Часть 8.

опирается на неоправданную уверенность в том, что всегда можно разделить эмпирически фальсифицируемое и эмпирически нефальсифицируемое.

10.5. Об оправдании априорных суждений в релятивистской космологии

Итак, мы установили, что в основании релятивистской космологии лежат априорные допущения о простоте и единстве природы. Положения, вытекающие из космологических моделей, построенных на основе этой теории, частично основываются на эмпирических и частично на априорных суждениях. Но если априорный элемент, то есть указанные допущения, играют решающую роль, то даже последующая проверка не может просто отменить или ослабить вес уже сделанных априорных суждений, связанных с содержанием теории, поскольку эта проверка не может дать достаточной информации относительно этого содержания.

Поэтому, если согласиться с Поппером, что априорные основания обладают только психологической значимостью и не могут обсуждаться с точки зрения научных критериев, то пришлось бы проститься не только с релятивистской космологией, но и со всей физикой. Действительно, такие основания существуют для всей физики и в случае релятивистской космологии лишь более очевидны.

Если теперь обратиться к проблеме оправдания априорных принципов, на которых зиждется релятивистская космология, то ее решение, опять-таки вопреки Попперу, может быть найдено, если обратиться к историко-генетическому аспекту науки, столь сильно недооцененному этим мыслителем. И тогда перед нами во всей очевидности снова выступает действие таких категорий как "прогресс I" и "прогресс II", как об этом было сказано в 8-й главе, и мы снова видим, что контекст оправдания возникает в рамках конкретного системного ансамбля.

Как уже отмечалось, историческая ситуация, в которой находился Эйнштейн, характеризовалась следующим: была известна несовместимость специальной теории относительности и теории тяготения Ньютона. Был известен также постулат о простоте природы. Перед Эйнштейном стояла задача: учитывая известное, согласовать теорию относительности и теорию тяготения. Средством для ее решения стал априорный постулат эквивалентности всех систем отсчета, который вел к общей теории относительности[185]. Именно в этом и заключалось его оправдание, соответствующее данной исторической ситуации и постулату гармонизации данного системного ансамбля.

Так возникает новая историческая ситуация. На сцене вновь постулат простоты, к которому добавляется общая теория относительности. Далее возникает необходимость объединения общей теории относительности и космологии. На сцену выходит постулат космического субстрата вместе с космологическим принципом, который предстоит объединить как с новой, так и с классической физикой. Их появление также имеет априорное оправдание, вытекающее из данной исторической ситуации, оправдание, которое не может быть подменено никакими эмпирическими данными. Если к тому же мы хотели бы располагать априорными оправданиями для постулата простоты природы, нам следовало бы углубиться в прошлое - к тем духовно-интеллектуальным сдвигам, которые привели к разложению номинализма и христианско-мифического мировоззрения. В этом, более раннем, контексте вселенная понималась как нечто совсем не однородное и не простое. (Мир не был ни гомогенным, ни изотропным: в нем был "верх" и "низ", "левое" и "правое" - небеса, земля и ад).

Различные априорные аргументы как за, так и против тех или иных космологических моделей, вытекающих из релятивистской космологии, также могут обсуждаться лишь по отношению к конкретной исторической ситуации - на основе той ситуационной логики, о какой шла речь в 8-й главе. В большинстве случаев мы должны согласиться с Кантом, отвергавшим те космологические модели, которые строились на основании априорной философии пространства-времени Ньютона и были погружены в тот конкретный контекст философских проблем, в котором находился и сам Кант. Ошибка Канта была лишь в том, что он полагал, будто априорные основания ньютоновой философии и того проблемного контекста, который был этой философией создан, имели необходимый характер, и потому выступали как вечные идеи разума. Релятивистская космология помещает нас в совершенно иную ситуацию. Все априорные аргументы за каждую из четырех космологических, но не исключающие прочих моделей, зиждятся на априорных же постулатах: 1) общей теории относительности (эквивалентность всех систем отсчета); 2) космического субстрата и 3) космологическом принципе. Критика идеи конечности вселенной в той мере, в какой она предполагает исключительную значимость геометрии Евклида, может быть в конечном счете отвергнута, если сослаться на новое априорное право ставить релятивистски искривленное пространство наряду с евклидовым. В данном ситуационном контексте в пользу интенсионального определения бесконечных множеств говорит то, что оно гармонизирует с релятивистской космологией в отличие от экстенсионального определения. Таким образом, выглядит более предпочтительной та философская концепция, которая помещает космологию в определенные рамки применимости интуиции и принципа причинности, в том смысле, что их значимость оценивается в зависимости от априорного контекстуального каркаса и контекста оправдания, из которых вырастает релятивистская космология и которые отображаются в ней.

