Часть 5.

3. Эмпиризм и “проблема других сознаний”

Многие из эмпирически мыслящих философов будут потрясены этими двумя мысленными экспериментами, особенно первым. Им покажется, будто я ут­верждаю существование эмпирических фактов относительно ментальных со­стояний системы, которые не устанавливаются никакими эмпирическими сред­ствами. Их концепция эмпирических средств для установления существования ментальных фактов целиком основывается на предпосылке данных о поведе­нии. Они убеждены, что единственным имеющимся у нас свидетельством для приписывания ментальных состояний другим системам является само поведе­ние этих систем.

83

В данном параграфе я хотел бы продолжить обсуждение проблемы других сознаний, начатое в главе I. Отчасти моей целью будет показать, что нет ничего противоречивого или вызывающего возражения в эпистемических послед­ствиях только что описанных двух мысленных экспериментов, однако, моей главной целью будет оценка имеющегося у нас “эмпирического” базиса для предположения, что другим людям и высшим животным присущи сознатель­ные ментальные феномены, более или менее подобные нашим.

В самом начале обсуждения стоит подчеркнуть, что в истории эмпиричес­кой философии и философии сознания присутствует систематическая двусмыс­ленность в употреблении слова “эмпирический”, двусмысленность между онтологическим смыслом и эпистемическим смыслом. Когда люди говорят об эмпирических фактах, они иногда подразумевают реальные, повседневные факты в мире в противоположность, скажем, фактам математики или фактам логики. Иногда же, когда люди говорят об эмпирических фактах, они имеют в виду факты, проверяемые средствами третьего лица, то есть под “эмпиричес­кими фактами” и “эмпирическими методами” они имеют в виду факты и ме­тоды, доступные всем компетентным наблюдателям. И вот эта систематичес­кая двусмысленность в употреблении слова “эмпирический” внушает нечто явно ложное, а именно, что все эмпирические факты, в онтологическом смыс­ле являющиеся фактами в мире, эпистемически доступны всем компетентным наблюдателям в равной степени. Нам независимым образом известно, что это ложно. Имеется множество эмпирических фактов, которые не в равной степе­ни доступны всем компетентным наблюдателям. В предыдущих параграфах приводились некоторые мысленные эксперименты, предназначенные проде­монстрировать это, и мы в самом деле обладаем эмпирическими данными, которые предполагают абсолютно тот же результат.

Рассмотрим следующий пример.1 Мы способны с некоторыми затруднени­ями вообразить, что бы означало быть летящей птицей. Я говорю “с некоторыми затруднениями”, поскольку, разумеется, всегда будет иметься соблазн вообра­зить, что бы это означало для нас, если бы мы летали, а не, строго говоря, каково для птицы летать. Но вот сегодня отдельные новейшие исследования говорят нам о том, что есть птицы, которые ориентируются в полете, определяя магнит­ное поле земли. Давайте же предположим, что подобно тому, как птица обладает сознательным опытом хлопанья крыльями или чувством того, как ветер оказыва­ет давление на ее голову и тело, так же у нее есть сознательный опыт ощущения магнетизма, нарастающего в ее теле. Но что означает чувствовать всплеск маг­нетизма? В данном случае у меня нет даже самой слабой идеи о том, как это чувствует птица, или в этой связи, как человеческому существу чувствовать прилив магнетизма от магнитного поля земли. Это, как я полагаю, эмпиричес­кий факт, что птицы, ориентирующиеся в полете путем определения магнитно­го поля, действительно обладают или не обладают сознательным опытом опре­деления магнитного поля. Однако точный качественный характер этого эмпи-

84

рического факта недоступен стандартным формам эмпирических проверок. Да и в самом деле, почему он должен быть доступным? И почему мы должны были бы предполагать, что все факты в мире в равной степени доступны стан­дартным, объективным проверкам от третьего лица? Если вы задумаетесь над этим, то окажется, что данное допущение явно ложно.

Я сказал, что такой результат не столь уж тосклив, как могло бы показаться. И причина этого проста. Хотя в некоторых случаях у нас нет равного доступа к определенным эмпирическим фактам в силу их субъективного характера, в целом у нас имеются косвенные методы достижения тех же самых эмпиричес­ких фактов. Рассмотрим следующий пример. Я совершенно убежден в том, что моя собака так же, как и другие высшие животные, обладает ментальными состояниями, подобными визуальному опыту, переживаниям боли, ощуще­ниям жажды и голода, холода и тепла. Итак, почему же я столь убежден в этом? Стандартный ответ заключается в том, что это происходит в силу поведения собаки, ибо, наблюдая ее поведение, я делаю вывод, что ей присущи менталь­ные состояния, подобные моим. Я думаю, что этот ответ ошибочен. Не только потому, что собака ведет себя так, что это согласуется с наличием сознатель­ных ментальных состояний, но также потому, что я способен видеть относи­тельное сходство каузального базиса поведения в собачьей физиологии с моим. И это не только из-за того, что строение собаки подобно моему и что ее пове­дение интерпретируется способами, аналогичными тому, как я сам интерпре­тирую свое собственное поведение. Скорее именно в комбинации этих двух фактов я способен усмотреть то, что поведение является сходным (appropriate) и что ему присуща сходная каузальность в физиологической основе. Напри­мер, я могу видеть, что это собачьи уши; это ее кожа; это ее глаза; что если вы ущипнете ее кожу, то поведение будет соответствующим пощипыванию кожи; если же вы закричите ей в ухо, то получите поведение, соответствующее тому, когда кричат в уши.

Важно подчеркнуть, что мне не требуется обладать фантазией или сложной анатомической и физиологической теорией строения собаки, а лишь простой, так сказать, “народной” анатомией и физиологией -способностью узнавать структуру кожи, глаз, зубов, волос, носа и т.д., и способностью предполагать, что та каузальная роль, которую они играют в ее опыте, относительно сходна с той каузальной ролью, кото­рую подобные черты играют в нашем собственном опыте. И в самом деле, даже описание определенных структур вроде “глаз” или “ушей” уже предполагает, что мы приписываем им функции и каузальные спо­собности, сходные с теми, что присущи нашим собственным глазам и ушам. Короче, хотя у меня нет прямого доступа к сознанию собаки, тем не менее мне представляется хорошо засвидетельствованным эмпирическим фак­том, что собаки обладают сознанием и это проверено с помощью достаточно убедительных свидетельств. Но я уже не столь уверен, когда дело доходит до

85

животных, стоящих значительно ниже на филогенетической лестнице. У меня нет ни малейшей идеи относительно того, сознательны ли блохи, кузнечики, крабы или черви. Мне представляется, что я могу с полным основанием оста­вить подобные вопросы нейрофизиологам. Но какого рода свидетельства мог­ли бы искать нейрофизиологи? Вот еще один мысленный эксперимент, кото­рый мы вполне могли бы вообразить.

