Часть 12.

Так, будучи реальным актом лица труд отнесен к реальному четырех различных родов. А поскольку в осознании труда есть знание об этой отнесенности, то в труде имеет место четвероякая данность реальности.

Особое онтологическое значение при этом имеет внутренняя сторона труда, можно сказать моральная. Труд есть расходы, издержки, жертва: личность не щадит себя, тратит силы, жертвует своей энергией. Труд стремится быть осуществленным, «выполненным». Он не только сталкивается с сопротивлением вещей, он и желаемое сначала отвоевывает у последнего. Человек, пожалуй, заставляет работать на себя чужую силу, использует нейтральное в себе природное могущество. Но он должен управлять ими, да и сначала ему нужно уловить их, а то и другое уже требует расхода собственных сил, опыта, усмотрения. Человек жертвует собой в труде, даже, пожалуй, совершенно расходует себя в нем.

То обстоятельство, что труд никогда не протекает сам собой, но должен исполняться за счет расходования сил человека, составляет особенное отношение между трудом и вещью. Человек вынужден в своем труде непрерывно сопоставлять себя с вещью. Его стремление доходит до того, чтобы, превозмогая труд, стать ее господином. В своем труде он, таким образом, постоянно «испытывает» как себя самого, так и вещь: себя самого — в спонтанности расходуемой энергии, как физической, так и духовной, вещь — в ее сопротивлении таковой. И то и другое неразрывно связано друг с другом, и то и другое составляет опыт реальности.

Здесь заключено четкое доказательство того, что, трудясь — и вообще распоряжаясь вещами, — я испы-

447

тываю мир не как «мой» мир. Скорее, я испытываю его в жесткости его сопротивления, в своеобразии и своенравии вещей. Это своеобразие я испытываю как чуждую силу, в отношении которой я или не справляюсь, или беру верх. Решение об этом принимается не одной только волей.

При этом далее следует онтологически рассмотреть опыт производимого по характеру реальности уравнивания вещи и лица. Он есть функция взаимности действия и сопротивления, обоюдного сопоставления двоякой силы на одном и том же уровне. Перевес вещи в тяжести реальности есть при этом ее пассивность и безразличие, нейтральное потворствование, но в то же время и жесткость обладаемой ею определенности, как бы сила ее инерции. Перевес лица — иного рода. Он заключается в его спонтанности, инициативе, способности к адаптации, в его опыте и изобретательности, в его телеологической силе как бы обхитрять пассивное сопротивление.

Но всегда здесь сила противостоит силе. И в реальном феномене труда это есть недвусмысленное доказательство того, что сфера реального в себе гомогенна, т. е. что все действительное в ней оптически равноправно и по способу бытия составляет единый мир.

б) Форма данности дальнейшего контекста реального

Параллельно распоряжению вещами стоит «обхождение с лицами». Выше (гл. 31 и 32) оно уже было проанализировано на основе спонтанных актов, существенным образом его составляющих. Но сейчас анализ необходимо дополнить, поскольку в жизни дело никогда не идет исключительно об отношении к от-

448

дельно взятым лицам, но всегда касается и позиции в отношении более крупных единств и целостностей. И они испытываются, переживаются и познаются человеком в его собственном отношении к ним. Тем самым мы вступаем в феноменальную область социального, правового, политического и исторического контекстов жизни.

Та онтология «ситуации», которая задает рамки для всякого стремления и поступка, переносится и на более крупные отношения. Наряду с приватной, эфемерной ситуацией выступает общая ситуация соответствующих жизненных отношений, в которой все пребывают вместе, которой отдельное лицо хотя и может быть затронуто в разной степени, но которая тем не менее содержит его в себе — даже тогда, когда это лицо ее не распознает и, быть может, даже не ощущает как особым образом оформленную ситуацию, ибо оно рождено в ней и другой жизни не знает.

И общая ситуация общественной жизни подвижна, однако в ином темпе. Отдельному лицу, живущему лишь в одной фазе его движения, она легко кажется неподвижной. И по сравнению с беглым темпом персональных жизненных обстоятельств она действительно обладает известным постоянством. Ее движение есть движение истории.

И в общей ситуации человек получает вызов к инициативе, ставится перед необходимостью решения, даже если от поведения отдельного лица здесь мало что зависит. Его решение есть лишь исчезающе малая частица того, что движет процессом. Бывают исключительные случаи, когда эти решения перерастают ситуацию. Но в принципе положение дел одно и то же. Человек «попадает» в общую ситуацию,

449оказывается помещен в нее, ею охвачен и поддержан как какой-то второй природой; и до начала рефлексии он и считает ее чем-то природно данным, необходимым, непреложным. По-видимому, то, что имеет всеобщую силу, имеет для него значение cpuasi*.

Но и общая ситуация отнюдь не указывает ему, что он должен делать, как он должен вести себя в конкретном случае. Она дает ему простор для принятия того или иного решения. И потому от нее исходит то же самое принуждение к принятию решения, что и от приватной ситуации. Человек «испытывает» это принуждение как реальное, ограничивающее, определяющее его самого в его жизни, нагружающее ответственностью, но также и как защищающее и поддерживающее. А благодаря этому он испытывает саму общинную жизнь в ее реальности.