Очевидно, что подобного рода оправдание имеет слабую сторону: оно годится только для данной конкретной ситуации. Более того, оно даже не является необходимым логическим следствием из этой ситуации; нельзя исключать и других априорных реакций на эту ситуацию. Всегда бывает так, что несколько теорий конкурируют одна с другой одновременно. Так помимо релятивистской космологии имеется несколько других современных космологических теорий, например, новый вариант ньютоновской космологии, теория равновесных состояний, космологии Эддингтона, Дирака, Иордана и др. В конце концов даже априорные структуры утрачивают свое оправдание, когда полностью меняется исторический контекст, которому они принадлежали. Поэтому, как правило, они не должны считаться чем-то обязательным; и уж, конечно, они никогда не должны рассматриваться как универсально необходимые.

Но, как мы уже показали, существует промежуточная позиция между признанием абсолютной значимости, с одной стороны, и полной, "не подлежащей научному обсуждению", произвольностью или чистой "верой" ? с другой; а именно: рациональная, всесторонняя и доступная интерсубъективному пониманию априорная форма аргументации, связанная с конкретной исторической ситуацией. Следует отказаться от иллюзорного и заводящего в тупик представления об априорном как о чем-то обладающем абсолютной значимостью, трансцендентальном. Мы должны признать, что априорное также вовлечено в историческое движение мысли, хотя это не означает, что нет различий между априорным и эмпирическим.

Понятно, что эмпирические аргументы также вовлечены в это движение. Но над всем тем, что подтверждается или опровергается наблюдением, господствуют априорные построения, по сути независимые от наблюдений, постоянно подверженные изменениям, понятийным смещениям, приобретающие все новые формы, под воздействием которых происходят перемены, часто имеющие революционный характер. Все это позволяет нам теперь ответить на вопрос: является ли мир только некоторой идеей?

10.6. Является ли мир только идеей?

Кант обосновывал свой тезис о том, что мир есть лишь идея разума, следующим рассуждением:

1) мир либо имеет начало во времени и ограничен в пространстве, либо он "бесконечен и во времени, и в пространстве"[186];

2) логически ложно, что мир бесконечен; эпистемологически ложно, что мир конечен;

3) поскольку в первом предложении оба члена дизъюнкции ложны, следовательно, нельзя выдвинуть никакого истинного суждения о мире; поэтому мир - это только идея, то есть этому понятию не соответствует никакой реальности "самой-по-себе"; это доказано имеющей необходимый характер диалектикой разума.

Как мы уже показали, такая диалектика имела бы место только в том случае, если в основу данного рассуждения ложится априорная философия пространства-времени Ньютона. Если же за основу взять релятивистскую космологию, то не получается дизъюнкция, фигурирующая в первой посылке кантовского умозаключения. Нами было также показано, что четыре космологические модели не могут быть опровергнуты логически, их можно оспаривать только на философских основаниях, что, однако, не исключает их эмпирической проверки. И, наконец, вряд ли в наше время кто-либо возьмет на себя смелость утверждать, что ньютонианская физика является необходимым следствием устройства человеческого разума.

Таким образом, кантова диалектика терпит крах. С другой стороны, пример релятивистской космологии показывает, что и сегодня мы должны рассматривать мир как некоторую идею. Но не потому, что все космологические модели необходимо ложны, а потому, что всякая такая модель - это только априорная конструкция, содержание которой не может иметь достаточного эмпирического обоснования. Такие конструкции сами по себе не истинны и не ложны; они могут лишь сопоставляться с предыдущими или последующими построениями в той мере, в какой сопоставимы исторические ситуации, в которых они возникают[187]. Тем не менее при указанных ограничениях эти конструкции имеют эмпирические, а также априорно-исторические основания и оправдания. Выступая как идеи, они поэтому являются частью того мира, в котором мы живем, который мы застаем исторически наличествующим в некий конкретный момент, частью нашего самопознания в этом мире. Следовательно, идея мира - это часть нашей реальности. Если мне возразят, что такая реальность есть только тень, отбрасываемая нами, то я отвечу, что это все же наша тень, через которую нам не перескочить. И, в конце концов, чем мы были бы без тени? Разве что призраками[188].

