Часть 10.

поэтому вечно возобновляющееся в нас откровение абсолютной воли. Однако вполне возможно, что, пытаясь в построении умозаключения ретроспективно идти от феномена произвола к тому, что лежит в его основе, едва ли можно было бы прийти к правильному пониманию; правда, Кант в своем учении о праве наметил если не истинное отношение между свободной волей и произволом, то по крайней мере противоположность между ними. Решение этой проблемы служит еще одним доказательством превосходства того метода, который состоит в том, что ни один феномен не принимается в качестве данного, а изучается в его основе, как будто он совершенно неизвестен.

Тем самым устраняются и все сомнения, которые на

основании общей предпосылки о свободе воли могли бы

быть выдвинуты против высказанного выше утверждения, что Я объективное, являющее себя деятельным само по себе, есть лишь созерцающее. Ибо предикат свободы приписывается не тому только объективному Я, выступающему совершенно механически в действовании и в созерцании, определенному в каждом свободном действовании,– свобода приписывается и может быть приписана тому Я, которое парит между субъективным и объективным в волнении, определяет одно посредством другого или определяет самого себя во второй потенции, тогда как объективное Я, которое в отношении свободы есть лишь определенное, само по себе и для себя или вне определяющего Я остается тем, чем оно было ранее, а именно только созерцанием. Следовательно, если я подвергаю рефлексии лишь объективную деятельность как таковую, то в Я содержится только природная необходимость; если же я подвергаю рефлексии только субъективную деятельность, то в Я содержится только абсолютное воление, которое по самой своей природе может иметь объектом лишь самоопределение само по себе; наконец, если я подвергаю рефлексии деятельность, возвышающуюся над обеими, определяющую одновременно деятельности субъективную и объективную, то в Я окажется произвол, а с ним и свобода воли. Из этих различных направлений рефлексии возникают различные системы, рассматривающие проблему свободы; так, одна из них вообще отрицает свободу, другая полагает ее в чистый разум, т. е. в идеальную, направленную непосредственно на самоопределение деятельность (тем самым при всех действиях, определенных как противоречащие разуму, придется считать, что разум пребывает в полном бездействии, что, однако, совершенно устраняет свободу воли), треть

443

же дедуцирует деятельность, выходящую за пределы обеих, идеальной и объективной, в качестве той, которой только и может быть присуща свобода.

Для этого полностью определяющего Я предопределения не существует, оно существует только для Я созерцающего, объективного. То, что для последнего предопределено всякое действование, поскольку оно переходит во внешний мир, в такой же мере не ущемляет Я, которое, возвышаясь над явлением, есть абсолютно определяющее, как и предопределенность всего в природе, ибо названное объективное Я но отношению к свободному есть только являющееся, само по себе не обладающее реальностью и, подобно природе, служащее лишь внешней основой его действования. Ибо на основании того, что действие предопределено для явления, или для одной созерцающей деятельности, я не могу умозаключить, что оно таково и для свободной деятельности, поскольку они совершенно различны по своему достоинству, так что если только являющееся совершенно независимо от определяющего, не являющегося, то и, наоборот, столь же независимо и определяющее от являющегося; каждое из них действует для себя – одно по свободному произволу, а другое потому, что оно именно так определено, следовательно, в полном соответствии со своими специфическими законами, и такая независимость их друг от друга при полном их соответствии возможна лишь благодаря предустановленной гармонии. Здесь, следовательно, тот момент, когда впервые выступает уже ранее выведенная и определенная нами гармония между свободно определяющим и созерцающим, причем каждое так отделено от другого, что взаимовлияние их было бы невозможно, если бы согласование их не достигалось посредством чего-то, находящегося вне обоих. Что такое это третье, мы еще до сих пор объяснить не можем и должны пока, удовлетворившись тем, что наметили и указали этот момент, наивысший во всем исследовании, ожидать дальнейшего выяснения в ходе последующего изложения.

Заметим еще только, что если для свободно определяющего и существует, как мы утверждали выше, предопределение, с необходимостью требуя изначального отрицания свободы в качестве условия индивидуальности и – косвенно – взаимодействия между интеллигенциями, то само это предопределение мыслимо лишь посредством единого изначального акта свободы, который, правда, не осознается. По этому вопросу мы отсылаем наших читателей к исследованиям Канта о радикальном зле 16.