Предположим, что у нас есть объяснение нейрофизиологического базиса сознания в человеческих существах. Также предположим, что у нас есть доста­точно точные, нейрофизиологически изолируемые случаи наличия сознания в человеческих существах, такие, что присутствие соответствующих нейрофизио­логических феноменов служит необходимым и достаточным условием для со­знания. Если вам это присуще, то вы сознательны; если вы потеряли это, то вы оказались бессознательны. А сейчас вообразите, что некоторым животным при­сущ данный феномен - назовем его для краткости “х”, - а другие лишены его. Предположим, что проявление х обнаружилось во всех таких животных, как мы сами, обезьяны, собаки и т.д., в отношении которых мы вполне уверены, что они сознательны на основе всей их физиологии, и что х совершенно отсутствовал у таких животных, как амебы, которым мы отнюдь не склонны приписывать какое-либо сознание. Предположим далее, что удаление х из нейрофизиологии челове­ческого существа немедленно породит бессознательное, а его повторное введе­ние снова породит сознание. В подобном случае, как мне кажется, мы могли бы не без основания предположить, что присутствие х сыграло решающую кау­зальную роль в производстве сознания и что данное открытие дало бы нам возможность разрешить сомнительные случаи с животными либо обладаю­щими, либо лишенными сознательных состояний. Если бы змеи обладали х, а клещи были бы лишены его, то мы могли бы с основанием сделать вывод, что клещи действовали на основе простых тропизмов, а змеи обладали сознанием в том же самом смысле, что и мы сами, собаки и бабуины.

Я ни на мгновение не допускаю, чтобы нейрофизиология сознания была столь простой, как эта. Мне представляется куда более вероят­ным, что мы обнаружим огромное разнообразие форм нейрофизиоло­гии сознания, и что в любой реальной экспериментальной ситуации мы стали бы искать независимое свидетельство существования механизмоподобных тропизмов для объяснения, пoвидимости, целенаправ­ленного поведения в лишенных сознания организмах. Смысл данного примера заключается просто в показе того, что мы можем иметь косвен­ные средства объективного, в третьем лице и эмпирического вида для приближения к эмпирическим феноменам, которые, в сущности, субъек­тивны и потому недоступны прямым проверкам в третьем лице.

Не следует тем не менее считать, что есть нечто второстепенное или несо­вершенное в отношении возможности эмпирических методов в третьем лице для открытия этих субъективных эмпирических фактов от первого лица.

86

Эти методы покоятся на приблизительном принципе, используемом повсюду в науке и в повседневной жизни: те же причины - те же действия, и сходные причины - сходные действия. Мы можем с готовностью признать в случае других чело­веческих существ, что каузальные основания их опыта виртуально тождественны с каузальными основаниями нашего опыта. Вот почему в реальной жизни не существует “проблемы других сознаний”. Животные представляют подходя­щий случай для проверки данного принципа, поскольку, разумеется, физиоло­гически они не тождественны с нами, но в некоторых важных отношениях все же похожи. У них есть глаза, уши, нос, рот и т.д. По этой причине мы действи­тельно не сомневаемся, что им присущ опыт, соответствующий этим разным видам органов. До сих пор все эти соображения были донаучными. Однако давайте предположим, что мы могли бы идентифицировать для всех случаев, свя­занных с человеком, точные причины сознания, а затем смогли бы открыть именно те же самые причины в других животных. Если так, то мне кажется, мы в самом деле окончательно установили бы, что у других видов совершенно такое же сознание, как и у нас, ибо мы можем предположить, что одни и те же причины порождают одни и те же действия. И это не будет всего лишь дикой спекуляци­ей, поскольку мы бы имели очень хорошее основание предположить, что эти причины породили бы те же самые действия в других видах.

В реальной практике учебники по нейрофизиологии, как и положено, со­общают, например, в чем восприятие кошками цвета похоже и одновременно отлично от человеческого и даже других животных.Какая захватывающая дух безответственность! Как могли подобные авторы претендовать на столь легкое решение проблемы “сознания других кошек”? Ответ заключается в том, что данная проблема разрешима в отношении кошачьего зрения, если мы точ­но знаем, в чем кошачий орган зрения и похож, и отличен от нашего собствен­ного органа зрения и органов зрения других видов.2

Как только мы поймем, в чем заключается каузальное основание приписы­вания ментальных состояний другим животным, тогда несколько традиционных скептических проблем относительно “других сознаний” получат легкое реше­ние. Рассмотрим знаменитую проблему инверсии спектра, которую я упоминал в главе II. Часто говорится, что, насколько мы знаем, одна часть населения могла бы иметь такую инверсию красное/зеленое, что хотя эта часть и делает те же самые различения в поведении, как и остальные из нас, реальные восприятия, которые у них есть, когда они видят зеленое и которые они называют “видение зеленого”, суть восприятия, которые, будь они нам присущи, мы бы назвали “ видение красного”, и наоборот. А сейчас рассмотрим следующее: предполо­жим, мы действительно обнаружили, что у части населения порядок рецепто­ров красного и зеленого цвета изменен подобным образом и так связан со всем остальным в их органе зрения, что у нас появляется убедительное нейро­физиологическое свидетельство того, что несмотря на то, что их молярные различения таковы же, как и у нас, в действительности им присущи иные

87

лежащие в их основании восприятия. И это уже была бы не проблема философского скептицизма, но хорошо сформулированная нейрофизиологическая гипотеза. Но тогда, если не существует подобной части населения, если всем не слепым на цвета людям присущи одинаковые “красное/зеленое” проводящие перцептуальные пути, мы получаем твердое эмпирическое свидетельство, что вещи выглядят для других людей так же, как они выглядят для нас. Облако философс­кого скептицизма конденсируется в каплю нейронауки.

Заметьте, что такое решение “проблемы других сознаний”, а имен­но то, которое мы используем в науке и повседневной жизни, предос­тавляет нам достаточные, но не необходимые условия для правильного приписывания ментальных феноменов другим существам. Нам, как я ранее указывал в этой главе, потребовалась бы значительно более бо­гатая нейробиологическая теория сознания, чем все, что мы сейчас были бы способны вообразить, для предположения, что мы могли бы выде­лить необходимые условия наличия сознания. Я вполне уверен в том, что тот стол напротив меня, компьютер, который я использую повсед­невно, авторучка, которой я пишу и магнитофон, на который я диктую, совер­шенно бессознательны, но, конечно, я не могу доказать, что они бессозна­тельны, да и никто другой не сможет.

