Часть 16.

[600]

быть переведено только на описательный язык, оно должно быть также переведено на теорети­ческий язык.

Существует необходимость позаимствовать схемы передачи понятий этого теоретического языка у другой науки, у науки уже существующей, иначе говоря, еще раз перевести предыдущие пе­реводы, проведя их при помощи преобразова­ния, из начальной научной области в конечную научную область. Заимствуются не только обще­принятые выражения для передачи смысла всех указанных переводных понятий, но также и те заимствования, за которыми уже существующие науки, науки, где и происходит заимствование, обращаются к общеупотребимому языку.

И наконец, существует необходимость рабо­тать с Bildersprache этого научного заимствован­ного языка. Это единственное, на что остается уповать: «Мы вынуждены работать, пользуясь на­учными терминами, то есть пользуясь образным языком, присущим психологии (mit der eigenen Bildersprache der Psychologie), точнее — глубин­ной психологии».

Все эти пути: транзитные, транскрипцион­ные, транспозиционные и трансгрессивные, трансферентные — открывают простор для развертывания спекуляции. Именно там ее ин­терес и возможности осуществления. Там, это значит в приставке транс (над) — или Uber — перевода (Ubersetzung), завышенной оценки (Uberschatzung), метафоры или трансфера (Ubertragung).

Но вся эта прибавочная стоимость сама явля­ется объектом двойной оценки со стороны Фрейда.

С одной стороны, целая серия высказываний исходит из примата интуиции, наблюдения, вос-

[601]

приятия, призванных обеспечить, насколько это возможно, дальнейший перевод, целую серию преобразований, которые произойдут только после выполнения первого шага. Выгода и риск были бы в этом случае вторичными, производ­ными, неожиданно возникшими. Был бы сделан первый и второй шаг, даже третий, был бы ис­точник и серия повторений, но не повторение или транс-перевод у самого истока.

Но, с другой стороны, иные высказывания де­лают речь стержнем восприятия, с его первого шага, и как его условие. Все эти движения в «транс-», те, что порождают повторения, переме­щения и спекуляции, безусловно не возникают внезапно в перцептивном или интуитивном пер­воисточнике, они таятся в нем, начиная с самого порога. Они делают его правомочным, возмож­ным, узаконивая его: «Без этого [без помощи это­го языка] мы вообще не смогли бы описать соот­ветствующие процессы, более того, мы даже просто не восприняли бы их (wahrgenommen)». Я выделил курсивом. Таким образом, граница про­тивопоставления между восприятием и его иным стерлась. Однако было похоже, что Фрейд придавал этому большое значение, как суду на­уки, критикующей инстанции, и источнику лю­бой законности. Именно эта граница должна бы­ла обеспечивать передачу концептуальных при­знаков и ограждать все движения в «транс-» от излишеств спекулятивного. Однако такое ограж­дение было утрачено по дороге: по дороге — это считая с того момента, как было выказано наме­рение проделать более, чем один шаг. Но речь не идет — по дороге — о простом исчезновении ог­раждения после первого шага. Для того, чтобы первый шаг открыл движение, нужно было, оче­видно, сделать так, чтобы ограждение уже невоз-

[602]

можно было отыскать. Как в самом условии того, что мы называем восприятием или описанием на грани восприятия, видимо, потребовалось сделать так, чтобы все движения в «транс-» были налицо. Начиная с первой интуиции, с ее порога, все спекулятивные трансферы налицо. Я наме­ренно группирую все движения в «транс-» в угоду слову «трансфер», так как речь идет о переводе на описательный или теоретический язык, о транспозиции одной науки другой, о метафо­рической транспозиции в языке и так далее. Слово «трансфер» выступает в качестве объеди­няющего начала своей метафорической сети, точнее, метафоры и переноса (Ubertragung), се­ти сообщения, связи, стрелок, движения и се­мантического отбора, почтовой, железнодо­рожной сортировки, без которых было бы не­мыслимо никакое предназначение трансфера, в узко техническом смысле, который психоана­лиз Фрейда соизволил придать этому слову (смотрите конец III главы).

Соответствующее «понятие» остается не ме­нее загадочным, и, когда Фрейд или другие пыта­ются определить «узкий» смысл этого слова, они обращаются к большому запасу метафор и мета­фор метафор. Это не случайно. Все эти метафо­ры группируются вокруг значений повторения, аналогии, станции пересадки ввиду достижения некого места назначения, промежуточных стан­ций, переиздания или издания пересмотренного и дополненного, транскрипции, перевода неко­го «оригинала». Момент перехода, который мы здесь выделяем от трансфера (в любом смысле) к спекуляции, может показаться более нагляд­ным. Спекулятивный трансфер ориентирует, предназначает, рассчитывает самый первичный и самый пассивный «первый шаг» на пороге вос-

[603]

приятия. И это восприятие, желание его и его по­нятие, находятся во власти назначения этого расчета. Как и любая речь, произносимая по это­му поводу. И конечно же речь Фрейда, когда он высказывается на этот счет. Он указывает «пред­почтения», ориентирующие спекулятивный трансфер, выказывает их необходимость и след­ствие, упоминая о трансфере исключительно в этаком порыве самокритичности, в котором не содержится и намека на то, чтобы избежать той самой предопределенности, на которую он ссы­лается. Поскольку термин и граница противопо­ставления оказываются стертыми и замененны­ми на другую структуру, состояние неопределен­ности кажется нескончаемым. Это нескончаемое отнюдь не является случайным, оно не возникает ни с того ни с сего, дабы явить собой незавер­шенность и ущербность. Спекулятивное повто­рение и трансфер открывают путь.

Итак, мы менее удивлены тем, что Фрейд не ждет от научного прогресса милости создания чистого языка, не засоренного метафорами и выходящего за пределы своей трансферентности: мы все-таки могли бы заменить психологиче­ские термины терминами из физиологии или химии, мы бы располагали более «знакомыми» и более «простыми», но не присущими значения­ми. Язык физиологии или химии это та же самая «Bildersprache». И к успеху можно прийти только путем внутреннего метафорического трансфера. Заимствование является законом. Внутри любо­го языка, так как символ — это всегда язык заим­ствования, а также переходящий из одной мыс­лительной области в другую, из одной науки в другую. Ничто не может начаться без займа из-за недостаточности собственных средств. Все начинается с трансфера основных средств, в чем

[604]

и состоит интерес займа, и даже наипервейший интерес. Заем приносит доход, производит при­бавочную стоимость, является главным двигате­лем любых инвестиций. Таким образом, мы на­чинаем спекулировать, делая ставку на ценность, которую еще надо произвести как бы начиная с нуля. И все эти «метафоры», под видом мета­фор, подтверждают необходимость того, что они отражают.

Действительно, Фрейд часто описывает эту структурную необходимость как внешнюю и вре­менную неизбежность, как если бы не было ниче­го более постоянного, чем временное. Логика проста до элементарного: неопределенность вре­менное явление, выделение займа предполагает наличие собственных фондов, а выплата процен­тов и возврат долга должны быть гарантированы по высшему разряду. Именно этой логике он и следует в последнем абзаце этой главы, посвя­щенном биологии или биологической модели, «заимствований» (Anleichen) из этой науки. Вслед­ствие таких заимствований «чрезвычайно» повы­шается «недостоверность нашей спекуляции»: а дело все в том, что возможности биологии без­граничны, и невозможно угадать, какие ответы на заданные вопросы она дала бы через несколько лет. Итак, наше построение гипотез может рух­нуть в мгновенье ока. Как карточный домик, — го­ворится во французском переводе: интересная метафора, значимая транспозиция или трансференция, которая прекрасно раскрывает непре­менно игровой характер этой спекуляции. Но нет выражения «карточный домик» в оригинальном тексте. Там написано: «...unser ganzer kunstlicher Bau von Hypothesen», другая, не менее интересная метафора, скорее многообещающая: она заклю­чена в слове «искусство» или «искусственность»,

[605]

находящиеся недалеко от игры; она также присут­ствует в слове «построение» (производимом ин­женером или артистом, игроком, рассказчиком или ребенком), которое будучи непрочным в сво­ей несамделишности, может быть «опрокинуто» (umgeblasen) одним махом, разрушено согласно необходимости, которая не может не зависеть от «диссимилятивного» процесса Abbauen, о кото­ром мы говорили выше.

