Часть 3.

логический вопрос, будет ли данная цель реализована, совершенно так же, как это происходит при объяснении конкретного явления природы. «Субъективно» в опре­деленном смысле (к пояснению которого мы не будем здесь возвращаться) не установление исторических «причин» рассматриваемого «объекта», а вычленение самого исторического «объекта», «индивидуума», ибо последнее решается соотнесением с ценностью, «пости­жение» которой подвержено историческому изменению. Поэтому Э. Майер заблуждается, полагая [с. 45], что в истории мы «никогда» не обретем «абсолютного и без­условно значимого» познания, — это неверно, если гово­рить о «причинах». Однако столь же неверно утверждать, что «такой же» характер носит познание в области есте­ственных наук, ничем якобы не отличающееся от исто­рического. Это не соответствует природе «исторического индивидуума», то есть той роли, которую играют «цен­ности» в истории, а также и их модальности. (Как бы ни относиться к «значимости» этих «ценностей» как тако­вых, она нечто принципиально гетерогенное значимости причинной связи, которая является эмпирической истиной, пусть даже в философском смысле обе они в конечном счете мыслятся как нормативные.) Ибо ориентированные на «ценности» «точки зрения», с которых мы рассмат­риваем культурные объекты, в результате чего они толь­ко и становятся для нас «объектами» исторического ис­следования, подвержены изменению: а поскольку и до той поры, пока они являются таковыми (при условии, что «материал источников» остается неизменным, из чего мы постоянно исходим в нашем логическом анализе), исторически «существенными» будут становиться все новые «факты» и всегда по-новому. Такого рода обуслов­ленность «субъективными» ценностями совершенно чуж­да тем естественным наукам, которые по своему типу близки механике, и именно в этом состоит специфиче­ское «отличие» их от исторического исследования.

Подведем итог. В той мере, в какой «толкование» объекта является «филологическим» в обычном значении этого слова, например толкованием языка литературного произведения, оно служит для истории технической вспомогательной работой. В той мере, в какой филоло­гическая интерпретация, «толкуя», анализирует харак­терные черты своеобразия определенных «культурных эпох», лиц или отдельных объектов (произведений ис-

[460]

кусства, литературы), она служит образованию историче­ских понятий. Причем если рассматривать данную со­отнесенность в логическом аспекте, такая интерпретация либо подчиняется требованиям исторического исследова­ния, способствуя познанию каузально релевантных ком­понентов конкретной исторической связи как таковых, либо, наоборот, руководит им и указывает ему путь, «толкуя» содержание объекта — «Фауста», «Орестейи» или христианства определенной эпохи и т.д.—в аспекте возможных соотнесений их с ценностью, и тем самым ставит «задачи» каузальному историческому исследова­нию, то есть становится его предпосылкой. Понятие «культуры» конкретного народа и эпохи, понятие «хрис­тианства», «Фауста» или — что чаще остается незаме­ченным — понятие «Германии» и прочие объекты, образо­ванные в качестве понятий исторического исследования, суть индивидуальные ценностные понятия, то есть образо­ванные посредством соотнесения с ценностными идеями.

Если мы (коснемся и этого) превращаем в предмет анализа самые эти оценки, которые мы прилагаем к фак­там, мы занимаемся — в зависимости от нашей позна­вательной цели — либо философией истории, либо психо­логией «исторического интереса». Если же мы, напротив, рассматриваем конкретный «объект» в рамках «ценност­ного анализа», то есть «интерпретируем» его во всем своеобразии таким образом, что «суггестивно» пред­варяем возможные его оценки, предполагаем воссоздать творение культуры в «сопереживании», как это обычно (впрочем, совершенно неверно) называют, то подобная интерпретация еще не есть историческое исследование (в этом «зерно истины» формулировки Э. Майера). Хотя последняя, безусловно, совершенно необходимая forma formans* исторического «интереса» к объекту, его пер­вичного понятийного формирования в качестве «индиви­дуума» и каузального исторического исследования, кото­рое лишь .благодаря этому становится осмысленным. И как бы ни формировали объект и ни прокладывали путь работе историка привычные повседневные оценки (как обычно случается в начале всякой «истории» поли­тических сообществ, в частности «истории» собственного государства), и пусть даже историк уверен в том, что при изучении этих твердо установленных «объектов» он

[461]

как будто (впрочем, только на первый взгляд и для повседневного употребления в быту) не нуждается в особой их ценностной интерпретации и ощущает себя «подлинно» в своей области, — как только он свернет со столбовой дороги и захочет обрести новое важное понимание политического «своеобразия» государства или политического духа, он и здесь будет вынужден дейст­вовать в соответствии с логическим принципом, совер­шенно так же, как это делает интерпретатор «Фауста». Впрочем, в одном Э. Майер прав: там, где анализ не выходит за пределы «толкования» самодовлеющей цен­ности, где не занимаются его каузальным сведением и не ставится вопрос о том, что «означает» данный объект каузально, в сопоставлении с другими, более широкими и более современными объектами культуры, — там еще нет подлинного исторического исследования, и историк видит в этом лишь материал для постановки исторических проблем. Не выдерживает критики, по-моему, только то обоснование, которое дает всему этому Э. Майер. Если Э. Майер видит принципиальную противоложность есте­ственных наук и истории в том, что в первом случае ма­териал рассматривается «систематически» в «данном его состоянии», если, например, и Риккерт выдвинул недавно понятие «систематических наук о культуре» (хотя прежде он рассматривал «систематику» как специфическое свой­ство естественных наук, противопоставляя ее методу «исторических наук, наук о культуре» также и в области «социальной» и «духовной» жизни), то мы считаем своей задачей рассмотреть в особом разделе, что же все-таки может означать «систематика» и каково отношение ее различных типов к историческому исследованию и есте­ственным наукам27. Изучение античной, в частности греческой, культуры, сама форма исследования антич­ности, которую Э. Майер определил как «филологиче­ский» метод, стала практически возможной после опре­деленного языкового овладения материалом. Однако утверждение этого метода обусловлено не только назван­ным обстоятельством, но и деятельностью ряда выдаю­щихся исследователей и прежде всего тем «значением», которое до сих пор имела для нашего духовного форми­рования культура классической древности. Попытаемся сформулировать в резком и поэтому чисто теоретическом выражении те точки зрения на античную культуру, кото­рые в принципе возможны. Одна из них — это представ-

[462]

