Часть 18.

раничение и как шаткую конструкцию, умозри­тельное построение, в котором по меньшей мере четыре стороны.

Выражения «трио», «треугольники», «интер­субъективный треугольник» встречаются весьма часто, в описании обеих сцен «реальной драмы», расшифрованной таким образом. Но вначале пространная цитата, в целях восстановления в памяти и во всей очевидности той логики, сле­дуя которой и была исключена четвертая сторо­на. Итак, об Эдипе

«Таких сцен две, первую из которых мы сейчас обозначим под именем изначальной сцены, и совсем не по невнимательности, так как вторая может быть признана в качестве повторения первой, в смысле, который здесь у нас стоит в повестке дня.

Итак, изначальная, та, которая разыгрывается, как нам говорят [говорит «кто-то», но это ни По, ни писец, ни рассказчик, это Ж., префект полиции, выведенный всеми ими на диалогическую сцену. Ж. Д.], в королевском будуаре, таким образом, что мы подозреваем, что лицо самого высокого ранга, так сказать, сиятельная особа, пребывающая здесь одна, когда ей вручают письмо, является Королевой. Наше подозрение подтверждается тем замешательством, которое ее охватывает, когда входит другая сиятель­ная персона, о которой [опять Ж] нам уже говорили еще до этого рассказа о том, что представление, ко­торое она могла бы получить об уже упомянутом письме, поставило бы на карту не менее чем честь и безопасность этой дамы. И действительно, мы тут же понимаем, вне всякого сомнения, что речь идет о Короле, по мере того, как сцена разворачивается вместе с приходом министра Д.. Конечно же, в этот момент, Королева не нашла ничего лучшего, как воспользоваться невнимательностью Короля, оста-

[681]

вив письмо на столе, «повернутое надписью вверх». Однако оно не ускользает от орлиного взгляда ми­нистра, также как и замешательство Королевы, он предугадывает тайну. И с этого момента действие разворачивается и идет как часы. Со свойственным ему остроумием и занимательностью излагая теку­щие дела, министр извлекает из своего кармана письмо, очень похожее на то, которое у него перед глазами, и, притворяясь, что читает его, он кладет его рядом с тем, другим. Еще несколько слов, кото­рыми он развлекает королевское внимание, и он быстро завладевает этим письмом, убегая так, что Королева, которая ничего не упустила из его уловки, не смогла ему помешать из опасения привлечь вни­мание царственного супруга, который в этот мо­мент оказывается с ней рядом.

Таким образом, все могло бы пройти незамечен­ным для идеального зрителя операции, когда никто и бровью не повел, итогом которой является то, что министр умыкнул из-под носа Королевы письмо и, что гораздо более важно, чем первое, Королева зна­ет, что теперь оно находится в его распоряжении, причем с далеко небезобидными намерениями.

Остаток, которым не пренебрежет ни один ана­литик, устроенный так, чтобы запомнить все, что есть значимого, при этом не слишком представляю­щий себе, как им распорядиться-, письмо, оставлен­ное министром и которое тотчас рукой Королевы может быть смято в комок

Вторая сцена: в кабинете министра. Это в его особняке, и мы знаем — по рассказу, который пре­фект полиции представил Дюпэну, фигурирующему в тексте второй раз, которому По приписывает ге­ниальную способность решать загадки, в том самом особняке, где полиция, в течение восемнадцати ме-

[682]

сяцев наведываясь сюда так часто, насколько ей поз­воляли ночные отсутствия, обычные для министра, обыскивала все внутри и снаружи сверху донизу. На­прасно — притом, что из этой ситуации, каждый мо­жет сделать вывод, что министр хранит это письмо под рукой.

Дюпэн попросил доложить о себе министру. Тот принял его с показной беззаботностью и видом ску­чающего романтика. Однако Дюпэн, не поддавшись на такую уловку, взглядом из-за очков с зелеными стеклами внимательно осматривал обстановку. Ког­да его взгляд упал на какой-то листок, сильно потре­панный по краям, который казался забытым в одном из кармашков безвкусной картонной планшетки, привлекающей взгляд своей вычурностью в самой середине каминного колпака, он уже знал, что перед ним то, что он ищет. Его убежденность усиливается из-за тех мелких деталей, которые, казалось бы, про­тиворечат описанию украденного письма, имеюще­муся у него, за исключением формата, который сов­падал с описанием.

Итак, ему осталось лишь раскланяться, «забыв» на столе свою табакерку, чтобы на следующий день вернуться за ней, снабженным подделкой, которая бы имела вид этого письма. Потасовка, устроенная на улице, для того чтобы в нужный момент отвлечь внимание министра, заставить его подойти к окну, тогда как Дюпэн мог бы, воспользовавшись этим, в свою очередь завладеть письмом, заменив его на поддельное, и, как ни в чем не бывало, распрощаться с министром.

И на сей раз все произошло если не без шума, то без грохота. Таким образом, итог данной опера­ции таков, что у министра больше нет письма, но он пока об этом ничего не знает и далек от подозрений, что это Дюпэн его похитил. Кроме того, то, что оста­ется в его руках, далеко не безделица, как выясняетс

[683]

в дальнейшем. Мы еще вернемся к объяснению того, что побудило Дюпэна оставить посвящение на сво­ем поддельном письме. Как бы то ни было, министр, когда он вознамерится пустить его в ход, сможет прочесть эти слова, написанные узнаваемым почер­ком Дюпэна:

„Замысел сталь зловещий

Коль не достоин Атрея, достоин Тиеста,

которые, как указывает нам Дюпэн, происходят от Атрея Кребийона.

Имеется ли необходимость подчеркивать схо­жесть обоих этих действий? Да, так как сходство, которое мы имеем в виду, сделано не простым со­единением черт, выбранных с единственной целью свести к одному их разницу. И вряд ли будет доста­точно остановиться на этих чертах сходства в ущерб другим, чтобы в результате забрезжила хоть какая-то истина. Мы ведь и стремимся выде­лить интерсубъективность, при которой два дейст­вия мотивируются одно другим, и те три предела, которыми она их обставляет.

Преимущество их обусловливается тем, что они одновременно отвечают трем логическим момен­там, вследствие чего ускоряется процесс решения, и трем местам, которые она определяет для выде­ленных ею сюжетов.

Это решение заключается в одном-единственном движении взгляда. Так как маневры, которые следуют за этим, даже если это движение украдкой и продолжается, не добавляют к нему ничего, во вся­ком случае, не более того, что отсрочка их целесо­образности во второй сцене не нарушает целостно­сти этого момента.

Наряду с таким взглядом предполагается суще­ствование двух других, приобщаемых им к созер-

[684]

цанию того, что открылось ему ранее, и что, предо­ставленное их ложной причастности, позволяет ему предвосхитить кражу того, что открывается ему одному. Таким образом, вырисовываются три момента, определяющие три взгляда, опирающие­ся на три сюжета, каждый раз воплощаемых в раз­ных лицах.

Первый момент связан с взглядом того, кто не ви­дит ничего: это взгляд Короля и полиции.

Второй — с взглядом того, кто видит, что первый ничего не видит, и который обольщается тем, что видит скрытым то, что он прячет: это взгляд Короле­вы, а затем и министра.

Третий — с тем, кто видит, что эти двое оставля­ют то, что нужно спрятать, на виду, для некого, кто хотел бы завладеть этим: это взгляд министра, и, на­конец, Дюпэна.

Чтобы уловить во всей многоликости интерсубъ­ективный комплекс, представленный таким обра­зом, мы охотно возьмем в качестве иллюстрации уловку, ставшую притчей во языцех, приписывае­мую страусу, к которой он якобы прибегает, чтобы спастись от опасности; ведь приводимый пример заслуживает того, чтобы сравнить его с политикой, в той или иной степени относимой к каждому из трех партнеров, второй из которых считал себя как бы невидимкой, исходя из того, что первый засунул голову в песок, однако при этом как бы оставляя тре­тьему возможность спокойно ощипывать ему зад; будет достаточно уже того, что выкристаллизовав из письма его сущность, как притчи, мы возведем ее в ранг страусиной политики, чтобы она в самой себе навсегда нашла бы новый смысл.

Интерсубъективный модуль, таким образом зада­ваемый действием, которое повторяется, остается лишь признать в этом рефлекс повторения, в том смысле, который интересует нас в тексте Фрейда».

