Часть 3.

царица недетерминированность. Произошла экс-терминация (в буквальном смысле

слова) производственной и знаковой реальности1.

Такая структурная революция закона ценности была уже указана в термине

«политическая экономия знака», и все же этот термин остается компромиссным, так

как

I. Идет ли здесь еще речь о политической экономии? Да, в том смысле что перед

нами по-прежнему ценность и закон ценности, но с ней произошла столь глубокая,

столь решительная перемена, все ее содержательные элементы стали настолько

другими, если не просто уничтожились, что данный термин теперь лишь намекает на

суть дела; тем более это касается слова «политическая», учитывая, что суть дела

в постоянном разрушении общественных отношений, регулируемых ценностью. Нет,

речь идет уже давно о чем-то совсем другом, чем экономика.

П. Понятие знака тоже сохраняет значение лишь как намек. Ведь структурный закон

ценности захватывает сигнификацию в той же мере, как и все остальное, его формой

является не знак вообще, но особая организация, именуемая кодом, — а код

регулирует не любые знаки. Ни рыночный закон стоимости не означает какой-либо

детерминирующей роли материального производства в какой-либо момент, ни,

обратно, структурный закон ценности не означает какого-либо преобладания знака.

Подобная иллюзия возникает оттого, что первый из этих законов разработан Марксом

на материале товара, а второй — Соссюром на материале лингвистического знака;

так вот, ее следует разрушить. Рыночный закон стоимости — это закон

эквивалентностей, и закон этот действует во всех сферах: он в равной мере

относится и к такой конфигурации знака, где эквивалентность означающего и

означаемого делает возможным регулярный обмен референциальными содержаниями (еще

одна аналогичная черта — линейный харак-

1 Если бы речь шла только лишь о преобладании меновой стоимости над

потребительной (или же о преобладании структурного аспекта языка над

функциональным), то это отмечали уже и Маркс и Соссюр. Маркс близко подходит к

тому, чтобы рассматривать потребительную стоимость просто как средство

осуществления или же алиби меновой стоимости. И весь его анализ основан на

принципе эквивалентности, составляющем сердцевину системы меновой стоимости. Но

хотя в сердце системы и есть эквивалентность, здесь нет еще

недетерминированности всей системы в целом (сохраняется детерминированность и

диалектическая целенаправленность способа производства). Сегодняшняя же

система основана на недетерминированности, движима сю. И обратно, ее навязчиво

преследует мысль о смерти всякой детерминированности.

54

тер означающего, исторически соответствующий линейно-кумулятивному времени

производства).

Таким образом, этот классический закон стоимости действует одновременно во всех

инстанциях (языке, производстве и т.д.), хотя они по-прежнему различаются по

своим референциальным сферам.

И обратно, структурный закон ценности означает недетерминированность всех этих

сфер как по отношению друг к другу, так и по отношению к свойственному каждой из

них содержанию (а следовательно, и переход от детерминированной сферы знаков к

недетерминированности кода). Сказать, что сфера материального производства и

сфера знаков взаимно обмениваются содержаниями, — это еще слишком мало: они в

буквальном смысле исчезают как таковые и утрачивают свою соотнесенность, а равно

и свою детерминированность, уступая место гораздо более обобщенной по своему

устройству форме ценности, где и обозначение и производство уничтожаются.

«Политическая экономия знака» еще была результатом распространения и проверки

рыночного закона стоимости на материале знаков. Напротив того, структурным

устройством ценности вообще отменяется как режим производства и политической

экономии, так и режим репрезентации и знаков. С воцарением кода все это

переключается в режим симуляции. Собственно говоря, ни «классическая» экономика

знака, ни политическая экономия не исчезают вовсе: они продолжают как бы

загробное существование, став призрачным принципом убеждения.

Конец труда. Конец производства. Конец политической экономии.

Конец диалектики означающего/означаемого, делавшей возможным накопление знани

и смысла, линейную синтагму кумулятивного дискурса. Но одновременно конец и

диалектики меновой/потребительной стоимости, которая единственно делала

возможным общественное производство и накопление. Конец линейного измерени

дискурса. Конец линейного измерения товара. Конец классической эры знака. Конец

эры производства.

Всему этому кладет конец не Революция. Это делает сам капитал. Именно он

отменяет детерминированность общества способом производства. Именно он замещает

рыночную форму структурной формой ценности. А уже ею регулируется вся нынешн

стратегия системы.

*

Эта социально-историческая мутация прослеживается во всем. Так, эра симуляции

повсюду открывается возможностью взаимной

55

подстановки элементов, которые раньше были противоречивыми или диалектически

противоположными. Всюду идет одно и то же «порождение симулякров»: взаимные

подстановки красивого и безобразного в моде, левых и правых в политике, правды

и лжи во всех сообщениях масс-медиа, полезного и бесполезного в бытовых вещах,

природы и культуры на всех уровнях значения. В пашей системе образов и знаков

исчезают все основные гуманистические критерии ценности, определявшие собой

вековую культуру моральных, эстетических, практических суждений. Все становитс

неразрешимым — характерный эффект господства кода, всецело основанного на

принципе нейтрализации и неотличимости1. Это, так сказать, мировой бардак

капитала — не для проституции, а для субституции и коммутации, для подмены и

подстановки.

Сегодня этот процесс, давно уже действующий в культуре, искусстве, политике,

даже в сексуальности (то есть в так называемых «надстроечных» областях),

затронул и самое экономику, все поле так называемого «базиса». В ней воцарилась

та же самая недетерминированность. А вместе с детерминированностью самой

экономики, разумеется, исчезает и всякая возможность мыслить ее как

детерминирующую инстанцию.

Поскольку именно вокруг экономики уже два столетия (во всяком случае, начиная с

Маркса) завязывался узел исторического детерминизма, то именно здесь особенно

важно прежде всего выяснить результаты вторжения кода.