дение об абсолютной ценностной значимости античной культуры; то, как оно отражено в гуманизме, у Винкель-мана и, наконец, во всех разновидностях так называе­мого «классицизма», мы здесь рассматривать не будем. С этой точки зрения, если довести ее до ее логического завершения, компоненты античной культуры — при усло­вии, что «христианские» воззрения нашей культуры или продукты рационализма не привнесли в нее «добавления» или «преобразования», — являются, во всяком случае виртуально, компонентами культуры как таковой, но не потому, что они оказали «каузальное» воздействие в том смысле, как это понимает Э. Майер, а потому, что в своей абсолютной ценностной значимости они должны. каузально воздействовать на наше воспитание. Именно поэтому античная культура являет собой прежде всего объект интерпретации in usum scholarum* , для воспи­тания нации, превращения ее в культурный народ. «Фи­лология» в самом широком ее значении как «познание познанного» видит в античности нечто принципиально надысторическое, некую вневременную значимость. Дру­гая, современная точка зрения, прямо противоположная первой, гласит: культура античности в подлинном ее своеобразии настолько бесконечно далека от нас, что совершенно бессмысленно стремиться дать «подавляю­щему большинству» понимание ее истинной «сущности». Она является объектом высокой ценности для тех не­многих, кто хочет погрузиться в навсегда исчезнувшую, неповторимую в своих существенных чертах, высшую форму человечности, обрести от соприкосновения с этой культурой некое «художественное наслаждение»28. И на­конец, согласно третьей точке зрения, изучение древнего мира соответствует определенному направлению научных интересов, предоставляя богатейший этнографический материал для образования общих понятий, аналогий и закономерностей развития в доистории не только нашей, но «любой» культуры вообще. Достаточно вспомнить об успехах в наши дни сравнительной истории религий, кото­рые были бы немыслимы без использования наследия древности на основе специальной филологической под­готовки. С данной точки зрения античности уделяется внимание постольку, поскольку содержание ее культуры может быть использовано в качестве средства познани

[463]

при образовании общих «типов», но в ней не видят — в отличие от «понимания» первого типа — ни культурных норм длительной значимости, ни — в отличие от «пони­мания» второго типа — абсолютно неповторимого цен­ностного объекта индивидуального созерцания.

Из сказанного явствует, что для всех трех сформули­рованных нами, как было сказано, чисто «теоретических» точек зрения занятие античной историей представляет интерес для осуществления определенных целей при «изу­чении древности», из чего даже без каких-либо коммента­риев очевидно, что все они далеки от интересов историка, поскольку их основной целью является отнюдь не пости­жение истории. Однако, если, с другой стороны, Э. Майер действительно считает необходимым исключить из исто­рии древнего мира то, что с современной точки зрения не оказывает больше исторического воздействия, тогда все те, кто ищет в древности нечто большее, чем истори­ческую «причину», решат, что он фактически оправды­вает своих противников. Все почитатели ценных трудов Э. Майера сочтут за благо, что у него не может быть серьезного намерения провести эту идею на практике, и надеются, что он и не предпримет подобной попытки в угоду неверно сформулированной теории29.

II. ОБЪЕКТИВНАЯ ВОЗМОЖНОСТЬ И

АДЕКВАТНАЯ ПРИЧИННАЯ ОБУСЛОВЛЕННОСТЬ В ИСТОРИЧЕСКОМ РАССМОТРЕНИИ КАУЗАЛЬНОСТИ

«Начало 2-ой Пунической войны, — говорит Э. Майер [с. 161 , — было следствием волевого решения Ганнибала, начало Семилетней войны — решения Фридриха Вели кого, войны 1866 г. — Бисмарка. Все трое могли бы при­нять и другое решение, и другие люди на их месте действительно... приняли бы другое решение, в резуль­тате чего изменился бы ход истории». «Тем самым, однако, мы отнюдь не утверждаем,—добавляет он п сноске 2. — что в таком случае не было бы упомянутых войн, но и не оспариваем подобной возможности, это праздный вопрос, ответ на который не может быть дан». Не говоря уже о том. что вторая фраза из приведенной цитаты плохо сочетается с рассмотренными нами выше формулировками Э. Майера о соотношении в истории «свободы» и «необходимости», здесь прежде всего вы-

[464]

зывает недоумение, что вопросы, на которые мы не мо­жем или не можем с уверенностью ответить, уже по одному этому являются «праздными». Плохо пришлось бы эмпирическим наукам, если бы те важнейшие проб­лемы, на которые они не могут дать ответа, вообще не были бы поставлены. Здесь, правда, речь идет не о таких «последних» проблемах, а о вопросе, который уже оставлен событиями «позади» и на который при нашем современном уровне знания позитивно однозначный ответ действительно не может быть дан. К тому же с позиции строгого «детерминизма» здесь рассматриваются след­ствия того, что «невозможно» по состоянию «детерми­нантов». И тем не менее, невзирая на все сказанное, вопрос, что могло бы. случиться, если бы Бисмарк, напри­мер, не принял решения начать войну, отнюдь не «празд­ный». Ведь именно в этой постановке вопроса кроется решающий момент исторического формирования дейст­вительности, и сводится он к следующему: какое каузаль­ное значение следует придавать индивидуальному реше­нию во всей совокупности бесконечного множества «моментов», которые должны были бы быть именно в таком, а не ином соотношении, для того чтобы получился именно этот результат, и какое место оно, следовательно, должно занимать в историческом изложении событий. Если история хочет подняться над уровнем простой хроники, повествующей о значительных событиях и лю­дях, ей не остается ничего другого, как ставить такого рода вопросы. Именно так она и поступает с той поры, как стала наукой. В ранее приведенной формулировке Э. Майера, где утверждается, что история рассматривает события в аспекте становления и поэтому ее объект не подчинен «необходимости», присущей «ставшему», пра­вильно именно то, что, оценивая каузальное значение конкретного события, историк поступает так же, как при­нимающий определенную позицию и осуществляющий свою волю человек прошлого, который ни в коем случае не стал бы действовать, если бы его «деятельность» не представлялась ему не только «возможной», но и «необхо­димой»30, Разница лишь в следующем: действующий человек — если он действует, как мы здесь предполагаем, строго «рационально» — взвешивает находящиеся «вне» его и, насколько это ему известно, данные в действитель­ности «условия» интересующего его развития и мысленно вводит в каузальную связь различные «возможные типы»

[465]

