Часть 6.

7.2. Подход Миттельштедта Другая попытка представить пропозициональное исчисление квантовой механики как квантовую логику была сделана П.Миттельштедтом в его книге "Философские проблемы современной физики"[110]. В основу его попытки положены идеи так называемой диалогической логики Лоренцена. Вкратце они могут быть сведены к следующему[111].

Предположим, что мы знаем, как доказать простые высказывания ("луна круглая", "погода хорошая" и т.п.). Пусть некто P утверждает, что если A, то B (A B). Его оппонент О мог бы оспорить это утверждение. Конечно, это произойдет только в том случае, если сам О доказывает A, и затем требует, чтобы P в свою очередь доказал B, поскольку A B сводится к утверждению, что если существует A, то существует и B. Если в этом споре побеждает P, то между ними состоится диалог, который мы представим следующей схемой:

P O

Утвержд.: A B Утвержд.: A

Как вы знаете, что A? Доказывает A

Утвержд.: B Как вы знаете, что B?

Доказывает B

Если О хочет победить, он должен вначале доказать A, предполагая, что P не может доказать B. Проигрыш О означает, что он либо не доказывает A, либо P может доказать A, но тогда О не может доказать B.

Пусть P утверждает: A (B A). О спорит с ним. Как может в этом случае идти диалог? Обратимся к схеме.

P O

1. A(BA) A

2. Как вы знаете, что A? Доказывает A

3. BA B

4. Как вы знаете, что B? Доказывает B

5. A Как вы знаете, что A?

6. Ссылается на 2-й шаг О

P одержал бы победу уже на втором шагу, если бы О не мог доказать A. Но поскольку О смог доказать A, P должен прийти к заключению импликации, имевшей место на 1 шагу. Тогда О должен доказать B или проиграть. Поскольку ему это удается, P снова должен прийти к заключению импликации (B A). Но эта работа уже проделана О и P остается только сослаться на доказательство A, сделанное О на втором шагу.

Значит, P не только выиграл данный спор, но он всегда будет побеждать в таком диалоге независимо от конкретного содержания A и B и совершенно независимо от того, доказаны ли в действительности A и B. Поэтому утверждение A (B A) может считаться общезначимым, поскольку его можно делать в любом диалоге и быть всегда правым в любом подобном споре. Именно по этой причине данное утверждение является логическим: выражаясь в терминологии Лоренцена, оно относится к так называемой эффективнойпропозициональнойлогике, которая построена на принципе общезначимости своих высказываний. Но по той же самой причине закон исключенного третьего (TND) в этой логике не фигурирует.

По мнению Миттельштедта, в свете квантовой механики эффективная пропозициональная логика частично либо ложна, либо не применима. Дело не в критике закона исключенного третьего самого по себе, а в критике логики, которая должна отказаться от этого закона и, таким образом, перестроиться, чтобы стать общезначимой.

Миттельштедт пишет: "Или мы признаем то, что утверждает квантовая теория, (а именно, что, имея два высказывания, мы можем определить, являются ли они соизмеримыми или нет), - в таком случае логика сохраняет свою значимость в полном объеме, однако, некоторые из ее законов не могут применяться, когда речь идет о несоизмеримых свойствах. Или же мы отвергаем утверждения квантовой механики и, следовательно, связываем все измеримые свойства с квантово-механическими системами, то есть вводим фиктивные объекты. В этом случае некоторые законы классической логики оказываются ложными. Те же законы логики, которые при этих условиях остаются истинными, образуют то, что можно назвать квантовой логикой"[112].

Сразу же возникает вопрос: как может часть логики оказаться ложной из-за того, что мы отвергли какую-то часть эмпирического знания, того знания, которое формулирует квантовая механика?

Посмотрим, как сам Миттельштедт развивает свою аргументацию. Он прибегает к рассмотренному выше примеру высказывания, которое общезначимо, поскольку его можно отстоять в любом споре: A (B A). Пусть A и B - взаимодополнительные высказывания квантовой физики. Тогда 2-й и 4-й шаги О означают, что A и B доказаны с помощью измерений. Но если мы рассуждаем в рамках квантовой механики, то, подойдя к 6 шагу, О больше не может ссылаться на 2-й шаг, потому что измерение B аннулирует измерение, с помощью которого доказано A, поскольку мы действительно имеем дело с дополнительными высказываниями. Таким образом, на 6-м шагу A уже нельзя принять. Следовательно, P больше не может ответить на вопрос О "Как вы знаете, что A?" (5-й шаг О); поэтому, как полагает Миттельштедт, P проигрывает этот спор.

Поэтому, если из-за незнания квантовой механики или из-за пренебрежения ею высказывание A (B A) просто принимается как общезначимое и тождественно истинное, что имеет место в эффективной логике, то все сказанное выше можно считать ложным.

Однако дело обстоит иначе, когда квантовая механика не исключается из игры. В таком случае, утверждает Миттельштедт, P может защищать высказывание A (B A) в споре, потому что на 4-м шагу О должен отказаться от своих посылок, то есть его доказательство B аннулировало бы его доказательство A. С этой точки зрения данная импликация была бы универсально доказуемой потому, что она вообще не была бы применимой.

Но это неприемлемо по следующей причине: если высказывание A (B A) имеет тот смысл, который определяется точными логическими средствами, то оно универсально значимо уже в силу этих определений и никак не зависит от каких бы то ни было сведений, заимствованных из квантовой механики. Оно означает только следующее: "Если доказано A, то, если доказано B, то и A доказано". Значит, если A не доказано, высказывание все же остается верным, поскольку оно утверждает нечто лишь в том случае, когда A доказано. Если доказательство A аннулировано доказательством B, то мы приходим к случаю, когда неверно, что доказано A. И здесь высказывание остается верным. Поэтому не имеет значения, применимо ли в данном случае логическое высказывание, поскольку это не отражается на его формальной истинности.

7.3. Подход Штегмюллера

В одной из недавних работ Штегмюллер также утверждал, что вести речь о квантовой механике можно только, если перейти к неклассической логике[113]. Исходя из некоторых работ Суппеса[114], Штегмюллер начинает со следующего тезиса: "В квантовой физике имеет место парадокс теории вероятностей, возникающих из-за того, что классическая теория вероятностей применяется в этой области. Согласно классической теории вероятностей, вероятность приписывается каждому элементу алгебры событий. Но в квантовой физике мы имеем дело с единичными событиями, которые имеют определенную вероятность, в то время как их конъюнкция такой вероятности не имеет"[115].

Аргументация в пользу этого тезиса может быть представлена в сокращенной форме, достаточной для дальнейшего критического анализа.

Прежде всего нужно определить "классическую алгебру событий". Под этим понимается непустое множество A, состоящее из подмножеств множества , такого, что для всех a,b A:

(1) ,

(2) .

Затем можно определить "аддитивное пространство вероятностей" (additiver Wahrscheinlichkeitsraum), имеющее место в классической алгебре событий A, путем введения вероятностной функции P, которая должна удовлетворять следующим условиям:

(3) P(a)>0, если a - непустое множество Ф,

(4) P() = 1,

(5) если ab=Ф, то P(ab)+P(a)+P(b).