Идя на риск выплаты процентов за долги с не­ясной перспективой их возврата, временно-не­скончаемой неопределенности, Фрейд не отсту­пает от желаемого, положась на фортуну. И одно не обходится без другого.

Это заключительные слова в данной главе. На любое огорченное, обеспокоенное или на­стойчивое возражение, на любую попытку фило­софского или научного давления явственно слы­шу ответ Фрейда в том виде, в каком на свой страх и риск я его воспроизвожу: «Шли бы вы своей дорогой, уважаемые, а мне так нравится по ту сторону ПУ — мне это в радость. А что до ги­потезы о влечениях к смерти, так я от нее просто без ума, а главное, это так занимательно, я погру­жаюсь в нее и извлекаю свой интерес». А вот ори­гинальный текст, который я только что перевел и который я переведу еще раз, но уже на другой манер. Без сомнения, этот перевод оценят за его большую приверженность некоторым более ус­тоявшимся нормам. «Если это так, то кто-нибудь может задать вопрос, зачем же предпринимать работу вроде изложенной в этой главе и зачем ее публиковать. Что же, я не могу отрицать, что не­которые из изложенных здесь аналогий, ассоци­аций, взаимосвязей мне показались достойными

[606]

внимания». Я подчеркиваю: mir der Beachtung wurdig erschienen sind. И точка. Это заключитель­ная точка, последнее слово в главе. Единственная замена напрашивается вдогонку, и касается она эволюции терминологии, названий, наименова­ний, точнее сказать, Namengebung.

Последнее слово в главе могло бы вполне ока­заться последним словом в книге. Очень на это похоже. И что же в самом деле сказать после этой подписи в виде «как мне будет угодно»? Не для того ли она поставлена, чтобы поставить печать на нечто вроде приписки к завещанию? на до­полнительный постскриптум «самокритики» без угрызений совести? Что тут еще можно доба­вить?

Наверное, ничего, разве что седьмую главу в конце изнуряющей недели, нашу «воскресную» главу, — или, если хотите, субботнюю. В некото­ром отношении эта седьмая глава не добавляет ничего нового. Взять бы и запереть наглухо спе­куляцию на семерку, как на крючок.

[607]

4. СЕМЕРКА: ПОСТСКРИПТУМ

НЕСОСТОЯТЕЛЬНОСТЬ -ПОЧТОВЫЙ ПЕРЕВОД

Итак, седьмая. Последняя и самая короткая. Она напоминает другой постскриптум, другую приписку к завещанию, но уже на этот раз для всей книга. Уже преддверие ее кажется возвеще­нием конца. Потом сама усеченность подобна как бы звуку падающего предмета. Эта глава ко­роче самой короткой из предыдущих глав — первой. Ритм и манера подачи текста сами по се­бе довольно примечательны. Они вызывают в воображении залпы ракет или фейерверка. Гла­вы возникают, вытягиваются, все более утонча­ясь вплоть до того, что на самом излете сходят на нет: пять страниц, затем дважды по семь страниц, далее дважды по двенадцать, наконец, двадцать страниц — и вдруг самая последняя глава, самая короткая — несчастные три странички.

Это финал: ужатое до предела дополнение, как бы само по себе, отделимое приложение к игре. Этот дополнительный постскриптум является еще более отделимым, так как своим содержани­ем он не добавляет ничего нового к основному тексту. Еще одна попытка fort:da; пустопорожние, многословные перепевы сказанного, влекомые как хвост, за кометой. Он тут же спохватывается, вновь принимаясь сетовать на то, что полной яс­ности достигнуть не удалось (noch ungelost). Про­блема и поставленная им задача (Aufgabe) остают-

[608]

ся нерешенными. Проблема по-прежнему состо­ит, это повторяется еще раз, в соотношении на­вязчивого повторения к владычеству ПУ. И глава заканчивается, прихрамывая поэтической ссыл­кой на хромоту. Приведение цитаты Писания, упомянутого одним поэтом («Чего не достигнуть полетом, достичь можно хромая... Как гласит Пи­сание: хромота не грех». Рюккерт, Makamen des Hariri), этот намек на хромоту олицетворяет в не­котором роде саму главу, в ее кратком пустосло­вии, извлекает ее на свет божий, выставляя на все­общее обозрение как некое подобие увечной ат­рофированной конечности.

Но насколько это все по большому счету куцо и бесполезно, как кажется на первый взгляд? Так ли уж плохо обстоит дело из-за необходимости подволакивать увечную ногу? Неужели хромота настолько затрудняет передвижение? Сначала следует напомнить о том, что цитирование Пи­сания поэтом и цитирование этой цитаты Фрей­дом, все это само, как хромоногость или прихра­мывание в общем смысле, сводится к тому, что, дескать, не все еще потеряно или, если быть точ­нее, чтобы «утешить» (trosten). Чтобы компенси­ровать. И им это удается в тяготах и невзгодах, в предопределенности или судьбе «продвиже­ния». Дескать, тот факт, что продвижение иссле­дования в рамках «научного познания» затягива­ется, он то и диктует необходимость прибегать к такому средству. Поэт должен утешить нас «uber die langsamen Fortschritte unserer wissen-schaft-lichen Erkenntnis»*. Далее, что касается дополни­тельного протеза, в V главе, был пример, кото­рый я не захотел приводить в отрывке. Там

* «Недостаточно быстрым прогрессом в научном позна­нии» (нем., вар. пер.)

[609]

Фрейд говорил о навязчивом повторении и о ре­генерации в области биологии, точнее о протезе, который живое существо регенерирует на месте утраченной конечности: «И так же велика в жи­вотном мире способность к регенерации, кото­рая путем образования нового (Neubildung) со­вершенно идентичного органа заменяет (ersetzt) орган утраченный».

Опять перенос, ersatz, перемещение в анало­гичном приложении и протез. И Фрейд уже на­чал задумываться или по меньшей мере предчув­ствовать, что значило заводить речь о протезе, или иметь протез во рту. Я имею в виду не только сигары, но и те самые чрезвычайно нарциссические и избыточные клетки, которые требовалось непрестанно до самой смерти заменять на ис­кусственное, с каждым разом все более роскош­ное нёбо, с которым какому-то ПУ приходится кое-как считаться. Но речь о протезе зашла на­много раньше.

А как проявляет себя этот небольшой протез в виде последней главы? После всех изнуряющих кризисов, нерешительности, движения туда-об­ратно, очередных шагов и их имитации, безуслов­но, проблема остается «нерешенной». Но о какой нерешенности идет речь? О каком отсутствии ре­шений и о какой несостоятельности?