своего поведения и их ожидаемые результаты, связанные с этими «внешними» условиями, чтобы затем в зависи­мости от (мысленно) полученных «возможных» резуль­татов решить, какое поведение наиболее соответствует его «цели». Преимущество историка над его героем состоит в том, что он a posteriori знает, действитель­но ли соответствовала оценка этих «внешних условий» знаниям и ожиданиям действовавшего человека, об этом ведь свидетельствует фактический «результат» его действий. При наличии идеального максимума в знании этих условий, который мы, рассматривая здесь чисто логические вопросы, теоретически хотим и можем при­нять за основу, — пусть даже в действительности этот максимум знаний встречается очень редко или вообще никогда не может быть достигнут — историк может рет­роспективно совершить ту же мысленную операцию, которую более или менее осознанно совершил или «мог совершить» его «герой». Историк мог бы, например, со значительно большим шансом на успех, чем Бисмарк, поставить вопрос, каких же последствий следовало бы «ожидать» при ином решении. Совершенно очевидно, что такое рассмотрение событий отнюдь не является «праздным». Э. Майер и сам пользуется этим методом, говоря о двух выстрелах, которые в мартовские дни непосредственно спровоцировали в Берлине взрыв улич­ных боев. Вопрос о причине произведенных выстрелов, по его мнению, «исторически нерелевантен». Однако почему он менее релевантен, чем выявление причин, вызвавших решен-ие Г-аннибала, Фридриха Великого или Бисмарка? «В этой ситуации, — полагает Э. Майер, — любая случайность должна была (!) привести к откры­тому конфликту». Совершенно очевидно, что Э. Майер отвечает здесь на такой якобы «праздный» вопрос, что произошло бы, не будь этих выстрелов, и, таким образом, определяет степень их исторической «значимости» (в данном случае их иррелевантности). Что же касается решений Ганнибала, Фридриха Великого и Бисмарка, то здесь «условия» были, так по крайней мере полагает Э. Майер, иными, из чего следует, что при другом реше­нии конфликт не был неизбежен: то ли вообще, то ли в тогдашней политической ситуации, которая определила его характер и исход. Ведь в противном случае эти реше­ния были бы исторически столь же незначительны, как те выстрелы, о которых шла речь выше. Суждение, что

[466]

отсутствие или изменение одного исторического факта в комплексе исторических условий привело бы к измене­нию хода исторического процесса в определенном исто­рически важном отношении, оказывается все-таки весьма существенным для установления «исторического зна­чения» факта, пусть даже in praxi* историк лишь в виде исключения — например, в споре об «историческом зна­чении» какого-либо события — сознательно и недвусмы­сленно высказывает и обосновывает подобное суждение. Совершенно очевидно, что это обстоятельство должно было бы стимулировать исследование логической при­роды и исторической значимости суждений, где речь идет о том, какого результата можно «было бы» ждать, если из совокупности условий исключить какой-либо каузаль­ный компонент или изменить его. Попытаемся внести в вопрос некоторую ясность.

В какой мере логика истории31 еще оставляет желать лучшего, явствует среди прочего и из того, что серьез­ные исследования этого важного вопроса принадлежат не историкам и не специалистам по методологии исто­рии, а представителям совсем иных наук.

Теория «объективной возможности», о которой здесь идет речь, основана на трудах выдающегося физиолога Криса32, а принятое применение этого понятия — либо на трудах того же направления, либо на трудах, посвя­щенных его критике, к числу которых в первую очередь относятся работы криминалистов, а затем и других юрис­тов, в частности Меркеля, Рюмелина, Липмана, а в последние годы — Радбруха33. В методологии социальных наук ход мыслей Криса нашел себе применение пока только в статистике34. Тот факт, что именно юристы, и в первую очередь криминалисты, занялись этой проблемой, совершенно естествен, так как вопрос об уголовной вине — поскольку в нем содержится проблема, при каких обстоятельствах можно утверждать, что действия некоего лица «послужили причиной» определенного внешнего результата — носит чисто каузальный характер; к тому же по своей логической структуре она совершенно совпа­дает с вопросом об исторической причинности. Ведь «антропоцентрично» ориентированы,так же, как история, и проблемы правосудия; другими словами, в них задает­ся вопрос о каузальном значении человеческих «дейст-

[467]

вий». Совершенно так же, как в вопросе о причинной обусловленности конкретного правонарушения, которое эвентуально должно повлечь за собой уголовное наказа­ние или возмещение убытков в соответствии с граждан­ским правом, и проблема причинности в истории всегда ориентирована на сведение конкретных результатов к их конкретным причинам, а не на выявление абстрактных «закономерностей». Правда, юриспруденция, и в частнос­ти криминалистика, сворачивает с совместного пути к специфической для нее постановке проблемы вследствие того, что возникает еще один вопрос, а именно: является ли объективное чисто каузальное сведение какого-либо результата к действиям индивида достаточным основа­нием для квалификации действий последнего как его субъективной «вины» и в каких случаях это может слу­жить достаточным основанием для подобного вывода. Данный, вопрос уже не является чисто каузальной про­блемой, которая может быть решена простым установле­нием «объективно» (то есть посредством обнаружения и каузального толкования) выявленных фактов; это уже проблема криминальной политики, ориентированной на этические и иные ценности.

Ведь в принципе возможен такой случай (что бывает часто, а в наши дни постоянно), когда совершенно опре­деленно высказанный или выявляемый интерпретацией смысл правовых норм состоит в том, что «вина», соответ­ственно данному правовому положению, должна быть в первую очередь поставлена в связь с рядом субъективных факторов, характеризующих поведение индивида (таких, как его намерения, «субъективно обусловленная» воз­можность предвидеть результат его действий и т.п.), а это может в значительной мере изменить значение кате­гориальных различий при установлении каузальной связи35. Впрочем, на ранней стадии категориальное раз­личие исследовательских целей еще не имеет серьезного значения. Вместе с теоретиками в области юридической науки мы прежде всего задаем вопрос: в какой мере во­обще принципиально возможно и осуществимо сведение конкретного «результата» к одной-единственной «причи­не», принимая во внимание то обстоятельство, что на самом деле каждое «событие» обусловлено бесконечным, числом каузальных моментов и для того, чтобы тот или иной результат в его конкретном выражении был достигнут, необходимы все единичные каузальные моменты.

[468]

Возможность отбора в этой бесконечности детерми­нантов обусловлена прежде всего характером нашего ис­торического интереса. Когда говорят, что задача исто­рика — понять каузальную связь события в его конкрет­ной действительности и индивидуальности, то это, само собой разумеется, не означает (как мы уже видели), что событие будет полностью «репродуцировано» и каузаль­но объяснено в совокупности всех своих индивидуальных качеств. Это было бы не только фактически невозможной, но и принципиально бессмысленной задачей. Историку надлежит дать каузальное объяснение только тех «компо­нентов» и «сторон» изучаемого события, которые с опре­деленных точек зрения имеют «всеобщее значение» и поэтому исторический интерес; совершенно так же и судья исходит в своем приговоре не из всего индивиду­ального хода событий, но только из тех компонентов, ко­торые имеют существенное значение для подведения дела под определенную юридическую норму. Его не интересу­ет — не говоря уже о бесконечном числе «совершенно» тривиальных мелочей — даже все то, что может представ­лять интерес с естественнонаучной, исторической или художественной точек зрения. Так, например, «последо­вала» ли смерть от нанесенного удара при известных «сопутствующих» явлениях, что может быть очень инте­ресно физиологу; может ли положение мертвого тела или поза убийцы служить предметом художественного изображения; способствовала ли эта смерть «продвиже­нию» в бюрократической иерархии непричастного к убийству, но как-то «связанного» с ним лица и, следова­тельно, оказалась для него каузально «ценной»; послу­жила ли она поводом для определенных предписаний ох­ранной полиции или, может быть, даже для международ­ных конфликтов и тем самым обрела «историческую» значимость. Единственно релевантное состоит для него в том, носит ли каузальная связь между ударом и смертью такой характер и является ли субъективный облик пре­ступника и его отношение к преступлению таковым, что позволяет применить к нему определенную норму уго­ловного права. Историка же, например, в связи со смертью Цезаря интересуют не юридические или медицинские проблемы, которые могут возникнуть при изучении этого «случая», и не детали этого события, если они несущест­венны для «характеристики» Цезаря или борьбы партий в Риме, то есть не служат «средством познания», или,

[469]

наконец, не имеют важных политических последствии, то есть не являются «реальной причиной». Историка здесь прежде всего интересует то обстоятельство, что Цезарь был убит именно тогда, в той конкретной политической констелляции, и в связи с этим он рассматривает вопрос, имел ли данный факт определенные важные «последст­вия» для «мировой истории».