4. Итоги

В данной главе передо мной до сих пор были две цели: во-первых, я пытался доказать, что в той мере, в какой затрагивается онтология сознания, поведение просто излишне. Разумеется, в реальной жизни наше поведение играет решаю­щую роль по отношению к самому нашему существованию, но тогда, когда мы изучаем существование наших ментальных состояний именно как ментальных состояний, соответствующее им поведение не является ни необходимым, ни достаточным для их существования. Во-вторых, я попытался начать ослаблять хватку трехсотлетних эпистемологических дискуссий по “ проблемы других сознаний”, согласно которым поведение служит единственным основанием нашего знания о существовании других сознаний. Мне это представляется явно ложным. Только в силу связи между поведением и каузальной структурой других организмов поведение вообще имеет какое-то отношение к обнаруже­нию ментальных состояний в других.

Заключительное положение столь же важно: за исключением того, когда мы занимаемся философией, в действительности не существует “проблемы” каса­тельно других сознаний, поскольку мы отнюдь не придерживаемся “гипотезы”, “убеждения” или “предположения”, что другие люди сознательны, а стулья, сто­лы, компьютеры и автомобили нет. Скорее нам присущи определенные фоно­вые способы поведения, определенные фоновые способности, и они являются определяющими для наших отношений к сознанию других людей.

88

Для философии типично, что скептические проблемы часто возникают, когда элементы фона (Background) рассматриваются так, как если бы они были гипотезами, требующими обоснования. Я отнюдь не придерживаюсь “гипотезы”, что моя собака или заведующий моего отделения сознательны, следовательно, данный вопрос вообще не возникает, разве что в философском споре.

5. Внутренняя интенциональностъ, интенциональность “как если бы” и производная интенциональность

Перед тем, как двигаться дальше, мне необходимо ввести некоторые простые раз­личения, которые имплицитно присутствовали в том, что я до сих пор говорил, но нуждаются в экспликации в связи с тем, что последует. Чтобы представить эти различения, давайте рассмотрим те сходства и различия среди разнообразных условий истинности предложений, которые мы используем для приписывания интенциональных ментальных феноменов. Рассмотрим сходства и различия сре­ди следующих предложений:

Сейчас я испытываю жажду, действительно испытываю жажду, поскольку за весь день я ничего не пил.

Мой газон испытывает жажду, действительно испытывает жаж­ду, поскольку в течение недели его не поливали.

По-французски “j'ai grand soif” означает “я испытываю сильнуюжажду”.

Первое из этих предложений употребляется в буквальном смысле для приписывания реального, интенционального ментального состояния самому себе. Если я произнесу данное предложение, высказывая истин­ное утверждение, это будет означать, что во мне имеется осознанное чув­ство жажды, которое и делает это утверждение истинным. Данное чув­ство обладает интенциональностью, поскольку оно предполагает же­лание пить. Но второе предложение весьма отлично, поскольку оно употребляется лишь метафорически, или фигурально, для приписывания жажды моему газону. Мой газон, которому не хватает воды, попал в ситуацию, в которой и я испытывал бы жажду, так что я фигурально описываю это как если бы он испытывал жажду. По аналогии я могу совершенно безболезненно сказать, что лужайка испытывает жажду, даже несмотря на то, что ни на мгновение не допускаю, что она испы­тывает жажду в буквальном смысле слова. Третье предложение подобно пер­вому в том, что оно буквально приписывает интенциональность, но оно по­добно второму и отлично от первого в том, что указанная интенциональность не является внутренне присущей самой системе.

Первая разновидность приписывания приписывает внутреннюю ин­тенциональность. Если подобное утверждение истинно, то действитель­но в объекте приписывания должно иметь место интенциональное со-

89

стояние. Второе предложение вообще не приписывает никакой интенциональности - внутренней или какой иной. Оно употребляется лишь для того, чтобы выражаться фигурально или метафорически. Поэтому я скажу, что “интенциональность” в данном приписывании есть просто как если бы интенциональность, а не внутренняя интенциональность. С целью избежать путаницы, важно подчеркивать, что как если бы интенциональность вовсе и не является разно­видностью интенциональности, скорее система, которой присуща как если бы интенциональность, оказывается как-если-бы-она-обладала-интенционально-стью. В третьем случае я буквально приписываю интенциональность француз­скому предложению, то есть, французское предложение буквально означает именно то, что я говорю. Однако интенциональность во французском предло­жении не является внутренне присущей этому конкретному предложению, построенному лишь в качестве синтаксического объекта. Сама данная после­довательность могла бы означать нечто весьма отличное или же вообще ниче­го. Говорящие на французском могут употреблять его для выражения своей интенциональности, но это не внутренняя интенциональность. Она производна от внутренней интенциональности пользователей данного языка.

Мы можем суммировать эти положения следующим образом: подлинная интенциональность есть феномен, который присущ людям и некоторым дру­гим животным как часть их биологической природы. И дело не в том, как они используются, или как они думают о самих себе, или как они предпочитают описывать самих себя. Это самый обычный факт относительно подобных жи­вотных, что, к примеру, иногда они испытывают жажду или голод, видят вещи, боятся вещей и т.д. Все написанные курсивом выражения (expressions) в предыдущем предложении употребляются для указания на внутренние интенциональные состояния. Весьма удобно использовать жаргон интенциональ­ности для разговора о системах, не обладающих ею, но ведущих себя так, как если бы они ею обладали. Я говорю о своем термостате, что он воспринимает изменения в температуре; я говорю о своем карбюраторе, что он знает, когда необходимо обогатить смесь; и я говорю о своем компьютере, что его память больше, чем память того компьютера, который был у меня в прошлом году. Все эти приписывания совершенно безвредны и, без сомнения, они в конце концов породят новые буквальные значения по мере того, как будут отмирать метафоры. Но важно подчеркнуть, что эти приписывания в психологическом отношении не имеют значения, поскольку не предполагают наличия никакого ментального феномена. Интенциональность, описанная во всех этих случаях, является чистой как если бы интенциональностью.

Случаи третьего вида делаются интересными в силу того факта, что мы зачастую буквально наделяем нементальные феномены интенциональными свойствами. Нет ничего метафорического или как если бы в том, когда говорят, что определенные предложения обозначают определенные вещи, или что оп­ределенные карты являются правильными репрезентациями штата Калифорния,

90

или что определенные картины являются картинами, изображающими Уинстона Черчиля. Эти формы интенциональности реальны, но они производ-ны от интенциональности действующих людей.

Я употребляю терминологию, связанную со словом “внутренний” (intrinsic), уже более десятилетия (см. Searle 1980b), однако, она по-пре­жнему является объектом определенных постоянных недоразумений. В повседневной речи “внутренний” часто противопоставляется “относи­тельному” (relational). Так, Луне внутренне присуща масса, но во внут­реннем смысле Луна не является спутником. Она спутник только по от­ношению к Земле. В этом смысле внутренней присущности людям, убежден­ным в наличии интенциональных состояний с “широким содержанием”, то есть с содержанием, по существу предполагающим отношение к объектам вне сознания, придется отрицать, что подобные интенциональные состояния явля­ются внутренними, поскольку они относительны. Я не верю в существование широкого содержания (см.Searle 1983, гл.7), так что для меня не возникает по­добной проблемы. Те различения, которые я сейчас делаю, независимы от спора по поводу широкого и узкого содержания. Итак, я просто условился, что под “внутренней интенциональностью” я подразумеваю нечто реальное в про­тивоположность чистой видимости того же (как если бы), и как противостоя­щее производным формам интенциональности вроде предложений, картин и т.д. Чтобы принять те различения, которые я пытаюсь сделать, нет необходимо­сти принимать мои возражения против понятия широкого содержания.