[685]

Позднее мы проанализируем особое соотно­шение между «сюжетом» (повествуемый рас­сказчик) повествования и Дюпэном, в той мере, в какой он, с самого начала, окончательно ус­ложняет трехстороннюю структуру. Рассмот­рим сейчас то, что навязывает такое исключе­ние четвертого или третьего-плюс-или-минус-одного в этом стремлении к истине. И каким образом поиск истины ведет к тому, чтобы от­кладывать сцену написания, откладывать то, что почти всегда (притворно) дает(ся) отложить се­бя в сторону, как четвертое. Неплохо бы не упус­кать из виду остаток, то, что выпадает не только из повествуемого содержания письма (значи­мое, переписанное письмо), но и из процесса изложения.

Лакан продолжает вести нас к истине, той ис­тине, которая и не думает теряться. Он соотно­сит письмо, показывает, что письмо соотносится со своим собственным местом собственным пу­тем и, как он недвусмысленно указывает, это именно то назначение, которое его интересует, предназначение как назначение. Значимое име­ет свое место в письме, которое находит свой смысл в соответствующем ему месте. Итак, некое повторное присвоение и некое повторное соот­ветствие должны воссоздать свойственность, ме­сто, смысл, истину о них самих, отдалившихся на время объездного пути или страдания, некоего алгоритма. Некая дыра в очередной раз окажется закрытой: для этого не обязательно заполнять ее, только разглядеть и очертить контур.

Мы правильно прочли: значимое (в письме, в записке) не имеет идентичного самому себе места, оно не значится на своем месте. Его смысл не имеет особого значения, оно не сводится к нему. Но то, что в конечном итоге собираетс

[686]

показать Семинар, это то, что существует один-единственный собственный путь письма, кото­рое возвращается к определимому месту, неиз­менно к тому же самому и которое является его местом; и что если его смысл (то, что написано в записке, находящейся в обращении) нам (ис­ходя из гипотезы, шаткость которой, несмотря ни на что, служит опорой для всей логики Семи­нара) безразличен и неизвестен, то смысл пись­ма и смысл его пути воистину необходимы, уни­кальны, определяемы, как и сама истина.

Без сомнения, место и смысл письма не нахо­дятся в распоряжении сюжетов. Без сомнения, сами сюжеты подчинены движению значимого. Но когда Лакан говорит, что письмо не имеет собственного места, отныне это нужно пони­мать так: объективного места, определяемого в эмпирической и наивной топологии. Когда он говорит, что оно не имеет собственного смысла, отныне это нужно понимать следующим обра­зом: смысл, как исчерпывающее содержание то­го, что написано в записке. Так как значимое письмо, в топологии и психоаналитико-трансцендентальной семантике, с которыми мы име­ем дело, обладает и собственным местом и соб­ственным смыслом, которые образуют условие, происхождение и назначение всего движения, как и всей логики значимого.

Вначале о собственном месте. Письмо имеет место отправки и место назначения. Это еще не сюжет, но та ниша, тот недостаток, оттолкнув­шись от которого создается сюжет. Контур этой ниши определяем, он намагничивает весь объе­здной путь, который ведет от ниши к нише, от ниши к нему самому, которому при этом при­дается кругообразная форма. Конечно же речь идет о регулируемом движении, которое так на-

[687]

правляет объездной путь, что он приводит об­ратно к нише. Трансцендентальные повторные присвоения и соответствия исполняют подлин­ный контракт. Пусть данный путь окажется соб­ственным и кругообразным, это именно то, о чем Лакан буквально и заявляет: «И таким обра­зом, мы утвердились в нашем объездном пути, благодаря самому объекту, который нас на него наставляет: поскольку именно уведенное с при­сущего ему пути письмо привлекает наше внима­ние, путь которого был продлен (это буквально английское слово), или если прибегнуть к почто­вой лексике, невостребованное письмо.

«Таким образом, simple and odd [простое и странное], как он сообщает нам об этом с первой страницы, сведенное до самого простого выраже­ния своеобразия письма, которое, как указывает на это название, является истинным сюжетом сказки: поскольку оно пускается по большому кругу, значит это и есть свойственный ему путь. Это и есть признак, подтверждающий влияние значимого. Так как мы научились различать, что значимое удерживается, лишь находясь в переме­щении, сравнимом с перемещением бегущих по­лосок нашей световой рекламы или вращающих­ся носителей памяти наших мыслящих-как-люди-машин, то это происходит из-за переменного принципа его действия, вынуждающего его поки­нуть свое место, покинуть для того лишь, чтобы по кругу вновь вернуться на него» (стр. 29, Лакан подчеркивает).

Покидает: «покидает свое место, для того лишь, чтобы по кругу вновь вернуться. Круговое движение, погашение долга, все это призвано ис­править положение, при котором, исполняя долг и контракт, изымается на время (время действия значимого) обозначаемое из его собственного

[688]

места происхождения. Круговое движение поз­воляет ему туда вернуться. Из этого повторного соответствия (истины) выводится, таким обра­зом, теория собственного места и такая же тео­рия письма, как неделимой локальности: значи­мое никогда не должно рисковать тем, что может потеряться, разрушиться, разделиться, безвоз­вратно расчлениться.

Затем собственный смысл. Письмо, имея (од­но) место происхождения и назначения, остава­ясь таким, каким оно является в пути (что может это обеспечить?), оно имеет собственный смысл: сначала закон его пути, а если нет, то его содер­жания, и еще то, что из расшифровки оно полу­чает минимальное определение, которого нам вполне достаточно. Оно должно иметь некое со­отношение с тем, что являет собой контракт или «пакт», то есть с подчинением сюжета, а также в какой-то степени с нишей, как собственным местом письма. Его место имеет главное отноше­ние с его смыслом, который должен быть таким, который позволит ему вернуться на свое место. Действительно, мы знаем то, о чем говорится в записке. Ее смысл, Лакан вынужден много об этом говорить, выделить его, по меньшей мере в качестве того, что угрожает пакту, который он являет собой: фаллический закон, в лице Короля, и на страже которого стоит Королева, который она должна разделить с ним в соответствии с пактом, и который она угрожает разделить, разъединить, предать. «Но это не говорит нам ничего о сообщении, носителем которого оно является.

«Это любовное письмо или письмо о загово­ре, письмо-донос или письмо-инструкция, пись­мо-просьба или мольба о помощи, из этого нам понятно лишь одно, что Королеве не с руки до-

[689]

водить его содержание до сведения своего сюзе­рена и господина.

«Однако эти термины, далекие от того, чтобы можно было их передать оборотами, употреби­мыми в мещанской комедии, принимают выдаю­щийся смысл в обозначении своего сузерена, с которым ее (Королеву) связывает вернопод-данничество, причем двойное, поскольку ее по­ложение супруги не освобождает ее от долга подданной, но еще более подвигает ее стоять на страже того, что королевский титул воплощает в своей власти и что именуется законопослушанием.

«Следовательно, как бы ни распорядилась Королева этим письмом, оно неизменно пред­ставляет собой символ пакта, и даже если полу­чательница его этот пакт не соблюдает, само су­ществование письма помещает ее в некую сим­волическую цепь, чуждую той, что составляет ее веру. [...] Суть нашей притчи в том, чтобы пока­зать, что именно письмо и его обходной путь определяют их выходы на сцену и их роли. Пусть оно будет невостребованным, это они пострадают от этого. Пройдя в его тени, они станут его отражением. Вступить в обладание письмом, — великолепная двусмысленность языка, — это его смысл обладает ими» (стр. 21, 28, 30, я подчеркиваю).

Образчик Хайдеггеровой формулировки, как чаще всего случается в таких решающих паузах.

