Часть 20.

и фоноцентризмом, фаллоцентризмом и лого­центризмом. Что предстает следующим образом: «Все эти высказывания лишь вуалируют тот факт, что он в состоянии играть свою роль, только буду­чи завуалированным, то есть как сам знак скрыт­ности, которая налагает свой отпечаток на любое означаемое до тех пор, пока оно не будет повыше­но (aufgehobeng) до функции значимого.

«Фаллос является значимым самой этой Аиfhеbung, которую он торжественно вводит (приоб­щает) своим исчезновением» (стр. 692).

На первый взгляд, гегелевское движение Aufhebung оказывается при этом перевернуто, так как оно выявляет чувствительное значимое в идеальном обозначаемом. Но лучшая локаль­ная охрана фаллоса (привилегированного зна­чимого), будучи признанной Лаканом в устной речи (предсознательное, даже сознательное по Фрейду), предпочтение голоса аннулирует сам переворот. Голос имеет нечто общее с двумя диа­лектиками и идеализирует значимое.

Одна и та же вещь всегда имеет (то же) место. Опять-таки речь идет о том, чтобы вопрос не ук­лонялся от соответствующего места.

Фаллогоцентризм является вещью. И то, что на­зывают мужчиной, и то, что называют женщиной, могло бы быть сюда отнесено. Более того, как нам напоминают, фаллос это не фантазм («воображае­мое свойство»), ни предмет («частичный, внутрен­ний, хороший, плохой и т. д.»), «и еще в меньшей степени орган, пенис или клитор, который он сим­волизирует» (стр. 690). Стало быть, андроцентризм должен бы быть в этом другим.

Однако что же происходит? Весь фаллогоцентризм определяется, начиная с некоей ситуации (вложим в это слово какие угодно значения), где фаллос является олицетворением желания матери,

[761]

поскольку она им не обладает25. Ситуация (индиви­дуальная, перцептивная, локальная, культурная, ис­торическая и т. д.), начиная с которой разрабатыва-

-------

25 «..Значение кастрации действительно приобретает (кли­нически доказанное) свое смысловое эффективное значе­ние, что касается формирования симптомов, лишь начи­ная со своего открытия в качестве кастрации матери» (Сочинения, стр. 686), либо с отсутствия у нее пениса, а не клитора. «Тот факт, что является значимым, обязы­вает к тому, что объект должен иметь к нему доступ вме­сто Другого. Но поскольку это значимое проявляется здесь лишь в завуалированном виде и в качестве причины желания Другого, тогда именно это желание Другого, обязывает объект распознать его как таковое [...] Если предметом вожделения матери является фаллос, в таком случае ребенок хочет быть фаллосом, чтобы удовлетво­рить это желание [...] Клинический опыт нам. показыва­ет, что такое восприятие Другого является решающим, не постольку, поскольку объект осознает, обладает или не обладает он реальным фаллосом, а в той мере, в какой уз­нает, что мать его лишена [...] Мужчина, действительно, находит возможность удовлетворить свою потребность в любви через сексуальное отношение с женщиной, тем более, что значимое фаллоса дополняет ее, давая в любви то, чего она лишена.» (Сочинения, стр. 693—695). «Клинически доказано», «клинический опыт нам пока­зывает» — эти словосочетания подчеркнуты мною, и без малейшего сомнения в истинности этих высказы­ваний. Скорее для того, чтобы изучить все смысловые значения ситуации психоанализа в виде ХХХХ. «То, чего она лишена»... «завещает, никогда этого не имев», это вспоминается о «Женщине» и Королеве, то, что здесь под вопросом: собственное место, ориен­тирующее собственный путь письма, его «назначе­ние», то, что оно «содержит в себе» и что получается после расшифровки, начиная с ситуации, теоретизирующей о том, что «нам показывает клинический опыт». Эта ситуация (теоретическая речь и институт, создан­ный на стадии опыта ребенка мужского пола и на соот­ветствующей сексуальной теории) лежит в основе ин­терпретации и у Бонапарт и у Лакана Украденного Пись­ма. Она строго соответствует, и здесь нет какого-либо отступления наследников от описания, которое дает Фрейд в предложениях, послуживших темой дебатов во время «ссоры», упомянутой только что. В качестве напо­минания: «Основной характер этой «инфантильно генитальной организации» является тем, что отличает ее от окончательной генитальной организации взрослого. Из этого следует, что для обоих полов единственный генитальный орган, орган мужского начала, играет важ­ную роль. Таким образом, не существует генитального главенства, но имеет место главенство фаллоса. «К сожалению, мы можем описать данное положение вещей лишь у ребенка мужского пола; нам еще не хва­тает знаний о соответствующих процессах у девочек. [...] Они [маленькие мальчики] не воспринимают такое на­личие отсутствия и, несмотря ни на что, считают, что видят пенис; они набрасывают вуаль на противоречие между наблюдением и предубеждением, — пускаясь в рассуждения, вроде того, что он еще маленький и дол­жен подрасти, и долго приходят к тому заключению, которое несет в себе огромный чувственный заряд: во всяком случае, когда-то он был там, а впоследствии его отняли. Отсутствие пениса воспринимается как ре­зультат некоей кастрации, и с этого момента ребенок начинает противостоять угрозе кастрации в отношении самого себя. Дальнейший процесс слишком хорошо из­вестен, чтобы напоминать здесь о нем еще раз. Мы лишь скажем: невозможно по достоинству оценить значение всего комплекса кастрации, не учитывая, не принимая во внимание его неожиданное возникнове­ние в фазе главенства фаллоса. [...] На стадии [...] ин­фантильной генитальной организации представляется наличие мужского начала без восприятия женского; противопоставление происходит следующим образом: мужской гениталъный орган или кастрированный» (Генитальное детское строение, 1923.) Может появиться искушение заявить: Фрейд, как и его последователи, лишь описывает необходимость фаллогоцентризма, объясняет его последствия, настолько очевид­ные, насколько массовые Фаллогоцентризм же не явля­ется ни несчастным случаем, ни спекулятивным заблуж­дением, вменяемым в вину тому или

слу­чайно, эта идея никому не пришла бы в голову, что в этом году, то есть четырьмя годами ранее того, как мой семи­нар подошел к концу в Сент-Ане, я решил, что должен утвердить нас в этике психоанализа. «Действительно, кажется, что мы рискуем забыть в по­ле нашей деятельности о том, что принципом его явля­ется этика и что, следовательно, что бы он ни сказал се­бе и, с таким же успехом без моего признания, о пред­назначении человека, больше всего нас мучит состояние воспитания, которое хотелось бы видеть гуманным.» «Всякое воспитание человека в сущности своей, и от­нюдь не по воле случая, направлено на сдерживание на­слаждения» (Заключительная речь Дней, посвященных психозу у детей, в Исследованиях, специально «Детст­во душевнобольного», 11.12.1968, стр. 145—146.)

[762]

ется то, что именуют «сексуальной теорией»: фал­лос не является здесь органом, пенисом или клито­ром, которые он символизирует, он символизиру-

[763]

ет здесь гораздо большее и прежде всего сам пенис. Нам известно продолжение фаллогоцентризм как андроцентризм со всей парадоксальной логикой

[764]

и теми перевертышами, которые он порождает: на­пример, то, что «в фаллоцентричной диалектике она [женщина] представляет собой нечто абсолют­но Другое» (стр. 732). Необходимо было отметить это следствие, чтобы понять смысл украденного письма в «пути», который ему свойствен». Это ко­нец Значения фаллоса и двойное утверждение глу­бины: «Путем сопоставления угадывается причина этой черты, так никогда и не проясненной, чем еще раз соизмеряется глубина интуиции Фрейда: а именно, почему он говорит о том, что существует лишь единственное либидо, как вытекает из его ра­бот, он рассматривает его лишь как свойственное мужской природе. Функционирование фалличес-

[765]

кого значимого выходит здесь на более глубокий уровень связи: той, благодаря которой Древние олицетворяли здесь ???? и ?????26». Глубина явля­ется высотой. Это направляется вверх, точнее в рот, где «воплощается» Мы, Логос, и при этом глубоко­мысленно заявляет: существует лишь одно на всех либидо, так что нет никакой разницы, и еще мень­ше в этом противопоставления мужского и жен­ского, к тому же оно относится к мужскому от при­роды. «Причина этой черты, ни разу не прояснен­ной», действительно, может только «угадываться»: так как у данной черты не существует причины, она сама является причиной. До, во время и после Фрейда. Черта, взятая из причины. Благодаря ей, для нее, под нее. В так называемой логике «котла» (вытяжка из причины), у причины всегда будет причина. В ней самой. Она себя понимает. «Вещь говорит за себя». Она слышит, как говорят то, чего она не может расслышать.