Значимости общественной жизни являются для отдельного лица единственной непрерывной цепью такого опыта. Уже теснейшая общность интересов, в которой это лицо пребывает, тормозит его действия в определенном направлении, способствуя им в другом. Она заранее формирует шансы, ему предоставляющиеся.

Более четко это обнаруживается в правовых отношениях. Все существующее право задает определенные полномочия и обязанности отдельного лица. При определенном действующем (положительном) праве можно жить не произвольно, а лишь определенным образом. При античном праве можно было держать рабов, при современном — нет: рабу нельзя было бы помешать совершить побег и стать свобод-

· Природы (греч.).

450

ным При буржуазном праве можно иметь собственность, при коммунистическом — нет: окружающим нельзя было бы помешать рассматривать ее как свою и пользоваться ею соответствующим образом.

Человек «испытывает» реальность существующих правовых отношений весьма ощутимым образом — на границах собственной свободы действий и решений. Пожалуй, он может их нарушить, но не безнаказанно. Право восстает против него как реальная сила, обходится с ним, как с нарушителем существующего порядка. Он может нарушать его самое большее в тайне, но тогда вынужден соблюдать внешние приличия. Или он может бороться с ним публично, в принципе, но тогда вопрос в том, есть ли у него силы перевернуть общую ситуацию в существующем обществе, убедить людей, увлечь их.

Простор, открываемый данной общей ситуацией, пожалуй, принципиально выходит за ее пределы, но не для произвольной инициативы отдельного лица, а лишь для равноценной ей реальной силы. Новатор должен привести в движение историческую силу живого правового сознания всех. Только она обладает проникающей мощью.

Тем же самым образом человек «испытывает» политическую ситуацию, в которой он живет, а в известных рамках — и ход мировой истории. Судьба народа и государства — это всегда и судьба отдельного лица. Война и мир, революция и реакция, инфляция и безработица — все это сказывается на нем, определенным образом задевает его жизнь, причем независимо от того, в какой мере он это знает, распознает или просто с пониманием следит за этим. И этот опыт есть не отстраненное наблюдение, но опыт

451

грубый и решительный, опыт на собственной шкуре и на собственных жизни, благополучии, имуществе, семье, опыт, всегда также оказывающийся терпением и необходимостью вынести нечто, всегда требующий нового разбирательства с самим собой и преодоления того, что настает.

И вновь обнаруживается оборотная сторона реальной ситуации. И в качестве исторической она предъявляет требования к человеку, выходящему в ней за пределы своего собственного состояния. И от нее исходит призыв к его собственному решению, подталкивающий его к осуществлению свободы и нагружающий его ответственностью за тот мир, что его окружает и что будет после него. Сколь бы малыми ни представлялись его дела в масштабах политико-исторических событий, они все-таки не остаются без последствий и без влияния на целое. Из дел отдельного лица складываются дела массы, и даже там, где масса лишь следует за ведущим ее индивидом, там все-таки уже одно только следование требует решения и участия.

в) Жизнь в космическом контексте

Выше исторического жизненного контекста находится еще лишь космический, который во внешних измерениях пространства и времени ведет в неизмеримое.

Он очень даже «затрагивает» человека, уже в ближайшем для него, но чаще всего делает это неощутимо, поскольку является тем привычным, что в человеческом масштабе времени не изменяется. Данность дня и ночи, лета и зимы есть данность регулярного

452

и потому ненавязчивого. Только особенное и необычное выделяется относительно равномерного фона такой смены.

Здесь проходит граница данности реальности, хотя и неразличимая, не отмеченная никакой пограничной линией, но все-таки неснимаемо укорененная в форме общей ситуации нашей жизни. Как раз самое значительное, самое жесткое, самое не поддающееся влиянию и самое выдающееся реальное в целом не дано в своей полной тяжести. И это относится отнюдь не только к макрокосмическим отношениям; точно так же это относится к движениям атомов, к жизненным процессам в нашем теле, ко всему, на чем и в чем физически держится наша жизнь.

Все реальные отношения такого рода, как бы близко они нас ни затрагивали, все-таки испытываются не в затронутое™. Они схватываются уже позднее и окольными путями, т. е. они лишь «познаются». А для целей познания впервые требуется особого рода размышление над данным. Ибо хотя соответствующее данное всегда имеется в жизни, но оно остается незаметным. Но с другой стороны, у сознания всегда есть возможность размышлять над случаями латентных данностей, извлекать их из их сокрытости. Тогда сознание «открывает» в том, что кажется само собой разумеющимся, непонятное. Последнее в этом случае становится для него проблемой. И опосредованно, на окольном пути, ведущем через эту проблему, для него может стать убедительно осязаемым и модус собственной затронутое™ существующими отношениями.

Но порой космический контекст выступает, подавляя собой, словно сбивая все с ног, в непосредственную данность, и тогда затронутость человека

453достигает степени интенсивности, оставляющей далеко позади себя всякий прочий опыт. Землетрясения извержения вулканов, наводнения заставляют его содрогнуться до глубины души, почувствовать себя мелким, зависимым, подвластным. Он заносит подобные естественные катастрофы в анналы своей истории как деяния судьбы, рока, суеверно толкует их как вмешательство богов, как наказание.