1 Теоретическое производство, как и материальное, тоже теряет свои детерминации

и начинает крутиться вхолостую, срываясь в штопор бесконечных самоотражений в

стремлении к недостижимой реальности. Так мы и живем сегодня: всеобща

неразрешимость, эра плавающих теорий, вроде плавающих валют. Все нынешние

теории, откуда бы они ни исходили (включая психоаналитические) и сколь бы

яростно ни пытались добраться до некоей имманентности или же внереферентной

подвижности (Делез, Лиотар и т.д.), — все они страдают зыбкостью и осмыслены

лишь постольку, поскольку перекликаются одна с другой. Напрасно требовать от

них соотнесения с какой бы то ни было «реальностью». Система отняла у

теоретической работы, как и у любой другой, всякую референциальную опору.

Потребительной стоимости более не существует также и в теории, зеркало

теоретического производства тоже треснуло. И это в порядке вещей. Я хочу

сказать, что сама эта неразрешимость теории является эффектом кода. В самом

деле, больше не остается иллюзий: такая зыбкость теорий не имеет ничего общего

с шизофреническим «дрейфом», когда течения свободно проходят по телу без

органов (чьему же телу? капитала?). Она просто означает, что отныне все теории

могут обмениваться одна на другую по переменному курсу, не инвестируясь более

никуда, кроме зеркала их собственного письма.

КОНЕЦ ПРОИЗВОДСТВА

Перед нами — конец производства. На Западе эта форма исторически совпала с

формулировкой рыночного закона стоимости, то есть с царством политической

экономии. До тех пор ничто, собственно говоря, не производилось — все

выводилось по божественной благодати или по природной щедрости из некоторой

инстанции, которая выдает или же отказывается выдавать свои богатства. Ценность

исходит из царства божественных или природных качеств (при ретроспективном

взгляде они сливаются для нас воедино). Еще физиократы именно так рассматривали

цикл, включающий в себя землю и труд, — сам по себе труд не обладает собственной

ценностью. Возникает вопрос: а есть ли при этом настоящий закон ценности — ведь

ценностью здесь наделяют, а значит ее выражение и не может получить

рационального вида? Если тут и есть закон, то это, в отличие от рыночного,

природный закон ценности.

Вся эта конструкция распределения богатств или же природного наделения ими

испытывает резкую перемену, когда ценность становится производимой, когда ее

опорой оказывается труд, а ее законом — всеобщая эквивалентность любых видов

труда. С этого момента ценность (стоимость) приписывается определенным

рациональным операциям человеческого (общественного) труда. Она оказываетс

измеримой, а вместе с нею — и прибавочная стоимость.

Начинается критика политической экономии, опирающаяся на критику общественного

производства и режима производства. Одно лишь понятие производства позволяет

выделить — путем анализа такого «своеобразного товара, как рабочая сила, —

некоторую прибавку (прибавочную стоимость), от которой и зависит вс

рациональная динамика капитала, а за ней и столь же рациональная динамика

революции.

57

Сегодня для нас все опять переменилось. Понятиями производства, рыночной формы,

рабочей силы, эквивалентности и прибавочной стоимости описывалась

количественная, материальная и поддающаяся измерению конфигурация, которая дл

нас отошла в прошлое. Понятием производительных сил еще описывалась некотора

референция — противоречащая производственным отношениям, но все-таки референци

— общественного богатства. Общественная форма под названием «капитал» и ее

внутренняя критика под названием «марксизм» еще поддерживались некоторым

производственным содержанием. А необходимость революции зиждилась на отмене

рыночного закона стоимости.

Но вот мы перешли от рыночного к структурному закону ценности, и это совпало с

исчезновением той общественной формы, что называлась производством. Если так, то

живем ли мы еще при строе капитализма? Возможно, мы живем уже при

гиперкапиталистическом строе или каком-то еще, совсем ином. Связана ли форма

капитала как таковая с законом ценности вообще или же с некоторой определенной

формой ценности? (А вдруг мы уже живем при социализме? Вдруг эта метаморфоза

капитала под знаком структурного закона ценности и есть то, к чему он должен

прийти при социализме? Ай!) Раз жизнь и смерть капитала разыгрываются в рамках

рыночного закона стоимости, раз революция разыгрывается в рамках режима

производства, то в таком случае мы живем уже и не при капитале и не при

революции. Если революция состоит в освобождении общественного производства

человеческого рода, то никакая революция нам уже не светит — ведь

производства-то больше нет. Зато если капитал — это режим господства, то мы

по-прежнему живем при капитале, так как наш структурный закон ценности

представляет собой чистейшую форму социального господства, неуловимую, как

прибавочная стоимость, без опоры на какой-либо господствующий класс или силовое

отношение, без насилия, растворенную всецело и бескровно в окружающих нас

знаках, всюду обретающую свою операциональность через код, которым и

выговаривается наконец чистейший дискурс капитала, избавившийся от всяких

промышленных, торговых или финансовых диалектов, от любых классовых диалектов,

на которых он говорил в своей «производственной» фазе. Это символическое

насилие, всюду вписанное в знаки, даже и в знаки революции.

Структурной революцией ценности уничтожаются самые основы «Революции». Обща

утрата референций прежде всего наносит смертельный удар референциям

революционным, которым никакая социально-производственная субстанция, никака

истина рабочей силы больше не дает уверенности в грядущем перевороте. Ибо

58

труд — больше уже не сила, он стал знаком среди знаков. Он производится и

потребляется, как и все остальное. По общему закону эквивалентности он

обменивается на не-труд, на досуг, он допускает взаимоподстановку со всеми

остальными секторами повседневной жизни. Не став ни более, ни менее

«отчужденным», он не является больше специфическим местом исторического

«праксиса», порождающего специфические общественные отношения. Как и большинство

других практик, он является теперь просто набором сигналетических операций. Он

включается в общее оформление, знаковое обрамление жизни. Он даже перестал быть

историческим страданием и позором, своей оборотной стороной сулившими конечное

освобождение (или же, по Лиотару, пространством наслаждения рабочего класса,

местом исполнения его отчаянных желаний в условиях ценностного унижения под

властью капитала). Все это больше не правда. Трудом завладела знаковая форма,

изгнав из него всякое историческое или либидинальное значение и поглотив его

процессом его собственного воспроизводства: характерной операцией знака

является самодублирование, скрываемое пустой отсылкой к тому, что он обозначает.