Итак, письмо обладает собственным смыслом, собственным путем, собственным местом. Каки­ми же? Только Дюпэн, в своем треугольнике, по­хоже, знает это. Оставим на время вопрос этого знания. Займемся сначала тем, что известно об этом знании. Что же он знает? Он, в конечном итоге, знает, что письмо находится и где оно

[690]

должно находиться, чтобы соответственно кру­гообразным движением вернуться на свое собст­венное место. Это собственное место, известное Дюпэну, как и психоаналитику, который, не­сколько колеблясь, занимает, мы увидим это, свою позицию, это место кастрации: женщина, в качестве девуалированного места отсутствия пениса, в качестве носительницы фаллоса, то есть кастрации. Истина украденного письма есть истина, его смысл есть смысл, его закон есть за­кон, контракт истины с самой собой заключает­ся в логосе. Следующее по значимости за этим пактом (и таким образом по адекватности), — понятие вуалирования/девуалирования согласо­вывает весь Семинар с Хайдеггеровой речью об истине. Вуалирование/девуалирование появля­ется здесь из ниши, из небытия: истина существа как не-бытия. Истина — это «женщина» в качест­ве завуалированной/девуалированной кастра­ции. Здесь затрагивается вопрос раздела значи­мого (его неадекватность обозначаемому), здесь место значимого, письмо. Но здесь также начи­нается процесс, возвещение повторного присво­ения, возвращения, повторного соответствия: «в целях восстановления объекта» (стр. 16). Свое­образная целостность письма является местом контракта истины с самой собой. Вот почему письмо возвращается к женщине (поскольку, по крайней мере, она хочет спасти пакт и тем са­мым то, что причитается Королю, фаллосу, кото­рый она охраняет); вот почему, как говорит Ла­кан в другом месте, письмо возвращается к бы­тию, то есть к тому ничто, которое станет открытием как отверстие между ног женщины. Таково соответственное место, где находится письмо, где находится его смысл, где министр считает его недосягаемым и где оно, находясь,

[691]

в самом своем тайнике, оказывается более всего на виду. Обладатель спрятанного в тайнике пись­ма, министр, начинает отождествляться с Коро­левой (но не должен ли Дюпэн, в свою очередь, последовать его примеру, а также и психоанали­тик, находящийся в нем? Мы еще не добрались до этого).

Вот: «...все кажется заранее согласовано для того, чтобы персонаж [министр], которого все эти разговоры окружили неким ореолом муже­ственности, обдал окружающих при своем появ­лении l'odor difemina [ароматом женщины, вар. пер], самым своеобразным в мире.

«Будем считать это уловкой, не преминает за­метить Дюпэн, говоря о том, что за напускным благодушием таится бдительность хищного зве­ря, готовящегося к прыжку. Будем считать это прямым следствием бессознательного, в том смысле, в каком мы провозглашаем, что бессоз­нательное это когда в человеке как бы живет зна­чимое, где еще можно отыскать тому более жи­вую иллюстрацию, чем та, которую По вырисо­вал сам, чтобы мы глубже прониклись подвигом Дюпэна. Так как он, для того чтобы сделать это, прибегает к топонимическим названиям, кото­рые любая географическая карта, чтобы не быть совершенно немой, содержит на своем рисунке, и что самое интересное — это можно сделать объектом игры в отгадалки, чтобы отыскать то, что назвал некий партнер, — отмечая, что наибо­лее простой способ сбить с толку дебютанта за­ключается в том, чтобы в больших, широко от­стоящих друг от друга по всему полю карты бук­вах, дать название страны целиком, часто даже не останавливая на нем взгляда...

«Таково же и украденное письмо, как неогляд­ное тело женщины, оно заполняет собой все

[692]

пространство кабинета министра, когда туда входит Дюпэн. Но таким уже он рассчитывает его здесь найти [я подчеркиваю, Ж Д.] и ему все­го-то и остается, что раздеть глазами, скрытыми за зелеными очками, это необъятное тело.

«Вот почему, даже не нуждаясь в этом и из-за представившейся возможности постоять и по­слушать у дверей Профессора Фрейда, он пойдет прямо туда, где находит пристанище то, что это тело создало, чтобы утаить там, куда скользит взгляд, даже в этом месте, названном соблазни­телями замком Святого Ангела, пребывая в свя­том заблуждении, будто бы они смогут удержать отсюда город. Смотри-ка! между стоек камина, вот он, предмет, прямо под рукой, которую похи­тителю достаточно протянуть...» (стр. 36).

Письмо — вместилище значимого — находит­ся там, где Дюпэн и психоаналитик и рассчиты­вают его найти: на необъятном теле женщины, между стоек камина. Таково его настоящее, соб­ственное место, окончание его кругообразного пути. Оно возвращается к отправителю, не под­писывавшему записки, но туда, где он начал от­деляться от своей владелицы или законной на­следницы. Королева стремится завладеть тем, что в силу соглашения, подчиняющего ее Коро­лю, в силу закона, гарантирующего ей фаллос, которого бы, в противном случае, она была бы лишена, и которого бы она рискнула лишить се­бя, который бы она рискнула разделить, то есть размножить, стало быть, Королева принимается за то, чтобы преобразовать, закрыть круг узкой экономии, кругообразного соглашения. Она хо­чет вернуть себе это письмо-фетиш и ради этого начинает с замены одного фетиша другим: она пускает в оборот, по-настоящему не расходуя, так как здесь существует эквивалентность, — не-

[693]

кую сумму денег, которая идет в обмен на письмо и обеспечивает ему кругообразное возвращение. Дюпэн, как аналитик, оказывается вовлеченным в кругооборот, в круг ограниченной экономии, в то, что я называю в другом месте ограничитель­ной структурой кольца и что на Семинаре ана­лизируется в качестве истины вымысла. Мы еще вернемся к этой проблеме экономии.

Такое определение свойственного, закона о свойственности, экономии, ведет, таким обра­зом, к кастрации, как истине, к фигуре женщины как фигуре кастрации и истины. Кастрации как истины. Но это, конечно же, не означает, как можно было бы подумать, что истина — это в ос­новном расчленение и неизбежное дробление. Кастрация-истина — это, напротив, то, что сжи­мается (ограничительная структура кольца), чтобы вернуть себе фаллос, значимое, письмо или фетиш в их oikos, привычное жилище, на их собственное место. В этом смысле кастрация-ис­тина совершенно противоположна расчлене­нию, она, скорее, его противоядие: то, чего ей не хватает на своем месте, имеет свое фиксирован­ное место, центральное, не подлежащее какой-либо замене. Чего-нибудь всегда не хватает на своем месте, но самой нехватки всегда достаточ­но. Фаллос, благодаря кастрации, всегда остается на своем месте, в трансцендентальной тополо­гии, о которой мы говорили выше. Он здесь не­отделим и, таким образом, нерушим, как письмо, которое находится здесь. И вот почему, никогда не показываемое заинтересованное предполо­жение материальности письма как неотделимо­сти было необходимо этой ограниченной эко­номии, этому кругообороту, кругообразности свойственности.

Та разница, что вызывает интерес у меня, со-

[694]

стоит в том, что, понимайте, как вам заблагорас­судится, если где-то нехватка и имеет место, но только не в рассеивании.

Определяя место нехватки, то есть местопо­ложение того, чего не хватает на своем месте, локализуя ее в определенном месте, Лакан, та­ким образом, предлагает одновременно с ре­чью-истиной речь об истине украденного пись­ма в качестве истины Украденного Письма. Итак, в ней говорится о герменевтической рас­шифровке, несмотря на ее внешнюю оболочку или отрицание этого. Связь Женственности и Истины является наивысшим обозначаемым. Четырнадцать лет спустя, вновь ставя Семинар во главе Сочинений одной Неизданной презен­тации (Итоги, 1, 1969), Лакан особенно наста­ивает на этой связи и этом смысле. Он пишет Женщина или Женственность с большой буквы, которую очень часто сохраняет для Истины: «Благодаря моим заботам сказка По доказывает, что эффект подчинения значимого, в данном случае украденного письма, прежде всего нала­гает на своего обладателя после кражи, по мере своего хождения, то, что оно несет в себе, это сама Женственность, которую он как бы вбира­ет в свою тень [...]». Женственность является Ис­тиной кастрации, она лучшая фигура кастра­ции, потому что она, следуя логике значимого, всегда уже была кастрирована, и то, что она «пу­скает» в кругооборот (здесь письмо), отделен­ное от нее, в расчете на то, что оно к ней вер­нется, это из-за того, что этого у нее не было никогда: отсюда и истина выглядывает, как из колодца, но всегда лишь наполовину».

Эта первородная кастрация (пра-кастрация) передается затем в виде кастрации, следователь­но, женственности, всякому обладателю письма,

[695]

обозначающего фаллос и кастрацию: «Вот поче­му Министр оказывается кастрированным, каст­рированный — это слово, подразумевающее то, чем, как он полагает, по-прежнему владеет, тем самым письмом, которое Дюпэн сумел разгля­деть между ногами-стойками высокого полиро­ванного проема его камина».

«Здесь заканчивается то, что сначала его [ми­нистра] феминизирует как будто во сне [...]. В чем успехи нашего Дюпэна могут быть приравнены к успехам психоаналитика...» (стр. 7—8).