МЕСТО ВСТРЕЧИ: ДВОЙНОЕ КОРОЛЕВСКОЕ КАРЕ

Но она не может прочесть историю, которую она себе рассказывает. Ни сцену написания — до письма, — в которую вписывается рассказ. Вер-

------

26 Стр. 695. Что касается системной связи между логикой значимого и фаллоцентризмом, все в Лакановой речи отвечает здесь — положительно — на вопрос, который он поднимает в Директивных предложениях для Кон­гресса о женской сексуальности: «Итак, разве в этом за­ключается привилегия значимого, которую Фрейд име­ет в виду, предполагая, что, быть может, существует только одно либидо и что оно отмечено знаком муж­ского начала?» (Сочинения, стр. 735.)

[766]

немея к Украденному Письму, чтобы «предуга­дать» в нем рассеивающуюся структуру, то есть возможное-не-возвращение письма, другую сце­ну его невостребованности.

Потому что в сцене присутствует рассказчик, «главная» сцена не исчерпывается повествовани­ем, «сказкой» либо «историей». Нам уже известны последствия невидимого кадрирования, от кадра к кадру, внутри которых психоаналитические толкования (семантико-биографические или триадо-формалистские) выстраивали свои треу­гольники. Упустив из поля зрения позицию рас­сказчика, его причастность к содержанию того, что, как представляется, он рассказывает, опуска­ется все, что из сцены написания не вписывается в грани обоих треугольников.

И прежде всего, возможно ли, должным обра­зом не причалив, перекинуть мостик к сцене на­писания с изрезанными берегами. Начиная с ви­димости вступления, с «во первых строках», рас­сказчик продвигается вперед, излагая себе самому некоторые суждения, которые отправля­ют единое целое «новеллы» в свободное плава­ние: текстовой дрейф, который Семинаром со­вершенно не берется в расчет. Но даже исходя из этого факта, речь, конечно же, не о том, чтобы представить это в качестве «истинного сюжета сказки». Такового у нее, очевидно, и нет.

Начало всему «в» библиотеке: в книгах, сочи­нениях, сносках. Но ведь нет же никакого начала. Только дрейф или дезориентация, которой не видно конца.

К тому же дается недвусмысленная ссылка на два других рассказа, с которыми «он» образует не­разрывное целое. «Аналогия» между тремя расска­зами является ключевой для Украденного Письма. Изолированность этой новеллы, как это представ-

[767]

ляется на Семинаре, является, таким образом, следствием разъединения вплоть до разъедине­ния тотального со своим рассказчиком и своим повествованием. Такое разъединение тем более непозволительно, что эта «аналогия» упоминается с первого абзаца. По правде говоря, слово «анало­гия», или более точно «совпадение», допускает разъединение, склоняет к нему и действует, таким образом, как ловушка. Работа Семинара начинает­ся лишь после входа префекта полиции Парижа. Однако перед этим название, эпиграф, первый аб­зац содержали в себе (полная тишина):

УКРАДЕННОЕ ПИСЬМО

Nil sapientiae odiosius acumine nimio*

Сенека

«Я был в Париже в 18... После сумрачного и дожд­ливого осеннего вечера я одновременно получал двойное наслаждение (twofold luxury) от размышле­ний и от пенковой трубки в компании моего друга Огюста Дюпэна, в его маленькой библиотеке или так называемом кабинете (in his little back library, or book-closet), улица Дюно, № 33, на третьем этаже, в предместье Сен-Жермен. В течение целого часа мы хранили молчание (we had maintained a pro­found silence); каждый из нас, для первого вошедше­го наблюдателя (to any casual observer), казался бы исключительно занятым клубами дыма, наполняв­шими комнату. Что касается меня, я продолжал ду­мать о том, что было предметом нашего разговора (certain topics) в начале вечера; я хочу поговорить о деле на улице Морг и о тайне, связанной с убийст­вом Мари Роже. Таким образом, я размышлял о не-

-----

* Для мудрости нет ничего ненавистнее мудрствования (лат.).

[768]

ком виде аналогии (something of a coincidence), ко­торая связывала эти два дела, когда вдруг дверь на­шей комнаты открылась и впустила старого знако­мого Мсье Ж... префекта полиции Парижа. [...] Так как мы сидели в темноте, Дюпэн встал, чтобы зажечь лампу, но он снова сел, так ничего и не сделав...»

Таким образом, все «начинается», затемняя это начало в «молчании», «дыму» и «сумерках» этой библиотеки. Случайный наблюдатель видит лишь дымящуюся пенковую трубку: в общем, литера­турный декор, орнаментированную рамку расска­за. На этом не заслуживающем внимания дешифровщика краю, в центре картины и внутри изоб­ражения, уже можно было прочесть, что все это лишь эпизод в процессе изложения, следующего своим чередом с того самого места, с которого его написание и началось и от которого как бы ве­ером без конца расходятся другие сочинения, что данный эпизод третий в серии, что уже само по себе является довольно ощутимым «совпадени­ем», предстает во всей своей очевидности во пер­вых строках «улица Дюно, № 33, на третьем этаже, предместье Сен-Жермен». В тексте это написано по-французски.

Случайные указания, клубы дыма, случайные ус­ловия окружения? Пусть они выдают «замысел авто­ра», о котором Семинар порывался расспросить Дюпэна, пусть они даже станут чисто случайным «совпадением», непредвиденным поворотом судь­бы, это только лишний раз более настоятельно от­сылает их к чтению текста, который благодаря пре­вратности написания выводит то, что мы поостере­жемся именовать «истинным сюжетам сказки».

Скорее, его замечательным эллипсом. Действи­тельно, если, будучи приглашенными сюда, начи­ная с внутреннего края рамки, мы поднимемся вы-

[769]

ше Украденного Письма, это замечательное стано­вится навязчивым: сцена написания, библиотека, превратности судьбы, совпадения. В начале Двои­мого Убийства то, что можно назвать местом встречи между рассказчиком (повествуемый-рассказчик) и Дюпэном, уже является «obscure library», «совпадением» (именно этим словом, а не аналоги­ей, Бодлер на этот раз переводит «несчастный слу­чай»27) и следствием по поиску того же текста (in