Когда-то труд мог обозначать собой реальность некоторого общественного

производства, накопления богатств как общественной цели. Даже и подвергаясь

эксплуатации капиталом и прибавочной стоимостью — ведь при этом он сохранял

свою потребительную стоимость для расширенного воспроизводства капитала и дл

его конечного уничтожения. Так или иначе, он был пронизан целенаправленностью:

пусть труженик и поглощен процессом простого воспроизводства своей рабочей силы,

однако сам процесс производства не переживается как безумное повторение. Труд

революционизирует общество в самой своей униженности, как товар, чей потенциал

всегда выше простого воспроизводства ценности.

Теперь это не так: труд больше не является производительным, он стал

воспроизводительным, воспроизводящим предназначенность к труду как установку

целого общества, которое уже и само не знает, хочется ли ему что-то производить.

Нет больше производственных мифов, производственных содержаний: годовые сводки

указывают только зашифрованно-статистический, лишенный смысла общеэкономический

рост — инфляция бухгалтерских знаков, которыми уже невозможно даже вызывать

фантазмы коллективной воли. Сам пафос экономического роста умер, как и пафос

производства, последним безумно-параноическим подъемом которого он был; ныне он

съеживается в цифрах, и в пего больше никто не верит. Зато тем больше

необходимость воспроизводить труд как службу на благо общества, как рефлекс,

мораль, консенсус, регуляцию, принцип реальности. Только это принцип реальности

кода: грандиозный ритуал знаков труда,

59

распространяющийся на все общество, — неважно, производит ли он еще что-нибудь,

главное, что он воспроизводит сам себя. Социализация через ритуал, через знаки,

гораздо более эффективная, чем через связанные энергии производства. От вас

требуют не производить, не преодолевать себя в трудовом усилии (така

классическая этика теперь скорее подозрительна), а социализироваться. Согласно

структурному определению, получающему здесь вполне социальный масштаб, — быть

значимыми только как взаимно соотнесенные элементы. Функционировать как знак в

рамках общего производственного сценария, подобно тому как труд и производство

функционируют теперь лишь как знаки, как элементы, допускающие подстановку с

ие-трудом, с потреблением, общением и т.д. Множественная, непрестанная,

вращателыю-круговая соотнесенность со всей сетью прочих знаков. В результате

труд, лишенный своей энергии и субстанции (и вообще какой-либо инвестиции),

воскресает как социальная симулятивная модель, увлекая вслед за собой в

алеаторную сферу кода и все остальные категории политической экономии.

Беспокояще-странен этот прыжок в своего рода посмертное существование,

отделенное от вас всей протяженностью предшествующей жизни. Ведь в традиционном

процессе труда было нечто привычное, интимное. Какой-то близкий смысл имела

даже конкретность эксплуатации, насильственная социальность труда. Сегодня этого

нет и в помине — что связано не столько с операторной абстрактностью трудового

процесса, о которой много написано, сколько с перемещением всего значения труда

в поле операционалъности, где оно превращается в «плавающую» переменную,

увлекая вместе с собой и все воображаемое прежней жизни.

*

За автономизацией производства как режима [mode], за внутренне присущими ему

судорогами, противоречиями и революциями необходимо разглядеть код [code]

производства. Такова его размерность сегодня — в итоге «материалистической»

истории, сумевшей узаконить его как движущее начало реального развития общества

(по Марксу, искусство, религия, право и т.д. не имеют собственной истории — одно

лишь производство обладает историей, вернее оно и есть история, составляет ее

основу. Невероятная выдумка о труде и производстве — как модель истории и

общечеловеческая модель исполнения желаний).

С концом такой религиозной автономизации производства становится заметно, что

ведь все это могло быть и само произведено (на

60

сей раз — в том смысле, в каком отдают в «производство» киносценарий) в совсем

недавние времена, причем с целями совершенно отличными от тех внутренних

целевых установок (включая революцию), которые вырабатываются самим

производством.

Анализ производства как кода — это прорыв сквозь материальную очевидность

машин, фабрик, рабочего времени, изделий, зарплаты, денег и сквозь более

формальную, но также «объективную» очевидность прибавочной стоимости, рынка,

капитала, — на уровень правил игры; это разрушение логической цепи инстанций

капитала и даже критической цепи анализирующих его марксистских категорий,

образующих всего лишь его обличье второго порядка, его критическое обличье, —

на уровень элементарных единиц производства как означающего, на уровень

образуемых им социальных отношений, навеки погребенных под историческими

иллюзиями производителей (и теоретиков).

ТРУД

Рабочая сила — это не сила, а характеристика, аксиома, и ее «реальное»

оперирование в процессе труда, ее «потребительная стоимость» есть не что иное,

как дублирование этой характеристики в операциях кода. Именно на уровне знака, а

отнюдь не на уровне энергии осуществляется основное насилие. Механизм (но не

закон) капитала играет на прибавочной стоимости — неравноценном обмене зарплаты

на рабочую силу. Но даже если бы их обмен был равноценным, если бы настал конец

прибавочной стоимости, если бы даже оказалась отменена заработная плата (то есть

продажа рабочей силы), все равно человек остался бы отмечен этой аксиомой, этой

обреченностью на производство, этим таинством труда, которым он пронизан

насквозь, как полом. Нет, труженик уже не человек, даже не мужчина или женщина:

у него свой, особенный пол — рабочая сила, предназначающая его для определенной

цели; он отмечен ею, как женщина отмечена своим полом (своей половой

характеристикой), как негр отмечен цветом своей кожи: они тоже суть знаки,

ничего кроме знаков.