Даже далеко продвинувшемуся познанию при таком опыте нелегко избежать ужаса. Постоянно существующие, поддерживающие все природные силы и познающему напоминают о своем существовании, лишь вырываясь из привычных границ. Испокон веку такое напоминание становилось для человека толчком к проникновению, гораздо большим, чем ровное течение повседневных событий. Но так как толкование с давних пор искажало его уже в переживании, именно здесь нужен долгий окольный исторический путь, пока трезвое размышление не нападет на след реального ядра пережитого и из беспомощной охваченности превосходящим не возникнет реальное схватывание контекста.

Глава 35. Познание и эмоциональная данность

а) Идентичность мира и фрагменты данности

Теперь окинем взглядом положение дел. Проблема познания не смогла удовлетворить собственную потребность быть уверенной в реальности, не говоря уже об аналогичной потребности, испытываемой онтологией. Более сильная данность обнаружилась в эмо-

454

ционально-трансцендентных актах, которые все в свою очередь объединены в общем феномене жизненного контекста. В различных видах затронутости, в предзатронутости и ответной затронутости, в испытывании сопротивления, в принужденности к принятию свободного решения проявляется такой, более сильный модус данности реальности.

Но теперь встает еще один вопрос, в какой мере эта более сильная данность действительно идет на пользу познанию, его подпирает и поддерживает. Ибо, по крайней мере, возможно, что она стоит по отношению к нему «криво», с ним вовсе не соприкасаясь; ведь может существовать реальность двоякого рода, или даже два содержательно различных реальных мира, — мир данности восприятия и мир эмоциональной данности. В этом случае из последнего для первого ничего не следовало бы, и познание из своего местоположения в эмоциональной жизни ничего не получило бы. Но тогда и воспринятое с пережитым не могли бы перекрывать друг друга по содержанию и даже сочетаться друг с другом. Было бы наверняка невозможным и познать пережитое или перенесенное.

Такой невозможности никоим образом не существует. Испытанное и пережитое в принципе оказывается также очень даже познаваемым. Им только нет нужды быть познанными с необходимостью. Последствия моих дел, испытываемые мной в поведении другого человека, застигают меня независимо от того, постигаю ли я их также как таковые или нет. Но там, где начинается познание, там оно не снимает первичный опыт. Испытанное и перенесенное переходят в жизни в познанное без четкой границы. Всякое восприятие и всякое познание вообще вплетены

455

в контекст переживания. Есть именно лишь одна реальность, и она есть реальность одного реального мира, в котором мы живем и умираем, в котором мы действуем, надеемся, страшимся, страдаем, испытываем и переносим что-либо, — но и того, в котором мы познаем. Он есть тот, контекстами которого мы столь многократно затронуты, угнетены, взволнованы, но он и тот, контексты которого суть предметы возможного познания.

Правда, фрагмент мира, который мы познаем, по содержанию не безусловно совпадает с фрагментом, который мы испытываем эмоционально. Но оба фрагмента и никогда не стоят друг возле друга без соприкосновения. Они всегда частично пересекаются, в любое время совпадают на ширину, достаточную, чтобы позволить сразу познать идентичность мира, из которой они вырезаны, как тоже данную. Лица, которые мы воспринимаем и о которых судим, но в отношении которых мы в то же время так или иначе поступаем и чье обращение мы на себе испытываем, — это одни и те же лица. Вещи, которые мы видим и ощупываем, — те же самые, что и вещи, которыми мы распоряжаемся в наших действиях и чье сопротивление мы испытываем. События, которые нас затрагивают, следствия наших собственных дел, которые мы вынуждены терпеть, — те же самые, что и события, которые мы можем научиться и понимать. И ситуации, требующие от нас решений, -те же самые, что и ситуации, которые мы можем объективно рассматривать и оценивать, исходя из высших соображений.

В сегодняшней философии существует взгляд, сильно преувеличивающий разницу таких аспектов и

456фрагментов. Уже различия между областями чувств достаточно, чтобы подтолкнуть к подобному разрыву. «Осязаемая» и «созерцаемая» вещи не совпадают, двигательное и визуальное пространства не тождественны; «окружающие миры» ребенка и взрослого резко не соответствуют друг другу. Противоположности такого рода без сомнения существуют, и их можно было бы поставить в один ряд с противоположностью переживаемого и познаваемого мира.

Но пока такого рода взгляд констатирует лишь различия, он делает половину работы и остается методологически поверхностным. Своеобразие таких феноменов противоположности состоит как раз в том, что в силу идентичности того, что составляет предмет упомянутых аспектов, они с самого начала поверх всех различий связаны и жестко друг с другом соотнесены и что сознание всегда уже знает об этой идентичности. Сознание в естественной установке не знает никакой «созерцаемой вещи» и никакого «пространства созерцания»; только психологическая теория создает эти понятия в целях нужных ей различий. Нет никакой действительной вещи, которая была бы только «созерцаемой вещью». То же самое относится и к «окружающим мирам» — это вовсе не миры, а лишь аспекты одного и того же мира, пусть даже взятого в очень смещенных фрагментах. Ребенок живет в том же самом реальном мире, что и взрослый, ему лишь даны другие стороны мира и в другом окружении.

