Часть 14.

ни, которое сохраняет это для себя. Кого? Что? Поди узнай.

4. Продолжим анализировать структуру в «наложении» на Fongehen. Фрейд вспоминает в своем имени свою дочь (свою «любимую» дочь, не будем об этом забывать, ту, чью фотографию, хранимую в медальоне вокруг своего запястья: вокруг его руки, закрепленную чем-то вроде за­вязки, он покажет какой-то пациентке будто бы она следовала, предшествовала, сопровождала все движение психоанализа), он вспоминает своего внука. В fort:da отождествление во всех смыслах проходит через структурное отожде­ствление с внуком. Это привилегированное отождествление еще раз заплатит себе показа­тельным во многих отношениях событием. Оно включает в себя младшего брата Эрнста, того са­мого, кто разжигал как другой зять, ревность старшего брата, хорошо понятную ревность де­душки. Речь шла об «исключительном владении» дочерью (матерью). Это показательное событие прекрасно подтверждает, что в своем «наложе­нии» fort:da ввергает автобиографическую зер­кальность в автотанатографию, загодя экспро­приированную в гетерографию. В 1923 году, ког­да он предостерегает Виттелса по поводу любой возможной спекуляции в отношении между По ту сторону... и смертью Софии, что же происхо­дит в этом случае? Рак полости рта проявляет свой злокачественный и фатальный характер. Первая из тридцати трех операций. Фрейд уже попросил Дойча помочь ему «достойно исчез­нуть из этого мира», в подходящий момент. Уже в 1918 году он думал, что вскоре умрет (в февра­ле 1918 года, как вы знаете, он все время об этом думал), но тогда он вспоминал о своей матери: «Моей матери вскоре исполнится 83 года, и она

[521]

уже не так крепка, как раньше. И все-таки я гово­рю себе, что я почувствую себя немного свобод­нее, когда она умрет, так как я ужасаюсь мыслью, что ей однажды должны будут сообщить о моей смерти». Любая спекуляция, как мы говорили вы­ше, включает в себя эту ужасающую возможность usteron proteron поколений. Когда в конечном счете возвращается лицо без лица, имя без име­ни матери, — это то, что в Glas я назвал логикой похорон. Мать хоронит всех своих близких. Она оказывает содействие всем, кто называет ее сво­ей матерью, и присутствует на всех похоронах.

Итак, в 1923 году первая операция в полости рта. Операция дедушки, да, но также почти в то же самое время операция Гейнерле (Гейнца Ру­дольфа), второго сына Софии, младшего брата Эрнста. Миндалевидная железа. Это любимый внук, любимый сын любимой дочери. Его де­душка считал его, по словам Джонса, «самым ум­ным ребенком из тех, кого он только знал». (Об Эрнсте, старшем брате, он так не думал.) Они совместно обсуждают свою операцию, как если бы это была одна и та же операция их рта, как будто это был один и тот же рот, говоря даже о том, что они ели: «Я уже могу съесть корку хле­ба. Ты тоже?»

Вследствие операции, вдобавок ослабленный миллиарным туберкулезом, в меньшей степени противостоящий болезни, чем дедушка, Гейнер­ле умирает. 19 июня 1923 года: мы видим, как Фрейд плачет. Один-единственный раз. В следу­ющем месяце он доверительно говорит Ференци о том, что он чувствует себя подавленным пер­вый раз в своей жизни. Через несколько лет, в 1926 году, Бинсвангер теряет своего старшего сына, и по этому случаю Фрейд говорит ему, кем был для него Гейнерле: тем, кто заменял ему де-

[522]

тей и внуков. Таким образом, он видит смерть всех своих потомков: «Это секрет моего безраз­личия — хотя люди называют это мужеством — перед лицом опасности, которая угрожает моей собственной жизни». Через год: «Я пережил Ко­митет, который должен был бы стать моим пре­емником. Может быть, я переживу Международ­ную ассоциацию. Надо надеяться, что психоана­лиз переживет меня. Но все это представляет собой печальный финал жизни человека» (к Фе­ренци, 20 марта 1924 года). Пусть он надеялся на это выживание психоанализа, возможно, но от своего имени, выживание с условием его имени: из-за чего он говорит выживание как место име­ни собственного.

Он также доверяется Марии Бонапарт 2 нояб­ря 1925 года: с момента смерти того, кто заменял ему потомков, нечто вроде единственного на­следника и носителя имени согласно аффекту (потомков, предоставляемых женщиной, в дан­ном случае «любимой» дочерью; и второй внук должен носить в некоторых еврейских семьях имя дедушки по материнской линии; все могло бы регулироваться иудейским законом), ему больше не удается привязаться к кому бы то ни было. Поддерживаются только предшествующие связи. Больше нет связи, нет контракта, нет сою­за, нет клятвы, которая связывала бы его с каким-либо будущим, с потомками. И если существуют связи только с прошлым, то они в прошлом. Но Марии Бонапарт, в качестве участницы союза, была оказана честь хранить доверенное ей от­кровение как залог и возобновление прежних отношений. И она окажется хранительницей вверенного ей как бы по праву наследования. Ес­ли я и делаю упор на признании Фрейда Марии Бонапарт, так только для того, чтобы не преры-

[523]

вать нити повествования. Через носителя исти­ны до семейной сцены со стороны французской ветви в тот момент, когда полагают, что вскрыли завещание. При этом кто только не войдет в «ис­ключительное владение», как пускаются в пляс или входят в транс? Один из элементов драмы: многие семьи носят одну и ту же фамилию, не всегда зная об этом. А бывают и разные фами­лии в одной и той же семье. (На этом я преры­ваю цепь подобных размышлений. Если вы очень хотите узнать продолжение, то, может быть, в приложении к Носителю истины, можно будет заметить тот существенный вклад в расши­фровку, которая еще придет к нам из француз­ского аналитического движения».

По поводу продолжения рода: Фрейд пере­живает траур или, скорее, как я уже именовал это ранее, полутраур. В 1923 году Гейнерле, яв­ляющийся продолжателем рода, ушел из жизни (fort), a ужасные и угрожающие боли во рту ос­тались: он больше чем наполовину уверен в том, какое будущее они ему готовят. Он пишет Фе­ликсу Дойчу: «Понятное безразличие по отно­шению к большинству тривиальностей сущест­вования показывает мне, что воздействие трау­ра направлено вглубь. К таким тривиальностям я отношу и науку». Как если бы в действительно­сти имя подлежало забвению, и на этот раз вме­сте с наукой. Но даже если бы он верил в это более чем наполовину, на этот раз или в преды­дущий, когда связывал науку с потерей имени, поверили бы мы в это? На этот раз не более, чем в предыдущий.

От этого fort:da, в порядке воздействия полу­траура и спекуляции, на самого себя, в качестве грандиозной сцены наследования, бездны при­дания законной силы и передачи полномочий,

[524]

там, очевидно, были еще и другие дети, которых уже не стоит принимать в расчет. Ограничимся воздействием полутраура (интроекция и/или инкорпорирование, здесь полутраур представ­лен черточкой между и и/либо, либо, которая по структурным причинам мне кажется настолько необходимой, насколько необходимо необосно­ванной2), воздействием полутраура в отноше­нии к себе как к внуку и как к младшему брату внука. Именно с младшим братом внука, заменя­ющего всех потомков, смерть кажется непопра­вимой. Потомство угасшим, депрессия (на неко­торое время) непреодолимой, новый союз за­прещенным. Но чтобы понять, попытаться понять связь между запретом союза и своим бу­дущим, видимо, необходимо извлечь из прошло­го других детей. Скажем, например, Юлиуса. Это был младший брат Фрейда. Он занимал место Гейнерле по отношению к Эрнсту. Он умер, ког­да ему было 8 месяцев. В то время Фрейд был в возрасте Эрнста, когда наблюдалась fort:da, ему было более полутора лет. «До рождения этого брата, по словам Джонса, маленький Зигмунд был единственным претендентом на любовь и молоко матери, и тогда опыт ему показал, ка­кую силу может иметь ревность у ребенка. В од­ном письме к Флиссу (1897 год) он признается, что питал нехорошие чувства по отношению к этому сопернику, и добавляет, что смерть этого ребенка, которая явилась воплощением его же­лания, породила в нем чувство вины, которое ни­когда его не покинет. После такой исповеди мы

2 См. «Fors, les Mots angles de Nicolas Abraham et Maria Torok», предисловие к Криптонимии. Le verbier de l'homme aux loups (Anasemies 1), стр. 17. О полутрауре, «Ja ou le faux bond», Digrapbe 11.