444

Обозревая еще раз весь ход нашего исследования, мы видим, что сначала делалась попытка объяснить предпосылку обыденного сознания, которое, находясь на низшей ступени абстракции, различает объект воздействия и воздействующее или действующее; в связи с этим возник вопрос, как объект может быть определен посредством действующего на него. На это мы отвечаем: объект, на который действуют, и само действование едины, а именно оба они – только созерцание. Тем самым мы достигли того, что имели в волнении лишь одно определенное, а именно созерцающее, которое есть одновременно и действующее. Следовательно, это действующее объективное и внешний мир изначально существовали не независимо друг от друга, и то, что было положено в одно, было тем самым положено и б другое. Однако этому чисто объективному противостояло в сознании субъективное, которое в силу абсолютного требования становится для Я объектом, тогда как то, чисто объективное, объективировалось вовне в направлении, совершенно не зависящем от Я. Следовательно, не могло быть действования, посредством которого для Я стало бы объектом все волнение без некоего самоопределяющего, которое, возвышаясь над субъективной и объективной деятельностями, впервые могло привести нас к постановке вопроса, как же посредством этого только определяющего, выходящего за пределы всего объективного, могло быть определено объективное, или созерцающее.

Дополнени

Однако до рассмотрения этого вопроса нам необходимо остановиться на другом, а именно: поскольку направленная вовне деятельность (влечение), как бы Я ни определяло самого себя, объективное ли в себе субъективным или субъективное объективным, во всяком случае остается единственным средством, с помощью которого что-либо из Я может достигнуть внешнего мира, то и самоопределением это влечение снято быть не может. Следовательно, возникает вопрос, как относится влечение, направляемое вовне нравственным законом, к идеальной, обращенной только на чистое самоопределение деятельности.

Мы можем указать лишь основные моменты ответа на этот вопрос, поскольку в нашем исследовании он является лишь промежуточным звеном. Чистая воля не может стать объектом для Я, не имея одновременно сама внешнего объекта. Однако, как только что было выведено, этот внешний

445

объект сам по себе не обладает реальностью, но служит лишь средством являемости для чистой воли, будучи не чем иным, как ее выражением во внешнем мире. Таким образом, чистая воля не может стать для самой себя объектом. не отождествляя с собой внешнего мира. Однако при тщательном анализе понятия счастья обнаруживается, что в нем содержится не что иное, как именно это тождество того, что независимо от воления, с самим воленизм. Следовательно, счастье, объект естественного влечения, должно быть лишь явлением чистой воли, т. е. одним и тем же объектом с самой чистой волей. Они должны быть совершенно едины, причем так, чтобы между ними было невозможно такое синтетическое отношение, как, например, между обусловливающим и обусловленным, но чтобы независимо друг от друга они вообще не могли существовать. Если под счастьем подразумевается нечто, возможное и независимо от чистой воли, то такого просто быть не должно. Если же счастье только тождество внешнего мира и чистой воли, то они составляют один и тот же объект, лишь рассматриваемый с разных сторон. Но как счастье не может быть независимым от свободной воли, так же немыслимо, чтобы конечное существо стремилось к чисто формальной нравственности, ибо сама нравственность может стать для него объективной лишь посредством внешнего мира. Непосредственный объект влечения – не чистая воля и не счастье, а внешний объект в качестве выражения чистой воли. Это совершенно тождественное, чистая воля, господствующая во внешнем мире, и есть единственное наивысшее благо.

Хотя природа и не относится к действованию абсолютно пассивно, она тем не менее не может абсолютно противостоять достижению высшей цели. Природа не способна действовать в подлинном смысле этого слова. Но разумные существа могут действовать, и взаимодействие между ними в объективном мире как необходимой для этого среде составляет даже условие свободы. Ограничивают ли все разумные существа свою деятельность возможностью свободной деятельности других или нет, зависит от абсолютной случайности, от произвола. Однако так быть не может. Самое священное не должно быть делом случайности. Силой нерушимого закона следует воспрепятствовать тому, чтобы во всеобщем взаимодействии ущемлялась свобода индивидуума. Эта принудительная сила закона не может, правда, направляться непосредственно против свободы, так как разумное существо не может быть принуждено,

446

а может быть лишь определено само принудить себя; к тому же это принуждение может быть направлено не против чистой воли, единственный объект которой есть общее всем разумным существам самоопределение само по себе, а только против исходящего от индивидуума и возвращающегося к нему эгоистического влечения. В качестве же средства принуждения или оружия, направленного против этого влечения, не может быть использовано ничего иного, кроме него самого. Внешний мир должен был бы быть организован таким образом, чтобы в тех случаях, когда это влечение преступает свою границу, принуждать его противодействовать самому себе и противополагать ему нечто такое, чего свободное существо может желать в качестве существа разумного, а не природного; в результате этого действующий оказывается в противоречии с самим собой и может хотя бы заметить наличие в самом себе внутреннего раздвоения.