Нерешенность и несостоятельность, эти сло­ва, очевидно, звучат не только в регистре теоре­тических проблем, которые требуют решения. Может, есть смысл вслушаться также в лексичес­кую клавиатуру спекуляции: инвестирование в виде займа, будто бы поддержало бы спекуляцию на условиях амортизационных отчислений. Бы­ли взяты на себя неоплаченные долги, приняты обязательства, за которые более никому не под силу ни расплатиться, ни ответить. Итак, долж-

[610]

ник, и прежде всего теоретик, наобещавший больше, чем он сможет выполнить, сознает свою неплатежеспособность. Спекулирующий вроде бы становится банкротом. Влечения к смерти и навязчивое повторение его вовлекли, засосали в бездну ПУ, с каждым шагом все более разверзая пропасть под его ногами. Итак, обязательство рассмотреть какой-то вопрос, очевидно, стано­вится долгом, даже основанием для обвинения, которое будет довлеть над ним постоянно. При­мирение, очевидно, никогда не станет возмож­ным. Психоаналитик-теоретик, состоящий в от­вете за написание По ту сторону ПУ, никогда не дождется прощения. Налицо проступок, наси­лие, преступление. Он залез в долги, заведомо зная, что они останутся неоплатными. Почему же все-таки неоплатными? Может быть, потому, что сама экономия там была нарушена, эконо­мия не в общем смысле, а та экономия, в которую внедрили принцип эквивалентности. Все дейст­вия на транс — нарушили этот принцип, и вмес­те с ним все то, что могло гарантировать оплату, возвращение, амортизацию, возмещение: деньги, знаки и их telos, соответствие смыслового содер­жания внешней форме. Этот спекулятивный трансфер, как видно, сделал долг бессрочным, не­оплатным и, следовательно, недействительным. Именно экономическое пространство долга ока­зывается потрясенным, непомерно раздутым, а посему нейтрализованным. Откуда и двойст­венность восприятия одного почерка: тяжелый, упавший духом, вздыхающий перед непомерной задачей или долгом, и одновременно развязный, напористый, категоричный.

Неплатежеспособность и нерешенность — эти слова также, наверное, перекликаются с тем, что можно назвать связующей экономией. Эко-

[611]

номией связи или увязывания (bind, лента, связь, двусторонняя лента, двойная связь и чемодан с двойным дном). Немецкое слово Binden, поня­тие или метафора, играет примечательную, как мы заметили, роль в этом тексте и в этой пробле­матике. Похоже, что все обращается или, скорее, увязывается одно с другим в более или менее растяжимой ограничительной структуре поня­тия энергии, предстает в ослабленных, нарушен­ных, распавшихся участках (aufgelost), связях или привязках.

Расшивка, развязка, отделение, разрешение проблемы, выполнение задачи, исполнение обя­занности или долга, возврат залога или заклада, все эти значения слова losen довлеют над текс­том, в который мы вчитываемся и читаем, как не­скончаемый рассказ.

В седьмом такте он еще не пришел к своей развязке. Связь продолжает царить на сцене под сенью преобладания ПУ, при помощи его пре­восходства и сущности.

Поскольку связь, с которой мы никак не мо­жем развязаться, это не просто связь одна среди прочих. Это само воплощение связи, принцип связи, который заодно с «олицетворением», если так можно сказать, власти ПУ.

Что же на этот раз произойдет? Узнаем ли мы развязку?

Нет, разумеется. Но сможем ли мы сказать, что ничего не произошло? Опять-таки нет.

Первый абзац VII главы: начинается послед­ний путь, он будет кратким, усеченным, как будто прерванным, но на данный момент мы руковод­ствуемся только гипотезой, как путеводной ни­тью. Все, что Фрейд называет нерешенностью, находится в зависимости от этой гипотезы. Аргу­мент воплощен в следующую форму: в нашей ги-

[612]

потезе, даже если бы она подтвердилась и стала тезисом, мы не получили бы решения вопроса. Наша задача и наша проблема остались бы тем, чем они являются на данный момент: ungelost. Здесь это слово употреблено тривиально, конеч­но же, и, кажется, что Фрейд хочет сказать нечто очень банальное: проблема не решена. Какой же смысл искать в этом слове выразительность и значимость, не вложенные в него при написа­нии и не различимые при беглом чтении? Не правда ли, было бы излишним, если бы мы вдруг стали заходить за рамки своего рода непосредст­венного семантического сознания, которому нет нужды, согласно предписанным ему функциям, дожидаться пробуждения метафор, деланно по­грузившихся в спячку? Но речь вовсе не об этом. Дело ведь не в том, чтобы доискаться до скрытой метафоры, и еще менее, чтобы ухватиться за ме­тафору, открыто выраженную. Речь не идет боль­ше о том, чтобы гнаться за секретом стиля Фрей­да, когда он прибегает к такому-то слову. Нас сдерживает не слово, не только слово, не прежде всего слово. И даже не намерение Фрейда в тот момент, когда он употребляет это слово.

Но зачем тогда делать упор на этом слове и по какому праву соотносить его со связью и развя­зыванием энергии с ограничительной структу­рой Binden, которая составляет в самом деле кон­цептуальный костяк всякой Фрейдовой аргумен­тации?

Сопоставление, к которому я прибегаю, не яв­ляется непосредственным. Оно проходит через все звенья целой цепи вопросов. Например: что значит решить некую задачу? Неважно, о какой задаче идет речь — теоретической или практи­ческой, мы имеем дело с трудностями, препятст­виями, задержками, по меньшей мере, времен-

[613]

ными. Стремиться к решению задачи — это зна­чит накопить и связать максимум энергии как можно ближе к препятствию, подавать туда на­пряжение до тех пор, пока решение окажется не только ключом к «проблеме», но и высвободит энергию, накопленную вокруг нее. Решение дает выход напряжению влечения, психическому и физическому, нагнетаемому наличием пробле­мы. В своей потрясающей банальности такие схемы считаются Фрейдовыми. Если я их здесь привожу и если я пытаюсь одновременно пока­зать их как с «объективной» в некотором смысле стороны проблемы (теоретической или практи­ческой), так и с «субъективной» стороны, так это для того чтобы поддерживать постоянное соот­ношение, как я делаю это с самого начала, между тем, что делает и говорит Фрейд, что обсуждает­ся в по ту сторону... (объекты, гипотезы, законы, проблемы), и манерой его изложения, использу­емыми изобразительными средствами, образом действия. Когда Фрейд говорит: «Мы стоим перед нерешенной проблемой...», состояние, которое он описывает, должно соответствовать тому, что он говорит в той же книге о решении задачи, трудности или наличия напряжения в общем смысле. Во всяком случае это должно подвер­гаться сопоставлению на предмет такого соот­ветствия или наличия такого ответственного подхода. Но разрешим ли вопрос о таком соот­ветствии или об ответственном подходе? Что же происходит, когда образ действия или изобрази­тельные средства (речь или письмо, анализ или описание и так далее) являются принадлежнос­тью объектов, которые они обозначают? Как же они могут служить примером того, о чем они го­ворят или пишут? Здесь определенно не достига­ется авторефлексивная прозрачность. Наоборот.

[614]

И учет, и отчет теряют всякую достоверность, а контуры целого не поддаются определению. Их очертания утрачивают свою цельность, спле­таясь в хитроумную вязь1. В этом, очевидно, и та­ится последнее сопротивление решению, и для того чтобы лучше выявить его или, скорее, чтобы вывести о нем более справедливое заключение, поскольку оно никогда не заявляет о себе само, необходимо сопоставить ход По ту сторону... со структурой ее объектов, нерешенность ее про­блемы (в ее ходе) и то, что говорится в книге о решении проблем в общем смысле (в ее объек­тах). Сам ее ход является одним из ее объектов, откуда и стиль, а посему само по себе это не мо­жет привести ни к чему дельному, ни развивать­ся самостоятельно. Одним из ее объектов в ряду прочих, а также объектом, на который имеются объекты, с которыми производят действия на транс — и спекулируют. Этот объект среди про­чих не является неизвестно каким объектом. Итак, все это хромает и плохо завершается.

То, что было принципиально сказано о «реше­нии», может быть также в большом приближении сказано об «анализе». Ставка в игре вырисовалась бы еще яснее. Но оставим это. (Не является ли гла­гол «оставлять» близким по смыслу глаголу «ос­вобождать» (узел)? Оставим, узел этой проблемы уже был затянут в другом месте).

Значимость решения, в случае проблемы, ко­торую предстоит решить, находится, как мы от­мечали, в зависимости от основной гипотезы. Впрочем, можно сказать еще точнее: эта гипоте­за затрагивает не только связи, но также имеет

1 В других очерках (готовятся к изданию) этот образ ана­лизируется под названием «двойной хиазматический заворот контуров».