[525]

с трудом понимаем, что написал Фрейд двадцать лет спустя, что когда «ребенку только пятнад­цать месяцев в момент рождения младшего бра­та или сестры, то для него почти невозможно ис­пытывать чувство ревности». Но Фрейду уже бы­ло двадцать три месяца.

Это повторяет(ся) и производит наложение. Но каким же образом отделить эту графику от графики наследия? Однако между обеими нет никакой причинной или условно возможной связи. Повторяемость завещается, наследие по­вторяется.

Если чувство вины соотносится с тем, чью смерть он пережил как свою собственную, а именно смерть другого, младшего брата Эрнста, как смерть своего младшего брата Юлиуса, тогда у нас есть несколько нитей (только) в петле бес­конечных смертельных, траурных, ревнивых и виновных отождествлений, которая расставля­ет ловушку спекуляции. Но эта петля, сковывая движение спекуляции, также и противоречит ей своей ограничительной структурой. Наследие и ревность повторения (ревнующего уже к само­му себе) отнюдь не по воле случая подстерегают fort:da, поскольку это они более или менее не­укоснительно дергают его за веревочки. И добав­ляют его к авто-био-танато-гетерографической сцене написания.

Эта сцена написания не раскрывает ничего о содержании явления, которое мы бы назвали fort:da. Оно остается непредставленным, но, воспроизводя там себя, производит и сцену на­писания.

Мы бы проследили, если бы это было возмож­но или дали бы проследить, как делается шаг по ту сторону принципа удовольствия, все эти шаги, которые не продвигают ни на йоту, за всей этой

[526]

топикой движения, которая не то что до буквы, вплоть до основания буквы не в состоянии доба­вить хоть «еще один шаг» на пути вперед (einen Schritt weiter), Фрейд десять раз использует это выражение только затем, чтобы загодя отозвать его обратно.

Каждый такой шаг не пропадает даром, давая запечатлеть себя в атезисе представленной сце­ны написания. В этом-то я и признаю примеча­тельность движения того, что в другом месте3 было поименовано параличом.

Что же выходит и что не выходит? Кто же идет или не идет вместе с Фрейдом? Что же движет им? что ему не дает идти? Кто? И если это то же, что задает и приостанавливает «движение», что «есть» (es gibt), а есть ли? Неужели тот самый шаг?

(Более десяти лет назад вплоть до последних строк в работе Фрейд и сцена написания отсле­живался шаг Фрейда. Это же, возвращаясь в виде отсроченных, дополнительных сведений, — ждет своего продолжения).

3 «Шаг» в Gramma 3—4, 1975.

[527]

3. ПАРАЛИЧ

ЗОНА, ПОЧТЫ, ТЕОРИЯ - НОСИТЕЛЬНИЦА ИМЕНИ

Паралич: шаг по ту сторону ПУ так и останет­ся благим намерением.

Третья глава: в который раз возможность про­движения вперед снова возвещается в виде некого обещания. Но такое продвижение не оправдает на­дежд в плане того, что ожидалось приобрести. Оно не создаст и малейшей предпосылки для приобре­тения выгоды или чего-либо еще, что могло быть привлечено в целях выведения доказательств. Не будет выдвинут ни один тезис Это выявится еще сегодня, никакой шаг не в состоянии осуществить продвижение такого рода. Для того, что по своей прихоти вливается в движение и принимает на се­бя неоплаченный долг, эта книга не выдаст и ма­лейшей расписки ни своему автору, ни кому-либо другому. В чем же тут дело?

И все-таки третья глава приближается к вы­движению гипотезы. Гипотезы не о влечении к смерти, а о навязчивом повторении.

Оно будет рассмотрено в качестве гипотезы. Какой функции в этой гипотезе оно будет соот­ветствовать? Функция не является тенденцией, и это различие не замедляет сказаться.

Гипотеза выдвигается в конце главы. Утвержде­ния понятия (Annahme) навязчивого повторения (Wiederholungszwang) состоялось: выходит, что как бы существует нечто более «первичное», более

[528]

«элементарное», более «побудительное», нежели ПУ. Итак «Но если в психике существует такое на­вязчивое повторение, то нам бы очень хотелось знать [французский перевод лучше показывает значение этой фразы, добавляя: нам было бы любо­пытно узнать. Фактически Фрейд подчеркивает это неоднократно: это пишется из любопытства — это любопытство — чтобы «немного разобраться». Но в чем же интерес незаинтересованного любо­пытства? Любопытство в отношении чего? Кого? Чтобы немного разобраться в чем? В ком? Он не от­рицает наличия любопытства, не извиняясь за «не­много»], нам бы очень хотелось знать, какой функ­ции оно соответствует, при каких условиях может проявляться [hervortreten: кажется необходимым настаивать на буквальном переводе этого her­vortreten, на метафорической буквальности, чтобы не ослабить его значение во французском «прояв­ляться», раз уж навязчивое повторение может про­исходить, не обнаруживая себя как таковое «собст­венной персоной»] и каково его отношение к ПУ, которому мы до сих пор приписывали в психичес­кой жизни господство (Herrschaft) в ходе процес­сов возбуждения».

Каким же образом такая гипотеза, так называ­емая гипотеза, я подчеркиваю, могла быть при­нята в этой третьей главе?

Я подозреваю, что ее подкорректировали. И, как я уже говорил, я выделяю только несколько отли­чительных признаков, за которыми следует про­следить, алгебраически определяя мотивы, на ко­торые я бы сделал упор, если бы нам не надо было выиграть время. Выиграть время — или основную форму того, что интересует спекуляцию.

Четыре признака.

1. Провал чисто интерпретативного психо­анализа, время закрылось для него. Он больше не

[529]

является тем, чем был раньше, «искусством толко­вания» (Die Psychoanalyse war vor allem eine Deu­tungskunst), толкования, осознание которого па­циентом на самом деле не производило на по­следнего никакого терапевтического эффекта. В момент этого провала на практике возникает другой способ. Реальная трансформация анали­тической ситуации. Именно посредством «транс­фера» (Ubertragung) будто бы можно попытаться уменьшить «сопротивление» больного, чего не удается достичь обычным осознанием Deutung. Сам трансфер совершает перемещение, но только перемещение сопротивления. Он оперирует со­противлением как сопротивлением.

(Я уточню мимоходом: не бывает наследства без трансфера. Что также подразумевает, что ес­ли любое наследство распространяется посред­ством трансфера, то оно и происходит только в форме трансферентного наследства. Наследст­во, наследование, преемственность, отсрочка пе­редачи: ни аналитик, ни даже его поколение не нуждается в том, чтобы быть «там» собственной персоной. Оно может быть еще сильнее от того, что его там нет. Оно посылается — и почта ис­полняет доставку. Она никогда ни дает, ни требу­ет окончательной расписки за деньги почтового перевода. Никакой квитанции. Ликвидация, по­скольку это посылается самому себе, следует сво­им нескончаемым путем.

Трансфер производится так же как сопротив­ление.

«Трансферентный невроз» замещает предыду­щий невроз. Здесь же проявляется склонность к «воспроизведению», которая дает новый тол­чок анализу Фрейда. (Воспроизведение — это название того явления, о котором мы задаемся вопросом с самого начала этого семинара: по-

[530]

вторение как воспроизведение, воспроизведе­ние жизнь-смерть, здесь Фрейд его называет wiederleben.) Тенденция к восстановлению не со­здавала бы проблем, если бы она, снимая вытес­нение с помощью Я (которое состоит из бессоз­нательных элементов), согласовывала топичес­кую дифференциацию с ПУ. В последнем случае то, что уже восстановлено, вполне может вос­приниматься как «неудовольствие» для Я, кото­рое его вытеснило. Здесь ПУ сохранил бы свою власть, так как никакое противоречие не угрожа­ло бы ему, коль скоро то, что представлялось бы неудовольствием для одной системы, приносило бы удовлетворение в другом месте для другой. Загадка как раз в том, что такое восстановление, очевидно, не вызывает ни малейшего удовольст­вия ни у одной из систем. Вот это-то и обязывает к выдвижению гипотезы.