Последние две главы должны были помочь более глубокому пониманию тех выводов, которые были сделаны в 8-й главе, связанных со структурой исторических процессов, с помощью соответствующих примеров из истории науки. Теперь нам предстоит еще раз вернуться к вопросу об истине, остановившись на нем более подробно. Фактически мы уже убедились в том, что древняя мечта, взятая на вооружение наукой - приблизиться к чему-то, что могло бы быть названо абсолютной истиной - вряд ли осуществима. Но попперовская философия могла бы создать впечатление, что даже то понятие истины, которое не может вызвать логических возражений, несовместимо с исторической концепцией, как она представлена здесь. Это ошибка, в которой мы сейчас должны убедиться.

Глава 11. Критика понятия истины в философии Поппера; понятие истины в исторической теории эмпирических наук

В основе философии Поппера лежит теория истины Тарского[189]. Однако формулировка Тарского "Р истинно, если и только если р" звучит у Поппера иначе: "Р соответствует фактам, если и только если р". Р - это языковое выражение, р - соответствующий факт. Вслед за Тарским Поппер также признает три минимальных условия, при которых данная формулировка возможна и непротиворечива: 1) она должна быть построена в метаязыке, на котором можно говорить о соответствующих выражениях объектного языка, в частности, о Р; 2) в этом метаязыке могут быть описаны все факты, которые находят свое выражение в объектном языке; например, р: 3) к этому метаязыку должны относиться семантические выражения, например, "соответствует фактам". При этом, в свою очередь, получает определение "реальный факт", то есть "р - реальный факт, если и только если Р - истинно".

Согласно Попперу мы никогда не знаем с определенностью, является ли некоторое утверждение истинным. Тем не менее он полагает, что теория истины Тарского дает основание говорить о некотором приближении к истине.

Далее Поппер вводит определение содержания высказывания a. Его образует множество всех возможных логических следствий из a. Следовательно, если a - истинно, то это множество включает в себя только истинные высказывания. Но если a - ложно, то в это множество могут включаться как истинные, так и ложные высказывания. (Скажем, предложение "В воскресенье всегда идет дождь" - ложно, но его следствие, например, "В прошлое воскресенье шел дождь", может быть истинным). Под истинным содержанием высказывания a Поппер понимает множество истинных логических следствий из a, под ложным содержанием - множество ложных логических следствий из a.

Пусть две теории T1 и T2 совместимы. Тогда, считает Поппер, T2 ближе к истине или лучше соответствует фактам, чем T1, если и только если:

а) истинное (но не ложное) содержание T2 больше, чем T1;

б) ложное (но не истинное) содержание T1 больше, чем T2. Если обозначить - достигнутую степень истинного содержания a, - соответствующую степень ложного содержания a, то формула правдоподобия a, Vs(a) выглядит так:

.

(Позднее Поппер улучшил это определение, но для нас здесь это не будет иметь значения). Теория обладает максимальной правдоподобностью, если все высказывания, являющиеся ее логическими следствиями, соответствуют фактам, то есть если они истинны. В таком случае, согласно определению Поппера такая теория была бы абсолютно истинной. В действительности же теориям присуща лишь большая или меньшая степень правдоподобия, то есть можно говорить только о приближении к истине той или иной теории. Объективная истина, абсолютная истина и правдоподобие по Попперу - это регулятивные идеи.

11.1. Критика попперовского метафизического реализма; понятие истины в исторической теории науки

Вызывает удивление искренняя убежденность Поппера и его сторонников, что чисто логические рассуждения и определения в том виде, в каком они здесь были представлены, могут служить фундаментом "метафизического реализма". Ведь логика не способна судить о реальности, в то время как метафизический реализм утверждает существование "вещей в себе", вне сознания; именно к этой "реальности", как полагают метафизические реалисты, приближаются правдоподобные высказывания. На самом деле Тарский и Поппер показали только то, что не может быть логических возражений против понятия истины и понятия правдоподобия, - и не более того.

Мы уже отмечали, что точные определения, принятые Поппером, вполне совместимы и с другими теориями познания, отличными от метафизического реализма. Взять, например, теорию познания, диаметрально противоположную метафизическому реализму - метафизический идеализм Беркли. Принцип этой философии - "esse est percipi" (существовать ? значит быть воспринимаемым); факт - это лишь то, что воспринято субъектом и ничего более. Следуя Беркли, мы могли бы заменить "факт" на "то, что воспринято", и получить формулу: "Р соответствует тому, что воспринято, если и только если р". Такая формула вполне отвечает всем трем минимальным условиям Тарского, как бы странно это на первый взгляд ни казалось. Надо только совершенно ясно представлять себе, что, согласно Беркли, не существует ничего, кроме того, что воспринято. И тогда можно ли усомниться в том, что с чисто логической точки зрения берклианская формула "esse est percipi" вместе с выводимыми из нее понятиями факта, истины и др., является вполне приемлемой? Другое дело ? как мы отнесемся к этой философии.