ТОЧКА ЗРЕНИЯ - ИСТИНА ВМЕСТО ЖЕНСКОЙ СЕКСУАЛЬНОСТИ

Что в этом успехе? Повременим с ответом на этот вопрос, пересмотрев во всем хитросплете­нии, соотношение между позицией Дюпэна и позицией аналитика, затем между аналитиком и тем, кто произносит «Фрейд и я» во время Се­минара и на его презентациях. Это требует дли­тельного обходного пути.

Вплоть до этого места наши вопросы зарож­дают подозрение, что если и существует нечто, похожее на украденное письмо, то ловушка под видом его обладает неким дополнительным смыслом, как будто у него и нет определенного места, даже такого, как некая дыра с определен­ным местоположением или нехватка чего-либо, что можно вообразить. Так, будто оно не обнару­живалось, оно будто бы всегда имело такую воз­можность — не обнаруживаться, в любом случае, похоже, еще менее оно обнаруживалось в запе­чатанном послании, о котором рассказчик пове­ствует «историю», расшифрованную на Семина-

[696]

ре, и еще меньше в содержании истории, чем «в» ускользающем тексте, с некой четвертой сторо­ны, и в глазах Дюпэна и в глазах психоаналитика. Остаток на счету, это что-то вроде Украденного Письма, текста, носящего это название, и место­нахождение которого, наподобие крупных букв, в очередной раз остается незамеченным, обна­руживается не там, где ожидалось, в содержании, ограниченном «реальной драмой», или во внут­реннем пространстве, сокрытом и запечатанном в новелле По, но внутри него, постольку, по­скольку это письмо на виду, насколько это поз­воляет вымысел, которым оно и является. Имен­но вымыслом, потому что оно так пишется, и, по меньшей мере, предполагает четвертую ин­станцию, которая ускользает, увлекая за собой букву текста из-под взгляда дешифровщика, но­сителя истины, который возвращает ее в круг свойственного пути: это же проделывается на Семинаре, повторяя операцию Дюпэна, которо­му, и в этом нет ничего противоречащего кругообразию «свойственного пути», «удалось вернуть письмо на его путь истинный» (стр. 38), в соот­ветствии с желанием Королевы. Вернуть письмо на его верную дорогу, исходя из того, что его траектория — это линия, это значит устранить искривление, спрямить отклонение, призвать к порядку, то есть к норме, направление, выдер­жанность линии. Дюпэн очень ловок, осознает свою ловкость и знает закон. В тот момент, когда чудится, будто бы оно уже в руках, рисуя треу­гольники и окружности, и оперируя воображае­мой/символической оппозицией, в тот самый момент воссоздания истины, свойственной адекватности, Украденное Письмо ускользает че­рез слишком очевидную брешь. Бодлер напря­мик напоминает об этом. Украденное письмо на-

[697]

ходится в тексте, и не только в качестве объекта со своим собственным путем, содержащимся в тексте, значимым, ставшим сюжетом или обо­значаемым текста, но в качестве текста, выступа­ющего в виде обрамления. В тот самый момент, когда Дюпэн и Семинар обнаруживают его, ког­да они определяют его собственные место и путь, когда они прикидывают, здесь ли оно или там, как на карте, место на карте как на теле жен­щины, они больше не видят самой карты: не той, которую описывает текст в тот или иной мо­мент, но той, чем он «является», что он излагает, «сам», как отклонение четвертой стороны, не позволяет надеяться на истину или указание мес­тоположения. В структуру письма до востребова­ния заложено, в противовес тому, что звучит на Семинаре в заключительном слове («понятие «украденное письмо», даже «невостребованное письмо», подразумевает, что письмо всегда дохо­дит по назначению»), то, что письмо всегда мо­жет не дойти по назначению. Его «материаль­ность», его «топология» находятся в зависимости от его делимости, его всегда возможного разде­ла. Оно способно необратимо расчлениться, и это то, отчего сочетание понятий символическо­го, кастрации, значимого, истины, контракта и т. д. неизменно пытается оградить его: точка зре­ния Короля или Королевы в этом случае едина, обусловлена контрактом, в целях прибрать к ру­кам бразды правления. Не то чтобы письмо ни­когда не доходило по назначению, однако в его структуре власти заложена вероятность того, что оно всегда может не достичь своего назначения. И без этой угрозы (разрыв контракта, деление или размножение, необратимое деление фалло­са, начатое, было, Королевой, то есть всем «сю­жетом») кругооборот письма даже и не началс

[698]

бы. Но при наличии такой угрозы это может ни­когда не закончиться. При этом рассеивание представляет угрозу закону значимого и кастра­ции, в качестве контракта истины. Оно подрыва­ет единство значимого, то есть фаллоса.

В тот момент, когда Семинар, подобно Дюпэну, отыскивает письмо там, где оно находится, между ног женщины, расшифровка загадки уко­реняется в истине. Смысл новеллы, то, что под­разумевается под украденным письмом («поня­тие «украденное письмо», даже «невостребован­ное письмо», подразумевает, что письмо всегда доходит по назначению»), выявлен. Выявление путем толкования того, что подразумевается (ис­тины), расшифровка (то ли Дюпэном, то ли Се­минаром) сама доходит по назначению.

Почему, в таком случае, он вместе с истиной приходит к тому же смыслу и тому же указанию местоположения, что и Бонапарт, когда, пере­прыгивая через текст, она предлагает в 1933 году психо-биографический5 анализ Украденного Письма? Случайно ли это?

Случайно ли это, если претендуя на то, чтобы порвать с психо-биографической критикой (Сочи­нения, стр. 860), ее включают в последнее семанти­ческое прибежище? И после текстового анализа де­лают, может быть, более упрощенной?

Для Бонапарт тоже кастрация женщины (мате­ри) является окончательным смыслом, на что ука­зывает Украденное Письмо. И истина, повторное соответствие или присвоение, в качестве стрем­ления заткнуть дыру. Но Бонапарт делает то, чего не делает Лакан: она сопоставляет Украденное

[699]

Письмо с другими текстами По. Она анализирует его цикличность. Позднее мы поймем внутрен­нюю необходимость подобной операции.

Например, Черный кот, в котором «страх кас­трации, кастрации, воплощенной в женщине, яв­ляется центральной темой» (Эдгар По, т. II, стр. 578). «Однако все эти изначальные страхи ребенка, которые зачастую сохраняются у взрос­лого мужчины, как будто сговорившись, сходят­ся в этом рассказе о наивысшем ужасе, как на пе­рекрестке» (ibid). На этом перекрестье рамки, упомянутом невзначай, подразумеваемом в каче­стве обрамления, предстает круг или треуголь­ник. Семинар: «И вот мы фактически снова ока­зались на распутье, где оставили нашу драму и ее рондо с вопросом о том, каким образом сюжеты перетекают из одного в другой» (стр. 30). Бона­парт откликается на это страницей общих поло­жений об ужасе перед кастрацией, которую мож­но резюмировать одним высказыванием Фрейда, которое она здесь не приводит: констатация от­сутствия пениса у матери является «самой боль­шой травмой»; или Лакана: «Деление темы? Этот момент является узловым».

«Вспомним, как развивает это положение Фрейд: об отсутствии пениса у матери, в котором проявляется сама природа фаллоса» (стр. 877).

По завершении рассуждений о Законе и фети­шизме, как процессе повторного возвращения фаллоса матери (речь идет о том, чтобы вернуть ей то, что у нее было украдено, то, что было от нее отделено), Бонапарт излагает то, в чем обна­руживается суть Лакановой интерпретации и кое-что другое:

5 Эдгар По, его жизнь, его творчество, Аналитическое изучение, PUF, 1933. («Пресс юниверситер де Франс», [французское издательство, прим. пер.]).

«Наконец, вместе с темой виселицы существует страх смерти.

[700]

«Но все эти страхи в сказке, где страх перед кас­трацией является главной темой, остаются подчи­ненными ему и каждый из них выступает во взаи­мосвязи с центральным страхом. Кот с белой груд­кой, с кривым глазом, повешение, в равной степени все это означает повторное присвоение фаллоса, побуждение к признанию ведет к обнаружению те­ла, являющего собой олицетворение кастрации, и тот погреб, сама могила, вместе с зияющим ками­ном наводит на мысль о пугающей материнской клоаке.