[615]

отношение к зависимости или независимости (Unabhangigkeit) по отношению к ПУ. Иначе го­воря, мы это проверим, по отношению к некому принципу, чье действие только и обусловлено, что увязкой.

Зависимость или независимость от принципа связи — вот первая фраза главы, которая начина­ется с «если»: «Если общим характерным свойст­вом влечений действительно является их стрем­ление восстановить предыдущее состояние, то нам не следует удивляться, что в психической жизни столь многие процессы протекают неза­висимо от принципа удовольствия».

Это промежуточный этап рассуждения: если наша гипотеза хороша, если в действительности влечения стремятся восстановить предыдущее состояние, тогда мы не должны удивляться тому, что столь многие процессы осуществляются не­зависимо от ПУ. Не совсем ясно, и позже это про­явится с новой силой, почему нам не стоило бы удивляться, с того момента, как удовольствие бы­ло определено как падение напряжения и раз­рядка, что стремится к восстановлению преды­дущего состояния. Как бы то ни было, на данный момент, нам сказано, что мы не должны удив­ляться независимости в отношении к принципу удовольствия.

Впрочем, любая сложность исходит из этого понятия независимости, которое совсем не оп­ределено. Независимость — это отношение в ви­де не-отношения. И сказать, что такие-то про­цессы остаются независимыми от ПУ, это зна­чит, не сказать ничего об их отношении к ПУ. И то, что в действительности остается нерешен­ным, ungelost, так это проблема этого отноше­ния. Ungelost формирует также проблему этого не-отношения или этой неопределенности от-

[616]

ношения между процессами навязчивого повто­рения и ПУ. «Но все то, — говорит Фрейд, — [эти процессы возвращения к предыдущему состоя­нию], над чем ПУ еще не получил власти (Macht), не обязательно должно вступать в противоречие с ним (im Gegensatz zu ihm zu stehen), и еще не разрешена (ungelost) наша задача [Aufgabe], как определить отношение процессов навязчивого повторения, исходящих из влечений, к господст­ву ПУ».

Преобладание, господство, империя (Herr­schaft), ПУ распространяет свою власть на пси­хику, на психическую область. С тех пор, как он господствует над любой живой субъективнос­тью, смысл такого господства не знает никаких границ между областями: в этом случае мы упу­скаем прямое упоминание о господстве, при­меняя простую метафору. Именно начиная с господства того, что мы здесь называем ПУ, над любым субъектом, обладающим психикой (над любым живым существом, сознательным или бессознательным), можно затем опреде­лить какое бы то ни было господство при помо­щи образа или выведения производных. Из это­го «психического» господства можно было бы таким образом вывести господство в так назы­ваемом общепринятом, буквальном или оби­ходном смысле, даже собственном, в областях техники или экспертизы, политики или борьбы сознаний. Все эти виды господства апеллируют к субъекту или к сознанию. С тех пор, как над этим субъектом или сознанием господствует ПУ, именно на это господство нужно опирать­ся, чтобы искать какой-то «присущий» смысл, даже какой-то смысл «свойственного». Остается только выяснить, не очень ли мы безоружны на подступах к этой «области», чтобы возвратить

[617]

себе свойственное. Сейчас мы придем к про­цессу отчуждения, который придает принципи­альную структуру ПУ. И в особенности, как мы это уже признали, мы находимся в области без области, в которой поиск свойственного, зако­на законов и закона без закона превосходит все оппозиции и преимущественно противопос­тавление жизни и смерти. Влечение к смерти приводит к саморазрушению, к умиранию — своей-собственной-смертью, свойственное проявляет себя здесь как автотанатография и отклоняется от самого себя в этом «рассказе», чтобы мы не очень уверенно представляли себе, что мы имеем в виду, когда говорим «свойствен­ное», «закон свойственного», «экономия» и так далее.

И что служит при этом средством отображе­ния господства с учетом преобразования, кото­рое необходимо произвести от переносного смысла до чуть ли не собственного, от регио­нального до нерегионального, годится также для всех понятий и выражений, которые находятся в прямой или косвенной зависимости от него. Например, те, которые в этой главе играют опре­деляющую роль: слово «услужение» (процессы находятся в услужении ПУ, im Dienste у ПУ, ПУ в услужении влечений к смерти), «тенденция», «функция». Идея функционирования должна быть подвергнута настолько строгой переоцен­ке, чтобы можно было без труда принять ее за некий технологический термин, некую машин­ную закономерность, перенесенную в психо-биологическую область. На сегодняшний день этот функциональный словарь охватывает все и часто в предкритическом употреблении.

В данном контексте Фрейд проводит разгра­ничение функции от тенденции. Исходя, если

[618]

хотите, из «метафоры» психического аппарата, он вновь апеллирует к одной из самых «значи­тельных», и в особенности самых старых, самых примитивных, почти врожденных и, «следова­тельно», основных «функций». Эта «функция» (Funktion) — это Binden, операция, смысл кото­рой заключается в том, чтобы соединить, сце­пить, связать, скрутить, сжать, завязать. Но что? Так вот, то, что является таким же первичным, как и эта сама функция сжатия, и в частности си­лы и возбуждение навязчивого характера, этакий «X», о котором не знают, что это, до тех пор пока он не окажется должным образом увязан и пред­ставлен представителями.

Так как эта рано развившаяся и решающая функция состоит в том, чтобы соединять и подме­нять: соединять — это значит сразу же замещать, подменять и, следовательно, представлять, заме­нять, преобразовывать в Ersatz в порядке замеще­ния того, что тормозится или вовсе препятствуется сжатием. Соединять это также значит выделять, выделить представителя и отправить его с пору­чением, выпустить на волю послание, во имя ис­полнения предназначения того, представителем чего оно является. Теперь дело за почтой. От поч­тового служащего до доставки.

В том же сообщении, описывая одну и ту же операцию, одну и ту же функцию, Фрейд гово­рит, что она предназначена для того, чтобы свя­зывать (binden) первичные процессы (пп) и за­менять (ersetzen) господствующие (herrschenden) пп в жизни влечений вторичными процессами: перемещение, замена господства, сжатие как до­полнительное отделение. Вторичное является дополнительным посланием. Оно преобразовы­вает накопленную энергию высвобождения в энергию покоя, оно расставляет все по местам,

[619]

и теперь дело за почтой. Вот вам и тезис. Накоп­ленная энергия в состоянии покоя приобретает более тонизирующий характер. Значение тонуса постоянно ассоциируется с результатом связи, которая одновременно подразумевает эластич­ность и напряжение. Это подтверждает обосно­ванность перевода слова binden как «связывать». И учитывая дополнительные звенья, которые я только что напомнил, «связывать» — «посылать по почте». Связь — почтовая.

Функция Binden является одной из самых пер­вичных и решающих функций психического ап­парата. И сопровождается она или нет удовольст­вием, пока мало волнует Фрейда. Он оставляет это вне своего рассмотрения. Он оставляет вне своего рассмотрения любое отношение между этими действиями и типом установки Setzen (Ersetzen первичного вторичным, преобразование — Um­setzung — энергии накопления — Besetzung — в свободной тонической зарядке и так далее) и предполагаемым развитием неудовольствия. Для Фрейда важно то, что любое из этих преобразова­ний (Umsetzung) не достигает, не влияет, не про­тиворечит ПУ, как раз, наоборот, поступает «к не­му в услужение».

Однако поскольку мы листаем Фрейда одной рукой, а другой гегелевскую диалектику господи­на и раба, изложенную аналогичными лексичес­кими средствами, давайте обратим внимание на то слово, которое использует Фрейд, чтобы ска­зать, что функция Binden не противоречит ПУ и находится скорее в его услужении: «однако ПУ этим не упраздняется (aufgehoben)». Можно было бы сказать буквально, освобождается от своей функции. Само смещение — замещение, произ­водимое связыванием, скорее «служит» ПУ (Die Umsetzung geschieht vielmehr im Dienste des Lust-

[620]

prinzips). Связывание (увязка, отправка почтой) работает на ПУ. Каким образом?