----------

27 Вопросы кухни: переводя «совпадение» как «аналогия» в начале новеллы, именно в тот момент, когда ссылка на два других «дела» уже сделана (Улица Морг и Мари Роже), Бодлер упускает наряду с выраженным значением этого слова тот факт, что само Украденное Письмо фигурирует в цепи таких совпадений, как одно из них, сеть которых была выстроена еще до этой третьей вымышленной ис­тории. Единственная деталь между всеми теми, которые можно сейчас анализировать в открытом чтении трило­гии: начиная с эпиграфа Тайны Мари Роже, цитата Новалиса на немецком и в переводе на английский, вот ее начало: «Это идеальная серия событий, идущих парал­лельно с реальными. Они редко совпадают...» Бодлер со­вершенно запросто опускает последние три слова Слово совпадение появляется затем трижды на двух страницах, всегда подчеркнутое. Последний раз, касаясь темы раз­ветвления трех дел: «Необычайные подробности, опубли­ковать которые меня попросили, составляют, как будет видно далее, по времени, когда они имели место первую ветвь серии совпадений, едва вообразимых (scarcely intelligible), вторую или заключительную (concluding) ветвь которых они обнаружат в недавнем убийстве Мари Сесилии Роже, в Нью-Йорке». Подзаголовок Тайны: в продолжение «Убийство на улице Морг». Такие напоминания, коим не счесть числа, заставляют нас более настороженно подходить к свойствам и парадок­сам Парергоновой логики. Речь не идет о том, чтобы доказать, что Украденное Письмо функционирует в рамке (опущенной Семинаром, который, таким образом, мо­жет убедиться в своем внутреннем трехстороннем содер­жании, благодаря активному и тайному ограничению, произведенному на основе металингвистического откло­нения): но причинно-следственная структура обрамления такова, что никакой замкнутости контура не может при этом произойти. Рамки всегда ограничены, но только ка­ким-либо отрывком их содержания. Отрывки без целого, «разделения» без общности — вот что развивает здесь грезы о письме, не подлежащем делению, нетерпимого к делению. Вот с чего «фаллос» начинает блуждать, начи­нает с того, что рассеивает, а не рассеивается. Натурализованная нейтрализация рамки позволяет Се­минару, навязывая или вводя Эдипов контур, находя (себе) его в истине — и он, действительно, пребывает там, но как часть, будь она далее центральной, внутри письма — создать метаязык и исключить весь общий текст во всех размерах, которые мы начали здесь вспо­минать (возврат к «первой странице»). Даже не углуб­ляясь в дальнейшие поиски, в детали, ловушка метаязы­ка, которая по большому счету никем не расставлена, никому не на пользу, не вовлекает никого в следствие какой-либо промашки или слабости, эта ловушка зало­жена в написании до появления письма, и то покажет­ся, то скроется в тайник с обманчивым названием: Ук­раденное Письмо является названием текста, а не толь­ко его объекта. Но текст никогда не озаглавливает себя, никогда не пишет: я, текст, я пишу или я себя пишу. Он вынуждает сказать, позволяет сказать или, скорее, при­водит к тому, чтобы сказать «я, истина, я говорю». Я все­гда являюсь тем письмом, которое не доходит до себя. До самого назначения.

[770]

search of the same very rare and very remarkable vol­ume). Связь, возникающая таким образом по месту встречи, по меньшей мере обусловливает то, что

[771]

так называемый главный рассказчик не окажется в положении бесстрастного докладчика-невидим­ки, не вовлеченного в круг складывающихся взаи­моотношений. Например (но пример, на сей раз извлеченный из кадра, располагается не в начале текста. Кадр, описывающий «встречу», является, ес­ли угодно, сквозной темой повествования. Ей пред­шествует, еще до появления в рассказе Дюпэна, уловка в виде несостоявшегося предисловия, подо­бие краткого трактата об анализе: «I am not now writing a treatise, but simply prefacing a somewhat peculiar narrative by observations very much at ran­dom». He трактат, предисловие (от которого, как известно, он отказался28), а случайные наблюде-

----------

28 Прежде чем от них отмахнутся, как это сделали все в от­ношении предисловия, или воспеть им дифирамбы в ка­честве строго демонстративной теоретической концеп­ции, истины сказки, я выберу из них, немного наугад, не­сколько заключений. Они могут оказаться не самыми примечательными. Следовало бы также напомнить загла­вие каждого из выражений и еще эпиграф, связанный с именем Ахила, когда он скрывался среди женщин. «Воз­можности сознания, которые определяются термином аналитические, сами по себе чрезвычайно плохо подда­ются анализу [..], аналитик же завоевывает свою славу благодаря этой умственной деятельности, которая заклю­чается в том, чтобы все распутывать (which disentangles). Он получает удовольствие даже в самых тривиальных слу­чаях, которые дают выход его таланту. Его неодолимо вле­кут загадки, ребусы, иероглифы [...] Однако просчитывать само по себе еще не значит анализировать. Шахматист, например, делает одно, не стремясь к другому [...] Таким образом, я воспользуюсь случаем, чтобы провозгласить то, что наивысшая мыслительная мощь разума наиболее ак­тивно и с большей пользой применяется в скромной игре в шашки (game of draughts), чем в столь трудоемкой легкомысленносги шахмат (the elaborate frivolty of chess) [...] Чтобы не ходить далеко за примером, представим себе шашки (a game of draughts), где количество фигур умень­шено до четырех дамок (четыре короля: в шашках «дам­ки» по-английски короли) и где, естественно, нечего рас­считывать на зевок (no oversight is to be expected). Совер­шенно очевидно то, что победа здесь может быть одержана, — обе стороны, будучи абсолютно равными — лишь благодаря ловкой тактике, явившейся результатом мощного усилия интеллекта. Лишенный обычных источ­ников, аналитик проникает в сознание своего противни­ка, отождествляется, таким образом, с ним, и зачастую од­ним взглядом открывает единственное средство — сред­ство, иногда до абсурдного простое—увлечь его ошибкой или подтолкнуть к ложному расчету (by which he may seduce into error or harry into miscalculation) [...] Но это в случаях вне правил (beyond the limits of mere rule), где проявляется талант аналитика (is evinced) [...] Наш игрок не замыкается в своей игре, и хотя эта игра в данный момент является объектом его внимания, он не отказывает­ся из-за этого от умозаключений, которые рождаются из объектов, чуждых игре». (Nor, because the game is the object, does he reject deductions from things external to the game). И т. д. Следует прочесть все что дается на обоих языках. Я влез во всю эту кухню, благодаря бодлеровскому переводу, с которым я не совсем согласен. Мерион спросил Бодлера, верил ли он «в реальность этого Эдгара По» и относил ли его новеллы «к разряду весьма мастерских всеохватывающих и мощных лите­ратурных произведений». Но все-таки это не уточняет ни того, окаймляют ли «объекты, чуждые игре» (things external to the game), игру, рассказанную в тексте или воссозданную текстом, ни насколько игра, являющаяся объектом, является, да или нет, объектом (в) истории. Ни насколько соблазн ищет свои жертвы среди персо­нажей или среди читателей. Вопрос рассказчика, затем адресата, который не является тем же, никогда не до­ходит до себя.

[772]

ния, В конце предисловия рассказчик передразни­вает Семинар):

«Рассказ, который следует (the narrative which fol­lows), появляется перед читателем в свете коммента­рия (in the light of a commentary) соображений, ко­торые я только что представил».

«Я жил в Париже — в течение весны и части ле­та 18.. — и познакомился с неким Огюстом Дюпэном. Этот молодой джентльмен был из блестящей, даже прославленной семьи, но вследствие серии злополучных событий (untoward events) он оказал­ся в таком бедственном положении, что энергия его характера истощилась под грузом обстоятельств, он перестал появляться в обществе и заниматься вос­становлением своего состояния (the retrieval of his fortunes). Однако, благодаря любезности своих кре-

[773]

диторов, у него осталась небольшая часть наследст­венного имущества (By courtesy of his creditors, there still remained in his possession a small remnant of his patrimony); и на ренту, получаемую от этого, он, с по­мощью жесткой экономии, находил возможность удовлетворять только самые необходимые жизнен­ные потребности, не заботясь о чем-то большем. Только книги были его единственной роскошью (his sole luxuries), а в Париже достать их легко».