Другим - поразительным для меня - недоразумением служит предполо­жение, будто называя реальные случаи “внутренними”, я подразумеваю, что они так или иначе загадочны, невыразимы и недоступны философскому объяс­нению или научному исследованию. Но это чепуха. Прямо сейчас мне присущи многие подлинные ментальные состояния, например, побуждение пойти в туа­лет, сильное желание холодного пива и визуальное восприятие множества лодок на озере. Все это внутренние, в моем смысле, интенциональные состояния, и это означает лишь, что они суть реальные вещи, а не нечто, более или менее подоб­ное реальным вещам (“как если бы” интенциональные состояния), или же не­что, являющееся результатом чьих-либо употреблений или установок в отноше­нии данной вещи (производные интенциональные состояния).3

Мне знакомы усилия отрицать данные различения, но трудно принимать эти отрицания всерьез. Если вы полагаете, что не существует принципиальных различий, то вы могли бы рассмотреть следующеее различие из журнала “Фар­макология”.

Как только пища проходит крико-гортанную запирательную мыш­цу (chrico-pharyngus sphincter), ее дальнейшее движение почти полнос­тью непроизвольно, за исключением окончательного выделения фекалий во вре­мя испражнений. Гастрокишечный тракт является высокоразумным органом, который ощущает не только наличие пищи в кишечнике, но также ее химическое

91

строение, количество, волокнистость, и устанавливает уровень ее продвиже­ния и смешения путем создания соответствующих схем ее сжатия. В силу высо­коразвитой способности принятия решений, пищеварительную стенку, состо­ящую из слоев мягкой мускулатуры, нейронных структур и паракрино-эндок-ринных клеток, часто называют пищеварительным мозгом (Sarna, Otterson 1988, курсив мой).4

Ясно, что это случай как если бы интенциональности в “пищеварительном мозге”. Полагает ли кто-либо, что нет принципиальной разницы между пище­варительным мозгом и мозговым мозгом? Я слышал, как говорили, будто обе разновидности случаев представляют собой одно и то же; что все это вопрос принятия соответствующей “интенциональной позиции” в отношении некото­рой системы. Но только попытайтесь в реальной жизни предположить, что “восприятие” и “вынесение решений” пищеварительным мозгом не отлича­ются от того, когда это делает реальный мозг.

Этот пример показывает, помимо всего прочего, что любая попытка отрицать различие между внутренней и как если бы интенциональностью наталкивается на общее reductio ad absurdum. Если вы отрицаете данное различие, то тогда оказывается, что все во вселенной обладает интенцио­нальностью. Все во вселенной следует законам природы, и поэтому все ведет себя с определенной степенью регулярности, а поэтому все ведет себя как если бы оно следовало правилу, стараясь осуществить определен­ный проект, действуя в соответствии с определенными желаниями и т.д. Предположим, к примеру, что я бросаю вниз камень. Этот камень пыта­ется достичь центра земли, потому что он хочет достичь центра земли, и, делая это, он следует правилу S=l/2 gt2. Короче говоря, ценой за отрицание различия между внутренней и как если бы интенциональностью оказыва­ется абсурд, ибо это делает все во вселенной ментальным.

Без сомнения, бывают исключительные случаи. Например, мы не можем быть достаточно уверены, что сказать о кузнечиках или блохах. И, без сомне­ния, даже в некоторых случаях с людьми мы могли бы быть озадачены тем, должны ли мы принимать приписывание им интенциональности буквально или метафорически. Но исключительные случаи не изменяют различие между разновидностью фактов, соответствующих приписыванию внутренней интен­циональности, и теми фактами, которые соответствуют как если бы метафори­ческим приписываниям интенциональности. Нет ничего вредного, запутыва­ющего или философски ошибочного относительно как если бы метафоричес­ких приписываний. Единственная ошибка - это принимать их буквально.

Я надеюсь, что различения, которые я проводил, до боли очевидны. Тем не менее я должен сообщить как бы с полей битв, что игнорирование этих про­стых различий лежит в основе некоторых самых больших ошибок в современ­ной интеллектуальной жизни. Общим образцом ошибки будет предполагать, что поскольку мы способны делать как если бы приписывания интенциональности

92

системам, не обладающим внутренней интенциональностью, то мы так или иначе открыли саму природу интенциональности.5

93

Глава IV.

Сознание и его место в природе

1. Сознание и “научное” мировоззрение

Как это справедливо в отношении большинства слов, нет возможности дать определение “сознания” ни в терминах необходимых и достаточных условий, ни - на аристотелевский манер - с помощью родо-видового различия. Тем не менее, хотя мы и не можем дать некругового вербального определения, мне по-прежнему существенно важно сказать, что же я подразумеваю под этим понятием, ибо его часто путают с некоторыми другими понятиями. Например, по причине и этимологии, и употребления, “сознание” (consciousness) зачас­тую путают с “совестью” (conscience), “самосознанием” (self-consciousness) и “познанием” (cognition).

То, что я подразумеваю под “сознанием”, лучше всего продемонстриро­вать на примерах. Когда я просыпаюсь после лишенного сновидений сна, я вступаю в состояние сознания, которое продолжается, пока я бодрствую. Когда же я засыпаю, оказываюсь под общей анестезией или умираю, мои состояния сознания прекращаются. Если во время сна у меня есть сновидения, я станов­люсь сознательным, хотя сознательные формы сновидений в целом значитель­но ниже по уровню интенсивности и живости, чем обычное бодрствующее сознание. Сознание способно варьироваться в степени во время нашего бодр­ствования, как, например, когда мы мы переходим от состояния бодрствования и настороженности к сонному или вялому состоянию, либо же просто к скучающему и невнимательному состоянию. Некоторые люди вводят различные хи­мические вещества в свой мозг с целью создания измененных состояний со­знания, но даже и без химической поддержки в обыденной жизни можно разли­чить разные степени и формы сознания. Сознание есть переключатель типа “вкл/выкл”: та или иная система либо сознательна, либо нет. И если она созна­тельна, то данная система оказывается реостатом: имеются разные степени сознания.

Близким синонимом для “сознания” в моем смысле является “осве­домленность” (awareness), но я не думаю, что они полностью эквива­лентны по значению, поскольку “осведомленность” более тесно связа­на с процессом познания, со знанием, чем общее понятие сознания.

