Часть 2.

удерживать в рамках закона постоянства и объяснять через дополнительные факторы — внимание и суждение — или же необходимо отбросить сам закон? Когда при наложении красного на зеленый мы получаем серый, приходится делать допущение, что центральная комбинация стимулов сразу же порождает ощущение, отличное от того, которого требуют стимулы объективные. Когда кажущаяся величина объекта меняется в зависимости от кажущегося расстояния до него или его кажущийся цвет меняется в зависимости от наших о нем воспоминаний, говорят, что «сенсорные процессы не застрахованы от центральных влияний».1 Следовательно, в этом случае «чувственное» не может уже быть определено как непосредственный результат воздействия внешнего стимула. Но разве этот вывод не применим для приведенных выше трех первых примеров? Если внимание, более точное указание, расслабление, долгое упражнение вызывают, в конце концов, восприятия, соответствующие закону постоянства, то это отнюдь не доказывает общезначимого характера этого закона, ибо в приведенных примерах и первоначальная кажимость, и конечные результаты обладали сенсорным характером. Вопрос в том, чтобы понять, не подменяет ли (вместо того чтобы выявить «нормальное ощущение») внимательное восприятие, то есть сосредоточенность субъекта на какой-то точке зри­тельного поля, например «аналитическое восприятие» двух главных линий на рисунке Мюллера-Лайера, исходный фено­мен каким-нибудь выходящим за рамки правила монтажом.2 Закон постоянства не может одержать верх над свидетельст­вами сознания при помощи какого-нибудь решающего опыта, в котором он еще не действовал бы; повсюду, где его хотят установить, он уже предполагается.3 Если мы возвращаемся к феноменам, они показывают нам, что восприятие качества, например величины, связано со всем перцептивным контекс­том, что стимулы не могут уже быть этим искомым средством отграничения пласта непосредственных впечатлений. Однако

1 Stumpf. Цит. по: Koehler. Ibid. S. 58.

2 Koehler. Ibid. S. 58-63.

3 Справедливости ради заметим, что так бывает со всеми теориями, что ключевого опыта нигде не встретишь. По той же причине гипотеза постоянства не может быть отвергнута на почве индуктивного рассмотрения. Она утрачивает убедительность, поскольку не принимает во внимание феномены, не позволяет их понять. Во всяком случае, чтобы к феноменам обратиться и оценить эту гипотезу, мы должны были сначала «поставить ее под вопрос».

31

когда начинаешь искать «объективное» определение ощуще­ния, теряешь из виду не только физический стимул. Сенсор­ный аппарат, как понимает его современная физиология, уже не годится для той роли «передатчика», которую он играл благодаря классической науке. Разумеется, внекорковые пов­реждения тактильного аппарата снижают число точек, реаги­рующих на тепло, холод или на давление и уменьшают чувствительность оставшихся точек. Но если поврежденный участок окажется под воздействием какого-то более мощного возбудителя, характерные ощущения появятся вновь; повыше­ние порогов восприятия компенсируется более энергичным использованием кисти руки.1 На уровне элементарной чувст­вительности угадывается определенного рода взаимодействие между отдельными стимулами, между сенсорной и двигатель­ной системами, каковое и определяет в изменчивом физиоло­гическом раскладе постоянство ощущения и, следовательно, препятствует тому, чтобы нервные процессы рассматривались как простая передача полученного послания. Нарушение зрительной функции происходит по той же схеме, где бы ни располагались поврежденные участки: все цвета сначала приглушаются, затем утрачивают насыщенность.2 Потом спектр упрощается, в нем остается четыре, а вскоре и два цвета; в конце концов наступает серый монохроматизм, хотя, конечно, цвет патологии невозможно свести к какому-то нормальному цвету. Таким образом, и при поражениях цент­ральных, и при поражениях периферийных участков «...час­тичная утрата нервной субстанции имеет своим следствием не только недостаток определенных качеств, но и переход к менее сложной, более примитивной структуре».3 И наоборот, нор­мальное функционирование должно быть понято как интегра­ционный процесс, в котором внешний мир не копируется, но конституируется. И если мы пытаемся постичь «ощущение» в перспективе подготавливающих его телесных феноменов, мы имеем дело не с психическим индивидом, не с функцией известных переменных величин, но с неким образованием, уже связанным с целостностью и наделенным смыслом, которое

1 Stein. Op. cit. S. 357-359.

2 Даже дальтонизм не указывает на то, что есть какие-то детали зрительного аппарата, отвечающие за «видение» красного или зеленого, поскольку дальтонику все же удается узнать красный цвет, если ему предложить широкую окрашенную поверхность или увеличить время восприятия. Ibid. S. 365.

3 Weizsacker. Цит. по: Stein. Ibid. S. 364.

32

отличается от более сложных восприятий лишь своим уровнем и, следовательно, ничего нам не дает в нашем определении чисто чувственного. Нет и не может быть физиологического определния ощущения, более того, нет и не может быть независимой физиологической психологии, ибо физиологичес­кое событие подчиняется биологическим и психологическим законам. Долгое время существовало убеждение, что устрой­ство периферийной нервной системы позволяет выделять «элементарные» психические функции и отличать их от «высших» функций, не так тесно связанных с телесной организацией. Более точный анализ показывает, что эти функции пересекаются. Элементарное не есть уже то, что путем сложения образует целое, как, впрочем, не является оно и поводом для того, чтобы целое сложилось. Самое элемен­тарное событие облечено смыслом, высшая функция есть не что иное, как более интегрированная модальность существо­вания или более полная адаптация, она использует и вытесняет подчиненные операции. Соответственно «чувственный опыт — такой же жизненный процесс, как размножение, дыхание или рост».1 Стало быть, психология и физиология не могут быть параллельными науками, это два определения поведения: первое — конкретное, второе — абстрактное.2 Когда психолог просит физиолога дать ему определение ощущения «через его причины», следует думать, что на этой почве он сталкивается с собственными проблемами, и теперь нам должно быть ясно, почему это так. Физиологу также предстоит освободиться от веры в реализм, заимствованный науками у здравого смысла и препятствующий их развитию. Произошедшее в современной физиологии изменение смысла слов «элементарное» и «выс­шее» предвещает изменения в философии.3 Ученому предстоит научиться подвергать критике идею внешнего мира в себе, поскольку факты подсказывают ему необходимость оставить идею тела как передатчика посланий. Чувственное есть то, что постигается через чувства, но теперь мы знаем, что это «через» не сводится к чисто инструментальному характеру, что сен­сорный аппарат не есть проводник, что даже периферийное

1 Ibid. S, 354.

2 По всем этим пунктам ср.: Merleau-Ponty. La Structure du Comportement (в особенности, с. 52, 65 и след.).

3 Gelb. Die Farbenkonstanz der Sehdinge // Handbuch der normalen und pathologischen Physiologie. Berlin, 1927. S. 595.

33

физиологическое впечатление включено в отношения, которые когда-то считались центральными.

