Библиотека    Новые поступления    Словарь    Карта сайтов    Ссылки





назад содержание далее

Часть 5.

соту и что они будто бы в состоянии распознать на слух по едва заметному произношению в нос, что перед ними рябой от оспы человек.

Сказанного об отношении внешних ощущений к духовно-внутреннему Существу достаточно. Уже при рассмотрении этого отношения мы видели, что внутреннее существо ощущающего не есть нечто совершенно пустое, нечто совершенно неопределенное, но скорее нечто в себе и для себя определенное. Это справедливо уже относительно животной души, но в еще несравненно большей мере относительно внутреннего существа человека. В этом последнем имеется поэтому некоторое содержание, которое само по себе есть не внешнее, но внутреннее содержание. Однако для того чтобы это содержание было воспринято, необходимо, с одной стороны, внешнее побуждение, с другой стороны, некоторое воплощение его или такое отношение, которое составляет противоположность с тем отношением, в которое ставится содержание, данное внешними чувствами через посредство их символической природы. Подобно тому как внешние ощущения символизируются, т. е. вступают в отношение к духовно-внутреннему существу, так точно и внутренние ощущения с необходимостью становятся внешними, воплощаются, потому что они принадлежат природной душе, следовательно, являются сущими и потому должны приобрести непосредственное наличное бытие, в каковом душа приобретает бытие для себя. Если мы говорим о внутреннем определении ощущающего субъекта,— без отношения к его воплощению,— то мы рассматриваем этот субъект сообразно тому способу, как этот субъект существует для нас, но еще не так, как он сам для себя существует у себя, в своем определении, не так, как он в нем себя ощущает. Только через иоплощение внутренних определений субъект получает позможность ощущать их; ибо для того, чтобы эти внутренние определения могли быть ощущаемы, необходимо, чтобы они были положены и как отличные от субъекта, и как тождественные с ним; но и то, и другое происходит только через овнешнение (die Entau(3erung), через воплощение внутренних определений ощущающего субъекта. Воплощение упомянутых многообразных внутренних определений предполагает некоторый круг телесности, в котором происходит это воплощение. Этот круг, эта ограниченная сфера, есть мое тело. Это последнее определяется, таким образом, как сфера ощущения одинаково как

117

для внутренних, так и для внешних определений души. Жизненность этого моего тела состоит в том, что его материальность не может обладать бытием для себя, что она не в состоянии оказывать мне никакого противодействия, но подчинена мне, всюду проникнута моей душой и потому для этой последней служит чем-то идеальным. Благодаря такой природе моего тела воплощение моих ощущений становится возможным и необходимым,— движения моей души непосредственно превращаются в движения моей телесности.

Внутренние ощущения бывают, однако, двоякого рода.

Во-первых, такие, которые касаются моей непосредственной, в каком-либо особом отношении или состоянии находящейся единичности,— сюда относятся, например, гнев, месть, зависть, стыд, раскаяние.

Во-вторых, такие, которые относятся к чему-либо в себе и для себя всеобщему — к праву, нравственности, религии, к прекрасному и истинному.

Оба рода внутренних ощущений имеют, как уже было отмечено выше, то общее, что они представляют собой те определения, которые мой непосредственно-единичный — мой природный дух — находит в себе. С одной стороны, оба рода ощущений могут приближаться один к другому, поскольку или ставшее предметом ощущения правовое, нравственное и религиозное содержание все больше приобретает форму единичного, или, наоборот, ощущения, первоначально относящиеся к единичному субъекту, получают довольно заметное добавление со стороны всеобщего содержания. С другой стороны, различие обоих родов внутренних ощущений начинает выступать со все большей силой, чем более правовые, нравственные и религиозные чувства освобождаются от примеси к пим случайного своеобразия субъекта и вследствие этого поднимаются до чистых форм всеобщего в себе и для себя. Но как раз в той мере, в какой во внутренних ощущениях единичное уступает всеобщему, эти ощущения одухотворяются, и их обнаружение все более утрачивает черты телесности явления.

О том, что ближайшее содержание внутреннего ощущения здесь, в антропологии, еще не может быть предметом нашего рассмотрения, мы уже говорили выше. Подобно тому как из философии природы, лежащей уже позади нас, мы заимствовали содержание внешних ощущений как такое, которое в философии природы было

118

доказано в своей разумной необходимости, так точно содержание внутреннего ощущения мы должны предвосхитить, насколько это нужно, как такое, которое только в третьей части учения о субъективном духе находит подобающее ему место28. Нашим предметом в настоящее время является воплощение внутренних ощущений, и притом, говоря определеннее, непроизвольно происходящее воплощение, а не то воплощение моих ощущений, которое зависит от моей воли и осуществляется посредством жеста. Последний род воплощения еще не относится сюда, ибо он предполагает, что дух уже овладел своей телесностью, сознательно сделал ее выражением своих внутренних ощущений, а ото то, чему здесь еще не нашлось места. Здесь, как сказано, наша задача состоит в том, чтобы рассмотреть только непосредственный переход внутреннего ощущения в телесный способ наличного бытия. Последнее воплощение, правда, может стать видимым и для других, может получить значение знака внутреннего ощущения, но не необходимо, и во всяком случае без участия воли ощущающего лица.

Далее, подобно тому, как дух для изображения своего внутреннего мира, насколько это изображение имеет в виду других, пользуется при посредстве жеста органами своей вовне направленной, как Биша ее называет, животной жизни, именно зрением, руками и ногами, так органы жизни, обращенной во внутрь, так называемые благородные внутренние органы, характеризуются преимущественно как такие, в которых внутренние ощущения воплощаются непосредственным, непроизвольным способом для самого ощущающего субъекта, а не [необходимо] для других.

Главные явления этого воплощения известны каждому уже благодаря языку, в котором об этом содержится многое такое, что едва ли может быть объяснено как тысячелетнее заблуждение. Вообще следует заметить, что внутренние ощущения как для души, так и для всего тела могут быть частью полезны, частью вредны и даже гибельны. Веселое настроение духа поддерживает здоровье, горе подрывает его. Душевное угнетение, возникающее вследствие горя и страдания и телесным путем приобретающее существование, может, если оно наступает внезапно и переходит за известный предел, повлечь за собой смерть или потерю рассудка. Столь же опасна и слишком большая внезапная радость; вследствие нее, как и

119

вследствие чрезмерного страдания, для представления возникает столь резкое противоречие между до сих пор бывшими и теперь наступившими отношениями ощущающего субъекта, такое раздвоение его внутреннего мира, что воплощение этого раздвоения может иметь своим следствием разрушение организма, смерть или сумасшествие. Человек с характером подвержен, однако, такого рода воздействиям в гораздо меньшей степени, чем другие люди, ибо его дух в гораздо большей мере освободился от своей телесности и приобрел в самом себе значительно большую устойчивость, чем бедный представлениями и мыслями человек, близкий к природе, не способный перенести отрицательной силы внезапно обрушившегося на пего большого страдания.

