Часть 8.

эффекты, распространяя их на всю сферу бессмысли­цы, лишь обобщает чистую форму смысла — форму це­лесообразности без цели и без содержания. И один толь­ко ритуал упраздняет смысл.

Вот почему не существует "ритуалов трансгрессии". Этот термин противен смыслу, особенно применитель­но к празднеству, поставившему столько вопросов пе­ред нашими революционерами: является ли празднество трансгрессией или же возрождением Закона? Чушь: ри­туал, ритуальная литургия празднества не относятся к строю Закона или его трансгрессии, они принадлежат к строю Правила.

Столь же абсурдно наше отношение к магии. Мы повсюду торопимся перетолковать по закону то, что в действительности обусловливается правилом. Так, в ма­гии мы усматриваем попытку словчить с принципом производства и законом труда. Дикари, дескать, пресле­дуют те же "полезные" цели, что и мы, только не хотят для их достижения делать рациональных усилий. Но это вовсе не так: магия есть ритуал, нацеленный на поддер­жание игры аналогического сочетания мира в единую цепочку, циклической взаимосвязи всех вещей, связан­ных своими знаками: магией правит одно гигантское правило игры, и основная проблема здесь — сделать так, чтобы вещи и дальше играли подобным образом — в силу своей аналогической смежности или же под чарами со-

242

блазна. Ничего общего с линейной цепочкой причин и следствий, которая так хорошо знакома нам. Такая це­почка, такая взаимосвязь объективна, но не слажена — она "неправильна", поскольку нарушает правило.

Магию нельзя даже назвать хитростью перед лицом закона — она не обманывает. Она расположена в совсем иной плоскости. Вот почему судить о ней исходя из это­го критерия столь же абсурдно, как и оспаривать произ­вольность правил игры с точки зрения "объективных" данных природы.

Та же плоская объективистская чушь изрекается и по поводу игры на деньги. Цель у такой игры якобы чисто экономическая: заработать деньги, не затратив при этом никаких усилий. Та же попытка перескочить переход­ные этапы, что и в случае магии. Та же трансгрессия принципа эквивалентности и труда, правящего "реаль­ным" миром. Тогда истину игры следовало бы искать именно в реальном мире, в области манипуляций с цен­ностью и законом стоимости.

Но это означало бы забвение присущей игре силы соблазна. Не только той, что увлекает и приковывает вас к игре, но и связанной с игровым правилом силы трансмутировать ценности. Поставленные на кон деньги тоже отклоняются от своей истины, совращаются — отрыва­ются как от закона эквивалентности ("выбрасываются на ветер"), так и от закона представления: они переста­ют быть репрезентативным знаком, поскольку преобра­жаются в ставку. Ставка же ничего общего не имеет с

243

вкладом. Вложенные во что-либо, деньги сохраняют форму капитала — поставленные на карту, они прини­мают форму вызова. Деньги, брошенные на кон, не име­ют абсолютно ничего общего с капиталовложением, как и сексуальная "инвестиция" ("загрузка либидо") ниче­го общего не имеет со ставкой обольщения.

Инвестиции, контринвестиции — все это психиче­ская экономия влечений и пола. Игра, ставка и вызов — это уже фигуры страсти и соблазна. В более общем пла­не: всякий денежный, языковой, сексуальный или аф­фективный материал получает совершенно различный смысл в зависимости от того, мобилизуется ли он в ин­вестицию или же обращается в ставку. Две эти фигуры абсолютно несводимы одна к другой.

Если бы игра имела какую бы то ни было цель или вообще финальность, тогда единственным истинным игроком оказался бы шулер. В трансгрессии закона, воз­можно, и есть какое-то очарование — но ничего подоб­ного нет в факте жульничества, в факте трансгрессии правила. Шулер, впрочем, и не совершает никакого пре­ступления, поскольку игра не является системой запре­тов, а значит, нет и черты, которую можно было бы пе­реступить. Правило нельзя "преступить", его можно лишь не соблюсти. Но несоблюдение правила не при­водит к состоянию трансгрессии — оно попросту отбра­сывает вас под пяту закона.

244

Так происходит с шулером, который профанирует ритуал, отрицает церемониальную условность игры и тем самым возвращает на сцену экономическую целесооб­разность (или психологическую, если играет ради удо­вольствия от выигрыша), т.е. закон реального мира. Ду­альное очарование игры разрушается вторжением инди­видуальной детерминации. Преступление шулера, за которое некогда его карали смертью и за которое его по-прежнему жестоко осуждают, на самом деле одного по­рядка с инцестом — нарушение правил культурной игры в пользу "закона природы".

Для шулера не существует даже ставки. Он смешива­ет ставку с процессом получения прибавочной стоимо­сти. Ведь прежде всего ставка позволяет вступить в игру, использовать ее еще с какой-либо целью означает рас­трату того, что вам уже не принадлежит. Точно так же и правило есть не что иное, как сама возможность игры, дуальное пространство партнеров. Искать в нем само­цель (закон, истину) — значит разрушать и игру, и став­ку. Правило не обладает автономией — этим, по Марк­су, важнейшим качеством товара и субъекта товарно-де­нежных отношений, этой неприкосновенной ценностью экономического царства. Шулер-то как раз автономен:

он поднимает на щит закон, свой собственный закон, против произвольного ритуала правила — и тем самым роняет себя. Шулер свободен, и в этом его падение. Шулер вульгарен, потому что не позволяет себе поддать­ся соблазну игры, потому что отказывает себе в умопо-

245

мрачении соблазна. Можно, впрочем, предположить, что выгода, на которую он рассчитывает, — всего лишь предлог, в действительности же он передергивает толь­ко ради того, чтобы ускользнуть от соблазна, из страха поддаться соблазну.