94

Далее, представляется возможным допущение случаев, когда можно быть осве­домленным в чем-либо бессознательно (ср. Weiskrantz и др. 1974). Также стоит подчеркнуть, что до сих пор в моем объяснении сознания не было ничего, что бы предполагало само-сознание. Позднее (в главе VI) я обсужу связь между сознанием и самосознанием.

Некоторые философы (например, Блох в “Двух понятиях сознания”) заявляют, что имеется такой смысл данного слова, который вообще не предполагает чувствительность, смысл, в соответствии с которым пол­нейший зомби мог бы оказаться “сознательным”. Такой смысл мне не­известен, но в любом случае это не тот смысл, в котором я употребляю данное слово.

Сознательные состояния всегда обладают содержанием. Никогда нельзя быть просто сознательным, скорее, когда некто сознателен, дол­жен иметься ответ на вопрос “Что он осознает?” (What is one conscious of?). Но предлог “of” во фразе “осознает” (conscious of) не всегда является тем же, что “of” интенциональности. Если я осознаю стук в дверь, то мое сознательное состояние интенционально, поскольку оно указывает на нечто помимо себя, а именно на стук в дверь. Если же я осознаю боль, то боль не интенциональна, ибо она не представляет ничего помимо себя.1

Основная цель этой главы заключается в том, чтобы определить место­нахождение сознания в пределах всеобщей “научной” концепции мира, Поводом для выделения сознания в объяснении психики (mind) является то, что это центральное ментальное понятие. Так или иначе, но все другие ментальные понятия - вроде интенциональности, субъективности, мен­тальной каузальности, интеллекта и т.д. - могут быть в полной мере поня­ты как ментальные лишь по их отношениям к сознанию (больше об этом в главе VII). Поскольку в любой данный момент наших бодрствующих жиз­ней только крошечный фрагмент ментальных состояний оказывается со­знательным, может показаться парадоксальным считать сознание менталь­ным понятием, однако на протяжении этой книги я намереваюсь попы­таться снять видимость парадокса. Как только мы определим местонахож­дение сознания в нашем общем взгляде на мир, мы сможем увидеть, что материалистические теории психики, которые мы обсуждали в главе II, столь же глубоко антинаучны, как и дуализм, который, как они полагали, они атакуют.

Мы обнаружим, что когда мы пытаемся устанавливать факты, давление на традиционные категории и терминологию становится почти невыносимым и они начинают раскалываться под нагрузкой. То, что я скажу, прозвучит почти что самопротиворечиво: с одной стороны, я буду утверждать, что сознание есть всего лишь обычное биологическое свойство нашего мира, но при этом я также попытаюсь показать, почему мы находим чуть ли не буквально немыс­лимым, чтобы это было именно так.

95

Наш современный взгляд на мир начал развиваться еще в семнадцатом столетии, и его развитие продолжается вплоть до конца двадцатого столетия. Исторически одним из ключей к этому развитию явилось исключение созна­ния из предмета науки Декартом, Галилеем и другими в семнадцатом столе­тии. Согласно картезианскому взгляду, собственно естественные науки исклю­чили “сознание”, res cogitans* и стали иметь дело только с “материей”, res extensa.** Разделение сознания и материи оказалось в семнадцатом столетии полезным эвристическим инструментом, который в значительной степени спо­собствовал прогрессу, имевшему место в науках. Тем не менее само это разде­ление вносит путаницу в философском отношении, и в двадцатом столетии оно стало серьезнейшим препятствием к научному пониманию места сознания в рамках окружающего мира. Одна из главных целей этой книги - попытаться убрать данное препятствие и вернуть сознание в предмет науки в качестве био­логического феномена, подобного любому другому. Чтобы осуществить это, нам потребуется ответить на дуалистические возражения современных карте­зианцев.

Нет необходимости говорить о том, что наш “научный” взгляд на мир крайне сложен и включает в себя все общепринятые теории относи­тельно того, какого рода местом является вселенная и как в ней все ра­ботает. То есть он включает теории, располагающиеся от квантовой механики и теории относительности до теории тектонических плит в геологии и теории ДНК для объяснения передачи наследственности. К примеру, в настоящее время он включает убеждение в существовании черных дыр, микробную теорию болезней и гелиоцентрическое объяс­нение солнечной системы. Некоторые черты этого взгляда на мир очень приблизительны, другие же хорошо установлены. По крайней мере, две черты его столь фундаментальны и так хорошо установлены, что уже не являются чем-то необязательным для разумных высокообразованных людей настоящей эры. В самом деле, они в значительной части являют­ся определяющими для современного взгляда на мир. Это - атомарная теория материи и эволюционная теория в биологии. Разумеется, подобно любой другой теории, они могли бы быть опровергнуты последующим исследованием, но в настоящее время свидетельства в их пользу настоль­ко велики, что их не так то просто охватить. Дабы поместить сознание в пределы нашего понимания мира, нам следует делать это, принимая во внимание эти две теории.

Согласно атомарной теории материи, вселенная полностью состоит из край­не малых физических феноменов, которые мы находим удобным, хотя это и не вполне точно, называть “частицами”. Все большие и среднего размера сущно-

* Вещь мыслящую (лат). - Прим. перев.

** Вещь протяженную (лат). - Прим. перев.

96

сти в нашем мире, вроде планет, галактик, автомобилей и пальто, состоят из меньших сущностей, которые, в свою очередь, состоят из атомов, которые сами состоят из субатомных частиц. Примерами частиц служат электроны, атомы водорода и молекулы воды. Как это подтверждают данные примеры, большие частицы состоят из меньших; и по-прежнему много неясности и споров отно­сительно идентификации изначально наименьших частиц. Мы, по крайней мере, по двум причинам несколько затрудняемся употреблять слово “частица”. Во-первых, представляется более точным описывать наиболее базисные из этих сущностей скорее как точки массы/энергии, чем как протяженные в простран­стве сущности. И во-вторых, что более радикально, согласно квантовой меха­нике, до тех пор, пока их не измеряют и им не препятствуют некоторым обра­зом, “частицы” типа электронов ведут себя скорее как волны, нежели как час­тицы. Тем не менее для удобства я буду придерживаться слова “частица”.

Частицы, что продемонстрировали наши предыдущие примеры, органи­зованы в более крупные системы. Было бы сложно попытаться определить само понятие системы, но наиболее простая интуитивная идея заключается в том, что системы суть собрания частиц, в которых пространственно-времен­ные границы той или иной системы устанавливаются каузальными отношени­ями. Так, капля дождя представляет собой систему, но таковой же является и ледник. Дети, слоны и горные цепи также являются примерами систем. На основе этих примеров должно стать очевидным, что системы могут содержать подсистемы.