2. Типичная нарциссическая рана, скорее нарциссический шрам, шов, рубец (Narbe) и полутраур, которые чаще всего оживляют в памяти воспро­изводство, это, как нам указывает эдипо-центрический анализ этой главы, «ревность, возбуждае­мая рождением другого ребенка, который несо­мненно чувствует неверность любимого или любимой» и разрушает «связь» (Bindung), которая соединяет его с родителем противоположного пола. Полутраур составляет оригинальную и не­преложную категорию, не терпящую степеней сравнения. Если полутраур в этой нарциссичес-кой ране или увечье отсылает к сцене написания fort:da, иными словами, к сцене наследования в обратном порядке, то, что я назвал эдипо-центризмом этой главы, должно восприниматься с ос­торожностью. Без сомнения, на предыдущей странице Фрейд производит наложение восста­новления путем трансфера на «воспроизведение»

[531]

части сексуальной жизни ребенка, «и, следова­тельно, Эдипова комплекса и его ответвлений» («u, следовательно, Эдипова комплекса...», also, а не «именно», как это трактует, кстати, любопытным образом французский перевод). Но при всем хитросплетении fort:da (сцена написания и наследия, разыгрываемая под сурдинку, бездна «наложе­ний», перестановка мест, выпадение поколений, диссимметрия контрактов, короче говоря, все, что посылается себе в графике повторения, рас­членяющий наскоро составленный «треуголь­ник»), может именоваться Эдиповым, только вследствие использования некой синекдохи, ко­торая на основе одного самого узковзятого из его проявлений, иными словами, зажатого до крайно­сти в определении своей образцовости, и может оправдать такое название. В своем узковзятом и общеизвестном смысле Эдипов признак являет­ся только направляющим моментом для ведущей нити на катушке. И если велико стремление окре­стить Эдиповой фигуру fort:da, какой мы ее ранее наблюдали в действии, то только усматривая в ней этакое лишенное очертаний бездонное лоно од­ного из ее проявлений или, если угодно, порожде­ний. Как если бы его в виде лишенной очертаний матки, порождающей цепные реакции соедине­ния и распада, производящей безосновательные перестановки и подстановки, приумножающей без возврата заложенное в нее, протащили на ве­ревочке рукой одного из ее отпрысков. И верно, что такое искушение (привлечение одного из его сыновей в качестве движущей силы) не является случайным ограничением, которое не стоило бы брать в расчет. Ведь это выглядит как бы стремле­нием вернуть одному из своих сыновей, иначе го­воря, плоть от плоти матери, только то, чем она является на самом деле. (На примере этого эффек-

[532]

та катушки и того, что при желании можно на­звать письмам в стиле Эдипа, я ссылаюсь на Glas, в котором речь идет о продолжателях рода, о руб­це и полутрауре в деле использования собствен­ного имени и т. д.).

Если нарциссический рубец не носит случай­ного характера при рождении другого ребенка, причине любой ревности, парадигме всякой не­верности, модели предательства, то Фрейд не приводит этот пример среди других. Вниматель­ное изучение «наследства» в прошлый раз, види­мо, убедило нас в этом. Тем более, что Фрейд по этому поводу и в том же самом абзаце и говорит о «своем личном опыте» (nach meinen Erfahrungen, нежели о своих «наблюдениях», как это дает французский перевод), а не только об «исследова­ниях» Марциновского, которого он приобщает в качестве гаранта в тот самый момент, где он вы­сказывается об указанном нарциссическом рубце, предтече «чувства неполноценности».

3. Возвращение демонического шествует не­далеко от «вечного возвращения того же самого» с повторяемостью по ту сторону ПУ. Впоследст­вии это будет воспроизводиться постоянно.

По правде говоря, возвращения демоническо­го не существует. Демон — это как раз и есть то, что является, не дожидаясь вызова ПУ. Он являет­ся в виде призрака, который повторяет свой вы­ход на сцену, возвращаясь неизвестно откуда («под влиянием впечатлений раннего детства», за­являет Фрейд), унаследованный неизвестно от ко­го, но чье присутствие становится неотвязным просто потому, как он неустанно возникает вновь и вновь сам по себе, независимо от какого бы то ни было очевидного желания. Как демон Сократа, который вынудил писать всех и вся, начиная с то­го, кто, как известно, никогда этого не делал, этот

[533]

автоматизм возвращается без проку для кого бы то ни было, это выглядит, как чревовещание, при котором источник, сам факт говорения и ад­ресат не выражены явно. Он лишь прибегает к ус­лугам почты в «чистом виде», некого почтальона, которому не указали адресата. Теле — без telos? Окончательность без окончания, очарование юности. Он больше не подчиняется объекту, кото­рого он преследует своим возвращением. Он больше не повинуется «властителю», именуется ли таковым объект, сконструированный согласно экономии ПУ или же самому ПУ. Фрейд обращает внимание на пассивность, внешне пассивный ха­рактер людей, подверженных демоническим ви­дениям (die Person etwas passiv zu erleben scheint), как и на то, что такие явления демона не указыва­ют на наличие невроза.

Люди, «не относящиеся к невротикам» (im Leben nicht neurotischer Personen), о которых го­ворит Фрейд, в таком случае кто же они? К какой категории отнести подверженность-видениям-демона? Нет ответа на этот вопрос. В данном слу­чае Фрейд ведет речь о «нормальных» объектах, но этим он не ограничивается.

Тем, что нас интересует, является показатель власти, выходящий по ту сторону ПУ. Однако ПУ еще не был превзойден, либо если и был, то толь­ко самим собой в себе самом. Чревовещание не является примером или объектом По ту сторо­ну... оно приводится в целях наложения структу­ры ПУ на сцену написания или наследования По ту сторону... Эта книга одержима демоном, о ко­тором она, как утверждается, говорит и который говорит раньше нее, когда она сама говорит, что говорит демон, что он приходит возвращаясь, то есть предшествуя своему приходу (то есть, то есть), опережая себя в объявлении о своем

[534]

приходе тому, кто готов уступить свое место мо­лодому поколению: как письмо, открытка, кон­тракт или завещание, посылаемое самому себе перед тем, как отправиться в более или менее долгое путешествие с вероятным риском уме­реть в дороге, а также с надеждой, что это про­изойдет и послание пойдет в архив, или даже на нетленный памятник прерванного послания. До­кумент зашифрован, он останется в секрете, если «свои» умрут до возвращения «автора». Но ока­жутся ли «свои» теми, кто сумеет расшифровать послание и прежде всего обосновать себя в сво­ей истории, унаследовав этот код. «Свои», те, кто сумеют или будут считать, что сумели.

4. «Литературный вымысел» также не остался в стороне. Демоническое указывает один из путей, которые связывают По ту сторону... c Das Unheim­liche. Я не могу здесь воспроизвести то, что упоми­налось ранее1 (логика двойственности без ориги­нала, неустанное сопротивление «литературного» схемам Das Unheimliche, движущая сила в литера­туре, называемой фантастикой и т. д.).

Ближе всего я отмечаю только это: приведе­ние литературного «примера» не могло бы быть просто наглядным в По ту сторону... что бы ни говорил об этом Фрейд. Это хорошо заметно в предвзятой риторике Фрейда, как это бытовало еще вчера во всей психоаналитической «литера­туре», когда она занималась или, скорее, ей была дана возможность заниматься, литературой. Но эта предвзятая риторика расчленяется при помощи того, что обходится (без нее) даже до того, как она займется тем, что занимает ее. «Ли­тературный вымысел» уже бдит, как фея или де-

1 Например в Двойном сеансе (в Распространении, стр. 279—300).