Но даже если это воплощение и не действует уничтожающим образом в смысле возбуждения или угнетения, оно все же захватывает более или менее непосредственно весь организм, ибо в этом последнем все органы и все системы находятся друг с другом в живом единстве. И тем не менее нельзя отрицать, что внутренние ощущения, соответственно различию своего содержания, имеют в то же время и особый орган, в котором они прежде всего и преимущественно воплощаются. Эта связь определенного ощущения с особым присущим ему способом телесного проявления не может быть опровергнута отдельными исключениями из правила. Такие исключения, которые следует отнести за счет бессилия природы, не дают права объявлять упомянутую связь чисто случайной и думать, например, что гнев так же хорошо чувствуется в сердце, как в нижней части живота или в голове. Уже самый язык достаточно рассудителен для того, чтобы слово сердце употреблять для обозначения отваги и слово голова — для интеллигенции, а не так, чтобы, скажем, словом сердце обозначать интеллигенцию. Но обязанностью науки является показ того необходимого отношения, которое господствует между определенным внутренним ощущением и физиологическим значением того органа, в котором ощущение это воплощается. Рассмотрим вкратце самые общие из относящихся сюда явлений.

К числу самых несомненных опытов относится тот факт, что горе — это бессильное самозамыкание души — находит свое воплощение преимущественно в болезни нижней части живота, в системе органов воспроизведения, следовательно, воплощается как раз в той системе, кото-

120

рая представляет собой отрицательный возврат животного субъекта к себе самому.

Напротив, сила духа и гнев, выражающие отрицательную направленность вовне против враждебной силы, против возмущающего нас причинения нам вреда, помещаются непосредственно в груди, в сердце — в средоточии возбудимости, отрицательного стремления вовне. При гневе сердце бьется сильнее, кровь делается горячее и бросается' в лицо, а мускулы напрягаются. При этом, в особенности при чувстве досады, когда гнев остается более внутри, чем с силою вырывается наружу, может произойти разлитие желчи, принадлежащей уже к системе органов воспроизводства, и притом в такой степени, что возникает желтуха. По поводу этого следует, однако, заметить, что желчь представляет собой как бы огненное вещество, посредством излития которого система воспроизводства проявляет, так сказать, свой гнев, свою раздражимость по отношению к пищевым веществам, чтобы при помощи выделенной из поджелудочной железы животной воды растворить и поглотить их.

Близко родственный гневу стыд воплощается точно так же в кровеносный системе. Он представляет собой зачаточный, не резко выраженный гнев человека на самого себя, ибо он содержит в себе реакцию на противоречие моего собственного явления с тем, чем я должен и хочу быть, следовательно, защиту моего внутреннего существа против неподобающего проявления его вовне. Эта духовная направленность вовне воплощается в том, что кровь бросается человеку в лицо, что вследствие этого он краснеет, и его внешний вид таким образом изменяется. В противоположность стыду страх — это внутреннее сжатие души в себе перед лицом кажущегося ей непреодолимым отрицания — проявляется в оттоке крови от щек, побледнения, а также в дрожи. Если же, напротив, природа допускает извращение и создает людей, которые от стыда бледнеют, а от страха краснеют, то такого рода непоследовательности природы не могут воспрепятствовать науке признать в качество закона как раз противоположность этих отклонений от правила.

Наконец, и мышление, насколько оно протекает во времени и принадлежит непосредственно индивидуальности, обладает телесным проявлением, ощущается, и притом в особенности в голове, в мозгу, вообще в системе

121

чувствующих органов, простом всеобщем в-себе-бытии ощущающего субъекта.

Во всех только что рассмотренных воплощениях духовного находит себе выражение только то проявление душевных движений вовне, которое необходимо для ощущения этих последних или может служить для обнаружения внутренних состояний. Но это проявление вовне получает свое завершение только благодаря тому, что оно становится овнешнением, устранением внутренних ощущений.

Такое овнешняющее воплощение внутреннего обнаруживается в смехе и в еще большей мере в плаче, в стонах и рыданиях, вообще в голосе еще до того, как он приобретает артикуляцию, еще до его превращения в язык.

Понимание связи этих физиологических явлений с соответствующими движениями души представляет немалую трудность.

Что касается духовной стороны всех этих явления, то в отношении смеха мы знаем, что он вызывается противоречием, непосредственно обнаруживающимся вследствие того, что нечто сразу превращается в свою противоположность, следовательно, в непосредственно само себя уничтожающее, при этом предполагается, что мы в то же время не находимся во власти этого ничтожного содержания, не рассматриваем его как свое, ибо если бы вместе с разрушением этого содержания мы чувствовали бы ущемленными самих себя, то мы плакали бы. Если, например, какой-либо гордо выступающий человек падает, то это может вызвать смех, ибо человек этот на своей особе испытывает ту простую диалектику, что с ним происходит нечто противоположное тому, что он ставил себе целью. То, что возбуждает смех в истинных комедиях, также заключается по существу в непосредственном превращении некоторой, самой по себе ничтожной, цели в ее противоположность, тогда как, напротив, в трагедии на сцену выступают субстанциальные цели, разрушающие друг друга в своей взаимной противоположности. В упомянутой диалектике, свойственной иногда комическому предмету, субъективность зрителя или слушателя проявляется в ничем не нарушаемом и безмятежном наслаждении самим собой, ибо она есть абсолютная идеальность— бесконечная власть над всяким ограниченным содержанием,— следовательно, та чистая диалектика, посредством

122

которой и уничтожается как раз комический предмет. В этом и заключается основание той веселости, в которую нас приводит комическое. Но с этим основанием находится в связи также и то физиологическое проявление всякой веселости, которое нас здесь особенно интересует, ибо в смехе воплощается субъективность, достигшая безмятежного наслаждения самой собою,— эта чистая самость, этот духовный свет — в виде разливающегося по лицу сияния,— и в то же время тот духовный акт, посредством которого душа отталкивает от себя смешное, находит себе телесное выражение в шумном, прерывистом дыхании. Впрочем, смех, хотя и принадлежит природной душе и, стало быть, есть нечто антропологическое, проходит, тем не менее, начиная от обычного раскатистого громкого смеха какого-нибудь пустого и грубого человека до нежной улыбки благородной души — улыбки сквозь слезы —целый ряд многообразных ступеней, на которых он все более освобождается от своей природности, покуда в улыбке не превращается в жест, следовательно, в нечто исходящее из свободной воли. Поэтому различные манеры смеха весьма характерно выражают степень образованности индивидуумов. Несдержанный, громкий смех никогда или только весьма редко бывает присущ человеку рефлексии; про Перикла, например, говорят, что он никогда не смеялся с тех пор, как посвятил себя общественным делам. Частый смех справедливо считают доказательством пошлости и вздорности ума, глухого ко всем великим, истинно субстанциальным интересам и рассматривающего их как для него внешние и чуждые.