Следует различать относящееся лишь к режиму производства и то, что относится к

его коду. Прежде чем стать частью рыночного закона стоимости, рабочая сила уже

представляет собой определенный статус, структуру повиновения определенному

коду. Прежде чем стать меновой или потребительной стоимостью, она уже является,

как и любой товар, знаком операторного превращения природы в ценность, что

служит определяющим признаком производства и фундаментальной аксиомой нашей, и

никакой другой культуры. Под количественными эквива-

61

лентностями проходит более глубинное и изначальное сообщение товара: отрыв

природы (и человека) от недетерминированности, в результате чего они становятс

детерминированы ценностью. В созидательном неистовстве бульдозеров, сооружающих

автострады и «инфраструктуру» , в этом цивилизующем неистовстве эры

производства можно ощутить ярое стремление не оставить на земле ничего

не-произведенного, на всем поставить печать производства, пусть даже это и не

сулит никакого прироста богатств: производство ради меток, для воспроизводства

меченых людей. Что такое нынешнее производство, как не этот террор кода? Это

вновь становится так же ясно, как для первых поколений промышленной эпохи,

столкнувшихся с машинами как с абсолютным врагом, носителем тотального

разрушения традиционных структур, — тогда еще не успела развиться сладкая мечта

об исторической диалектике производства. Проявляющиеся то тут, то там

луддитские выступления, стихийно направленные против орудий производства (и

прежде всего против самих себя как производительной силы), массовый саботаж и

прогулы красноречиво говорят о неустойчивости производственного строя. Ломать

машины — безумный поступок, поскольку это средства производства, поскольку

сохраняется неоднозначность относительно их будущей потребительной стоимости.

Но если рушатся цели этого производства, то рушится и почтение к средствам, и

машины предстают в своей истинной целенаправленности, как прямые,

непосредственно-операторные знаки социального отношения к смерти, которой живет

капитал. И тогда ничто не мешает их немедленному разрушению. В этом смысле

луддиты яснее Маркса понимали, что несет с собой вторжение промышленного строя,

и сегодня они едва ли не берут реванш — на катастрофическом финише того

процесса, в который мы втянулись по указке самого Маркса, в диалектической

эйфории производительных сил.

*

Труд служит знаком не в смысле престижных коннотаций, которые могут связыватьс

с тем или иным его видом, и даже не в смысле того социального успеха, каким

является само трудоустройство для алжирского иммигранта по сравнению с его

родственниками, для марокканского паренька с Верхнего Атласа, только и

мечтающего о работе на заводах «Симка», да даже еще и для женщин в нашей стране.

В подобных случаях труд отсылает к некоторой присущей ему ценности — статусному

росту или отличию. В современном же сценарии труд более не описывается таким

референциальным определением знака. Теперь вместо собственных значений того или

иного

62

вида труда или же труда вообще существует трудовая система, в которой должности

взаимообмениваются. Нет больше «right man in the right place»1 — старой формулы

научно-производственного идеализма. Но нет больше и индивидов, взаимозаменимых,

по все-таки необходимых в каждом определенном трудовом процессе. Теперь

взаимозаменимым сделался сам трудовой процесс: это подвижная, поливалентная,

прерывистая структура интеграции, безразличная к какой бы то ни было цели, даже

и к труду в его классическом операторном понимании, занятая лишь тем, чтобы

поместить каждого в социальную сеть, где ничто не направлено ни к чему, кроме

имманентности самой этой операциональной разметки, которая безразлично служит

как парадигмой, склоняющей всех индивидов относительно одного общего корня, так

и синтагмой, соединяющей их посредством бесконечной комбинаторики.

Такой труд — также и в форме досуга — заполоняет всю нашу жизнь как

фундаментальная репрессия и контроль, как необходимость постоянно чем-то

заниматься во время и в месте, предписанных вездесущим кодом. Люди всюду должны

быть приставлены к делу — в школе, на заводе, на пляже, у телевизора или же при

переобучении: режим постоянной всеобщей мобилизации. Но подобный труд не

является производительным в исходном смысле слова: это не более чем зеркальное

отражение общества, его воображаемое, его фантастический принцип реальности. А

может, и влечение к смерти.

На это и направлена вся нынешняя стратегия по отношению к труду: job

enrichment2, гибкое рабочее расписание, подвижность кадров, переквалификация,

постоянное профессиональное обучение, автономия и самоуправление,

децентрализация трудового процесса — вплоть до калифорнийской утопии

кибернетизированного труда, выполняемого на дому. Вас больше не отрывают грубо

от обычной жизни, чтобы бросить во власть машины, — вас встраивают в эту машину

вместе с вашим детством, вашими привычками, знакомствами, бессознательными

влечениями и даже вместе с вашим нежеланием работать; при любых этих

обстоятельствах вам подыщут подходящее место, персонализированный job3 — a нет,

так назначат пособие по безработице, рассчитанное по вашим личным параметрам;

как бы то ни было, вас уже больше не оставят, главное, чтобы каждый являлс

окончанием [terminal] целой сети, окончанием ничтожно малым, но все же

включенным в сеть, — ни в коем случае не нечленораздельным криком, по языковым

элементом [terme], появляющимся на вы-

1 Нужный человек на нужном месте (англ.). -- Прим. перев. 2 Сдельная оплата

(англ.). — Прим. перев. 3 Работа (англ.). — Прим. перев.

63

ходе [au terme] всей структурной сети языка. Сама возможность выбирать работу,

утопия соразмерного каждому труда означает, что игра окончена, что структура

интеграции приняла тотальный характер. Рабочая сила больше не подвергаетс

грубой купле-продаже, теперь она служит объектом дизайна, маркетинга,

мерчендайзинга; производство включается в знаковую систему потребления.

На первой стадии анализа задачей было осмыслить сферу потребления как

распространение сферы производительных сил. Теперь следует осуществить обратную

операцию. Сферу производства, труда, производительных сил нужно осмыслить как

переключенную в сферу «потребления», то есть в сферу всеобщей аксиоматики,

кодированного обмена знаками, распространенного на всю жизнь дизайна. Это

относится к общественному знанию, конкретным познаниям и установкам (Даниель

Верр: «Почему не рассматривать психологические установки персонала как один из

ресурсов, управление которым входит в задачи руководителя?»), а равно и к

сексуальности, телу, воображению (Верр: «Воображение одно лишь еще связано с

принципом удовольствия, в то время как весь психический аппарат подчиняетс

принципу реальности (Фрейд). Пора покончить с такой растратой сил. Воображение

должно быть актуализировано как производительная сила, вложено в дело.