Поэтому определение истины Тарского и Поппера получает эпистемологическое содержание и смысл только тогда, когда будет выяснено, что именно имеется в виду под "фактом" и "соответствием факту". Но, как мы уже показали, в частности, в 5-й и 10-й главах, Поппер придает этим понятиям смысл, характерный для наивного эмпиризма и реализма.

Что касается моей позиции, то она уже была сформулирована в ходе предшествующих рассуждений: "факты" возникают на основе восприятий и исторически обусловленных априорных структур. Коротко можно было бы назвать их "интерпретированными восприятиями". Кроме того, "соответствие фактам" - выражение, предполагающее априорность некоторых оправдательных установлений (см. главу 4). В этом смысле высказывание "Р соответствует фактам, если и только если р" означает "Р соответствует интерпретированным восприятиям при таких-то и таких-то оправдательных установлениях, если и только если р".

Теперь если представить априорные предпосылки некоторой интерпретации восприятий как систему принципов S (см. главу 8), то выражение "соответствовать фактам" приобретает смысл, зависимый от данной системы S. Иначе говоря, выражение "истинно" следует понимать как "истинно в S". И, значит, выражение "Р истинно, если и только если р" следует читать как "Р истинно в S, если и только р". Такое выражение вполне согласуется с логическими требованиями Тарского, поскольку в нем семантический метаязык лишь приобретает метатеоретическое значение, включая в себя не только семантические предикаты "истинно" и "соответствовать фактам", но и метатеоретические выражения, такие как "истинно в S".

Далее, с теориями познания, отличными от метафизического реализма, согласуется не только определение истины Тарского и Поппера, но и попперовское понятие "приближения к истине". В основе определения этого понятия лежат определения истинного и/или ложного содержания высказывания a, а также предположение о сопоставимости теорий. Если мы уточняем понятие степени достигнутого правдоподобия, вводя вместо попперовских определений истинного и ложного содержания высказывания a определения, соотносящие степень истинности и ложности содержания a с системой S, то получим:

.

Другими словами, та или иная степень правдоподобия a определяется в зависимости от предпосылок S. И если можно говорить об истине, зависящей от предпосылок S, то можно говорить и о приближении к истине при тех же условиях.

Простейшим примером этому служит понятие экспликации или "прогресса I", введенное в 8-й главе. Оно помимо прочего показывает, что истинное содержание теории заметно увеличивается, когда из нее выводится возрастающее количество истинных предложений, будь то благодаря более точному определению констант теории или благодаря улучшению математических методов, с помощью которых получают подтверждаемые прогнозы и т.д. Следовательно, можно утверждать, что правдоподобие в S возрастает. То же самое можно сказать и о теориях, предметные области которых по крайней мере частично совпадают (благодаря чему эти теории сопоставимы), если эти теории отнесены к одной и той же системе.

Простейшим примером является тот случай, когда теория T1 зависит от системы S, теория T2 - от системы S', и S есть подмножество S'. Тогда Vs(a') в S' может быть больше, чем Vs(a) в S; уместно также говорить и о большем приближении к истине в S', чем в S (что, впрочем, не отменяет необходимости отнесения к S).

Мы уже отмечали, что "приближение к истине" имеет смысл только в том случае, если теории сопоставимы, а это значит, что обе сравниваемые теории должны относиться к одной и той же системе априорных предпосылок S. Если же перед нами исторически обусловленное и обоснованное множество взаимно исключающих и несоизмеримых систем, которые в лучшем случае обладают лишь семейным сходством между собой, о чем шла речь в предшествующих главах, то это исключает возможность говорить о каком-то приближении к истине как таковой как посредством отдельно взятой теории, так и посредством всех научных дисциплин вместе взятых. О приближении к истине можно осмысленно говорить только в связи с конкретной системой априорных предпосылок S.

Подведем некоторые итоги: ни понятие истины, ни понятие приближения к истине не связаны необходимым образом с метафизическим реализмом и понятием абсолютной истины. И напротив, указанные понятия вполне согласуются с теорией априорных установлений и системных ансамблей.