Вызов игры совсем другое дело, а игра всегда вызов — не только за зеленым столом. Свидетельство тому — ис­тория того американца, который дал в газете объявле­ние "Пришлите мне один доллар" и получил затем де­сятки тысяч. Он никому ничего не обещал, так что о мошенничестве здесь не приходится говорить. Он не написал "Мне нужен один доллар" — так ему никто и цента бы не дал. Он лишь внушил читателям едва ощу­тимую надежду на то, что они чудесным образом могут получить за свой доллар кое-что взамен. Кое-что нерав­ноценное. Сорвать куш. Он бросил им вызов.

Что за таинственную сделку им выпала возможность заключить вместо того, чтобы накупить на свой доллар мороженого? Конечно, они не верили, что с обратной почтой получат десять тысяч. На самом деле они по-сво­ему приняли этот вызов и, что важнее, еще и другой — ведь им была предложена ситуация магической "вилки", в которой выигрывают при любом раскладе:

"Как знать, может, что и выгорит (десять штук с об­ратной почтой), тогда это знак расположения ко мне богов (Каких? — Да тех, что объявление в газете дали!).

246

А не сработает, значит, та неведомая сила, что послала мне знак, просто не приняла вызов. Тем хуже для нее. Я же в этой игре с богами выиграю психологически".

Двойной вызов: мошенник бросает его лопуху, но и простофиля бросает вызов — судьбе. Если судьба его одолевает, теперь он с ней в расчете. Чувство вины все­гда падко на экзорцизм, в этом на него всегда можно положиться — но дело-то тут не столько в чувстве вины. Нелепая отправка доллара в ответ на нелепо вызываю­щее объявление есть религиозный, жертвенный ответ в полном смысле слова и сводится он к следующему: "Не может такого быть, чтоб за этим ничего не стояло. Я тре­бую богов ответить или вообще перестать быть" — та­кой предупредительный окрик небесам всегда достав­ляет удовольствие.

Ставка и вызов, пред-упреждение, перебивание ста­вок — за всем этим и речи быть не может о вере во что-то, вере в смысле верования. Да разве кто-нибудь во что-либо "верит" подобным образом? Дело ведь не в том, чтобы верить или не верить во что-то — в Деда Мороза, например. Это просто нелепое понятие сродни мотива­ции, потребности, инстинкту, влечению, желанию и бог знает каким еще легко напрашивающимся тавтологиям, которые прячут от нас тот факт, что за нашими поступ­ками нет никакого "психологического фундамента" ве-

247

рования, а есть лишь ставки, есть лишь вызовы; ника­кого спекулятивного расчета на чье-то там бытие (чело­века с долларом, например, или Бога) — одна только непрестанная провокация: игра. В Бога не верят, не ве­рят и в случай — разве что в низведенных до банальнос­ти дискурсах религии и психологии. Им бросают вызов, они бросают вам вызов, с ними играют, и потому "ве­рить" в них не нужно — верить им не должно.

В религиозном строе не верование, но вера занимает то же место, что и обольщение в любовном вызове. Ве­рование имеет в виду бытие Бога, но бытие — всего лишь скудный остаточный статус, это то, что остается, когда все прочее выхолощено; вера же есть вызов бытию Бога, вызов Богу быть — и умереть в ответ. Верой Бог соблаз­няется, и не ответить он не может, потому что соблазн, как и вызов, есть обратимая форма. Отвечает он благо­датью, которая есть стократный возврат и воздаяние Бога в ответ на вызов веры. Все вместе образует систему обя­зательств, как при ритуальном обмене, и Бог всегда свя­зан, он всегда вынужден отвечать, притом что бытие ему никогда не навязывается. Верование одного требует от Бога — существовать и гарантировать существование мира: лишенная очарования, контрактная форма; вера делает Бога ставкой в игре: вызов Бога человеку, застав­ляющий человека быть (ответить на который можно и смертью), сталкивается с вызовом человека Богу, застав­ляющим Бога ответить на его жертву, т.е. пожертвовать в ответ самим собой.

248

Всегда имеется в виду нечто большее, нежели равно­ценный обмен, нечто выходящее за рамки бытийного контракта, и как раз это нечто, эта избыточность вызова в сравнении с договором, этот перехлест, не вписываю­щийся в эквивалентность причин и следствий, и есть, собственно, эффект соблазна — соблазна игры, соблаз­на магии. Мы столь живо представляем его себе в кон­тексте любовного обольщения — так почему же в наших отношениях с миром должно быть иначе? Символичес­кая эффективность — не пустой звук. Она отражает иной способ обращения вещей и знаков, по своей действен­ности и силе превосходящий способ обращения эконо­мический. Гипнотизм баснословного выигрыша в игре питается не столько притягательностью денег, сколько тем, что по ту сторону закона равноценности, по ту сто­рону контрактного закона обмена вам удается включить­ся в эту другую, символическую цепь мгновенного и не­померного перехлеста, в эту цепь соблазна строя вещей.

По сути ведь ничто не мешает тому, чтобы и вещи, как и живые существа, можно было соблазнить — стоит лишь отыскать правила игры.

В этом вся проблема случая. Пари магического по­единка мало чем отличается от заклада наших азартных игр. Ставка — ценная вещица, которая бросается в лицо случаю, воспринимаемому как некая запредельная ин­станция, но вовсе не затем, чтобы снискать его милость, а чтобы отказать ему в его запредельности, его абстрак­тности, превратить в партнера и соперника. Ставка —

249

требовательное предупреждение, игра — дуэль: случай призывается ответить, связывается закладом игрока, он обязан объявить себя либо благосклонным, либо враж­дебным. Случай не остается нейтральным, игра преоб­ражает его в игрока, в агонистическую фигуру.