Наконец, определяется "функция случайности" (эту функцию часто называют "случайной переменной", однако, Штегмюллер убедительно возражает против такого наименования) так, что, например, если мы обозначим "орла" монеты - 0, а "решку" - 1, и подбросим монету 3 раза, то можно сформулировать функцию случайности "числа орлов": (0,0,0)=3, (0,1,0)=2 и т.д. Таким образом, эта функция определена на множестве , а ее значениями являются действительные числа. С помощью мы можем вывести функцию распределения F , взяв вероятностную функцию P от множеств, полученных посредством функции случайности. Это можно записать следующим образом:

Таким образом, величины квантовой физики могут быть интерпретированы как функции случайности, где значение ожидания E функции распределения F выражается формулой:

,

для которой стандартное отклонение S представлено в виде

.

Теперь можно сформулировать парадокс, о котором говорит Штегмюллер, следующим образом:

Квантовая физика может быть интерпретирована как теория распределения вероятностей функций случайности. Так физические величины предстают как функции случайности. Если и являются функциями случайности, связанными с функциями распределения вероятностей F и F, то из них выводится комбинированная функция распределения вероятностей F, выражаемая следующей формулой:

Такое выражение может быть построено, если операции, помещенные в скобках, определяются в соответствии с правилами классической логики и классической теории вероятностей. Но в квантовой физике, напротив, нет соответствующей комбинированной функции распределения вероятностей для единичных функций распределения вероятностей отдельных величин[116].

Как полагает Штегмюллер, есть только один разумный способ разрешения этого парадокса - переопределить алгебру событий. Он так и делает, допуская, что не всегда можно образовать конъюнкцию двух событий, a и в. Это означало бы, что алгебра событий, элементами которой, как считалось до сих пор, являются состояния и/или высказывания, уже не представляет собой булеву алгебру, и что условия (1) и (2) соответственно уже не интерпретируются в классической пропозициональной логике и, следовательно, не могут участвовать в определении алгебры событий. Такая модификация, пишет Штегмюллер, "фактически приводит к постулированию неклассической логики событий"[117].

Аргументы против такого подхода все те же, что и против подхода Миттельштедта. Если согласно классической логике конъюнкция двух высказываний существует в каком-либо общем смысле, то при этом предполагается, что истинностные значения A и B не зависят друг от друга. Поэтому правило "A, B AB" означает, что если истинность A и истинность B установлены независимо, то установлена и истинность конъюнкции AB. И это правило остается верным, если даже упомянутые условия не выполняются.

Поэтому мы отметим прежде всего, что Штегмюллер, вслед за Суппесом понимает квантовую механику с точки зрения радикальной интерпретации принципа неопределенностей, согласно которой измерение импульса делает абсолютно невозможным установление "определенного истинностного значения" высказывания о локализации частицы и наоборот. Но если это так, то исходя из допущений самого же Штегмюллера, парадокса, из которого он вывел необходимость неклассической логики событий, просто нет. Ведь если имея два возможных распределения вероятностей A и B, мы никогда не можем приписать определенное истинностное значение более, чем одному из них, то формального противоречия с классической логикой здесь нет, если не существует комбинированное распределение вероятностей A и B, взятых совместно.

Таким образом, я думаю, что выражение "квантовая логика" ошибочно и может только запутать дело. Квантовая механика не требует, как утверждают некоторые исследователи, новой логики; она не раскрывает новые формы мышления; она не швыряет логику в бурлящий поток непрерывного прогресса эмпирических наук. Дело обстоит как раз наоборот: квантовая механика подтверждает общезначимость высказываний "эффективной логики".

В этой связи очень важно не забывать те причины, по каким было, например, предложено пропозициональное исчисление Райхенбаха, его трехзначная логика, построенная для квантовой механики. Он исходил из интерпретации квантово-механических событий копенгагенской школы Бора и Гейзенберга, в которой действует следующая теорема: если два предложения комплементарны, то по крайней мере одно из них может быть осмысленным, тогда как другое - бессмысленным.

Эта теорема выступает как физический закон, т.е. как иная формулировка принципа неопределенностей Гейзенберга, исключающего возможность одновременного измерения некоммутирующих величин. Но здесь этот закон приобретает семантический характер, поскольку он утверждает нечто о смысле высказываний; в качестве такового он относится к метаязыку квантовой механики. В этом, правда, есть что-то неестественное, вызывающее чувство неудовлетворения. Законы обычно формулируются в объектном языке. Кроме того, данная теорема относится ко всему классу высказываний, в который входят как осмысленные, так и неосмысленные предложения. Но если это закон, то в определенном смысле он утверждает, что физика должна включать в себя и бессмысленные предложения.

Мы видели, что Райхенбах построил свою так называемую трехзначную логику с единственной целью сформулировать принцип неопределенностей в объектном языке. Еще раз обратим внимание на высказывание Av~A~~B. На метаязыковом уровне оно означает: если A истинно или ложно, то B неопределенно. Но то же выражение на уровне объектного языка означает: если A или циклическое отрицание A, то циклическое двойное отрицание B.

Итак, мы видим, что действительной целью так называемой трехзначной логики является такая формулировка квантово-механических законов, которая полностью соответствовала бы обычным физическим формулировкам[118].

Часть втора

Теория истории науки и исторических наук

Глава 8. Основания всеобщей исторической теории эмпирических наук

Наш век называют научно-техническим. Под этим подразумевается, что наука в современном обществе приобрела решающее значение и нет такой сферы общественной жизни, которая не испытывала бы на себе ее влияние. Наука заняла место, аналогичное тому, какое некогда занимала теология (как бы странно ни выглядела подобная аналогия). В свое время теология пронизывала всю структуру общества, всему придавала смысл и все объясняла и организовывала; точно так же в наше время наука компетентна во всех вопросах и судит обо всем на свете. В прежние времена священники благословляли всякое важное предприятие, теперь такое благословение дает ученый. Ученые выступают в роли экспертов и в общественных, и в приватных делах даже тогда - лучше было бы сказать, именно тогда, - когда мнения исследователей в высшей степени противоречивы; для примера можно назвать такие научные области как социология или футурология. На науку тратятся громадные деньги: суммы, выделяемые на реализацию научных проектов, сопоставимы с затратами на строительство грандиозных соборов в прошедшие времена. Если раньше считалось, что нельзя спасти свою душу без наставлений священника, так теперь полагают, что только университетский диплом может сделать человека полноценным.

Чем же объяснить эту потрясающую воображение власть науки? Она начинает заявлять о себе в эпоху Возрождения, когда зародилось представление, будто наука и только она одна способна найти верный путь к истине, что истину некоторых вещей она уже нашла или по крайней мере приближается к ней день ото дня. В первой главе мы уже вели речь о подобном воззрении на примере Канта. Считалось, что научная картина мира эволюционирует ко все большей точности и всеобъемлемости. Научные высказывания и научные теории получают доказательное обоснование в объективных фактах или необходимо истинных фундаментальных принципах; с ними же она постоянно сверяет свои шаги.

Здесь не так уж важно, что некоторые философы науки больше симпатизируют эмпиризму и подчеркивают роль фактов, тогда как другие уповают на рационализм и фундаментальные принципы разума; и эмпиризм, и рационализм в равной мере внесли свой вклад в формирование этой радикальной доктрины научного оптимизма, ставшей одной из главных причин тех потрясающих перемен, какие произошли в мире, начиная с эпохи Просвещения. И тем не менее, как мы пытались показать в предыдущих главах, этот оптимизм зиждется на иллюзии.