В объективном мире самом по себе не может содержаться основание для подобного противоречия, ибо он пребывает в полной индифферентности по отношению к действиям свободных существ как таковых; следовательно, основание этого противоречия по отношению к своекорыстным стремлениям может быть заложено в него только разумными существами.

Над первой природой должна быть как бы воздвигнута вторая, и высшая, в которой господствует закон природы, но совсем иной, чем в зримой природе, а именно закон, необходимый для свободы. Неуклонно и со столь же железной необходимостью, с которой в чувственной природе за причиной следует действие, в этой второй природе за посягательством на свободу другого мгновенно должно возникать препятствие эгоистическому влечению. Таким описанным здесь законом природы является правовой закон, вторая же природа, в которой этот закон господствует,– правовой строй, дедуцированный поэтому в качестве условия продолжающегося сознания.

Из этой дедукции явствует, что учение о праве следует считать не разделом морали или практической наукой вообще, а наукой чисто теоретической, которая является для свободы тем, чем механика является для движения, поскольку эта наука дедуцирует тот механизм природы, при наличии которого свободные существа как таковые могут мыслиться во взаимодействии, механизм, который сам, без сомнения, может быть создан лишь свободой без какого-либо участия природы. Ибо, как говорит поэт, «не

447

ведает природа чувств высоких», а в Евангелии сказано, что солнце господа светит как праведным, так и неправедным 17. Однако именно из того, что правовой строй должен быть только дополнением зримой природы, следует, что правопорядок – не моральное, а чисто природное устройство, над которым свобода столь же не властна, как и над чувственной природой. Поэтому неудивительно, что все попытки преобразовать этот порядок в моральный оказываются неприемлемыми из-за проявляющегося в них неразумия и его непосредственного следствия – чудовищного деспотизма. Ибо, хотя правовой порядок по содержанию как будто осуществляет то же, чего мы ждем от провидения, и вообще является наилучшей теодицеей, на которую способен человек, тем не менее по форме он не осуществляет то же, что провидение, и во всяком случае не так, как провидение, т. е. не с такой обдуманностью и осмотрительностью. Правовой строй следует рассматривать как машину, устройство которой заранее рассчитано на определенные случаи и которая сама, т. е. совершенно слепо, приходит в действие, как только эти случаи даны; и, хотя эта машина создана и пущена в ход руками человека, она и после того, как создавший ее человек оставляет ее, продолжает, подобно зримой природе, действовать независимо в соответствии со своими законами, так, словно она обязана своим существованием только себе. Поэтому если правовой строй, по мере того как он приближается к естественному порядку вещей, становится все более совершенным, то в таком правовом устройстве, где господствует не закон, а деспотическая воля судьи, который осуществляет право с неумолимостью провидения, проникает в суть вещей и постоянно нарушает при этом естественный ход правового процесса, перед нашим взором возникает самое неприглядное зрелище, возмущающее каждого, кому священно право.

Однако если правовой строй служит необходимым условием существующей во внешнем мире свободы, то, несомненно, важной проблемой является следующая: как вообще может мыслиться его возникновение, поскольку воля индивидуума здесь совершенна бессильно и в качестве необходимого дополнения предполагает нечто от него не зависящее, а именно волю всех остальных.

Можно предположить, что само возникновение правового порядка было не делом случая, а непременным следствием естественного хода вещей, под давлением которого люди для прекращения повсеместно совершаемого насилия вы-

448

нуждены были, не осознавая полностью значения своего решения, установить подобный порядок, причем первое же его действие явилось для них неожиданностью.

Однако нетрудно понять, что порядок, вызванный необходимостью, не может быть прочным отчасти потому, что созданное в силу необходимости рассчитано на удовлетворение ближайших потребностей, отчасти же потому, что механизм государственного устройства осуществляет принуждение свободных существ, которые терпят это лишь до тех пор, пока находят в этом какие-либо преимущества для себя; объединение их под действием единого механизма принадлежит – поскольку в сфере свободы не существует априорных решений – к числу тех проблем, которые могут быть решены только посредством бесконечного числа попыток, прежде всею потому, что механизм, которым движимо само устройство и от которого оно сильно отличается, является чем-то средним между идеей государственного устройства и ее действительным осуществлением, модифицируясь в зависимости от степени культуры, национального характера и т. д. Поэтому следует ожидать, что сначала возникнут лишь временные государственные устройства, каждое из которых будет нести в себе зародыш своей гибели; поскольку же они изначально созданы не разумом, а под давлением обстоятельств, они рано или поздно распадутся, так как вполне естественно, что под давлением обстоятельств народ может отказаться от некоторых своих прав, лишиться которых навечно он не склонен и возвращения которых он рано или поздно потребует; тогда ниспровержение данного строя неизбежно, и тем более неизбежно, чем совершеннее он в формальном отношении, так как в этом случае правящая власть, несомненно, добровольно не откажется от своих прав, что само по себе свидетельствовало бы о внутренней слабости государства.