То же самое гласит и основополагающая гипотеза игры, а именно: случая не существует.

Случай в нашем понимании, т.е некий алеаторный механизм, чистая вероятность, подчиненная закону ве­роятностей (а не правилу игры), этот современный, ра­ционалистической закваски случай (своего рода вели­кая алеаторная нейтральность, образ и итог непостоян­ной, волнующейся вселенной, обузданной статистичес­кой абстракцией, божество, лишившееся божественно­сти, обязательств и очарования), — в сфере игры этот случай вовсе отсутствует. Игра для того и существует, чтобы вызвать случай к жизни. Отрицая господствую­щий в мире механизм алеаторного распределения, азар­тная игра стремится к слому всего этого нейтрального порядка и воссозданию в противовес ему ритуального строя обязательств, который объявил бы шах всему миру свободы и эквивалентности. Вот где игра радикально противостоит Закону и экономике. Она всегда подвер­гает сомнению реальность случая как объективного за­кона, подменяет алеаторику агонистикой и ставит на место этой реальности вселенную обязательств, пред­почтений, поединков — вселенную очарования в стро­гом смысле слова, вселенную соблазна.

250

Отсюда всевозможные связанные с игрой суеверия и манипуляции, которые многим представляются лишь искаженной формой игрового поведения (Кайуа). Кол­довские ухищрения игроков — кто-то ставит на цифры, входящие в дату его рождения, кто-то засекает серии (в Монте-Карло одиннадцать выпадало одиннадцать раз кряду) или ловит момент для удвоения ставок, гадая по кроличьему хвосту в кармане пиджака, — все это пита­ется подспудной уверенностью в том, что случая не су­ществует, представлением о мире, опутаннном сетями символических взаимосвязей — не алеаторными соеди­нениями, но сетями обязательства, сетями соблазна. Остается лишь задействовать эти механизмы.

Любой ценой игрок стремится защититься от нейт­ральной вселенной, неотъемлемой составляющей кото­рой является объективный случай. Он делает вид, что в принципе все можно обольстить — цифры, буквы, за­кон, управляющий их распорядком, — он хочет оболь­стить сам Закон. Малейший знак, малейший жест об­ладает смыслом, но это не подразумевает рациональной последовательности, цепочки знаков, а означает, что любой знак уязвим со стороны прочих, что любой знак может быть обольщен другими знаками, что мир скла­дывается из неумолимых взаимозависимостей, которые, однако, не являются цепями Закона.

Именно в этом "безнравственность" игры. Чаще-то всего безнравственным объявляется другое — стремление выиграть побольше да поскорее. Но в таком случае игра

251

предстает "лучше", чем она есть на самом деле. В дей­ствительности игра куда безнравственней. Она безнрав­ственна потому, что подменяет порядок производства порядком обольщения.

Если игра оказывается предприятием по обольщению случая, отслеживающим эти обязательные сцепления знаков друг с другом, отличающиеся как от причинно-следственных цепочек, так и от алеаторных серийных последовательностей, если игра стремится упразднить объективную нейтральность и статистическую "свобо­ду" случая, схватывая его в форме поединка, вызова и рег­ламентированного вздувания ставок, тогда бессмыслен­но пытаться представить себе, как делает это Делёз в "Ло­гике смысла", некую "идеальную ифу", которая состоя­ла бы в полном высвобождении случая из любых взаимо­связей, в наращивании индетерминации, которая дала бы место одновременной игре всех серий разом, а значит, и радикальному выражению становления и желания.

Нулевая или ничтожно малая вероятность того, что две цепочки когда-либо пересекутся, упраздняет ифу (если ни одна цепочка вовсе не пересекается с какой-либо другой, тогда и случая-то никакого нет). Но и воз­можность никак не определенного переплетения цепо­чек в любой момент времени тоже ее упраздняет. По­тому что игра начинается только с пересечения двух или нескольких цепочек в пространстве-времени, описан-

252

ном правилом, — самый случаи возникает лишь при наличии такого правила, причем правило вовсе не оз­начает ограничения свободы по сравнению с "тоталь­ным" случаем, но есть не что иное, как способ прояв­ления игры.

Нас уверяют, что где "больше" случая, там и игры больше. Но это означает представлять себе то и другое как "свободу" нанизывания знаковых цепочек, имманетный дрейф, "отвязность", перманентное расторже­ние порядков и последовательностей, нерегламентиро­ванную импровизацию желания — как род даймона или злого духа, который дует, где хочет, — вдувая то малость случая, то лошадиную дозу становления, противостоя­щего регламентированной экономии мира.

Но ведь это нелепо: становления не может быть боль­ше или меньше. Не может быть ни дозы становления, ни сверхдозы. Мир либо включен в цикл становления и тогда уж остается в нем ежесекундно, либо нет. Как бы то ни было, нет никакого смысла "принимать сторону" становления — или случая, если уж на то пошло, или желания, коль скоро оно существует как таковое: выби­рать тут вообще не приходится. "Принимать сторону первичных процессов — это все еще эффект процессов вторичных" (Лиотар).