Из этого следует, что при юридическом, а равно и при историческом каузальном сведении громадное множество компонентов подлинного происшествия исключается в ка­честве «каузально иррелевантных». Ведь отдельный факт оказывается, как мы видели, несущественным не только в том случае, если он никак не связан с рассматривае­мым событием, и мы можем просто игнорировать его, не опасаясь внести те.м самым какое-либо изменение в действительный ход вещей, но и в том случае, если су­щественные, единственно in concrete интересные историку компоненты данного события не оказываются причинно обусловлены также и этим фактом.

Подлинная проблема заключается для нас в следую­щем: посредством каких логических операций мы можем понять и, демонстрируя, обосновать, что подобное при­чинное соотношение между упомянутыми «существен­ными» компонентами результата и определенными компо­нентами, вычлененными из бесконечности детерминирую­щих моментов, существует. Конечно, достигается это не посредством простого «наблюдения» — во всяком случае, если под ним понимать «лишенное всяких предпосылок». мысленное «фотографирование» всех происшедших в данном пространственно-временном отрезке физических и психических процессов, даже если это было бы возможно. Каузальное сведение совершается в виде мыслительного процесса, содержащего ряд абстракций. Первая и наибо­лее важная состоит в том, что мы, исходя из реальных каузальных компонентов события, мысленно представ­ляем себе один или некоторые из них определенным образом измененными и задаем вопрос, следует ли при измененных таким образом условиях ждать тождествен­ного в «существенных» пунктах или какого-либо иного результата. Приведем пример из исследования самого Э. Майера. Никто не излагал так пластично и ясно, как он, «значение» персидских войн для мировой истории и культурного развития Запада. Однако как же это выгля­дит в логическом аспекте? Прежде всего, сопоставляютс

[470]

две «возможности»: 1) распространение теократически-религиозной культуры, уходящей своими корнями в мистерии и пророчества оракулов, под эгидой и протекто­ратом персов, повсюду стремившихся использовать на­циональную религию как орудие господства (примером может служить их политика по отношению к иудеям), и 2) победа посюстороннего, свободного духовного мира эллинов, который подарил нам культурные ценности, вдохновляющие нас по сей день. Дело «решило» сраже­ние, небольшая по своим масштабам «битва» при Мара­фоне, которая представляла собой необходимую «пред­посылку» создания аттического флота и, следовательно, дальнейшей борьбы за свободу и сохранение независи­мости эллинской культуры, позитивных стимулов воз­никновения специфической западной историографии, развития драмы и всей той неповторимой духовной жизни, сложившейся на этой, в чисто количественном отношении более чем второстепенной арене мировой истории.

И то обстоятельство, что битва при Марафоне «реши­ла», какая из двух возможностей одержит верх, или во всяком случае в значительной степени повлияла на это, и есть единственная причина (поскольку мы не афиняне) того, что она возбуждает наш исторический интерес. Без сопоставления названных «возможностей» и оценки тех незаменимых культурных ценностей, которые в нашем ретроспективном рассмотрении «связаны» с этим реше­нием, мы не могли бы определить, какое «значение» име­ла битва при Марафоне: а тогда было бы действительно трудно понять, почему бы нам не отнестись к ней с таким же интересом, как к каким-либо потасовкам между пле­менами кафров или индейцев, и, следовательно, со всей серьезностью не воспринять тупоумную «основную идею», изложенную во «Всемирной истории» Гельмольта36. Поэтому когда современные историки, устанавливая «значение» какого-либо конкретного события и тщатель­но обдумывая и излагая в этой связи «возможности» развития, обычно как бы извиняются за применение такой якобы антидетерминистской категории, то это логически совершенно необоснованно. Когда, например, К. Хампе после того, как он убедительно изложил в своем «Конрадине», в чем состояло историческое «значение» битвы при Тальякоццо, сопоставив различные «возможности», выбор из которых состоялся вследствие чисто «случай-

[471]

ного», то есть «предрешенного» индивидуальными такти­ческими действиями исхода, внезапно добавляет, что «истории неведомы возможности», то на это следует воз­разить, что «событиям», «объективированно» мыслимым на основании детерминистских аксиом, они действитель­но «неведомы», поскольку событиям вообще «неведомы» понятия; но «историческая наука», если она действитель­но хочет быть таковой, всегда должна представлять себе различные возможности развития. В каждой строке лю­бой исторической работы, даже в отборе архивного ма­териала или грамот, предназначенных для публикации, всегда присутствуют «суждения о различных возмож­ностях», вернее, должны присутствовать, для того чтобы такая публикация обладала «познавательной цен­ностью».

Что же, однако, имеем мы в виду, говоря о ряде «возможностей», между которыми был совершен «решаю­щий» выбор в результате рассмотренных выше сраже­ний? Это означает прежде всего, что посредством исклю­чения одного или многих фактически существовавших в реальности компонентов «действительности» и с помощью теоретической конструкции измененного в одном или в нескольких своих условиях хода событий создаются — признаем без всякого страха — некие фантастические построения. Уже первый шаг к вынесению исторического суждения — и это надо подчеркнуть — являет собой, сле­довательно, процесс абстрагирования, который протекает путем анализа и мысленной изоляции компонентов не­посредственно данного события (рассматриваемого как комплекс возможных причинных связей) и должен завер­шиться синтезом «действительной» причинной связи. Тем самым уже первый шаг превращает данную «действи­тельность», для того чтобы она стала историческим «фак­том», в мысленное построение — в самом факте заключе­на, как сказал Гёте, «теория».