Воображение у власти — таков лозунг технократии»). Так же и с бессознательным,

с Революцией и т.п. Да, все это идет к тому, чтобы быть «вложено в дело»,

захвачено и поглощено сферой ценности, причем понимаемой не как рыночна

стоимость, а скорее как математическая величина, — то есть оно должно быть не

мобилизовано ради производства, а зарегистрировано, приписано к некоторой

рубрике, вовлечено в игру операциональных переменных, должно стать не столько

производительной силой, сколько фигурой на шахматной доске кода, подчиняясь

общим для всех правилам игры. Аксиома производства еще только стремится свести

все к факторам, аксиома же кода сводит все к переменным. В итоге первой

получаются уравнения и расчеты сил, в итоге второй — подвижно-алеаторные

комплексы, которые нейтрализуют все противящееся или неподвластное им

посредством не аннексии, а коннексии.

*

Дело зашло еще дальше, чем в «НОТ» — «научной организации труда», хотя само ее

появление было важнейшей вехой экспансии кода. Здесь можно различить две фазы:

На смену «донаучной» фазе развития промышленной системы, Для которой характерна

максимальная эксплуатация рабочей силы,

64

приходит фаза машинного производства, преобладания основного капитала, где

«овеществленный труд [...] выступает [...] не только в форме продукта или

продукта, применяемого как средство труда, но в форме самой производительной

силы» (Grundrisse, т. II, с. 213)1. В дальнейшем это накопление овеществленного

труда, заменяющего живой труд как производительную силу, бесконечно умножается в

ходе накопления знаний: «Накопление знаний и навыков, накопление всеобщих

производительных сил общественного мозга поглощается капиталом в противовес

труду и поэтому выступает как свойство капитала, более определенно — как

свойство основного капитала» (Gr., II, 213).

На этой стадии машинного производства, научного аппарата, совокупного рабочего и

НОТа «процесс производства перестал быть процессом труда в том смысле, что труд

перестал охватывать процесс производства в качестве господствующего над ним

единого начала» (Gr., II, 212). Вместо «своеобразной» производительной силы

остается всеобщая машинерия, преобразующая производительные силы в капитал, —

вернее, вырабатывающая производительную силу и труд. Этой операцией

нейтрализуется весь общественный аппарат труда: отныне сама коллективна

машинерия начинает непосредственно производить себе общественную цель, она сама

производит производство.

Это господство омертвленного труда над живым. Именно в этом и заключалось

первоначальное накопление — накопление омертвленного труда, пока он не станет

способен поглощать живой труд, вернее производить его под контролем в своих

собственных целях. Поэтому конец первоначального накопления знаменует собой

решительный поворот всей политической экономии — переход к преобладанию

омертвленного труда, к социальным отношениям, кристаллизующимся и воплощающимс

в омертвленном труде, которые тяготеют над всем обществом и представляют собой

не что иное, как код господства. Маркс допустил фантастическую ошибку, поверив,

что машины, техника, наука все-таки сохраняют невинность, что все это способно

вновь сделаться общественным трудом, как только будет ликвидирована система

капитала. В действительности на этом-то она и зиждется. Подобные благодушные

упования происходят от недооценки смерти в омертвленном труде, от веры в то,

что за некоторым поворотным пунктом, посредством своего рода исторического

скачка производства, мертвое окажется преодолено живым.

1 Эта и следующие цитаты из «Экономических рукописей» Маркса приводятся по

изданию: К.Маркс, Ф.Энгельс, Сочинения. 2-е изд., т. 46, М., Госполитиздат,

1968, ч. I, с. 258, ч. II, с. 204, 205, 213. - Прим. перев.

65

И однако же Маркс почуял это, отметив «способность овеществленного труда

превращаться в капитал, то есть превращать средства производства в средства

управления живым трудом». То же самое проступает и в другой его формуле,

согласно которой на известной стадии развития капитала «вместо того чтобы быть

главным агентом процесса производства, рабочий становится рядом с ним» (Gr., II,

221/222). Формула, которая идет значительно дальше политической экономии и ее

критики, так как смысл ее буквально в том, что перед нами уже не процесс

производства, а процесс исключения и выдворения.

Нужно, однако, сделать отсюда все выводы. Когда производство получает такой

круговой характер и инволюциоиирует само в себя, оно утрачивает всякую

объективную детерминированность. Подобно мифу, оно само себя заклинает с

помощью своих собственных элементов, ставших знаками. Когда параллельно с этим

сфера знаков (включая масс-медиа, информацию и т.д.) из особенной сферы

превращается в глобальный процесс движения капитала, то приходится говорить не

только, вслед за Марксом, что «процесс производства перестал быть процессом

труда», но что также и «процесс движения капитала перестает быть

производственным процессом».

Из-за господства омертвленного труда над живым рушится вся диалектика

производства. Потребительная/меновая стоимость, производительные

силы/производственные отношения — все эти оппозиции, на которых строилс

марксизм (следуя, впрочем, по сути той же схеме, что и рационалистическое

мышление с его оппозициями истины и лжи, видимости и реальности, природы и

культуры), тоже оказываются нейтрализованы одним и тем же способом. В

производстве и экономике все начинает поддаваться взаимной подстановке,

обращению, обмену в ходе той же бесконечной игры отражений, что и в политике,

моде или средствах массовой коммуникации. Бесконечно отражаются друг в друге

производительные силы и производственные отношения, капитал и труд,

потребительная и меновая стоимость: это и значит, что производство растворяетс

в коде. А закон ценности состоит сегодня не столько в возможности обменивать

все товары согласно всеобщему эквиваленту, сколько в гораздо более радикальной

возможности обменивать все категории политической экономии (и ее критики)

согласно коду. Все детерминации «буржуазного» мышления были нейтрализованы и

упразднены материалистическим пониманием производства, которое свело их все к

одной общеисторической детерминации. Но и оно, в свою очередь, нейтрализуется и

поглощается переворотом элементов системы. И если прежние поколения мечтали о

докапиталистическом обществе, то мы начинаем гре-

66

зить о политической экономии как об утраченном объекте, и ее дискурс являетс

сегодня столь сильной референцией именно потому, что она утрачена.