Если, однако, каким бы то ни было образом наконец будет осуществлен строй, действительно правовой, а не основанный только на угнетении, как это неизбежно происходило вначале, то не опыт, ибо даже бесконечного числа его свидетельств недостаточно для доказательства какого-либо общего положения, а убедительные умозаключения доказывают, что существование даже такого строя, который можно считать для данного государства, насколько это вообще возможно, наиболее совершенным, безусловно, зависит от случайности.

Если по примеру природы, которая не создает ничего самостоятельного, никакой самодовлеющей системы, где

15 449

в качестве основы не было бы трех независимых друг от друга сил, правомочность государственного строя также будет обеспечиваться разделением трех независимых друг от друга властей, то именно нападки на этот принцип – справедливые, хотя необходимость его в правовом строе отрицать невозможно,– доказывают все несовершенство такого строя, причина которого не может заключаться в самом этом строе и которую следует искать вне его. Поскольку безопасность каждого государства и защита его от возможных посягательств других государств неизбежно создают решительный перевес исполнительной власти над двумя другими, особенно над законодательной властью, этой сдерживающей силой государственной машины, то в конечном счете существование целого будет основано не на соперничестве противоположных другу властей, этой весьма неосновательной гарантии сохранения государственного строя, а только на доброй воле тех, в чьих руках находится верховная власть. Однако то, что служит защите и обеспечению права, не должно зависеть от случая. Но сделать устойчивость существующего строя не зависящей от доброй воли можно также лишь посредством принуждения; основание его должно, конечно, находиться не в самом государственном устройстве, ибо тогда необходима была бы четвертая власть, которой пришлось бы либо передать все полномочия – в этом случае она стала бы исполнительной властью,– либо сделать ее совершенно бессильной – тогда ее деятельность полностью зависела бы от случая и даже при наиболее благоприятном для нее положении вещей, если народ перешел бы на ее сторону, результатом могло бы быть только восстание, что в хорошо функционирующем государстве должно быть столь же невозможно, как нарушение взаимодействия частей в машине.

Следовательно, представить себе гарантированное существование даже отдельного государственного устройства, пусть даже совершенного по своей идее, невозможно без организации, стоящей над отдельными государствами, без федерации всех государств, гарантирующих друг другу нерушимость их строя; однако подобная взаимная гарантия в свою очередь невозможна, прежде чем, во-первых, не будут повсеместно распространены принципы подлинного правового устройства, чтобы все отдельные государства были одинаково заинтересованы в сохранении строя всех государств, и прежде чем, во-вторых, все эти государства не подчинятся общему закону, так же как раньше при образовании государства это сделали отдельные индивидуумы;

450

тем самым отдельные государства будут входить в государство государств, и для устранения столкновений между народами будет действовать общий ареопаг народов, состоящий из представителей всех культурных наций, в распоряжении которого против каждого отдельного восставшего государственного индивидуума будет совместная мощь всех остальных государств.

Понять, как может быть реализовано подобное правовое устройство, которое охватывает отдельные государства и способствует тому, что они выходят из своего прежнего естественного состояния по отношению друг к другу, понять, как это может быть реализовано посредством свободы, которая именно во взаимоотношениях между государствами ведет свою дерзостную и ничем не ограничиваемую игру, было бы совершенно не возможно, не признав, что именно в этой игре свободы, ход которой и есть история, господствует слепая необходимость, объективно привносящая в свободу то, чего свобода сама никогда бы достигнуть не могла.

Таким образом, ход наших рассуждений вернул нас к поставленному выше вопросу об основании тождества между свободой, поскольку она выражает себя в произволе, с одной стороны, и объективным, или законным,– с другой. Теперь этот вопрос обретает несравненно более важное значение и требует ответа во всей своей всеобщности.