«Существуют и другие сказки По, где также, хотя и в более сглаженной форме, выражается сожаление о материнском фаллосе и высказывается упрек ма­тери за его утрату. На первом месте, каким бы стран­ным это ни могло показаться, Украденное Письмо.

«Вспоминается эта сказка: Королева Франции, под именем Элизабет Арнольд, владеет преступной и секретной корреспонденцией, личность автора которой — X, достоверно не установлена. Злокоз­ненный министр ради политического шантажа и для того, чтобы укрепить свою власть, крадет одно из этих писем, прямо на глазах у самой Королевы, парализованной присутствием Короля, который ничего не должен знать. Вне всякого сомнения, не­обходимо найти это письмо. Все обыски полиции оказываются безрезультатными. Но, к счастью, есть Дюпэн! Вооруженный очками, которые позволяют ему прекрасно видеть все, в то же время скрывая свои собственные глаза, он возвращается к минист­ру под каким-то незначительным предлогом, и на­ходит письмо в планшете, прямо на виду, «подве­шенном... на маленькой медной кнопке прямо посе­редине, под каминным колпаком1».

Таким образом, здесь появляется заметка Бона­парт: 1. That hung... from a little brass knob just beneath the middle of the mantelpiece. Перевод Бодлера: под-

----------

1 видимо ссылка сюда a

1 Я пытался анализировать схему и все, что связано с этим процессом в Дополнении о связке на Полях.

[701]

вeшенном... на маленькой медной кнопке над камин­ным колпаком.

«Неточность перевода Бодлера, что касается этой фразы, проявляется именно здесь. В частности beneath (под) здесь передано как над, что ни в коем случае не следует из оригинала».

Эта заметка не лишена значимости. И прежде всего она указывает на то, что Лакан читал Бона­парт, хотя Семинар ее никогда не упоминает. Как автору, столь щепетильному в вопросе долгов и приоритетов, следовало бы признать того, кто заложил фундамент для всей его интерпретации, например, процесс повторного присвоения фаллоса как собственно пути письма, «возвраще­ние письма» к своему «назначению», после того как оно было найдено между стоек-ног камина. Либо обойти молчанием. Но поскольку заметки являются если не истиной, то уже точно допол­нением ее, в котором высказывается то, что не должно произноситься или то, что, как говорит Шелинг, цитируемый в Das Unheimliche, «должно оставаться сокрытым», Семинар в ответ изрекает следующее: «Смотрите! между ножек камина, вот этот предмет, прямо под рукой, которую похити­телю достаточно протянуть... Вопрос относи­тельно того, изъял ли он его по-над колпаком, как перевел Бодлер, или из-под каминного кол­пака, как написано в оригинальном тексте, мо­жет без какого-либо ущерба быть отнесен к умо­заключениям, основанным на кухонной логи­ке15.» [И здесь же заметка Лакана: «15. И даже самой кухарки» (стр. 36).]

Без ущерба? Напротив, ущерб, по-видимому, непоправим, даже для хода самого Семинара: на каминном колпаке, письмо не могло бы быть «между ножек камина», «между ног его камина».

[702]

Цена погрешности достаточно велика, даже если оставить в стороне, как не относящуюся к обсуж­даемому вопросу презрительную нервозность в адрес женщины-психоаналитика и ее завеща­ния.6 К чему направлять вопрос для рассмотре­ния на кухню, как некую хозяйственную прист­ройку, той, кто заведует там в звании кухарки? Некоторые «мэтры, знающие толк в истине»

6 Завещание и повторное присвоение фаллоса: 1. «Не­ужели письмо превращает Женщину в этакую поддан­ную, одновременно всесильную и зависимую, чтобы лю­бая рука, которой Женщина вверяет письмо, явилась бы правопреемницей того завета, который она по полу­чении вложила в него? «Завет» подразумевает то, что Женщина завещает, никогда не обладав этим: откуда истина проглядывает, как из колодца, но не более чем наполовину». (Презентация Сочинений, серия изданий «Итоги», 1970, стр. 7—8). 2. «К мрачной иронии по­вторного присвоения фаллоса кастрированной матери, исходя из того, каким образом нечто было подвешено, сейчас мы должны добавить еще и иронию появления молока у матери с иссохшей грудью, исходя из наличия широкого пятна от разлитого молока [..], несмотря на то, что основным упреком остается отсутствие пениса в женском теле» (Бонапарт, цит. стр. 572). Далее мы опять встретимся с вытекающим из этого во­просом, касающимся «частичного объекта». Что касает­ся колодца, Дюпэн вспоминает в Двойном убийстве, после обнаружения «тела матери», «ужасно изуродо­ванного»: «Он (Видок) сужал поле своего зрения, глядя на объект с чересчур близкого расстояния. Быть может, он мог разглядеть одну или две точки с особенной чет­костью, однако, в результате такого приема картина в целом ускользала от его взгляда. Что называется, про­явление углубленного подхода Но истина не обязатель­но кроется в неком колодце».

[703]

в Греции, знали, что кухня — это место, где мож­но поразмышлять.

Незадолго до этой заметки, предание свежо, на Семинаре упоминаются «топонимические на­именования», «географическая карта» «необъят­ного тела» и местоположение того, что Дюпэн «надеется здесь найти», потому что он повторяет уловку министра, который в свою очередь отож­дествляется с Королевой, письмо которой, соб­ственно, неизменно выступает в той же позиции: отделения и воссоединения.

После указанной заметки Бонапарт как бы продолжает

«Прибегнув к хитрости, завладевает компроме­тирующей бумагой и заменяет ее фальшивым пись­мом. Королева, которой будет возвращено настоя­щее письмо, спасена.

Заметим сначала, что письмо, настоящий сим­вол материнского пениса, в свою очередь «свисает» над каминным проемом, совсем как свисал бы пе­нис женщины — если бы он у нее был! — над клоа­кой, представленный здесь, как в предыдущих сказ­ках, под нередко употребляемым символом камина. При этом разворачивается перед взором живопис­ный плакат по топографической анатомии, в кото­рой отмечен в виде кнопки (knob) даже клитор. Но на этой кнопке должно бы висеть нечто совсем иное!»

После этого краткого намека на кнопку (ко­торый на Семинаре, как видно, не восприняли бы), Бонапарт связывает свою интерпретацию с типичными проявлениями Эдипова комплекса в клинической практике. Интерес к «жизни-ав­тора» в этом отношении не настолько уж и об­легчает понимание текста, однако отсутстви

[704]

интереса и подавно. Особое внимание уделяется Эдиповой борьбе «прегенитальной, фалличес­кой и архаической», борьбе за обладание мате­ринским пенисом, определенным здесь в каче­стве частичного объекта. Бонапарт никогда не пыталась придать Дюпэну, исходя из стремле­ний наделить его дополнительным талантом, позицию аналитика. Его проницательность обусловлена той борьбой, в которую он был во­влечен, окончание которой он сам же и возве­щает («Но кроме этих соображений была у меня одна особенная цель. Вы знаете мои политичес­кие пристрастия. В этом деле я выступаю как приверженец той дамы, о которой идет речь. Целые восемнадцать месяцев министр держал ее в своей власти. А сейчас она его держит, по­скольку ему и невдомек, что письма у него уже нет, а он только собирается прибегнуть к своему привычному шантажу. [...] Однажды в Вене, Д... сыграл со мной скверную шутку, а я, совершен­но веселым тоном, сказал ему, что не забуду это­го»), непрестанно мотивируя свое участие, включая его в круговорот долга. Фаллоса, значи­мого в его буквальном смысле, денег, которые в противоположность Лакану Бонапарт не счи­тает чем-то нейтрализующим или «аннулирую­щим» «всякое значение». Она пишет: «Мы не удивлены тому, что Дюпэн, воплощение сына, провозглашая «свои политические пристрас­тия», говорит о себе как о «приверженце той да­мы, о которой идет речь». Ведь только в обмен на чек в пятьдесят тысяч франков — в то время как префект сохраняет для себя всю баснослов­ную, обещанную награду — Дюпэн возвращает женщине символическое письмо, то есть фал­лос, которого ей недоставало. Таким образом, налицо эквивалентность золото=пенис. Мать

[705]

дает сыну, в обмен на пенис, который он возвра­щает, золото. То же в Золотом скарабее...»