То же самое в принципе относится и к противоположности познаваемого мира и мира, испытываемого эмоционально, — в остальном устроенной совершенно иначе. Это будет уже злоупотребление словами — называть «миром» по отдельности то и

457

другое. Ничто в общем феномене осознания мира не указывает на то, что это разные миры. Все содержательное различие здесь основывается, скорее, уже на идентичности одного реального мира, который испытывается двояким образом, но самим сознанием все-таки всегда понимается как один мир.

б) Вывод из трансцендентности эмоциональных актов

Таким образом, из анализа эмоционально-трансцендентных актов можно прекрасно сделать некий общий вывод, который будет полезен познанию. А именно, если в целом предметом познания и здесь и там выступает один и тот же мир, то тяжесть эмоциональной данности реальности явно переносится на предметы познания. Хотя эмоциональный опыт и объективное познание являются и остаются принципиально различными, но предметы такого опыта поэтому все-таки являются одновременно предметами возможного познания.

Если однажды распознать это отношение, то оспорить реальность воспринимаемых контекстов вещей будет в принципе нельзя, как бы ни лежал на них оттенок субъективных форм восприятия. Ибо это та же самая реальность, которой мы различным образом затронуты и в жизненном контексте. Поэтому нет нужды придерживаться одного мнения с наивным реализмом, будто реальное и содержательно (по так-бытию) имеет точно такие же качества, какие обнаруживаются восприятием. Дело здесь идет не о так-бытии реального, но о его общем способе бытия, реальности как таковой. Всякое категориальное переформирование за счет способа восприяти

458

субъекта — это именно все-таки лишь содержательное переформирование. Остается некое ядро реальности, которое ею не затрагивается. Только лишь к нему относится сделанный вывод. Быть может, с точки зрения теории познания это скудный результат, онтологически же он представляется единственно основополагающим и решающим.

Но весомость этого вывода можно понять лишь в том случае, если уяснить себе, что философское мышление осуществляет его не только задним числом. Скорее, он есть лишь логическая реконструкция совершенно первичного и фундаментального отношения следования, которое коренным образом владеет всей нашей жизнью в мире и пронизывает ее, но которое именно поэтому в сознании лишь предполагается, но не замечается как таковое и предметно не схватывается.

В силу этого отношения следования тяжесть пережитой и испытанной в затронутое™ реальности в любое время безоговорочно переносится на воспринимаемое и от него далее — на предметы соответствующего познания. Ибо всякое восприятие и всякое познание более высокого рода с самого начала оказываются прочно включены в тот же самый жизненный контекст, в котором мы фатально испытываем жесткость реального. Ни того ни другого вне этого контекста не бывает вообще.

Лишь задним числом, на пути абстрагирования, происходит вырывание познания из этого контекста, его искусственная изоляция в целях особого теоретического рассмотрения. Впервые это осуществляют философские теории. Но затем с ними случается то. что они, двигая рассмотрение вперед, забывают

459

об осуществленной абстракции и начинают принимать познавательное отношение за отношение, зависящее от самого себя и как бы висящее в воздухе. Только за этой первой ошибкой, поскольку она молча делается основой дальнейших размышлений возникает затем вторая, еще более существенная, запускающая в ход мнимые аргументы скепсиса и теоретико-познавательного идеализма. Эти аргументы все без различия уже имеют предпосылкой, они целиком зависят от него.

в) Дальнейшие выводы

Знание об относительности и содержательной обманчивости восприятия не ново, оно устанавливается уже в очень наивном отношении к предмету. То, что, несмотря на это, в жизни восприятие приемлется как полноценное свидетельство о реальности, образуя основу всякой эмпирии, -- этот факт вряд ли можно было бы понять, если бы восприятие не сохраняло обратной привязанности до всякой рефлексии к более сильной основной форме данности.

Несамостоятельность восприятия, его включенность в контекст эмоциональных переживаний, рассматриваемая с точки зрения теории познания, составляет не его слабость, но его силу. Ибо она есть включенность в реальный контекст человеческой жизни и в его содержащиеся в действии и страдании основные формы опыта. За процессом восприятия всегда уже стоит тяжесть эмоционально-трансцендентных актов и затронутое™. В этой тяжести она имеет

· Основное заблуждение (греч.).

460

свою опору, в ней в случае сомнения вновь и вновь, и до всякого сознательного размышления, находит себе подтверждение.

И точно так же, как с восприятием, дело обстоит и с более высокими ступенями познания. Обычно в жизни познание выступает как последующее или даже постоянно выполняемое возвышение эмоционально испытанного и пережитого до объективности. Так, наше знание о личностном своеобразии человека, о его желаниях, стремлениях и намерениях опирается на собственные поступки, страдания и испытания, наше предвидение грядущего — на ожидание, страх, надежду и готовность; и даже чистая жажда знаний и базовая для философии установка удивления близко родственны любопытству и практически строго от него не отличимы. Правда, помимо этого есть сфера суждения и расслабленной, объективной установки. В чистой форме она известна нам в науке. Но до нее нам приходится возвышаться лишь в рамках особой самодисциплины. И даже в ней всякая претензия на реальную действенность остается связанной с жизненным контекстом. Познание мира, освобождаясь от ограниченности непосредственного опыта мира и возвышаясь над ним, все-таки своими корнями остается в нем закреплено. И только так оно может быть уверено в реальности этого мира.