Если в поисках оснований научного оптимизма мы обратимся к фундаментальным принципам, на которых строится наука (а другого выхода у нас, по-видимому, просто нет), то, рассмотрев, с одной стороны, установления, названные нами категориями теории естественных наук (см. 4 главу), с другой - установления, играющие сходную роль в других эмпирических науках (это будет предметом 13 главы), мы вынуждены будем констатировать: нет ни абсолютных фактов, ни абсолютных установлений, которые могли бы служить незыблемой основой научных высказываний или теорий, необходимым обоснованием и оправданием последних. Напротив, и фактуальные высказывания, и установления оказываются теоретически зависимыми, они формулируются в рамках определенных теорий, с помощью этих теорий получают свой статус и значимость, они могут рассматриваться как части этих теорий. И это характерно для всех эмпирических наук - как для естествознания, так и для исторических дисциплин[119].

Таким образом, проблема значительно усложняется. Если научные факты находятся в неизбежной зависимости от теорий, то логично предположить, что они изменяются вместе с изменениями этих теорий. Поэтому рушится представление о науке, как о непрерывно прогрессирующем познании самотождественных объектов, подчиненном некой строгой необходимости. Нас не должно вводить в заблуждение то обстоятельство, что, когда одна теория сменяет другую, используются одни и те же термины или слова; из этого вовсе не следует, что более поздняя теория является улучшением предыдущей. Например, такие выражения как масса, импульс, скорость, время, пространство фигурируют как в современной физике, так и в прежних физических теориях, однако, означают они совершенно разные вещи, что связано со всем теоретическим контекстом, будь то картезианская, ньютонианская или эйнштейновская физические концепции.

По этой причине научные факты никогда не обнаруживаются как таковые; правильнее будет сказать, что они возникают только на основании новой теории (которая поэтому должна предшествовать им). Было бы бесполезным занятием пересаживать новые факты на почву старой теории, перенося их в предшествующие стадии науки, поскольку эти факты неразрывно связаны с новым контекстом и расти могут только на этой почве. Что же касается старых фактов, то они либо получают новую теоретическую интерпретацию, либо их забывают, либо объявляют результатом заблуждения. Возьмем, например, возникновение классической механики в XVII веке. После того, как были сформулированы фундаментальные идеи, с ее помощью удалось открыть новые, ранее неизвестные законы движения. И с этих пор явления, которые ранее интерпретировались в соответствии с организмической, по сути, концепцией Аристотеля, получив механистическое толкование, стали пониматься совершенно по-иному. Организмическим понятиям, которыми руководствовались раньше, вообще не было места в новой системе понятий. Декарт категорически заявлял: "Animala sunt automata", тем самым полностью отметая старое мировоззрение. На этом примере ясно видно, что новое в науке нельзя рассматривать как простое улучшение или расширение, как количественный прирост. Возникновение нового в науке нередко напоминает возникновение иного, наполненного новым смыслом, мира, одни фрагменты которого требуют более широкого, другие - более узкого, чем прежде, взгляда на вещи.

Подводя итог сказанному, можно сформулировать следующие доказательства того, что оптимизм эмпирико-рационалистического воззрения на науку зиждется на иллюзии.

1. Не существует абсолютных фактов или абсолютных фундаментальных установлений, на которые могла бы опереться наука.

2. Нет также и необходимых оснований для утверждения о том, что наука в своем развитии непрерывно улучшает и дополняет представление о неизменных, имеющих одно и то же эмпирическое содержание объектах.

3. Нет оснований полагать, что наука в ходе своего исторического движения подходит все ближе к некоей абсолютной, свободной от теоретической нагруженности, истине (проблема абсолютной истины будет подробнее рассмотрена в II главе)[120].

8.1. Исторический контекст определяет, какими должны быть факты и фундаментальные принципы науки, а не наоборот; исторические системы и исторические системные ансамбли

В предыдущих главах мы преимущественно на примерах показали, что естественнонаучные высказывания могут найти историческое обоснование. Настоящая глава имеет своей целью, во-первых, обобщить этот вывод, распространив его на все без исключения эмпирические теории, относятся они к естествознанию или нет; во-вторых, проанализировать логическую структуру такого обоснования предельно точно и систематически, предлагая категории, необходимые для такого анализа; в-третьих, показать беспочвенность опасений, что подобная историческая интерпретация науки прокладывает дорогу скептицизму и релятивизму и лишает нас всякой надежды на прогресс науки.

Я начну с утверждения, что именно исторической ситуацией определяется, какими должны быть научные факты и фундаментальные принципы, а не наоборот.

Вначале проясним понятие "исторической ситуации", введя две категории, заимствованные из сферы исторических наук. Это категории "исторической системы" и "исторического системного ансамбля".

Категория "историческая система" применима к структуре любого исторического процесса, а не только к процессам научного развития. С одной стороны, такие процессы неразрывно связаны с естественными законами, такими как законы биологии, психологии или физики и т.п. С другой стороны, они подчинены правилам, созданным человеком; именно на них я бы и хотел остановиться. Существует столько типов таких правил, сколько разнообразных форм и граней человеческой жизни. Это правила, регулирующие повседневное общение и все разнообразие взаимоотношений; правила бизнеса, экономики, государственной жизни; правила, по которым живет искусство, музыка, религия и, конечно же язык. Поскольку такие правила, с одной стороны, возникают исторически и подвержены историческим преобразованиям, а с другой стороны, они придают сферам нашей жизни систематическое строение, я назову их историческими системами правил, или в дальнейшем - просто "системами". Очевидно, что большая часть таких систем не соответствует идеальным требованиям точности и полноты; но, вообще говоря, они достаточно точны, чтобы применяться в тех ситуациях, для которых были специально созданы. Таким образом, вопреки распространенному предрассудку и за рамками науки жизнь обладает определенной рациональностью и логикой, воплощенными в таких системах.

Историческая система может быть построена аксиоматически или описываться аксиоматической системой. Если она построена как строгая аксиоматическая система и, кроме того, представляет собой определенную идеализацию, тогда в ее основу положены небольшое число точно сформулированных аксиом и механизм выведения, посредством которого из аксиом получаются другие предложения или символы. Примером такой системы может служить строго сформулированная физическая теория, как предмет истории науки. Примером же системы, которая, не являясь собственно аксиоматической, все же допускает систематическое описание, может служить реальный механизм, для которого существует математическая модель; такая система может быть объектом изучения для истории техники. Если рассматриваемая система не идеальна, а в большинстве случаев именно это имеет место, то ее нельзя описать посредством идеальной системы. И здесь аксиомы и следствия тоже заданы, они могут быть описаны и имеют, как мы уже говорили, свой собственный исторический статус, однако, системы остаются более или менее нечеткими, размытыми, во всяком случае, не поддающимися строгой формализации. К таким случаям можно отнести системы практической и культурной жизни, системы ценностей, правовые и политические системы и т.п. Все они, не являясь сравнительно определенными аксиоматическими системами, могут быть описаны посредством последних.

Под второй исторической категорией - "историческим системным ансамблем" - я понимаю структурированное множество систем, частью наличествующих в данный момент времени, частью наследуемых от прошлого, образующих определенную иерархию в соответствии с многообразными отношениями, в рамках которых общество живет и развивается в каждый данный исторический момент. Системы науки, то есть теории и системы теорий, а также правила научной работы - все это входит в системный ансамбль - мир правил, по которым мы живем и действуем в каждый данный момент времени.