С остатками (remnant) отцовского наследства, оставленного помимо расчета должнику, ухитря­ясь путем расчетов (жесткая экономия) извлечь ренту, доход (income), прибавочную стоимость, которые работают сами по себе, Дюпэн оплачи­вает свою единственную прихоть, единственную роскошь, обретя, таким образом, первоначаль-

[774]

ный остаток, как некий безвозмездный дар, ожив­ляющий пространство жесткой экономии. Эта единственная роскошь (sole luxuries) (это слово, которое встречается второй раз на второй строч­ке Украденного Письма, но на сей раз в единст­венном числе) (двойное удовольствие, twofold luxury of meditation and a meerschaum), это сочи­нения: книги, которые организуют место встречи и приведение в упадок всего вышеназванного об­щего повествования. Место встречи, встречи между рассказчиком и Дюпэном, связанной с тем, что их интересы сошлись на одной и той же кни­ге, о которой ни разу не упоминается, разыскали ли они ее. Данное происшествие в буквальном смысле выглядит так:

«Наша первая встреча (meeting) произошла в за­темненном (obscure library) кабинете на улице Мон­мартр, ознаменована она была еще и тем, что мы по случаю оба искали одну и ту же книгу, замечательную и редкую; это совпадение сблизило нас (where the accident of our both being in search of the same very rare and very remarkable volume, brought us into closer com­munion). Мы стали видеться чаще. Я был глубоко тро­нут этой короткой семейной историей, которую он мне рассказал со всем простодушием и отстраненно­стью, — не пытаясь выставить себя в лучшем свете, — так свойственными любому французу, когда он гово­рит о своих личных делах (which a Frenchman indulges whenever mere self is the theme)».

Итак, о рассказчике ведется повествование буд­то бы он интересуется (на английском) историей семьи Дюпэна (I was deeply interested in the little family history), той, остатков дохода которой оказа­лось достаточно для оплаты единственной роско­ши — книг, затем, как мы увидим, кроме всего про-

[775]

чего, в Дюпэне его поражает начитанность, а посе­му общество подобного человека является для него просто неоценимым сокровищем (a treasure beyond price). Итак, рассказчик намеревается опла­тить бесценное сокровище в лице Дюпэна, кото­рый сам себе оплачивает бесценность сокровищ­ницы литературы, которому уже по этой причине нет цены. Ведь рассказчик вверяет себя, вверяется, как прямо указывает Бодлер, Дюпэну, а за это при­ходится платить. Ему приходится снимать кабинет аналитика. И предоставить экономический эквива­лент бесценности. Аналитик — или его собствен­ное состояние, почти эквивалентное состоянию Дюпэна, просто «менее стесненное» — позволяет ему сделать это: I was permitted to be at the expense of renting... Таким образом, рассказчик первый, кто платит Дюпэну, чтобы обеспечить себе доступ к письмам (литературе)*. Итак, проследуем за раз­вертыванием цепи. Но то, за что он платит, это еще и место повествования, изложение, в котором бу­дет рассказана и предъявлена для интерпретаций вся история. И если он платит, чтобы писать или говорить, он также располагает к разговору Дюпэ­на, он вынуждает вернуть свои письма и оставляет за ним последнее слово в виде признания. В эконо­мии этого кабинета, как только на сцену явился рассказчик, и явился в силу своей принадлежности к тому, что подходит под определение «анонимно­го** общества» капитала и страсти, и здесь невоз-

* Здесь и по тексту обыгрывается многозначность слова Lette (франц.), как буква, письмо, буквальный смысл, ли­тература в широком смысле, например Faculte des Lettres (франц.) — филологический факультет (прим. ред.).

** Вариант перевода в данном случае буквальный. Societe anonyme (франц.) переводится как акционерное обще­ство (прим. ред.).

[776]

можна никакая нейтрализация, никакой общий подход, никакое «аннулирование» значения по­средством денег. Ведь не только Дюпэн, но и рас­сказчик выступает в качестве «получающей сторо­ны». С момента, когда он вынуждает вернуть свои письма, и не только Королеве (другой Королеве), письмо подвергается делению, оно больше не явля­ется неделимым, как атом (природа атома, атомизм в понимании Эпикура, а также, как известно, в вы­сказывании Дюпэна в Двойном убийстве..), и теря­ет, таким образом, всякую предписанность назна­чения. Делимость письма — вот почему мы настаи­вали на этом ключе или заслоне теоретической уверенности Семинара: атомистичность письма — это то, что ставит на карту и безвозвратно утрачи­вает восгребованность чего бы то ни было: письмо не всегда доходит по назначению, а поскольку это заложено в его структуре, можно сказать, что оно по-настоящему никогда и не доходит, и когда оно доходит, его возможность-не-дойти терзает его внутренним разладом.

Делимость письма является также делимостью значимого, которому оно дает место, и, таким образом, делимостью «субъектов», «персонажей» или «позиций», которые им подчинены и их «представляют». Прежде чем доказать их в тексте, цитата в качестве напоминания:

«Я был чрезвычайно удивлен его неслыханной начитанностью; но кроме того, у меня в душе возни­кало ощущение какой-то теплоты и исполненной жизни свежести его воображения. В Париже я искал некоторые предметы, являвшиеся объектом моего изучения (seeking in Paris the objects I then sought), и понимал, что общество подобного человека явля­ется для меня бесценным сокровищем (a treasure beyond price), и с тех пор я искренне вверился ему (I

[777]

frankly confided to him). Наконец мы решили, что бу­дем жить вместе в течение всего моего пребывания в этом городе; и так как мои дела были не в столь за­труднительном положении, как его, я занялся съе­мом квартиры и ее меблировкой в стиле присущем причудливой меланхолии обоих наших характеров (in a style which suited the rather fantastic gloom of our common temper), это был маленький, странный ан­тичный домик, пустовавший из-за каких-то суеве­рий, о которых мы удосужились навести справки, он был в состоянии крайней ветхости и находился в отдаленной части предместья Сен-Жермен».

Таким образом, речь идет о двух чудаках (ме­ланхоликах), один из которых не говорит нам, что же он искал тогда в Париже, ни каковы были его «предыдущие компаньоны», от которых он собирается теперь скрыть секрет своего место­нахождения (secret—locality). Все пространство теперь сведено к умозаключениям этих двух «не­нормальных»:

«Если бы рутина нашей жизни в этом месте стала известна миру, нас бы приняли за двух ненормаль­ных, — может быть, за двух довольно безобидных сумасшедших. Наше затворничество (seclusion) бы­ло полным. Нас никто не навещал (We admitted no visitors). Место нашего уединения оставалось в тай­не — тщательно охраняемой — от моих бывших компаньонов (Indeed the locality of our retirement had been carefully, kept a secret from my own former associates); уже несколько лет, как Дюпэн прекратил появляться в свете. Мы жили только вдвоем».

С тех пор рассказчик позволяет себе расска­зывать о своем прогрессирующем отождествле­нии с Дюпэном. И прежде всего на почве обожа-

[778]

ния ночи, «черного божества», «видимость» кото­рой они «создают» в ее отсутствие:

В настроении моего друга появилась одна причу­да (a freak of fancy), — просто не знаю, как это выра­зить словами? — он обожал ночь из любви к ночи; да и сам я постепенно проникался этой причудой (bizarrerie), как и всеми другими, которые были ему свойственны, позволяя себе следовать этой стран­ной оригинальности с полным самоотречением (abandon). Черное божество (the sable divinity) не могло неотступно находиться при нас, но мы ухит­рялись создавать видимость ее (but we could coun­terfeit her presence).

Он сам, как бы раздвоенный в своей позиции рассказчик, таким образом, отождествляется с Дюпэном, за кем он не перестает с тех пор «заме­чать и восхищаться» его «чрезвычайной аналити­ческой способностью» и кто продемонстрировал ему множество примеров «глубокого знания» его собственной личности, его, рассказчика, личнос­ти. Но и сам Дюпэн, особенно в эти моменты, ка­жется раздвоенным. И на сей раз это уже «fancy», прихоть рассказчика, который видит его раздво­енным: «В такие моменты он выглядел холодным и рассеянным (frigid and abstract); его глаза смот­рели невидящим взглядом, а голос — обыкновен­но, богатый голос тенора, — сбивался почти на фальцет, куда только девалась его обычная жи­вость, абсолютная взвешенность рассуждений и безупречность интонации (distinctness of the enunciation). Наблюдая за ним в таком расположе­нии духа, я зачастую погружался в созерцание ста­ринной философии о двойственности души (By-Part Soul), и меня забавляла сама несуразность ощущения двойственности Дюпэна (the fancy of a

[779]

double Dupin) — творческой натуры и аналитика (resolvent)».