[535]

мон, за тем, что он хотел бы удержать в сфере подразумеваемости, за структурой fort:da, за сце­ной написания или распространения наследия. Таким образом, в конце третьей главы встречаем Gerusalemme liberata. И что есть «наиболее пора­зительного» в том, что Фрейд называет «роман­тическим эпосом», так это не только бессозна­тельное убийство два раза любимой. Переодетой в мужчину (облачившейся в латы вражеского ры­царя, превратившейся в дерево из заколдованно­го леса, полного духов и привидений, «т dem unheimlichen Zauberwald); это не только возвра­щение призрачного голоса Клоринды; это не только unheimliche повторение убийства люби­мой по ту сторону ПУ. Нет, то, что является «наи­более поразительным» (ergreifendste), заявляет Фрейд, и что обнаруживается здесь до него, что­бы навязать себя ему, так это повторение (назы­ваемое, если угодно, «литературным» вымыслом, который в любом случае больше не исходит из подразумеваемого) этих повторяющихся повто­рений слова unheimlich. Начало того, что в про­цессе написания из той бездны, где происходят повторения, улавливается эстетика, над которой доминирует ПУ, эстетика, о которой Фрейд упо­минает в конце второй главы и от которой он никогда не отказывался. Процесс написания вла­деет таким эстетическим опережением, не давая ему овладеть собой. Он является более «изна­чальным», нежели такое эстетическое опереже­ние, он «независим» от него: его можно описать теми же словами, при помощи которых Фрейд описывает ту сторону ПУ. Оно-то и кладет нача­ло сцене написания «труда», озаглавленного По ту сторону принципа удовольствия, со всем, что он несет наиболее поразительного и наиболее неуловимого, прежде всего для того, кто, заслы-

[536]

шав голоса, посчитал, что это отмечено печатью Фрейдов.

Итак, гипотеза на этот счет принята, как тако­вая, в следующем виде: навязчивое повторение может выноситься по ту сторону ПУ. Но оно мо­жет и «пересекаться» с ним, образовывая «общ­ность» настолько «тесную», что проблема «функ­ционирования» встает во весь рост.

Принятие гипотезы послужит сигналом к дей­ствию. Теперь спекуляция дает волю словам, сры­вается с цепи как таковая. Но она впадает в неис­товство по своей воле как таковая, рассуждая о не­истовстве. Ее раскрепощенная речь является трактатом освобождения от оков, отмежевания, рассоединения. Ухода от узости толкования. Спе­кулятивная гипотеза навязчивости повторения и влечения к смерти не может обойтись без рас­крепощения, без того, чтобы не подойти к самому принципу того, что освобождает от любых оков: в данном контексте это называется свободной энергией, освобожденной, раскрепощенной, па­радоксально ничем не скованной, пп или первич­ным процессом. Связь всегда будет в услужении ПУ, чье господство попытается таким образом подчинить себе по сути своей непокорный пп. Чтобы в этом хоть как-нибудь разобраться, необ­ходимо не только слышать голоса, да к тому же доносящиеся с разных сторон, а неплохо бы гово­рить на многих языках и считаться с многими по­колениями тех, кто привык повелевать. Не отсту­пая перед этим «уравнением с двумя неизвестны­ми», которого Фрейд не может избежать как раз перед тем, как сослаться на Пир.

Коротким абзацем открывается четвертая глава. В нем говорится о новом начинании, об очеред­ном шаге, о начале наконец открытого перехода по ту сторону. Он возвещает шаг по ту сторону как

[537]

то что последует, он побуждает его следовать, за­ставляет его следовать, но еще не делает его в дей­ствительности: «То, что последует теперь, будет спекуляцией, Was nun folgt, ist Spekulation...».

Теперь последует Спекуляция. Понятие выра­жено в одном слове. Поэтому французский пере­вод гласит: «чистая спекуляция» («То, что следует дальше, должно считаться чистой спекуляцией»). Просто-напросто спекуляция. И после запятой Фрейд добавляет: «зачастую далеко идущая спе­куляция (oft weitausholende Spekulation), которую каждый в зависимости от своей собственной ус­тановки может принять или отвергнуть».

Иными словами, «автор» уже откланялся, он больше ни за что не отвечает. Он заранее скрыл­ся, оставив документы в ваших руках. По край­ней мере это то, что он утверждает. Он и не пы­тается убедить вас в своей правдивости. Он не хочет ничего отнять у власти, у своих собствен­ных вкладов, даже у ассоциаций и умопострое­ний каждого. Ассоциация является свободной, что подходит также для соглашения между сце­ной написания и восприятием этого текста с об­менами, обязательствами, дарами, со всем тем, к чему такая манера изложения стремится. По крайней мере это то, что он утверждает. Спе­кулятивные намерения имели бы смысл в том, чего можно добиться при помощи анализа либо на поприще, называемом «литературным»: рас­полагайте этим по вашему усмотрению, или по возможности меня это больше не касается, это не подчиняется никаким законам, особенно на­учным. Это ваша забота. Но это «меня больше не касается», «это ваша забота» больше чем когда-либо вас обязывает по отношению к данному предмету. Гетерономия почти обнажена в асим­метрии выражения «это касается». Предостав-

[538]

ленные сами себе, вы больше чем когда-либо оказываетесь причастными к делу психоанализа, автономия — это автономия «движения», пред­писанного тем, что затрагивает вас и только вас. Вы больше не в состоянии избавиться от неоспо­римого наследства. Последняя воля человека (поставившего свою подпись на завещании) больше ничего и ни для кого не значит. Вы под­нимаете на щит его имя.

И несете его в составе процессии. На своих плечах, до скончания века вы будете создавать основную теорию его имени.

Тем временем атезис обнаруживается накану­не раскрепощения спекуляции. Но и он каким-то образом оказывается «сущностью» науки или ли­тературы. В философии существуют положения, и любой тезис является философским, этого нет ни в науке, ни в литературе. Значит, таким обра­зом мы бы подошли как можно ближе к литера­турной или научной специфике. Если бы она су­ществовала, я имею в виду специфику.

Ход, однако, любопытен. Он подчиняется зако­нам любопытства. Но мы видим, какой бесконеч­ной хитростью (более хитрой, чем оно само) во­оружено это любопытство, когда Фрейд покидает поле боя следующей фразой: «..попытка последо­вательной разработки идеи из любопытства (aus Neugierde) с целью разобраться, куда она может нас привести». Мы начали разбираться. В силу того, что это нас не касается и в силу своего разумения.

В четвертой главе устанавливаются в некотором роде топологические понятия. Такая установка не­обходима, как если бы речь шла об изучении карты, совокупности мест (здесь психический аппарат), устанавливающих границы, и даже о поле битвы, это можно было бы легко назвать фронтом, лини­ей основного фронта, одновременно в стратегиче-

[539]

ски военном и физиологическом или физиономи­ческом смысле: фронт/лоб над глазами (всегда воз­вращающаяся или не возвращающаяся катушка). Речь идет о фронте, на котором ПУ может оказать­ся, по словам Фрейда, выведенным из строя (ausser Kraft). Именно там его власть, его преобладание, его господство могут потерпеть поражение. Пора­жение, которое, наконец, не было бы только откло­нением, обходным путем или шагом в сторону для того, чтобы перегруппировать свои силы и снова оказаться в среде своих, своих ответвлений, отпры­сков, представителей, посыльных, почтальонов, послов и наместников.

Почему я назвал фронтом именно это место поражения властелина?

Как и прежде, выделим сначала риторические и показательные жилки этой первой части, разве­даем места того, что также по-своему является ре­когносцировкой мест. В очередной раз, следуя аналогичному подходу, описание этой топики не придет к своему завершению, а именно к границе, демаркационной линии, пределу ПУ. Дело за од­ним шагом. Через семь страниц после начала гла­вы — предварительный итог: «У меня создается впечатление, что последние размышления позво­ляют нам лучше понять господство ПУ; но мы все же не нашли объяснение тех случаев, которые ему противоречат. Gehen mir darum einen Schritt weiter, Сделаем поэтому еще один шаг».