Здесь необходимо выделить два акта, два пре­диката, две описательные темы. Связывание (Bindung) является подготовительным актом (vorbereitender Akt) к вводу в действие ПУ. Но это еще не ПУ как таковой, связывание только гото­вит почву для его господства... Затем, подготовив почву, оно представляет господина и, во втором акте, обеспечивает ему поддержку, утверждает его в правах и закрепляет за ним господство. Bindung, следовательно, выходит за рамки гос­подства в качестве опоры его положения. Не су­ществует господства, которое не было бы подго­товлено, введено и подтверждено связыванием (Bindung), бандеролью* или почтой. Без всего этого не существует господства и мы не понима­ем, что по-другому обозначает слово «господст­вовать». «Связывание (Bindung) является подго­товительным актом, который вводит и обеспечи­вает (einleitet und sichert) господство принципа удовольствия».

[621]

ПЛАТОН ПОЗАДИ ФРЕЙДА

Только что объявлено о назначении преемни­ка (Aufhebung). В гипотезе, по которой ПУ ока­зался бы смещен (aufgehoben), имелось ли в виду смещение его в обычном гегелевском понима­нии? Под этим можно бы подразумевать все, что угодно, за исключением элементарного его про­вала или упразднения. И это не связано ни с ча­стным вопросом риторики или перевода, ни да­же с одним из примеров трудностей, которые возникают во время перевода слова Aufhebung по меньшей мере со времен Гегеля2. Если ПУ соот­ветствует первичной и основной функции пси­хического аппарата, что мы уже излагали выше о его господстве, относится в данном случае и к его смещению: мы не сможем разобраться в том, что происходит с ПУ, если не начать с то­го, что мы подразумеваем под словом Aufhebung. В действительности любая интерпретация сме­щения определяется в свою очередь тем, что бы мы сказали, если бы мы могли об этом что-ни­будь сказать, о функционировании ПУ, о связы­вании (почтовом), о дополнительной ограничи­тельной структуре, об отклеивании ленты и так далее.

* Bande (франц.) — лента, бандероль, что позволяет игру слов (прим. ред.)

2 Вся эта проблематика, как мне кажется сегодня, рас­крывается в великолепной книге Жан-Люка Нанси Спекулятивная заметка (гегелевский афоризм), изд. Galilee, 1973. Там как раз подвергается анализу соотно­шение между Aufheben и Auflosen у Гегеля (стр. 45, след. стр.).

[622]

Если в качестве такового связывание еще не со­провождается ни удовольствием, ни неудовольст­вием, если по меньшей мере его можно от них ог­радить, к чему же отнести пресловутое предвари­тельное состояние? Что же означает в данном случае предварить? Что таится под этим пред-? Оно проявляет на данном отрезке или в данном переходном отсеке одновременно и безразличие как к удовольствию, так и к неудовольствию и оп­ределенный интерес, влечение, зов со стороны ПУ, так как он в свою очередь возвещает о нем и уступает ему место. Он предшествует ему и предвосхищает его. Из этих двух пред- только последнее представляется телеологическим. Пер­вое же кажется безучастным. Каким же образом согласовать telos с безучастностью, свести концы одного с концами другого?

Фрейд четче показывает уже упомянутое раз­личие между функцией и тенденцией. Между ни­ми складываются как раз служебные (Dienst) от­ношения. Функции связывания находятся скорее на услужении ПУ. Но ПУ является тенденцией на услужении еще более общей функции, самой об­щей и самой необусловленной, которая только может быть. У какой же? У той, что призвана ос­вободить от всякого возбуждения, сделать безу­частным (erregungslos) психический аппарат или по меньшей мере поддерживать в нем постоян­ный уровень возбуждения на как можно низшем уровне. Определенная таким образом функция принимает участие в самом всеобщем стремле­нии всего живого вернуться к покою неоргани­ческого мира. Эта тенденция, это динамическое движение, толкающее назад, и ведет любую силу к возвращению, это streben и было бы самой об­щей функцией. В данном месте Фрейд это не подтверждает, он удовольствуется ссылкой на

[623]

общий опыт: «Все мы испытали...» Что? Где? В ве­личайшем наслаждении, которое связано с поло­вым актом, или, скорее, связано-развязано поло­вым актом. Это наслаждение связано (verbunden) с немедленным погашением (Erloschen) силь­нейшего возбуждения влечения. «Но таким обра­зом связывание (Bindung) возбуждения влечения является только предварительной функцией». Любое предварительное связывание устремляет(ся) к наслаждению разрядкой или финаль­ным расслаблением.

В том месте, где мы сейчас находимся в этом вопросе, ПУ, видимо, не является функцией, а тенденцией в услужении этой общей функции. Но у него самого на службе, очевидно, находится другая функция (связывание). Общее функцио­нирование, по-видимому, происходит от одной функции к другой, от функции Binden к функции в ее самой общей форме (возврат к неорганичес­кому и Нирване) через посредство или промежу­точный пункт, место, где не отыскать и следа тенденций, и в частности ПУ. Неразличимы и шаги ПУ между двумя функциями или двумя формами общего функционирования.

Если мы еще раз соотнесли бы то, что гово­рит Фрейд, с тем, что он делает или скорее с тем, что происходит (не происходя) в По ту сторону... то мы бы сказали, что нерешенность сцены написания, в которую мы вчитываемся, и сцены Bindung, которая стремится и не пере­стает отправлять (посылать, выделять, переме­щать, замещать) в крайнем усердии, не приходя к заключению, не предлагая решения, не пере­ходя к действию и не достигая заключительно­го оргазма (скорее чередования оргазмических толчков или наслаждений, отсрочиваемых в са­мый момент их получения и отправляемых тот-

[624]

час же по почте) на линии самого высокого на­пряжения, пролегающей по ту сторону ПУ, по­просту не переходя через эту грань. Ведь наи­лучший способ пересечения ее — это пройти по ней, а то, что останется за гранью удовольст­вия, является его концом. И когда нам очень уж хочется бесконечного удовольствия, нам при­ходится мириться с его окончанием. Мы полу­чаем удовольствие только для того, чтобы его утратить — и тем самым его сохранить. Все сво­дится к «решению».

Мы по-прежнему не знаем, что такое удоволь­ствие «в своей сущности», удовольствие в мо­мент его получения. Мы все еще говорим от его имени о тенденции, которая служит функции, у которой функция находится в услужении. Функция, направляющая тенденцию, является также функцией пути, транзита. Шаг или транс-при этом неизбежно принимают возвратную форму. Намечается движение вспять, стремле­ние к аннуляции, закруглению своего собствен­ного процесса. В этом и проявляется прогресс свойственного, которое дает вовлечь себя в этот замкнутый круг. Удовольствие, не иначе, заклю­чается в пути, в переходе и вступлении в круг. Оно, без сомнения, в пути и любезно укажет, как найти дорогу, ведущую к безжизненному. К об­ретению вечного успокоения, если передать суть этого поточнее.

Удовольствие, если оно есть, стремление к удовольствию и господство ПУ, очевидно, за­нимают присущее им место между двумя грани­цами неудовольствия, ограничительная структу­ра и разрядка, подготовка и окончание, желание, если угодно, и заключительное исполнение: увя­зать — отправить по почте и вручить (Erledi­gung), как сказал Фрейд. Переход всегда подразу-

[625]

мевает преодоление некого порога (плевы гиме-нея, охваченной кольцом). Нет удовольствия до и после этого, а есть только во время этого — это вроде как перешагнуть порог. Итак, над чем же господствует ПУ, чей порог будто бы настолько трудно преодолеть? Не остается ли удовольствие между этими двумя границами господином, чья единственная операция, воспроизводимая до бесконечности, единственное вынужденное вос­произведение, не извлекающее уроков из опыта, якобы неизменно происходит при самом стро­гом самоограничении, до того строгом, что те­ряет всякие очертания?