В очередной раз рефлексия (даже вторичная рефлексия науки) затемняет то, что считалось ясным. Нам думалось, что мы знаем, что такое чувствовать, видеть, слышать, теперь же эти слова составляют проблему. Нас приглашают вернуться к самим опытам, которые этими словами обозначаются, дабы определить их смысл заново. Классическое понятие ощущения было не концептом рефлексии, но вторичным образованием обратившейся к объектам мысли, последним термином пред­ставления мира, отстоящим как нельзя дальше от порождаю­щего истока и посему менее всего ясным. Неизбежно, что наука, в своем общем усилии объективации, доходит до того, что представляет человеческий организм как физическую систему, окруженную возбуждающими сигналами, каковые тоже определяются через физико-химические свойства, что на этой базе она пытается реконструировать действительное восприятие1 и замкнуть цикл научного познания, открывая законы, по которым идет это познание, основывая объектив­ную науку о субъективности.2 Но неизбежно и то, что эта попытка терпит крах. Если мы обратимся к собственно объективным исследованиям, то прежде всего обнаружим, что внешние характеристики сенсорного поля не могут определить каждый его участок, что они идут в ход лишь тогда, когда есть возможность представить какую-то независимую органи­зацию (что и показывает Gestalttheorie), что, далее, в организме структура зависит от таких переменных (например, биологи­ческий смысл ситуации), которые не будут уже физическими переменными, так что целое не поддается известному инстру­ментарию физико-математического анализа, требуя иного типа разумения.3 Если же теперь мы обратимся, что, в общем, здесь и делаем, к опыту восприятия, то нельзя не заметить

того, что науке удается лишь создать некое подобие субъективности:

1 «Несомненно, что ощущения суть искусственные, хотя и не произвольные образования, они представляют собой последние частичные целостности, в которых естественные структуры могут быть разложены в соответствии с „аналитической установкой". Рассмотренные с этой точки зрения, они способствуют познанию структур, и, следовательно, результаты изучения ощущений, если их правильно истолковывать, являются важнейшим элементом психологии восприятия». Koffka. Psychologie. S. 548.

2 Ср.: Guillaume. L'Objectivite en Psychologie // Journal de Psychologie. 1932.

3 Ср.: Merleau-Ponty. La Structure du Comportement, chap. III.

34

она вводит ощущения, которые суть вещи, хотя опыт показывает, что дело идет о значимых совокупностях, она подчиняет универсум феноменов категориям, действующим лишь в универ­суме науки. Она требует, чтобы две воспринимаемые линии были, как две реальные линии, равными или неравными, чтобы воспринимаемый кристалл имел определенное число граней,1 не замечая того, что в самой природе воспринимаемого заложено допущение неоднозначного, «подвижного», что оно позволяет контексту моделировать себя. На рисунке Мюллера-Лайера одна из прямых перестает быть равной другой, не становясь «нерав­ной»: она становится «другой». Это значит, что некая отдельно взятая объективная линия и та же самая линия, включенная в рисунок, не являются для восприятия «одной и той же» линией. В двух этих функциях ее можно идентифицировать благодаря лишь аналитическому восприятию, которое не совпадает с восприятием естественным. Кроме того, воспринимаемое содер­жит пропуски, каковые не сводятся к «недовосприятию». Бла­годаря зрению или осязанию я могу познать кристалл как некое «правильное» тело, даже не подсчитав в уме его граней, могу привыкнуть к какому-то лицу, не потрудившись рассмотреть цвет глаз. Теория ощущения, которая облекает любое знание опреде­ленными качествами, выстраивает для нас объекты, лишенные всякой двусмысленности, объекты чистые, абсолютные, которые являются, скорее, идеалами познания, нежели его действитель­ными темами, она соотносится лишь со вторичной суперструк­турой сознания. Там и «осуществляется приблизительно идея ощущения».2 Образы, провоцируемые инстинктом, равно как и те, что в каждом поколении воссоздает традиция, или же попросту грезы, предстают поначалу на равных правах с собственно восприятиями, а подлинное, актуальное, отчетливое восприятие отличает себя от фантазмов в ходе критической работы. Само слово значит, скорее, некую направленность, нежели исходную функцию.3 Известно, что постоянство кажу-

1 Koffka. Psychologie. S. 530, 549.

2 Scheler. Die Wissensformen und die Gesellschaft. Leipzig, 1926. S. 412.

3 Ibid. S. 397. «Человек лучше, чем животное, осваивает идеальные и точные образы, взрослый — лучше, чем ребенок, мужчины — лучше, чем женщины, индивид — лучше, чем член коллектива, человек, который мыслит исторически и систематически, — лучше, чем человек, движимый традицией, "захваченный" ею и не имеющий возможности силой памяти преобразовывать в объект ту среду, в которой он обитает, ее объективировать, локализовать во времени, овладеть ею на расстоянии прошлого».

35

щейся величины объектов для различных расстояний, равно как и постоянство цвета при различном освещении, более совершенно у детей, чем у взрослых.1 Это значит, что в зрелом состоянии восприятие более тесно связано с локальным возбудителем, чем в раннем, что взрослое восприятие в большей мере соответствует теории ощущения, чем восприятие ребенка. Оно словно сеть, узлы которой обнаруживаются с большей отчетливостью.2 Представленная картина «первобыт­ного мышления» может быть понята лишь тогда, когда ответы дикарей, их изложение и их истолкование социологом будут соотнесены с основой перцептивного опыта, который пытают­ся передать и те и другие.3 Не что иное, как привязанность воспринимаемого к контексту, его податливость, как и при­сутствие в нем своего рода позитивной неопределенности препятствуют тому, чтобы пространственные, временные и числовые совокупности нашли выражение в удобных, разли­чимых и определимых понятиях. Именно эту предобъективную сферу нам предстоит исследовать в нас самих, если мы хотим понять, что же такое чувствование.

1 Hering, Jaencsh.

2 Scheler. Die Wissensformen und die Gesellschaft. S. 412.

3 См.: Wertheimer. Ueber das Denken der Naturvolker... // Drei Abhandlungen zur Gestalttheorie. Erlagen, 1925.

36

II. «АССОЦИАЦИЯ» И «ПРОЕКЦИЯ ВОСПОМИНАНИЙ»

Введение понятия ощущения в анализ восприятия направ­ляет его по ложному пути. Даже «фигура» на «фоне» содержит, как мы говорили, много больше, чем актуально данные качества. Она имеет «контуры», которые не принадлежат фону, «выделяются» на нем, она характеризуется «устойчивостью» и «плотным» цветом, фон же безграничен и лишен определен­ного цвета, он «простирается» за фигурой. Итак, различные части этой совокупности, например наиболее близкие к фону части фигуры, обладают помимо фона и качеств особым смыслом. Вопрос в том, чтобы понять, чем образован этот смысл, что значат слова «край» и «контур», что происходит, когда совокупность качеств постигается как фигура на фоне. Однако ощущение как элемент познания не оставляет нам выбора ответа. Существо, которое было бы способно ощу­щать, то есть абсолютно совпадать с впечатлением или качес­твом, не могло бы иметь другого способа познания. То, что качество, красная поверхность могут что-то означать, что ее, к примеру, можно воспринимать как пятно на фоне, говорит о том, что красный цвет — это уже не только этот вот теплый, испытанный, изведанный мною красный цвет, в котором я себя теряю, что он возвещает о чем-то еще, хотя это «еще» в себе не содержит, что он служит функцией познания, что составляющие его части образуют совокупность, к которой каждая из них оказывается привязанной, не теряя при этом своего места. Теперь красный цвет для меня не просто присутствует, он что-то мне представляет, и то, что он представляет, не принадлежит моему восприятию как нека