Если же мы внимательно рассмотрим «суждения о возможностях», то есть высказывания о том, что случи­лось «бы» при исключении или изменении определенных условий, и зададим себе вопрос, как же мы, собственно говоря, эти суждения получаем, то, без всякого сомнения, придем к заключению, что здесь все время речь идет об изоляции и генерализации, то есть что мы расчленяем «данное» событие на его «компоненты» до той степени, которая позволит подвести каждый из них под определен-

[472]

ное «эмпирическое правило» и тем самым установить, какого результата можно «было бы ожидать» в соответ­ствии с эмпирическим правилом от каждого из этих ком­понентов, если бы все остальные выступали в качестве «условий». Суждение о «возможности» в том смысле, в котором данный термин здесь используется, всегда озна­чает, следовательно, соотнесение с эмпирическими пра­вилами. Категория «возможности» применяется, таким образом, не в ее негативном аспекте, не в том смысле, что она выражает наше незнание или неполное знание в отличие от ассерторического или аподиктического сужде­ния, но, напротив, применение этой категории означает, что здесь происходит соотнесение с позитивным знанием о «правилах происходящего», с нашим «номологическим» знанием, по принятому словоупотреблению.

Если на вопрос, прошел ли уже поезд определенную станцию, следует ответ «возможно», то это означает, что отвечавший субъективно не знает факта, который мог бы исключить такое предположение, но вместе с тем не мо­жет с уверенностью это утверждать. Другими словами, такой ответ можно определить как «незнание». Но если Э. Майер выносит суждение, согласно которому теокра-тически-религиозное развитие Эллады в момент битвы при Марафоне было «возможным», а при известных об­стоятельствах даже вероятным, то это означает, что для такого развития объективно существовали известные компоненты исторической данности, или, другими слова­ми, что можно с объективной значимостью установить, какие из этих компонентов могли бы, если мы мысленно исключим битву при Марафоне (и, конечно, значитель­ную часть других компонентов фактического хода собы­тий), в соответствии с общими эмпирическими правилами позитивно «способствовать», пользуясь принятым в крими­налистике оборотом, такому развитию событий. «Зна­ние», на котором основано подобное суждение о «значе-«нии» битвы при Марафоне, являет собой, как следует из вышесказанного, с одной стороны, знание определенных, полученных из источников «фактов» данной «историче­ской ситуации» («онтологическое» знание), с другой— как мы уже видели, — знание известных эмпирических правил, в частности того, как люди обычно реагируют на данную ситуацию («номологическое знание»). Характер «значимости» таких эмпирических правил мы рассмотрим ниже. Одно, во всяком случае, несомненно: для доказа-

[473]

тельства своего тезиса, решающего для значения битвы при Марафоне, Э. Майер должен был бы в случае како­го-либо сомнения расчленить данную «ситуацию» на такое количество ее компонентов, которое позволило бы с помощью нашей «фантазии» применить к этому онтоло­гическому знанию наше «помологическое» эмпирическое знание, почерпнутое из собственной жизненной практики и из знания о поведении других людей, а затем вынести позитивное суждение, согласно которому совместное воз­действие таких фактов — в условиях, определенным об­разом мысленно измененных, — «могло бы» привести к данному «объективно возможному», как утверждалось, результату. А это означает: в том случае, если бы мы «мыслили» его как фактически имевший место, мы могли бы считать измененные нами вышеуказанным образом условия «достаточными причинами» такого результата.

Необходимая для установления однозначности не­сколько пространная формулировка этого простого поло­жения вещей свидетельствует не только о том, что для формулирования исторической каузальной связи необхо­димо применение абстракции в ее обеих разновиднос­тях — изолировании и генерализации, — но и что даже самое элементарное историческое суждение об истори­ческом «значении» «конкретного факта» очень далеко от простой регистрации «преднайденного» и представляет собой не только конструированное с помощью категорий мысленное образование, но и чисто фактически обретает значимость лишь благодаря тому, что мы привносим в «данную» реальность все наше «помологическое» опытное знание.

Историк возразит на это37, что весь фактический процесс исторического исследования и фактическое со­держание исторического изложения носит совсем иной характер. Историк открывает «каузальные связи» с по­мощью врожденного «такта» или «интуиции», а отнюдь не посредством генерализаций и применения «правил». Ведь отличие исторического исследования от исследова­ния в области естественных наук, продолжит он, и состоит в том, что историк объясняет события и людей, «толкуя» и «понимая» их по аналогии с нашей духовной сущностью; и наконец, изложение, данное историком, также всецело зависит от его «такта», от наглядности его сообщения, которое, воздействуя на читателя, застав­ляет его «сопереживать» события, подобно тому как и

[474]

сам историк интуитивно пережил и увидел, а не рассу­дочно измыслил их. Затем подобное суждение об объек­тивной возможности того, что в соответствии с общими правилами опытного знания произошло «бы», если мыс­ленно исключить или изменить один каузальный компо­нент, по мнению историка, весьма недостоверно, а подчас его вообще невозможно получить; таким образом, эта основа исторического «сведения» фактически грозит постоянным провалом и, следовательно, никак не может считаться конститутивной для логической ценности исто­рического познания. В аргументации такого рода проис­ходит смешение различных сторон, а именно: психологи­ческого процесса возникновения научного познания и избранной для «психологического» воздействия на чи­тателя «художественной» формы изложения познанного, с одной стороны, и логической структуры познания — с. Другой.

Ранке «угадывал» прошлое; впрочем, историк более низкого уровня тоже вряд ли преуспеет, если он вообще не обладает даром «интуиции»; в этом случае он навсег­да останется своего рода мелким чиновником от истории. Однако и там, где речь идет о действительно крупных открытиях в области математики и естествознания, дело обстоит совершенно так же: они внезапно озаряют в виде «интуитивной» гипотезы, порожденной фантазией ис­следователя, а затем «верифицируются», то есть иссле­дуются с точки зрения их «значимости» посредством при­менения к ним уже имеющегося опытного знания, и логически корректно «формулируются». Совершенно то же происходит и в истории: говоря о связи между позна­нием «существенного» и применением понятия объектив­ной возможности, мы ни в коей степени не касаемся психологически весьма интересного, но не занимающего нас здесь вопроса: как возникает историческая гипотеза в глубинах духа исследователя? Речь идет о том, с помощью какой логической категории может быть пока­зана ее значимость, если она ставится под сомнение или опровергается, ибо именно это и определяет ее логичес­кую «структуру». Если же историк сообщает читателю только логический результат своих каузальных суждений, не приводя должных его обоснований, если он просто «внушает» читателю понимание событий, вместо того чтобы педантично «рассуждать» о них, то он создает исторический роман, а не научное исследование, худо-

[475]

жественное произведение, в котором отсутствует прочная основа сведения элементов действительности к их причи­нам. Между тем только эта причинная обусловленность и представляет интерес для сухого логического рассмотре­ния, так как историческое отображение событий также претендует на значимость в качестве «истины», и эту значимость, наиболее важный ее аспект, который мы рас­сматривали выше, то есть каузальное регрессивное дви­жение, историческое исследование обретает только в том случае, если оно при каком-либо сомнении выдерживает испытание посредством изолирования и генерализации единичного каузального компонента с помощью катего­рии объективной возможности, допускающей синтези­рующее сведение элементов действительности к их при­чинам.