Существенно важной для объяснительного аппарата атомарной теории является не только идея, что большие системы состоят из меньших, но и то, что многие черты больших систем могут быть каузально объяснены поведением меньших систем. Такое понимание объяснения дает нам возможность, по сути дела требование, того, чтобы многие виды макрофеноменов объяснялись в терминах микрофеноменов. А это, в свою очередь, приводит к тому, что будут иметь место различные уровни объяснения одного феномена в зависимости от того обстоятельства, движемся ли мы слева направо - от макро к макро, от микро к микро, или снизу вверх - от микро к макро. Мы можем проиллюст­рировать эти уровни на простом примере. Предположим, что я желаю объяс­нить, почему кипит эта кастрюля с водой. Одним объяснением - слева- на­право макро-макро объяснением - было бы то, что я поставил кастрюлю на плиту и включил под ней горелку. Я называю подобное объяснение объясне­нием “слева-направо”, поскольку оно приводит более раннее событие с целью объяснения более позднего события2, а также я называю его “макро-макро” объяснением, поскольку в нем и эксплананс, и экспланандум находятся на мак­роуровне. Другое объяснение - снизу-вверх микро-макро - заключалось бы в том, что вода кипит, поскольку кинетическая энергия, переданная путем окис­ления углеводорода молекулам Н2О, заставила их двигаться столь быстро, что внутреннее давление молекулярных движений оказывается равным давлению

97

внешнего воздуха, которое, в свою очередь, объясняется движением тех моле­кул, из которых состоит внешний воздух. Я называю подобное объяснение “сни­зу-вверх микро-макро” объяснением, поскольку оно объясняет свойства и поведение поверхностных макрофеноменов в терминах микрофеноменов ниж­него уровня. Я отнюдь не собираюсь предполагать, будто все перечисленное суть единственно возможные уровни объяснения. Есть также слева-направо микро-микро объяснения, и дальнейшие подразделения могут быть сделаны внутри каждого микро или макро уровня.

Тогда одним из главных уроков атомарной теории оказывается следующий: многие свойства больших вещей объясняются поведением маленьких вещей. Мы именно потому рассматриваем микробную теорию заболеваний или ДНК-теорию генетической передачи признаков как главные достижения, что они со­ответствуют этой модели. Если бы у кого-то было объяснение болезней в терминах движений планет, то мы никогда не приняли бы это в качестве полного объяснения, даже если бы оно применялось в диагностировании и лечении, пока не поняли бы, каким образом макро причины и действия на уровне пла­нет и симптомов основывались на “снизу-вверх микро-макро” каузальных структурах.

Давайте сейчас к этим элементарным понятиям атомарной теории доба­вим принципы эволюционной биологии. На протяжении долгих периодов вре­мени определенные типы живых систем эволюционируют определенными, весьма специфичными путями. На нашей маленькой планете типы рассмат­риваемых систем неизменно содержат основанные на углероде молекулы, и они также широко используют водород, азот и кислород. Пути их эволюции сложны, но основная процедура заключается в том, что конкретные свойства (token instances) этих типов причинно обусловливают появление сходных свойств. Так, после того, как исходные свойства будут уничтожены, тип или образец, который они представляют, продолжает существование в других свой­ствах и воспроизводится по мере того, как последующие поколения свойств сами производят другие свойства. Вариации в поверхностных чертах, феноти­пах этих свойств предоставляют свойствам большие или меньшие шансы на выживание в зависимости от специфического окружения, в котором они оказы­ваются. Те свойства, у которых большая вероятность выживания в зависимости от своего окружения, будут поэтому обладать большей вероятностью произ­водства дальнейших, подобных им самим свойств, то есть свойств с тем же самым генотипом. И таким путем эволюционирует сам тип.

Отчасти интеллектуальная привлекательность теории эволюции, дополнен­ной генетикой Менделя и ДНК, заключается в том, что она согласуется с той объяснительной моделью, которую мы извлекли из атомарной теории. А имен­но, обоснование генетических механизмов в молекулярной биологии допускает различные уровни объяснения биологических феноменов, соответствующие различным уровням объяснения физических феноменов, которые у нас имеются.

98

Для эволюционной биологии типично наличие двух уровней исследования: “функционального” уровня, на котором мы объясняем выживание видов в тер­минах “всесторонней приспособленности” (“inclusive fitness”), зависящей от фенотипических свойств, присущих представителям конкретного вида, и “кау­зального” уровня, где мы объясняем каузальные механизмы, с помощью кото­рых рассматриваемые свойства действительно соотносят организм с его окру­жением. Мы можем проиллюстрировать это на простом примере. Почему зеленые растения поворачивают свои листья к солнцу? Вот функциональное объяснение:3 эта особенность имеет ценность в плане выживания. Усиливая способность растения осуществлять фотосинтез, она усиливает его способ­ность к выживанию и воспроизведению. Растение отнюдь не поворачивается к солнцу с целью выживания; скорее оно стремится к выживанию, поскольку предрасположено в любом случае поворачиваться к солнцу. Вот и каузальное объяснение: биохимическая структура растения, детерминированная его гене­тическим строением, причинно обусловливает выделение им гармона роста ауксина, а разнообразные концентрации ауксина, в свою очередь, обусловли­вают поворот листьев в направлении источника света.

Если вы соедините вместе эти два уровня объяснения, то получите следующий результат: поскольку фенотип, возникший в результате вза­имодействия генотипа с окружением, обладает ценностью в плане вы­живания по отношению к окружению, сам генотип выживает и воспро­изводится. Таковы, описанные в очень краткой форме, механизмы есте­ственного отбора.

Организмы как продукты эволюционного процесса состоят из под­систем, называемых “клетками”, а некоторые из этих организмов разви­вают подсистемы нервных клеток, которые мы рассматриваем как “не­рвные системы”. Далее, и это решающий момент, некоторые исключи­тельно сложные нервные системы способны причинно обусловливать и поддерживать сознательные состояния и процессы. А именно, большие соединения нервных клеток , то есть мозги, причинно обусловливают и поддерживают сознательные состояния и процессы. Мы не знаем в деталях, как именно мозги причинно обусловливают сознание, но нам известен тот факт, что это происходит в человеческих мозгах, и у нас есть исчерпывающие свидетель­ства, что это также происходит в мозгах многих видов животных (Griffin 1981). В настоящее время мы не знаем, насколько далеко вниз по эволюционной шкале простирается сознание.