Смеху, как известно, противоположен плач. Как в смехе находит свое воплощение ощущаемое за счет смешного предмета согласие субъекта с самим собой, так в плаче обнаруживается обусловленная отрицательным моментом разорванность ощущающего субъекта — боль. Слезы представляют собой критическое разрешение боли,— следовательно, не только ее выражение, но в то же время и овнешнение; поэтому при наличии значительного душевного страдания они действуют на здоровье столь же благодетельно, сколь вредной может стать для здоровья и жизни боль, не разрешившаяся слезами. В слезах боль — чувство вторгшейся в душу раздирающей ее противоположности — превращается в воду, в нечто нейтральное, индифферентное, да и сама эта нейтральная материальность, в которую превращается боль, выделяется душой

123

из своей телесности. В этом выделении, как и в упомянутом воплощении, заключается причина целебного действия плача. А что именно глаза являются тем органом, из которого вырывается изливающаяся в слезах боль,— то это потому, что глаз имеет двоякое назначение: с одной стороны — органа зрения, следовательно, способности ощущать внешние предметы, а с другой стороны — того места, в котором душа обнаруживает себя наипростейшим способом, ибо выражение глаз представляет собой мимолетное, как бы в некотором дуновении открывшееся изображение души; именно поэтому люди, чтобы узнать друг друга, прежде всего стараются взглянуть друг другу в глаза. Поскольку, далее, человек, стесненный в своей деятельности отрицательным моментом, который он ощутил в боли, принижается до страдания, поскольку идеальность, свет его души, оказывается помраченной и прочное единство души с самой собой — в большей или меньшей мере распавшимся,— постольку это душевное состояние его воплощается в помрачении глаз и еще более в их увлажнении, и это до такой степени, что последнее может оказать тормозящее действие на самую функцию зрения, на эту идеальную деятельность глаза, и он тогда оказывается уже неспособным смотреть на находящееся перед ним.

Еще более совершенное воплощение и в то же время устранение внутренних ощущений, чем происходящее посредством смеха и плача, осуществляется голосом. В этом последнем не только просто формируется, как при смехе, наличная внешность или выступает, как при плаче, нечто реально-материальное, но порождается некоторая идеальная, так сказать, бестелесная телесность, следовательно, такого рода материальное, в котором внутреннее существо субъекта безусловно сохраняет этот характер внутреннего,— для себя сущая идеальность души получает некую вполне соответствующую ей внешнюю реальность; последняя упраздняется, однако, непосредственно при самом же своем возникновении, так как самораспространение звука есть в такой же мере и его исчезновение. Посредством голоса ощущение получает такое воплощение, в котором оно замирает с не меньшей скоростью, чем находит свое выражение. В этом и заключается основание содержащейся в голосе высшей силы овнешнения того, что ощущалось внутренне. Римляне, хорошо знакомые с этой силой голоса, намеренно застав-

124

ляли женщин причитать на похоронах, чтобы возникшую в их душе скорбь превратить в нечто чуждое.

Абстрактная телесность голоса может, правда, стать знаком для других, которые и поймут голос как такой знак; но здесь, на ступени природной души, голос не есть еще знак, порожденный свободной волей, не есть еще членораздельный язык, созданный энергией интеллигенции и воли, но только непосредственное ощущением вызванное звучание, которое, хотя и лишено еще членораздельности, является тем не менее способным к многообразным видоизменениям. Животные во внешнем выражении своих ощущений не идут дальше нечленораздельного голоса, дальше криков боли и радости, и многие животные оказываются способными к этому идеальному выражению их внутреннего существа только в случае крайней нужды. Но человек не ограничивается этим животным способом выражения своей внутренней природы; он создает членораздельную речь, благодаря которой внутренние ощущения находят свое выражение в словах, проявляются во всей своей определенности, становятся для субъекта предметными и в то же время для него внешними и ему чуждыми. Членораздельная речь представляет собой поэтому тот высший способ, каким человек овнешняет свои внутренние ощущения. Поэтому-то есть большой смысл в том, что в случаях смерти поются погребальные песни и выражаются соболезнования, которые, сколь ни тягостными могут они казаться или действительно быть, все-таки имеют в себе ту хорошую сторону, что посредством повторного обсуждения происшедшей утраты переносят интимную скорбь из удрученного чувства в область представления и тем самым превращают ее в нечто предметное, в нечто противостоящее преисполненному чувством скорби субъекту. Но в особенности поэтическое творчество обладает способностью освобождать нас от гнетущих чувств; так, Гёте часто тем восстанавливал свою духовную свободу, что изливал в стихах свою скорбь.

Однако об осуществляемом посредством членораздельной речи выражении и овнешнении ощущений мы могли здесь, в антропологии, говорить, только предвосхищая дальнейшее.

Здесь остается упомянуть еще только о физиологической стороне голоса. Относительно этого пункта мы знаем, что голос — это простое содрогание животного

125

организма — берет начало в грудобрюшной преграде, далее находится в тесной связи также с органами дыхания и окончательно образуется при помощи рта, исполняющего двоякую функцию: с одной стороны, он начинает непосредственное превращение пищи в соки обладающего жизнью животного организма, а с другой — в противоположность с этим превращением внешнего во внутреннее — завершает происходящее в голосе объективирование субъективности.

§ 402

Ощущения вследствие своей непосредственности и преднайденности представляют собой единичные и преходящие определения, изменения в субстанциальности души, положенные в их тождественном с ней для-себя-бытии. Но это для-себя-бытие есть не только формальный момент акта ощущения. Душа есть рефлектированная в себя тотальность этого для-себя-бытия, есть ощущение той целостной субстанциальности, которой она является в себе, своем внутреннем,— она есть чувствующая душа.

Примечание. Дело в том, что для ощущения и чувствования словоупотребление как раз не дает нам какого-либо последовательно проводимого различения; но все-таки не говорят, например, ощущение права, самоощущение и т. п., но чувство права, чувство самого себя; с ощущением находится в связи ощущаемость; можно допустить поэтому, что ощущение подчеркивает больше сторону пассивности, нахождения, т. е. непосредственность определенности в чувствовании, между тем как чувство в большей мере направляется на момент самостности в процессе чувствования.

Прибавление. Тем, что было сказано в предшествующем параграфе, мы закончим первую часть антропологии. В рассмотренной части мы имели дело прежде всего с чисто качественным определением души, или с душой в ее непосредственной определенности. В имманентном ходе развития нашего предмета мы пришли, наконец, к душе, в идеальном смысле устанавливающей свою определенность, возвращающейся в этой определенности к себе самой и становящейся в ней для себя, другими словами — к ощущающей индивидуальной душе. Вместе с этим установлен переход к столь же трудной, сколь и интересной второй части антропологии, в которой душа противопоставляет себя своей субстанциальности, выступает

126

против себя самой, достигает в то же время в своих определенных ощущениях чувства самой себя, или пока еще не объективного, а лишь субъективного сознания своей тотальности, и тем самым — поскольку ощущение как таковое связано с единичным — перестает быть только ощущающей. В этой части антропологии мы будем рассматривать душу в состоянии ее болезни, потому что здесь она проявляется на степени своей раздвоенности с самой собой. В этой сфере господствует противоречие между свободой и несвободой души. Ибо, с одной стороны, душа еще прикована к своей субстанциальности, обусловлена своей природностью, тогда как, с другой стороны, она начинает уже отрываться от своей субстанции, от своей природности и тем самым поднимается на среднюю ступень между ее непосредственной природной жизнью и объективным свободным сознанием. Но в какой мере душа вступает на эту среднюю ступень — это нам предстоит теперь вкратце выяснить.