*

Маркс: «Те виды труда, которые могут использоваться только как услуги, поскольку

их продукт неотделим от своего исполнителя, и которые тем самым не могут стать

автономным товаром, образуют ничтожно малую массу в массе капиталистического

производства. Поэтому здесь от них можно отвлечься, отложив их рассмотрение до

главы о наемном труде» («Капитал», гл. VI, с. 234). Названная глава «Капитала»

так и не была написана: проблема, задаваемая данным разграничением, отчасти

совпадающим с разграничением производительного и непроизводительного труда,

совершенно неразрешима. Марксистское определение труда с самого начала трещит по

швам. Например, в «Grundrisse» (I, 253) читаем: «Труд являетс

производительным, если он производит свою противоположность [капитал]». Отсюда

логически следует, что если труд начинает воспроизводить сам себя, как это и

происходит сегодня в масштабе всего «совокупного рабочего», то он перестает

быть производительным. Таков непредвиденный вывод из определения, которое даже

мысли не допускает, чтобы капитал мог укорениться в чем-либо ином, кроме

«производства», — например, в самом же труде, очищенном от производительности,

в труде «непроизводительном», как бы нейтрализованном, где зато капиталу как раз

и удается перехитрить опасную детерминированность «производительного» труда и

приступить к установлению своего реального господства уже не только над трудом,

но и над всем обществом. Пренебрегши таким «непроизводительным трудом», Маркс

прошел мимо действительной неопределенности труда, на которой и зиждетс

стратегия капитала.

«Труд является производительным лишь в том случае, когда он производит свою

собственную противоположность [капитал]» (Gr., I, 253). При этом парадокс в том,

что по собственному же определению Маркса все большая часть человеческого труда

становится непроизводительной, но это явно не мешает капиталу упрочивать свое

господство. Фактически труд не бывает двух или трех видов1, все эти

1 Маркс с иезуитским лукавством сам почти признает это, вводя понятие

совокупного рабочего: «Продукт превращается вообще из непосредственного продукта

индивидуального поизводителя в общественный, в общин продукт совокупного

рабочего, т.е. комбинированного рабочего персонала, члены которого ближе или

дальше стоят от непосредственного воздействия на предмет труда.

Поэтому уже самый кооперативный характер процесса труда неизбежно расширяет

понятие производительного труда и его носителя, производительного рабочего.

Теперь для того, чтобы трудиться производительно, нет необходимости

непосредственно прилагать свои руки; достаточно быть органом совокупного

рабочего, выполнять одну из его подфункций. Данное выше первоначальное

определение производительного труда, выведенное из самой природы материального

производства, сохраняет свое значение в применении к совокупному рабочему,

рассматриваемому как одно целое. Но оно не подходит более к каждому из его

членов, взятому в отдельности» («Капитал», II, 183/184 [К.Маркс, Ф.Энгельс,

Сочинения, т. 23, М., Госполитиздат, 1960, с. 516-517. — Прим. перев.]).

67

хитроумные и надуманные разграничения были подсказаны Марксу именно капиталом,

который сам никогда не был так глуп, чтобы в них верить, и всегда «наивно»

преодолевал их. Существует только один вид труда, только одно его действительно

фундаментальное определение, и на беду именно оно оказалось упущено Марксом.

Ныне все разновидности труда подводятся под одно-единственное определение — под

нечистую, архаичную, оставленную без анализа категорию труда/услуги, а вовсе не

под классическую и якобы универсальную категорию наемно-«пролетарского» труда.

Труд/услуга — не в значении феодальной службы, так как этот труд утратил смысл

обязанности и взаимности, которым он обладал в контексте феодализма, а в том

значении, которое и указано у Маркса: услуга неотделима от того, кто ее

предоставляет; этот аспект архаичен при продуктивистском воззрении на капитал,

по фундаментален, если понимать капитал как систему господства, систему

«закрепощения» человека трудовым обществом, то есть таким типом политического

общества, где она образует правила игры. Именно в таком обществе мы сегодня и

живем (если только оно не было таким еще и во времена Маркса): всякий труд

сливается с обслуживанием — с трудом как чистым присутствием/занятостью, когда

человек расходует, предоставляет другому свое время. Он «обозначает» свой труд,

подобно тому как можно обозначить свое присутствие или преданность. В таком

смысле предоставление услуги действительно неотделимо от предоставляющего ее.

Предоставление услуги — это отдача своего тела, времени, пространства, серого

вещества. Производится ли при этом что-нибудь или нет — не имеет значения по

сравнению с этой личной зависимостью. Прибавочная стоимость, разумеется,

исчезает, а заработная плата меняет свой смысл (мы к этому еще вернемся). Это не

«регрессия» капитала к феодальному состоянию, а переход к реальному господству,

то есть к тотальному закабалению и закрепощению человеческой личности. К этому

и направлены все попытки «ретотализировать» труд — они стремятся сделать

68

его тотальным услужением, где личность услужающего будет все менее и менее

отсутствовать, все более и более включаться в процесс.

В этом смысле труд больше не отличается от других видов практики, в частности от

своей противоположности — свободного времени, которое, предполагая такую же

степень мобилизации и приставленности к делу (или же отставлеиности от

производственного дела), оказывается ныне точно таким же оказыванием услуг1 — за

каковое по всей справедливости полагалась бы и оплата (что, впрочем, тоже не

исключается)2. Короче говоря, лопается не только надуман-

1 Свободное время — это, так сказать, форма «сложного труда», в том смысле что

сложный труд, в отличие от простого, по определению смыкается с обслуживанием

(солидарность услуги и услужающего, неэквивалентность никакому времени

абстрактного общественного труда, неэквивалентность никакой зарплате,

воспроизводящей рабочую силу). Маркс сам разглядел бы все это, если бы глаза ему

не застили производительный труд и многочисленные разграничения, призванные

спасти производительного труженика как субъекта истории. Так же и Маркузе,

вместо того чтобы строить фантазматические картины свободного времени

(«Доведенное до совершенства овеществление энергии человеческого труда могло бы

разбить овеществленные формы, обрубив цепи, связывающие индивида с машиной...