Базисной для нашего взгляда на мир оказывается идея, что человеческие существа и иные высшие животные суть часть биологического порядка, по­добно любым другим организмам. Человеческие существа являются продол­жением всей остальной природы. Но если так, то специфические биологичес­кие характеристики этих животных, подобные обладанию ими богатой систе­мой сознания, равно как и большим интеллектом, способностью к языку, спо-

99

собностью к исключительно тонким перцептуальным различениям, способ­ностью к рациональному мышлению и т.д., суть биологические феномены, как и любые другие биологические феномены. Далее, все эти свойства являются фенотипами. Они результат биологической эволюции, подобно любому дру­гому фенотипу. Короче говоря, сознание, есть биологическое свойство моз­га человека и определенных животных. Оно причинно обусловлено нейробиологическими процессами и в той же степени является частью естествен­ного биологического порядка, как и любые другие свойства вроде фотосин­теза, пищеварения или деления клетки (mitosis).Этот: принцип представляет собой первую стадию понимания места сознания в рамках нашего взгляда на мир.4 Основной тезис данной главы до сих пор сводился к тому, что как только вы поймете, что атомарная и эволюционная теории занимают центральное место в современном научном взгляде на мир, тогда сознание естественно зай­мет свое место как возникшая в результате эволюции фенотипическая черта определенных типов организмов с высокоразвитыми нервными системами. В данной главе я не ставлю себе целью защиту этого взгляда на мир. В самом деле, многие мыслители, чьи мнения я уважаю, среди них в особенности Витгенш­тейн, рассматривают этот взгляд как в той или иной степени отталкивающий, деградирующий и даже отвратительный. Им представляется, будто он не остав­ляет места - или, по крайней мере, дополнительного места - для религии, искусства, мистицизма и вообще “духовных” ценностей. Но, нравится ли он или нет, это именно тот взглад на мир, который нам присущ. Учитывая то, что мы знаем об особенностях нашего мира, то есть о таких, например, вещах, как место элементов в периодической таблице, число хромосом в клетках различ­ных видов и природа химической связи, этот взгляд отнюдь не является предме­том выбора. Его не так-то легко схватить вместе с множеством соперничающих взглядов на мир. Наша проблема не в том, что нам почему-то не удалось приду­мать убедительное доказательство существования Бога или что гипотеза заг­робной жизни остается весьма сомнительной, а скорее в том, что даже в самых глубоких размышлениях мы не можем принять всерьез подобные мнения. Ког­да мы сталкиваемся с людьми, утверждающими, будто они убеждены в подоб­ных вещах, мы можем позавидовать тому комфорту и безопасности, которые, как они заявляют, проистекают из этих убеждений, но в глубине-то мы остаемся при своем убеждении, что они либо не слышали последние новости, либо нахо­дятся под властью веры. Мы остаемся убежденными в том, что для веры в подобные вещи они должны как бы разделять свои сознания по отдельным ячейкам. Когда я выступал с лекциями по проблеме сознания и тела в Индии, и несколько присутствующих заверили меня в том, что мои взгляды должны быть ошибочными, ибо они лично существовали в предыдущих жизнях как лягуш­ки, слоны и т.д., я ведь не подумал: “Вот свидетельство в пользу альтернативно­го взгляда на мир” или даже: “Кто знает, возможно они правы”. И моя невосп­риимчивость была чем-то большим, нежели простым культурным провинциа-

100

лизмом: учитывая то, что мне известно о функционировании нашего мира, я не мог бы рассматривать их взгляды в качестве серьезных претендентов на ис­тину.

Лишь только вы примете наш взгляд на мир, единственным препятствием для гарантирования сознанию его статуса как биологического свойства орга­низмов останется устаревшее дуалистическо-материалистическое предполо­жение, будто “ментальный” характер сознания делает невозможным, чтобы оно было “физическим” свойством.

Я обсудил лишь отношение сознания к основанным на углероде живым системам того вида, которые мы имеем на земле, но, разумеется, мы не можем исключить той возможности, что сознание могло эволю­ционировать и на других планетах, в других солнечных системах, в других частях вселенной. Учитывая абсолютный размер вселенной, было бы удивительным в статистическом плане, если бы мы были в ней единственными носителями сознания. Далее, мы отнюдь не хотим ис­ключать той возможности, что сознание могло эволюционировать в системах, не основанных на углероде, но использующих вместо этого какую-либо иную разновидность химии. Исходя из всего того, что мы знаем на настоящий момент, не должно быть теоретических препятствий развитию сознания в системах, состоящих из других элементов. В на­стоящее время мы еще очень далеки от того, чтобы иметь адекватную теорию нейрофизиологии сознания; и пока у нас не будет таковой, мы должны оставаться непредубежденными в отношении возможных хи­мических оснований сознания. Моим собственным предчувствием было бы то, что нейробиология сознания в конце концов окажется столь же ограниченной, как и, скажем, биохимия пищеварения. Есть разные виды пище­варения, но отнюдь не все может перевариваться чем угодно. Сходным обра­зом, мы, как мне представляется, вероятно, обнаружим, что хотя и могут быть биохимически различные виды сознания, однако, отнюдь не все возможно.

Далее, поскольку сознание полностью обусловливается поведением био­логических феноменов более низкого уровня, в принципе было бы возможно искусственно создавать его в лабораторной ситуации путем дублирования ка­узальных способностей мозга. Мы ведь знаем, что многие биологические фе­номены были созданы искусственно. Можно синтезировать определенные органические соединения, и даже искусственно создавать определенные био­логические процессы вроде фотосинтеза. И если мы способны искусственно создавать фотосинтез, то почему бы не создать и сознание? Что касается фото­синтеза, то искусственная форма данного феномена была создана путем ре­ального дублирования химических процессов в лаборатории. Так же, если бы мы собирались искусственно создать сознание, то естественным способом осуществить это было бы дублирование реального нейробиологического ос­нования, которое присуще сознанию в организмах, подобных нашим. Но по-

101

скольку в настоящее время мы точно не знаем, каково это нейробиологическое основание, перспективы подобного “искусственного интеллекта” весьма да­леки. Далее, как я уже ранее утверждал, могло бы быть возможным создать сознание, используя совершенно иной тип химии, нежели тот, который на са­мом деле использует наш мозг. Тем не менее одно мы знаем еще до того, как начнем исследование, а именно , что любая система, способная причинно обусловливать сознание, должна быть способна дублировать каузальные возможности мозга. Если, к примеру, это делается путем замены нейронов силиконовыми чипами, то только потому, что химия силиконовых чипов спо­собна дублировать специфические каузальные возможности нейронов обус­ловливать сознание. Тривиальным логическим следствием того факта, что мозг причинно обусловливает сознание, оказывается то, что любая другая система, способная обусловливать сознание, но использующая совершенно иные меха­низмы, должна была бы иметь возможности, по крайней мере, эквивалентные возможностям мозга делать это. (Сравните: самолетам для того, чтобы летать, не нужны перья, но им необходимо разделять с птицами способность преодо­левать силу притяжения в земной атмосфере).