Это значит, что мы еще не подошли к завер­шению наших трудов. Ни наших удовольствий. Он, они — тем более. Там, где мы сейчас оказа­лись по воле почты, сущность удовольствия ка­жется все более и более загадочной. Знаем ли мы, что значит удовольствие? — спрашивали мы себя в начале. В то, что неопределенно именуется «об­щепринятым языком», по-видимому, вкладыва­ется наличие некоего подразумеваемого и пред-понятийного консенсуса, общей ссылки к одно­му неизменному значению. Очевидно, само предположение о таком консенсусе навеяно кру­гом проблем, не отличающимся излишней наив­ностью. Философская апория, скепсис и так да­лее, не могут сэкономить на этом предположе­нии. В этом отношении как бы ни уклонялся или не отклонялся Фрейд от философской постанов­ки вопросов, По ту сторону., следует традиции Филеба. Наследство обеспечено, Платон позади Фрейда. Или, если угодно, Сократ, со всеми пре­образованиями, произведенными структурой одного завещания. Именно Филеб проглядывает за сценой, живописуемой в По ту сторону.. Мы могли бы это проверить шаг за шагом. Но Филеб,

[626]

уменьшая в размере свою сцену, количество ее авторов и актеров, читает, в свою очередь, По ту сторону» руководит оттуда издалека расшиф­ровкой, словно некой управляемой на расстоя­нии считывающей головкой, проникает в нее, фигурируя в ней или принимая участие посред­ством своей лексики или в виде ключа к шифру, введенного в объем текста; или наоборот, но то­пологическая структура текстовых объемов не предрасполагает к выбору между двумя гипоте­зами, По ту сторону... в свою очередь выступает в качестве дополнительной главы Филеба, новой сцены, попутно навевая прочие диалоги Плато­на, например Пир, и так далее. Оба сочинения яв­ляются частью друг друга. Они переписываются друг с другом. Они адресуют друг другу неверо­ятную переписку. Атезис По ту сторону... уводит в сторону Филеба, который оперирует «тезиса­ми» и чередованием «logoi» с самых первых слов Сократа до того момента, где он требует, это его последнее слово, чтобы его «отпустили». Но та­кой увод в сторону сам по себе запрограммиро­ван речью об apeiron, неопределенностью гра­ниц и путаницей. Это можно бы подтвердить скрупулезным сопоставлением, любой атезис Фрейда по меньшей мере виртуально, структур­но проходит через Сократову систему «logoi», трактующую удовольствие. Он сопровождает ее как своего рода партитура либо согласуется по меньшей мере в ее основных мотивах: прежде всего в мотиве деления, также в мотиве ограни­чения и неограниченности, меры и чрезмернос­ти, «генетического процесса», противопостав­ленного покою пребывания в себе и так далее. Не будем забывать о том, что своеобразное рас­хождение между отсрочкой и противопоставле­нием отмечается в самом начале Филеба (12): это

[627]

расхождение нам показалось несущественным для интерпретации По ту сторону... даже если мы, разумеется, несколько развили и сместили его трактовку. Не будем забывать о том, что Филеб также затрагивал вопрос наименования и соот­ветствия. Что же понимается под удовольствием? Есть ли у этого явления, именуемого удовольст­вием, единица измерения? Можно ли присвоить какое-либо имя собственное (например Афроди­ты) такому неоднозначному, полиморфному, не­уловимому феномену? (Сократ отклоняет собст­венное имя богини, в свидетели которую призвал Филеб, «самое истинное имя ему» — «удовольст­вие» (edone), a собственное имя не является до­статочно свойственным). А что, если удовольст­вие проявляется, только отличаясь от себя са­мого, если оно достигается только при этом условии? Каким бы неопределенным и проблема­тичным оно ни представлялось, общеизвестный язык от Сократа до Фрейда не смог избежать до­пущения: мы знаем, мы не можем не знать, что та­кое Удовольствие, как бы оно ни уподоблялось такому странному, неуловимому рубежу между двумя пределами, один по эту сторону и другой по другую, сводящему шаг на нет.

Разумеется, какое уж тут удовольствие, но если понимать под удовольствием то, что непрерыв­но ограничивает себя, торгуясь с самим собой и обязывая подготовить для себя же почву, про­явиться, решать, возрождаться, терять и сохра­нять себя на службе у одной общей функции, чьей тенденцией оно является, тогда это и есть Удовольствие.

Возможно ли это?

Следующий абзац таит в себе загадку или крайний парадокс. В итоге это выглядит так, буд­то принцип удовольствия ведет борьбу с удо-

[628]

вольствием. Эта враждебность по меньшей мере похожа на враждебность по отношению к себе, и схема таких взаимоотношений не всегда чужда ни партитуре Филеба, ни посланию, скорее даже письму Сократа. Сам принцип удовольствия буд­то бы проявляется как своего рода противоудовольствие, подобно тому, как перевязывается бандероль, лента за лентой, удовольствие, чтобы оно стало возможным. Тогда все дело в способе перевязки. Экономии в общем виде не существу­ет. Под этим словом нередко подразумевают просто-напросто открытую возможность для бе­зудержных расходов. Здесь же вплоть до своего оглушительного провала, экономия якобы будет считаться жесткой.

Что же говорит Фрейд? Что ПУ расширяет свое господство по мере того, как уменьшается возможное количество удовольствия. Первич­ные процессы отличаются от вторичных двумя признаками. С одной стороны, конечно же, они являются абсолютно первоначальными. С дру­гой стороны, они могут вызвать «гораздо более интенсивные» ощущения, чем вторичные про­цессы. Гораздо более интенсивные в двух на­правлениях — удовольствия и неудовольствия. Однако если Bindung является насильственной заменой (завязывать, посылать по почте, заме­щать, освобождать) первичного вторичным, первоначального дополнительным, если это смещение или перемещение (Umsetzung) обес­печивает только господство ПУ, то мы приходим к очень парадоксальному результату, к тому, что Фрейд стыдливо называет «результатом, по сути своей отнюдь не простым» (im Grunde nicht ein­fachen Ergebnis): и лишь ограничивая возможную интенсивность удовольствия или неудовольст­вия ПУ, отвоевывает свое господство. И оно из-

[629]

влекает выгоду только из умеренности. Пробле­ма, которую ему предстоит решить, мы еще раз обратимся к Филебу, — это проблема неумерен­ности, присущая удовольствию. Эта неумерен­ность является его общей мерой с неудовольст­вием и связью, которую необходимо прекратить: такова задача ПУ. Он в состоянии выполнить ее, только уменьшая силу или интенсивность как удовольствия, так и неудовольствия. Он не может укротить (следовательно, ослабить) одно, не ук­рощая (следовательно, ослабляя) другое.

Если ПУ обеспечивает свое господство, то он должен сначала обеспечить его над удовольст­вием и за счет удовольствия. Таким образом он становится королем удовольствия, королем, чье удовольствие является подданным, закрепо­щенным, связанным, зажатым, утомленным. Иг­ра происходит непременно на двух досках. Удо­вольствие проигрывает в самой своей мере: в чем и оставляет победу за своим принципом. Оно проигрывает всякий раз и выигрывает вся­кий раз по мере того, как оно оказывается на месте до того, как оно там, как только оно начи­нает готовиться к своему появлению, когда оно еще там, когда оно выжидает, чтобы появиться, захватывая всю запредельность самого себя. Оно всякий раз выигрывает, оно всякий раз проигрывает в мере: его безудержная интенсив­ность уничтожила бы его сразу же, если бы оно не подчинялось умеряющей пыл ограничитель­ной структуре, самой мере. Смертельная угроза: чем больше принципа удовольствия, тем боль­ше умеряющей отсрочки согласно принципу реальности. И то, что мы называем реальнос­тью, вне этого закона отсрочки — ничто. Она — его следствие. Ограничительная структура по­рождает удовольствие, связывая его. Ее поле иг-

[630]

