Часть 5.

воспроизводства. В политике подобная стадия наступает тогда, когда с

нейтрализацией антагонизма левых и правых функции власти могут осуществлятьс

как игра их чередования.

Именно эта недетерминированность терминов, нейтрализация диалектической

оппозиции до простого структурного чередования производит столь характерное

чувство неуверенности в реальности кризиса. Такое невыносимое чувство симулякра

характерно для всего связанного с систематическим функционированием кода, и его

вечно пытаются заклинать в терминах заговора. Кризис якобы подстегиваетс

«крупным капиталом» — успокоительная гипотеза, поскольку в ней восстанавливаетс

некая реальная экономико-политическая инстанция и предполагается наличие

некоего (тайного) субъекта кризиса, то есть какой-то исторической истины. Ужас

симулякра отступил: лучше уж что угодно другое, лучше уж вездесуща

экономико-политическая фатальность капитала, лишь бы в нем был ясный смысл;

лучше уж прибыль, эксплуатация и вся эта экономическая жестокость капитала, чем

признание той ситуации, где мы живем и где все играется и переигрывается как

простой результат кода. Неузнавание этой «истины» мирового господства (если у

него есть истина) не уступает по масштабу самому кризису, который впервые

делает ее всецело очевидной.

В самом деле, кризис 1929 года еще был кризисом капитала, измеряемого уровнями

реинвестиций, прибавочной стоимости и прибыли, кризисом (пере)производства,

измеряемого целевыми установками общественного потребления. А разрешен был этот

кризис регулированием спроса через бесконечный обмен целевыми установками между

производством и потреблением. С тех пор (это окончательно утвердилось с концом

Второй мировой войны) производство и потребление перестали быть двум

противоположными и потенциально противоречащими друг другу полюсами.

Одновременно, вместе с самой возможностью кризиса, весь порядок экономики

утратил и всякую внутреннюю детерминированность. Он сохраняется лишь как

процесс экономической симуляции, сближающийся с процессом воспроизводства,

который его полностью и поглощает1.

1 Разумеется, между структурным и рыночным законами ценности сохраняютс

противоречия, так же как прежде они имелись между рыночным законом и

пережитками докапиталистических ценностей (каковые и до сих пор не исчезли

полностью). Так, абсолютной задачей системы является контроль над смертью —

иначе невозможна структурная отмеченность жизни, - но это наталкивается на

экономические императивы, на традиционную логику прибыли (огромная стоимость

длительного лечения, поддержания жизни больных и т.д.). В результате —

компромисс, некое абсурдное равновесие (собираются зафиксировать норму в 35%

больных лейкемией, жизнь которых будут поддерживать). Подсчитывают маргинальную

стоимость смерти. За этим порогом больным предоставляют умирать. Экономический

цинизм? — нет, напротив, это как раз экономика не дает системе дойти до предела

собственной логики, то есть полностью преградить людям доступ к своей смерти.

Фактически имеет место сложная игра двух форм стоимости, в которой все

определяется этой стратегией двоения и кризиса. Ибо кризис — это то, что якобы

требует решения, тогда как он уже является этим решением.

94

Но существовал ли когда-нибудь реальный дефицит, а стало быть и реальность всего

принципа экономики, — чтобы сегодня можно было говорить, что он исчезает и лишь

играет роль мифа, да еще и альтернативного мифу об изобилии? Существовала ли

исторически потребительная стоимость дефицита, а стало быть и абсолютна

ценностная установка экономики, чтобы сегодня можно было сказать, что она

исчезла в цикле воспроизводства, уступив место безраздельному господству кода,

регуляции через код, которая и распоряжается пашей жизнью и смертью? Скажем так:

экономика для своего самопроизводства (а она только и производит что себ

самое) нуждается в таком диалектическом напряжении между дефицитом и изобилием

, — однако система для своего самовоспроизводства нуждается сегодня уже только

в мифическом оперировании экономикой.

*

Именно потому, что сфера экономики нейтрализована, теперь обо всем можно

говорить в терминах политической экономии и производства. Экономика, и

предпочтительно в марксистском своем варианте, становится эксплицитным

дискурсом целого общества, вульгатой всякого анализа. Все идеологи обрели

сегодня в политической экономии свой родной язык. Все социологи, human

scientists2 и т.д. склоняются к марксизму как опорному дискурсу. Даже и

христиане — особенно, конечно, христиане. Поднимается как бы новая левая —

божественная левая. Благодаря той же интеграции без берегов все сделалось

«политическим» и «идеологическим». Преступления и происшествия — это политика,

спорт тоже, об искусстве и говорить нечего; всюду правота на стороне классовой

борьбы. Весь скрытый дискурс капитала стал явным, и всюду отмечается ликование

по поводу этого признания «истины».

Май 1968 года ознаменовал собой решающий этап в этой натурализации политической

экономии. Поколебав систему в самых глубинах ее символической организации,

встряска мая 1968 года сделала

2 Специалисты по гуманитарным наукам (англ.). — Прим. перев.