Простое ощущение, как только что было замечено, имеет дело только с единичным и случайным, с непосредственно данным и наличным; и это содержание является для ощущающей души как ее собственная конкретная действительность. Напротив, поскольку я поднимаюсь на точку зрения сознания, постольку я становлюсь в отношение к внешнему для меня миру, к некоторой объективной тотальности, к некоторому замкнутому кругу многообразных и переплетенных между собой противостоящих мне предметов. В качестве объективного сознания я, конечно, прежде всего имею непосредственное ощущение, но в то же время это ощущаемое есть для меня некоторая точка во всеобщей связи вещей и тем самым нечто такое, что выводит за пределы его чувственной единичности и непосредственной наличности. К чувственной наличности вещей объективное сознание до такой степени мало привязано, что я могу иметь знание также и о том, что для меня не является наличным в чувственном восприятии, например, о некоторой только из сочинений знакомой мне стране. Но сознание проявляет свою независимость от материала ощущения тем, что оно из формы единичности поднимает его до формы всеобщности и, опуская все чисто случайное и безразличное, удерживает в нем только существенное; через это превращение ощущаемое становится представленным. Это изменение, предпринятое абстрактным сознанием, есть нечто субъективное,

127

которое может дойти до произвольного и недействительного, может создавать представления, не имеющие никакой соответствующей им действительности.

В середине между представляющим сознанием, с одной стороны, и непосредственным ощущением — с другой, стоит подлежащая рассмотрению во второй части антропологии, сама себя в своей тотальности и всеобщности чувствующая или предчувствующая душа. То обстоятельство, что всеобщее может быть ощущаемо, кажется противоречием, ибо ощущение как таковое имеет, как мы знаем, своим содержанием только единичное. Это противоречие не распространяется, однако, на то, что мы называем чувствующей душой, ибо эта последняя не находится во власти непосредственного чувственного ощущения и независима от непосредственной чувственно воспринимаемой наличности, как не относится она, с другой стороны, и к постигаемому посредством чистого мышления всецело всеобщему, но имеет скорее такое содержание, которое не развилось еще до разделения всеобщего и единичного, субъективного и объективного. Что я ощущаю, стоя на этой ступени, есть я, и, что я есть, то я и ощущаю. Здесь я непосредственно и в настоящее время присутствую в том самом содержании, которое лишь позднее, когда я становлюсь объективным сознанием, является как самостоятельный по отношению ко мне мир. К чувствующей душе это содержание относится еще как акциденции к субстанции; эта душа проявляется здесь еще только как субъект и центр всех определений содержания, как власть, непосредственно господствующая над миром чувствования.

Переход ко второй части антропологии получает большую определенность следующим образом. Прежде всего следует заметить, что рассмотренное нами в предшествующих параграфах различие внешних и внутренних ощущений имеет силу только для нас, т. е. для рефлектирующего сознания, но отнюдь еще не для самой души. Простое единство души, ее ничем не возмущенная идеальность, еще не постигается здесь в ее отличии от внешнего. Но хотя душа не имеет еще никакого сознания об этой своей идеальной природе, она тем не менее представляет собой идеальность, или отрицательность, всех многообразных видов ощущений, которые, по-видимому, существуют в ней каждое для себя и безразличны по отношению друг к другу. Подобно тому как объективный

128

мир представляется для нашего созерцания не как нечто разделенное на различные стороны, но как нечто конкретное, разделяющееся на различные объекты, которые в свою очередь каждый для себя представляют собой нечто конкретное, некоторую связку различных определений,— так точно и душа сама есть некоторая тотальность бесконечно многих различенных определений, которые сходятся в ней в свое единое, так что душа во всех них остается в себе как бесконечное для-себя-бытие. В этой тотальности, или идеальности,-— во вневременном, индифферентном внутреннем существе души — вытесняющие друг друга ощущения исчезают, однако, не абсолютно бесследно, а остаются в нем в качестве снятых, получают в нем свое существование пока еще как только возможное содержание, которое лишь в силу того, что оно становится для души, или вследствие того, что сама она становится в нем для себя, переходит от своей возможности к действительности. Душа сохраняет, следовательно, содержание ощущения если и не для себя, то все же в себе. Это сохранение, относящееся к внутреннему для себя содержанию, к аффекции меня, к простому ощущению, еще далеко отстоит от настоящего воспоминания, так как это последнее исходит от созерцания некоторого внешне положенного предмета, еще только подлежащего превращению его во внутренний предмет, каковой внешний предмет — как уже было сказано — здесь еще не существует для души.

Но душа может быть наполнена еще и с другой стороны, кроме содержания, уже бывшего в ощущении, о котором у нас ранее шла речь. Помимо этого материала мы как действительная индивидуальность представляем в себе еще некоторый мир конкретного содержания с бесконечной периферией, содержим в себе бесчисленное множество отношений и связей, которые всегда находятся в нас, хотя бы они и не входили в сферу наших ощущений и представлений, и которые — как бы сильно все упомянутые отношения ни изменялись, даже помимо нашего знания о них,— тем не менее принадлежат к конкретному содержанию человеческой души; так что последняя, вследствие бесконечного богатства ее содержания, может быть обозначена как душа мира, как индивидуально определенная мировая душа. Так как человеческая душа есть единичная душа, со всех сторон определенная и тем самым ограниченная, то и ее отношение

129

ко Вселенной также определено соответственно ее индивидуальной точке зрения. Это нечто, противостоящее душе, не есть нечто для нее внешнее. Скорее, вся тотальность отношений, в которых находится индивидуальная человеческая душа, составляет ее действительную жизненность и субъективность и соответственно этому является с ней так прочно сросшейся, как неразрывно — пользуясь образом — срослись с деревом его листья, которые, хотя и отличаются от него, тем не менее столь существенно связаны с ним, что само дерево умирает, если постоянно отрывать их от него. Во всяком случае более самостоятельные человеческие натуры, достигшие жизни, богатой деятельностью и опытом, оказываются гораздо более способными перенести потерю части того, что составляет их мир, чем люди, выросшие в простых отношениях и не способные ни к какому дальнейшему стремлению; чувство жизни у этих последних часто до такой степени крепко связано с их родиной, что на чужбине они заболевают тоской по родине и уподобляются растению, которое может произрастать только на данной, определенной почве. Но и самым сильным натурам для их конкретного самочувствия необходим известный объем внешних отношений, так сказать, достаточный кусок Вселенной, ибо без такого индивидуального мира человеческая душа вообще не имела бы, как сказано, никакой действительности, не достигла бы определенным образом различенной единичности. Однако душа человека не только обладает природными различиями, но она ж различается в самой себе, отделяет от себя свою субстанциальную тотальность, свой индивидуальный мир, противопоставляет его себе же как субъективному началу. Ее целью при этом является то, чтобы для нее или для духа этот последний стал тем, что он есть в себе, чтобы космос, содержащийся в духе в себе, перешел бы в сознание духа. Но с точки зрения души, с точки зрения еще не свободного духа, как равным образом было уже указано, нет места никакому объективному сознанию, никакому знанию о мире как о таком, который действительно вынесен из меня вовне. Чувствующая душа имеет дело только со своими внутренними определениями. Противоположность ее самой тому, что есть для нее, остается еще заключенной в ней самой. Только после того как душа отрицательно положит многообразное, непосредственное содержание ее индивидуального мира, сделает его простым,

130

абстрактно всеобщим,— когда таким образом нечто безусловно всеобщее окажется существующим для всеобщности души и последняя, именно вследствие этого, разольется до для-себя-сущего, для самого себя предметного «я», этого к самому себе относящегося всецело всеобщего, развития которого душе как таковой еще недостает,— только тогда, следовательно, после достижения этой цели, душа из сферы своего субъективного чувствования дойдет до истинно объективного сознания; ибо только для себя-самого-сущее, от непосредственного материала (вначале хотя бы абстрактным образом) освобожденное «я», представляет и материалу свободу существования вне «я». Поэтому то, что нам предстоит рассмотреть еще до достижения этой цели, есть та освободительная борьба, которую душа должна провести против непосредственности своего субстанциального содержания, чтобы вполне овладеть собой и прийти в соответствие со своим собственным понятием,— чтобы сделать себя тем, что она есть в себе, или по своему понятию, а именно существующей в «я», к себе самой относящейся, простой субъективностью. Возвышение до этого пункта развития представляет собой последовательность трех ступеней, которые здесь указываются предварительно, но доказательство которых будет дано позже.