Сама идея какого-то ускорения, усиления, наращи­вания ифы и случая, словно речь идет о концентрации кислоты в химическом растворе, идея экспоненциаль­ного роста становления означает не что иное, как пре-

253

вращение их благодаря путанице с понятием желания в простую функцию энергии. Но случай к этому не сводит­ся — быть может, следует даже признать, как это втайне делает для себя игрок, что случая вообще нет. По сути, многие культуры вовсе не знают термина или понятия случая, потому что для них просто не существует ничего случайного, а значит, никакая алеаторика и не учитыва­ется, даже при расчете вероятностей. Лишь в недрах на­шей культуры могла родиться эта возможность принять в качестве ответа индетерминацию и объективное беспо­рядочное блуждание феноменов — статистический, не­органический, объективистский ответ, нерешительный и безжизненный. Если хорошенько подумать, то вся эта ги­потеза алеаторной случайности вселенной, не связанной абсолютно никакими обязательствами, начисто лишен­ной всякого формального или символического правила, эта гипотеза молекулярного объективного беспорядка ве­щей — именно та, что так идеализируется и превозносит­ся в молекулярном видении желания, — полный бред. Едва ли она менее безумна, чем гипотеза объективного порядка вещей и причинно-следственных цепочек, соста­вившая весенние деньки нашего классического рассуд­ка. Впрочем, одна органично вытекает из другой по ло­гике остатков, иначе говоря отходов.

Случай впервые увидел свет в качестве остатка логи­ческого строя детерминации. Даже будучи гипостазиро­ван в качестве революционной переменной, он тем не менее остается зеркальным отражением принципа при-

254

чинности. Его обобщение, его безусловное "освобожде­ние" (например, в делёзовской идеальной игре) — неотъемлемые элементы той политической и мистиче­ской экономии остатков, которая действует ныне повсю­ду и проводит главным образом структурную инверсию слабых терминов в термины сильные: некогда неприс­тойный и ничего не значащий, случай, похоже, воскре­шается во всей своей незначительности и становится отныне лозунгом номадической экономии желания.

Игра — не становление, она не принадлежит к строю желания и к кочевничеству отношения не имеет. Харак­теризуется она, даже если речь об азартной игре, игре случая, способностью воспроизводить в одних и тех же терминах и неопределенное количество разданную про­извольную констелляцию. Циклическая и возобновля­емая — такова присущая ей форма. Именно в силу этого она, и только она одна, способна решительно покончить с причинностью и принципом причинности — но ко­нец им приносит не вторжение алеаторного строя серий, составляющего все еще только разрыв причинности, ее редукторное дробление на разрозненные фрагменты, а не ее преодоление: конец причинности связан с вирту­альностью возвращения (вечного, если угодно) некото­рой условной и регламентированной ситуации.

Не срок исполнения желания и его "свободы", не срок естественного становления (гераклитовская игра

255

мира —детская игра), но вечное возвращение особой ритуальной формы, в качестве таковой и задуманной. Каждый эпизод игры избавляет нас, таким образом, от линейности жизни и смерти.

Есть две фигуры вечного возвращения. Одна, статис­тическая и нейтральная, плоская и объективная, не до­пускает в рамках конечной системы бесконечного коли­чества комбинаций, пусть даже бесчисленных, и предпо­лагает, что в один прекрасный день вероятность, проде­лав гигантский цикл, вернет-таки прежние серии в пре­жнем порядке. Нищета метафизики: это вечное возвра­щение естественного и в соответствии с естественной же статистической причинностью. Другое видение трагичес­кое и ритуальное: оно подразумевает преднамеренную, как в игре, возобновляемость произвольной — не обус­ловленной причинностно — конфигурации знаков, каж­дый из которых предполагает последующий, неумолимо, как при развертывании церемониала. Здесь речь идет о вечном возвращении правила, т.е. обязательной после­довательности ходов и закладов, причем неважно, что это правило игры самой вселенной: никакая метафизика не вырисовывается больше на горизонте неопределенно и бесконечно обратимого игрового цикла, уж точно не ме­тафизика желания, которая еще зависит от природного миропорядка — или природного беспорядка мира.

Желание, конечно, Закон вселенной, но вечное воз­вращение — ее правило. К счастью для нас, ведь иначе где было бы удовольствие от игры?

256

Подлинное, идеальное умопомрачение — бросок ко­стей, что в результате "упраздняет случай", когда, к при­меру, вопреки всякому вероятию зеро выпадает несколь­ко раз кряду. Экстаз зациклившегося случая, пленника одной и той же окончательно решенной серии — таков идеальный фантазм игры: видеть, как под выпадами вызова вновь и вновь выпадает все то же, раз за разом повторяясь и упраздняя разом и случай, и закон. Весь свет играет в ожидании как раз такого символического перехлеста — события, которое выпадает из алеаторного процесса, но при этом не подпадает сразу же под дей­ствие объективного закона. Каждый бросок, каждый ход по-своему кружит голову, мутит разум, но все остается в рамках до этого момента перехлеста судьбы, знаменую­щего, что она и впрямь захвачена игрой, — до момента, когда сама судьба, кажется, бросает вызов естественно­му порядку вещей и впадает то ли в безумие, то ли в ри­туальное умопомешательство: вот тогда-то и срываются с цепей страсти, а умами завладевает подлинно смертель­ная завороженность.

И все это не игра воображения — воображение тут вообще ни при чем, здесь сказывается лишь властная необходимость положить конец естественной игре раз­личий и вместе с тем историческому становлению зако­на. Нет более величественного момента. Нет иного от­вета на естественные надбавки желания, кроме ритуаль­ного перехлеста игры и соблазна, нет иного ответа на контрактные надбавки закона, кроме перехлеста и фор-

257

мального умопомрачения правила. Кристально чистая страсть, страсть, не знающая себе равных.