В чем проявляется недостаточность такого то­пологического описания, необходимое для пони­мания ПУ, чтобы сделать наглядным его пораже­ние? Я напомню несколько хорошо известных моментов. В метапсихологической терминоло­гии сознание является системой, получающей восприятие извне, а также ощущения удовольст­вия или неудовольствия из внутреннего мира. Эта

[540]

система (Восприятие — Сознание) имеет «прост­ранственное положение» (raumische Stellung) и границы. Она сама является границей или сис­темой границ, пограничным пунктом между внешним и внутренним. Однако это не сообщает нам ничего нового, заявляет Фрейд, и приступает к локализации анатомии мозга (мы находимся недалеко от фронта/лба), согласно которой «мес­тоположение» (Sitz) сознания отводится мозго­вой коре — внешнему, облекающему слою цент­рального органа.

Что отличает эту систему от других? Соотно­шение с устойчивыми следами (Dauerspuren) и с остатками воспоминаний (Erinnerungsreste)? В любых системах самые интенсивные и самые устойчивые из этих следов или остатков возни­кают из процессов, которые никогда не доходи­ли до сознания. Система Восприятие — Созна­ние не должна заключать в себе устойчивых сле­дов, которые очень скоро ограничили бы ее способность к восприятию новых раздражений. А раз так, то необходимо, чтобы процессы воз­буждения не оставляли там никаких следов. В противном случае следы должны запечатле­ваться в другом месте, в другой системе. Схема этого описания дает направление всей пробле­матике «Магического блока».2 Сознание должно зарождаться там, где обрывается «след воспоми­нания», если быть более точным, на месте (an Stelle) «следа воспоминания». В отличие от всех других систем, система Восприятие — Сознание никогда не претерпевает длительных изменений в результате воспринимаемых раздражений вследствие своей ориентированности на внеш­ний мир. И если исходить из гипотезы, выдвину-

2 Фрейд и сцена написания, в Написание и различие.

[541]

той двадцатью годами ранее в Esquisse«, которая гласит, что устойчивые следы предполагают прокладывание пути (Bahnung) и преодоление сопротивления, то необходимо сделать вывод, что нет и в помине никаких следов, так как нет никакого сопротивления. Здесь приводится ссылка на Брейера, который проводит различие между связанной (gebundene) энергией и энерги­ей высвобождения. В системе Восприятие — Со­знание нет ни следов, ни сопротивления, но есть свободная, без препятствий и связей, циркуля­ция энергии.

Однако Фрейд резко прерывает эту аргумен­тацию. При данном состоянии «спекуляции», го­ворит он, еще раз употребляя это слово, лучше высказываться об этом предмете по возможнос­ти неопределенно, хотя мы все же известным об­разом связали возникновение сознания с место­положением в системе Восприятие — Сознание и особенностями процессов раздражения.

Начиная с этого места, в том же топологичес­ком описании, составляющем первую часть главы, речь Фрейда становится все туманнее и эллиптич­нее. И он признает это: «Я сознаю, что такие ут­верждения могут представляться туманными, но пока должен придерживаться этих показаний». Такая невнятность не чужда метафоре с «пузы­рем». К метафоричности этих высказываний мы еще вернемся. «Пузырь» (более подходящий вари­ант, чем «шар», во французском переводе слова Blaschen), либо протоплазменный волдырь со своим корковым слоем, должен оберегать себя от раздражений, исходящих от окружающего мира в целях ослабления, сортировки, фильтрации по­ступившей информации, ограничения выделяе­мых при этом квантов энергии. «Органы чувств», которые можно сравнить с выдвижными антен-

[542]

нами, оповещают организм о внешней энергии, отбирая только ее ограниченное количество, не­большие порции3. Защищенный от внешней аг­рессии пузырь уязвим на другой линии фронта, или, скорее, на его другом краю; пузырь остается беззащитным от раздражений, идущих изнутри, например, восприятия удовольствия или неудо­вольствия. В любом случае последние берут верх над раздражениями, поступаемыми извне. Из это­го следует, что поведение организма ориентиру­ется таким образом, чтобы поставить заслон внут­ренним раздражениям, которые могли бы уве­личить неудовольствие, главного врага, перед которым мы наиболее уязвимы.

Из этой топики «пузыря» (эту метафору мож­но перенести на какую угодно общность, на лю­бой организм, любую организацию, например — но какой пример — собрание сочинений Фрей­да или организация аналитического «движения», традиционно оберегая от передачи свой защит­ный пузырь, этакую емкость в системе, отбираю­щей информацию, исходящую извне, охраняю­щую от внутренних угроз, и которую путем трансфера можно было бы передать от одного наследника к другому под видом некоего секре­та) Фрейд снова утверждает, что она полностью подчинена ПУ. Он видит в этом даже объяснение патологическим «проекциям», суть которого

3 По этому поводу, как и по критике трансценденталь­ной эстетики Канта, который в этом вопросе считал, что абстрактное представление времени связано с сис­темой Восприятие — Сознание, тогда как подсозна­тельные психические процессы были бы «вне времени» («zeitlos», говорит Фрейд в кавычках), я должен сослать­ся еще раз на «Магический блок» и на Фрейд и сцена написания.

[543]

якобы в том, чтобы им противопоставить более эффективную защиту, рассматривая раздраже­ния внутреннего происхождения в качестве по­сланий или гонцов, пришедших извне. Это также применимо и распространяется на «пузырь» лю­бой общности и любой организации.

Господство ПУ по-прежнему вне сомнений. ПУ остается автором всего, что вроде бы от него ускользает или же противоречит ему. Как автор и как авторитарность он только возвеличивается в результате всех шумных кампаний несогласия, которые, как полагают, ополчаются против него. Вся эта топология и задумана для того, чтобы он мог господствовать на территории системы Вос­приятие — Сознание. Конец первого акта: нужен еще один шаг.

Топология пузыря позволила по крайней мере определить понятие травмы. Травма возникает в том случае, когда на границе, в приграничном пункте защитный барьер не выдерживает натиска внешних раздражений. Итак, вся защитная орга­низация разрушена, вся его энергетическая эко­номия обращена в бегство. Великая угроза возвра­та реализуется. ПУ выведен из строя (ausser Kraft gesetzt). Он больше не руководит операциями, он теряет свое господство перед угрозой навод­нения, затопления (Uberschwemmung, образ вне­запно возникшего потока, как при прорыве пло­тины): массой раздражений в одно мгновенье захлестывающих психический аппарат. Ему, охва­ченному паникой, по всей видимости, уже не до удовольствия. Он озабочен лишь тем, как увязать (binden) эту массу раздражений и «овладеть» (bewaltigen) ими. На захваченной территории психический аппарат приступает к так называе-

[544]

мому «противонакоплению», к противозарядке (Gegenbesetzung), но производит это ценой пси­хического истощения прочих областей. Фрейд помещает слово «Gegenbesetzung» в кавычки. Идет ли речь о «метафоре», о военно-стратегическом обороте? Обнажая один фронт, спешно бросают подкрепления на другой, прорванный в непред­сказуемом месте и в неведомо какое время, ради того только, чтобы направить. Разве что в воору­женных силах употребляют обоснованную лекси­ку: я хочу сказать, вытекающую из общей необхо­димости того, что психоанализ якобы является наукой, или, по крайней мере, что теория зарядки, противозарядки, со всей своей системой носит всеобщий характер.

Такие «метафоры» Фрейд именует моделями, прототипами, парадигмами (Vorbilder). Он счи­тает их важными для поддержки метапсихоло-гии. Метафорическое иносказание представля­ется в этом месте особенно необходимым и не­скончаемым. Почему?