95

насущно, жизненно необходимым переход от «надстроечных» идеологий (моральных,

культурных и т.п.) к идеологизации самого базиса. Сделав официальным дискурс

своей критики, капитал под прикрытием этой легализации экономики и политики

удваивает свою власть. Именно политической экономией заткнули пробоину,

образованную 1968 годом, — причем именно марксистской политической экономией,

подобно тому как на местах «продажей» кризиса занимались профсоюзы и левые

партии. Таким образом, скрытая референция экономики и политики была извлечена

на свет лишь затем, чтобы спасти катастрофическую ситуацию, и с тех пор ее

продолжают распространять, обобщать, отчаянно воспроизводить, потому что

открытая маем 1968 года катастрофическая ситуация так и не исчерпана.

Набравшись храбрости, можно было бы сказать, что экономика и ее критика

представляют собой всего лишь надстройку, — да только не нужна нам така

храбрость, потому что это все равно что вывернуть старую шкуру наизнанку. Где

же в таком случае базис?.. и т.д. К тому же это означало бы дать возможность

экономике однажды вновь подняться наверх — по закону качелей, представляющему

собой один из эффектов кода. Нас слишком долго обманывали «базисом», чтобы снова

затевать эту игру масок. Этим «базисным» и «надстроечным» детерминациям положила

конец сама система. Сегодня она делает вид, будто рассматривает экономику как

базис, потому что Маркс гениально подсказал ей такую запасную стратегию, по

фактически капитал никогда реально не функционировал согласно этому

воображаемому разграничению — не так он наивен. Его могущество происходит

именно от одновременного развития на всех уровнях сразу, от отказа задаватьс

всерьез вопросом, что чем детерминировано, отказа от хитроумного разграничени

инстанций и от всякой «идеологии», — от того, что он никогда по сути не

отождествлялся с производством, как это делал Маркс, а вслед за ним и все

прочие революционеры, которые одни только и верили и верят в производство,

связывая с ним свои фантазмы и безрассудные надежды. Сам же капитал

довольствуется тем, что распространяет свой закон одним всеохватывающим

движением, неумолимо заполоняя все пространство жизни и не заботясь о

приоритетах. Он навязал людям труд — но он навязал им также и культуру,

потребности, речь и функциональные языки, информацию и коммуникацию, право,

свободу, сексуальность, инстинкт самосохранения и инстинкт смерти, — он во всем

выдрессировал их согласно враждебным и безразличным друг другу мифам. Это и есть

его единственный закон — безразличие. Иерархизировать инстанции — слишком

опасная игра, грозящая обернуться против пего. Нет, он умеет нивелировать,

нейтрализовывать,

96

разграфлять общей разметкой, делать неразличимым — и именно так он и действует

согласно своему закону. А еще он умеет скрывать этот фундаментальный процесс под

маской «детерминирующей» все остальное политической экономии.