Совершенно очевидно, что так же, как каузальное раскрытие «исторического значения» битвы при Марафо­не с помощью изолирования, генерализации и конструк­ции суждений о различных исторических возможностях, происходит в логическом аспекте и каузальный анализ индивидуальных действий. Обратимся к наиболее яркому примеру — к мысленному анализу собственных действий, который, по мнению не прошедшего логическую школу человека, не содержит никаких «логических проблем», поскольку такой анализ дан непосредственно в пережи­вании и — у психически здоровых людей — «понятен» без всяких разъяснений, а поэтому может быть немед­ленно «восстановлен» в памяти. Самые простые сообра­жения показывают, что дело обстоит совсем не так, что «значимый» ответ на вопрос, почему я так действовал, представляет собой категориально оформленное образо­вание, которое может быть поднято до уровня демон­стрируемого суждения лишь посредством применения абстракций, хотя речь здесь и идет о «демонстрации» перед форумом самого «действующего лица».

Предположим, что некая темпераментная молодая мать, раздраженная непослушанием своего малыша, бу­дучи истой немкой, не придерживающейся теории, выска­занной в прекрасных словах Буша: «Поверхностен удар, лишь сила духа проникает в душу», — отвесила младенцу основательную пощечину. Предположим далее, что она настолько далека от «бледных теорий», что ни секунды не размышляла впоследствии ни о «педагогической целе­сообразности» пощечины, ни о том, насколько «заслуже-

[476]

на» была пощечина, или хотя бы о силе, с которой она была дана; предположим затем, что pater familias* , обративший внимание на рев ребенка и уверенный, как полагается немцу, в своем превосходстве во всем, в том числе и в вопросах воспитания детей, ощутил потреб­ность сделать «ей» внушение с «телеологической» пози­ции. «Она» же станет себя оправдывать тем, что если бы в ту минуту не была, скажем, «раздражена» ссорой с кухаркой, то либо вообще не прибегла бы к такому дис­циплинарному средству, либо действовала бы «не так», и просит его признать, что «она обычно так не поступа­ет, он ведь и сам это знает». Тем самым жена напоминает мужу о его «опытном знании» ее «постоянных мотивов», которые при преобладающем числе всех возможных вообще констелляций привели бы к иному, менее ирра­циональному результату. Другими словами, она претен­довала на понимание того, что нанесенная ею пощечина была «случайной», а не «адекватно» обусловленной реак­цией на поведение ее ребенка, как мы назовем это, пред­восхищая следуемое ниже введение такого термина.

Уже приведенное здесь супружеское объяснение позволяет превратить такое «переживание» в катего­риально оформленный «объект»; и хотя упомянутая молодая женщина была бы удивлена не менее мольеров-ского мещанина, с радостью узнавшего, что он всю жизнь говорил «прозой», если бы логик открыл ей, что она произвела «каузальное сведение» так, как это делает историк, вынесла с этой целью «суждение об объективной возможности» и даже оперировала категорией «адекват­ной причинной обусловленности» (о которой у нас вскоре пойдет речь),— с логической позиции дело обстоит имен­но так. Никогда, нигде мысленное проникновение даже в собственное переживание не являет собой действительное «повторное переживание» или простую «фотографию» пережитого; «пережитое», ставшее «объектом», всегда обретает перспективы и связи, которые самому «пережи­ванию» неведомы. Когда мы, размышляя, представляем себе собственное действие в прошлом, мы в этом отноше­нии действуем совершенно так же, как в том случае, когда мы представляем себе «пережитое» нами самими или известное нам из рассказа других «явление приро­ды». Вряд ли есть необходимость в том, чтобы под-

[477]

тверждать общезначимость данного положения дальней­шими более сложными примерами38, доказывать, что при анализе какого-либо решения, принятого Наполеоном или Бисмарком, мы логически совершаем ту же процеду­ру, которую совершила в нашем примере немецкая мать. Различие, которое заключается в том, что ей «внутрен­няя сторона» анализируемого действия дана в собствен­ном воспоминании, тогда как действия третьего лица нам приходится «толковать» «извне», отличается вопреки наивному предрассудку лишь степенью доступности и полноты «материала»: находя, что понять характер чело­века «сложно» и трудно, мы всегда склонны полагать, будто он сам, если действительно захочет, способен дать нам достоверные сведения. Мы не будем здесь подроб­нее останавливаться ни на том, что дело обстоит совсем не так, часто даже совсем наоборот, ни на причинах этого.

Приступим теперь к более пристальному рассмот­рению категории «объективной возможности», функция которой до сих пор была охарактеризована нами лишь в самой общей форме, и прежде всего к модальности «зна­чимости» суждений о возможности. Не означает ли, что, вводя «возможности» в «каузальное рассмотрение», мы отказываемся от каузального познания вообще, что, невзирая на все сказанное выше об «объективной» осно­ве суждения о возможности, фактически, поскольку установление «возможного» хода событий всегда осу­ществляется с помощью «фантазии», признание значения рассматриваемой нами категории открывает все двери субъективному произволу в «историографии», и что исто­рия именно поэтому и не является «наукой»? В самом деле, позитивно ответить с достаточной долей вероятнос­ти на вопрос, что произошло «бы», если мыслить один из обусловливающих событие моментов определенным образом измененным, часто даже при «идеальной» пол­ноте материала источников совершенно невозможно, исходя из общих эмпирических правил39. Однако в этом и нет необходимости. Определение каузального значе­ния исторического факта начинается с вопроса: можно ли предположить, что ход событий, протекающий в соот­ветствии с общими эмпирическими правилами, принял бы несколько иное направление в решающих для нашего интереса пунктах, если бы данный факт был исключен из комплекса обусловливающих факторов или в опреде-

[478]

ленном смысле изменен? Ведь нам важно лишь устано­вить, как воздействуют на интересующие нас «стороны» явления отдельные обусловливающие его моменты. Если же и по поводу этого по существу негативного вопроса невозможно высказать соответственное «объективное суждение, подтверждающее его возможность», если, другими словами, на данном уровне наших знаний следо­вало бы «ожидать», что даже при исключении или изме­нении этого факта ход событий в «исторически важных», то есть интересующих нас пунктах проходил бы в соот­ветствии с общими эмпирическими правилами именно так, как он в действительности и проходил, тогда данный факт и в самом деле не имеет каузального значения, и ему совершенно не место в каузальном ряду, целью которого является и должно являться создание каузаль­ного регрессивного движения в изучении истории.

Два выстрела, раздавшихся в мартовскую ночь в Берлине, приближенно относятся, по мнению Э. Майера, к этой категории; не полностью, вероятно, потому, что да­же при его понимании их можно, во всяком случае, счи­тать одним из условий начала событий и, случись они в другое время, ход событий мог бы быть иным.