Если подвести итог, то окажется, что наша картина мира, хотя она и крайне сложна в деталях, предоставляет достаточно простое объяснение способа суще­ствования сознания. Согласно атомарной теории, мир состоит из частиц. Эти частицы организованы в системы. Некоторые из этих систем являются живымии, и типы живых систем эволюционировали на протяжении долгих периодов вре­мени. Среди них некоторые путем эволюции привели к мозгу, способному при­чинно обусловливать и поддерживать сознание. Таким образом, сознание явля­ется биологическим свойством определенных организмов в совершенно том же самом смысле “биологического”, в котором фотосинтез, деление клетки, пище­варение и воспроизводство являются биологическими свойствами организмов.

С помощью наиболее простых терминов я попытался описать положение сознания в нашей общей картине мира, поскольку хотел бы, чтобы оно пред­ставлялось со всей очевидностью. Каждый, кто получил хоть чуточку “научно­го” образования приблизительно после 1920 года, не должен был бы найти ничего вздорного или противоречивого в том, что я только что сказал. Следует также подчеркнуть, что все это было сказано совершенно без использования традиционных картезианских категорий. Не поднимались вопросы дуализма, монизма, материализма или чего-либо еще подобного рода. Далее, не ставился вопрос о “натурализации сознания”; оно и так уже является совершенно нату­ральным. Сознание, если повторить сказанное, есть естественный биологичес­кий феномен. Исключение сознания из мира природы послужило в семнадца­том столетии полезным эвристическим приемом, поскольку это позволило ученым сконцентрировать свое внимание на тех явлениях, которые были изме­ряемыми, объективными и лишенными цели (meaningless), то есть свободны­ми от интенциональности. Но исключение сознания было основано на заблуж-

102

дении. Оно базировалось на ложном убеждении, будто сознание не является частью мира природы. Одно это ложное убеждение более, чем что-либо дру­гое, даже более чем явная трудность изучения сознания доступными нам науч­ными средствами, воспрепятствовало достижению понимания сознания.

2. Субъективность

Сознательным ментальным состояниям и процессам присуща особая черта, которой не обладают другие естественные феномены, а именно, субъектив­ность. Как раз эта черта сознания и делает его изучение столь не поддающимся общепринятым методам биологического и психологического исследования, а также наиболее загадочным для философского анализа. Есть несколько различ­ных смыслов “субъективности” - ни одно из них не является полностью яс­ным, - и я должен, хотя бы кратко, сказать об этом, дабы прояснить тот смысл, в котором я утверждаю, что сознание субъективно.

Мы часто говорим о суждениях как о “субъективных”, когда подразумева­ем, что их истинность или ложность не может быть установлена “объективно”, поскольку истинность или ложность не есть просто вопрос факта, но зависит от определенных установок, мнений и точек зрения тех, кто высказывает сужде­ния, и тех, кто их слышит, Примером подобного суждения могло бы быть: “Ван Гог как художник лучше Матисса”. В этом смысле “субъективености” мы про­тивопоставляем такие субъективные суждения совершенно объективным суж­дениям, подобным суждению: “Матисс жил в Ницце в течение 1917 года”. Для объективных суждений мы способны устанавливать, какого рода факты в мире делают их истинными или ложными независимо от чьих-либо установок или мнений о них.

Так вот смысл, в котором мы говорим об “объективных” и “субъектив­ных” суждениях, не является тем смыслом “субъективного”, в котором я гово­рю о сознании как о субъективном. В том смысле, в котором я употребляю здесь данный термин, “субъективный” указывает на онтологическую катего­рию, а не на эпистемическую форму. Рассмотрим, к примеру, утверждение “Сейчас у меня боль в нижней части спины”. Данное утверждение совершен­но объективно в том смысле, что оно делается истинным благодаря существованию реального факта и не зависит от какой-либо позиции, установок или мнений наблюдателей. Тем не менее сам этот феномен, реальная боль сама по себе существует субъективным образом, и как раз в этом смысле я и говорю, что сознание субъективно.

Что еще мы можем сказать относительно этого субъективного способа су­ществования? Ну, во-первых, важно понимать, что как следствие ее субъективно­сти, боль не в равной степени доступна любому наблюдателю. Мы могли бы сказать, что ее существование есть существование от первого лица. Чтобы быть болью, она должна быть чьей-то болью; и это сказано в значительно более силь-

103

ном смысле, чем тот смысл, в котором, к примеру, нога должна быть чьей-то ногой. Пересадки ног возможны, а вот пересадки боли в этом смысле - нет. И то, что истинно в отношении болей, истинно и в отношении состояний созна­ния в целом. Любое состояние сознания всегда есть чье-то состояние созна­ния. И подобно тому, как мне присуще особое отношение к моим собствен­ным состяниям сознания, которое отличается от моего отношения к состояни­ям сознания других людей, так же, в свою очередь, им присуще отношение к их состояниям сознания, которое отличается от моего отношения к их состояни­ям сознания.5 Другим следствием субъективности является то, что все мои сознательные формы интенциональности, дающие информацию о независи­мом от меня мире, всегда связаны с моей особенной точкой зрения. Мир сам по себе не имеет точки зрения, но мой доступ к миру с помощью сознательных состояний всегда осуществляется в той или иной перспективе, всегда с моей точки зрения.

Трудно преувеличить те разрушительные последствия, которые оказала на философские и психологические исследования последней половины столетия неспособность примириться с фактом субъективности сознания. Отнюдь не очевиден на поверхности крах большинства исследований в области филосо­фии сознания и значительное бесплодие академической психологии за после­дние более чем пятьдесят лет, то есть более чем за всю мою интеллектуальную жизнь, из-за постоянной неспособности признать и примириться с тем фак­том, что онтология ментального является нередуцируемой онтологией от пер­вого лица. Существуют очень глубокие причины, многие из которых заключе­ны в нашей бессознательной истории, почему мы находим трудным, если не невозможным, принять ту идею, что реальный мир, то есть мир, описываемый физикой, химией и биологией, содержит неэлиминируемый субъективный эле­мент. Как подобное могло произойти? Как мы, вероятно, могли бы получить связную картину мира, если мир содержит эти мистические сознательные сущ­ности? И тем не менее мы знаем, что большую часть своих жизней мы созна­тельны и что другие люди вокруг нас также сознательны. И если только мы не ослеплены плохой философией или некоторыми формами академической пси­хологии, то на самом деле у нас нет никаких сомнений, что собаки, кошки, обезьяны и маленькие дети сознательны и что их сознание столь же субъектив­но, как и наше.

Так что давайте вначале попытаемся несколько более детально опи­сать ту картину мира, которая содержит субъективность как элемент твер­дого основания, а затем попытаемся описать некоторые из тех трудностей, кото­рые препятствуют примирению с этой картиной мира. Если мы рассматриваем мир как состоящий из частиц, эти частицы - как организованные в системы, некоторые из этих систем - как биологические системы, некоторые из таких биологических систем-как сознательные, а сознание-как, в сущности, субъек­тивное, тогда что же нас просят вообразить, когда мы воображаем субъектив-

104