Игра не относится к фантазматическому строю, ее возобновляемость и повторяемость фантазма — разные вещи. Повторяемость фантазма исходит из "другой сце­ны", и это фигура смерти. Возобновляемость игры ис­ходит из правила, и это фигура соблазна и удовольствия. Аффект или представление — любая повторяемая фи­гура смысла есть фигура смерти. Удовольствие высво­бождает лишь эта бессмысленная возобновляемость, которая идет не от сознательного строя и не от бессоз­нательного расстройства, но представляет собой ревер­сию и реитерацию какой-то чистой формы, принимая вид внезапного взлета ставок и вызова закону содержа­ний и их накопления.

В таком случае рекуррентность игры исходит непо­средственно от судьбы — она наличествует как судьба. Не как влечение смерти или кривая процентных ставок различия, устремленная вниз, к энтропическим сумер­кам систем смысла, но как форма ритуальной инкантации, церемониала, в котором знаки, воздействуя друг на друга с неумолимой, насильственной притягательнос­тью, не оставляют больше места смыслу и могут лишь до бесконечности дублировать друг друга. Тут та же умо­помрачительность соблазна, полного поглощения возоб­новляемой судьбой: всем прочим обществам, кроме на-

258

шего, знакомо это зрелище ритуала — это зрелище жес­токости. И в игре есть кое-что от этой жестокости. Ре­альность рядом с нею кажется просто сентиментальной. В сравнении с этими чистыми формами повторения все сентиментально — истина, даже Закон.

Закону противостоит не свобода, но правило; так же и причинности противостоит не индетерминация, но обя­зательство — не линейное сцепление и не какое-то там расцепление (романтический бред сошедшей с катушек причинности), но обратимое сцепление, которое, неумо­лимо захватывая один знак за другим, свершает свой цикл (вспомним обмен браслетами и ракушками у по­линезийцев), обходя стороной начало и опуская конец. Цикл обязательств — не код. Мы смешиваем обязатель­ство в строгом, ритуальном, незапамятном смысле сло­ва, который оно имеет в циклическом коловращении людей и вещей, с обезличенным принуждением законов и кодов, правящих нами под обратным знаком свободы.

В чистом номадическом случае Делёза, в его "иде­альной игре" налицо лишь полная диссоциация и лоп­нувшая причинность. Но не слишком ли большая на­тяжка — отсекать игру от ее правила с целью выделить некую радикальную, утопическую форму игры? С той же натяжкой, или с той же легкостью, случай отсекает­ся от того, что его определяет, — от объективного вы­числения серий и вероятностей, становясь лейтмотивом идеальной индетерминации, идеального желания, обра­зованного бесконечной случайностью неисчислимых се-

259

рий. Почему же тогда останавливаться на сериях? По­чему не заменить их броуновым движением в чистом виде? А дело в том, что броуново движение, давно уже ставшее как бы физической моделью радикального же­лания, имеет свои законы, и это не игра.

Экстраполировать случай во все стороны под видом "идеальной игры", не обобщая одновременно правила игры, — это ведь такая же точно фантазия, как и радикализовать желание путем изгнания из него всякой не­хватки и всякого закона. Объективный идеализм "иде­альной игры" — и субъективный идеализм желания.

Игра — система без противоречий, без внутренней негативности. Поэтому ее трудно высмеять. Игру невоз­можно спародировать, потому что вся ее организация пародийна. Правило играет роль пародийного симуляк­ра закона. Не инверсия и не подрыв, но симулятивная реверсия закона. Игровое удовольствие двойственно: с одной стороны, в игре исчезают время и пространство, уступая место зачарованной сфере неразрушимой фор­мы взаимности — соблазн в чистом виде; с другой — ра­зыгрывается пародия на реальность, происходит фор­мальная эскалация требований закона.

Подчиниться, со всей непреклонностью добродете­ли, данностям случая и нелепости правила — возможна ли лучшая пародия на этику ценности? Возможна ли лучшая пародия на ценности труда, производства, эко-

260

номии, расчета, чем понятия заклада и вызова, чем без­нравственность фантастической неравноценности став­ки и возможного выигрыша (или проигрыша, столь же безнравственного)? Есть ли лучшая пародия на понятия договора и обмена, чем этот магический сговор, эта за­тея по агонистическому обольщению случая и партне­ров, эта форма дуального обязательства в отношении к правилу? Возможно ли лучшее опровержение всех на­ших моральных и социальных ценностей — воли, ответ­ственности, равенства и справедливости, — чем эта эк­зальтация счастливого и злополучного, чем это ликова­ние от игры на равных с судьбой, не знающей и не тре­бующей никаких оправданий? Существует ли лучшая пародия на все наши идеологии свободы, чем эта страсть правила?

И возможна ли лучшая пародия на саму социаль­ность, чем та неотвратимая логика предначертанности и симуляции социального в игре, о которой повествует рассказчик новеллы Борхеса "Лотерея в Вавилоне"?

"Я уроженец умопомрачительной страны, где лоте­рея стала существенным элементом реальности", — так начинается рассказ об обществе, в котором лотерея по­глотила все прочие институции. Первоначально то была не более чем плебейская по характеру игра, в которую можно было лишь выиграть. Скоро она наскучила, так как "не была обращена ко всей гамме душевных способ-

261

ностей человека, только к надежде". Тогда игру попыта­лись реформировать: в список счастливых номеров вне­сли небольшое количество несчастливых, и невезучему жребий присуждал уплату значительного штрафа. Имен­но это новшество радикально изменило ситуацию, по­скольку развеяло иллюзию экономической целесообраз­ности игры. Отныне игра явилась в чистом своем виде, и умопомрачение, завладевшее вавилонским обществом, не знало более границ. Теперь по жребию могло выпасть все что угодно, лотерея сделалась тайной, бесплатной и всеобщей, всякий свободный человек автоматически становился участником священных жеребьевок, совер­шавшихся каждые шестьдесят ночей и определявших судьбу его вплоть до следующего розыгрыша. Счастли­вый розыгрыш мог сделать его богачом, магом, даровать обладание желанной женщиной, несчастливый мог на­кликать на него увечье или смерть.