Фантастичность отождествления двух раздвоен­ных раздвоенностей, глубокое влияние связи, уво­дящей Дюпэна по ту сторону «интерсубъективных триад» «реальной драмы» и рассказчика, на то, что он повествует29; кругооборот страстей и капитала,

29 Участниками Семинара абсолютно не учитывается весьма активное вовлечение рассказчика в повествова­ние. Спустя десять лет, в дополнении 1966 года, Лакан пишет следующее:

«Следствие воздействия [значимого] настолько же оче­видно выражено здесь, как и в вымысле украденного письма, сущность которого заключается в том, что в письме результат такого воздействия сказывается не­посредственно внутри него: на действующих лицах сказки, в том числе и на рассказчике, и в такой же сте­пени вне его: на нас, читателях, а также на его авторе, причем никто так и не соблаговолил вникнуть в то, что действительно содержалось в письме. Такова неизбеж­ная судьба всего написанного» (Сочинения, стр. 56—57). Итак, подписываясь под этим до определенной степе­ни, следует все же уточнить, что о следствиях воздейст­вия на рассказчика участники Семинара фактически не обмолвились ни словом. Характер интерпретации ис­ключал это. И что касается природы такого воздейст­вия, характера вовлеченности рассказчика, в запозда­лом раскаянии опять-таки ничего не упоминается, ог­раничиваясь рамками, очерченными на Семинаре. Что касается заявления о том, что все в этой истории про­шло так, «что никто так и не соблаговолил вникнуть в то, что действительно в [в письме] содержалось», не со­ответствует истине по многим пунктам: 1° Всем, как упоминает префект полиции, известно о том, что содер­жится в этом письме, по крайней мере, нечто способ­ное «поставить под угрозу честь лица самого высокого ранга», также как его «безопасность»: массивная смыс­ловая привязка.

2° Осведомленность на этот счет была подтверждена Семинаром и подразделена на два уровня: а) Относительно минимальной, активной смысловой нагрузки этого письма, оно несет в себе информацию префекта полиции: «Но это не говорит нам ничего о со­держании того, что в нем заложено». «Любовная записка или план заговора, письмо-донос или письмо-распоряжение, письмо-просьба или мольба о по­мощи, из всего этого мы можем извлечь только то, что Королеве не с руки, чтобы о нем узнал ее владыка и сюзе­рен» (Сочинения, стр. 27). Это говорит нам о главном в содержании данного послания, вышеперечисленные версии не столь малозначимы, как бы ни пытались заста­вить нас в это поверить. Непременным атрибутом всех рассмотренных гипотез является то, что заложенное в письме (не только факт его запуска в обращение, но и содержание того, что в него вложено) предполагает предательство пакта, «клятвенной веры». Никому не за­прещалось направлять какие-либо письма Королеве, а ей получать их. Семинар противоречит сам себе, когда с ин­тервалом в несколько строк, усиливает радикальность ло­гики значимого и его литерального места, претендуя на то, чтобы нейтрализовать «послание», затем пристегива­ет эту логику к своему символическому смыслу или к сво­ей символической истине: «Как бы то ни было, это пись­мо является символом пакта». В противовес тому, как это трактуется на Семинаре (высказывание, выдающееся ввиду того ослепления, которое оно способно вызвать, но необходимое при доказательстве), следует, чтобы все «соблаговолили вникнуть в то, что в нем [в письме] содер­жалось». Неведение или безразличие по отношению к этому аспекту остается минимальным. Все это знают, все озабочены этим, начиная с автора Семинара. И если бы оно не обладало выраженной смысловой нагрузкой, никто бы до такой степени не опасался его подмены дру­гим, что и происходит в случае с Королевой, а затем и с министром как минимум. Все убеждены, начиная с министра и до Лакана, включая Дюпэна, что речь, ко­нечно же, идет о письме, в котором содержится то, что содержится: предательство пакта и то, что оно собой представляет, «символ пакта». По этой причине, очевид­но, письмо и является предметом пристального внима­ния: сначала министра, затем Дюпэна, и, наконец, Лака­на Все сверяют содержание письма, все поступают так же, как префект полиции, который в тот момент, в об­мен на вознаграждение, берет письмо из рук Дюпэна, проверяя его содержание «Наш функционер схватил его в каком-то отчаянном приступе радости, открыл его дро­жащей рукой, бросил взгляд на его содержание (cast а rapid glance at its contens), а затем поспешно рванул дверь, и уже без всяких церемоний, бросился вон из ком­наты...» Обмен чека на письмо проходит над секретером, в котором Дюпэн хранил документ, б) Что касается закона о смысловой нагрузке украденного письма в общем смысле: это, опять-таки заключительные слова Семинара. («Таким образом, «украденное письмо», даже «невостребованное», выражает именно то, что пись­мо всегда доходит по назначению»).

[780]

значимого и писем, предшествующих и последую­щих двум «треугольникам», «первичного» и вторич­ного, цепная реакция позиций, начиная с позиции Дюпэна, который, как и все персонажи, внутри и вне повествования, поочередно переходит с места на место — вот что сводит трехстороннюю логику

[781]

к весьма лимитированной детали в детали. И если дуалистское отношение между двумя раздвоенностями (то, что Лакан, по-видимому, приписывает во­ображаемому) включает в себя и обволакивает все пространство так называемого символического, без конца выходит по ту сторону и извращает его,

[782]

то противопоставление воображаемого символи­ческому, в особенности его подразумеваемая ие­рархия, представляется весьма малоубедительной: во всяком случае, если соизмерять ее с многоплано­востью подобной сцены написания.

Как установлено, все персонажи Украденного Письма, в частности действующие лица «реальной драмы», включая Дюпэна, последовательно и струк­турно оказывались на всех позициях, как-то умер­шего — слепым — Короля (а заодно и префекта по­лиции), а затем Королевы и министра. Каждая пози­ция отождествляется с другой и подвержена делению, даже позиция покойника и того четверто­го, дополнительного. Различие между тремя взгля­дами, предложенное Семинаром, в целях определе­ния собственного пути движения, поставлено, та­ким образом, под угрозу. И особенно введение (двойственное и отождествляющее), оставленное в стороне рассказчика (повествующего-повествуе­мого), позволяет одному письму вернуться ради то­го только, чтобы утратить другое.

И что касается явлений раздвоения, а следова­тельно, Unheimlichkeit, то они принадлежат не только к трехстороннему «контексту» Украденного Письма. На самом же деле встает вопрос как перед рассказчиком, так и перед Дюпэном, по поводу то­го, является ли министр самим собой или своим братом («это два брата», «они оба создали себе ре­путацию»; в чем? «в сочинительстве»). Дюпэн уверя­ет, что министр является одновременно и «поэтом и математиком». Две ипостаси, практически нераз­личимые в нем. Соперничая в нем, одна разыгрыва­ет и препятствует планам другой. «Вы ошибае­тесь, — говорит Дюпэн, — я его очень хорошо знаю, он это двое в одном (he is both). Как поэт и математик он, очевидно, рассуждал правильно (Не would reason well); как просто математик, он

[783]

совсем не смог бы рассуждать и, таким образом, сдался бы на милость префекта».