Фрейд формулирует закон, согласно которо­му некая система тем более способна соединять (binden) или связывать энергии, чем выше ее собственный потенциал в состоянии покоя. Между тем в тот самый момент, когда он говорит о количестве связей, соединений, противосоединений либо противозарядных сцеплений, он не имеет представления, о чем он говорит. И он это признает. Таким образом, мы не знаем, что под­вержено связыванию, сцеплению, расцеплению, ослаблению. Мы ничего не знаем о природе про­цесса раздражения в психической системе. Это содержимое остается «неизвестным X», которым мы оперируем. И очевидно, что на месте этого X проступают Vorbilder, образы, модели, прототи­пы, парадигмы, каким бы ни было поле, их по-

[545]

рождающее. Но достаточно наличия поля и си­лы, чтобы коды физиков и военных были близки к тому, чтобы взять верх. А они всегда это делают, применяя код, риторику кода, код кода, иными словами, завуалированную теорию телеинфор­мации, сообщения, послания, посланца, миссии или передачи: отправления и почтовой сети.

Итак, Фрейд возвращается к примеру травмы, затронутому им в первой главе, и даже к объясне­нию, которое недалеко ушло, он признает это, от «старой и наивной» теории шока. Ничто не может локализоваться больше, чем прямое нару­шение молекулярной или гистологической структуры: происходит прорыв защитной дам­бы, такой, как он описывает в этой новой топо­логии, когда психический аппарат больше не в состоянии по причине болезни связывать при­бывающую энергию. Начиная с определенной степени интенсивности травмы и весьма значи­тельного неравенства воздействий, перегрузка не дает ПУ нормально функционировать. Шаг по ту сторону кажется свершившимся, когда дости­гается порог этой перегрузки. К примеру, во сне не столько реализуется галлюцинаторное жела­ние, сколько воспроизводится травматическая ситуация. «Мы тем не менее вынуждены предпо­ложить, что тем самым они [эти сновидения] слу­жат другой задаче, решение [Losung] которой должно предшествовать моменту, когда войдет в действие господство принципа удовольствия. [...] Они, таким образом, дают нам возможность понять функцию психического аппарата, кото­рая, не противореча ПУ (widersprechen), все же представляется от него независимой и кажется более изначальной, чем стремление получить удовольствие или избежать неудовольствия».

Это первое исключение из закона, согласно

[546]

которому в сновидении исполнялось бы жела­ние. Но этот закон не является «опровергнутым», исключение не выступает против закона, оно ему предшествует. В законе есть нечто более из­начальное, чем сам закон. Он (закон) смог, как кажется, определить функцию сновидения толь­ко после установления господства ПУ. Послед­нее явилось бы относительно запоздалым ре­зультатом первоначального генезиса, победой, на территории, которая заведомо ему не принад­лежит и коренным жителем которой он не явля­ется: победа и пленение, соединение берет верх над разъединением, связывание — над развязы­ванием или даже над полным развалом. Над аб­солютной узостью структуры, если, конечно, что-то подобное может иметь место и форму.

Эта гипотеза остается гипотезой, не будем об этом забывать. Она принята как бы извне, выве­денная из примера о травматических неврозах. Итак, фронт поддается и рушится под натиском внешних раздражителей. Пятая глава расширяет значение гипотезы: в сторону раздражителей внутреннего происхождения, которые происхо­дят из влечений организма или им подобных, иными словами, из того, что «является самым важным, как и самым непонятным, элементом для психологического исследования».

Вот мы и подходим к самой насыщенной и ак­тивной фазе в тексте. Основным признаком этих процессов внутреннего происхождения (влече­ния и им подобные) является то, что они не связа­ны. Эти бессознательные процессы в Traumdeu­tung Фрейд назвал первичными процессами. Они соответствуют свободно подвижной, несвязан­ной, нетонической зарядке. Задачей верхних сло­ев психического аппарата является связывание во «вторичных» процессах раздражений навязчиво-

[547]

го характера, проистекающих из первичных про­цессов (пп). Однако вот что является наиболее важным: ПУ (или его измененная форма, ПР) мо­жет подтверждать свое господство, только связы­вая первичные процессы (пп).

ПУ(+ПР) таково происхождение господства и условие удовольствия.

пп

Однако сие отнюдь не значит, что до этого момента, до логического господства ПУ над пп через ПР, не делается никаких усилий связыва­ния раздражителей. Психический аппарат тоже пытается «частично» связать эти раздражения, без должного почтения к ПУ и до его вмешатель­ства, но никогда не противопоставляя ему себя, не выступая против него, не противореча ему.

И это «частично» (zum Teil) остается весьма неясным. На карту поставлено слишком многое, и эта неясность может спутать границы всех за­действованных при этом концепций. В случае неудачи несоединение вызывает нарушения, аналогичные (analoge) травмам внешнего про­исхождения.

Неясность, на которой Фрейд не заостряет внимания, приходит от того, что еще до установ­ления господства ПУ, уже проявляется склон­ность к соединению, тенденция к обузданию или сужению, предвосхищающая ПУ, но действую­щая отдельно от него. Она только оказывает со­действие ПУ, таковым не являясь. Некая проме­жуточная зона задержки или индифферентная зона (она может быть зоной задержки, только будучи индифферентной к оппозиционному ли­бо отчетливому различию смежных областей) соотносит первичный процесс в «чистом виде»

[548]

(«миф», называемый Traumdeutung) с вторич­ным процессом, полностью подчиненным ПУ. Этакая в виде оболочки охватывающая пп и ПР зона, пребывающая ни в абсолютно зажатом, ни в расслабленном состоянии, находясь в от­срочке по отношению к ограничительной струк­туре. Их соотношение:

ПУ + ПР Очевидная шаткость такой оболочки

пп

или такой незатянутой до конца петли и состав­ляет концепцию повторения, которой отмечен весь этот текст. Такая вот концепция, концептуальность или концептуальная форма этой кон­цепции подобна поведению той петли с отсро­ченной ограничительной структурой. Будучи более или менее затянутой, она проходит (как шнурок в ботинке) с обеих сторон объекта, в данном случае повторения.

Но повторения-то как раз и не происходит.

Стоит только повторению попросту воспро­извести что-либо ему предшествующее, как оно становится неотвязным — так утверждают, к примеру, что Платон следует за Сократом, — как оно подставляет себя на место предтечи, изна­чального, первородного, предыдущего того, что уже подвергалось повторению и которому, как полагают, по сути своей несвойственна повто­ряемость, либо то, что к ней побуждает. А посему представляется, что повествование сообщает нам нечто, что было бы для него посторонним или предшествовало бы ему, в любом случае не зависело бы от него. Классическое различие между повторением, повторенным и тем, кто повторяет, как и между изложением или повест­вованием, повествуемым и повествующим, «ли­цевой» частью повторенного или повествуемого

[549]

можно еще провести между «преподносимым» и «смысловым содержанием». В классической ги­потезе повторение в основном было бы вторич­ным и производным.

Но иногда, согласно другой, неклассической логике повторения, оно выступает в качестве «первородного», и влечет по причине своего не­ограниченного распространения всеобщее де­конструирование: не только классической онто­логии повторения со всеми упомянутыми разли­чиями, но и в целом психической конструкции, всего, что служит опорой влечениям и им подоб­ным, обеспечивает целостность организации или совокупности явлений (психических или других) при господстве ПУ. Вот мы и вернулись к тому, что уже было сказано выше о Ab-bauen. Следовательно, повторение то содействует влас­ти ПУ, то оно, предшествуя ему и давая ему воз­можность повторить себя, становится наважде­нием, подтачивает его, угрожает ему, преследует в поисках несвязанного удовольствия, походя­щего, как один воздушный пузырь на другой, на неудовольствие, выпадающее ему во всей сво­ей неприглядности.

Но нет этого «то... то». Как в эпилоге к Аптеке Платона, «одно повторение повторяет другое», вот и вся отсрочка.

Она имела бы место, если оно вообще сущест­вует, это единственное место в зоне.

Итак, существуют две логики, ни к чему опре­деленному не приводящие, два вида повторения, которые больше не противоречат друг другу, по­скольку они в точности не воспроизводят друг друга, и которые, даже если и повторяются, то от­ражают двойственность, присущую любому по­вторению: если только принимать в «расчет» эту нескончаемую двухполосную ленту повторе-

[550]

ния — даром что это обстоятельство не является предметом размышлений Фрейда, у нас есть шанс разобрать невнятный текст, который тут же и приводится, разобраться в том, насколько он невразумителен.