Если же в соответствии с нашим опытным знанием каузальная релевантность момента определяется посред­ством его соотнесения с важными для конкретного рас­смотрения пунктами, тогда суждение об объективной воз­можности, в котором высказывается эта релевантность, может найти свое выражение в целой шкале различных степеней определенности. Воззрение Э. Майера, согласно которому «решение» Бисмарка «привело» к войне 1866 г., в ином смысле, чем названные два выстрела, предпола­гает утверждение, что при исключении этого решения другие имеющиеся детерминанты позволяют предполо­жить «значительную степень» объективной возможности иного (в «существенных» пунктах!) развития, например истечение срока прусско-итальянского договора, мирная передача Венеции, австро-французская коалиция или, во всяком случае, изменение политической и военной ситуа­ции, в результате чего Наполеон фактически стал бы «господином положения». Суждение об объективной «возможности» по самой своей сущности допускает, сле­довательно, градации, логическое соотношение которых можно, опираясь на принципы, применяемые в логичес­ком анализе «вероятностного исчисления», представить

[479]

себе таким образом: те каузальные компоненты, с «воз­можным» результатом которых соотносится суждение, мысленно изолируют, противопоставляя его совокупности всех остальных вообще мыслимых, действующих совмест­но с ним условий. При этом задается вопрос, как сово­купность всех тех условий, в сочетании с которыми те мысленно изолированные компоненты «способны» были привести к «возможному» результату, относится к сово­купности всех тех условий, в сочетании с которыми они «предположительно» бы его не достигли. Само собой разумеется, что никакого «цифрового» выражения для отношения этих двух «возможностей» подобная опера­ция дать никак не может. Такого рода явления встре­чаются лишь в сфере «абсолютной случайности» (в ло­гическом смысле), то есть там, где при очень большом числе случаев определенные простые и однозначные ус­ловия остаются совершенно одинаковыми, все остальные же варьируются совершенно непостижимым для нас об­разом (примером может служить бросание костей или вынимание шариков различных цветов из урны). При этом «возможность» той «стороны» результата, которая представляет здесь интерес (число очков или цвет шари­ков) , определяется константными и однозначными ус­ловиями (количеством костей, распределением шариков) таким образом, что все остальные мыслимые обстоятель­ства не могут быть поставлены с упомянутой «возмож­ностью» в какую бы то ни было каузальную связь, кото­рую можно было бы подвести под общее эмпирическое правило. То, как я держу стакан для игральных костей и встряхиваю его, прежде чем бросаю кости, являет со­бой детерминирующий компонент того числа очков, кото­рые я in concrete бросаю. Тем не менее, несмотря на всевозможные суеверные представления, нет никакой возможности вывести эмпирическое правило, позволяю­щее установить, что определенные действия «способст­вуют» получению необходимого числа очков. Следова­тельно, эта каузальная связь носит совершенно «случай­ный» характер, и мы вправе утверждать, что физические свойства игрока, «как правило», не влияют на шанс по­лучить нужное число очков: при любых обстоятельствах «шансы» на то, что какая-нибудь из шести сторон ока­жется сверху, «равны». Между тем существует общее эмпирическое правило, которое гласит, что при смещении центра тяжести в таком «поддельном» кубике создаетс

[480]

преимущественный шанс для того, чтобы определенная его сторона оказалась сверху, какими бы ни были другие конкретные детерминанты, и степень этого «преимущест­ва» «объективной возможности» при достаточно длитель­ном повторении броска может быть даже выражена в цифрах. Несмотря на вполне веское предупреждение не переносить принципы «вероятностного исчисления» на другие области, совершенно очевидно, что этот последний случай аналогичен действиям в области любой конкрет­ной каузальности, следовательно, и исторической. Разли­чие заключается лишь в том, что здесь полностью от­сутствует возможность цифровой определяемости, необ­ходимой предпосылкой которой являются, во-первых, «абсолютная случайность», во-вторых, наличие в качестве единственного объекта интереса определенных доступных исчислению «сторон» или результатов действий. Однако несмотря на это, мы можем не только выносить обще­значимые суждения, согласно которым определенные си­туации в большей или меньшей степени «благоприятст­вуют» тому, что связанные с ними люди реагируют в известной мере одинаково, но можем также, формулируя данное положение, определить огромное число вероятных привходящих обстоятельств, не способных изменить об­щее «благоприятствование». Мы можем, наконец, оце­нить степень благоприятствования определенных «усло­вий» определенному результату, правда, отнюдь не одно­значно и не методами вероятностного исчисления, но в виде оценки относительной «степени» этого благоприятст-.вования посредством сравнения с тем, какое действие оказали бы на упомянутые реакции условия, которые мы мысленно видоизменяем. Если мы затем с помощью фан­тазии проводим сравнение достаточного количества мысленно измененных нами констелляций, можно счи­тать, что мы достигли достаточной определенности в суждении о «степени» объективной возможности, во всяком случае в принципе, а этот вопрос нас здесь и за­нимает. Не только в повседневной жизни, но и в исто­рии — именно в истории прежде всего — мы постоянно применяем такие суждения о «степени» «благоприятство­вания»; без них было бы вообще невозможно различать «важные» и «неважные» обстоятельства. И Э. Майер в рассмотренном нами здесь труде, вне всякого сомнения, также пользовался указанным методом. Если те много­кратно упомянутые два выстрела были каузально «не-

[481]

существенны» потому, что «любая» случайность должна была, по мнению Э. Майера (которое мы не будем здесь подвергать критике по существу), привести к конфликту, то это означает, что в данной исторической констелляции мысленно изолированы определенные «условия», которые при громадном количестве теоретически возможных иных привходящих условий привели бы к такому же результату. Число же тех мыслимых причинных момен­тов, которые, привходя, могли бы с вероятностью привес­ти к иному (в решающих пунктах!) результату, представ­ляется нам относительно очень ограниченным; с мнением Э. Майера, который считал его равным нулю, мы, несмот­ря на слово «должны» (хотя обычно он постоянно под­черкивает иррациональность истории), согласиться не можем.

Подобные случаи отношения определенных, объеди­ненных в историческом исследовании и изолированно рассматриваемых комплексов «условий» к полученным «результатам», условий, которые соответствуют только что названному логическому типу, мы в соответствии с принятым после появления работ Криса словоупотреб­лением юристов, занимающихся теорией причинности, назовем «адекватной» причинной обусловленностью (данных компонентов результата данными условиями) и совершенно так же, как это делает Э. Майер — он только не дает ясной конструкции данного понятия, — будем говорить о «случайной» причинной обусловленности там, где на исторически существенные компоненты результата оказывали действие факты, приводившие к результату, который не был в этом смысле «адекватен» мысленно собранному в некое единство комплексу условий.