Для нынешнего капитала, этой гигантской полиморфной машины, символическое (дар

и отдаривание, взаимность и обратимость, трата и жертвоприношение) не значит

больше ничего, природа (базовая референция источника и субстанции, диалектика

субъекта/объекта и т.д.) тоже ничего больше не значит, да и политическа

экономия переживает сама себя в состоянии глубокой комы, зато все эти призраки

по-прежнему бродят в операциональном поле ценности. Быть может, здесь в

грандиозном масштабе отзывается закон, отмеченный у Маркса: всякое событие

сначала проживает историческую жизнь, а затем воскресает в форме пародии. Разве

что для пас обе эти фазы сливаются воедино, так как старая добра

материалистическая история сама стала процессом симуляции, не дает больше

возможности даже для театрально-гротескной пародии; сегодня террор вещей,

лишенных своей субстанции, осуществляется напрямую, сегодня симулякры

непосредственно предвосхищают собой пашу жизнь во всех ее определениях. Теперь

это уже не спектакль и не воображаемое — это тактика яростной нейтрализации,

которая оставляет мало места для клоунады типа Наполеона III, исторического

фарса, который, в духе Маркса, легко преодолевается реальной историей. Симулякры

— другое дело, они сами ликвидируют пас вместе с историей. А может быть, это

связано с вообще характерными для Маркса иллюзиями насчет возможностей революции

в системе. Он прекрасно видел уже намечавшуюся в его эпоху способность капитала

подрывать свои собственные основы и переходить на «повышенную скорость

передачи». Он хорошо видел, что капитал стремится сократить или далее вовсе

ликвидировать роль рабочей силы в своем процессе, заменив ее гигантской силой

омертвленного труда. Но, считая силу живого труда объективным, исторически

необходимым основанием капитала, он делал отсюда вывод, что капитал тем самым

роет себе могилу. Иллюзия: капитал похоронил рабочую силу, только более

изощренным способом: он сделал ее вторым членом регулярной оппозиции с

капиталом. Из ее энергии разрыва, которая должна была взорвать производственные

отношения, он сделал однородный производственным отношениям элемент оппозиции,

симулируемой под знаком мертвого труда. Отныне одна-единственная господствующа

инстанция, инстанция мертвого труда, раздваивается на капитал и живой труд: их

антагонизм разрешен посредством бинарного механизма, функционирующего согласно

коду. Но как же, спросят, прибавочная стоимость,

97

производство? А капиталу на них наплевать. Не будем приписывать ему марксистские

интуиции (хотя Маркс сделал все, чтобы просветить капитал насчет будущего,

которое его ожидает: если он будет упрямо играть на поле производства, то быстро

придет к гибели, экономика — это смертельная ловушка для капитала), но он как

будто правильно понял Маркса в этом пункте и потому «избрал» ликвидацию

производства, переход к стратегии иного типа. Я говорю «как будто», потому что

отнюдь не обязательно, чтобы капитал вообще когда-либо рассматривал себя в

подобном продуктивистском смысле (в сущности, так рассматривал его один лишь

Маркс — и проецировал свой фантазм в виде исторической истины), вероятнее

предположить, что он всегда лишь играл в производство, готовый затем оставить

эту игру, когда она вовлечет его в смертельные противоречия. Разве капитал

когда-нибудь принимал производство всерьез? Он не так глуп: даже в самую свою

серьезную производственную пору капитал, должно быть, уже был сплошной

симуляцией.

Поэтому реально посягают на его господство лишь такие поступки, которые

происходят в этом поле радикальной недетерминированности и ломают эту

экономическую стратегию разубеждения.

*

Система никогда не может быть уничтожена прямой, диалектической революцией ее

экономического или политического базиса. Все то, что создает противоречия,

силовые отношения, вообще энергию, — все это лишь выворачивает систему наизнанку

и дает ей новый толчок для искривленно-кругового движения, подобного ленте

Мёбиуса. Ее никогда нельзя победить по ее же логике — логике энергии, расчета,

разума и революции, истории и власти, по логике какой бы то ни было целевой или

антицелевой установки; на этом уровне никакому насилию не за что зацепиться, и

оно оборачивается против себя. Систему никогда нельзя победить в плане

реального; роковой ошибкой всех наших революционных стратегов как раз и являетс

намерение покончить с системой в плане реального — а это всего лишь их

воображаемое, и она сама же внушает его нападающим на себя, она живет и

переживает себя именно потому, что все время толкает их сражаться на территории

реального, то есть на ее же собственной территории. Сюда все бросают свою

энергию, ярость своего воображаемого, и по неумолимой логике все это неизменно

идет на пользу самой системе. Ей ни к чему реальное насилие или контрнасилие,

она живет насилием символическим. Не в том упрощенном смысле, в котором эта

формула получила широкое распространение, — не в смысле «на-

98

силия через знаки», которым система якобы дублирует или же «маскирует" свое

материальное насилие. Нет: символическое насилие выводится из особой логики

символического (которая не имеет ничего общего со знаком и энергией) — из таких

явлений, как обращение, непрестанная обратимость отдаривания и, наоборот, захват

власти путем одностороннего одаривания1.

Поэтому необходимо перенести все в сферу символического, где действует закон

вызова, обращения, увеличения ставок. Такого, что и на смерть можно ответить

только другой, равной или большей, смертью. Здесь нет реального насилия или же

реальных сил, есть только вызов и символическая логика. Коль скоро господство

возникает оттого, что система обладает исключительным правом на дарение без

отдаривания — дарение труда, на который невозможно ответить разрушением или

жертвоприношением, разве что в ходе потребления, которое само вписывается новым

витком спирали в систему одаривания, откуда нет выхода, новым витком спирали

господства; или же дары средств массовой информации, на передачи которых

невозможно ничего возразить в силу их монополии на код; или повсеместные и

ежеминутные дары социальной системы, всех этих инстан-

1 Дар, понимаемый в смысле дара-обмена, объявили характерной чертой первобытных

«экономик», а заодно и альтернативным принципом по отношению к закону ценности и

к политической экономии. Это худшая из возможных мистификаций. Дар — это наш

миф, наш идеалистический миф, соотносящийся с нашим материалистическим мифом;

под ними обоими мы и погребаем первобытных людей. Первобытный символический

процесс не знает бескорыстного дара, ему известны лишь дар-вызов и обращение

обменов. Когда эта обратимость нарушается (именно в силу возможности

одностороннего одаривания, каковая предполагает возможность накопления и

одностороннего перемещения ценностей), то собственно символическое отношение

гибнет и возникает власть; в дальнейшем она лишь развертывается в экономическом

механизме договора. Сама идея накопить под свою ответственность [sur sa tête,

букв. «на свою голову». — Прим. перев.] (это и есть «капитал» [от лат. caput,

«голова»]) некоторый запас ценностей, который стал бы расти и множиться, — это

наша операциональная фикция, наша метафизика, приманка капиталистического

накопления; но точно такой же фикцией является и представление о том, что от

всего этого можно полностью отречься (в дарении). Первобытным людям известно,

что так не бывает, что зафиксировать ценность на одном из членов структуры,

вообще изъять некий сегмент из обмена, выделить в обмене лишь одну сторону —

все это немыслимо; ничего не бывает без возмещения, не в договорном смысле

слова, а в том, что процесс обмена неостановимо обратим. Они как раз и строят

все свои отношения на этом непрестанном возвратном движении обмена, на

амбивалентности и смерти. А наш общественный строй основан на возможности

разделить и автономизировать два полюса обмена: отсюда вытекает либо

эквивалентный обмен (договор), либо неэквивалентный обмен без возмещения (дар).