Полная автоматизация в царстве необходимости открыла бы новое измерение —

измерение свободного времени, в котором произошло бы самоопределение частного и

общественного существования человека» -- «Одномерный человек» [Герберт Маркузе,

Одномерный человек, М., REFL-book, 1994, с. 48. — Прим. перев.]), мог бы понять,

что система, с ее техническим прогрессом и автоматизацией, сама производит

свободное время как радикальную форму овеществления рабочей силы, как

законченную форму времени абстрактного общественного труда, и делает это как раз

симулируя обратным образом не-труд.

Другой вид «сложного» труда — это учеба, переквалификация, школа и т.д. Есть

соблазн анализировать все это также в терминах прибавочной стоимости,

реинвестирования капитала в знание и учебу, постоянного капитала, который

дополнительно присоединяется к простому труженику. Смит: «Человек, обученный

ценой больших затрат труда и времени, может быть уподоблен дорогостоящей

машине...». Неверно. Образование, обучение, школа — это не особые, косвенные

формы капиталовложений. Они непосредственно представляют собой общественные

отношения порабощения и контроля. Капитал в них не стремится к сложному труду,

он несет в них абсолютные убытки, жертвуя огромной частью своей «прибавочной

стоимости» ради воспроизводства своей гегемонии.

2 Уже сейчас это реализовано в пособии по безработице (во Франции теперь — в

течение года после увольнения). Еще дальше идет проект уже практикуемого в

некоторых странах «отрицательного налога», который предусматривает минимальный

базовый заработок для всех — домохозяек, инвалидов, безработной молодежи, —

исчисляемый исходя из потенциального трудового вознаграждения. При этом

безработица как критическое положение (со всеми своими политическими

последствиями) просто-напросто исчезает. Труд становится результатом

добровольного выбора, я зарплата — визой на существование, автоматически

вписывающей человека в социальное устройство. Капитал по-прежнему предполагает

оплату по найму, но только на сей раз в ее чистой форме — очищенной от труда, —

как означающее, очищенное от означаемого (следуя соссюровской аналогии),

которое было лишь его эпизодическим историческим содержанием.

69

ное разграничение производительного и непроизводительного труда, но даже и

разграничение труда и всего остального. Больше просто не остается труда в

специфическом смысле термина, и Маркс вообще-то правильно сделал, что не стал

писать посвященную ему главу «Капитала»: она была заранее обречена на неудачу.

Как раз в этот момент трудящиеся начинают именоваться «производственными

агентами»; терминологические сдвиги по-своему важны, так и этот новый термин

антифрастически обозначает статус человека, который уже ничего больше не

производит. Уже и «специализированный рабочий»3 был уже не трудящимся, а просто

рабочим по отношению к тотальной нерасчлененности труда. Он имел дело уже не с

определенным содержанием труда и не с некоторой специфической зарплатой, но с

обобщенной формой труда и с политической зарплатой. С появлением же

«производственного агента» возникает наиабстрактнейшая форма, куда более

абстрактная, чем старый, заэксплуатированный до смерти «специализированный

рабочий»: появляется трудовой манекен, мельчайший сменный модуль, базовый

прислужник принципа ирреальности труда. Гениальный эвфемизм: человек больше не

трудится, а «обозначает труд»; наступает конец культуры производства и труда,

откуда и берется a contrario термин «производственный». Для такого

«производственного агента» характерна уже не эксплуатация, делающая его сырьем

в трудовом процессе, а мобильность, взаимозаменимость, делающая его бесполезным

придатком основного капитала. Термин «производственный агент» знаменует собой

предельный вариант «рабочего, стоящего рядом с производством», о котором писал

Маркс.

*

Данная стадия, на которой «процесс движения капитала перестает быть

производственным процессом», является также и стадией исчезновения фабрики: на

фабрику становится похоже все общество в целом. Фабрика как таковая должна

исчезнуть, труд должен утратить свой специфический характер, и тогда капитал

сможет преобразиться, распространив свою форму до масштабов всего общества.

Поэтому для анализа того реального господства, которое ныне осуществляет

капитал, необходимо зафиксировать исчезновение конкретных мест труда,

конкретного субъекта труда, конкретного времени общественного труда, необходимо

зафиксировать исчезновение фаб-

3 Этой категорией фактически обозначались неквалифицированные, подсобные

рабочие. — Прим. перев.

70

рики, труда и пролетариата1. Отошла в прошлое стадия, когда общество было

филиалом, надстройкой фабрики, виртуальной резервной армией капитала. Теперь

принцип фабрики взрывается и размазывается по всей поверхности общества, так

что различие между ними становится «идеологическим»: поддерживать в

воображаемом революционеров существование фабрики как чего-то специфического и

привилегированного — это просто ловушка, которую ставит им капитал. Труд —

повсюду, потому что труда больше пет. Тут-то он и достигает своей окончательной,

завершенной формы, своего принципа, воссоединяясь с другими принципами,

исторически выработанными в других социальных пространствах, которые

предшествовали мануфактуре и служили ей образцом, — таких как приют, гетто,

больница вообще, тюрьма, все места заточения и сосредоточения, которые

выработала наша культура на своем пути к цивилизованному состоянию. Впрочем,

сегодня все эти места тоже утрачивают свои определенные границы, растворяясь в

глобальном обществе, потому что форма приюта или тюрьмы, предполагаемая ими

дискриминация теперь заложены во все социальное пространство, во все моменты

реальной жизни2. Все это по-прежнему существует — фабрики, приюты, тюрьмы, школы

— и, вероятно, будет существовать всегда как знаки разубеждения, от-

1 Смещение стратегии капитала от экономического процесса к процессу более

широкому наглядно прослеживается в социальной эволюции жилища.

Первоначально жилище рабочего было всего лишь его звериным логовом, филиалом

фабрики, местом, функционально предназначенным для воспроизводства рабочей силы

и стратегически сохраняющим свою принадлежность фабрике и предприятию. Жилище

само не инвестировано формой капитала.

Мало-помалу жилище инвестируется как отмеченное пространство-время в рамках

процесса прямого и всеобщего контроля социального пространства; это место, где

воспроизводится уже не труд, а сим жилой быт как особая функция, как

непосредственная форма общественного отношения; воспроизводится уже не труженик,

а жилец как таковой, пользователь. Ведь именно «пользователь», вслед за

пролетарием, сделался идеальным типом промышленного раба. Он пользуетс

материальными благами, словами языка, сексуальностью, даже и трудом (рабочий,

«производственный агент», становится пользователем своей фабрики и своего труда

как индивидуального и коллективного оборудования, как общественной службы), он

пользуется транспортом, а равно и своей жизнью и смертью.