На первой ступени мы видим душу объятой сплошными грезами и предчувствием своей конкретной природной жизни. Чтобы понять все чудесное, что содержится в этой форме души, ставшей предметом внимания в новейшее время, мы должны установить, что душа находится здесь еще в непосредственном, неразличенном единстве со своей объективностью.

Вторая ступень есть точка зрения помешательства, т. е. точка зрения раздвоенной в себе самой души, с одной стороны уже овладевшей, а с другой — еще но овладевшей собой, но в своей единичной обособленности закрепленной в этой последней стадии своей действительности.

Наконец, на третьей ступени душа приобретает господство над своей природной индивидуальностью, над своей телесностью, низводит эту последнюю до подчиненного ей средства и выбрасывает из себя не принадлежащее к ее телесности содержание своей субстанциальной тотальности в качестве мира объективного. Достигнув

131

этой цели, душа выступает в абстрактной свободе своего «я» и становится сознанием.

По поводу всех вышеприведенных ступеней мы должны, однако, отметить то же самое, что нам пришлось сказать также и о более ранних ступенях развития души, а именно, что и здесь те деятельности духа, которые лишь позднее могут быть рассмотрены в их свободном формообразовании, должны быть упомянуты уже заранее, потому что они уже проникают своим действием чувствующую душу.

Ь. Чувствующая душа

§ 403

Чувствующий индивидуум есть простая идеальность, субъективность акта ощущения. Задача состоит в том, чтобы он свою субстанциальность, представляющую собой только в себе сущее наполнение, положил как субъективность, овладел собой и стал для себя властью над самим собой. Душа как чувствующая душа не есть уже индивидуальность просто природная, но индивидуальность внутренняя, это ее, вначале лишь формальное в ее только еще субстанциальной тотальности, для-себя-бытие должно быть сделано самостоятельным и свободным.

Примечание. Для понимания души и еще более духа самым важным является определение идеальности, которое состоит в том, что идеальность есть отрицание реального, но притом такое, что последнее в то же время сохраняется, виртуально содержится в этой идеальности, хотя и не существует больше. Это есть то определение, которое мы имеем перед собой в отношении представлений и памяти. Каждый индивидуум есть бесконечное богатство определений со стороны ощущений, представлений, знаний, мыслей и т. д.; и тем не менее я представляю собою нечто совершенно простое, лишенное всех определений вместилище, в котором все это сохранено, хотя и не обладает существованием. Только в том случае, если я припоминаю какое-либо представление, я выношу его из этой сферы внутреннего мира до существования в сознании. Во время болезней случается, что в сознании всплывают некоторые такие представления и знания, которые много лет считались забытыми, потому что в течение всего этого долгого времени они не доходили до сознания. Мы не владели ими, да и вследствие такой во

132

время болезни происходящей репродукции: их не будем обладать ими и впоследствии, и тем не менее они были в нас и сохранятся в нас и впредь. Так, человек никогда не может знать, сколько знаний он в действительности имеет в глубине себя, хотя бы и забытых им; они не принадлежат к его действительности, к его субъективности как таковой, но только к его бытию, как оно есть в себе. Это простое внутреннее существо человека есть и останется индивидуальностью во всей той определенности и опосредствованности сознания, которая позднее будет положена в ней. Здесь эту простоту души, прежде всего как чувствующую простоту, в которой содержится телесность, следует удержать и противопоставить представлению этой телесности как некоторой из внеположных частей состоящей и вне души находящейся материальности. Как мало многообразие множества представлений обосновывает внеположность и реальное множество элементов в «я», столь же мало и реальная внеположность телесности является истиной для чувствующей души. Как ощущающая она определена непосредственно, следовательно, естественно и телесно; но внеположность и чувственное многообразие этой телесности в такой же малой мере имеют для души значение чего-либо реального, как и для понятия, а потому и не имеют для нее значения какого-либо предела; душа есть существующее понятие, существование спекулятивного. Поэтому в сфере телесного она является простым вездесущим единством. Подобно тому, как для представления тело есть одно представление, так что бесконечное многообразие его материализации и организации проникнуто простотой определенного понятия, так точно и телесность, а вместе с тем пен попадающая в ее сферу внеположность в чувствующей душе сведена к идеальности, к истине природного многообразия. Душа в себе есть тотальность природы; в качестве индивидуальной души она есть монада; она сама есть положенная тотальность ее особого мира, так что этот последний включен в нее, есть ее наполнение, к которому она относится так же, как к самой себе.

§ 404

В качестве индивидуальной душа является исключающей вообще и полагающей различие в самой себе. То, что от нее становится отличным, не есть еще внешний объект

133

как нечто находящееся в создании, по это есть лишь определения ее ощущающей тотальности. В этом смысле она есть субъект вообще, ее объект есть ее субстанция, которая в то же время есть ее предикат. Эта субстанция не есть содержание ее природной жизни, но содержание наполненной ощущением индивидуальной души; но так как в этих ощущениях она в то же время есть особенная субстанция, то это содержание есть ее особый мир, поскольку он в скрытом виде содержится в идеальности субъекта.

Примечание. Эта ступень духа сама по себе есть ступень его темноты, поскольку ее определения не развиваются еще до сознательного и осмысленного содержания; в этом смысле эта ступень вообще формальна. Своеобразный интерес опа приобретает, поскольку существует как форма и тем самым проявляется как состояние (§ 380), в котором развитие души, определенное уже далее к сознанию и к рассудку, может снова упасть на низшую ступень. Более истинная форма духа, существующая в более подчиненной и более абстрактной форме, содержит в себе несоразмерность, которая есть болезнь. В этой сфере абстрактные формообразования души должны рассматриваться то сами по себе, то как болезненные состояния духа, потому что эти последние могут быть поняты, исключительно исходя из первых.

а) Чувствующая душа в ее непосредственности § 405

аа) Чувствующая индивидуальность есть, правда, индивидуум, имеющий природу монады, но как непосредственный он еще не есть он сам, он есть еще субъект, неспособный к рефлексии над собой и потому пассивный. Поэтому его самостная индивидуальность есть отличный от него субъект, который может существовать так же, как другой индивидуум, самостностью которого он пронизан и определен свободным от всякого противодействия способом как некоторая субстанция, представляющая собой только несамостоятельный предикат; этот субъект может, таким образом, быть назван его гением.