Связи между элементами такого ансамбля могут устанавливаться по практическим мотивам, например, одна система может получить моральное оправдание, осуждение или опровержение на основании другой системы. Вспомним, что в былые времена теоретико-научные высказывания корректировались с учетом теолого-этических аксиом, а сегодня научные проекты оцениваются, исходя из так называемой "социальной релевантности" и т.д. Другой тип отношений между системами - критика одной системы на основании другой. Здесь можно вспомнить критику Лейбница в адрес Ньютона, основанную на реляционной концепции пространства, которую отстаивал Лейбниц, или же критику реляционной натурфилософии со стороны Эйлера, исходившего из самоочевидности принципа инерции. Другим примером могло бы служить распространенное отрицание этических систем, основанное на теоретическом суждении о том, что все события, в том числе человеческие действия, подчинены всеохватывающему детерминизму. Можно было бы ограничиться этими немногими примерами возможных отношений между системами. Следует лишь подчеркнуть, что в конкретном системном ансамбле могут встречаться системы несовместимые и даже несоизмеримые друг с другом.

С помощью этих исторических категорий можно теперь более точно определить понятие "исторической ситуации". Так мы будем называть период исторического времени, в который доминирует тот или иной системный ансамбль. Моя мысль заключается в утверждении, что такое положение вещей имеет место в любом периоде исторического времени.

Если мы хотим более точно выразить мысль о том, что в такой-то исторический период имеет место тот или иной системный ансамбль, нам придется говорить о логической конъюнкции аксиоматически построенных теорий, каждая из которых выступает как описание какой-то одной из систем этого ансамбля. Конечно, это только регулятивная идея; здесь этот термин имеет иной нежели у Канта, смысл. Я называю идею регулятивной только в практическом смысле. Это действительно идея, ибо исторический период не может быть таким образом исчерпывающе описан; и это регулятивная идея, потому что она направляет наше движение от некоторой известной конкретной связи в системном ансамбле к более широкому множеству связей; и, наконец, это идея лишь в практическом смысле, поскольку в отличие от теоретических идей Канта она относится только к ограниченному множеству и ее нереализуемость имеет лишь практические причины.

Поскольку системный ансамбль структурирован отношениями между его элементами, легко предположить, что все эти элементы выводятся из какого-то одного фундаментального элемента ансамбля. На самом деле это не так. Действительно, мы можем выбрать в системном ансамбле какой-то элемент, чтобы затем в соответствии с некоторой регулятивной идеей двигаться от него в определенном направлении, устанавливая те или иные линии связей, хотя, вообще говоря, нельзя одновременно двигаться во всех направлениях. Однако, как уже отмечалось, многие элементы ансамбля оказываются неоднородными, порой несоизмеримыми и даже противоречащими друг другу.

Таким образом, системный ансамбль организуется в соответствии с практически-регулятивной идеей, применимой к конъюнкции аксиоматически построенных теорий.

Поэтому, утверждая, что историческая ситуация определяет, какими должны быть факты и фундаментальные принципы, а не наоборот, мы имеем в виду, что именно системный ансамбль оказывается той силой, которая в данный исторический период выполняет эту функцию. Последнее легко показать на ряде примеров. Их мы возьмем из предшествующих глав, чтобы убедиться, что они укладываются в предложенную здесь схему и что эта схема действительно может быть применена для их объяснения.

Факты и принципы, положенные в основу системы Птолемея, как мы уже отмечали ранее, были опосредованы конкретной интерпретацией аристотелизма, господствующего учения того времени, с ее жестким разграничением подлунной и надлунной сфер. В соответствии с этим учением человеческое восприятие является надежным источником знаний только на Земле. Если стать на эту позицию, никакие факты, говорящие о небесных телах, не могут противоречить птолемеевской астрономии; всегда можно рассматривать их так, что они будут ей соответствовать. Кроме того, эта система в значительной мере основана на фундаментальных принципах физики, метафизики и теологии, господствовавших в это время[121]. Далее, мы видим, что Эйнштейн полагал реальность состоящей из отдельных субстанций с внутренне присущими им свойствами, совершенно не зависимыми от многообразия взаимоотношений между субстанциями[122]. Такое воззрение уходит истоками в античную философию, а в наиболее развитом виде оно было представлено Аристотелем и Декартом. В противоположность этому взгляду на мир Н.Бор, как мы уже отмечали, полагал, что реальность, по существу, образуется отношениями между субстанциями; эта концепция своим формированием обязана влиянию диалектической философии Кьеркегора и Джемса. Расхождения Эйнштейна с Бором ясно показывают, что "факты" для каждого из них имеют различные смыслы и проявляют себя по-разному. Поэтому Эйнштейн считал квантовую механику неполной, ибо она оставляет за бортом многое из того, что Эйнштейн связывал с понятием факта, и в то же время Бор отвергал какой-либо смысл, стоящий за "фактами", как их понимал Эйнштейн.

Можно взять также пример из области исторических наук (подробнее мы остановимся на этом в 13 главе) - теорию фактов, принятую школой исторического позитивизма. Основные представители этой школы - американские ученые Эндрью Д.Уайт, Джон Фиск, Г.Адамс, Уолтер П. Уэбб и др. Радикализируя и расширяя сферу применения идей, заимствованных у немецких историков - фон Савиньи, Нибура, Лахмана и Ранке - заимствованных, однако, едва ли правильно понятых, они пришли к убеждению, что вся история есть совокупность фактов, и подлинная задача историка состоит в исследовании этих фактов. Но выполнить свою задачу историк может только тогда, когда его исследования будут основываться исключительно на оригинальных документах, археологических находках, раскопках, на изучении видов оружия, расшифровке старинных трактатов, на поисках писем, дневников и записей, на хрониках и летописях и т.д. Они исходили из того, что лишь углубленное исследование такого рода фактов могло бы дать представление о том, что и как происходило в реальной истории. Теория исторических фактов также имеет различные корни. Можно назвать среди них критику библейских текстов, методы классической филологии, философию Просвещения и, наконец, - что, вероятно, наиболее важно, - интеллектуальную установку естествознания. Именно влияние последней отзывается эхом в известном высказывании Уэбба о том, что Ранке превратил лекционный зал в лабораторию, где вместо реторт используются документы[123]. Эта концепция была позднее отвергнута; в особенности горячо ратовали за ее опровержение представители немецкой исторической школы. Они утверждали, что факты подлежат интерпретации, которая возникает в контексте концептуальных замыслов историка; следовательно, факты не имеют для нас значения вещей в себе и для себя[124]. Какими должны или не должны быть исторические факты - этот вопрос решается на основании множества теорий, неразрывно связанных с исторической ситуацией.

8.2. Противоречия внутри системных ансамблей как движущая сила развития наук; семь законов исторических процессов

Теории Птолемея, Эйнштейна, Бора, Уэбба и кого бы то ни было еще - сохраняют свою действенность и значимость в рамках определенного системного ансамбля, исторического периода, ограниченного временными параметрами. Этот ансамбль - почва, на которой мы стоим, воздух, которым мы дышим, свет, благодаря которому все становится видимым для нас.

Однако, допустив это, мы неизбежно сталкиваемся с вопросом о том, что же в таком случае значит "научный прогресс" и можем ли мы избежать релятивизма.

Во-первых, из всего сказанного выше следует, что развитие науки существенным образом определяется противоречиями внутри системных ансамблей и состоит во внутренних преобразованиях таких ансамблей. Можно показать это на примере, опять-таки взятом из предшествующих глав; в данном контексте он поможет нам внести ясность в проблему, которая, безусловно, требует более детального анализа.