Но, как можно видеть, и там и тут господствующим фактором является разрыв

единого процесса и принцип автономизации ценности.

99

ций защиты, страхования, жалования и заботы, от которых уже никому не уйти, —

тогда единственным выходом оказывается обратить против системы сам же принцип ее

власти: невозможность ответа и возражения. Бросить системе такой вызов, на

который она не сможет ответить ничем кроме своей гибели и крушения. Ведь

никому, даже системе, не уклониться от символической обязанности, и така

ловушка — единственный шанс ее катастрофы. Поставить систему в положение

скорпиона, окруженного огнем смертельного вызова. Ибо тот дар, на который она

должна ответить, чтобы не потерять лицо, — этот дар, конечно, может быть только

даром смерти. Пускай система сама убьет себя, отвечая на многократный вызов

смерти и самоубийства.

Так бывает при захвате заложников. В символическом плане, то есть в плане

жертвоприношения, где исключаются всякие моральные соображения о невиновности

жертв, заложник является заместителем, alter ego «террориста»; его смерть

заменяет собой смерть террориста, да они могут и слиться в одном жертвенном

акте. Ставкой является смерть без всякой возможной сделки, и поэтому она влечет

за собой обязанность набавлять цену. Разумеется, система переговоров и сделок

всемерно пытается развернуться и здесь, и сами террористы нередко втягиваются в

этот сценарий расчетливо-эквивалентного обмена (получая за жизнь заложников

некоторый выкуп, или свободу, или просто славу громкой операции). Под таким

углом зрения захват заложников не представляет собой ровно ничего

оригинального, им просто создается неожиданное, сиюминутное силовое отношение,

разрешимое путем традиционного насилия или же переговоров. Это чисто

тактическое действие. Но в игре есть и иная ставка, как хорошо проявилось в

случае с террористами в Гааге, когда на протяжении небывалых десятидневных

переговоров никто вообще не знал, о чем договариваться, не мог условиться о

терминах или о вариантах эквивалентного обмена. А если их все-таки и удавалось

сформулировать, то «требования террористов» оказывались равнозначны полному

отказу от сделок. Вокруг этого и идет игра: вокруг невозможности никаких сделок,

которая означает выход на символический уровень, совершенно игнорирующий

подобные расчеты и обмены (тогда как система только и живет сделками, пусть

даже в равновесии насилия). На такое вторжение символического (а это самое

опасное, что может с пей приключиться; по сути, только такой и бывает

«революция») система не может, не умеет ответить ничем, кроме физической,

реальной гибели террористов, — но в этом ее поражение, потому что такая гибель

как раз и была их ставкой, потому что тем самым система сама же напоролась на

свое насилие, не сумев по-на-

100

стоящему ответить на брошенный ей вызов. Ведь в рамках системы легко становитс

предметом учета и подсчета любая смерть — даже массовая бойня на войне, — но

только не смерть-вызов, не символическая смерть, так как ей уже нет исчислимого

эквивалента, с нее начинается непримиримая гонка нарастающих ставок, которую

может остановить одна лишь ответная смерть. Откликом на смерть может стать

только смерть. И в данном случае так и происходит: система поставлена перед

необходимостью совершить самоубийство в ответ, что она явным образом и делает в

форме растерянности и слабости. Колоссальный аппарат власти словно разжижаетс

в этой ситуации — ситуации ничтожно мелкой в терминах силовых отношений, но вс

нелепость (то есть непомерность) которой обращается против него. Ни полиция, ни

армия, никакие институты власти с ее потенциалом насилия ничего не могут

сделать против ничтожно малой, но зато символической гибели одного или

нескольких людей. Просто их гибель увлекает власть в такую сферу, где ей больше

нечем ответить (сходным образом произошло и внезапное структурное разжижение

власти в 1968 году — не оттого, что власть была слабее, а просто в силу

символического сдвига, который осуществляли своей практикой студенты). Чтобы

принять вызов, система может только умереть в ответ, развалиться. В этот миг ее

смерть становится символическим ответом — но от него она и гибнет.

Вызов обладает смертоносной эффективностью. Об этом знают, или знали, все

общества кроме нашего. Наше общество сейчас открывает это для себя вновь. Пути

альтернативной политики — это пути символической эффективности.