37

его «реальная часть», оно лишь намечается как «часть интен­циональная».1 Мой взгляд не сливается с контуром или пятном, как это бывает в случае с материально взятым красным цветом: он по ним пробегает или над ними господствует. Чтобы получить значение, которое действительно сливается с пятном, чтобы оказаться внутри контура, очерчивающего «фигуру» в целом и независимого от «фона», точечному ощущению следовало бы перестать быть абсолютным совпаде­нием и соответственно перестать быть ощущением как тако­вым. Если мы принимаем «чувствование» в классическом смысле, значение чувственного не может быть заключено нигде, кроме как в других наличных или возможных ощуще­ниях. Видеть фигуру — это значит владеть одновременно точечными ощущениями, которые входят в ее состав. Каждое из них всегда остается самим собой, слепым соприкосновени­ем, впечатлением, целое же обращается в «видение» и образует перед нами картину, ибо мы учимся быстрее переходить от одного впечатления к другому. Контур есть не что иное, как сумма отдельных видений, осознание контура — это некое совместное бытие. Элементы чувственного, из которых он состоит, не могут утратить своей прозрачности, каковая и определяет их в качестве элементов чувственного, открываясь возможности внутренней сцепленности, закону общего обра­зования. Возьмем три точки А, В, С (рис. 2), расположенные на контуре некоей фигуры, их порядок в пространстве есть и их способ сосуществования перед нашими глазами, и само это сосуществование, сколь угодно тесное, что зависит от моего выбора, сумма их отдельных существований,, позиция А плюс позиция В, плюс позиция С. Может случиться, что эмпиризм оставит атомистический язык и будет говорить о блоках пространства или блоках времени, добавит опыт отношений к опыту качеств. Смысл доктрины от этого не изменится. Или же блок пространства отдан разуму, который исследует его, проверяет, но тогда это уже не эмпиризм, поскольку сознание не определяется больше через впечатление, — или же он сам дан как впечатление и тогда он закрыт для более обширного согласования, нежели точечное впечатление, о котором мы говорили вначале. Но ведь контур не есть только совокупность наличных данных, последние указывают на существование

1 Выражение принадлежит Гуссерлю. Идея заимствована у Прадина. (См.: Рrаdines. Philosophie de la Sensation, 1928. I. P. 152 и след.).

38

Рис. 2

каких-то других данных, которые их дополняют. Когда я говорю, что передо мной красное пятно, смысл слова «пят­но» проистекает из предыдущих опытов, в ходе которых я научился его упот­реблять. Распределение в пространстве точек А, В, С наводит на мысль о каких-то иных подобных распределени­ях, и я утверждаю, что вижу окружность. Обращение к приобретенному опыту ни­чего не меняет в идее эмпиризма. «Ассоциация идей», ведущая за собой прошлый опыт, восстанавливает только наружные сцепления и сама не может не являться одним из них, поскольку в исходном опыте других и не было. Стоит нам определить сознание через ощущение, как любой модус сознания должен будет заимствовать у него свою ясность. Слово окружность, слово порядок в предшествующих опытах, с которыми я соотношусь, не могли значить ничего другого, кроме конкретного способа распределения перед нами наших ощущений, некоего фактического распорядка, способа ощу­щать. Если точки А, В, С находятся на окружности, то часть AB «походит» на часть ВС, но это подобие означает лишь то, что в действительности одна часть наводит на мысль о другой. Часть А, В, С походит на другие части окружности, на которых задерживались мои глаза, но это означает лишь то, что она пробуждает о них воспоминание и вызывает в мысли их образ. Невозможно отождествить два члена, они не могут быть восприняты или поняты как то же самое, что предполагало бы преодоление их самости, они только и могут, что неразрывно соединяться и повсюду замещать один другого. Познание оказывается своего рода системой подмен, в которой одно впечатление говорит о других, не будучи в состоянии их уразуметь, в которой слова предвещают ощущения, подобно тому как вечер предвещает ночь. Значение воспринимаемого есть не что иное, как некое созвездие образов, которые начинают появляться без всякой на то причины. Образы или наипростейшие ощущения суть в конечном итоге то, что надлежит понимать в словах, понятия — это усложненный способ их обозначения, и поскольку сами образы суть невыразимые впечатления, понимание — это обман или ил­люзия, познание не оказывает никакого воздействия на свои объекты, которые тянутся друг за другом, разум работает как

39

счетная машина,1 не имеющая понятия о том, почему ее результаты верны. Ощущение не допускает иной философии, кроме номинализма, то есть сведения смысла к противосмыслу смутного подобия или бессмыслию ассоциации по смежности.

Но ведь ощущения и образы, которые должны были бы начинать и завершать любое познание, всегда являются на горизонте смысла, и значение воспринимаемого, отнюдь не будучи результатом ассоциации, уже предполагается в любых ассоциациях, будь то при обзоре какой-то наличной фигуры или припоминании прошлых опытов. Наше поле восприятия состоит из «вещей» и «пустот между вещами».2 Части вещи не связаны друг с другом какой-то простой внешней связью, являющейся результатом их общности, установленной во время движения объекта. Сначала я вижу в качестве вещей некоторые совокупности, движения которых мне никогда не доводилось видеть: дома, солнце, горы. Если требуется, чтобы я перенес на неподвижный объект какое-то понятие, приобретенное в опыте с подвижными объектами, то гора, например, должна содержать в своем действительном облике какие-то характе­ристики, которые стали бы основанием ее познания как вещи и оправдывали бы этот перенос. Но тогда и не нужно никакого переноса, и этой характеристики будет довольно для объясне­ния разделения поля восприятия. Даже единство обиходных вещей, которые ребенок может брать в руки и переставлять с места на место, не может быть основанием для констатации их прочности. Если мы станем рассматривать как вещи промежутки между вещами, то вид мира изменится столь же ощутимо, как вид головоломки, когда я вдруг вижу в ней «кролика» или «охотника». Дело не том, что те же самые элементы оказываются связанными по-другому, что по-дру­гому соединяются те же самые ощущения, что другим смыслом обогащается тот же самый текст, что другую форму обретает та же самая материя, дело в том, что это поистине другой мир. Нет каких-то незначимых данных, которые образуют в совокупности некую вещь, поскольку какие-то фактические смежности или подобия их соединяют; наобо­рот, оттого именно, что мы воспринимаем некую совокуп­ность как вещь, аналитическая установка позволяет в ней

1 Husserl. Logische Untersuchungen. I: Prolegomena zur reinen Logik. S. 68.

2 См., например: Koehler, Gestalt Psychology. London, 1930. P. 164—165.

40

выделить подобия или смежности. Это значит не только то, что без восприятия целого нам бы и в голову не пришло отмечать подобие или смежность его элементов, но и то, буквально, что они не были составляющими того же самого мира, что их вообще бы не было. Психолог, который полагает, что сознание всегда в мире, относит подобие и смежность стимулов к числу объективных условий, опреде­ляющих образование данной совокупности. Самые близкие или самые сходные стимулы, говорит он,1 или же те, что, собравшись воедино, придают зрелищу наилучшую согласован­ность, ведут к тому, чтобы соединиться для восприятия в одну конфигурацию. Но такой язык обманывает, поскольку он сталкивает объективные стимулы, которые принадлежат к воспринимаемому миру, более того — к вторичному миру, образованному научным сознанием, с сознанием воспринима­ющим, каковое психология должна описывать, следуя непо­средственному опыту. Мысль-амфибия психолога не застра­хована от введения в свои описания принадлежащих объек­тивному миру отношений. Так возникла идея о том, что вертгеймеровские законы смежности и сходства означали признание объективных смежности и сходства основополага­ющими принципами восприятия. В действительности для чистого описания, а теория Формы хочет быть таковым, смежность и подобие стимулов не предшествуют образованию совокупности. «Хорошая форма» становится реальной не оттого, что она хороша сама по себе в каких-то метафизичес­ких небесах, она хороша, поскольку становится реальной в нашем опыте. Предполагаемые условия восприятия могут предшествовать самому восприятию лишь тогда, когда вместо того, чтобы описывать феномен восприятия как открытость к объекту, мы помещаем его в некую среду, куда уже вписаны все объяснения и все срезы, которые будут получены анали­тическим восприятием, где уже обоснованы все нормы дейст­вительного восприятия — местопребывание истины, некий мир. Поступая таким образом, мы отнимаем у восприятия его существенную функцию, которая состоит в том, чтобы обос­новывать или служить началом сознания, мы смотрим на него сквозь призму его же результатов. Если держаться феноменов, единство вещи в восприятии будет не результатом, но условием

1 Вертгеймер, к примеру (закон близости, сходства и закон «надлежащей формы»).