Рассмотрим системный ансамбль эпохи Возрождения. Уже отмечалось, что в него помимо прочего входят гуманистический эмансипационизм и ряд теологических учений, астрономия Птолемея и аристотелевская физика. Гуманизм, стремящийся приблизить человека к Богу, вступал в противоречие с астрономией Птолемея, согласно которой Земля рассматривалась как юдоль греха (Status corruptionis); эта астрономия была тесно связана с теологией того времени. Коперник разрешил это противоречие, изменив астрономию, ориентировав ее на гуманизм. Но при этом возникло новое противоречие - между новой астрономией и аристотелевской физикой, оставшейся незатронутой изменениями. Были предприняты попытки устранить и это противоречие. Но когда эта задача была (позднее) выполнена Ньютоном, не только Аристотель, но и Коперник были вынуждены покинуть сцену[125] . Измененный таким образом ландшафт естествознания вновь лишился гуманистической компоненты и оказался в оппозиции к теологии; положение оставалось прежним до тех пор, пока изменению не подверглись и астрономия, и теология, и физика, и гуманизм. Важнее всего то, что с этими изменениями стали иными и фундаментальные принципы, и фактуальные высказывания этих дисциплин. В итоге возник совершенно новый системный ансамбль и совершенно иная историческая ситуация.

Эти примеры показывают не только, что понятие системного ансамбля может быть использовано для прояснения и более четкой концептуализации, классификации и упорядочения исторических явлений, но что источником важнейших событий внутри системных ансамблей являются его внутренние противоречия. С самого начала существование системного ансамбля Возрождения, как и всякого другого исторического ансамбля, характеризовалось разломами и брешами в его целостности, что выдвигало на первый план задачу их устранения. В этом примере важен еще один момент: искомый "катарсис" может быть достигнут только теми средствами, какие дает сам же системный ансамбль. Решение противоречий ищется в той самой исторической ситуации, в какой возникают эти противоречия; ситуация преобразует себя на своей же собственной основе - это и есть внутренняя трансформация системного ансамбля. Когда поставлен вопрос: что в действительности происходит при устранении внутреннего противоречия системного ансамбля - ответ должен быть следующим: разрешение противоречия есть выбор в пользу какой-то из частей этого ансамбля, за которым следуют попытки приспособить остальные части к одной выбранной.

Критика реально существующего и творческое его изменение в равной мере опираются на конкретную историческую данность. К этому важно добавить следующее: в каждом случае те определяющие или конституирующие элементы системного ансамбля, которые одержали победу над другими элементами, в большей степени противоречат фактуальным высказываниям, чем побежденные. Вращение Земли оставалось неразрешимой загадкой до тех пор, пока не был сформулирован закон инерции; соответствующие физические теории ad hoc были изобретены специально, чтобы компенсировать отставание коперниканской теории от вытесняемой ею аристотелевской физики. Не открытие новых фактов, а скорее внутренняя противоречивость системного ансамбля являлась главной причиной его развития. Это можно выразить следующим афоризмом: движение науки есть самодвижение системных ансамблей.

Здесь самое время заметить, что это ничего общего не имеет с гегелевской философией, хотя на первый взгляд могло бы показаться, что имеет место сходство. Не вдаваясь в частности, выделим только наиболее очевидные различия. Противоречия, о которых здесь идет речь, и процессы, которые ими вызываются, не являются, по сути, диалектическими. Например, гуманистический эмансипационизм Возрождения и астрономия Птолемея не связаны как тезис и антитезис в смысле Гегеля, поскольку между ними нет необходимой связи. Ни противоречивость системы, ни разрешение этого противоречия не могут рассматриваться как рациональная необходимость; стороны противоречия в данном случае не выступают в строго определенной форме как таковые. Даже научные теории по сравнению с вненаучными системами правил скорее являются исключениями в этом отношении, отличаясь от вненаучных систем только степенью точности. Причина не в каких-либо несовершенствах теорий, а скорее в том, что формальное совершенство теорий часто становится причиной их ригидности и неспособности поспевать за постоянно меняющимися историческими ситуациями, и потому развитие теорий часто связано с разрушением их формального благополучия. Поэтому системы, в том числе научные системы, как правило, не являются строго закрытыми; скорее можно говорить, что они устроены так, как того требуют цели, ради которых они в тот или иной момент возникают. Поскольку системы должны иметь возможность приспосабливаться к изменениям, не всегда можно точно или строго определить следующие из них выводы. Это значит, что существует определенная свобода конструирования и интерпретации систем, из чего следует, что концептуализация противоречий между системами и их решение не могут осуществляться со строгостью рациональной необходимости. Если же говорить о гегелевской диалектике, то она представляет мышление как процесс, необходимость, строгость и точность которого соответствует аналогичным требованиям формальной логики. Что касается самого Гегеля, то для него необходимость и логическая обязательность истории тем более неизбежны, что эта система освящена и благословлена мировым духом. Однако я не могу связать рассмотрение исторических событий и процессов ни с чем подобным.

В отличие от Гегеля я настаиваю на контингентности истории. Прежде всего она свойственна спонтанным актам, благодаря которым едва наметившиеся несогласованности в реализациях систем превращаются в очевидные противоречия, а затем разрешаются. "Спонтанными" я называю эти акты потому, что мы не обязаны следовать лишь одному из возможных способов действия. Более того, можно было бы сказать, что все эмпирическое является в то же время и контингентным, оно вовсе не устраняется тем обстоятельством, что факты находятся в прямой зависимости от теории (см. 3 главу). Каждый системный ансамбль - это конкретное проявление тех возможностей, благодаря которым люди могут, вообще говоря, судить о реальности и оценивать ее. Если воспользоваться терминологией Канта, системные ансамбли являют собой "условия возможности" опыта. Эти условия исторически изменчивы - в этом различие между моей концепцией и кантовской. Однако нельзя точно предсказать, как именно предстанет реальность в условиях данного системного ансамбля; поэтому можно говорить о ее контингентности, как и о контингентности реакций на такое понимание реальности, определяемых тем же самым системным ансамблем[126].

Здесь следует также подчеркнуть, что согласно распространенному мнению исторические процессы детерминируются природными - психологическими, биологическими, физическими и др. - законами. Иногда ссылаются на то, что люди в своих действиях направляются чувствами и эмоциями - любовью, ненавистью, тщеславием и мстительностью - или стимулами: голодом, жаждой, половым влечением. Это, в свою очередь, связывают с климатом, географическими условиями и т.п. Рассматривая ранее роль опыта, мы пришли к выводам, которые не позволяют нам исключить подобные естественные факторы (не-исторического плана) из рассмотрения самодвижения системных ансамблей. Но следует подчеркнуть, что действие природных факторов реализуется только в рамках системных ансамблей, и сама возможность этого определяется условиями и содержанием последних.

Так, например, любовная страсть Саломеи к Иоханаану зиждется на иудейской до-христианской метафизике. Гомосексуализм, процветавший в античности, также показывает, что направленность сексуального влечения определяется именно культурой. Любовь Вертера неотделима от сентиментализма эпохи "Бури и натиска", тогда как любовь Тристана кровно связана со средневековым, или, по Вагнеру, с шопенгауэрианским мистицизмом. Выстрел из пистолета - физическое явление, но никакой Брут не мог бы нажать на спусковой крючок этого орудия убийства, как никакой житель древнего Рима не мог бы испытать душевной усталости от слишком долгого путешествия по автобану.

После этих предварительных замечаний можно сформулировать ряд общих структурных законов истории, экземплифицируемых эпизодами эпохи Возрождения, о которых шла речь выше.