Но министру, который «прекрасно знает мой почерк», Дюпэн посылает письмо, подписанное братом или собратом, близнецом или младшим или старшим братом (Атрей/Тиест). Это соперни­чающее и двойственное тождество братьев, дале­кое от того, чтобы войти в символическое прост­ранство семейного треугольника (первый, второй или последующий), без конца толкает его в лаби­ринт двойников, при отсутствии оригиналов, фак­симиле, за отсутствием подлинного неделимого письма, бессовестных подделок, придавая украден­ному письму неисправимую уклончивость.

Текст, названный «Украденным письмом», за­печатлевает(ся) (в) эти(х) следствия(х) уклончи­вости. Я указал лишь самые очевидные из них с тем, чтобы предоставить ключ к пониманию изложенного: игра двойников, бесконечная де­лимость, текстовые ссылки от фак-симиле к фак-симиле*, обрамление рамок, нескончае­мая вереница кавычек, включение Украденного Письма в украденное письмо, начинающееся до него, через рассказы рассказов о Двойном Убий­стве, вырезки из газет о Тайне Мари Роже (а sequel to «The murders in the rue Morgue»). В осо­бенности обесцененность заглавия: Украденное Письмо, это текст, текст в тексте (украденное письмо как трилогия). Заглавие является и загла­вием текста, оно именует текст, оно само себя именует и внедряется, таким образом, делая вид, что именует предмет, описанный в тексте. Укра­денное Письмо действует как текст, который ук­лоняется от мало-мальски определимого назна­чения и производит, скорее приводит к умоза-

* Оставлено, как в оригинале (прим. ред.)

[784]

ключению о его неопределяемости именно в тот момент, когда в нем повествуется о доставке письма. Оно делает вид, будто бы у него есть что сообщить, и оставляет полагать, что «письмо все­гда доходит до назначения», подлинного, не­укоснительного и неделимого, в тот момент и в том месте, когда вымысел, пущенный в ход до появления письма, отстраняется от себя самого. Чтобы сделать еще один прыжок в сторону.

За чьей подписью? Безусловно, Дюпэн желает приложить руку. К тому же рассказчик, после того как заставил или позволил ему говорить, оставляет за ним последнее слово30, последнее слово в по­следней из трех новелл. По всей видимости. Я отме­чаю это не с тем, чтобы, в свою очередь, поставить рассказчика, и еще в меньшей степени автора, в по­ложение аналитика, который умеет хранить мол­чание. Может, действительно и нет, исходя из ха­рактера этой сцены написания, подходящего угол­ка для аналитической ситуации. Может быть, здесь нет и подходящего аналитика, по крайней мере в ситуации психоанализа в X.. Только четыре коро­ля, следовательно, четыре королевы, четыре пре-

30 Можно даже считать так, что он единственный, кто «гово­рит» в новелле. Он держит доминирующую речь, с фанфа­ронством болтуна и нравоучения, приверженца истины, раздающего указания, указующего пути, восстанавливаю­щего справедливость, преподающего уроки всем и вся. Он не жалеет личного времени и времени других, читая нра­воучения и призывая к порядку. Он посылает себя по поч­те и адресатом указывает себя. Только адрес принимается в расчет, точный, подлинный адрес Кто, согласно закону, возвращается по принадлежности. Благодаря человеку за­кона, проводнику и вседержателю пути истинного. Все Украденное Письмо написано для того, чтобы он в конеч­ном итоге вернул его по ходу лекции. И поскольку он проявил себя самым хитрым, письмо проделывает с ним очередную злую шутку в тот самый момент, когда он яко­бы распознает его место и истинное назначение. Оно ус­кользает от него и надувает его (сценический прием), и в тот момент, когда он высоким стилем говорит, что на­дувает, раскрывая надувательство, в момент, когда он от­вечает на вызов и возвращает письмо. Сам того не ведая, он откликается на все просьбы, дублирует, то бишь под­меняет министра и полицию, и если бы даже он оказался единственной жертвой надувательства, что сомнительно, то в этой «истории» он оказался бы больше всего в дура­ках. Остается уточнить, каков исход партии. А финал таков: раз-два-и-в-дамках-раз-два-и-в-дураках.

[785]

фекта полиции, четыре министра, четыре аналити­ка Дюпэна, четыре рассказчика, четыре читателя, четыре короля и т. д., одни проницательнее и глу­пее других, могущественнее и беззащитнее.

Итак, Дюпэн желает приложить руку, да, без сомнения, последнее слово последнего со­общения украденного письма. Прежде всего бу­дучи не в силах отказать себе в удовольствии проставить свою собственную подпись — по крайней мере знак, с которым придется соотне­сти его личность — под видом фак-симиле, ко­торое он оставляет министру. Он опасается фак-симиле, но, не отказываясь от намерений отомстить ему по-братски, упорствует в своем стремлении дать понять министру, от кого оно исходит. Таким образом, он помещает это фак­симиле, подделку, вне письма. Внутреннее со­держание подлинно и совершенно узнаваемо. Действительно, в тот момент, когда сумасшед­ший (который был мнимым сумасшедшим, под­купленным им) (the pretended lunatic was a man in my own pay) развлекает всех своим «дурац­ким поведением» (frantic behavior), что делает

[786]

Дюпэн? Он наносит последний штрих. Он под­совывает поддельное письмо, то есть то, кото­рое он сам изготовил, как бы настоящее, кото­рое выглядит как ersatz чисто внешне. Если бы во всем и нашелся один правдивый человек, лю­битель подлинного, Дюпэн послужил бы при­мером такового: «В тот самый момент я напра­вился прямиком к планшету, вынул письмо, спрятал его в карман и подменил его другим, в некотором роде фак-симиле (по внешнему виду) (so far as regards externals), тщательно под­готовленным дома, — подделав инициал Д... (imitating the D—cipher) с помощью печати, сделанной из хлебного мякиша».

Таким образом, Д Должен ли он расшифровать то, что имел в виду дешифровщик, и откуда и поче­му он расшифровал, ввиду чего, во имя кого и чего. Инициал — одно и то же Д, для министра и для Дюпэна — является фак-симиле внешне, но преиспол­ненным собственного значения внутри.

Но каково это собственное значение внутри? Это подпись? Это «последнее слово» вдвойне братоубийственной войны?

Еще одна цитата, в которой подписант отка­зывается от задуманного ранее: «..я написал в са­мой середине чистого листа эти слова:

[787]

риканское издание31, которым я располагаю, не оставляет нам этого сомнения:

«...л написал в самой середине чистого листа слова —

«"Не is well acquainted with my MS, and I just copied into the middle of the blank sheet the words —

Замысел столь зловещий, Коль не достоин Атрея, достоин Тиеста.

Вы найдете их в Атрее Кребийона».

They are to be found in Crebillion's Atree"».

Таким образом, становится ясно, что эта по­следняя фраза принадлежит Дюпэну, Дюпэну, за­являющему министру: я, нижеподписавшийся Дюпэн, ставлю вас в известность о судьбе пись­ма, о том, что в нем говорится, о том, ввиду чего я изымаю у вас его, чтобы вернуть его той, кому оно адресовано, и почему я заменяю его вот этим, на добрую память.

Но это последнее слово, вкупе со всеми неви­димыми кавычками, которые окаймляют всю но­веллу, Дюпэн вынужден забрать его в кавычки и мотивировать свою подпись: вот, дескать, что я ему написал и как расписался под этим. Что та-

.................... Замысел столь зловещий,

Коль не достоин Атрея, достоин Тиеста.

Игра кавычек Во французском переводе нет кавычек, текст Кребийона набран петитом. Фра­за, которая следует за этим («вы найдете это в Ат-рее Кребийона») (They are to be found in Crebil-lion's Atree) может с таким же успехом быть при­писана автору Украденного Письма, рассказчику, автору возвращенного письма (Дюпэну). Но аме-

31 В первой публикации этого текста можно было прочесть следующую заметку по поводу кавычек: «Неправильно все-таки приводить ее в таком виде, оставляя подвешен­ными так называемые «английские» внутренние кавыч­ки». Я был не прав: последние кавычки обозначают конец речи Дюпэна, что было важно для меня, и нет никакой ошибки в издании, на которое я ссылался. Изъятие этой фразы (без последствий) является единственным изме­нением этого эссе, со времен его первой публикации.