Так аскет, умерщвляющий свою плоть, бросает вызов Богу — сумеет ли тот воздать

ему равное возмездие? Бог делает все что может, чтобы воздать ему «сторицей», в

форме престижа, духовной власти, даже мирового господства. Но тайная мечта

аскета — дойти до такой степени умерщвления плоти, чтобы сам Бог не смог принять

такой вызов и оплатить такой долг. Тогда он одержит победу над самим Богом и сам

станет Богом. Поэтому аскет всегда близок к ереси и святотатству и за это

осуждаем церковью, которая тем и занята, что предохраняет Бога от такого

символического поединка, от такого гибельного вызова, когда от Бога требуетс

умереть, принести себя в жертву, чтобы принять вызов аскета. Задачей церкви

всегда было и будет избегать такого рода катастрофических столкновений

(катастрофических прежде всего для нее самой), заменяя их реальным обменом

покаяний и вознаграждений, системой эквивалентностей между Богом и людьми, в

которой сама она будет выполнять роль импресарио.

101

Так же и в наших отношениях с системой власти. Все институции, все социальные,

экономические, политические, психологические опосредования призваны никому не

давать случая для такого символического, смертельного вызова, для такого

необратимого дара, который, подобно абсолютному умерщвлению плоти аскетом,

позволяет взять верх над любой властью, сколь бы могущественной ни была ее

инстанция. Надо, чтобы такой возможности прямого символического столкновени

никогда не возникало. Надо, чтобы все было предметом сделки. И в этом источник

нашей глубокой тоски.

Поэтому в захвате заложников и других подобных актах возрождается нечто

завораживающее: для системы это одновременно и чудовищное зеркало ее

собственного репрессивного насилия, и образец недоступного ей насили

символического, того единственного насилия, которое она не может осуществить, —

ее собственной смерти.

ТРУД И СМЕРТЬ

В других обществах ставку делали на многое — на рождение и родство, на душу и

тело, на истину и ложь, на реальность и видимость. Политическая экономия свела

все к одному производству, зато эта ставка оказалась очень велика, связана с

непомерным насилием и непомерными упованиями. Сегодня с этим покончено: система

не оставила за производством никакой реальной значимости. Зато на свет выходит

другая, более радикальная истина, и само торжество системы как раз и позволяет

разглядеть эту новую фундаментальную ставку. Оказывается даже возможным

ретроспективный анализ всей политической экономии как не имеющей никакого

отношения к производству. Это своего рода ставка жизни и смерти. Символическа

ставка.

Все ставки являются символическими. Только символическими они и бывают. Эта

сторона дела всюду проступает сквозь структурный закон ценности, неизбежно

заложенный в коде.

Категория рабочей силы зиждется на смерти. Чтобы стать рабочей силой, человек

должен умереть. Эту свою смерть он потом постепенно продает в обмен на

заработную плату. Но экономическое насилие, осуществляемое над ним капиталом

через неэквивалентный обмен зарплаты и рабочей силы, ничто по сравнению с

насилием символическим, которое осуществляется над ним уже при самом его

определении как производительной силы. Фальсификация, неэквивалентность этого

обмена — ничто по сравнению со знаковой эквивалентностью зарплаты и смерти.

Уже самой возможностью количественной эквивалентности вообще предполагаетс

смерть. Эквивалентностью зарплаты и рабочей силы предполагается смерть рабочего,

эквивалентностью всех товаров друг другу предполагается символическое

истребление вещей. Во всех этих случаях именно смерть делает возможным расчет

экви-

103

валентов и их регулирование как безразличных объектов. Это не

насильственно-физическая гибель, это безразличная взаимоподстановка жизни и

смерти, нейтрализация как жизни, так и смерти в послежитии, то есть в

отсроченной смерти.

Труд есть медленная смерть. Обычно это понимают в смысле физического истощения.

Но следует понимать это иначе: труд не противостоит как та или иная смерть —

«осуществлению жизни» (таков идеалистический взгляд на дело), он противостоит

как медленная смерть — смерти насильственной. Такова символическая реальность.

Труд как отсроченная смерть противостоит немедленной смерти в жертвоприношении.

Вопреки всяким благодушным или «революционным» воззрениям типа «труд (или же

культура) есть противоположность жизни», следует стоять на том, что

единственная альтернатива труду — не свободное время или же не-труд, а

жертвоприношение.

Все это проясняет генеалогия раба. Первоначально военнопленного просто-напросто

умерщвляли (тем самым делая ему честь). Потом его начинают «щадить» и сохранять

(conserver — поэтому он servus [раб]) в качестве добычи и престижного имущества;

он становится рабом и занимает место среди предметов домашней роскоши. Лишь

много позже его приставляют к подневольной работе. Однако он еще не

«трудящийся», так как труд появляется лишь на стадии крепостного или же

раба-отпущенника, который наконец-то освобожден от нависающей угрозы смертной

казни; зачем освобожден? а вот именно для труда.