Он, Фрейд, как будто и намеревается это сказать. Навязчивое повторение у ребенка и в начальный период лечения имеет характер «влечения». Но «противопоставляя себя ПУ», повторение при­нимает «демонический» характер. То повторение «как бы способствует господству» (Beherrschung), то наоборот. Вернемся к примеру с игрой ребенка: как правило, повторяемость одного и того же дей­ствия способствует господству ПУ, приносит удо­вольствие, связанное с отождествлением, узнава­нием и овладением тем же самым (идеализирую­щей интериоризацией, сказали бы мы, используя выражение Гегеля и Гуссерля). В данном случае с ребенком повторение вызывает удовольствие у ребенка. У взрослого же — наоборот, новизна яв­ляется условием удовольствия, считает Фрейд. Сре­ди всех приводимых им примеров (игра, театраль­ная пьеса, книга и так далее) пример с рассказом занимает особое место, то место, где он сам и иже с ним, представлены в своем истинном свете. По­вторяя одно и то же, неустанно возвращаясь к пе­ресказу рассказанного, ребенок не перестает тре­бовать еще и еще именно эту историю, отвергая от­ступления, тогда как взрослый избегает — будучи действительно взрослым — повторения, испыты­вает скуку и стремится от нее уйти. И когда этот взрослый вынужденно исполняет просьбу о повто­рении (например, во время анализа и трансфера), он уходит по ту сторону ПУ и поступает как ребе­нок. Отныне, по всей видимости, нет больше нуж­ды говорить, и мы знаем почему, что он уходит по ту сторону, а возвращается все-таки по эту сто-

[551]

рону ПУ. Вытесненные следы воспоминаний о его первых шагах остаются бессвязными, в рас­цепленном состоянии, неподдающимися вто­ричным процессам и их агентам. Безусловно, на­вязчивое повторение в трансферентном неврозе остается одним из главных условий анализа. Но оно превращается в препятствие, если оно устой­чиво сохраняется и затрудняет устранение транс­фера. Такая возможность вписана в саму структуру трансфера, предпосылка возможности может обернуться предпосылкой невозможности, и то, что мы отметили выше в описании сцены наследо­вания, возможно, поможет лучше в этом разобрать­ся: неустраненный трансфер, как непогашенный долг, может передаваться за пределы одного поко­ления. Этак недалеко и до узаконивания переноса срока уплаты в утробе. Можно даже открыть тради­цию в этом смысле, придать ей приличествующие формы и использовать все способы, чтобы про­длить таким образом инкапсулированную угрозу. Когда Фрейд говорит о демоническом по поводу барьера перед терапевтическим воздействием, а перед психоанализом даже страха (мы боимся разбудить в себе то, что было бы лучше оставить в покое), это можно также соотнести с тем, как тра­диция, например, традиция «движения» или «дела» психоанализа, соотносится с самой собой, с архи­вом своего собственного демона. Но демоническое не является в большей или меньшей степени унас­ледованным, как то или иное содержание текста. Оно неотделимо от структуры завещания. Сцена наследования связывает его а приори с его предше­ственником.

[552]

ПОСЫЛЬНЫЕ СМЕРТИ

Гробовое молчание о смерти. О ней пока не упоминалось. Почти на протяжении половины книги. Ограничительной структуре отсрочки повторения не потребовалось упоминания о смерти. Но о чем тогда мы говорили? Об удо­вольствии? Может быть и так. В любом случае, о неопределенности отношения к удовольствию. Но что такое удовольствие в таком случае?

Итак, ни слова о смерти до того момента, когда, задаваясь вопросом об отношении между влече­нием и повторяемостью, Фрейд выдвигает гипо­тезу в общих чертах о природе влечений и, может быть, даже об органической жизни. Существует определенный «характер» поведения, свойствен­ный любому влечению и, возможно, любой орга­нической жизни. Эта программа обозначена в «следе», говорит Фрейд, во всем том, что мы иссле­довали до сих пор. Какова же предположительно черта этого «характера»? Определение известно: «Влечение (Trieb) является побуждением (Drang), заложенным внутрь живого организма и направ­ленным на реставрацию (Wiederherstellung) прежнего состояния, от которого живое существо должно было отойти под влиянием внешних не­благоприятно воздействующих сил, сходным с некой органической эластичностью либо явля­ющимся выражением инертности органической жизни».

Программная направленность излагаемого, формирующая этот «характер», за которым мы идем по «следу», переплетается в этой гипотезе

[553]

со следом силы, побуждения, мощи влечения. Эта сила характера подается как сила. Но она же априори противодействует другой силе, идущей извне, выступая как контрсила. Сила запечатле-ния создает определенное поле в сети разницы сил. Живая субстанция не является не чем иным, как этаким производным разницы сил. Она пе­реходит из поколения в поколение и «воспроиз­водит» себя как таковую.

«Внешней» силой, нарушающей имманент­ную тенденцию и создающей в некотором роде всю историю жизни, которая только воспроиз­водит себя и регрессирует, является тем, что в обиходе мы называем природой, точнее систе­мой воздействия земли и солнца. При этом Фрейд не опасается упреков в чрезмерной «за-глубленности» в «мистическом» характере тако­го умозаключения. Но все же искомым результа­том является достижение «трезвой», ничем не омрачаемой «убежденности».

Обходной путь чрезмерно удлиняется. Я хочу сказать Umweg. С первой главы мы уже встречали это понятие Umweg. Тогда речь шла об отноше­нии ПУ к ПР. В данном случае определение об­ходного пути в цепи умозаключений, очевидно, трактуется более широко. Оно, по всей видимос­ти, выходит за рамки того, что излагалось в пер­вой главе, и служит ему как бы лишним подкреп­лением. Umweg, видимо, отсрочивается не ввиду удовольствия или самосохранения (промежу­точная станция для ПР на службе ПУ), а ввиду смерти либо возврата в неорганическое состоя­ние. Umweg в первой главе, вероятно, составляет лишь внутреннюю, вторичную и обусловленную модификацию абсолютного и безоговорочного Umweg. Он будто бы на службе у всеобъемлюще­го Umweg, у мнимого обходного пути, неизмен-

[554]

но приводящего обратно к смерти. Именно при­водящего обратно, поскольку в очередной раз речь идет не о пути куда-либо, а о возвращении. Это и есть то самое двойное определение, кото­рое я применил к слову «отсрочка». Отсюда рав­ным образом следует, что Umweg вовсе не явля­ется производным от дороги или шага. В этом не содержится определения перехода, трактуемого в узком и самом ограниченном смысле, это и есть переход. С самого первого непройденного шага Weg и есть Umweg. Вспомните мимоходом, что weg, наречие, обозначает «далеко». Что мож­но расценить, как приказ, требование, желание: fan! дальше!

Но, если вдуматься, все это происходит не само по себе. Необходимо взглянуть на это под другим углом, и не одним. Концом живой субстанции, ее целью и пределом является это возвращение к не­живой материи. Эволюция жизни является лишь окольным путем к неживой материи ввиду по­следнего, гонкой со смертью. Она изматывает по­сыльных от места к месту, и свидетелей, и проме­жуточные станции. При этом смерть запечатлева­ется как внутренний закон, а не как случайность в жизни (что мы называли законом дополнитель­ности, навязанном. Логикой живой субстанции). Именно жизнь подобна случайности в смерти или снисходительности со стороны смерти, если руководствоваться тем, что все живущее «умирает по внутренним причинам» (aus inneren Grunden). Мы употребили слова Ницше, который говорил о жизни, что она является весьма редкой разно­видностью смерти.

Но Фрейд также вынужден отдавать должное и влечениям к самосохранению, которые он при­знает за любым живым существом, и даже тем из них, что дают повод прибегнуть к процессам по-

[555]

вторения. Если сила смерти является настолько внутренней и всеобъемлющей, то к чему тогда этот окольный путь ради самосохранения? Зачем же проходить этот путь Weg как Umweg? К чему эта лабиринтообразная поступь смерти? Почему смерть при этом образует угол сама с собой?