Короче, интерполяция случая во все щели социаль­ного строя и миропорядка. Все ошибки лотереи — "пра­вильны", поскольку лишь укрепляют логику случая. Обман, подделки, уловки, махинации — все это пре­красно интегрируется в алеаторную систему: кто суме­ет определить, "реальны" ли эти вещи, исходят ли, ины­ми словами, от естественного и рационального соеди­нения некоторых причин, или же исток их — алеаторная инстанция лотереи? Теперь уже никто. Все облека­ется предначертанностью, эффект лотереи универсален, Лотерея и Компания спокойно могут прекратить свое

262

существование, их действенность молчаливо пронизы­вает пространство тотальной симуляции: вся "реаль­ность" с потрохами включена в тайные решения Ком­пании, и больше нет и не может быть никакого разли­чия между реальной реальностью и реальностью случай­ной, алеаторной.

В конце концов Компания вообще могла бы никогда не существовать, миропорядок от этого не изменился бы. Гипотеза о ее существовании — вот что все меняет. Од­ной этой гипотезы достаточно, чтобы всю реальность, какова она есть и каковой всегда и неизменно была, пре­вратить в гигантский симулякр. Реальность, какой си­муляция меняет ее внутри нее самой, есть не что иное, как реальность.

Для нас и для наших "реалистических" обществ Ком­пания как бы давно уже прекратила свое существование, и на руинах, на забвении этой тотальной симуляции, целого витка симуляции, предваряющей реальность, но более нами не осознаваемой, — вот где выстраивается наше подлинное бессознательное: непризнание симуля­ции и умопомрачительной неопределенности, управля­ющей священным беспорядком наших жизней, — не вытеснение аффектов и представлений, каким рисуется бессознательное нашему опошленному видению, но сле­пота к Большой Игре, к тому факту, что все "реальные" события, все наши "реальные" судьбы уже предвосхи­щены — но не в какой-то там прошлой жизни (хотя эта гипотеза сама по себе красивее и богаче всей нашей ме-

263

тафизики объективных причин), а в цикле неопределен­ности, в цикле управляемой и одновременно произволь­ной игры, чьим символическим воплощением и служит Лотерея Борхеса, — именно это предвосхищение сооб­щает "реальным" событиям и судьбам то невероятное, галлюцинаторное сходство с самими собой, которое мы принимаем за их истину. От нас ускользает эта логика:

наше сознание реальности основывается на неосознан­ности симуляции.

Вспомним Лотерею в Вавилоне. Существует она или нет — в любом случае покров неопределенности, бро­шенный ею на наши жизни, неизбывен. Произвольные веления ее регламентируют мельчайшие детали нашего существования, но речь не идет о каком-то скрытом до поры базисе, поскольку таковой призван однажды явиться на свет истиной, — речь здесь о судьбе, иначе говоря об игре, с самого начала уже осуществленной и вплоть до самого конца непроницаемой.

Оригинальность Борхеса — в распространении этой игры на весь социальный строй. Если нам игра видится всего лишь надстройкой, не слишком весомой в срав­нении с надежным базисом, добротной инфраструкту­рой социальных отношений, то он переворачивает все здание с ног на голову и неопределенность делает опре­деляющей инстанцией. Отныне социальная структура и участь индивидов определяются уже не экономически­ми соображениями (труд, история), не "научным" детер­минизмом товарообмена, но тотальным индетерминиз-

264

мом — индетерминизмом Игры и Случая. Предопреде­ление совмещается здесь с абсолютной подвижностью, произвольность системы — с самой радикальной демок­ратией (мгновенный обмен и передел всех судеб: есть чем насытить современную жажду поливалентности).

Потрясающая ирония этого переворота захватывает любой возможный договор, любое разумное основание социального. Пакт о правиле, о произвольности прави­ла (Лотерея) устраняет социальное, каким мы его зна­ем, так же как ритуал кладет предел закону. С разного рода тайными обществами дела, собственно, всегда об­стояли именно так: их расцвет следует расценивать как сопротивление социальному.

Ностальгия по социальности пактовой, ритуальной, алеаторной, ностальгическое стремление избавиться от всех этих контрактов и социальных отношений, носталь­гия по более жестокой, но и настолько же заворажива­ющей судьбе-жребию — эта ностальгия заложена в нас глубже, чем рациональная потребность в социальном, которой нас пичкали с пеленок. Новелла Борхеса, воз­можно, не вымысел, но верное описание грез нашего прошлого — грез о нашем будущем.

В Византии социальная жизнь, политический строй, иерархии и расходы — все подчинялось Ипподрому. У нас, правда, тоже есть скачки, но это лишь бледное отраже­ние византийских ристаний в зеркале демократии. Ог­ромная денежная масса, которая обращается на бегах, переходя из рук в руки в результате заключаемых пари, —

265

ничто по сравнению с экстравагантностью византийцев, привязывавших к конским состязаниям весь комплекс общественной жизни. Но это еще симптом игры как ре­естра разносторонней социальной деятельности и ин­тенсивного обращения имущества и рангов. В Бразилии мы находим Jogo de Bicho: игры, пари, лотереи затяги­вают целые категории людей, ставящих на кон и состо­яние свое, и положение. Можно, конечно, усмотреть в игре простое средство отвлечься от проблем слабораз­витого общества, но мы никуда не денемся от того, что даже в своем жалком современном обличье игра оста­ется отзвуком культур, в которых игровое и расточительское вообще были генераторами структуры и сущностных модальностей обмена, — такой, стало быть, схемы, которая прямо противоположна нашей собственной и в особенности марксистской. Слаборазвитые, говорите? Только привилегированные собственники общественно­го договора и общественных отношений могут вот этак, с высоты своего положения — тоже, впрочем, не более как симулякра, притом не подлежащего обмену на ва­люту судьбы, — выказывать презрение к алеаторным обычаям, которые наделе принадлежат высшему поряд­ку. Потому что они вызов не только случаю, но и соци­альному вообще: вызов и признак ностальгии по более рискованному миропорядку и более рискованной игре стоимости.