Итак, труд всегда вдохновляется отсроченной смертью. Он и есть отсроченна

смерть. Все решает ритм смерти — медленной или насильственной, безотлагательной

или отсроченной: именно этим радикально разграничиваются два типа организации —

экономическая и жертвенная. Наша жизнь бесповоротно помещена в рамки первой,

укорененной в беспрестанном «отлагании» [différence] смерти.

Этот сценарий никогда не менялся. Трудящийся всегда остается человеком,

которого не стали казнить, которому отказали в этой чести. И труд предстает

прежде всего как знак унижения, когда человека считают достойным одной лишь

жизни. Капитал эксплуатирует трудящихся до смерти? Парадоксальным образом,

худшее, что он с ними делает, — это отказ в смерти. Отлагая их смерть, он

превращает их в рабов и обрекает на бесконечное унижение — жить в труде.

В подобных символических отношениях сама субстанция труда и эксплуатации

безразлична; господин всегда обретает свою власть прежде всего благодар

отсрочке смерти. Таким образом, власть, вопреки бытующим представлениям, — это

вовсе не власть предавать

104

смерти, а как раз наоборот — власть оставлять жизнь рабу, который не имеет права

ее отдать. Господин присваивает чужую смерть, а сам сохраняет право рисковать

своей жизнью. Рабу в этом отказано, он обречен на жизнь без возврата, то есть

без всякой возможности искупления.

Изымая раба из смерти, господин изымает его и из оборота символического

имущества; это и есть насилие, которому он его подвергает, обрекая его служить

рабочей силой. Это и есть тайна власти (так и Гегель в своей диалектике

господина и раба выводит власть господина из нависающей над рабом отсроченной

угрозы смерти). Труд, производство и эксплуатация являются лишь одним из

возможных воплощений этой структуры власти, то есть структуры смерти.

Это меняет все перспективы революционного упразднения власти. Раз власть — это

отсроченная смерть, то ее не устранить, пока не будет устранена эта отсрочка

смерти. И поскольку власть (этим она всегда и везде определяется) состоит в

факте дарения без возврата, то понятно, что власть господина, односторонне

жалующего рабу жизнь, будет упразднена лишь в том случае, если эту жизнь можно

будет ему отдать, — при смерти неотложной. Иной альтернативы нет: сохраняя свою

жизнь, невозможно упразднить власть, так как дарение остается необращенным.

Радикальный отпор власти и единственная возможность ее упразднения — только в

том, чтобы отдавать свою жизнь, отвечая на отсроченную смерть смертью

немедленной. Отправной точкой любой революционной стратегии может быть только

жест, которым раб вновь ставит на кон свою смерть, тогда как ее умыкание и

отлагание позволяли господину обеспечивать свою власть. Это отказ не быть

казненным, отказ жить под гнетом отсроченного смертного приговора, отказ быть в

неоплатном долгу за свою жизнь, — фактически быть обязанным долго расплачиватьс

за нее медленной смертью от труда, которая ничего уже не изменит в униженности

раба и в фатальности власти. Насильственная смерть все меняет, медленная же

смерть не меняет ничего, ведь для символического обмена необходим определенный

ритм, он должен как бы скандироваться: любую вещь следует вернуть тем же жестом

и в том же ритме, иначе не получается взаимности и, собственно, нет и возврата

как такового. Стратегия властной системы в том и состоит, чтобы сдвигать врем

обмена, подменяя непрерывностью и смертельной линейностью труда искривленность

и незамедлительную обратимость смерти. Поэтому рабу (рабочему) бесполезно

отдавать свою жизнь господину и капиталу понемногу, крохотными порциями, по мере

убивающего его труда — подобное гомеопатическое жертвоприношение именно что не

является жертвоприношением, оно не затрагивает глав-

105

ного, то есть отлагания смерти, а лишь придает этому структурно неизменному

процессу форму постепенного истечения.

Конечно, можно предположить, что эксплуатируемый трудом отдает жизнь

эксплуататору, то есть в самом процессе своей эксплуатации отвоевывает себе

возможность символического ответа. В ходе труда образуется как бы контр-власть,

так как эксплуатируемый ставит на кон свою собственную медленную смерть. Это

соответствовало бы гипотезе Лиотара о либидинальной экономике, об интенсивном

наслаждении эксплуатируемого в самой своей униженности и эксплуатируемости. Да,

Лиотар прав — у эксплуатируемого всегда имеет место либидинальная интенсивность,

инвестиция желания и отдача своей смерти1, но только происходит все это не в

характерно символическом ритме немедленного ответа, то есть полного разрешения.

Наслаждение не-властью (даже при условии что это не фантазм, позволяющий

восстановить у пролетария торжество желания) никогда не упразднит власти.

Сам способ ответа медленной смертью в труде оставляет господину возможность

вновь и вновь возвращать рабу жизнь в труде, через труд. Счет никогда не бывает

оплачен до конца, он все время сводится в пользу власти, той диалектики власти,

которая обыгрывает разнесенность двух полюсов смерти и обмена. Раб остаетс

пленником господской диалектики, его смерть или же постепенно источаемая жизнь

служат бесконечному воспроизводству господства.