Отношение, в котором здесь все дело, есть, таким образом, обратное фундирование познания жизненным контекстом, в котором оно находится. Познание имеет перед эмоционально-трансцендентными актами преимущество объективности, содержательной оформленное™ и принципиально неограниченного обзора. Но у него есть недостаток меньшей уверенности

461

в реальности. Со стороны так-бытия мира оно превосходит всякий опыт в модусе затронутости, но то, что касается вот-бытия мира, нуждается в дополнении этим модусом. Это отнюдь не противоречит оптической относительности так-бытия и вот-бытия, ибо та имеет свою границу в вот-бытии мира как целого. Эмоционально-трансцендентные акты предоставляют опору познанию, именно давая уверенность в реальности познаваемого мира в целом. Отношение между ними и познанием, следовательно, с самого начала таково, что идет на пользу уверенности познания в реальности.

г) Иерархия феноменальной трансцендентности и познание

Выше (гл. 24, виг) было показано, как уже феномен познания трансцендирует свой собственный феноменальный характер, но не может оправдать эту свою феноменальную трансцендентность собственными средствами. Ибо феномены могут быть и кажущимися. Далее спрашивалось, в чем реальные феномены можно отличить от кажущихся? Этот вопрос равносилен другому, как отличить явление от видимости? Для этого недостаточно знать, что в явлении сущее «является», а в видимости — нет. Ибо проблематично как раз то, в чем следует отличать «явление» сущего от пустой видимости. И точно так же здесь нельзя прибегнуть к критериям, которые лежат в дальнейших контекстах, например в «соответствии» с тем, что познано иным способом; ибо как раз то, чему должно соответствовать схваченное, стоит под тем же самым вопросом. Необходимо, следовательно, искать другой отправной пункт.

462

Таковой может лежать только в феноменальной трансцендентности, которая сильнее, чем трансцендентность акта познания. Сам акт должен для этого иметь характер неоспоримо данного реального отношения, которое в жизни навязывается сознанию. Именно это имеет место в случае эмоционально-трансцендентных актов. Ибо в модусе затронутое™ и его разновидностях особенное содержание явления само по себе и как таковое уже настойчиво и неотвратимо приводит к тому, что само не есть явление, к типично нефеноменальному и сверхфеноменальному.

Сверхфеноменальность в способе данности — это основной вопрос, о котором идет дело в отношении дополнения между познанием и эмоциональным опытом. Ибо так как познание и опыт относятся к одному и тому же миру, но предмет познания в самом познании выступает с претензией сверхпредметности, то последняя находит свое подтверждение в сверхфеноменальности эмоционально испытываемого. Неопределенная в себе феноменальная трансцендентность познания за счет феноменальной трансцендентности эмоциональных актов, имеющей более глубокие основания в реальном контексте жизни, возвышается до степени уверенности.

Если теперь обозреть все многообразие трансцендентных актов, эмоциональных и неэмоциональных, то среди них можно разглядеть недвусмысленную иерархичность феноменальной трансценденции. В самом низу находятся априорные элементы познания; их феномен не обнаруживает феноменальной трансцендентности, подобно тому как их «объективная сила» требует прежде особого доказательства. На самом верху стоят, вероятно, эмоционально-рецептив-

463

ные акты, такие как опыт, претерпевание, и родственные им. В них сам феномен неудержимо возгоняется поверх себя; реальное «является» в форме навязчивости, жесткости, обременения и даже принуждения. В этой форме оно не допускает скептического неприятия. Феноменальная трансцендентность здесь разительна.

Между этими двумя крайними случаями в свободном порядке размещаются все прочие трансцендентные акты. Но потому эта последовательность не является последовательностью трансцендентности актов. Последняя вовсе не допускает никакого более или менее; только род ее данности иерархизируется в феномене акта. И эта иерархия идентична иерархии тяжести реальности. Как раз в соответствии с размером этой тяжести возрастает или снижается момент феноменальной трансцендентности.

Это можно выразить и иначе: тяжесть данности реальности в некоем акте тем больше, чем неразрывнее в самом феномене акта реальность акта связана с реальностью его предмета, например фактичность опыта с фактичностью того, что испытывается. В эмоционально-трансцендентных актах это имеет место в той мере, что отделение одного от другого может достигаться уже только в абстракции, т. е. ценой феномена. В случае собственно опыта и претерпевания становится бессмысленным понимать «происходящее» как поддерживаемое одним только актом, всецело от него зависящее. Такого рода понимание есть превратное понимание феномена акта. Кроме того, это глубокая недооценка того, что важно и серьезно в человеческой жизни, легкомысленная утеря существенного.

464

Глава 36. Особое положение познани

а) Гомогенность и противоречивость в контексте актов

Хотя среди трансцендентных актов познание занимает особое положение, но не так, что оно отсылает к некоему иному миру. Оно стоит не вне контекста жизни (в отличие от логических структур), но «в» нем играет все же настолько определенную и единственную в своем роде роль, что само совершенно из него выделено.