Дуальное, полярное, дигитальное

Лотерея, конечно, симулякр — можно ли вообразить большую искусственность, чем сообразовывать ход ве­щей с неверными велениями случая? Но не будем забы­вать, что именно этому была так привержена античность со своим искусством гадания по куриным внутреннос­тям и птичьему полету, и разве не тем же самым, хотя и с меньшими основаниями, продолжает заниматься со­временное искусство толкования? Все это, правда, си­мулякр — разница в том, что у Борхеса правило игры всецело подменяет собой закон, игра снова становится судьбой, тогда как в наших обществах она остается лег­комысленным, маргинальным развлечением.

На фоне этого грандиозного борхесовского вымыс­ла, этого общества, построенного на велениях случая и своеобразном игровом предначертании, на фоне такого строя жестокости, в котором ставка перманентна, а риск абсолютен, мы сами кажемся обывателями общества минимальных ставок и минимального риска. Если бы термины не противоречили друг другу, следовало бы ска­зать, что судьбой нашей стала безопасность — не исклю­чено, впрочем, что для всего общества в целом исход может быть смертелен: таков рок слишком охраняемых видов, погибающих в неволе от избытка безопасности.

Ведь не просто так вавилоняне отдались умопомра­чению лотереи: что-то задело их за живое, что-то соблаз-

267

нило их к этому — предоставив случай бросить вызов все­му, что того заслуживало: своей собственной жизни, сво­ей собственной смерти. А какой соблазн в нашем соци­альном — есть ли что менее соблазнительное, чем сама идея социального? Это нулевая ступень соблазна. Даже Богу не случалось пасть столь низко.

В сравнении со ставкой соблазна и смерти, напол­няющей вселенную игры и ритуальности, наша соб­ственная социальность вместе с учреждаемым ею спо­собом коммуникации и обмена предстает предельно мелкой и пошлой, абстрактной и мельчающей все более по мере своей секуляризации под знаком Закона.

Но это к тому же всего только промежуточное состо­яние, ибо век Закона уже минул, а с ним канули в небы­тие и socius, и сила общественного договора. Мы оста­вили позади не только эру правила и ритуала — мы рас­прощались также с эрой Закона и договора. Жизнь наша облекается Нормой и Моделями, а у нас нет даже слова, чтобы обозначить то, что не сегодня-завтра наследует в наших глазах социальности и социальному.

ПРАВИЛО ЗАКОН НОРМА

Ритуальность Социальность ?????????

Минимум реальности и максимум симуляции — вот чем отныне мы будем довольствоваться в своей жизни. Симуляция порождает нейтрализацию полюсов, упоря­дочивавших перспективное пространство реальности и

268

Закона, исчезновение потенциальной энергии, ожив­лявшей еще пространство Закона и социального. Эра моделей означает политику устрашения-сдерживания антагонистических стратегий, обращавших в ставку со­циальное и Закон — включая его трансгрессию. Больше никакой трансгрессии, никакой трансцендентности — но в результате мы не возвращаемся к трагической им­манентности правила и игры, мы погружаемся в холод­ную имманентность нормы и моделей. Регулирование, сдерживание, feed-back, цепочки тактических элемен­тов в безреферентном пространстве и т.п., но прежде всего — в эпоху моделей полярность знака замещается дигитальностью сигнала.

ДУАЛЬНОСТЬ ПОЛЯРНОСТЬ ДИГИТАЛЬНОСТЬ

Это три взаимоисключающие логики:

— дуальное отношение властвует в игре, ритуале и во всей сфере правила;

— полярное отношение, иначе диалектическое или противоречивое, управляет вселенной Закона, социаль­ного и смысла;

— дигитальное отношение (впрочем, это уже не "от­ношение" даже, а что-то типа соединения в техничес­ком смысле) заправляет пространством Нормы и Мо­делей.

В перекрестной игре этих трех логик и нужно отсле­живать перипетии понятия соблазна, от его радикаль-

269

ного признания (дуального, ритуального, агонистиче­ского, с максимальными ставками) до его смягченной версии, соблазнительного эмбиента и игровой эротиза­ции вселенной, не знающей ни риска, ни ставок.

Игровое и холодный соблазн

Ибо мы живем соблазном, но умрем завороженные.

Игра моделей, их подвижная комбинаторика характе­ризуют игровую вселенную, где все приобретает эффект возможной симуляции и где все — за неимением Бога, чтобы познать своих, — способно сыграть роль альтер­нативной, переменной очевидности. Игра подрывных ценностей продолжается, но перемежается полуперио­дами: насилие и критика тоже моделируются. Наша все­ленная податлива, гибка, и в ней нет больше линий пер­спективы. Когда-то соответствие предмета его употреб­лению, функции — учреждению, всех вообще вещей — их объективной детерминации определяло принцип ре­альности; сегодня совпадение желания с моделью (зап­роса с его предвосхищением в симулируемых ответах) определяет принцип удовольствия.