1. Каждый исторический период определяется наличествующим в нем системным ансамблем.

2. Всякий системный ансамбль несет в себе внутреннее противоречие и нестабильность.

3. Изменения системных ансамблей связаны с попытками устранить такие противоречия.

4. Противоречия разрешаются путем согласования одних частей ансамбля с другими.

5. Этот процесс не является строго детерминированным.

6. Детерминация процесса ограничена степенями свободы, вытекающими из неоднозначности систем.

7. Любое историческое событие происходит в рамках системного ансамбля, хотя в то же время оно определяется и естественными факторами; невозможно появление в системном ансамбле совершенно чуждого ему элемента и никакой элемент не может полностью исчезнуть из него. (Здесь необходимо добавить, что это идеализация, позволяющая отвлечься от обмена с другими историческими системами и культурами).

Эти законы нуждаются в важном комментарии. Надо подчеркнуть, что они вытекают из чисто логического анализа науки и научного же рассмотрения как своей собственной истории, так и любой другой истории. В известной мере эти рассуждения связаны с теми наблюдениями, которые были представлены в 3-й главе и являются базисом для настоящей главы (как и для других). Логический анализ, проведенный ранее, будет продолжен в 10-й главе. Здесь мы ограничимся только следующим пояснением: законы, сформулированные выше, не связаны с какой-либо конкретной эмпирической теорией; они выступают как универсальные априорные принципы, применимые в науке всегда, когда она стремится к описанию и понятийному объяснению исторических процессов, используя при этом соответствующие теоретические методы и категории (такие как "системы" и "системные ансамбли").

Характер структурных исторических законов проясняется при сравнении их со структурным законом природы, который можно было бы с некоторым упрощением сформулировать так: природа есть система каузальных законов. Такое суждение также является простым отнесением к априорным принципам, применимым при всяком научном рассмотрении любого фрагмента природы, но не есть некая аксиома какой-либо конкретной теории об этом фрагменте. Здесь, как и ранее, мы сталкиваемся с априоризмом науки, т.е. с возможностями всякого научного опыта как такового, что равным образом имеет место как в исторических науках, так и в естественных.

8.3. Исторический способ научного исследования не обязательно ведет к релятивизму

Приведенный ряд структурных законов позволяет судить о непрерывной внутренней трансформации системных ансамблей; но оставляет открытыми вопросы, связанные с понятием прогресса, и проблему релятивизма, которые неизбежно возникают в этом контексте. Вначале обратимся к проблеме релятивизма.

Релятивизм заключается в утверждении, что выбор в пользу истины или ложности, добра или зла совершается либо абсолютно произвольно, либо под воздействием некоего исторического фатума. Однако подобные выводы вовсе не являются неизбежными, если мы опираемся на названные нами выше исторические законы.

Прежде всего надо отметить, что различение истины и лжи, добра и зла находит основание в системах, а не в случайных понятиях или в капризе судьбы. Следовательно, сами системы и определяют, что есть истина, что есть ложь, и т.д. Имеются и вполне определенные рациональные основания для целостности систем и для их трансформаций в данной исторической ситуации.

Например, начав с утверждения, что пространство по своей природе является евклидовым (аксиоматическое основоположение в терминологии, принятой в 4-й главе), установив далее, что мы понимаем под фактом, наблюдением, подтверждением, фальсификацией и т.д.), применяя эти предпосылки при данных обстоятельствах, можно прийти к открытию, посредством которого получает признание истинность этого утверждения - пространство пронизано гравитационными силами. Сами же эти предпосылки, однако, не являются ни произвольными, ни фатальными с исторической точки зрения; они вырастают из почвы, подготовленной системным ансамблем эпохи Возрождения, ее рационалистическим гуманизмом и лежащими в его основе принципами. В наше время уже не имеет смысла рассуждать о том, является или не является пространство евклидовым; важно понять другое - что само предположение о евклидовости пространства было хорошо обоснованным и имевшем решающее значение условием исторической ситуации Ренессанса. В наше время этих условий уже нет, и потому вопрос о природе Вселенной ставится теперь совсем по-иному[127].

Может быть, суть проблемы пояснит следующее сравнение. Пусть перед нами люди, играющие в карты. Что истинно или ложно, хорошо или плохо в этой игре - определено ее правилами. Например, истинно, что если у вас на руках такой-то набор карт, а у противника карты лучше, то вы проигрываете. Кроме того, признается, что хорошая тактика игры - когда ставки делаются осмотрительно, не слишком опрометчиво. Предположим, что игроки обнаружили некое противоречие в правилах игры. Тогда они изменят эти правила, но вместе с этим изменятся и оценки того, что считалось истинным или ложным, хорошим или плохим для данной игры. Пройдет время, и новые правила также могут оказаться неудовлетворительными, и их снова придется менять с теми же последствиями, что и ранее, и все повторится сначала. Нетрудно предположить, что таким образом можно однажды получить игру, которая уже будет очень мало напоминать первоначальную (даже если сохранит то же название). Такой пример явно не соответствует тому, что мы назвали релятивизмом; он скорее, если можно так выразиться, иллюстрирует работу некой "ситуационной логики", которой подчинены не только конкретные ситуации, но и смена ситуаций. По аналогии можно было бы сказать, что опыт также является игрой, результаты которой в той или иной мере необходимы, а условия игры постоянно меняются, но не произвольно, а по определенным основаниям.

Еще раз подчеркну, что я не гегельянец и ни в коем случае не поддерживаю идею, что в истории науки следует видеть строго логическую неизбежность прогресса, даже если смысл прогрессивного развития существенно модифицирован понятием ситуационной логики. Ничего подобного в истории нет. Я хотел бы только отметить, что установка на последовательный исторический подход отнюдь не тождественна релятивизму, если последний понимается как субъективный произвол или исторический фатум.

Я уже говорил, что нет ни малейшего основания постулировать, что в ходе познания мы приближаемся к абсолютной истине; нет ни абсолютных фактов, ни абсолютных принципов, которые могли бы указать путь к такой истине. Мы не можем утверждать также, что прогрессирующее научное исследование - это все более адекватное познание одних и тех же объектов. Научное исследование раскрывает новые горизонты, которые то приближаются, то вновь отступают, суля нам совершенно иные перспективы и опыт. Связь этих горизонтов с данной ситуацией может быть предметом особого анализа, однако, нет никаких оснований полагать, что они имеют отношение к воображаемой абсолютной истине (подробнее мы еще вернемся к этой теме в 11 главе).

Я полагаю, что следует раз и навсегда оставить мысль о том, что развитие научного познания подобно тому, как живописец создает портрет какого-либо человека, прибавляя к нему новые детали, от чего портрет становится все более похожим на свой оригинал.

Перед нами, таким образом, встает вопрос: что означает научный прогресс в свете названных выше структурных законов?

8.4. Экспликация и мутация систем: "прогресс I" и "прогресс II"

Мы можем различать две фундаментальные формы, в которых происходит развитие науки: экспликация научных систем и их мутация[128]. Под "экспликацией" системы я понимаю формирование и эволюцию системы, при которых не изменяются ее основания; примером может служить "нормальная наука" в смысле Т.Куна[129], т.е. выведение теорем из данного множества аксиом, уточнение констант в рамках теории и пр. Мутация - это то, что происходит с системой, когда меняются сами ее основания (например, когда переходят от одной геометрической теории пространства к другой). Определение научного прогресса возможно только в рамках этих двух форм исторического движения науки; поэтому следует также различать две фундаментальные формы научного прогресса: "прогресс I" и "прогресс II" - соответствующие экспликации и мутации научных систем.