Кругообразность возвращения письма являет­ся воплощением «собственного пути» Семинара. Как же обстоит дело в отношении намечающего­ся при этом движения в сторону отождествления позиции Дюпэна с позицией аналитика? Это движение никогда не привлекает Бонапарт. Оно подразделяется или причудливо зависает в атмо­сфере Семинара. Вначале о признаках отожде­ствления:

1. Третьему взгляду, который не поддается на ухищрения, видится треугольник. Без сомнения, Дюпэн занимает здесь позицию, идентичную по­зиции министра, но министра в первой сцене, а не во второй, где министр занимает уже место бессильной Королевы. Таким образом, Дюпэн, вероятно, единственный, кто не позволил ощи­пать себя как страуса («третий, кто видит, что ос­тавшиеся двое оставляют то, что должно быть сокрыто, на виду у того, кто хочет этим завла­деть: это министр и это, наконец, Дюпэн. [...] Три партнера, второй из которых считал себя как бы невидимкой, исходя из того, что первый вроде как зарылся головой в песок, однако при этом как бы оставил третьему возможность спокойно ощипывать ему зад»). Наконец Дюпэн: в конце концов Дюпэн будто бы прерывает, таким обра­зом, свое временное отождествление с минист­ром и остается как бы единственным, обладаю­щим возможностью все видеть и тем самым вы­рваться из кругооборота.

2. Это якобы подтверждается первой интер­претацией денег, которые запрашивает Дюпэн в обмен на письмо, а также «историей вознаг­раждения Дюпэна». Долговой процесс, который она рассматривает, попадает в поле зрения Лака-

[706]

на сразу после заметки о кухарке. С последующим пробелом из нескольких строк. «Мы» подразуме­вает сообщество аналитиков. Поначалу кажется, что автор Семинара относит к нему и себя: «Не правда ли, мы, действительно по праву, оказались бы причастными, когда бы речь, возможно, зашла о том [это «возможно» навсегда останется в подве­шенном состоянии, Ж. Д.], что Дюпэн сам изъял себя из символического кругооборота письма, — мы, кто сами провозглашаем себя эмиссарами всех украденных писем, которые по крайней мере на какое-то время будут у нас невостребованными в плане трансфера. И не правда ли, к той ответст­венности, которую налагает их трансфер, кото­рую мы нейтрализуем, приравнивая ее к значимо­му, самому аннулирующему всякое значение, в ча­стности, денег».

Как на это и указывало «возможно», как пред­вещают вопросы без вопросительных знаков, как и «Но на этом вопрос не исчерпан», предва­ряющее следующий абзац, вопрос может остать­ся без ясного ответа. Сама постановка вопроса, в своей форме, своих терминах, строилась так, чтобы такой ответ получить не удалось: действи­тельно, как уловить концептуальную выдержан­ность выражения «приравнивая к значимому, са­мому аннулирующему всякое значение»? Деньги, они что, тоже аннулируются от всякого значе­ния? Мы знаем, что это вопрос не праздный, хотя бы в плане того, кто же изображает страуса, бо­лее или менее оперируя при этом понятием ан­нулирования. Если деньги не в полной мере ан­нулированы от всякого значения, если только они «наиболее аннулированы», они не могут быть «приравнены» к «нейтрализации». И в таком случае «изъятия» из «символического кругообо­рота письма недостаточно».

[707]

3. Утверждение, уже цитированное в новой презентации Сочинений («Итоги»): «Вот почему министр оказывается кастрированным, кастри­рованный — это слово, подразумевающее то, чем, как полагает, по-прежнему владеет, тем са­мым письмом, которое Дюпэн сумел разглядеть со всей очевидностью, между ногами-стойками высокого полированного проема его камина. [...] В чем успехи нашего Дюпэна могут быть прирав­нены к успехам психоаналитика...»

С учетом неопределенности, которую мы толь­ко что отметили («возможно», «наиболее аннули­рованы»), такая попытка отождествления Дюпэна с нами — психоаналитиками может оказаться чреватой осложнениями. И не только в том, что­бы отказать Дюпэну в приобщении к сообществу аналитиков, что нейтрализовало бы «ответствен­ность, которую налагает трансфер», но в целях того, чтобы разделить понятие мы — психоана­литики на два, Дюпэн, простак, тот, кто остается одной из сторон, вовлеченных в треугольник, считая себя хозяином ситуации, и другой, кто ви­дит все с того места, с которого окликают всех психоаналитиков, не разглядевших сущности Дюпэна, его «истинной стратегии», то есть автора Семинара, который знает, как вернуться к письму Фрейда, отыскать его там, где оно находится, в це­лях возвращения, и стараниям которого обязаны и уроки Фрейда, и иллюстрация По: весь Семинар преисполнен намерения, не единожды высказы­ваемого до него «принять всерьез открытие Фрейда» и соотнести с ним «выводы настоящего Семинара», это против извращения смысла, кото­рому подверглось письмо Фрейда в братском уч­реждении; и «то, что сказка По доказывает благо­даря моим стараниям» то, что она помогает воз­вращению текста Фрейда на свое собственное

[708]

место. Уже начиная с этой позиции, высмеивает­ся чересчур поспешное отождествление прочих аналитиков (всех) с Дюпэном, с каким-то Дюпэном, за которым они не замечают, что в качестве обладателя письма, он к тому же походит на ми­нистра, и отныне находится на месте последнего и, так же как и он, начинает феминизироваться и отождествляться с Королевой. Автор Семинара добровольно отделяет себя от аналитического сообщества. Мы, отныне это Фрейд, По, один из двух Дюпэнов и я: «В чем успехи нашего Дюпэна могут быть приравнены к успехам психоаналити­ка, образ действий которого это не более чем не­чаянный промах со стороны другого, который может произойти и принести успех. Как правило, его откровение является единственным эффек­тивным завершением его лечения: так же и с по­сланием Дюпэна, оно обязано оставаться нераз­глашенным, несмотря на то, что дело в отноше­нии его будет закрыто.

«Но объясню ли я, как можно провести разбор текста, который сохраняет входной пункт здесь и который обладает в других местах тем боль­шим количеством терминов, чем меньше они понятны.

«Еще менее понятно психоаналитикам то, что они находятся у них самих на виду, так же как и украденное письмо, которое они различают даже в себе, но, начиная именно с этого момента, они, как и Дюпэн, считают себя мастерами.

«В действительности они лишь мастера поль­зоваться моими терминами к месту и не к месту, благодаря чему многие из них становятся объек­тами насмешек. Они же и уверяют меня, что то, чего побаиваются другие, так это та выдержан­ность терминов, с которой они не могут рав­няться». (Новая презентация в Итогах)

[709]

Забавные последователи или наследники из­вращают, таким образом, как хотят, собственные термины мастера, который напоминает им, что они не должны считать себя мастерами, уподоб­ляясь наивному Дюпэну. И к тому же подобающим образом применять термины мастера, возвра­щать их ему, что также означает выдерживать пра­вильное направление, и что мастер, как Дюпэн (который?), это тот, кто возвращает Фрейду его собственное письмо.7 (Продолжение следует).

7 Невостребованное Письмо Фрейда точно так же дожи­далось своего явления миру. Аналитическое сообщество устроено по образу и подобию почты до востребования, хранящего за семью печатями разрушительную силу, сокрытую в некоем завещании. Возвращение к букве письма Фрейда, как известно, мотивирует весь строй Сочинений. Это проявляется повсюду, в частности под названием О замысле (далее это слово встречается в ка­вычках, забранных кавычками), во вступлении, предло­женном задним числом (1966), во Вступлении к ком­ментарию Жана Ипполита о Verneinung Фрейда. Это обращение к читателю, особенно в части отрицания, начинается прежде всего с наставления: только не торо­питесь проникаться верой в некую «богоданность» письма Фрейда, ни в некое «свидание», загодя назначен­ное, чтобы состояться именно теперь: «Два примера из нашего семинара, которые приводятся далее, призваны дать читателю определенные представления о некоем замысле, возникшем в ходе чтения. [...] Вот каким обра­зом, руководствуясь письмом Фрейда, дожидаясь долж­ного момента для предания его гласности, не раздавая авансов на скорую встречу с ним, нимало не смущаясь тем, какой всплеск удивления вызовет его появление после столь долгого таинственного отсутствия, иску­шенный мастер логики по прошествии более чем трех лет, в течение которых мы добивались буквального комментария Фрейда, все-таки предоставил нам такую воз­можность.

«Такое требование ознакомления продиктовано вовсе не стремлением к повышению культурного уровня, как это может показаться».