В рамках этой теории можно говорить и о регулятивности данных понятий; выступая как регулятивные идеи, они направляют разработку все большего числа экспликаций теории, стимулируют поиск все более точных и многочисленных ее подтверждений, гарантий того, что данная теория лучше, чем другая, сопоставимая с ней, теория. Если даже допустить, что некоторая теория могла бы достичь максимального правдоподобия, то есть ее логические следствия соответствовали бы всем возможным, относящимся к этой теории, фактам (какой бы смысл мы ни вкладывали в это соответствие), все же неправомерно было бы утверждать, что эта теория абсолютно истинна, уже потому, что с логической точки зрения тот же результат достижим и с помощью другой, сопоставимой с данной, теории. Например, можно представить два или более вполне удовлетворительных описания вселенной. Логически это допустимо, поскольку общее множество фактов, подтверждающих одну из теорий, не совпадает с общим множеством фактов, подтверждающих другую теорию, а также потому, что базисные предложения, используемые при доказательстве теорий, также по-разному интерпретируются в рамках различных теорий. Небольшое сравнение: пусть совершенно адекватное описание мира могло бы быть получено, если смотреть на него либо через красные, либо через синие очки. В первом случае все казалось бы красным, во втором - синим. Как можно было бы определить, какая из двух картин мира - красная или синяя - является абсолютно точной копией реальности, если никакого другого способа рассмотрения мира не было бы?

Поппер тоже прибегает к сравнению: он сравнивает абсолютную истину с горной вершиной, всегда прячущейся в облаках. Если даже предположить, что нам удалось взобраться на эту вершину, мы не смогли бы установить, так это или нет. И все же абсолютная истина, по мнению Поппера, существует как нечто объективное, независимо от того, известна ли она кому-либо. Используя наше сравнение, это значит, что мир мог бы быть "реально" синим, независимо от того, могли ли бы мы решить, так ли это. Со своей стороны возразим, что такая абсолютная истина абсолютно бессмысленна. Напротив, огромный смысл и значение имеет истина и правдоподобие в S; и именно эти понятия вполне обоснованы и объективны. Возьмем, например, такое высказывание: "Если признать некоторую теорию микромира T, а также ряд определенных инструментальных и оправдательных установлений, то в данной пространственно-временной локальности существует электронное облако". Эмпирическая истинность или ложность этого предложения могут быть определены со всей возможной точностью; это знание объективно. Однако это знание - не о каком-то объекте, обладающем абсолютно независимым существованием, но об объекте, рассматриваемом с точки зрения ряда принципов. Понятия "абсолютной истины" и "приближения к абсолютной истине" не имеют ни познавательного, ни какого-либо другого смысла. Но будучи отнесенными к конкретной системе априорных принципов S, эти понятия обретают и познавательную значимость, и смысл, и объективную обоснованность.

Очевидно, что попперианцы ошибаются, когда смешивают "реляционное понятие истины" (истинность, связанная с системой априорных принципов S) с "релятивистским" понятием истины, то есть понятием, подрывающим доверие к знанию, сводящим его к произволу, случайности и безосновательности. Реляционное понятие истины не имеет ничего общего со скептицизмом и агностицизмом. Напротив, оно проливает свет на условия, при которых достижима объективная, а не безусловная или абсолютная истина. Можно ли считать, что мы видим "вещи как таковые", если общеизвестно, что наблюдения зависят от особого устройства человеческих глаз и зрительных нервов? "Истинные вещи" - те, какие предстают перед нами, будучи обусловлены строением нашего зрительного аппарата и определенными зрительными стереотипами.

Поппер различает четыре различные теории истины: корреспондентную теорию, к которой присоединяется сам (истина как соответствие высказывания фактам); когерентную теорию, которая сводит истинность к внутренней логической целостности и непротиворечивости некоторой системы высказываний; теорию подтверждения, согласно которой знать истину и знать объективную истину - одно и то же; прагматическую теорию, где истинность отождествляется с полезностью. Все эти теории, за исключением корреспондентной, объявляются им субъективистскими, ибо они, по мнению Поппера, не удовлетворяют критерию объективности, имплицитно заложенному в понятие истинности. Так когерентная теория не способна решить проблему отношения знания к реальности, лежащей за пределами сознания; теория подтверждения проходит мимо того обстоятельства, что истина должна существовать, чтобы ее можно было установить; прагматическая теория закрывает глаза на то, что по практическим результатам нельзя судить об истинном положении дел. С позиции теории истины, которую я здесь защищаю, всем этим рассуждениям можно противопоставить следующее: наша теория, во-первых, сохраняет положительные моменты корреспондентной теории, поскольку требует соответствия фактам, хотя и по отношению к S; во-вторых, она не отказывается от рационального зерна когерентной теории, поскольку основана на предположении, что данная система S должна внести свой вклад в гармонизацию конкретного исторически сложившегося системного ансамбля и, следовательно, выступая условием возможного познания эмпирической истины или приближения к таковой, стремится к разрешению внутренних противоречий этого ансамбля, устранению наличествующих в нем неясностей, полному раскрытию всей структуры взаимосвязей его элементов; наконец, эта теория вбирает в себя требования теории подтверждения, поскольку ее стремление к максимальной обоснованности истинных суждений позволяет судить об объективности последних, а также не противоречит и прагматической теории: ведь только знание истинных характеристик мира, определяемого данным системным ансамблем, присущим данной исторической эпохе, позволяет людям осуществлять свою практическую деятельность и объективно воспринимать реальность.