41

ассоциации, оно предваряет все детали, которые будут его подтверждать и определять, оно само себя предваряет. Если я иду по берегу моря в направлении севшего на мель судна, и если его труба или мачта сливаются с лесом, окаймляющим дюны, то должен наступить такой момент, когда все эти детали вдруг сойдутся в корабле, с ним сольются. Пока я шел, я не замечал какого-то сходства или близости, которые смогли бы соединить в одном рисунке очертания корабля. Мне лишь подумалось, что вид объекта должен вот-вот измениться, что есть что-то неотвратимое в этом напряжении, как неотвратима в тучах гроза. Внезапно зрелище перестроилось, принеся удовлетворение моему неясному ожиданию. Уже потом я вижу, в качестве подтверждений этой перемены, сходства и смеж­ность того, что называю «стимулами» — то есть достигнутых мною с близкого расстояния наиболее определенных феноме­нов, из которых я и составляю «истинный» мир. «Как же я не видел, что эти деревянные детали составляли с кораблем одно целое? А ведь они были с ним одного и того же цвета, они как нельзя лучше сочетались с его очертаниями». Но эти доводы в пользу правильного восприятия не существовали как таковые до самого этого восприятия. Единство объекта осно­вано на предчувствии какого-то неизбежного порядка, который разом даст ответ на сокрытые в пейзаже вопросы, оно разрешит проблему, поставленную в форме всего лишь какого-то смутного беспокойства, упорядочит элементы, которые не принадлежали до сих пор одному и тому же миру, которые, следовательно, не могли быть, по глубокому замечанию Канта, соединены. Помес­тив их на одну почву — на почву единственного в своем роде объекта, — обзор обусловливает возможность смежности и сходства между ними, отдельно взятое впечатление никогда не может само по себе соединиться с другим.

Тем более не властно оно пробуждать другие впечатления. Оно делает это лишь тогда, когда уже заключено в перспективе прошлого опыта, в котором ему случалось сосуществовать с теми впечатлениями, которые надлежит пробудить. Возьмем ряд спаренных слогов,1 где второй слог представляет собой смягченную рифму первого (дак — так), возьмем также другой ряд, где второй слог получен путем переворота первого (жед — деж), если их выучить наизусть и если в критическом

1 Lewin. Vorbemerkungen uber die psychischen Krafte und Energien und uber die Struktur der Seele // Psychologische Forschung. 1926.

42

эксперименте надо будет «найти смягченную рифму», то легко заметить, что испытуемому гораздо труднее подыскать мягкую рифму для «жед», чем для какого-то нейтрального слога. Но если задание будет состоять в том, чтобы в данных слогах изменить гласную, то испытуемый сделает это без всякого труда. Стало быть, в первом эксперименте были задействованы вовсе не ассоциативные способности, ибо в противном случае они должны были действовать и во втором эксперименте. Истина заключается в том, что испытуемый, имеющий в своем распоряжении слоги, которые часто ассо­циировались со смягченными рифмами, вместо того чтобы действительно подыскивать рифму, прибегает к приобретенно­му опыту, пуская в ход «интенцию воспроизведения»,1 так что, когда он подходит ко второму ряду слогов, когда, следователь­но, задание не согласуется более с полученными в ходе тренировки сцеплениями, интенция воспроизведения не может не привести его к ошибкам. Когда во втором эксперименте ему предлагают изменить гласную в исходном слоге, он не может воспользоваться уловкой воспроизведения, поскольку такая задача вообще не присутствовала в ходе тренировки, и в этих условиях опыт последней никоим образом не сказыва­ется. Итак, ассоциация не может быть самостоятельной силой, вовсе не слово является действующей причиной, «ведущей» к ответу, оно действенно лишь тем, что делает возможной или заманчивой интенцию воспроизведения, оно работает благо­даря лишь смыслу, обретенному в контексте прошедшего опыта, подсказывая к нему прибегнуть, оно действенно в той мере, в какой субъект его знает и понимает в аспекте или в обличье прошлого. Если, наконец, вместо обычной смежности мы решили бы ввести ассоциацию по подобию, то можно было бы увидеть, что дабы вызвать в мысли какой-то прошлый образ, которому оно действительно подобно, наличное вос­приятие должно быть оформлено таким образом, чтобы быть в состоянии нести в себе это подобие. Независимо от того, сколько — 5 или 540 раз испытуемый2 видел фи­гуру 1 (рис. 3), он почти с одинаковой легкостью угадает ее присутствие в фигуре 2 (рис. 4), где она «замаскирована», хот

1 «Set to reproduce». Koffka. Principles of Gestalt Psychology. London, 1935. P. 581.

2 Gottschaldt. Lieber den Einfluss der Erfahrung auf die Wahrnehmung von Figuren // Psychologische Forschung. 1926, 1929.

43

Рис. 3

Рис. 4

далеко не всегда это у него вообще получит­ся. И наоборот, испытуемый, который в фигуре 2 будет искать какую-то другую замаскированную фигуру (не зная в точнос­ти, какую), будет находить ее не в пример быстрее и чаще, чем пассивный субъект, при прочих равных условиях. Подобие, следова­тельно, равно как и сосуществование, не есть какая-то сила в третьем лице, которая-де направляет круговорот образов или «состоя­ний сознания». Фигура 1 не вызывается в мысли через фигуру 2, или, точнее, так бывает только тогда, когда в фигуре 2 мы увидели сначала «возможность фигуры 1», а это опять-таки означает, что действительное подобие вовсе не освобождает нас от необходимости понять то, как через наличную организацию фигуры 2 оно стало возможным, что «выводящая» фигура должна быть облечена тем же смыслом, что и фигура выведенная еще до того, как вызвать о ней воспоминание, что, наконец, фактическое прошлое не проводится в наличное восприятие через механизм ассоциа­ций, но развертывается самим наличным сознанием.

На этих примерах можно видеть, чего стоят расхожие фор­мулировки относительно «роли воспоминаний в восприятии». Даже те, кто далек от эмпиризма, говорят о «вкладе памяти».1 Твердят, что «воспринимать — значит вспоминать». Доказывают, что при чтении текста быстрота движения глаз сказывается на том, что во впечатлениях, откладывающихся на сетчатке, появ­ляются пропуски, что, следовательно, чувственные данные долж­ны быть дополнены проекцией воспоминаний.2 Пейзаж или газета, которые мы видим вверх ногами, дают нам якобы самое настоящее видение, ибо пейзаж или газета, увиденные нор­мально, кажутся более ясными лишь потому, что к видению добавляются воспоминания. «В силу необычного расположения впечатлений прекращается воздействие психических факто­ров».3 Не возникает вопрос, почему же иначе расположенные

1 Brunschvicg. L'Experience humaine et la Causalite physique. Paris, 1922. P. 466.

2 Bergson. L'Energie spirituelle. Paris, 1919. (L'Effort intellectuel, p. 184, к примеру).

3 Ср., например: Ebbinghaus, Abriss der Psychologie. Berlin, Leipzig, 1932. S. 104-105.