В каком смысле "прогресс I" связан с экспликацией, а "прогресс II" - с мутацией? Экспликация олицетворяет собой такой прогресс в науке, когда высвечиваются скрытые возможности системы, а также предел ее возможностей. Экспликация действительно является необходимой формой научного прогресса, поскольку без нее наука была бы собранием разрозненных фрагментов, набросков, незаконченных проектов. Взять, к примеру, экспликацию теории относительности. Ее начало - это формулировка закона о ковариантности уравнений движения для всех инерциальных систем; отсюда выводятся частные определения, которые, наконец, увенчиваются знаменитым уравнением, связывающим массу с энергией. Нашему изумленному взору медленно открывается целый космос, а сама эта теория постепенно распространяется на все более широкие и отдаленные сферы. Будь то удачный прогноз относительно перигелия Меркурия или отклонения лучей света в поле тяготения Солнца, мы видим, как суждения и понятия, в которых выражаются эти прогнозы, берут свое начало в экспликациях исходного тезиса этой теории.

Очевидно, однако, что сама по себе экспликация еще не исчерпывает содержания того, что здесь было названо "прогресс I". Мы должны сопоставлять эксплицированную систему с другими системами с тем, чтобы определить ее функцию и значимость в контексте данного системного ансамбля. Только так могут быть вознаграждены усилия, направленные на то, чтобы по достоинству оценить данную систему, либо отбросить ее, как нечто бесплодное, безнадежно отсталое и отжившее. Вспомним, что безумие в его крайних формах также может порождать замкнутые на себе системы, которые, однако, отличает именно непреодолимая идиосинкразия ко всему, что образует интеллектуальный каркас эпохи. Таким образом, вопрос заключается в следующем: какой функцией и каким смыслом должна обладать некоторая научная система в системном ансамбле, чтобы ее экспликация означала такое развитие, которое мы назвали "прогресс I"? Чтобы ответить на этот вопрос, рассмотрим вначале "прогресс II", основанный на мутации.

8.5. "Прогресс I" и "Прогресс II" как гармонизация системных ансамблей

Мутация сама по себе может рассматриваться как синоним прогресса не в большей степени, чем экспликация, по тем же причинам, какие были названы выше. Никто вообще не связывал бы мутацию с прогрессом, если бы в ее основе были только произвол, безудержное увлечение новшествами, тщеславие или явное помешательство. Но где еще искать рациональные аргументы мутации, как не в самом конкретном системном ансамбле?

Я повторяю: не существует никакого вне-исторического пространства, в котором можно было бы найти адекватные средства для измерения прогресса; масштаб задается только самим ансамблем. Допустив это, оставаясь в своих поисках в рамках данного системного ансамбля, признав, что нет возможности выйти за эти рамки, что все изменения должны порождаться самим же системным ансамблем, мы должны признать, что причину таких изменений вообще нельзя было бы отыскать, если бы внутренняя согласованность элементов этого ансамбля не допускала подобных изменений. Это означает, что мутация может связываться с прогрессом в той мере, в какой она 1) устраняет противоречие; 2) устраняет неясность; 3) приводит к возникновению более объемной и внутренне непротиворечивой системы возможных взаимосвязей. Это я и называю гармонизацией системного ансамбля.

В качестве примера можно привести теорию относительности. Создавая свою специальную теорию относительности, Эйнштейн отважился на системную мутацию, поскольку стремился согласовать максвелловскую электромагнитную теорию излучения с важнейшим принципом классической физики - эквивалентности всех инерциальных систем. Когда позднее обнаружилось, что такое согласование может быть достигнуто только ценой закона тяготения, Эйнштейн осуществил вторую мутацию системы, результатом которой стало создание общей теории относительности. Сам он заявлял со всей определенностью, что вдохновляющей идеей была для него идея гармонической вселенной. Выражаясь менее отвлеченно, скажем, что Эйнштейн руководствовался идеей гармонического единства научной системы с концептуальным каркасом современного ему системного ансамбля.

Теперь можно ответить на поставленный ранее вопрос о том, какой функцией и каким смыслом должна обладать система в системном ансамбле, чтобы ее экспликация рассматривалась как "прогресс I": она должна вносить свой вклад в гармонизацию системного ансамбля, как и мутация, вызвавшая ее к жизни.

Еще раз вернемся к экспликации, имевшей место в теории относительности. Она действительно ведет к соединению множества явлений и принципов в гармоническое целое, позволяющее унифицировать объяснение; это и есть то, что мы назвали гармонизацией (более подробно этот процесс будет рассмотрен в 10 главе). С другой стороны, экспликация, имеющая форму чисто критического анализа, способствует раскрытию противоречий и несогласованностей системы; ее можно считать прогрессивной, если это ведет к устранению выявленных противоречий.

Как показывают многие дискуссии, понятие "гармонизации системного ансамбля" часто вызывает недоразумения. Иногда его ошибочно трактуют в эстетическом смысле, хотя оно имеет строго логический смысл. Бывает, что ему приписывается роль какого-то унифицирующего инструмента, с помощью которого подчиняются огрехи или осуществляется подгонка (если не подделка) некоторых "строптивых" частей системы. Мне, например, задавали вопрос: "Нельзя ли, по-вашему, считать пресловутую биологию Лысенко гармонизирующей системный ансамбль советского социализма - ведь она соответствует материалистическим принципам этой системы, хотя и противоречит научным методам и экспериментальным данным?". Я отвечал, что в данном и подобных случаях противоречия на самом деле не устраняются, а либо завешиваются дымовой завесой пустословия, либо укрываются за откровенным мошенничеством. Современная биология настолько превосходит так называемый советский диалектический материализм и по ясности, и по внутренней последовательности и широте охвата, что при всех ее известных и еще неизвестных недостатках не может быть никаких сомнений в том, предпочесть ли ее так называемой биологии Лысенко. Следовательно, под "гармонизацией" в данном контексте следует понимать подлинное преодоление мыслительных трудностей, всегда возникающих перед субъектом познания, а не чисто внешнее или вынужденное, навязанное силой решение.

Однако вернемся еще раз к Копернику. Как уже отмечалось, Коперник стремился элиминировать противоречие между гуманизмом его времени и современной ему астрономией. Он разрешал это противоречие, внося в астрономию изменения, соответствующие духу гуманизма. Но почему он не шел в обратном направлении? Разве не очевидно, что гармоничность, к какой он стремился, была куплена слишком дорогой ценой, поскольку в ряде иных аспектов системный ансамбль становился еще более дисгармоничным? Коперник и его последователи помимо прочего были вынуждены вести отчаянную борьбу с фактами, имманентными самой системе! Рациональность выбора Коперника в пользу гуманизма, гармонизирующая роль его системы в системном ансамбле его времени могут быть поняты, только если мы выйдем за рамки узкого сектора, называемого "Физика и астрономия" - в системном ансамбле "Возрождение". Тогда окажется, что возрожденческий гуманизм является лишь частью более широкой и сравнительно более последовательной взаимосвязи, определившей начало преобразования мира в целом. Открытие новых континентов и морских путей, колоссальные изменения в сфере торговли в конце концов расшатали такие доселе незыблемые и "священные" структуры, какой являлась, например, империя. Начавшаяся секуляризация государства, появление печатных станков и рост третьего сословия разрушили старую иерархию и систему классовых привилегий, вели к усилению нового индивидуализма. И на фоне этих событий возникла мысль о том, что Божественное Творение подобно гигантской вселенской машине должно быть постижимо для человеческого разума.