ры пролегает между двумя запредельностями, заключающими пари и спекулирующими на прибавочной стоимости, которую ей принесет ограничение. По отношению к этой спекуля­ции ПУ, господин, вовсе не является господи­ном, субъектом или автором. Он всего лишь временный поверенный, посланец, почтальон, можно сказать, почти курьер. Удовольствие, ве­ликий спекулянт, рассчитывает воздействие ог­раничительной структуры Афродиты (Сократ не хотел употреблять собственное имя Афроди­ты). Связывая или давая связать себя, оно дает повод и уступает место господству ПУ, оно дает ему возможность на своем посту регулировать движение, ограничивая количественно удо­вольствие, давая ему возрастать только в един­ственно возможной мере. Почти собственное имя — это X, спекулирующий инкогнито, это X (это неизвестное возбуждение, о котором Фрейд говорил, что по определению мы о нем ничего не знаем и что он условился его обозна­чить алгебраически) рассчитывает и расставля­ет собственную ловушку своего смещения. Это самоограничивается в целях возрастания. Но при самоограничении не происходит возраста­ния удовольствия. Если самоограничение явля­ется абсолютным, то удовольствие исчезает. И в обратном, так сказать, порядке, если это вы­свободит нечто, как нельзя более близкое к ПУ (теоретическое допущение), если это, следова­тельно, не будет самоограничиваться совсем, то это приведет к абсолютному ограничению: полная разрядка, капитуляция, небытие или смерть.

Нерешительность как раз и принадлежит этой невозможной логике. Она является спекулятив­ной ограничительной структурой, пролегающей

[631]

между решением (несвязывание, выпутывание, полное высвобождение: даже отпущение) и не­решением (полное сжатие, парализующее стяги­вание и так далее).

У этого масштабного спекулятивного расчета нет ничего теоретического, он не исходит со стороны исследователя или теоретика-психо­аналитика, который задает себе вопросы об от­ношениях между навязчивым повторением и за­предельной стороной ПУ. По крайней мере, он придерживается этой стороны только постоль­ку, поскольку он также и придерживается «самой вещи» или, скорее, Вещи, Другой ВещиЗ. В деле этой Causa больше не отмечается противопос­тавлений между удовольствием и неудовольстви­ем, жизнью и смертью, этой и той стороной. Схе­ма ограничительной структуры дополнения не является диалектической, она не действует в ко­нечном счете при помощи противопоставлений. Если она вынужденно производит диалектичес­кий эффект, например, вся так называемая диа­лектика господина и раба не знает негативности, недостатка, противопоставления: желание в ней окружено одними «без»4, ничего по сути не опре­деляющими. Есть только удовольствие и боль, которые сами себя ограничивают, со всеми раз­личиями силы, интенсивности, качества, кото­рые может выдержать или предоставить «себе» некая общность, «тело». Некая общность, дан-

3 Намек в семинаре о Жизни и смерти на другие семина­ры, проводимые в течение трех лет под названием Вещь (Хайдеггер/Понж, Хайдеггер/Бланшо, Хайдеггер/Фрейд) в Йельском университете и в Париже. Они послужат по­водом для других публикаций, может быть, позже.

4 См.: Шаг (мнения и цитаты) и Парергон в Правде в живописи, Фламмарион, 1978.

[632]

ность, которую мы не пытаемся свести к «субъек­ту», индивиду, еще меньше к «Я», к сознательному или бессознательному, и тем более к общности в качестве совокупности частей, сильная ограни­чительная структура способна послужить пово­дом к возникновению «большего количества» удовольствия и боли, чем менее сильная в другой «общности», в другом не системном присоедине­нии. Сила ограничительной структуры, ее спо­собность к самоувязыванию остается в соотно­шении с тем, что требуется увязать (что требует и поддается увязке), сила, увязывающая связую­щего со связуемым. Одним из прочих последст­вий, относящихся ко всему, что подразумевается понятием «узы», от простой повязки до обязан­ности исполнения категорического императива, от ужатия и ограничений чисто физического ха­рактера до самых возвышенных союзов, — явля­ется возникновение некой «общности», весьма свободной, не связанной никакими узами, спо­собной пребывать, исходя из ослабления связу­ющих сил, в состоянии незначительной эротизации, гедонизации. И наоборот. Разумеется, все вышесказанное относится в полной мере к тому, что мы называем самой «общностью». Если это слово должно вновь отсылать к какой-либо «еди­нице», которая в строгом понимании не является ни единицей субъекта, ни сознания, ни бессоз­нательного, ни личности, ни души и/или тела, социума или «системы» в общем смысле, требу­ется, чтобы общность как таковая увязала себя с самой собой, чтобы выступить в качестве тако­вой. Любое существо-общность, даже если его форма выражения не вписывается ни в одну из тех, что мы только что перечислили, начинается с самоувязывания, с самовключения в процесс отстраненного отношения к себе. Оно посылает

[633]

себя и таким путем отправляет себя по почте. Оно себе адресует себя. Что вовсе не означает прибытия по назначению.

Правомерно ли будет сказать о таком отноше­нии к себе ограничительной структуры, что оно в большей или меньшей мере эротизировано или гедонизировано? Фрейд поместил Bindung перед удовольствием и перед сексуальным удо­вольствием. Без сомнения, ввиду этого удоволь­ствия, но до и без него. Эта и та стороны сексу­альности делают свое дело без лишнего шума. ПУ, сам обслуживаемый предсексуальным, также трудится на ниве не-сексуальности. Его «господ­ство» больше не сексуальное, а метасексуальное: действие, аналогичное тому, что мы обрисовали по поводу «свойственного». В нем, похоже, про­является в увязке с ограничительной структурой, ей же самой и произведенной, значение господ­ства, которому, видимо, не подвластна ни жизнь, ни смерть. Еще в меньшей степени оно явилось бы целью борьбы сознания или борьбы за при­знание. И, по-видимому, в итоге сексуальность больше не сможет послужить ему основой для определения.

Существует ли господство в том другом смыс­ле? Где его разместить? Чем и ввиду чего оно бы спекулировало? Речь идет не о том, чтобы отве­тить на эти вопросы. А на данный момент подчи­ниться такой необходимости: если требуется строго отслеживать, а значит прийти к тому, что требует строгой увязки, что нужно строго оце­нить или не мешать следовать своим чередом последствиям того, что выдается за «господство» в рамках настоящего контекста, и, следователь­но, выйти по ту сторону диалектики или сопос­тавительной логики со всем, что укладывается в ее стройную систему, то в этом случае сама

[634]

форма постановки вопросов (где? над чем? ввиду чего? в каком смысле? и т. д.) не достигает цели. При этом более уместен оборот «существует» (а существует ли оно, это господство? — спроси­ли бы мы), всю значимость которого еще пред­стоит оценить.5

Во Фрейдовом творчестве ведущая нить такой проблематики, по меньшей мере одна из таких нитей, пересекает слово и понятие, которое мы встретили. Возвращаясь к сцене fort:da, можно было бы приписать все усилия внука в повторе­нии игры «влечению к господству» (Bemachti-gungstrieb). Это по меньшей мере одна из воз­можных интерпретаций, к которой Фрейд при­бегает попутно «прежде, чем сделать еще одну попытку (сразу же после того: «Но можно еще попробовать другое значение (Deutung)».

Итак, речь идет о простом намеке, но то, что в нем содержится, отражается особенность вле­чения, которое якобы не поддается на то, чтобы его спутали с другим влечением. И оно занимает нас тем более, что, будучи не смешиваемым ни с чем другим, оно как будто участвует во всех других влечениях в той мере, в какой всякая эко­номия ПУ и его запредельной стороны сообра­зовывается с отношениями «господства». Тогда мы можем рассмотреть почти трансценденталь­ное преимущество этого влечения к господству, влечения к применению силы или влечения к за-силию. Последнее наименование мне кажется наиболее предпочтительным: оно лучше пока­зывает отношение к другому, даже в засилии над собой. И затем это слово сразу же начинает уста-

5 Проблематика «Существует» (Es gibt, There is) была за­тронута в другом семинаре (Дать время), фрагменты которого будут опубликованы дополнительно.