44

впечатления препятствуют прочтению газеты или узнаванию пейзажа. Для того, чтобы дополнить восприятие, воспоминания сами нуждаются в том, чтобы картина данного сделала их возможными. Еще до всякого вклада памяти видимое должно организоваться в настоящем таким образом, чтобы передо мной было зрелище, в котором я встретился бы с моими предыдущими опытами. Таким образом, обращение к воспоминаниям пред­полагает то, что вроде бы предстояло объяснить: оформление данного, облечение смыслом чувственного хаоса. В тот самый момент, когда наплыв воспоминаний становится возможным, он становится и излишним, поскольку работа, которую мы от него ожидали, уже сделана. То же самое можно было бы сказать о «цвете, вызванном воспоминанием» (Gedachtnisfarbe), кото­рый, как полагают иные психологи, замещает, в конце концов, настоящий цвет объектов, которые мы видим, таким образом, «через очки» памяти.1 Но вопрос в том, что же в настоящем пробуждает «цвет памяти»? Он всплывает всякий раз, как говорит Геринг, когда мы вновь видим знакомый нам объект «или же нам кажется, что мы его вновь видим». Но почему же нам так думается? Что в наличном восприятии говорит нам о том, что речь идет об известном нам объекте, ведь свойства его, как следует предположить, изменились? Если допустить, что узнавание формы или величины объекта влечет за собой узнавание его цвета, мы попадаем в замкнутый круг, поскольку кажущиеся величина и форма тоже ведь изменились, и узна­вание не может быть следствием пробуждения воспоминаний, но, напротив, должно ему предшествовать. Стало быть, оно не идет от прошлого к настоящему, и «проекция воспоминаний» есть не что иное, как неудачная метафора, за которой скрыва­ется более глубокое и уже свершившееся узнавание. В точности так же иллюзия корректора не может быть истолкована как сплетение нескольких по-настоящему прочитанных элементов с воспоминаниями, которые якобы так тесно смешиваются с первыми, что одни не отличить от других. Как возможен наплыв воспоминаний, если им не управляет какой-то аспект восприни­маемой данности? Но если он управляем, то чему он служит, ибо еще не прикоснувшись к сокровищнице памяти, слово обладает уже и структурой, и определенностью? Очевидно, что анализ иллюзий сильнее всего содействовал престижу идеи о «проек­ции воспоминаний», общий ход рассуждения был, наверное,

1 Hering. Grundzuge der Lehre vom Lichtsinn. S. 8.

45

следующим: иллюзорное восприятие не может опираться на «наличные данные», поскольку там, где написано «деструкция», я читаю «дедукция». Поскольку буква «д», которая заменила группу «стр», идет не от зрения, ее происхождение следует искать где-то в другом месте. Вывод: она идет из памяти. Так на плоской поверхности тени и свет составляют рельеф, в головоломке несколько веток дерева наводят на мысль о замаскированном в них коте, неясные очертания облаков напоминают коня. Но ведь прошлый опыт как причина иллюзии проявляется лишь какое-то время спустя, сначала настоящий опыт обретает форму и смысл, которые пробуждают именно это воспоминание. В моем настоящем взоре рождается конь, кот, неправильное слово или рельеф. Свет и тени на картине создают рельеф, имитируя «исходный феномен рель­ефа»,1 в котором они обретают самобытное пространственное значение. Чтобы я нашел на картинке кота, необходимо, «чтобы единство значения „кот" уже указывало, на каких элементах данности аналитический механизм должен задер­жаться, а какими пренебречь».2 Иллюзия нас обманывает как раз тем, что выдает себя за подлинное восприятие, где значение зарождается в колыбели чувственного, а не приходит неизвестно откуда. Она имитирует этот единственный в своем роде опыт, в котором смысл как раз охватывает собой чувственное, в нем артикулируется или изрекается; она подразумевает это правило восприятия; стало быть, она не может быть (а восприятие — и подавно) результатом встречи между чувственным миром и воспоминаниями. «Проекция воспоминаний» не объясняет ни иллюзии, ни восприятия. Ибо воспринимаемая вещь, будь она образована из ощущений и воспоминаний, определялась бы в конечном счете только добавкой воспоминаний, стало быть, в ней не было бы ничего, что могло бы препятствовать их нашествию, она не только бы не имела этого подвижного ореола, которым она, как мы это утверждаем, обладает всегда, она стала бы просто непостижи­мой, неуловимой, существовала бы на грани иллюзии. Пос­ледняя a fortiori* не могла бы иметь никакого определенного окончательного вида, каковой, в конце концов, обретает всякая вещь, и поскольку он ускользал бы даже от восприятия,

1 Scheler. Die Idole der Selbsterkenntnis // Vom Umsturz der Werte. Leipzig, 1919. S. 72.

2 Ibid.

46

иллюзия не могла бы нас обманывать. Если же, наконец, допустить, что воспоминания отнюдь не сами собой проеци­руются на ощущения, что сознание сталкивает их с данностью, чтобы удержать лишь те из них, которые с ней согласуются, мы вновь встречаем этот исходный текст, который несет в себе свой собственный смысл, противопоставляя его смыслу воспоминаний: этот текст и есть восприятие. В общем, глубоко ошибочной была мысль о том, что благодаря концепции «проекции воспоминаний» восприятие наделялось характером ментальной деятельности, что якобы и позволяло избежать эмпиризма. Эта теория есть не что иное, как следствие, позднейшая и бесполезно подправленная версия эмпиризма, она предполагает его постулаты, разделяет его затруднения, подобно ему прячет феномены, вместо того чтобы их разъяс­нять. Постулат заключается в том, что данность надлежит выводить из того, что могут дать органы чувств. В иллюзии корректора, к примеру, действительно увиденные элементы реконструируются по характеру движения глаз, скорости чтения и времени, необходимого для впечатления на сетчатке. Затем, отделив эти теоретические данные от целостного восприятия, мы получаем «представленные элементы», к которым тоже относимся как к ментальным объектам. Вос­приятие выстраивается из состояний сознания подобно тому, как дом строится из кирпичей, получается что-то вроде умственной химии, которая сплавляет все эти материалы в единое целое. Как и всякая эмпирическая теория эта концеп­ция описывает лишь слепые процессы, которые никогда не могут быть на высоте знания, поскольку во всей этой груде ощущений и воспоминаний нет того, кто видит, кто может ощущать совпадение между данностью и представлением и, соответственно, никакого прочного объекта, защищаемого смыслом от сонма воспоминаний. Итак, следует отбросить этот затемняющий все дело постулат. Устанавливаемое на основе объективных причин расхождение между данностью и пред­ставлением является произвольным. При возвращении к фе­номенам мы сталкиваемся с основополагающим слоем некоей совокупности, отмеченной печатью неустранимого смысла: не какие-то ощущения, перемежающиеся пропусками, в которые якобы должны просачиваться воспоминания, но определен­ность, структура пейзажа или слова, которые сами по себе согласуются как с интенциями настоящего, так и с опытами прошлого. Тогда только обнаруживается подлинная проблема

47

памяти в восприятии, связанная с общей проблемой перцеп­тивного сознания. Необходимо понять, каким образом, благо­даря своей собственной жизни и не вынося в мифическое бес­сознательное каких-то дополнительных элементов, сознание может изменять с течением времени структуру своих картин, каким образом прежний опыт может ежемгновенно в нем присутствовать в форме некоего горизонта, который оно, если избирает его темой познания, всегда в состоянии открыть в акте воспоминания, но в то же время может удерживать где-то «с краю», что сразу же придает воспринимаемому наличную атмосферу и значение. Поле, которое всегда находится в распоряжении сознания и потому окутывает и окаймляет все его восприятия, атмосфера, горизонт или, если угодно, «мон­таж» данностей, которые предписывают ему ситуацию во времени — таков модус присутствия прошлого, обеспечиваю­щий саму возможность отдельных актов восприятия и воспо­минания. Воспринимать — не значит испытывать множество впечатлений, которые будто бы ведут за собой дополняющие их воспоминания, это значит видеть, как из некоего созвездия данных бьет ключом имманентный смысл, без которого не было бы возможным никакое обращение к воспоминаниям. Вспоминать — не значит подвести под взор сознания некую картину сохраняющегося в себе прошлого, это значит углубиться в горизонт прошлого и последовательно развивать избранные перспективы, доходя до того момента, когда сосредоточенные в нем опыты не заживут снова в отведен­ных им отрезках времени. Воспринимать — не значит вспоминать.