Перед лицом возникающего противоречия спекуляция Фрейда по поводу еще одного шага осуществляется в два приема; во-первых, об­ходной путь влечений, проявляющихся в виде стремления к самосохранению, самосохране­ние влечений выступает как частичный про­цесс. Существуют «частичные влечения» (Раrtialtriebe). Во-вторых, будучи настолько же уверенным в различии внешнего и внутренне­го, как и в различии между частью и целым, Фрейд таким образом обосновывает конечный смысл этих «частичных влечений» к самосо­хранению: их движение стремится обеспе­чить, что путь (Weg — Umweg) к смерти, смер­тельный шаг, будет соответствовать внутрен­ним «присущим» им предпосылкам. Частичные влечения призваны обеспечить процесс того, чтобы организм умер своей, присущей ему смертью, чтобы он проделал свой, присущий ему путь к смерти. Пусть он отправляется туда, к смерти, своим ходом (eigenem Todesweg). Пусть все предпосылки возврата в неорганику, которые для организма не являлись бы «прису­щими», держатся от него подальше (weg/ — сказали бы мы, fernzuhalten, — говорит Фрейд). Шаг должен производиться в нем, от него к не­му, между ним и им самим. Итак, необходимо отдалять то, что не присуще, вновь обретать присущее, неустанно возвращать (da!) вплоть до самой смерти. Отправить самому себе уве­домление о собственной смерти.

[556]

В этом якобы состоит функция этих частич­ных влечений: помочь умереть своей собствен­ной смертью (вспомогательная функция), спо­собствовать тому, чтобы смерть явилась бы возвратом к наиболее сущему, к самому по отно­шению к себе, как бы к своим истокам, согласно генеалогическому кругу — отправить себя (функция содействия: содействовать смерти). Организм (или любая живая субстанция, любая «совокупность», любое «движение») предохраня­ет, оберегает, ограждает себя, прибегая к всевоз­можным разделительным станциям, промежу­точным пунктам назначения, кратковременной или долгосрочной переписке. Не с тем, чтобы ог­радить себя от смерти, а с целью избежать такой смерти, которая бы не была уготована ему само­му, чтобы уклониться от смерти, которая бы не была ниспослана ему или его близким. Он обере­гает себя в обходном пути шага, в шаге обходно­го пути, от того другого, что могло бы лишить его смерти. Как остерегается и от другого, что могло бы принести ему смерть, к которой бы он не приблизился сам (так как это трактует теория отсроченного или заочного самоубийства), смерть, о которой он бы себе не сообщил, в виде приговора письмом или извещением более или менее телеграфным, в котором он был бы отпра­вителем, получателем и передающим звеном с одного конца пути в другой, то есть почтальо­ном в полном смысле этого слова. Адресант и ад­ресат вести, управляя на расстоянии своим на­следством, управляя им по отношению к самому себе, желает спеть отходную самому себе, он хо­чет невозможного. Влечение к присущему, оче­видно, сильнее, чем жизнь| и чем смерть. Итак, неплохо бы отследить, что вытекает из такого высказывания. Если, управляя своим собствен-

[557]

ным наследством по отношению к самому себе, влечение к присущему оказывается сильнее, чем жизнь, и сильнее, чем смерть, то его сила, ни жи­вая, ни мертвая оценивает его не иначе, как через собственную навязчивость, и эта навязчивость будто бы проявляется в таком необычном при­внесении в себя того, что именуется привнесе­нием в присущее: наиболее навязчивое влечение оказывается влечением к присущему, иными словами, влечением, стремящимся вновь обрес­ти присущее. Тяга к обретению присущего явля­ется самым навязчивым влечением. Сущность навязчивости проявляется в тяге либо в силе об­ретения присущего. Сущность — это стремление обрести присущее. Сколько ни варьируй в преде­лах этой тавтологии или подобных аналитичес­ких оборотов, никогда не удается свести их к формуле С. есть П. И всякий раз, когда сталки­ваешься с влечением, силой или движением, стремлением или telos, стоит относиться к этому слегка отстраненно. Что не позволит при выра­ботке определения влечения к присущему при­бегать к плеонастическим оборотам, для того, чтобы обозначить простое привнесение в себя того, что содержится внутри. Не обходится тут и без нагромождения разнородных понятий, где и сила, и наследие, и сцена написания, и отдале­ние себя, и делегирование, в общем, отсылка. Присущее вовсе не является присущим, и раз уже ему и случается обрести себя, то собственно или не собственно говоря, не такое уж это приобре­тение. Жизнь и смерть в нем больше не противо­поставлены.

Переписка двух людей, которые, имея общие критерии и облик, никогда не читали друг друга и тем более никогда не встречались. Фрейд и Хайдеггер, Хайдеггер и Фрейд. Мы перемещаем-

[558]

ся в пространстве, освещенном этой историчес­кой перепиской, у меня в глубине души есть уве­ренность, что оба «текста», которые подписаны этими именами и далеко выходят за их пределы по причинам, которые и побудили меня заняться этим вплотную, озабочены друг другом, проводя все свое время в стремлении разгадать друг дру­га, походить друг на друга, как в конце концов становятся похожими на того изгнанника или усопшего, по ком переживают абсолютный тра­ур. Они не имели возможности читать друг дру­га — значит, они потратили все свое время и си­лы, чтобы это сделать. Оставим это, есть тысяча способов свести счеты с Фрейдом и Хайдегге­ром, между Фрейдом и Хайдеггером. Не суть важ­но, это уже происходит в любом случае без ка­кой-либо нашей инициативы.

Все сводится к тому, чтобы задать вопрос, что же такого содержит в себе текст, когда кто-либо утверждает, что выделил из него «сущность»? Об­ратить свои взоры на след, что стоило бы проде­лать достаточно давно, пересмотреть устоявшу­юся очевидность того, «имеется» и «не имеется» «в» какой «сущности», неотрывно отслеживая правомерность противопоставления наличест­вующего и отсутствующего, цельности рубежа или маргинальной черты, упрощенности выска­зывания «это было продумано» или «это не было продумано», знак этого либо присутствует, либо отсутствует, С. есть П. Тогда нам пришлось бы проработать от начала и до конца значения всех употребляемых понятий, однозначных сами по себе (до определенного момента), но зачастую смешиваемых с непродуманным, нетематизированным, подразумеваемым, отвергаемым ли­бо отрицаемым, интроекции либо инкорпора­ции и так далее, умолчаний, которые подтачива-

[559]

ют своими ходами некую сущность, не выказы­вал своего «присутствия». Что позволило бы из­бежать таким образом в сравнении «Фрейда» и «Хайдеггера» констатацию несовместимости или гетерогенности, непереводимости; такого рода констатации неизменно сопровождаются классифицирующей сентенцией, они часто ис­пользуют в качестве предлога результат Daseins­analyse, либо, с другой стороны, философские импровизации Фрейда либо его наследников. И напротив, мы бы избежали ассимиляции или оппортунистических моментов и увеличили бы весомость auctoritas, поверяя один образ дейст­вия другим. Поскольку это и впрямь два образа действия, призванные отстаивать свои права на жизнь всяк на свой манер, вышагивая по-своему по двум уходящим вдаль дорогам, воплощающим отдаление (weg!), где они и отдаляются и адресу­ют себя друг другу, предпринимая свойственные каждому шаги. Неужели «нашей» «эпохе» больше не на что равняться, кроме как на движение шаг за шагом? Почему шаг того, кто задает тон этому движению, сегодня оказывается чуть ли не этало­ном? И почему Dasein, «наше» родное, как бы вы­нуждено провозглашать себя тем, что задает тон? Не напрашиваются ли все эти вопросы и не пе­ресекаются ли все эти пути в момент, когда мысль о присущем берет верх над всеми разли­чиями и противопоставлениями?

«Ничего другого не остается кроме желания организма умереть на свой лад». Он хочет уме­реть только по-своему: nur auf seine Weise sterben will. Вот что остается: остается (es erubrigt) то, что организм хочет умереть только (nur) на свой лад. И не частично на свой, частично на чужой лад: только по-своему. И если что-то и остается, единственно, что не подлежит сомнению — это

[560]