Примечание. Таково в непосредственном существовании отношение ребенка в утробе матери,— отношение, Ее являющееся ни чисто телесным, ни чисто духовным, но

134

психическим,— отношение души. Это два индивидуума, но в еще нерасторгнутом душевном единстве; один еще но является самостью, не есть еще нечто непроницаемое, но нечто неспособное к противодействию, другой есть субъект этого единства, единичная самость обоих.— Мать есть гений ребенка; ибо под гением понимают обыкновенно самостную тотальность духа, поскольку она существует для себя и составляет субъективную субстанциальность другого, который только внешним образом полагается как индивидуум; этот последний обладает только формальным для-себя-бытием. Субстанциальное в гении есть вся внутренняя тотальность наличного бытия, жизни, характера, не только так возможность, способность, или в-себе-бытие, но и как действенность и проявление в деятельности, как конкретная субъективность.

Если остановиться на пространственной и материальной стороне, соответственно которой ребенок существует как зародыш в своих особых оболочках и т. д. и его связь с матерью поддерживается посредством пуповины, детского места и т. д., то предметом рассмотрения в чувственном восприятии и рефлексии становится только внешнее анатомическое и физиологическое существование; для существа же дела, для отношения психического упомянутая чувственно воспринимаемая и материальная вне-положность и опосредствованность не обладает никакой истинностью. В этой связи следует иметь в виду не только вызывающие изумление проявления и определившиеся тенденции, которые фиксируются в ребенке вследствие бурных душевных движений, поранений и т. п. у его матери, но и все психическое перводеление субстанции, в котором женская природа, подобно тому, как в области растительного царства это наблюдается у односемядольных растений, может внутренне расколоться надвое; в этом перводелении зачатки болезней, равно как и дальнейшие предрасположения к известной фигуре, образу мыслей, характеру, таланту, идиосинкразиям и т. п., не сообщаются ребенку, но он получает их первоначально, при зачатии.

Спорадические примеры и следы этого магического отношения встречаются иногда также и в сфере сознательной, рассудительной жизни, например между друзьями, в особенности между слабонервными подругами (отношение, которое может развиться до магнетических явлений), супругами, членами семьи.

135

Тотальность чувства имеет в качестве своего самостного центра отличную от нее субъективность, которая в указанной форме непосредственного существования такой жизни чувства есть в отношении к ней некоторый другой индивидуум. Но тотальность чувства предназначена к тому, чтобы поднять до субъективности свое для-себя-бытие из себя самой как находящейся в одной и той же индивидуальности; эта субъективность и является затем внутренне присущим данной индивидуальности, дающим себе отчет рассудочным, разумным сознанием. Для этого последнего упомянутая жизнь чувства есть только в-себе-сущий субстанциальный материал, чей разумный, способный к самостоятельному определению гений превратился в дающую себе отчет о самой себе субъективность. Однако упомянутое ядро бытия чувства но только содержит само по себе чуждые всякого сознания природные свойства, темперамент и т. д., но (посредством привычки, см. ниже) включает также в свою всеохватывающую простоту все дальнейшие связи и существенные отношения, судьбы, принципы — вообще все, что относится к характеру и в выработке чего самосознающая деятельность принимала важнейшее участие; бытие, поскольку оно есть чувство, является, таким образом, полностью в себе определенной душой. Тотальность индивидуума в этой сжатой форме отлична от существующего раскрытия его сознания, его представления о мире, его развитых интересов, склонностей и т. д. В качество противоположности к этой опосредствованной внеположности упомянутая интенсивная форма индивидуальности и была названа гением, который вносит последнее определение в ту видимость посредствующих связей, намерений и оснований, в которых обнаруживает себя развитое сознание. Эта концентрированная индивидуальность проявляется также и тем способом, который обозначается словом сердце, или задушевность (Gemtit). Про человека говорят, что он не обладает этой задушевностью, поскольку оп с полной трезвостью сознания все рассматривает соответственно своим определенным целям и согласно им всегда поступает — будь то субстанциальные, великие цели или мелочные и несправедливые интересы; человеком задушевным, напротив, будет называться тот, кто дает во всей силе проявиться своей, хотя бы ограниченной, но проникнутой чувством индивидуальности и кто всецело преисполнен ее особенностями. Про такую заду-

136

шевность можно, однако, сказать, что она в меньшей мере представляет собой гений, чем то, что называется indulgere genio .

Прибавление. Что в прибавлении к § 402 мы охарактеризовали как душу, всецело охваченную грезами и предчувствием своего индивидуального мира, то в заглавии к приведенному выше параграфу было названо «чувствующей душой в ее непосредственности». Эту форму развития человеческой души мы намерены представить здесь еще определеннее, чем в приведенном выше примечании. Уже в примечании к § 404 было сказано, что ступень грез и предчувствия образует в то же время такую форму, к которой дух, уже развившийся до сознания и рассудка, снова может опуститься, как до некоторого болезненного состояния. Оба способа существования духа — здоровое рассудочное сознание, с одной стороны, состояние грез и предчувствия — с другой, могут на рассматриваемой здесь первой ступени развития чувствующей души существовать как более или менее взаимно проникающие друг друга, ибо своеобразие этой ступени как раз в том и состоит, что здесь смутное, субъективное, или предчувствующее, сознание еще не поставлено в прямую противоположность к свободному, объективному, или рассудочному, сознанию, как это имеет место на второй ступени чувствующей души, на стадии помешательства, но скорее имеет к последнему сознанию отношение чего-то от него только отличного и, следовательно, может быть смешано с рассудочным сознанием. На этой ступени дух поэтому не существует еще как противоречие в себе самом; обе стороны его, вступающие друг с другом в противоречие при состоянии помешательства, здесь находятся еще в непосредственном отношении друг к другу. Эта стадия может быть названа магическим отношением чувствующей души; ибо этим выражением обозначается лишенное всякой опосредствованности отношение внутреннего к внешнему или к другому вообще; магическая сила есть та сила, действие которой не определено соответственно связи, условиям и опосредствованиям объективных отношений; но такая, .без всякого опосредствования действующая сила и есть «чувствующая душа в ее непосредственности».

Для понимания этой ступени развития здесь будет не лишним ближе разъяснить понятие магии. Абсолютная магия была бы магией духа как такового. Этот последний

137

также оказывает па предметы магическое влияние, действует магически на другой дух. Но в этом отношении; непосредственность ость только момент; опосредствование, осуществляемое через мышление и созерцание, а также посредством языка и жестов, образует здесь другой момент. Правда, ребенок испытывает влияние со стороны духа взрослых людей, которыми он бывает окружен, преимущественно непосредственным образом; однако в то же время это отношение опосредствовано сознанием и начинающейся самостоятельностью ребенка. Среди взрослых людей более сильный дух проявляет магическую власть над более слабым, например Лир — над Кентом30. Кент чувствует к несчастному королю непреодолимое влечение, потому что ему кажется, что лицо Лира имеет нечто такое, почему, как он выражается, ему очень «хочется называть его господином». Так и одна королева Франции, когда ее обвиняли, что она действовала на своего супруга волшебством, ответила, что она не применяла к нему другой магической силы, кроме той, которую сама природа дала более сильному духом над более слабым31.

Подобно тому, как в приведенных случаях магия состоит в непосредственном воздействии одного духа на другой, так и вообще, когда речь идет о магии или волшебстве,— даже в тех случаях, когда она относилась только к предметам природы, так же, как, например, Солнце и Луна,— сознанию всегда преподносится представление о том, что волшебство осуществляется главным образом через непосредственно действующую силу духа, и притом не силу божественного, но силу дьявольского духа; так что как раз в той мере, в какой кто-либо обладает чудодейственной силой, он подвластен дьяволу.