К тому же система занята нейтрализацией этого символического отпора, откупаясь

от него заработной платой. В то время как эксплуатируемый стремится отдать свою

жизнь эксплуататору в своем труде, эксплуататор обуздывает эту самоотдачу

зарплатой. Здесь опять-таки необходимо просветить все рентгеновскими лучами

символического. Вопреки всем видимостям нашего опыта (капитал покупает у

трудящегося его рабочую силу и забирает себе прибавочный труд), капитал как раз

дает трудящемуся труд (а трудящийся отдает капиталисту капитал). По-немецки

Arbeitgeber, то есть предприниматель, значит «трудодатель» ; а рабочий —

Arbeitnehmer, «трудополучатель». В трудовых отношениях дает именно капиталист,

он обладает инициативой дарения, и это, как и в любых других социальных

отношениях, обеспечивает ему преимущество и власть, далеко выходящую за пределы

экономики. Отказ от труда в своей радикальной форме есть отказ от этого

символического господства, от этого униже-

1 Думается, это верно скорее для фазы дикой эксплуатации и физического унижения,

капиталистического «растления» эксплуатируемых под властью рыночного закона

стоимости. Много ли осталось от этого в нынешней фазе структурного закона

ценности?

106

ния пожалованием. Даяние и получение труда функционируют непосредственно как

код отношений социального господства, код дискриминации. Этот отравленный

подарок обозначается заработной платой — обобщающим знаком всего кода. Ею

санкционируется одностороннее дарение труда, то есть, иными словами, ею

символически искупается то господство, которое капитал осуществляет посредством

дарения труда. Одновременно это дает капиталу возможность заключить всю

операцию в рамки договора, стабилизировать коллизию в сфере экономики. Сверх

того, зарплата превращает работника в «получателя благ», дублируя его статус

«получателя работы» и усиливая его символическую недостаточность. Поэтому

отказываться от работы, оспаривать заработную плату — значит ставить под

угрозу процесс экономического дара, выкупа и возмещения, обнажая скрывающийс

под ним фундаментальный символический процесс.

Сегодня зарплату уже не нужно вырывать силой. Ее вам, как и все остальное, дают

— не в обмен на труд, а с тем, чтобы вы ее тратили, то есть для труда иного

рода. И в ходе этого потребления, в ходе пользования вещами получатель зарплаты

воспроизводит в точности то же самое символическое отношение медленной смерти,

какое он претерпевает в ходе труда. Пользователь вещи живет такой же ее

отсроченной смертью (он не приносит ее в жертву, а «изнашивает», функционально

«расходует» ее), что и смерть трудящегося, умирающего в капитале. И подобно

тому как зарплата позволяет откупиться за одностороннее дарение труда, так же и

цена, уплаченная за вещь, всего лишь дает возможность пользователю откупитьс

за ее отсроченную смерть. Доказательством тому символический обычай, по которому

все доставшееся даром (подаренное, выигранное в лотерее или в карты) должно не

использоваться, а растрачиваться, растранжириваться.

Любое господство должно быть чем-то искуплено. Раньше искуплением служила

жертвенная смерть (ритуальное умерщвление царя или вождя) или же ритуальное

обращение (праздник и некоторые другие социальные ритуалы, представлявшие собой

иную форму жертвоприношения). На этой стадии власть еще разыгрывается прямо и

открыто. Эта социальная игра обратимости прекращается с диалектикой господина и

раба, где обратимость власти уступает место диалектике воспроизводства власти.

Однако здесь по-прежнему требуется симулировать искупление власти. Так и

устроен капитал, где формальный выкуп власти осуществляется через громадный

механизм труда, заработной платы и потребления. Экономика является сферой

искупления по преимуществу, где за господство капитала удается откупиться, так

и не ставя его по-настоящему на кон, — наобо-

107

рот, процесс выкупа переключается на его же собственное бесконечное

самовоспроизводство. В этом, возможно, и заключается необходимость экономики и

ее исторического возникновения: обществу, ставшему гораздо крупнее и подвижнее

первобытных групп, насущно требуется система искупления, которая была бы

одновременно измеримой, контролируемой, бесконечно распространимой (в отличие от

ритуалов), а главное, не ставила бы под угрозу процесс отправления и

наследования власти; оригинальным и беспрецедентным решением данной проблемы

как раз и оказываются производство и потребление. Симулируя искупление в этой

новейшей форме, подмена символического экономическим позволяет окончательно

обеспечить господство политической власти над обществом.

Экономике удалось чудесным образом скрыть истинную структуру власти, поменяв

местами составные части ее определения. В то время как власть состоит в том,

чтобы односторонне одаривать (и, в частности, жизнью — см. выше), нам внушили

как очевидность нечто прямо противоположное: будто власть состоит в том, чтобы

односторонне брать и присваивать себе. Под прикрытием этого гениального фокуса

может и впредь осуществляться действительное символическое господство, так как

все усилия угнетенных попадают в ловушку: они пытаются отобрать у власти взятое

ею у них или даже «взять власть» как таковую, — не видя, что тем самым лишь

содействуют своему угнетению.