[635]

навливать сообщение с лексикой «давать», «брать», «посылать» или «предназначать», кото­рая издалека посылает нам сюда вызов и кото­рой мы вскоре займемся непосредственно. Вле­чение к превосходству должно быть также отно­шением влечения к себе: нет такого влечения, которое бы не побуждалось связаться с собой и обеспечить себе господство себя же в качестве влечения. Отсюда и трансцендентальная тавто­логия влечения к превосходству: это влечение в качестве влечения, влечения к влечению, навяз­чивость влечения. Речь идет также об отноше­нии к себе как отношении к другому, самоназна­чение fort:da, который дает, берет, посылает и предназначает, удаляет и приближает себя сво­им собственным шагом к другому.

Bemachtigung: ни слово, ни понятие никогда не выходили на передний план. Но они появи­лись очень рано: начиная с Трех очерков и далее с перерывами. В Словаре Лапланша и Понталиса ясно об этом говорится. По ту сторону... являет­ся важным ориентиром на этом пути, особенно в пассажах, касающихся садизма. Садистический компонент сексуального влечения может дойти до «преобладания» (beherrschen) над всей сексу­альностью. В этом случае он выступает в том, что Фрейд назвал «прегенитальной организацией», в роли частичного «доминантного» влечения (als dominierender Partialtrieb). Если оно стремится разрушить объект, то как же вывести это влече­ние из Эроса, спрашивает Фрейд, в то время, как эротическая функция направлена на сохране­ние жизни? Не идет ли здесь речь «собственно» о «влечении к смерти», которое, будучи отвле­ченным от «Я» влиянием нарциссического либи­до, реориентируется на объект? Тогда он, по-ви­димому, на службе у сексуальной функции: «лю-

[636]

бовное засилие» (Liebesbemachtigung), в ораль­ной организационной стадии либидо совпадает с уничтожением объекта. И в генитальной ста­дии садистический компонент начинает дейст­вовать автономно и стремится к овладению сек­суальным объектом, подчинению его себе, и насильственному доминированию над ним и проявлению над ним своей власти (bewaltigen). Что и проявляется в двойственности «любовь — ненависть», в случае, когда «изначальному садиз­му» удалось сохраниться в чистом и необуздан­ном виде. Bewaltigung, насильственное проявле­ние власти, засилие, является понятием, которое Лапланш и Понталис приближают к Bemachti­gung (превосходство, власть, овладение). Хотя если такое влечение к власти существует, если за ним признается наличие какой-то специфично­сти, следует признать, что оно играет очень ори­гинальную роль в самой «метаконцептуальной» и «металингвистической», точнее самой «доми­нирующей», организации речи Фрейда. Так как проблематика кроется именно в коде власти, и это не только метафора. Речь все время идет о том, чтобы выяснить, кто же «господин», кто «доминирует», у кого «власть», до каких пределов ПУ распространяет свою власть, как влечение может стать независимым от него или предшест­вовать ему, каковы служебные отношения между ПУ и всем остальным, что называется, между ко­ролем и его подданными и так далее. «Почты»* — это неизменно посты во властных структурах. И власть со своей стороны осуществляется через почтовую сеть. Существует общество влечений, совместимых или несовместимых между собой,

* Игра слов poste (франц) означает одновременно почта и пост (прим, ред.)

[637]

и в отрывке, на который мы только что сосла­лись (глава VI), динамика садизма является дина­микой власти, динамикой династии: частичное влечение должно дойти до преобладания над всей совокупностью влечений и подчинить ее своему режиму, и если ему это удастся, так это для того, чтобы совершить насилие своего пре­обладания над объектом. И если такое стремле­ние к засилию производится внутри как и снару­жи, если оно определяет отношение к себе как отношение к ближнему из влечений, если оно имеет «первоначальный» корень, тогда влечение к власти больше не позволит отвлечь себя от на­меченной цели. А также от почтовой власти. В своей автогетерологии влечение к почтовой власти является более изначальным, нежели ПУ и независимым от него. Оно также остается единственным, что позволяет нам определить влечение к смерти, как и, к примеру, изначаль­ный садизм. Иными словами, мотив власти явля­ется более изначальным и носит более общий характер, чем ПУ, он независим от ПУ, это его оборотная сторона. Но он не смешивается с вле­чением к смерти или же с навязчивым повторе­нием, он дает нам характеристики для их описа­ния и он играет по отношению к ним, как и к «господству» ПУ, роль трансцендентального предиката. По ту сторону принципа удовольст­вия — власть6. То есть почтовое ведомство. Но,

6 То, что я излагал на одном из семинаров, начиная с чте­ния и «монографического» исполнения, на примере од­ного текста Фрейда, настолько ли оно перекликается или каким-то образом соотносится с проектом, послу­жившим названием последней работе Ларюэля По ту сторону принципа власти (Пайо, 1978)? Она произво­дит на меня неблагоприятное впечатление. Не прибегая к непосредственному трактованию текста Фрейда, работа Ларюэля ссылается на него и уводит в сторону его глубинный смысл далеко по ту сторону самой паро­дийной цитаты ее заглавия. После Текстовых машин (Le Seuil, 1976), Ницше против Хайдеггера (Пайо, 1977), Закат писательства (Aubier-Flammarion, 1977) продолжаются активные исследования в этом направ­лении.

[638]

тем не менее, мы не совсем вправе заявить, что по ту сторону влечения к смерти — власть — или почтовое ведомство, несмотря на транс­цендентальную функцию, намек на которую мы только что сделали. Так как все, что описывает­ся в отношении влечения к смерти или навяз­чивого повторения, с последующим переходом к влечению к власти и заимствованию всех его отличительных признаков, в не меньшей степе­ни превышает пределы власти. Это одновре­менно и причина, и провал, и источник, и гра­ница власти. Власть существует, только пока су­ществует принцип или принцип принципа. Трансцендентальная, или метаконцептуальная функция относится к разряду власти. Таким об­разом, налицо только отсрочка власти. Отсюда и почтовое ведомство. По ту сторону всех кон­цептуальных противопоставлений Bemachti­gung помещает одного из менял между влечени­ем к засилию, в качестве влечения к влечению, и «стремлениям к власти».

[639]

FORT:DA, РИТМ

Третье возвращение Ницше, третье хождение по кругу, перед тем как отправиться обратно. В этом семинаре будет сыграно fort:da Ницше.

Это ритм.

Удовольствие — это в некотором роде ритм, говорится в одном из отрывков 1884 года.

То, что мы вынесли из По ту сторону- — не­ужели это не что иное, как ритм, ритм неизменно возвращающегося шага, который уходит, чтобы вернуться? Кто же это, кто уходит, чтобы вернуть­ся? И если есть тема в переводе этого отрывка, скорее тема, чем тезис, так это, наверное, rythmas и ритм темы, не менее, чем тема ритма.

Fort:da. Необходимо, чтобы самый обычный шаг содержал в самом себе отсутствие равнове­сия, чтобы занести себя вперед, чтобы позволить следовать за собой другому такому же шагу, кото­рый бы состоялся, и чтобы последующий сводил­ся бы к тому же самому, но другому. Необходимо, чтобы прихрамывание было заложено еще до лю­бого ритма, даже до ходьбы, unterwegs. До любого случайного ухудшения, которое могло бы заста­вить хромать само прихрамывание. Это ритм.

Если спекуляция остается вынужденно нере­шенной, так как она ведет игру на двух досках, се­анс одновременной игры*, проигрывая, чтобы выиграть, и выигрывая, чтобы проиграть, стоит ли удивляться, что игра не идет? Но ведь надо, что-

* Игра слов, позволяющая перевести как бандероль — контрабанда (прим. ред.)

[640]