Итак, отношения «фигуры» и «фона», «вещи» и «не вещи», горизонта прошлого являются, как можно было бы думать, структурами сознания, которые невозможно свести к прояв­ляющимся в них качествам. Эмпиризм всегда будет иметь в запасе возможность трактовать это a priori как результат некоей умственной химии. Он будет допускать, что всякая вещь предстает взору на каком-то фоне, каковому она не принад­лежит, настоящее, между двумя горизонтами отсутствия — прошлым и будущим. Но эти значения, будет он утверждать, являются производными. «Фигура» и «фон», «вещь» и ее «антураж», «настоящее» и «прошлое» — все эти слова заклю­чают в себе итог опыта в некоей пространственной и временной перспективе, который в конечном счете сводится к стиранию воспоминания или к стиранию неглавных впечат-

48

лений. Если даже допустить, что сложившиеся в фактическом восприятии структуры обладают большим смыслом, нежели качества, мне не следует полагаться на это свидетельство сознания, и я должен теоретически их реконструировать при помощи впечатлений, действительные отношения которых они выражают. В этом отношении с эмпиризмом не поспоришь. Поскольку он отвергает свидетельства сознания и порождает, соединяя внешние впечатления, структуры, понимание кото­рых мы создаем, идя от целого к частям, нет ничего, что можно было бы выдвинуть против него в качестве решающего доказательства. Вообще говоря, нельзя отвергнуть, описывая феномены, мысль, которая остается в неведении относительно самой себя и себя устанавливает в мире вещей. Атомы физика всегда будут казаться реальнее исторического, обладающего реальными качествами образа этого мира, физико-химические процессы — реальнее органических форм, психические атомы эмпиризма — реальнее воспринятых феноменов, интеллек­туальные атомы, каковыми предстают «значения» Венской школы, — реальнее сознания, все это будет так до тех пор, пока мы будем строить образ этого мира, жизнь, восприятие, разум, вместо того чтобы признать приобретенный опыт ближайшим источником и последней инстанцией наших знаний. Этот переворот во взгляде, в силу которого полностью меняются отношения ясного и темного, должен быть принят каждым, вследствие чего он и получит оправдание благодаря обилию феноменов, ставших доступными пониманию. До этого переворота они оставались недоступными, и их описа­нию эмпиризм всегда может поставить в упрек то, что он не понимает. В этом смысле рефлексия является столь же замкнутой мыслительной системой, как и безумие — с тем, правда, различием, что она понимает и самое себя и безумца, тогда как безумец ее не понимает. Но если феноменальное поле и является совершенно новым миром, нельзя сказать, что естественная мысль пребывает в его отношении в полном неведении, оно присутствует на ее горизонте, сама эмпири­ческая доктрина есть опыт анализа сознания. Небесполезно, следовательно, указать на эту «парамифологию» — все то, что эмпирические конструкции делают непонятным, как и те исходные феномены, которые ими скрываются. В первую голову они скрывают от нас «мир культурный» или «мир человеческий», в котором, между тем, протекает почти вся наша жизнь. Для большинства из нас природа является всего

49

лишь смутным и далеким существом, отодвинутым на задний план городами, улицами, домами и, в особенности, присутст­вием других людей. Но эмпиризм полагает, что «культурные» объекты и лица обязаны своей внешней выразительностью, своей магической мощью переносам и проекциям воспомина­ний, человеческий мир наделен смыслом по случайности. В чувственном аспекте пейзажа, объекта или тела нет ничего, что предписывало бы ему иметь вид «веселый» или «печаль­ный», «живой» или «угрюмый», «изящный» или «грубый». Определяя в очередной раз то, что мы воспринимаем через физические или химические свойства действующих на наш сенсорный аппарат стимулов, эмпиризм исключает из воспри­ятия гнев или страдание, которые я прочитываю на лице, религию, которую я, однако, постигаю в чьем-то колебании или сдержанности, государство, структуру которого я познаю по поведению полицейского или стилю какого-нибудь памят­ника. Нет и не может быть объективного духа: умственная жизнь затворяется в изолированных и отданных на откуп интроспекции сознаниях, вместо того чтобы разворачиваться, как это, по видимости, и происходит в самом роде челове­ческом, состоящем из тех, с кем я спорю, или тех, с кем живу, из места моей работы или места моего счастья. Радость и грусть, живость и оцепенение являются данными интроспек­ции, и если нам случается «окутывать» ими пейзажи или других людей, то это происходит по той именно причине, что мы внутри себя засвидетельствовали совпадение этих внутрен­них восприятий с внешними знаками, соединившимися с ними из-за случайностей нашей организации. Восприятие, лишенное всего этого, становится чистой операцией познания, последовательной записью качеств и самого что ни на есть обычного хода их развития, субъект восприятия вступает с миром в такие отношения, которые поддерживает ученый со своими опытами. Если, напротив, мы допускаем, что все эти «проекции», все эти «ассоциации», все эти «переносы» осно­ваны на какой-то органически присущей объекту характерис­тике, «человеческий мир» перестает быть «метафорой», оказы­вается тем, что он есть в действительности, средой и как бы родиной наших мыслей. Субъект восприятия перестает быть «акосмическим» субъектом мысли, а действие, чувство, воля остаются тем, что надлежит изведать в качестве оригинальных способов полагания объекта, поскольку «объект является поначалу привлекательным или отталкивающим, а уж потом

50

черным или голубым, шаровидным или квадратным».1 Но дело не только в том, что эмпиризм деформирует опыт, превращая культурный мир в иллюзию, хотя он питает наше существо­вание. В свою очередь искажается и естественный мир, причем по тем же самым причинам. Эмпиризму мы ставим в упрек вовсе не то, что он избрал его главной темой анализа. Ибо нет никакого сомнения в том, что всякий культурный объект соотносится с природным фоном, на базе которого он и появляется и который, впрочем, может быть весьма удаленным и едва различимым. Наше восприятие угадывает в раме присутствие холста, в памятнике — присутствие рассыпающе­гося цемента, в герое — присутствие вымотавшегося актера. Но ведь природа, о которой говорит эмпиризм, является суммой стимулов и качеств. В отношении этой природы было бы нелепо полагать, что она будет, пусть только в интенции, главным объектом нашего восприятия: она предшествует опыту всех культурных объектов или, скорее, является одним из них. Нам, следовательно, предстоит заново открыть природный мир и его модус существования, каковой необходимо отличать от существования научного объекта. То, что фон продолжается за фигурой, что он виден за фигурой, хотя она его тем не менее скрывает, этот феномен, который охватывает всякую проблему присутствия объекта, остается вне поля зрения эмпиристской философии, которая считает эту часть фона невидимой, опираясь на физиологическое определение виде­ния и представляет ее как условие простого чувственного качества, предполагая, что она дается в образе, то есть в ослабленном ощущении. Вообще говоря, реальные объекты, которые остаются вне нашего зрительного поля, могут пред­стать перед нами только в виде образов, поэтому они суть не что иное, как «постоянные возможности ощущения». Если мы оставим постулат эмпиризма о первенстве содержаний, мы вольны признать своеобычный способ существования объекта позади нас. Когда ребенок, который страдает истерией, оборачивается, чтобы «посмотреть, существует ли еще позади него мир»,2 он не испытывает недостатка в образах, но воспринимаемый мир потерял для него исходную структуру, которая в глазах нормального человека делает скрытые аспекты такими же достоверными, как и аспекты зримые. И вновь

1 Koffka. The Growth of the Mind. London, 1925. P. 320.

2 Scheler. Die Idole der Selbsterkenntnis. S. 85.

51

эмпирист может сконструировать из психических атомов более или менее точные соответствия всех этих структур. Но то рассмотрение воспринимаемого мира, которое мы предла­гаем в следующих главах, выставляет эмпиризм своего рода умственной слепотой, системой, которая менее всего способ­на исчерпать открываемый опыт, тогда как рефлексия пони­мает его подчиненную истину, возвращая ему надлежащее место.