[788]

кое подпись в кавычках? И потом, внутри этих кавычек, сама подпись является цитатой в кавыч­ках. Это опять выдержка из литературы.

В двух случаях из трех автор Семинара пытался переделать замысел в рок, быть может, таким обра­зом возвращая некий смысл в себе своему назначе­нию; несомненно, умышленно, поскольку в любом случае, ничто не позволяет хоть в какой-то мере за­ключить об отсутствии такого замысла. (Этот заклю­чительный штрих сам собою просится в авторство аббату Д Копитерсу де Жибсону. От кого истинное положение — изготовление подделки в целях изъя­тия письма, замены его другим, ради попутного свершения его судьбы — не ускользнуло.)

«Как бы то ни было, министр, когда он возна­мерится пустить его в ход, то на глаза ему попа­дутся такие слова, начертанные рукой Дюпэна:

...Замысел столь зловещий,

Коль не достоин Атрея, достоин Тиеста, —

которые, как утверждает Дюпэн, происходят из Атрея Кребийона» (стр. 14). Затем, по прошест­вии некоторого времени: «Общее место цитаты подходит оракулу, у которого лицо при этом превращается в гримасу и который также поза­имствован из этой трагедии:

Рок столь зловещий,

Коль не достоин Атрея, достоин Тиеста» (стр. 40).

наконец (Итоги, стр. 8): «...и я добавляю (стр. 52), что песню, которую этот Лекок* хотел бы сделать своим пробуждением (рок столь зловещий...), у него не было ни одного шанса услышать».

* Le coq (франц.) — петух (прим. ред.).

ОТНЮДЬ

[790]

Первая публикация в «Конфронтасьон», 1,1978; со следующим предисловием редакции:

«21 ноября 1977 года была организована встреча «Лицом к лицу» с Жаком Деррида, посвя­щенная Glas (Galilee, 1974) и другим текстам, на­ходящимся в тематической связи с теорией, дви­жением или психоаналитическим институтом, а именно Freud et la scene de Vecriture (in L'Ecriture et la difference, 196l), Le Facteur de la verite (inPoe­tique 21, 1975), Fors (in Le Verbier de l'homme aux loups, de Nicolas Abraham и Maria Torok, 1976), Eperons (1972—1978). В ответ на первые вопросы Рене Мажора Жак Деррида выдвинул несколько вступительных предложений. Мы приводим их здесь в том же порядке. И только "заглавие являет­ся исключением из этого правила».

[791]

рене мажор. — Жак Деррида, прежде всего мне хотелось бы, выразить вам то глубоко удручаю­щее впечатление, которое я испытал при чтении Glas (Похоронный звон). Прибегая к образу, ко­торый мне навевает слово, близкое к glas, но оно женского рода glene*, и в своем двойном значе­нии, я сказал бы, что вы принуждаете Знание и Тело (ваше и мое) выдержать такое обращение, которое заставляет их уйти в себя, запутаться и перехлестнуться друг с другом как в некой впа­дине, где они перемалываются, дробятся, расчле­няются. Однажды угодив в сети «замысла столь зловещего», приходится барахтаться в них, не питая надежд когда-либо выбраться оттуда невредимым.

И я не одинок, испытывая подобное впечатле­ние. Перу одного критика принадлежит следую­щая рецензия: «Это гнусная, вульгарная и дья­вольская книга». Но в то же время, и это правда, этот критик добавляет, что написана она тем, кто, без сомнения, является самым выдающимся умом современной французской философии», а со своей стороны я добавлю — лучше всех во­оруженным и в то же время безоружным — (эта книга) «является по крайней мере выражением того, на какую высоту поднята планка предъявля­емых нашему сообществу претензий».

По ком звонит колокол A3, абсолютного зна­ния, и кто не понимает, что власть письма, кото-

* glene (фращ) — 1. суставная впадина, углубление 2. бухта троса (прим. ред.)

[792]

рое ускользает, переходит с одного места к сле­дующему вакантному, которое оно занимает — в новелле Эдгара По, это место находится меж­ду стоек-ног камина — вопрос не может быть обойден вниманием. И вы сами, кстати, под­тверждаете, в вашем комментарии к Семинару об украденном письме, то есть в Носителе ис­тины, аналитически задаваясь вопросом о том, как же произошло, что в двух случаях из трех автор Семинара пишет «рок» вместо «за­мысла» в цитате Кребийона (Замысел столь зло­вещий, коль не достоин Атрея, достоин Тиеста). Что в этом отступлении, которое намеревается поставить роковой крест (destin) (Т) на SE или ES (Это) на замысел (dessein), исчезает, как в бездне, «осталось невыясненным», именно этот вопрос остался невыясненным во время нашей последней встречи лицом к лицу с Фран­суа Рустаном.

Таким образом, этот вопрос, поставленный во главу угла — вы его туда поместили, а он не дает ходу вам — понимается как деконструкция дру­гого A3, аналитического знания, а также преде­лов или границ психоаналитического поля. Я да­же спрашиваю себя, существует ли для вас внут­реннее и внешнее пространство, где бы нашлось место этому знанию, место, которое принято именовать Аналитической Ситуацией.

жак деррида. — Я постараюсь ответить на во­прос или продолжить вашу мысль.

Но, замечу вам, что чувствую себя совершенно безоружным. Этим вечером я пришел настолько безоружным, насколько это возможно. И не­сколько растерянным. Я не хотел готовить эту

[793]

встречу, и я не хотел к ней готовиться. Настолько непроизвольно, насколько это возможно, я ре­шился на то, что, как я полагаю, за мной никогда раньше не водилось — стать объектом дебатов, можно даже сказать шоу, не предусмотрев ника­ких доводов ни в свою защиту, ни контрдоводов (что неизменно так или иначе сводится к одно­му). Во всяком случае, не стремился как можно больше предвосхитить. Я подумал, что если что-то должно произойти этим вечером, то, по всей вероятности, событием этим как раз и явится тот факт, что я приду без подготовки, не пытаясь вы­ставить себя в лучшем свете, не отвечая на выпа­ды, настолько безоружным, насколько возможно, и если это возможно.

Я не скажу «с пустыми руками». Кого бы я мог надеяться убедить или обнадежить, в таком салу­не, провозглашая во всеуслышание, что я при­шел сюда с пустыми руками?

Как значится в программе этого вечера, за­мечу мимоходом: именно в Glas и Fors, я выска­зал все, что может оказаться полезным под ру­кой, начиная с коробки спичек до своего собст­венного гроба в форме спичечной коробки. А такой гроб не является таким уже безобидным оружием.

Ни чересчур роскошным на подобном пиру.

Итак, я не явился — если, все-таки я явился — с пустыми руками в этот салун, переполненный всеми видами группировок более или менее бли­стательных, более или менее готовых открыть пальбу, держащихся настороже за стойкой бара. Некоторые делают вид, что невозмутимо в углу

[794]

играют в покер. Они притворяются, что делают вид: я уверен, что именно в этот момент всевоз­можные партии разыгрываются внутри каждой из группировок, и не менее ожесточенные, чем те, что разыгрываются между группировками. И так как вы, Рене Мажор, расспрашиваете меня о Glas, вы знаете, что это книга, кроме всего про­чего и по замыслу о группировках, о том, что их связывает воедино в каком угодно смысле, каче­стве и количестве.

Итак, я явился, если, все-таки явился, говоря себе: этим вечером что-нибудь произойдет лишь при условии твоей безоружности.