Таким образом, мир представал совокупностью взаимосвязанных и согласованных между собой систем, мировым порядком, который, однако, нарушался другими системами, противоречившими этому порядку, вносящими в него борьбу и нарастание противоречий. Только учитывая это, можно понять смысл коперниканской революции, понять, что противоречия, которые были присущи коперниканской астрономии, не были достаточно весомы, чтобы склонить чашу весов в другую сторону. Необходимо подчеркнуть, что постоянная критика этих противоречий со стороны оппонентов коперниканской системы тоже играла прогрессивную роль, ибо очевидно, что сам Коперник слишком легко пытался избавиться от этих противоречий. Поэтому было бы несправедливо и противно исторической истине видеть в Церкви только ретроградную силу.

Вместе с тем гармонизация системного ансамбля не ограничена только научным прогрессом; системный ансамбль не исчерпывается одной только наукой. Вопреки распространенному мнению прогресс, где бы он ни имел место, не должен определяться по отношению к некой сверхисторической цели или какому-либо esсhaton - как не следует определять его в смысле тотальной трансформации системного ансамбля, возникновения чего-то абсолютно нового; трансформация, которая не направлена к гармонизации существующего состояния, может завершиться только духовным крахом.

Итак, если прогресс неразрывно связан с противоречиями, нарушением порядка, борьбой, абсурдностью или вызовом существующему порядку, то своего имени он заслуживает лишь при условии, что все эти качества рассматриваются как неизбежные в некоторых, более узких контекстах, но в других, более широких и значительных - как то, что преодолевается движением к внутренней согласованности системного ансамбля в целом.

Из этого следует, что прогресс, как он понимается здесь, вопреки распространенному мнению, нельзя сводить к какому-то "прогрессивному времени". Это было бы слишком одностороннее воззрение, граничащее с исторической слепотой. Каждый исторически сложившийся системный ансамбль может быть гармонизирован точно так же, как разрушен и обращен в руины, если присущие ему противоречия достигнут слишком большой интенсивности[130]. История дает многочисленные примеры и того, и другого. Таким образом, понятия "прогресс I" и "прогресс II" выступают как нормативные критерии, позволяющие определить ценность экспликаций или мутаций - и не только в науке, но в любой исторической системе.

8.6. Ни "прогресс I", ни "прогресс II" не являются непрерывным развитием Можно ли, несмотря на все сказанное выше, все же считать прогресс непрерывным, поступательным процессом? Можно ли думать, что ход исторического развития непременно ведет каждый системный ансамбль к более гармоничному состоянию?

Тот, кто поспешил бы ответить утвердительно на эти вопросы, прошел бы мимо того факта, что с разрешением противоречий системный ансамбль не всегда становится более гармоничным и устойчивым. Действительно, как я уже пытался показать на примерах, в иных случаях системный ансамбль изменяется настолько радикально, что на первый план выходят новые проблемы и ответы на них, которые были бы вообще невозможны в рамках. Вместе с ними возникают и новые противоречия и иные трудности - перед нами уже совсем иной концептуальный каркас.

Кто-то мог бы вслед за Витгенштейном, сказать, что большинство объектов исторически развивающейся науки, которые на остенсивном уровне выглядят одними и теми же, на самом деле обладают лишь семейным сходством. Будь то пространство, время, звездные сферы, силы, которым подчиняется движение тел или какие-либо иные объекты науки - тщетно искать общие или совпадающие смыслы, которые позволяли бы считать эти объекты неизменными на протяжении всей их научной истории, которые красной линией пронизывали бы все изменения значений этих терминов и служили бы общим и непрерывным основанием всех научных теорий, посвященных этим объектам. Человечеству было трудно согласиться с мыслью, что не одно и то же время протекает во всех частях мироздания. Наверное, еще труднее признать, что говоря о научном объекте сегодня и сравнивая его с тем, как он существовал в науке вчерашнего дня, мы не обязательно говорим об одном и том же предмете. Тем не менее согласиться с этим необходимо, поскольку нет оснований говорить о тождестве в каком-либо строгом смысле. Если бы такие основания были, то правы были бы эссенциалисты, утверждавшие, что на такого рода тождестве основываются сущностные определения объекта. Но попробуйте определить такие понятия как пространство, время, тело, движущая сила и т.п., не соотносясь при этом с исторически определенными теоретическими построениями и не учитывая, что в конкретные исторические эпохи так или иначе было связано с этими понятиями, - попробуйте сделать это и сказать при этом нечто большее, чем совершенная банальность.

Поэтому, когда речь идет о двух последовательно сменяющих друг друга системных ансамблях, очень трудно в конечном счете - я подчеркиваю, в конечном счете - решить, что последующий лучше предыдущего, потому что он якобы проще, согласованней или содержит в себе больше истины. Не следует придавать слишком большого значения тем аргументам, согласно которым подобный переход связывается с ростом рациональности или большей прогрессивностью, наступающими после тех или иных мутаций. "Прогресс II" - это всегда удача, которая, однако, мимолетна, как всякая удача; "Прогресс I" в конечном счете рано или поздно затухает, а мутации сводят его на нет. Таким образом, прогресс заключается в поиске временных облегчений от груза проблем, которые тут же сменяются новыми.

Проделанный здесь анализ можно рассматривать как демистификацию науки понимаемой в духе рационализма и/или эмпиризма, демистификацию веры в абсолютные факты и принципы. Тем самым я оспариваю монопольное право науки на единственно верный путь к истине и реальности. С научной точки зрения само возникновение и функционирование науки должно рассматриваться как то, что определяется историческими ситуациями. Поэтому нельзя понимать прогресс науки ни как квази-самоосуществление познания, ни как само-осуществление рациональности. В действительности развитие науки есть процесс, по сути, совпадающий с возникновением идеалов Возрождения, и между этими двумя событиями существует очень тесная связь. В нашем научно-техническом мире, точнее говоря, в априорных предпосылках этого мира, мы встречаемся только с одной конкретной возможностью, ореализованной в конкретной же исторической ситуации. У нас нет ни причин, ни мотивов для веры, что избранный путь является единственным, и он обеспечивает нам бесконечный прогресс; у нас нет оснований полагать, что, сойдя с этого пути, мы обречены на возврат к варварству. Напротив, как будет показано в 14 главе, есть основания считать, что пароксизмы научно-технической деятельности и связанной с ней идеей прогресса вполне могут свидетельствовать о своего рода варварстве. Но перед тем, как обсуждать эту тему, я бы хотел пояснить полученные здесь выводы и проиллюстрировать их на двух примерах. Этому и посвящена следующая глава.

Глава 9. Переход от Декарта к Гюйгенсу в свете исторической теории науки

С легкой руки Гюйгенса мы привыкли говорить, что шесть из семи правил Декарта, согласно которым сталкивающиеся тела воздействуют друг на друга, ложны. На первый взгляд это выглядит как простая, не требующая обсуждения констатация, следовательно, уже можно считать "дело" закрытым и сдавать его в архив истории. Но на самом деле вопреки почти единодушному мнению здесь мы встречаемся не с простой и прямолинейной коррекцией, заменой ложных представлений истинными; перед нами характерный пример той сложной структуры историко-научного прогресса, которая была описана в предыдущей главе.