Пользование, то есть присвоение потребительной стоимости, — эта

децентрированная, экстенсивная стратегия, направленная по всем азимутам, —

такова высшая форма самоуправления социального контроля.

2 Такова и калифорнийская кибернетическая утопия, растворяющая в себе мегаполис

третичного сектора: работа доставляется на дом с помощью компьютера. Труд

распыляется, проникая во все поры общества и повседневного быта. Перестают

существовать не только рабочая сила, но и пространство-время труда; отныне все

общество представляет собой один сплошной континуум ценностного процесса. Труд

сделался образом жизни. В борьбе против такой вездесущности капитала,

прибавочной стоимости и труда, связанной с их исчезновением как таковых,

бесполезно возрождать заводские стены, золотой век фабричного производства и

классовой борьбы. Отныне рабочий лишь питает собой воображаемое борьбы, подобно

тому как полицейский — воображаемое подавления.

71

влекающие от реального господства капитала к чему-то воображаемо материальному.

Так церкви всегда существовали для того, чтобы скрыть смерть Бога, или же тот

факт, что Бог повсюду (что то же самое). Всегда будут существовать природные

заповедники и индейские резервации, чтобы скрыть, что ни животных, ни индейцев

больше нет, что мы сами все стали индейцами. Всегда будут существовать заводы и

фабрики, чтобы скрыть, что труд умер, что производство умерло, или же что оно

теперь всюду и нигде. Ибо сегодня бесполезно бороться с капиталом в

детерминированных формах. Зато если окажется, что он теперь ничем не

детерминирован, что его абсолютным оружием стало воспроизводство труда как

чего-то воображаемого, тогда, значит, и сам капитал вот-вот испустит дух.

ЗАРАБОТНАЯ ПЛАТА

В своей законченной форме, не соотносясь более ни с каким определенным

производством, труд больше не находится и в отношении эквивалентности с

заработной платой. Зарплата представляет собой эквивалент рабочей силы

(нечестный, несправедливый эквивалент, но это неважно) только в перспективе

количественного воспроизводства рабочей силы. Она совершенно лишается этого

смысла, когда начинает санкционировать собой сам статус рабочей силы, обознача

повиновение диктуемым капиталом правилам игры. Она больше ничему не

эквивалентна и не пропорциональна3, она представляет собой таинство вроде

крещения (или же соборования), делающее вас полно-

3 Понятие прибавочной стоимости просто не имеет больше смысла в применении к

такой системе, которая от воспроизводства рабочей силы, порождающей прибыль и

прибавочную стоимость, перешла к воспроизводству всей жизни в целом,

перераспределяя или даже заранее впрыскивая в нее весь эквивалент общественного

сверхтруда. С этого момента прибавочная стоимость оказывается всюду и нигде.

Нет больше ни «непроизводительных издержек капитала», ни, обратно, «прибыли» в

смысле ее одностороннего присвоения. Законом системы становится отрекаться от

нее и перераспределять ее, лишь бы она обращалась в обществе и лишь бы каждый

человек, пойманный плотной сетью этого непрестанного перераспределения,

сделался держателем, а вся группа — самоуправляющимся держателем прибавочной

стоимости, тем самым глубоко вовлекаясь в политический и бытовой порядок

капитала. И точно так же как прибавочная стоимость не имеет больше смысла с

точки зрения капитала, она не имеет его и с точки зрения эксплуатируемого.

Разграничение между долей труда, возвращающейся к нему в форме зарплаты, и

излишком труда по имени «прибавочная стоимость» больше не имеет смысла

применительно к трудящемуся, который вместо воспроизводства своей рабочей силы

с помощью зарплаты занимается воспроизводством всей своей жизни в процессе

«труда» в расширенном смысле слова.

72

ценным гражданином политического социума капитала. Помимо того, что зарплата и

доходы трудящегося дают капиталу средства для экономического капиталовложени

(кончилась эпоха наемного труда как эксплуатации, наступает эпоха наемного труда

как акционерного участия в капиталистическом обществе — то есть стратегическа

функция трудящегося смещается в сторону потребления как обязательной службы

обществу), на сегодняшней стадии зарплаты/статуса преобладающим оказываетс

другое значение слова «вложение» [investissement]: капитал облекает [investit]

трудящегося зарплатой как некоторой должностью или ответственностью. Или же он

действует как захватчик, который осаждает [investit] город, — глубоко

охватывает его и контролирует все входы и выходы.

Мало того, что капитал посредством зарплаты/дохода заставляет производителей

пускать деньги в оборот и тем фактически превращает их в воспроизводителей

капитала, но он еще и более глубоким образом, посредством зарплаты/статуса

делает их получателями материальных благ, в том же смысле в каком сам он,

капитал, является получателем труда. Каждый пользователь обращается с

потребительскими вещами, сведенными к их функциональному статусу производства

услуг, подобно тому как и капитал обращается с рабочей силой. Тем самым каждый

оказывается инвестирован мыслительным порядком капитала.

С другой стороны, как только заработная плата отделяется от рабочей силы, ничто

(кроме разве что профсоюзов) не мешает более выдвигать максималистские,

неограниченно высокие требования оплаты. Ведь если у некоторого количества

рабочей силы еще бывает «справедливая цена», то консенсус и глобальна

сопричастность цены уже не имеют. Традиционно требование повысить зарплату было

лишь формой переговоров об условиях жизни производителя. Максималистскими же

требованиями наемный работник выворачивает наизнанку свой статус

воспроизводителя, на который его обрекает зарплата. Это как бы вызов. Работник

хочет сразу всего. Таким способом он не только углубляет экономический кризис

всей системы, но и оборачивает против нее сам утверждаемый ею принцип тотальной

политической требовательности.

Максимальная зарплата за минимальный труд — таков лозунг. Требования идут по

нарастающей, политическим результатом чего вполне мог бы стать взрыв всей

системы сверху, согласно ее же логи-

73