«То значение, что мы придаем письму Фрейда, не име­ет с педантизмом ничего общего. Именно в тепереш­нем состоянии неведения ему придается значение, ко­торое привносит некое благоговение, в достаточной степени совместимое с его переделкой под рутинное употребление».

«Значимость какого бы то ни было текста, будь он свя­щенным или профанирующим, возрастает в зависимос­ти от преобладания в нем того, что, собственно, предпо­лагает сближение с истиной, а именно того, в чем от­крытие Фрейда показывает правомерность своей структуры».

«Точнее говоря, того, что истина, которую она привно­сит, истина бессознательного, многим обязана письму языка, тому, что мы называем значимым». (Сочинения, стр. 363—364). См. также, например, стр. 381.

[710]

Только от уподобления Дюпэна психоанали­тику, ожидается двойная выгода: 1. Проницатель­ность того, кто умеет разглядеть то, чего никто не заметил: местонахождение искомого, между стойками-ногами (при этом автор Семинара ут­верждает: мы — психоаналитики, мы выходим из символического круга и нейтрализуем сцену, в которой мы не являемся получающей сторо­ной); 2. Возможность объявить, выдавая Дюпэна за получающую сторону (еще какую), обосновы­вая тождество Дюпэн — психоаналитик, обли­чить в наивности аналитическое сообщество, а также заявить: вы — психоаналитики, вы слиш­ком самообольщаетесь в тот момент, когда, как и Дюпэн, считаете себя мастерами.

[711]

Действительно, после абзаца, в котором мы го­ворили о неопределенности («возможно», «наибо­лее аннулированное значимое» и т. д.), разыгрыва­ется самая хитроумная партия, которая, для того чтобы доказать уловку Дюпэна — наиболее удавшу­юся в Эдиповой сцене — предполагает движущую силу в своей собственной ловушке и идет вплоть до того, что сама выходит из себя.

Речь идет о последних страницах Семинара, проникнутых лейтмотивом «Этим вопрос не исчерпан» (стр. 37) и «Разве этим вопрос исчер­пан...» (стр. 41). Как только начинают интерпре­тировать требуемое Дюпэном вознаграждение в качестве аналитического действия, чтобы выйти из круга с помощью значимого «наибо­лее аннулирующего всякое значение, в частнос­ти денег», становится затруднительно ориенти­роваться во всех этих признаках отсутствия нейтральности, количество которых увеличи­вается в конце Украденного Письма. Не правда ли — шокирующий парадокс? «Но этим вопрос не исчерпан. На фоне той выгоды, так ловко из­влеченной Дюпэном из его подвига, если цель его была лишь выйти из игры, то по меньшей мере парадоксальной, даже утрированной, вы­глядит его вспышка ярости в отношении мини­стра, можно даже сказать, удар ниже пояса, ни с того ни с сего обрушиваемый на него уже после того, как, сыграв с ним злую шутку, он так из­рядно сбил с него спесь» (стр. 37). Значит, этим вопрос не был исчерпан. Необходимо еще от­метить «взрыв эмоций» Дюпэна в конце расска­за, его «ярость, явно женской природы», в мо­мент, когда он говорит о том, чтобы свести сче­ты с министром, поставив свою подпись в подложной записке. Таким образом, он воспро­изводит процесс так называемой феминизации:

[712]

он уподобляется (желанию) министру, место ко­торого он занимает с тех пор, как завладел пись­мом, — место значимого — и он сообразовыва­ется с желанием Королевы. Однако здесь, по при­чине пакта, невозможно различие между местом Короля (отмеченного ослеплением) и местом Королевы, куда письмо, находясь на своей «пря­мой дороге» и следуя своему «собственному пу­ти», должно кругообразно вернуться. Так как у значимого имеется лишь одно присущее ему место, то по сути есть лишь одно место и для письма и оно последовательно занимается все­ми теми, кто им обладает. Таким образом, сле­довало бы признать, что Дюпэн, раз уж он во­шел в круг, уподобившись министру, чтобы изъ­ять у него письмо и направить его на его «верную дорогу», уже не может из него выйти. Он должен пройти его полностью. По этому по­воду Семинар задает странный вопрос: «Таким образом, он является получающей стороной в интерсубъективной триаде, как бы в средин­ной позиции, которую прежде занимали Коро­лева и Министр. Станет ли он, выказывая этим свое превосходство, в то же время раскрывать перед нами намерения автора?

«Если ему удалось направить письмо на его верную дорогу, остается лишь обеспечить его доставку по адресу. И этот адрес находится на месте, прежде занимаемом Королем, потому что именно сюда оно должно вернуться, повинуясь закону.

Мы ведь убедились, и Король, и полиция, ко­торая заменяла его на этом месте, были не спо­собны прочесть его, потому что это место пред­полагало ослепление» (стр. 37—38).

Если сейчас Дюпэн занимает «срединную по­зицию», не занимал ли он ее всегда? И существует

[713]

ли другая позиция в этом круге? И только ли в этот момент, момент рассказа, когда письмо уже у него, он оказывается в этой позиции? Нель­зя остановиться на этой гипотезе: Дюпэн дейст­вует с самого начала с целью завладеть письмом, чтобы вернуть его тому, кто имеет на это право (ни Королю, ни Королеве, но Закону, который их связывает), и, таким образом, оказаться в более предпочтительном положении, чем его (брат) противник, его младший брат или близнец (Ат-рей/Тиест), чем министр, который в сущности преследует ту же цель, теми же способами. Итак, если он находится в «срединной позиции», то различие между тремя взглядами, приведен­ное выше, больше не является достаточно обос­нованным. Выходит так, что страусами оказыва­ются все, никому не удается избежать того, что­бы его не ощипали, и чем больше он мастер, тем чаще он подставляет свой зад. Следовательно, так будет с каждым, кто уподобится Дюпэну.

По поводу Дюпэна, странный, можно сказать, вопрос: «Станет ли он, доказывая этим свое пре­восходство, в то же время раскрывать перед на­ми намерения автора?»

И это далеко не единственный намек на «на­мерение автора (см. также стр. 12). Итак, его форма предполагает, что автор, в своем замысле, как бы осуществляет общее руководство, а его превосходство над треугольниками, выставлен­ными на сцену (предположим, что он выставляет на сцену только треугольники), будет представ­лено превосходством актера, а именно Дюпэна. Оставим здесь это предположение: всю концеп­цию «литературы».

Итак, Дюпэн, докажет ли он свое превосходст­во? Семинар, исходя из того, что видит Дюпэн, где он рассчитывает его найти, повторяя опера-

[714]

цию по восстановлению письма, не может отве­тить отрицательно. И положительно тоже, ибо Дюпэн тоже страус. Таким образом, оставим «истин­ную» позицию Дюпэна в тени таинственности, не­досказанности или подвешенности гипотезы, в то же время не лишая себя (здесь уже ни таинственно­сти, ни гипотезы) возможности «расшифровать истинную стратегию Дюпэна». Вот что скрывается за недомолвками: «В чем успехи нашего Дюпэна могут быть приравнены к успехам психоаналити­ка, образ действий которого это не более, чем не­чаянный промах со стороны другого, который мо­жет произойти и принести успех. Как правило, его [?] откровение является единственным эффектив­ным завершением его [?] лечения: так же и с посла­нием Дюпэна, оно обязано оставаться неразгла­шенным, несмотря на то, что дело в отношении его будет закрыто» («Итоги», стр. 8).

Вот эта гипотеза в подвешенном состоянии: «Но если он настоящий игрок, как о нем говорят, то прежде, чем открыть свои карты, он последний раз взглянет на них и, оценив свои шансы, вовре­мя встанет из-за стола, чтобы избежать позора» (стр. 41). Сделал ли он это? Ничто на Семинаре не указывает на это, что, однако, достаточно долго пребывает в тех местах, чтобы подтвердить, не­смотря на невысказанность или гипотезу, подска­зать шифр письма, истинную стратегию Дюпэна и истинную подоплеку украденного письма. «Да» напрашивается в данном случае «без сомнения». Совсем как Дюпэн, которому рассказчик предо­ставляет возможность сдержать слово в конце сказки, кажется уверенным в успехе своего пред­приятия. Заключение Семинара: «...он встанет из-за стола вовремя, чтобы избежать позора.