В свете прежних примеров «значение» битвы при Ма­рафоне, в понимании Э. Майера, следует логически опре­делить таким образом: нельзя утверждать, что победа персов должна была привести к совершенно иному раз­витию эллинской и тем самым всей мировой культуры — подобное суждение совершенно невозможно, —но можно утверждать, что это иное развитие «было бы» «адекват­ным» следствием подобного события. Что же касается высказывания Э. Майера по поводу объединения Герма­нии, высказывания, против которого возражает Белов, . то логически корректно его следует формулировать так: объединение Германии в качестве «адекватного» следст­вия ряда предшествующих событий, так же как мартов-

[482]

екая революция в Берлине, становится понятным, исходя из общих эмпирических правил, как адекватное следст­вие ряда общих социальных и политических «состоя­ний». Если же можно было бы на основе общих эмпири­ческих правил с достаточной степенью вероятности пока­зать, что, не будь этих двух выстрелов у берлинского замка, революции можно «было бы» избежать, так как комбинация остальных «условий» без упомянутых выст­релов не «благоприятствовала» или недостаточно «бла­гоприятствовала» ей (в том смысле, как мы пояснили выше), тогда можно было бы говорить о «случайной» причинной обусловленности и следовало бы в этом (прав­да, маловероятном) случае «свести» мартовскую револю­цию к упомянутым двум выстрелам в качестве ее при­чины. В примере, где речь идет об объединении Герма­нии, «случайности» следует противопоставить не «необ­ходимость», как полагает Белов, а «адекватность» в том смысле, как мы, вслед за Крисом, разработали дан­ное понятие40. При этом надо все время помнить, что речь здесь идет отнюдь не о различиях в «объективной каузальности» исторических процессов и их каузальных связей, а только о том; что мы, абстрагируя, изолируем часть «условий», преднайденных в «материале» истори­ческих событий, и превращаем их в предмет «суждений о возможности», чтобы тем самым, отправляясь от эм­пирических правил, обрести понимание каузального «зна­чения» отдельных компонентов событий. Для того чтобы понять природу реальных причинных связей, мы кон­струируем связи нереальные.

Тот факт, что речь идет об абстракциях, часто оста­ется непонятым, причем специфический характер такого непонимания близок ряду основанных на взглядах Дж. Ст. Милля теорий отдельных юристов, специалистов в области вопросов каузальности, подвергшихся убеди­тельной критике в вышеназванной работе Криса41. Вслед за Миллем, полагавшим, что математический коэффи­циент вероятности выражает отношение между («объек­тивно») существующими в данный момент причинами, «ведущими» к желанному результату, и причинами, пре­пятствующими этому, Биндинг считает, что между теми и другими условиями объективно существует отношение, доступное (в отдельных случаях) цифровому исчисле­нию — или, во всяком случае, оценке — отношение, кото­рое (при известных обстоятельствах) создает «состоя-

[483]

ние равновесия», и что акт причинной обусловленности заключается в том, что первые условия обретают пере­вес42.

Совершенно очевидно, что здесь в основу каузальной теории положен феномен «борьбы мотивов», выступаю­щий при размышлении о человеческих «действиях» как непосредственное «переживание». Какое бы общее зна­чение ни придавать данному феномену43, несомненно одно: ни одно строгое каузальное исследование, в том числе и историческое, не может принять этот антропо­морфизм44. Дело заключается не только в том, что пред­ставление о двух «противодействующих» силах являет собой пространственно-временной образ, который при­меним без самообмана только в процессах — в частности, механического и физического типа45, — где при наличии двух в физическом смысле «противоположных» результа­тов один мог бы быть достигнут с помощью одной из сил, второй — с помощью другой. Кроме этого, необходимо прежде всего всегда помнить о том, что конкретный ре­зультат нельзя рассматривать как следствие единоборст­ва нескольких стремящихся к нему причин и других при­чин, препятствующих его достижению, что все причины в своей совокупности, к которым ведет каузальное ре­грессивное сведение «результата», должны были совмест­но действовать так, а не иначе, для того чтобы конкрет­ный результат был именно таким, а не другим, и что для каждой пользующейся каузальным методом эмпириче­ской науки процесс, который ведет к данному результа­ту, начался не с какого-то определенного момента, а существовал «от века». Если, следовательно, речь идет о благоприятствующих и противодействующих причинах данного результата, то это отнюдь не означает, что в не­коем конкретном случае определенные условия тщетно пытались препятствовать достигнутому в конечном ито­ге результату, тогда как другие, несмотря на это, все-таки привели к нему. Упомянутое высказывание всегда и без исключения означает лишь то, что определенные мысленно изолированные компоненты действительности. предшествующей полученному результату, в соответствии с общими эмпирическими правилами обычно «благопри­ятствуют» результату данного типа. Это, как мы знаем, означает, что в подавляющем большинстве теоретически возможных комбинаций таких компонентов действитель­ности с другими условиями они обычно приводят к тако-

[484]

му результату; другие же компоненты действительно­сти — не к этому, а к иному результату. Речь идет об изолирующей и генерализирующей абстракции, а не о воспроизведении фактически происходивших процес­сов. Если, например, Э. Майер говорит о событиях, где «все неукоснительно ведет к определенному результату» [с. 27], то в логически корректной формулировке это означает только то, что мы можем вычленить и мысленно изолировать каузальные «моменты», по отношению к ко­торым ожидаемый результат следует мыслить в отноше­нии адекватности, поскольку можно представить себе лишь относительно немногие комбинации этих изолиро-.ванно вычлененных каузальных моментов с другими мо­ментами, позволяющие «ожидать» в соответствии с об­щими эмпирическими правилами другого результата. В тех случаях, когда мы «воспринимаем» события так, как описывает их в приведенной цитате Э. Майер, мы обычно говорим о наличии определенной, направленной к данному результату тенденции развития46.

Это определение, так же как применение ряда образ­ных выражений, таких, как «движущие силы» или, на­против, «препятствия» развитию, например, «капита­лизма», а также утверждение, что определенное «прави­ло» причинной связи в конкретном случае «снимается» определенными сцеплениями причин или (еще менее точ­но) что какой-либо «закон» снимается другим «зако­ном»,— все подобные определения не вызывают сомне­ния только в том случае, если осознан их чисто теорети­ческий характер, то есть если все время помнить о том, что они покоятся на абстракции известных компонентов реального причинного сцепления, на мысленной генерали­зации остальных компонентов в форме суждений об объективной возможности и на их применении, для того чтобы придать происходящему форму причинной связи определенного членения47. Нас не удовлетворяет в этом случае признание и сознание того, что все наше «позна­ние» соотносится с преобразованной категориями дей­ствительностью, что, следовательно, «каузальность», например, является категорией «нашего» мышления. С адекватностью причинной обусловленности дело обсто­ит в этом отношении особым образом48. Хотя мы ни в коем случае не претендуем здесь на исчерпывающий ана­лиз категории каузальности, мы все-таки считаем необ­ходимым, для того чтобы пояснить сущность относи-

[485]

тельной, обусловленной конкретной познавательной целью противоположности между «адекватной» и «слу­чайной» причинной обусловленностью, сделать понятным и затем установить хотя бы кратко то, как во многих случаях весьма неопределенное содержание «суждения о возможности» тем не менее соответствует его претензии на «значимость» и позволяет применить его для созда­ния исторических каузальных рядов49.