III. «ВНИМАНИЕ» И «СУЖДЕНИЕ»

Обсуждение классических предрассудков было до сих пор направлено против эмпиризма. В действительности мы метим не только в эмпиризм. Теперь нам предстоит увидеть, что интеллектуализм, как антитеза эмпиризма, стоит на той же самой платформе. И тот и другой объектом анализа избира­ют объективный мир, который не является первичным ни по времени, ни по смыслу, и тот и другой не в состоянии выразить особый способ, каким перцептивное сознание об­разует свой объект. Оба сохраняют дистанцию в отношении восприятия, вместо того чтобы слиться с ним.

Это можно показать, рассмотрев историю понятия «вни­мание». Для эмпиризма оно выводится из «гипотезы посто­янства», то есть, как мы это объяснили, из первенства объективного мира. Если даже то, что мы воспринимаем, не отвечает объективным свойствам стимулов, гипотеза по­стоянства обязывает допустить, что «нормальные ощущения» уже есть. Стало быть, они остаются незамеченными, и вниманием следует называть функцию, которая их обнару­живает, как прожектор обнаруживает существующие в темноте объекты. Итак, акт внимания ничего не создает, это естест­венное чудо, как высказывался об этом Мальбранш, которое вызывает к жизни восприятия или идеи, способные ответить на вопросы, которые я себе ставил. Поскольку «Bemerken» или «take notice» не есть порождающая причина идей, каковые оно обнаруживает, оно остается тем же самым во всех актах внимания, как остается тем же самым свет прожектора, каким бы ни был характер освещаемого пейзажа. Следовательно, внимание — это общая и безусловная спо­собность в том смысле, что в любой момент оно может быть

53

направлено на любые содержания сознания. Не имея собст­венного содержания, оно не может ни в коей мере быть заинтересованным. Чтобы связать его с жизнью сознания, следовало бы показать, как восприятие пробуждает внимание, а затем — как внимание развивает и обогащает восприятие. Следовало бы описать внутренние сцепления, а эмпиризм располагает лишь сцеплениями внешними, он только и может, что приставлять одно к другому состояния сознания. Субъект эмпиризма, если дать ему инициативу (а в этом и заключается смысл теории внимания), получает абсолютную свободу, ни больше и ни меньше. Интеллектуализм, напротив, исходит из плодотворности внимания: поскольку я сознаю, что по­стигаю через него истины объекта, оно не может случайно сменять одну картину другой. Новый аспект объекта под­чиняет себе прежний его аспект и выражает то, что он значит. Воск с самого начала предстает податливым и по­движным фрагментом пространства, просто я знаю это с ясностью или, наоборот, неясностью «в зависимости от более или менее внимательного рассмотрения составных частей воска».1 Поскольку в состоянии внимания я испытываю некое прояснение объекта, необходимо, чтобы воспринима­емый объект уже заключал в себе разумную структуру, каковую оно выявляет. Сознание усматривает геометриче­ский круг в округлых очертаниях тарелки именно потому, что он в них был заложен. Чтобы обладать идущим от внимания знанием, ему достаточно прийти в себя — в том смысле, в каком говорят о потерявшем сознание человеке, что он пришел в себя. Соответственно невнимательное или бредовое восприятие уподобляется полудреме. Оно может описать себя только при помощи отрицаний, его объект лишен плотности, единственными объектами, о которых можно говорить, являются объекты пробужденного созна­ния. Но ведь это мы несем в себе принцип рассеянности и смятения, каковой есть наше тело. Тело, однако, не властно заставить нас видеть то, чего нет; оно может лишь заставить нас поверить в то, что мы это видим. На го­ризонте луна не больше и не кажется больше, чем в зените: если на нее посмотреть внимательно, к примеру через скрученную из бумаги трубку или через подзорную трубу, мы увидим, что ее кажущийся диаметр остается посто-

1 Descartes. II Meditation. AT. IX. P. 25.

54

янным.1 Рассеянное восприятие захватывает не больше и не меньше, чем то, что захватывает восприятие внимательное. Так что философии не пристало ссылаться на престиж кажимости. Сознание чистое и свободное от препятствий, каковые оно само себе создает, подлинный мир без каких бы то ни было оттенков находятся в распоряжении всякого человека. Нам незачем анализировать акт внимания как переход от неясности к ясности, поскольку самой неясности не существует. Сознание начинает быть тогда только, когда определяет объект, и даже фантомы «внутреннего опыта» возможны лишь в соотнесении с опытом внешним. Стало быть, нет никакой внутренней жизни сознания, и оно не имеет перед собой никаких препятствий, кроме ничего не значащего хаоса. Однако в сознании, которое все конститу­ирует или которое, скорее, извечно владеет разумной струк­турой всех своих объектов, равно как и в эмпирическом сознании, которое вовсе ничего не конституирует, внимание остается бездейственной, абстрактной способностью, посколь­ку ему нечего делать. Сознание не менее тесно привязано к тем объектам, в которых рассеивается, чем к тем, которыми интересуется, а избыток ясности в акте сознания не порождает никакого нового отношения. Он, следовательно, снова ста­новится светом, который не знает отличий в зависимости от освещаемых им объектов; снова, следовательно, пустыми актами внимания подменяют «особые способы и направления интенции».2 Акт внимания ничем не обусловлен, поскольку имеет в своем распоряжении любые объекты, равно как ничем не обусловленным является Bemerken эмпиристов, поскольку все объекты ему трансцендентны. Каким образом какой-то актуальный объект мог бы возбудить акт внимания, коль скоро сознание и так уже имеет в своем распоряжении все объекты? Эмпиризму недоставало как раз внутреннего со­членения объекта и акта, которому он дает ход. Ителлектуализму недостает случайностей в деле мысли. В первом случае сознание является слишком бедным, во втором — слишком богатым для того, чтобы какой-то феномен мог его обеспокоить. Эмпиризм не может взять в толк, что мы испытываем потребность понять то, что мы ищем, без чего

1 Alain. Systeme des Beaux-Arts. Paris, 1926. P. 343.

2 Cassirer. Philosophie der symbolischen Formen. T. III: Phanomenologie der Erkenntnis. Berlin, 1929. S. 200.

55

мы бы этого не искали; интеллектуализм не может взять в толк, что нам нужно оставаться в неведении относительно того, что мы ищем, иначе опять-таки мы бы этого не искали. Они сходятся в том, что ни тот, ни другой не могут застать сознание в состоянии готовности к познанию, не учитывают этого очерченного неведения, этой еще «пустой», но уже определенной интенции, каковая и является вниманием. Чудом ли каким внимание достигает того, чего ищет, или же владеет им заранее, в обоих случаях конституирование объекта обходится молчанием. Будь он суммой качеств или системой отношений, объект, коль скоро он есть, должен быть чистым, прозрачным, безличным, он не может быть несовершенным, истиной для какого-то момента моей жизни и моего знания, каким он является сознанию. Перцептивное сознание смешивается со строгими формами сознания науч­ного, никакая неопределенность не входит в определение ра­зума. Несмотря на все притязания интеллектуализма, обе доктрины сходятся в том, что внимание ничего не творит, поскольку и мир впечатлений в себе, и вселенная детерми­нирующего мышления одинаково исключены из сферы дей­ствия разума.