Как трансцендентный акт, оно стоит в гомогенном ряду прочих трансцендентных актов, в жизни едва ли встречается без них и разделяет с ними направленность на реальное. Разумеется, оно сопровождает большинство эмоциональных актов, сопровождает переживание и опыт, просвечивая и истолковывая их; оно принимает участие в ожидании, надежде и страхе — в их состав входит элемент предвидения; оно встраивается во всякую данность лиц и ситуаций, во всякий труд и всякую ответственность. По крайней мере, так обстоит дело в том единственном осознании мира, которое нам известно, — в нашем осознании. Как бы ни выглядело таковое у примитивного человека, его можно только реконструировать. Нам известно только лишь то, что повсюду, где эмоциональная данность реальности поднимается до света сознания, познание уже бывает в действии. Конечно, как раз подъем-до-сознания есть в значительной степени его работа. Но он был бы невозможен, если бы оно само не находилось с самого начала в составе жизненного контекста.

465

Если вырвать его из этого контекста, сформулировать как нечто зависящее чисто от себя самого, то оно окажется искусственно изолированным, а основной феномен в нем — схватывание сущего — непонятным. Если его совершенно ввергнуть в принципиальное противоречие к эмоциональному опыту, то его оптическая функция в жизни также будет затемнена. Онтологически основополагающего противоречия здесь вовсе не существует. Действительное отличие познания от эмоционального опыта есть, скорее, отличие чисто структурное. Оно достаточно весомо, но не имеет формы резкой границы. Основополагающей в оптическом отношении является гомогенность структуры актов как некоего закрытого и живого целого. Общность трансцендентностей и одинаковость их направленности на реальный мир есть связующий и как бы унифицирующий момент в этой целостности.

Как соотнесенность с миром познание есть вторичное и зависимое от других форм той же соотнесенности отношение. Где и как бы оно ни вступало в действие, оно вырастает из структуры эмоционально-трансцендентных актов, причем не как их продукт, но, пожалуй, как их потребность и дополнение. Его автономия есть автономия чего-то зависимого и несомого. Она имеет форму той же самостоятельности, что повсюду в мировом контексте характерна для образований более высокого порядка относительно образований более низкого: собственная закономерность в зависимости.

Способ его выделения на фоне структуры актов характеризуется отбрасыванием эмоциональности как таковой, причем при сохранении тяжести эмоциональной данности. Схваченность и затронутость усту-

466

пают безучастному «схватыванию», которое субъект осуществляет на дистанции к своему объекту; он освобождается от гнета актуального, и как раз благодаря этому гнетущий мир становится миром предметов.

Но этот переход есть не резкое отграничение, а неуловимый, расплывчатый сдвиг. Только с точки зрения достигнутого результата он кажется пограничной чертой. Ибо укорененность объективного в формах эмоциональной данности остается не поднятой до света познания. Она исчезла в зрелом сознании предмета. Это создает для субъекта иллюзию некоей свободы познания, которой последнее не обладает ни в целом, ни в частностях.

Исчезновение затронутое™, таким образом, фактически не снимает привязанности познания к жизненному контексту. Оно снимает лишь знание о ней. Даже в науке, где познание ставит себе собственные цели, которые как таковые действительно оставляют жизненно актуальное далеко позади себя, даже там все-таки остается обратная привязанность к первичной данности; а кроме того, и у движения науки вперед есть некое целеполагание, непрестанно напоминающее об этом фоне; ибо вновь и вновь имеют место эмоциональная актуальность, требования обстоятельств и практического интереса, которые вынуждают помещать в сферу схватываемости, и прежде всего в поле внимания, новые предметные области.

б) Данность так-бытия и вот-бытия в многообразии актов

Далее общим для всех трансцендентных актов является то, что данность бытия в них, точно так же как и в познании, является данностью вот-бытия и

467

в то же время так-бытия. На второй план это отходит в случае пассивно-проспективных актов, поскольку субъект здесь принимает в расчет лишь ту или иную вероятность и надежно уверен только в грядущем вообще; но и в вероятности он все же принимает в расчет пока еще нечто определенное.

Совершенно ясным это отношение становится в случае основных типов эмоциональной данности, в случае опыта, переживания и претерпевания, и в той же мере в случае действия, поступка, стремления, в обращении с лицами и в принуждении к принятию решения при данной ситуации. Испытывается и претерпевается-то всегда нечто определенное — и не только внешним образом (anhangender-weise), но и по сути и как таковое. Точно так же в ответной затронутое™ испытывается определенная вина, в охваченности ситуацией — принуждение к принятию определенного решения (не произвольного), в работе над вещью — сопротивление определенного рода. Все это относится к так-бытию реального, а вовсе не к его голому, всеобщему вот-бытию без какого бы то ни было дифференцирования.

Но это означает: как раз эмоционально-трансцендентные акты вообще не делают онтологически очень относительного различия между вот-бытием и так-бытием; для них данное выступает еще оптически простым. Лишь последующая рефлексия осуществляет это различие; оно вторично привносится благодаря познанию. Именно этому различию, таким образом, здесь в отличие от познания не соответствует первичное различие данности.

Правда, это связано и со слабостью всякой эмоциональной данности, а именно — с содержательной

468

нечеткостью, расплывчатостью и неясностью, которые свойственны ей во многих видах актов. Хотя, пожалуй, и так-бытие вещи дано, причем совершенно первично, одновременно с вот-бытием, но оно в своей определенности не имеет твердых контуров. Это относится не только к надежде или страху, но и ко многим формам претерпевания и переживания, равно как и к ответной затронутости в собственном действии и к опыту чужого лица в его поведении. Подобно тому как есть «смутное» чувство вины, которое уже ощущает тяжесть вины, но еще полностью не знает, в чем оно состоит, так есть и смутное сознание чужого недоверия или чужой неприязни. Точно так же можно очень восприимчиво «переживать» любопытную уличную сцену, не понимая вполне, что здесь, собственно, происходит.