Попперианцы утверждают, что только идея абсолютной истины способна выполнять регулятивную функцию, направляя прогресс научного познания. Я даже полагаю, что именно этот аргумент играет для них первостепенную роль. С моей же точки зрения, регулятивную роль играет как раз понятие истины, отнесенной к системе S, а также понятие приближения к такого рода истине ("прогресс I") и идея оптимального строения системы S как условия возможного опыта в рамках данного системного ансамбля ("прогресс II"). Я считаю, что в сравнении с таким пониманием прогресса попперовская концепция выглядит излишне претенциозной и малопродуктивной. Используя его же сравнение, путь на вершину горы, скрытую так, что никогда нельзя узнать, удалось ли кому-либо вскарабкаться на нее, скорее наводит тоску, чем вселяет надежду. Но если ставить перед собой такую цель, относительно которой всегда можно решить, достигнута ли она, то прогресс в достижении ее приобретает ясный смысл. Идея абсолютной истины бессмысленна и очевидно также, что единственный аргумент, который, казалось бы, мог, по мнению сторонников Поппера, служить ей опорой, совершенно неубедителен. Нельзя полагать, что свет, в котором мы видим вещи, относится к характеристикам самих вещей; однако мы вправе предположить, что природа предстает перед нами в этом свете, становится видимой в этом свете, и мы ее видим такой, какой она действительно выглядит в этом свете. Требовать чего-то большего ? значит считать себя если не Богом, то по крайней мере удостоившимся божественного откровения. Абсолютная истина есть нечто такое, что относится к вещам-в-себе. Связать ее с эмпирической теорией, как пытаются попперианцы, значит пытаться сделать то, у чего нет разумных оснований.

11.2. К вопросу об истинности самой исторической теории науки

Теперь нам предстоит ответить на вопрос, имеющий принципиальное значение: что можно сказать об истинности самой исторической теории науки? Следует ли считать ее истинной только по отношению к системе S, которая является частью определенного исторически системного ансамбля и, таким образом, подверженной возможным мутациям в будущем? В этом случае эта теория не свободна от противоречий. Ведь если верно то, что утверждает эта теория, то и сама она должна быть увлечена потоком самодвижения системного ансамбля. Она нашла бы свое подтверждение лишь в том случае, если бы была опровергнута и замещена в результате мутации другой. Или же она абсолютно истинна? Но как можно было бы тогда оправдать такое предположение? Почему эта теория должна быть единственным исключением в историческом процессе движения мысли, где всякая другая теория возникает лишь с тем, чтобы исчезнуть в свое время?

Вернемся к тем разделам, где были обсуждены основания этой теории. В 3-й главе мы установили, что чисто логическим путем можно прийти к выводу, что базисные предложения, теоремы (естественные законы) и аксиомы, фигурирующие в эмпирических теориях, должны опираться на априорные установления как на необходимое условие. Далее мы констатировали, что эти установления не могут иметь ни логического, ни трансцендентального, ни какого-либо иного основания, кроме исторического контекста, из которого они возникают. В 8-й главе - и к этому мы еще вернемся для более подробного рассмотрения - мы установили, что исторический контекст, когда он становится объектом научного анализа, может быть описан с помощью аксиоматически построенных теорий и поэтому предстает как системный ансамбль. Кроме того, в 8-й главе мы пришли еще к одному логическому заключению, что процессы экспликации и мутации, как они протекают в рамках какого-либо системного ансамбля, объясняются стремлением к гармонизации этого ансамбля. И как итог этого логического анализа, основанного на представлении об эмпирической теории как об аксиоматическом построении, мы получили вывод о том, что исторический процесс в качестве объекта научного исследования предстает перед нами как самодвижение системных ансамблей.