В противовес этой концепции праздного субъекта пси­хологический анализ внимания стяжает ценность осознания, а критика «гипотезы постоянства» перерастает в более глу­бокую критику догматического верования в «мир» как реаль­ность в себе, на чем основан эмпиризм, или в мир как имманентное познанию понятие, на чем основан интел­лектуализм. Внимание предполагает прежде всего измене­ние мыслительного поля, новый способ присутствия созна­ния перед своими объектами. Возьмем акт внимания, по­средством которого я уточняю расположение точки моего тела, испытывающей прикосновение. Анализ определенных расстройств центральной нервной системы, следствием ко­торых является невозможность локализации, обнаруживает глубинные операции сознания. Хед говорил довольно не­определенно о «местном ослаблении внимания». В действи­тельности речь не идет ни о разрушении одного или не­скольких «локальных знаков», ни об ослаблении вторичной способности понимания. Главным условием расстройства яв­ляется распадение сенсорного поля, которое теряет устойчи­вость, когда субъект что-то воспринимает, совершает движе­ние по ходу обследования, съеживается, когда к нему обра-

56

щаются с вопросом.1 Неточное расположение, этот противо­речивый феномен, обнаруживает дообъектное пространство, в котором существует тенденция к расширению, поскольку субъект не смешивает затронутых одновременно точек тела, но нет еще и однозначной позиции, поскольку между от­дельными восприятиями не существует еще устойчивых про­странственных границ. Итак, первая операция внимания состоит в том, что оно создает для себя поле — перцептивное или ментальное, — в котором можно «господствовать» (Ueberschauen*), в котором становятся возможны движения позна­вательного органа и эволюция мысли, при этом сознание ничего не теряет из того, что имеет, и не теряет самое себя в тех переменах, которые порождает. Точное положение затронутой точки будет неким инвариантом различных чувств, которые у меня имеются в ее отношении, согласно направ­ленности моих конечностей и моего тела, акт внимания может зафиксировать и объективировать этот инвариант, поскольку он может отвлечься от изменений в явленном. Итак, не существует внимания как общей и формальной деятельности.2 Всегда есть некая свобода в том, что обретается, некое мыслительное пространство, которое предстоит обустроить. Дело за тем, чтобы выявить сам объект внимания. Речь идет — буквально — о творчестве. Хорошо известно, к примеру, что в течение первых девяти месяцев жизни дети различают лишь окрашенное и бесцветное; впоследствии окрашенные поверхности раскладываются на «теплые» и «хо­лодные» и в конце концов приходит детальное различение цвета. Однако психологи3 допускали, что ребенок не может различать цвета только из-за того, что не знает или путает их названия. Ребенок должен, конечно, видеть зеленый цвет там, где он есть, ему следовало бы просто напрячь внимание и разобраться в собственных феноменах. Все дело в том, что психологам не удается вообразить себе мир, в котором цвета не различаются, цвет, который не был бы еще определенным качеством. Критика этих предрассудков позволяет, напротив, рассматривать мир цветов как вторичное образование, осно-

1 Stein. Ueber die Veranderung der Sinnesleistungen und die Entstehung von Trugwahrnehmungen. S. 362, 383.

2 Rubin. Die Nichtexistenz der Aufmerksamkeit // Psychologishe Fors­chung. 1925.

3 См., например: Peters. Zur Entwickelung der Farbenwahrnehmung // Fortxchritte der Psychologie. 1915. S. 152—153.

57

ванное на ряде «физиономических» различий: различии цве­тов «теплых» и «холодных», «окрашенного» и «бесцветного». Мы не в состоянии сравнить эти феномены, которые заме­щают для ребенка цвета, ни с одним определенным качеством, точно так же ни один из «странных» цветов, о которых говорит больной, не может быть отождествлен ни с одним из цветов спектра.1 Стало быть, первое восприятие собст­венно цветов связано с изменением структуры сознания,2 с установлением нового измерения опыта, развертыванием не­коего a priori. Но ведь по модели этих исходных актов и следует понимать внимание, поскольку вторичное внимание, функция которого ограничивается напоминанием уже обре­тенного, отсылает нас к этим приобретениям. Внимание означает не только более сильное высвечивание каких-то предсуществующих данных, но и представление их в новом раскладе, когда их принимают за образы.3 Они предшест­вуют форме только потому, что являются некими горизонта­ми, в целостности мира они действительно образуют новые сферы.

Как раз уникальная структура, которую они приносят с собой, и выявляет идентичность объекта до и после акта внимания. Стоит обрести цвет как качество, и предыдущие данные благодаря только этому оказываются своего рода предуготовлениями качества. Стоит обрести идею уравнения, как арифметические равенства оказываются своего рода вари­антами одного и того же уравнения. Акт внимания связывает себя с предыдущими актами не иначе, как нарушая данные; единство сознания выстраивается, следовательно, в силу «пе­реходного синтеза». Чудо сознания заключается в том, что благодаря вниманию появляются феномены, которые восста­навливают единство объекта в каком-то новом измерении в тот самый момент, когда они его нарушают. Таким образом, внимание не сводится ни к ассоциации образов, ни к возвращению к себе мышления, которое уже владеет своими объектами, внимание — это активное формирование нового объекта, которое проясняет и тематизирует то, что до сих пор существовало только в виде неопределенного горизонта. Од-

1 Ср. выше, с. 32 наст. изд.

2 Koehler. Ueber unbemerkte Empfindungen... S. 52.

3 Koffka. Perception, an Introduction to the Gestalt theory // Psychological Bulletin. 1922. P. 561 и след.

58

новременно с тем, как объект приводит в действие внимание, он сам под его воздействием по-новому полагается и воспри­нимается. Он вызывает «событие познания», которое его преобразует, одной лишь силой еще неясного смысла, каковой тому предлагается определить, так что объект — его «мотив»,1 а не причина. Как бы то ни было, акт внимания укоренен в жизни сознания, он выходит из состояния безразличной свободы ради того, чтобы заполучить в свое распоряжение актуальный объект. Этот переход от неопределенного к опре­деленному, это ежемгновенное возобновление собственной истории в единстве нового смысла — вот что такое мышле­ние. «Творчество разума не существует иначе, как в акте».2 Результат акта внимания не лежит в его начале. Если на горизонте луна не кажется мне больше, чем в зените, когда я на нее смотрю через подзорную трубу или бумажную трубку, из этого отнюдь не следует,3 что при обычном видении кажимость будет неизменной. Эмпиризм полагает так, пос­кольку занимается не тем, что видно, но тем, что должно быть видно согласно образу на сетчатке. Интеллектуализм так полагает, поскольку описывает фактическое восприятие, сле­дуя данным «аналитического» и внимающего восприятия, при котором луна действительно обретает свой истинный очевид­ный диаметр. Мир, каков он есть, мир полностью определен­ный полагается с самого начала, правда, не как причина нашего восприятия, но как его имманентная цель. Если мир возможен, то необходимо, чтобы он уже присутствовал в самом первом движении сознания, как настойчиво утверждает транс­цендентальная дедукция.4 Вот почему луна никогда не будет казаться больше, чем она на горизонте. Психологическая рефлексия, напротив, обязывает нас помещать мир, каков он есть, в колыбель сознания, задаваться вопросом, как возможна сама идея мира или точной истины, искать в сознании их первые проблески. Когда я смотрю свободно, руководствуясь естественной установкой, части поля действуют друг на друга

1 Stein. Beitrage zur philosophischen Begrundung der Psychologie und Geistes­wissenschaften. S. 35.

2 Valery. Introduction a la poetique. Paris, 1938. P. 40.

3 Ср.: Alain. Systeme des Beaux-Arts. P. 343.

4 На следующих страницах мы еще увидим, почему кантовская философия является, говоря словами Гуссерля, философией «мировой» и догматической. Ср.: Fink. Die phanomenologische Philosophie Husserls in der gegenwartigen Kritik. S. 551 и след.

59