Но вы могли бы заподозрить меня в том, что я несколько перегибаю палку, прибегая к столь примиренческим сравнениям: мол, он говорит что пришел безоружным, чтобы этим самым обезоружить — прием известный. Все так. Тогда я сразу же добавлю: я не явился, я не хотел этого, я все еще не хочу этого, и, разумеется, не гожусь на роль мальчика для битья.

Я не пришел совсем уж беззащитным, совсем без ничего.

Я захватил с собою коротенькую — как бы получше ее определить, ну, что ли, фразу-ко­ротышку, если это определение удачно, одну-единственную и такую, что короче не приду­маешь.

При всем при том, что я не вполне уверен, что эта самая фраза исходит от меня. Еще ни­что не гарантирует того, что я приму ее на свой счет.

[795]

Допустим, я произнесу ее, эту фразу-коро­тышку, в кавычках, как если бы то, что неразли­чимо глазу, могло приниматься в расчет при чте­нии. Я произнесу ее, скажем, между кавычками, несмотря на то, что я ее создал сам или, что она сама себя создала во мне, в продолжение другой коротенькой фразы, подслушанной в конце пре­дыдущей встречи, единственной из встреч «Ли­цом к лицу», на которых я присутствовал, вне той, которая сплотила нас два года назад с мои­ми друзьями Николасом Абрахамом и Марией Торок

Допустим, я помещу эту фразу-коротышку в кавычки, несмотря на то, что я сам создал ее или она сама запала мне в душу после предыду­щей встречи и туманного высказывания одной приятельницы — аналитика.

Это высказывание, должно быть, тотчас же включилось во мне в систему догадок, интере­сов, гипотез, раскрутило маховик всей логики, которая приняла наиболее сжатые очертания, в наиболее элиптичной форме, в следующей коротенькой фразе, которую, повторяю еще раз, я не отношу на свой счет. Я ее цитирую. Те­оретики речевых форм высказывания указали бы, что я ее скорее обозначаю, нежели приво­жу, будем надеяться, что подобное различие не покоробит утонченного восприятия аналити­ков. Я высказал несколько замечаний по этому поводу в слегка полемичном тексте, появив­шемся в Соединенных Штатах под названием Limited inc.

Итак, вот эта коротенькая фраза, она призвана разочаровать вас, я произнесу ее медленно,

[796]

без какой-либо пунктуации на данный момент — ее пунктуация в действительности является мо­бильной и многообразной — итак, я читаю ее без какой-либо пунктуации на данныйчмомент, как если бы существовал некий равномерный интер­вал между каждым словом, вот:

ЭТО-ОТНЮДЬ-НЕ-КУСОК ПИРОГА*

Вот.

Я все еще не знаю — узнаю ли я когда-ни­будь? — правильно ли я поступил, придя сюда се­годня вечером.

Без сомнения, я пришел, если пришел, потому что — это, должно быть, сильнее меня.

Не потому, что это просто как бы оказалось сильнее меня, но потому что я, должно быть, за­гипнотизирован, непреодолимо захвачен, захва­чен чем-то, что выдает себя за нечто более-сильное-чем-я.

Если это сильнее меня, то стоит пойти взгля­нуть на это, и это все, что меня интересует. «Сильнее меня», это выражение не дает мне по--

* В данном случае и далее по тексту автор обыгрывает разные значения слова tranche (франц.) — кусок, ломоть, часть, транша, очередь работ при строительстве. Конкретно имеются в виду отдельные сеансы дидакти­ческого психоанализа. — Прим. пер.

[797]

коя, оно постоянно появляется передо мной, с тех пор как я себя спрашиваю, по крайней ме­ре, со времени последнего заседания, правильно ли я сделал, что согласился прийти.

Вообще, до этого момента, до этого вечера, мне удавалось отделываться от побуждения или соблазна поприсутствовать на «спектакле», разгадывать простодушные уловки или поли­тические ходы всех постановочных трюков, пускаемых в ход в наши дни, программ, студий и площадок, предоставленных интеллектуалам нашего времени, которые считают, что все в их распоряжении.

По-видимому, на этот раз это оказалось сильнее меня. Но я вынужден все-таки при­знаться: до последнего момента, сидя в кафе на углу, я спрашивал себя, собираюсь ли я пойти (что тоже со мной впервые, понимайте как вам заблагорассудится), я спросил себя, не подведу ли я вас, или, как говорят, не сыграю ли с вами «злую шутку».

Некоторые из присутствующих здесь знают, что в недавно опубликованном исследовании я очень интересовался этим словом — «злая шут­ка», всеми словами, составляющими это непере­водимое выражение, этой странной «вещью», ко­торой является злая шутка, если по крайней мере такое существует.

Несмотря на то, что я не являюсь, как общеиз­вестно, исходя из канонических критериев, дей­ствующих в ваших четырех обществах с ограни­ченной ответственностью, ни аналитиком, ни анализирующим, я убежден, что выражение «зла

[798]

шутка» и то, что под ним понимается, должно представлять для вас интерес.

Между тысячью и одной злой шуткой, кото­рые можно привести в пример, существует та, которую аналитик разыгрывает своей собствен­ной «группе», уходя на сторону, чтобы перехва­тить «кусок пирога» в другой группе. И я гаранти­рую, что то, что я назову эффектам «лицам к ли­цу» имеет большое отношение ко всем злым шуткам, и с этой злой шуткой в форме «куска пи­рога», который переносится или передается в ча­стичном виде от группы к группе.

Я даже склонен поверить, в теперешнем поло­жении и, без сомнения, будучи ограниченным в информации, что эта проблема «куска пирога», а если быть более точным, того, что вы можете перехватить в другой группе, эта проблема, о ко­торой нельзя с уверенностью сказать, приведет ли она к проблеме незаконченного или нескон­чаемого анализа, даже если она ставит вопрос ребром, на нее все еще наложен запрет, теорети­ческий и практический, как утверждают. Запрет или заговор молчания, который и цементирует всю network suburbain психоанализа в ваших со­обществах. Это то, что имеет место, и о чем нель­зя распространяться, или о чем можно упоми­нать, не доводя дела до «критики». И теперь я по­пробую сказать. Если мне дадут слово, отчего эффект «лицом к лицу» находится в тесной свя­зи с относительным снятием — может быть толь­ко на этот вечер — и только с приподнятием, как водится, такого запрета.

Итак, я чуть было не сыграл с вами злую шутку. Предположим, что это пока всего лишь гипотеза,

[799]

что я здесь и что я не сыграл никакой шутки. По­чему бы и нет?

Мне не хотелось этим злоупотреблять, или, что где-то одно и то же, у меня на это не хватило духа, не хватило духа на что? При этом, если вы ждали моего появления и если это место остава­лось вакантным в течение уж и не знаю какого времени, десяти минут, скажет одна группа, со­рока пяти или пятидесяти, скажет другая, тогда здесь, если бы вы меня дождались, я убежден что-нибудь да и произошло бы.

От меня к вам, от вас ко мне, должна бы неиз­бежно протянуться некая нить. И с обеих сторон. У меня не хватило духа, чтобы злоупотребить та­кой неслыханной возможностью. Вот почему я признался, что это, очевидно, оказалось сильнее меня.

И потом, я угодил в ловушку, в самую хитроум­ную их всех ловушек, вознамериться присутст­вовать при разыгранной самим собой злой шут­ке, суть которой в том и состоит, чтобы не при­сутствовать и начать звонить по себе отходную. Тут как ни исхитряйся, а промах все равно обес­печен.

Разве только, разве только если злая шутка в этот вечер сохраняет все шансы на то, чтобы состояться. Я считаю, что эта гипотеза имеет право на жизнь и нахожу ее обоснованной.

рене мажор. — Злая шутка возможна и вероят­на, ей противопоставляется то, что сильнее вас — и что, таким образом, имеет другое проис­хождение — не связано ли это с чем-то неизбеж-

[800]