Примеры из истории науки, приведенные в предыдущих главах, являются лишь иллюстрациями, они не могут быть основаниями для исторической теории науки. Независимо от того, какой собственно историко-научной ценностью обладают эти примеры, они, как уже отмечалось в 4-й главе, могут иметь пропедевтическое значение.

Итак, историческая теория науки не является ни эмпирически, ни трансцендентально истинной; скорее можно заключить, что она истинна по логическим соображениям, подобным условным ("если..., то...") высказываниям. Коротко это можно сформулировать следующим образом: если наша теория является эмпирической, то, занимаясь историей, она явно или неявно рассматривает последнюю как процесс самодвижения системных ансамблей; как таковая, эта логическая истина не может быть отменена, следовательно, она не имеет исторического характера, а значит, нет и противоречия, отмеченного нами в начале этого раздела. Однако, с другой стороны, историческая обусловленность все же имеет место, ибо объект нашей теории - наука - не вечен и мог бы, например, исчезнуть в каком-либо отдаленном будущем. Ясно, что хотя теория продолжала бы оставаться верной, она, утратив всю свою актуальность, была бы уже никому не нужна.

Но если бы исчезла наука, уступив место какому-либо иному способу познания мира, такое событие также имело бы исторический характер; с точки зрения этого нового способа оно, однако, не могло бы описываться системно-исторически, то есть так, как это свойственно науке. В 15-й главе мы увидим, как может выглядеть история в мифической трактовке.

11.3. Еще несколько критических замечаний по поводу современных направлений в попперианской философии

В заключение - несколько дополнительных замечаний, касающихся критики попперовской философии.

Обратим внимание на два главных тезиса, выдвигаемых представителями философской группы из Лондонской школы экономики (ЛШЭ)[190]. Звучат они следующим образом:

1. Фальсификационизм - просто другое слово для "попперианства" - превосходит индуктивизм, поскольку опирается на дедуктивную логику и свободен от парадокса Гудмена (что это значит, мы увидим позже).

2. Факт, используемый при построении теории, не может служить подтверждением этой же теории.

Рассмотрим первый тезис. В его обоснование философы ЛШЭ выдвигают следующую аргументацию: настоящие научные выводы могут быть получены только одним из двух способов - либо проверяемые логические следствия выводятся из посылок, являющихся гипотезами; либо рассуждение начинается с проверяемых и фальсифицируемых следствий и движется к посылкам, из которых эти следствия могут быть получены дедуктивно.

Против этого можно возразить, что, как уже было показано, любое опровержение также опирается на особые посылки, например, на аксиомы частных теорий наблюдения. Но если эти посылки также являются гипотезами - а философы ЛШЭ это не отрицают, - то фальсификация также имеет чисто гипотетический характер. Гипотезы могут быть чисто произвольными, но тогда фальсификация практически бессмысленна; ученый может иметь определенные основания этих гипотез - но тогда никак нельзя уйти от индукции.

Например, прикладывая к измеряемому предмету линейку, вы предполагаете, что линейка не изменилась с тех пор, когда вы проделывали подобную процедуру в прошлом. Измерение имеет смысл, если вы опираетесь на свой или чей-то предшествующий опыт, то есть прибегаете к индукции. Но в чем же тогда ваше преимущество перед индуктивистом? Фальсификационист упрекает индуктивиста в том, что тот слепо верит в подтверждающий опыт, хотя этот опыт основывается на предположениях; но индуктивист парирует это тем, что фальсификация, на которую уповает попперианец, также зиждется на гипотезах, или, что еще хуже, что она практически бессмысленна.

Другой аргумент, которым пользуются философы ЛШЭ, чтобы доказать преимущество фальсификационизма перед индуктивизмом, состоит в том, что парадокс Гудмена относится только к индуктивизму. Этот парадокс заключается в следующем. Определим предикат "зеласный" так: X - зеласный, если и только если проверка в момент t показывает, что X - зеленый, а при отсутствии проверки в момент t, X - красный. Возьмем два высказывания: "Все изумруды зеленые" и "Все изумруды зеласные". Как это ни странно, но оба высказывания имеют одно и то же индуктивное подтверждение, поскольку всякое подтверждение первого высказывания будет подтверждать и второе.