«Заканчивается ли дело на этом, и вправе ли мы полагать, что расшифровали истинную стра-

[715]

тегию Дюпэна, скрываемую за воображаемыми трюками, к которым он прибегал, чтобы сбить нас с толку? Да, вне всякого сомнения, так как ес­ли «всякий момент, который требует размышле­ния», как поначалу изрекает Дюпэн, «в наиболь­шей степени поддается рассмотрению в потем­ках», то с тем большим успехом мы в состоянии отыскать ключ к шифру при свете дня. Он был заключен и без труда выводился из самого загла­вия нашей сказки, причем, следуя самой форму­ле, которую мы уже давно представили на ваше рассмотрение, формуле интерсубъективного со­общения: когда передающий, скажем мы вам, по­лучает от получателя свое собственное послание в измененной форме. Таким образом, вот то, что означает «украденное» или даже «невостребо­ванное письмо», то, что письмо всегда приходит по назначению», (стр. 41. Это заключительные слова Семинара.)

ПЕРВАЯ ВТОРАЯ. ИСТИНА ПИСЬМА, НАПИСАННОГО РУКОЙ ФРЕЙДА

Семинар с того момента, откуда видно все «без труда» как «при свете дня» провозглашает, что ему доступно разглядеть то, что видит Дюпэн (невидимое другими), разглядеть то, что сам Дю­пэн видит или видит, будучи един в двух лицах одновременно (внутри и вне круга, только напо­ловину «получающая сторона» и сторона, вы­бывшая из игры), (также, в конечном итоге, как и все прочие).

Как в общем-то и Дюпэн, в тот момент, когда, наперекор своему ослеплению «получающей сто­роны», и тому, что о нем говорили «третий, кто из

[716]

этих двоих видит... и т. д.». Как и Дюпэн, Семинар возвращает письмо по назначению, уже устано­вив его место и путь, его закон и судьбу, а именно назначение: прибытие по назначению.

Но Дюпэн, проницательный Дюпэн, смог ока­заться таковым, только войдя в круг, вплоть до за­нятия одного за другим всех мест, в том числе, не ведая того, места Короля и Полиции. Как и все те другие, которых он великолепно дублировал, он оказался вовлечен в движение волею Короле­вы и согласно пакту, подлежащему исполнению с ее стороны. И «показать свое превосходство» для него, пусть даже по отношению ко всем дру­гим мастерам, своим соперникам, близнецам, братьям или коллегам (Атрей/Тиест), означало повторить ловкий маневр, не имея возможности обернуться. Что не обязательно лишало его удо­вольствия в тот момент, когда другой уже держал в руке перо.

Итак, повторение Дюпэна. Имея возможность «сейчас без труда отыскать ключ к шифру при свете дня», Автор Семинара, не будем забывать, устраивает своим коллегам, вероотступникам и нерадивым хранителям, сцену завещания Фрейда. Он желает, по крайней мере, вместе со «взрывом эмоций», признаки которого мы опре­делили, отыскать направление: исправить, вы­прямить, вывести на верную дорогу то, что не востребовано и еще, «вооружившись» «возвраще­нием к Фрейду», «исправить слишком явное от­клонение, чтобы оно не проявилось как таковое на всех поворотах». (О намерении, стр. 366). Он ставит в упрек своим коллегам, как мужчинам, так и женщинам, то, что они, считая себя мастерами («как Дюпэн», смотрите выше), исказили его соб­ственные «термины», термины автора Семинара. Значит, он присваивает их себе, но он это делает

[717]

для того, чтобы вновь вернуть их Фрейду, так как речь здесь идет о том, чтобы восстановить насто­ящее учение, истинную доктрину.8 К тому же Дю­пэн, называя себя «сторонником дамы», обязыва­ет Королеву контрактом, подобным тому, что связывает ее с Королем, к тому же здесь еще как бы присутствует пакт между Фрейдом, который, уйдя из жизни слишком рано, как и Король, так ничего и не узнал о последствиях — и автором (место автора) Семинара. Но Король, связан ли он пактом? или покойником? С этим вопросом требуется повременить.

Столь примечательная вспышка ярости, как бы самый коварный «удар ниже пояса», «ярость явно женской природы», направляется против того или той из его коллег, Бонапарт, кото-рый(ая) считал себя, во Франции, в течение дол­гого времени, самым уполномоченным храните­лем, законным наследником авторитета Фрейда, поддерживая с ним не только переписку, но и личные связи, являясь его представителем даже в нашей стране в качестве некоего министра, о чьем предательстве и ослеплении автор Семи­нара уже осведомлен. И она, этот министр, даже вознамерилась в своей книге наложить руку9 на

8 Более дословно «Фрейдов опыт в его подлинном пони­мании». (Инстанция письма в бессознательном, Сочи­нения, стр. 523).

9 Вопрос о руке: так называемая держательница Фрейдова послания, Бонапарт оказалась тем самым обречена сносить удары. Причем наносимые неоднократно, спонтанно, с завидным упорством. Заметка внизу стра­ницы, неуважительно отзывающаяся о кухарке, в кото­рой уже более скромно довольствовались пренебреже­нием к кухне, была включена в Сочинения, почти через десять лет после первой публикации Семинара в Психоанализе. Но уже после семинара в Риме, в выступле­нии того же лица пятью годами ранее, против Бонапарт выдвигалось основное обвинение: вторая рука! В ее тек­сты письмо Фрейда не попало из первых рук. А некто, «мало сведущий» во Фрейдовой теории, «потому что он сталкивается с этим благодаря работе Марии Бонапарт, которую он без конца цитирует в качестве эквивалента Фрейдова текста, причем не ставя об этом в известность читателя, возможно, рассчитывая, и не без основания, на его хороший вкус, который не позволит спутать одно с другим, но тем не менее не доказывая этим, что он не видит никаких признаков, что это пришло из вторых рук (Сочинения, стр. 247). И так как одновременно не­обходимо оставить за собой право на то, что исходит из первых рук, и не увлекаться обобщениями по поводу вторых, существует, таким образом, два «уровня», хоро­шей и плохой второй руки. «Хорошая», мы еще убедим­ся в этом, конечно же, подходит к письму с Фрейдовым текстом как «к тексту, проводнику слова, в той мере, в какой оно представляет собой новое явление на свет истины», оно способно «обращаться с ним как с истин­ным словом», и «воспринимать его во всей его подлин­ности» «полновесного слова» (Сочинения, стр. 381); речь идет о тексте Фрейда Упорное стремление отстранить «вторую руку» Бонапарт читалось в нескольких строках перед главой во славу «полновесного слова».-

[719]

Украденное Письмо. Вначале на письмо, изъятое из обращения, принадлежащее перу Фрейда. Она распорядилась, поместив во главе своей книги о По, неким свидетельством, подписанным ру­кой Фрейда, облеченным в форму некоего пись­ма, которое одновременно скрепляет пакт и пре­дательство (в зависимости, с какого места по­смотреть), одновременно подставляя отца психоанализа на место Короля, Королевы (кото­рой требуется вернуть «ее» письмо, чтобы вос-

[718]

становить пакт, удалить следы предательства и «исправить отклонение») и таинственного дру­га Королевы или заговорщика, подписавшегося под украденным письмом. Как скажут далее об истине (causa sui причина — она же одновремен­но и причина и следствие), Фрейд единственный (и по причине смерти, поскольку он занимает место усопшего (Короля), кто заключает кон­тракт только с самим собой.

Это свидетельство, подписанное рукой Фрей­да, необходимо привести полностью. Ради раз­влечения, но также чтобы соизмерить то, как бы Король действительно расценил тот факт, что, унося с собой последнее перо первой рукой, он активизирует народ после своей смерти, дожи­даясь его восстановления, и даже реставрации. В положении безвременно умершего, a priori, он никогда не смог бы сделать предисловия к Семи­нару, который возложил на себя эту обязанность добровольно и справлялся с ней неоднократно. Но можно только в мечтах представить себе как бы выглядело предисловие Фрейда к Семинару. Чтобы воодушевить мечтательность, вот то, что он подписал, своей собственной рукой, самой первой, для единственной Бонапарт (после пуб­ликации Предлогов теория факторов приводится здесь лишь в целях сохранения последователь­ности):

«Мой друг и ученица Мария Бонапарт в своей книге пролила свет психоанализа на жизнь и твор­чество великого писателя с патологическими на­клонностями».

«Благодаря ее интерпретационной работе, те­перь становится понятным, сколько характеров произведения были обусловлены личностью чело­века, и можно даже увидеть, что эта личность была

[720]