Самой свободной от всякого опосредствования магией ближайшим образом является та, которую индивидуальный дух проявляет по отношению к своей собственной телесности, делая эту последнюю подчиненной, ни к какому противодействию не способной исполнительницей его воля. Но и по отношению к животным человек проявляет в высшей степени свободную от всякого опосредствования власть, так как эти последние не в состоянии переносить человеческого взгляда.

Но кроме только что указанных, действительно имеющих место магических способах действия духа, человеческому роду ошибочно приписывали также первобытное

138

магическое состояние, в котором человеческий дух и без развитого сознания совершенно непосредственно познал .чаконы внешней природы и свое собственное подлинное существо, равно как и природу бога, притом гораздо более совершенным образом, чем в настоящее время. Это представление в одинаковой мере противоречит, однако, и Библии, и разуму, ибо в мифе о грехопадении Библия совершенно определенно говорит, что познание истины досталось человеку только вследствие разрыва первоначального райского единства человека с природой. Басни о том, что первобытный человек обладал большими астрономическими и иными знаниями, при ближайшем рассмотрении оказываются пустяками. Правда, о мистериях можно сказать, что они содержат в себе обломки раньше имевшегося познания; следы инстинктивно действующего разума можно встретить в самые ранние и самые грубые времена. Но такие порождения человеческого разума, еще лишенные формы мысли, носящие характер инстинкта, не могут иметь значения в качестве доказательств первобытного научного познания; скорее они неизбежно являются чем-то вполне ненаучным, присущим только ощущению и созерцанию, так как наука не может быть чем-то первым, но только последним.

Сказанное относится к сущности магического вообще. Что же ближе касается способа, каким эта сущность проявляется в сфере антропологии, то здесь мы можем различать два рода форм магического отношения души.

Первая из этих форм может быть обозначена как формальная субъективность жизни. Формальна эта субъективность потому что она так мало присваивает себе то, что принадлежит объективному сознанию, что сама представляет собой скорее момент объективной жизни. На этом основании она столь же мало, как, например, прорезывание зубов, есть что-либо не долженствующее быть, что-либо болезненное, но скорее является необходимой ступенью развития и здорового человека. Однако в формальной природе, в чуждой всяких различий простоте этой субъективности заключается в то же время и то, что — независимо от пока еще совершенно исключенной отсюда прямой противоположности субъективного сознания объективному, противоположности, господствующей только при состоянии помешательства,— здесь не может быть и речи об отношениях двух самостоятельных личностей друг к другу; такое отношение открываетс

139

перед нами только во второй форме магического состояния души.

Подлежащая рассмотрению прежде всего первая форма этого состояния в свою очередь содержит в себе троякого рода состояния:

1) естественное сновидение;

2) жизнь ребенка в утробе матери и

3) отношение нашей сознательной жизни к нашей скрытой внутренней жизни, к нашей определенной духовной природе, или к тому, что назвали гением человека.

1. Состояние сновидени

Уже при рассмотрении в § 398 состояния пробуждения индивидуальной души и еще более подробно при установлении определенного различия между сном и бодрствованием нам приходилось, забегая вперед, говорить о естественных сновидениях, потому что эти состояния есть момент сна и, при поверхностном взгляде на дело, могут быть рассматриваемы в качестве доказательства тождественности сна и бодрствования; против такого поверхностного взгляда мы должны были отстаивать существенное различие обоих этих состояний также и в отношении сновидения. Подлинное место рассмотрения только что названной деятельности души находится в начатом впервые только в § 405 объяснении развития души, объятой состоянием грез и предчувствия ее конкретной природной жизни. Поскольку мы здесь можем сослаться на то, что уже было сказано в примечании и прибавлении к § 398 о безусловно субъективной, лишенной всякой рациональной объективности природе сна, постольку нам остается здесь прибавить лишь то, что в состоянии сновидений человеческая душа заполняется не только разрозненными впечатлениями действий, но даже в большей мере, чем это обыкновенно имеет место при рассеянности бодрствующей души, достигает глубокого, мощного чувства всей своей индивидуальной природы, всего объема и всей совокупности своего прошлого, настоящего и будущего, а также, что это ощущение индивидуальной тотальности души и есть как раз основание, почему при рассмотрении души, чувствующей самое себя, должна идти речь о сновидениях.

140

2. Ребенок в утробе матери

Если доходящий до чувства самого себя индивидуум при переживании сновидений находится в простом, непосредственном отношении к самому себе и это его для-се-бя-бытие имеет безусловно форму субъективности, то ребенок в утробе матери, напротив, обнаруживает такую душу, которая обладает действительным для-себя-бытием еще не в нем самом, а только в матери, почему его душа и не в состоянии еще поддерживать сама себя, но скорее поддерживается только душою матери. Таким образом, здесь вместо упомянутого, существующего в сновидениях простого отношения души к себе самой существует столь же простое непосредственное отношение к другому индивидууму, в котором бессамостная еще душа зародыша находит свою самость. Это отношение производит на рассудок, не способный понять единство различенного, впечатление чудесного. Ибо здесь мы видим непосредственное взаимопроникновение жизней, нераздельное душевное единство двух индивидуумов, из которых один есть действительная сама-для-себя-сущая самость, тогда как другой обладает по крайней мере формальным для-себя-бытием, все более приближаясь к действительному для-се-бя-бытию. Для философского рассмотрения, однако, это нерасторжимое единство душ тем менее кажется непонятным, что самость ребенка еще не может оказать никакого противодействия самости матери, но совершенно открыта для непосредственного воздействия на нее души матери. Это воздействие обнаруживается в тех явлениях, которые носят название родимых пятен. Правда, многое, что причисляли сюда, может иметь чисто органическую причину. Но относительно многих физиологических явлений не может быть сомнения в том, что они обусловлены ощущением матери, что в основе их лежит, следовательно, некоторая психическая причина. Так, например, сообщают, что дети появились на свет с поврежденной рукой, потому что мать или действительно переломила себе руку, или, по крайней мере, так сильно ушибла ее, что могла опасаться перелома, или, наконец, потому что была испугана видом перелома руки у кого-нибудь другого. Подобные примеры слишком хорошо известны, чтобы нужно было приводить их здесь во множестве. Такое воплощение внутренних возбуждений матери в теле ребенка становится объяснимым, с одной стороны, неспособной

141

к противодействию слабостью зародыша, а с другой — тем, что в ослабленной беременностью матери, не ведущей уже вполне самостоятельной жизни для себя, по переносящей свою жизнь на ребенка, ее ощущения приобретают необычайную степень жизненности и силы, преодолевающую материнский организм. Этой силе ощущений матери весьма подвержен грудной младенец; неприятные душевные переживания матери, как известно, портят ее молоко и таким образом вредно действуют на вскармливаемого ею ребенка. Напротив, в отношении родителей к их взрослым детям, правда, тоже проявлялось нечто магическое, поскольку дети и родители, надолго разлученные и не знавшие друг друга, бессознательно чувствовали взаимное влечение; но нельзя все же сказать, чтобы это чувство было всеобщим и необходимым, ибо есть примеры, что при известных обстоятельствах отцы убивали в битве своих сыновей, а сыновья — своих отцов, притом так, что они могли бы избегнуть этого умерщвления, если бы как-либо чувствовали свою взаимную естественную связь.