Наша жизнь полна таких смутных или расплывчатых данностей, при которых, однако, сама фактичность (вот-бытие или реальность как таковая) не подлежит никакому сомнению. Нельзя сказать, что в их случае не дано никакого так-бытия, ибо оно тоже отлично ощущается; нельзя также сказать, что оно сомнительно, ибо как раз то немногое, что содержательно дано, отнюдь не ощущается как сомнительное. Так-бытие в подобных актах дано именно лишь «нечетко» — это нечто иное, чем «сомнительно», оно обнаруживает известную неопределенность и достаточно часто сопровождается и знанием об этой неопределенности. В последнем случае вступает в силу тенденция на достижение определенности вещи.

Но эта тенденция всегда уже есть начало познания. Ибо в ней заключается своеобразное превосходство познания над эмоциональными актами всякого рода,

469

которое состоит в том, что оно не только намеками дает более близкую определенность того, что оно схватывает, но проникает в его содержание и поднимает его до объективной сознательной формы представления, идеи или даже понятия.

в) Превосходство познания и интеллектуалистский предрассудок

Итак, на стороне схватывания так-бытия сосредоточена сила познания, на стороне данности вот-бытия - - сила эмоционально-трансцендентных актов. Хотя вот-бытие и так-бытие даны в двух видах актов, но в одном вот-бытие дано «сомнительно», в другом — так-бытие «нечетко». Если, таким образом, эти акты в остальном гомогенны и в целом отсылают к одному и тому же миру, то отношение дополнения в них должно быть прямо-таки идеальным. Особое положение познания среди прочих трансцендентных актов следует искать не в онтической гетерогенности, но именно на базе его гомогенности с ними, а именно — в комплементарном характере его преимуществ и слабостей относительно таковых у эмоционально-трансцендентных актов.

Подобное отношение дополнения известно и в жизни. Первым его описал Платон — говоря о неспособности систблац* справиться со своей данностью и о призыве на помощь усмотрения более высокого порядка. Хотя он касался только восприятия, но именно призыв на помощь еще более уместен в эмоциональных формах данности с их смут-

· Чувственности (греч.).

470

ностью и расплывчатостью, которые в действительности уже несут с собой тенденцию к просветлению, прояснению и определенности. Привнося такого рода тенденцию, они как раз вызывают собой

познание.

Большое содержательное преимущество познания, его способность к критике и контролю, сообщающая ему место своего рода арбитра среди дающих актов иного рода, благодаря далеко идущим из него следствиям даже слишком общепризнаны и объективно подкреплены в жизни, чтобы для них требовалось доказательство. Наоборот, в сравнении с этим существует значительное завышение в оценке чистого, отличающегося собственными методами научного познания; существует широко распространенный интеллектуалистский предрассудок, будто познание одно и само по себе способно достичь всей той уверенности, которую человек желает себе; причем в этом случае не осознаются не только его содержательные границы, но и его обратная фундиро-ванность в эмоциональной данности вот-бытия мира его предметов.

Этот интеллектуалистский предрассудок с известной неизбежностью возникает повсеместно в тех местах, где проблема познания односторонне ориентируется на науку. Опасность, которую он представляет для философии, заключается не в одном только его заблуждении, но именно в том, что заблуждение и истина в нем роковым образом перемешаны. Переоценка наук, в особенности точных, из него вытекающая, столь же принципиально неверна, что и их недооценка, возникающая как реакция на первую. Здесь, как и везде в жизни, человек, руководствуясь

471

чувствами, склоняется к односторонним, крайним решениям, и стоит большого труда держаться простого пути синтеза и согласования двусторонних феноменов.

г) Обособленность и предметная отчужденность науки

Значительный подъем точных наук в XIX столетии привел к обособлению их методов и даже к их имитированию в философии. Считалось, что тем самым философия будет поставлена на «реальную» почву. Данная тенденция возникла в рамках реакции на Гегеля, который, правда, обращался с этими методами волюнтаристски. Прибегли к кантовской ориентации на научный факт, обобщили ее и пришли к неокантианскому идеализму, с одной стороны, и к чистому позитивизму — с другой.

Общим для этих направлений является не только исключение основной метафизической проблемы из философии, но и известная фальсификация самой позитивной науки. Ее редуцировали к «научному мышлению» как таковому, к ее внутренним методам и операциям, поставили вне зависимости от бытия мира, заставили ее идти как бы собственными путями; ведь ее стали воспринимать как чисто количественное мышление, причем предпосылкой этому было то, что именно количественное является тем единственным, что постигается точно.

Данное развитие сводится к отказу от оптического предметного содержания в науке. Качественное и в еще большей степени собственно субстанциальное остаются за пределами схватывания. Ограничиваются рассмотрением отношений, законов, форм, понима

их так, будто они установлены, привнесены мышлением или даже произведены субъективно. В основе последней точки зрения лежит в свою очередь предрассудок, будто отношения суть не сущее, но мыслимое; указанным образом за предметом познания, который в значительной мере существует в отношениях, нельзя было признать права даже на самостоятельное бытие. Он все больше и больше приравнивался к содержательно строящемуся в процессе познания понятию. А в соответствии с этим его законы, т.е. все, что в нем становилось постижимо во внутренних отношениях, начинали пониматься как логические отношения, суждения, формулы. Науку заставили работать вхолостую.