Игровое вообще — это "игра" запроса и модели. И по­скольку запрос — лишь реакция на навязчивость моде­ли, а прецессия моделей абсолютна, никакой вызов здесь

271

невозможен. Такова игровая стратегия, управляющая все­общностью наших обменов. Ее отличительная черта — возможность предвидения всех ходов противника и упреждающего их сдерживания, так что ставка вообще делается невозможной. Она-то и сообщает миру игро­вой характер — миру, парадоксально лишенному ставок.

"Werbung", зазывность рекламы, рекламная назой­ливость — характерная черта всевозможных опросов, любых медийных и политических моделей, которые больше не подают себя как нечто внушающее доверие, но лишь как правдоподобие: они не прикидываются больше облеченными (чем бы то ни было), но лишь со­общают о своей выборочной доступности в таком-то ди­апазоне — включая сюда и досуг, который после труда служит чем-то вроде второй программы на экране вре­мени (долго ли ждать третьей и четвертой?). Вообще, живое воплощение игрового — американское восьмидесятитрехканальное телевидение: здесь только и оста­ется, что играть, переключать каналы, микшировать программы, создавать свой собственный монтаж (рас­пространение телевизионных игр — лишь отзвук в пла­не содержания этого игрового использования ТВ). И как и всякая комбинаторика, игра эта завораживает. Не ча­рует, не соблазняет: сфера соблазна осталась позади — начинается эра завороженности.

Ясно, что игровое означает не только и не столько развлекательное, иначе дальше детективов мы бы нику­да не двинулись. В целом, игровое коннотирует сам спо-

272

соб функционирования сетей, их способ инвестирова­ния и воздействия на пользователей. Оно обнимает все возможности "ведения игры" с сетями, которые, очевид­но, являют собой не альтернативу, но виртуальность оп­тимального функционирования.

Мы познали уже унижение игры до статуса функции. Функциональная деградация игры: игра-терапия, игра-обучение, игра-катарсис, игра-творчество. В психоло­гии детства, в социальной и личностной педагогике — везде игра понимается как "жизненная функция", как необходимая ступень развития. А то еще, привитая к принципу удовольствия, игра провозглашается револю­ционной альтернативой: вспомним диалектическое пре­одоление принципа реальности у Маркузе, вспомним всевозможные идеологии игры и праздника. Но — игра как трансгрессия, спонтанность, эстетическая самопро­извольность — все это лишь сублимированная форма прежней руководящей педагогики, которая неизменно наделяет игру смыслом, сообщает ей целесообразность, а значит, выхолащивает присущую ей силу соблазна. Игра как сновидение, спорт, отдых, труд, как объект пе­ренесения — всего лишь гигиеническая функция, необ­ходимая для поддержания биологического и психоло­гического равновесия, для правильного развития и ре­гулирования системы. Нечто прямо противоположное мерочной страсти и страстному наваждению игры.

Между тем все это еще только попытка функциональ­ного подчинения игры той или иной форме закона сто-

273

имости. Куда серьезней кибернетическое поглощение и растворение игры во всеобщей категории игрового.

Показательна эволюция игр: сначала командные, состязательные игры, традиционные карточные, потом еще настольный футбол, затем бурно разросшееся по­коление игровых аппаратов (уже экран, но еще не "теле", смесь электроники с жестом) — сегодня их уже вытесни­ли электронный теннис и другие компьютерные игры — экраны, изборожденные стремительно несущимися мо­лекулами, атомистические манипуляции, которые ни­чем не отличаются от информационных приемов конт­роля в "процессе труда" и предвосхищают грядущее ис­пользование компьютера в домашней сфере, где уже прочно обосновались теле- и аудиовизуальные устрой­ства: игровое везде и повсюду — оно определяет даже "выбор" марки стирального порошка в супермаркете. Отсюда плавный переход к сфере лекарственных и психотропных средств — еще одна игровая сфера, посколь­ку и здесь все то же самое: набор команд на сенсорной клавиатуре, манипуляции с нейронной панелью управ­ления. Электронные игры — мягкий наркотик, они по­требляются точно так же, сопровождаясь таким же со­мнамбулическим абсансом и такой же тактильной эй­форией. Но ничто не служит живым существам лучшим пультом управления, чем генетический код — именно там разыгрываются всевозможные комбинации и бес­

274

конечно малые вариации их "судьбы": судьбы "теле"о-номической, развертывающейся на молекулярном эк­ране кода. Много чего следовало бы сказать об объек­тивности этого генетического кода, который служит "биологическим" прототипом для всей окружающей нас вселенной — комбинаторной, алеаторной, игровой. Ведь что такое "биология"? Какую истину она в себе скрыва­ет? Или, может, она скрывает в себе только истину, ина­че говоря судьбу, преображенную в приборный щиток? За этим нашим экраном, управляемым сигналом с биологического дистанционного пульта, не остается уже места ни игре, ни иллюзии, ни ставке, ни розыг­рышу: остается только модулировать сигнал, обыгры­вать его, как обыгрывают звучание и тембр стереофо­нического канала.

Впрочем, это лишь еще один хороший пример из "игровой" сферы. В манипуляциях с каналами нетуже никакой музыкальной ставки — одна только техноло­гическая ставка на достижение оптимальной модуляции стереоклавиатуры. Магия консоли и панели управления:

медийная манипуляция превыше всего.

Как насчет партии в шахматы на компьютере? Где напряжение, связанное с шахматами, где связанное с компьютером удовольствие? Одно принадлежит к строю игры, другое — к строю игрового. То же самое можно сказать и о футбольном матче, транслируемом по теле­визору. Не верьте, что это один и тот же матч: один hot, другой cool, один — игра, включающая в себя аффект,

275