Однако этот парадокс можно связать не только с индуктивизмом, но и с фальсификационизмом. Если мы в момент to, исследуя некий изумруд, обнаружили, что он не зеленый, то гипотеза "Все изумруды зеласные" фальсифицирована. Но если в момент to наша проверка дает результат "Этот изумруд зеленый", то опровержения не получилось, и согласно Попперу наша гипотеза получила подтверждение. Философы ЛШЭ явно не замечают, что парадокс Гудмена, по существу, относится не к проблеме индуктивизма, а связан совсем с другой проблемой: как настоящий закон отличить от псевдозакона. И этот парадокс ясно показывает, что совсем недостаточно, как это делает Поппер, определять закон как "высказывание, которое должно быть опровержимым". Хотя высказывание "Все изумруды зеласные" действительно может быть опровергнуто, но вряд ли кто-то всерьез будет утверждать, что это настоящий закон. Если следовать за логикой парадокса Гудмена, то она относится в равной мере и к индуктивизму, и к фальсификационизму.

Кроме того, безоговорочное отрицание индуктивизма несовместимо с кардинальным требованием попперианцев, упоминавшимся в 5-й главе, а именно: теория или научная программа лучше или прогрессивнее другой, конкурирующей с ней, теорией или научной программой, если она в большей степени подтверждается фактами. Это требование есть не что иное, как правило индукции. Согласно этому правилу считать, что некая программа более прогрессивна, перспективна и заслуживает большей поддержки, можно только на индуктивных основаниях, то есть если до сих пор эта программа доказала свою исключительную плодотворность.

Наконец, последнее замечание. Критерий прогрессивных изменений, которым пользуются философы ЛШЭ, оказывается совершенно непригодным для понимания таких процессов, какие, например, связаны с полемикой Декарта и Гюйгенса (см. 9-ю главу). Мы уже убедились в том, что в основе таких процессов лежит вовсе не отношение теории к фактам; здесь, в первую очередь, важен нормативный критерий, позволяющий определить, чем должна быть научная теория. Переход от Декарта к Гюйгенсу - это переход от чисто рационалистической к эмпирической механике. Если воспользоваться этим примером, то можно сказать, что критерий попперианцев работает только в том случае, если эмпирическая механика уже создана и находится в распоряжении у исследователя. Философия Поппера не может объяснить те исключительно важные историко-научные процессы, в которых возникают метатеории и теории науки, в которых на первый план выходят проблемы, связанные со значимостью фактов для исследователя, которому прежде всего приходится решать, что является и что не является фактом.

Подведем итог. Прежде всего, попперианцы своим радикальным анти-индуктивизмом противоречат своему же собственному критерию научного прогресса. Сам этот критерий неясен, ибо неясно, что называть фактом. И этот критерий не пригоден для объяснения одной из важнейших форм прогресса в науке, заключающейся в переходе от одной метатеории к другой (как было показано в предыдущей главе, такой тип прогрессивных изменений может быть интерпретирован при помощи теории исторически обусловленных системных ансамблей).

Теперь коротко остановимся на втором тезисе философов ЛШЭ. В качестве примера они ссылаются на попытку улучшить теорию Ньютона, приведя ее в соответствие с данными о перигелии Меркурия, которые были правильно предсказаны общей теорией относительности. По их мнению, такая попытка должна быть отвергнута, поскольку улучшенная версия ньютонианской теории строилась так, чтобы объяснить уже известный факт - аномальность перигелия Меркурия. Что можно возразить против этого? Предположим, что когда-нибудь, в далеком будущем, когда история современной науки уже будет совсем забыта, кто-то откроет две книги: в одной будет изложена улучшенная ньютонианская теория, в другой - теория Эйнштейна. Нет сомнения, что этот читатель будет рассматривать обе теории как совершенно эквивалентные, поскольку они в равной мере соответствуют фактам. Это значит, что выражение "факт, используемый при построении теории" может вводить в заблуждение. По-видимому, в нем содержится нечто, напоминающее логический круг. На самом деле читатель, который предпочтет теорию относительности теории Ньютона, свое предпочтение основывал бы вовсе не на критерии "подтвержденность фактами", а на другом: историческом первенстве, поскольку именно Эйнштейну удалось правильно предсказать явление аномального перигелия Меркурия до того, как это оказалось возможным в рамках улучшенной теории Ньютона. Но такой аргумент не может быть признан достаточным, чтобы признать большую научную ценность одной из теорий: в конечном счете обе они согласуются с реальностью. В этом все дело. Как и когда было достигнуто это согласие, не имеет значения. И кроме того, можно спросить: имеют ли право те, кто подобно философам ЛШЭ веруют в абсолютную истину, утверждать, что одна теория, приспособленная к уже известным фактам, хуже или менее истинна, чем другая теория, только потому, что последней удалось сразу сделать то, на что первой потребовалось больше времени?