Прагматизм, хотя и рос на другой почве, органически влился в эту тенденцию. Для него формы восприятия, т. е. и законы научно постигаемых предметов, суть с самого начала нечто фиктивное, не имеющее никакого отношения к действительным качествам сущего; они рассматриваются им как средство практического поведения, целесообразно для соответствующим образом возникших отношений, род экономии сознания в его жизненно необходимой ориентации в мире. Если уже неокантианцы считали истину чисто имманентной согласованностью понятий и суждений, то прагматизм совершенно снимает смысл истинности. Его место занимает практическая целесообразность, голая полезность способа восприятия в данных отношениях, без учета какого бы то ни было соответствия или несоответствия действительности.

Указанные философские направления и все, что они породили в своих разновидностях, в сущности образуют некий единственный большой выход по-

знания из науки, или, что то же самое, выход бытия из ее предметных областей, — тенденция, которая, правда, не смогла затронуть здорового ядра исследования, но, пожалуй, приняла участие в определении его теоретико-спекулятивных следствий. Сегодня это ясно чувствуется в смелости тех выводов, что делает теоретическая физика. Само понятие закона природы, некогда фундамент точного определения, пребывает в стадии разложения. Говорят о законах науки и действуют так, будто дело еще идет о реальных законах природной связности. Релятивируют измерения, в которых разыгрывается всякая определенность, смешивают научную определимость с определенностью сущего, границы одной с границами другой. Уходят от того, что действительно дано в математических формулах, и напоследок вовсе переворачивают постановку вопроса. Уже не задают вопрос, какие формулы наилучшим образом соответствуют данному, но спрашивают, какое толкование данного лучше всего соответствует рассчитанным формулам. Будто не обнаруживаемые феномены, но формулы суть твердая почва, на которой высится остальное.

д) Критика науки и феноменологи

Реакция на это направление была не менее ошибочной. Своих предшественников она имела в ранних представителях ориентации, связанной с науками о духе, но радикальным образом началась только у Бергсона и французских критиков науки, чтобы затем получить твердую форму в Германии, благодаря восхождению феноменологии; разумеется, последнюю здесь следует понимать скорее в смысле

школьного контекста, чем методологического достижения.

Критика науки исходит из выхолощенного и погрязшего в формальностях образа науки, разоблачает его, но ошибочно считает его самой сущностью науки. Так она позволяет себя обмануть некоей узкой моментальной исторической тенденции в науке. Сквозь нагромождения понятийного аппарата она уже не видит связи с полнотой данности, с наглядно конкретным; она видит лишь абстракции и конструкции. Для нее наука предстает чуждой жизни, чуждой созерцанию, упорядоченной «теорией». К мнимому выходу бытия из науки она присоединяет еще и выход науки из жизни и философии. Результатом является возврат к «наивному» осознанию мира. Но так как философствующий человек таковым не располагает, то при этом невозможно сослаться на первичную данность, но приходится пытаться ее реконструировать; причем в таком случае, разумеется, невозможно избежать теоретического обременения реконструкции.

Упомянутый возврат как таковой в тенденции следует расценивать однозначно положительно. Но гораздо более спорной с самого начала является негативная сторона, исключение науки с ее бесчисленными, открытыми только благодаря ей доступами к данному — какое-то осуждение науки, будто она враг истины, будто делом ее рук является перекрытие источников созерцания ради того, чтобы жить в сконструированном мире.

Предполагают, что таким образом можно вернуться к «наивно» понимаемым «феноменам». Но характерно, что это исключительно феномены не мира и предмета, но сознания и акта, из которых, как счи-

тают, можно вычитывать чистую данность, и чью феноменальность особым образом подчеркивают. На этой основе затем провозглашается феноменология как возврат к истине и жизни.

В этом заключены два следствия, которые тотчас дают себя почувствовать. Во-первых, философию тем самым обрекают на поверхностное существование, отказывая ей в проницательности, в способности открытия, в способности делать выводы, в понимании, объяснении. Феномены как таковые необходимым образом суть поверхности, понимаемые содержательно, они — это именно обращенные к схватыванию внешние стороны предметов, причем дополнительный оттенок, связанный с субъективно обусловленным способом восприятия, привносит еще и такие элементы, которые не принадлежат предмету. Означенным образом созерцание сущностей приходит не непосредственно к сущности сущего, но сначала всегда только к сущности «феномена» сущего. И если принципиально останавливаться на этом, то происходит изоляция от сущего. Хотя указанным образом философия вновь становится пестрой и разнообразной во взглядах, но это неглубокая пестрота, плеск плавания по движущейся поверхности.

Возврат к феноменам плодотворен и необходим; они суть точки приложения всякого возможного проникновения. А так как они не навязываются сами по себе, но требуют усилия, обнаружения и описания, то невозможно избежать направленных на них методов, выступающих в качестве предварительной работы. Остановка же на них — это смерть всякого глубокого проникновения, отречение от собственно философских проблем.