3. Отношение индивидуума к своему гению

Третий способ, каким человеческая душа приходит к чувству своей тотальности, есть отношение индивидуума к своему гению. Под гением мы должны понимать ту особенность человека, которая во всех положениях и отношениях его имеет решающее значение для его поступков и судьбы. Дело в том, что я представляю собой нечто двоякое: с одной стороны, то, что я знаю о себе по моей внешней жизни и моим всеобщим представлениям, и, с другой стороны, то, что я представляю собой в моем особенным образом определенном внутреннем существе. Эта особенность моего внутреннего существа составляет мой рок; ибо она есть тот оракул, от изречения которого зависят все решения индивидуума; она образует собой то объективное, что обнаруживает свое значение, исходя из внутреннего существа характера. Что обстоятельства и отношения, в которых находится индивидуум, придают его судьбе именно это, а не какое-либо другое направление, заложено не только в самих этих обстоятельствах и отношениях, в их своеобразии и не только в общей природе индивидуума, но в то же время и в его особенности. К тем же самым обстоятельствам этот определенный

142

индивидуум относится иначе, чем его других индивидуумов; на одного известные обстоятельства могут действовать магически, тогда как другой не будет ими вырван из своей обычной колеи. Обстоятельства смешиваются, следовательно, случайным, в каждом данном случае особым, способом с внутренним существом индивидуумов, так что эти последние отчасти в силу обстоятельств и в силу того, что является общезначимым, отчасти же в силу своего собственного особого внутреннего определения превращаются как раз в то самое, что из них выходит. Правда, своеобразная особенность индивидуума находит основания также и для всего его поведения, следовательно, — общезначимые определения; но она делает это всегда только некоторым особым способом, так как проявляется при этом по существу как чувствующая. Даже бодрствующее, рассудочное, во всеобщих определениях двигающееся сознание, следовательно, столь мощно определяется своим гением, что индивидуум в этом отношении кажется несамостоятельным. Эту несамостоятельность можно сравнить с зависимостью зародыша от души матери или с тем пассивным способом, каким в сновидении душа достигает представления о своем индивидуальном мире. Однако, с другой стороны, отношение индивидуума к своему гению отличается от обоих рассмотренных выше отношений чувствующей души тем, что оно есть ее единство, что оно связывает воедино как содержащийся в естественном сновидении, момент простого единства души с самой собой, так и момент двойственности душевной жизни, имеющейся налицо в отношении зародыша к матери, ибо гений, подобно душе матери в ее отношении к зародышу, с одной стороны, есть для индивидуума некоторое самостное другое, а с другой — образует с индивидуумом некоторое столь же нераздельное единство, какое образует душа с миром своих сновидений.

§ 406

bb) Жизнь чувства как форма, как состояние обладающего самосознанием, образованного, рассудительного человека есть болезнь, в которой индивидуум становится в неопосредствованное отношение к конкретному содержанию самого себя и своим осмысленным в отношении к себе и к доступной рассудку взаимосвязи мира сознанием владеет как таким состоянием, -которое отлично от

143

этого конкретного содержания, — магнетический сомнамбулизм и родственные ему состояния.

Примечание. В этом энциклопедическом изложении нельзя дать того, что было бы необходимо для доказательства приведенного здесь определения замечательного состояния, вызванного преимущественно животным магнетизмом, именно доказательства того, что это состояние находит себе соответствие в опыте. Для этого прежде всего следовало бы столь многообразные сами по себе и столь отличные друг от друга явления подвести под объемлющие их всеобщие точки зрения. Если фактическое прежде всего могло бы, по-видимому, с одной стороны, нуждаться в оправдании, то, с другой стороны, такое оправдание оказалось бы излишним как раз для тех, ради кого в таком доказательстве только и могла бы быть нужда. Ибо эти люди чрезвычайно облегчают себе рассмотрение этих фактов именно тем, что объявляют рассказы о них — как бы бесконечно многочисленны ни были эти последние, как бы надежно ни были они заверены образованностью, характером и т. п. свидетельствующих о них лиц — просто-напросто заблуждением или обманом и в своем априорном рассудке до такой степени непоколебимы, что подобного рода свидетельства не только не имеют силы для этого рассудка, но и этими людьми отрицается даже все то, что они видели собственными глазами. Чтобы верить в этой области всему тому, что видишь собственными глазами, и еще более для понимания этого,— для этого основным условием является освобождение от власти рассудочных категорий. Попробуем указать здесь главные моменты.

а) К конкретному бытию индивидуума относится совокупность его основных интересов, существенных и частных эмпирических отношений, в которых он находится к другим людям и вообще к миру. Эта тотальность составляет его действительность в том смысле, что она имманентна ему и выше была охарактеризована как его гений. Последний не есть водящий и мыслящий свободный дух; форма чувства, в которую оказывается здесь погруженным индивидуум, есть скорее отказ от его существования в смысле сущей у себя самой духовности. Ближайшим следствием приведенного здесь определения в отношении к содержанию является то, что в сомнамбулизме в сознание входит только круг индивидуально определенного мира, частных интересов и ограниченных

144

отношений. Научные познания или философские понятия и всеобщие истины требуют другой почвы, именно мышления, развившегося из смутного чувства жизни до степени свободного сознания; было бы поэтому неразумно ожидать от сомнамбулического состояния каких-либо откровений об идеях.

b) Человек, обладающий здравым смыслом и рассудком, имеет об этой своей действительности, составляющей конкретное осуществление его индивидуальности, знание, приобретаемое им посредством самосознания и рассудка. В состоянии бодрствования он знает действительность в форме связи себя самого с ее определениями как некоторого отличного от него самого внешнего мира и он знает об этом внешнем мире, как о рационально связанном в себе многообразии. В своих субъективных представлениях и планах он также имеет перед своими глазами эту рациональную связь своего мира и опосредствование своих представлений и целей объектами, которые всесторонне опосредствованы в себе (ср. § 398. — Прим.). При этом мир этот, находящийся вне человека, имеет свои нити в нем так, что то, что человек действительно есть для себя, состоит из них; так что, если эти внешние моменты исчезают, отмирает и сам человек, если только он не является уже в гораздо большей мере в самом себе самостоятельным и от них свободным благодаря религии, субъективному разуму и характеру. В этом случае oн оказывается менее способным к форме того состояния, о котором здесь идет речь. Для выявления этого тождества можно напомнить о том действии, которое смерть любимых родственников, друзей и т. д. может оказывать на остающихся в живых, а именно, что смерть одного влечет за собой смерть или постепенное умирание для другого. (Так Катон32 не мог более жить после гибели Римской республики, его внутренняя действительность не простиралась ни дальше, ни выше ее.) Тоска по родине и т. п.

Y) Поскольку, однако, заполнение сознания, а именно его внешний мир и его отношение к нему, заволакивается как бы пеленой и душа погружается в сон (как это бывает в магнетическом сне, при каталепсии и других болезнях, например, в период полового созревания женщины, при приближении смерти и т. д.), поскольку упомянутая имманентная действительность индивидуума остается той же субстанциальной внутренней тоталь-

145

назад содержание далее



ПОИСК:




© FILOSOF.HISTORIC.RU 2001–2023
Все права на тексты книг принадлежат их авторам!

При копировании страниц проекта обязательно ставить ссылку:
'Электронная библиотека по философии - http://filosof.historic.ru'