На самом же деле и труд, и зарплата, и власть, и революция должны быть

переосмыслены наоборот:

- труд не является эксплуатацией, а даруется капиталом;

- зарплату не завоевывают, а тоже получают в дар; служит она не для покупки

рабочей силы, а для искупления власти капитала1;

- медленная смерть от труда есть не пассивное страдание, а отчаянный вызов

одностороннему дару труда со стороны капитала;

- единственный эффективный отпор капиталу в том, чтобы отдать ему даримое, а

это символически возможно только через смерть.

Но раз система, как мы видели, сама отстраняет экономику, лишает ее доверия и

даже самой субстанции, то в этом смысле не ставит ли она под вопрос и свое

собственное символическое господство? Нет, ведь система во всем насаждает свою

стратегию власти, то есть стратегию безответного дара, совпадающего с

отсроченной смертью. То же самое социальное отношение устанавливается в

средствах мас-

1 Это особенно ясно в случае «негативного налога», когда зарплата односторонне

жалуется, вменяется человеку без обмена на какой-либо труд. Его нанимают вне

всякой эквивалентности, понятно, что таким тpaнcэкoнoмичecким договором

утверждается чистое господство, порабощение через дары и премии

108

совой информации и в сфере потребления: мы уже видели (в «Реквиеме по

Масс-медиа»), что на одностороннее распространение передач нечем ответить, от

них нечем отдариться. Так и в проекте CERFI1 массовая смертность в автомобильных

авариях уже истолковывалась как «цена, которую коллектив платит своим

институтам... государственные дары вносят в коллективное сознание фактор

«задолженности». И тогда напрасная гибель становится просто попыткой покрыть

этот дефицит. Кровь, льющаяся на дорогах, — это отчаянная форма компенсации

государственных даров, связанных с их прокладкой. То есть авария находит свое

место в пространстве символической задолженности перед государством. Вполне

вероятно, что чем больше будет расти эта задолженность, тем сильнее станет

обозначаться тенденция аварийности. Все «рациональные» стратегии для ее

обуздания (профилактика, ограничение скорости, организация медицинской помощи,

наказания) фактически не дают ровно ничего. Симулируя возможность ввести аварию

в рамки рациональной системы, они по этой самой причине неспособны ухватить

корень проблемы — оплату символической задолженности, создающей, узаконивающей и

усиливающей зависимость коллектива от государства. Подобные «рациональные»

стратегии, напротив, обостряют проблему. Для борьбы с последствиями аварий они

предлагают создание новых механизмов, новых государственных институтов, то есть

дополнительных «даров», которые лишь еще более отягчают символическую

задолженность». Так и повсюду в борьбе сталкиваются общество и политическа

инстанция (ср. у Пьера Кластра: общество против государства), возвышающаяся над

ним в силу власти, которую она обретает, заваливая его дарами, заставляя его

переживать само себя, отнимая у пего смерть, — копя и расточая ее затем

понемногу в своих собственных целях. В глубине души никто не приемлет этих

благодеяний, старается как может отдариться2, однако власть дарит все больше и

больше, порабощая все хуже и хуже, и, чтобы покончить с этим, общество или же

отдельные индивиды могут доходить до самоуничтожения. Это единственно

неотразимое оружие, и от одной лишь коллективной угрозы его применения власть

может рухнуть. Перед лицом простого символического «шантажа» (баррикады 1968

года, захват заложни-

1 Centre d'études, de recherches et de formation institutionnelles —

Учебно-исследовательский центр по изучению институций (социологический институт

в Фонтене-су-Буа). — Прим. перев.

2 Это и есть символический обмен. Наперекор любым идеологиям дара —

гуманистической, анархистской или же христианской, — следует подчеркнуть: дар

есть источник и самая сущность власти. Власть упраздняется лишь отдариванием —

это и есть обратимость символического обмена.

109

ков) власть распадается: раз она живет моей медленной смертью, то я ей отвечу

моей насильственной смертью. Потому-то мы и мечтаем о насильственной смерти, что

живем смертью медленной. И даже одна эта мечта невыносима для власти.

II. ПОРЯДОК СИМУЛЯКРОВ

ТРИ ПОРЯДКА СИМУЛЯКРОВ

Со времен эпохи Возрождения, параллельно изменениям закона ценности,

последовательно сменились три порядка симулякров:

- Подделка составляет господствующий тип «классической» эпохи, от Возрождения до

промышленной революции;

- Производство составляет господствующий тип промышленной эпохи;

- Симуляция составляет господствующий тип нынешней фазы, регулируемой кодом.

Симулякр первого порядка действует на основе естественного закона ценности,

симулякр второго порядка — на основе рыночного закона стоимости, симулякр

третьего порядка — на основе структурного закона ценности.