III

Возникновение всеобщего правового строя не должно быть делом случая, и все-таки оно может быть только результатом свободной игры сил, наблюдаемой нами в истории. Поэтому возникает вопрос, заслуживает ли вообще наименования истории ряд событий, лишенных плана и цели, и не заключено ли уже в самом понятии истории понятие необходимости, подчиняться которой вынужден даже произвол.

Здесь прежде всего следует точно установить смысл понятия истории.

Не все, что происходит, есть вследствие этого объект истории; так, например, явления природы могут носить исторический характер только в том случае, если они оказывают влияние на человеческую деятельность. Еще в меньшей степени считается объектом истории то, что происходит согласно познанному правилу, периодически повторяется или вообще являет собой какой-либо априорно

15* 451

определяемый результат. Если говорить об истории природы в подлинном смысле этого слова, то природу следовало бы представлять себе так, словно, будучи по видимости свободной в своем продуцировании, она постепенно производит свои продукты во всем их многообразии посредством постоянного отклонения от одного изначального прообраза, а это было бы не историей объектов природы (таковой является, собственно говоря, описание природы), а историей самой производящей природы. Какой увидели бы мы природу в такой истории? Мы увидели бы, что она различным образом распоряжается как бы одной и той же суммой, или соотношением сил, выйти за пределы которой она не может; увидели бы, что в своем созидании она свободна, но отнюдь не стоит вне всякой закономерности. Следовательно, природа стала бы для нас объектом истории, с одной стороны, из-за видимости свободы в ее продуцировании, так как мы не можем априорно определить направления ее продуктивной деятельности, несмотря на то что эти направления, несомненно, подчинены определенному закону, с другой стороны – из-за ограниченности и закономерности, которые заложены в нее соотношением находящихся в ее распоряжении сил; из всего этого явствует, что история не протекает ни с абсолютной закономерностью, ни с абсолютной свободой, но есть лишь там, где с бесконечными отклонениями реализуется единый идеал, причем так, что с ним совпадают если не отдельные черты, то весь образ в целом.

Однако подобную последовательную реализацию идеала, когда к нему ведет только некое прогрессивное движение в целом, являющее собой как бы объект интеллектуала ного созерцания, можно мыслить лишь в применении к таким существам, которые образуют род, ибо индивидуум именно потому, что он таков, не способен достигнуть идеала, идеал же, будучи с необходимостью определенным, должен быть реализован. Таким образом, мы пришли к новому пониманию истории, а именно к тому, что существует лишь история таких существ, которые видят перед собой идеал, недостижимый для индивидуума, но достижимый для рода. Из этого следует, что каждый индивидуум должен вступать именно там, где остановился предшествующий, чтобы в последовательности индивидуумов не было перерыва, и если то, что должно быть реализовано в историческом процессе, может быть реализовано лишь посредством разума и свободы, то должны быть возможны также традиция и передача достигнутого.

452

Дедукция понятия истории уясняет, что ни абсолютно лишенный закономерности, ни абсолютно закономерный ход событий не заслуживает наименования истории; из этого следует:

a) что прогрессивный процесс, который мыслится во всякой истории, не допускает закономерности такого рода, которая ограничивала бы свободную деятельность рамками определенной, все время возвращающейся к самой себе последовательности действий;

b) что вообще все, происходящее в соответствии с определенным механизмом или с априорной теорией, не является объектом истории. Теория и история в корне противоположны друг другу. Человек лишь потому имеет историю, что его поступки не могут быть заранее определены какой-либо теорией. Следовательно, историей правит произвол. В мифологии история начинается с перехода от господства инстинкта к царству свободы, с конца золотого века, или с грехопадения, т. е. с первого проявления произвола. В идеях философов история завершается возникновением царства разума, т. е. золотого века права, когда на земле исчезнет произвол и человек вернется благодаря свободе к тому состоянию, которое ему изначально было дано природой и из которого он вышел, когда началась история;

c) что наименования истории также не заслуживает нечто абсолютно лишенное закономерности, или ряд событий, протекающих без плана и цели, и что своеобразие истории составляет только сочетание свободы и закономерности, или постепенная реализация индивидуумами всего рода в целом никогда полностью не утрачиваемого идеала.

После того как мы вывели основные свойства истории, следует подробнее остановиться на ее трансцендентальных возможностях, что приведет нас к философии истории, которая является для практической философии тем, чем является природа для теоретической философии.

А

Первым вопросом, который с полным правом может быть задан философии истории, является, несомненно, следующий: как вообще мыслима история, если все, что есть, положено для каждого лишь его сознанием, и вся предшествующая история также, следовательно, может быть для каждого положена лишь его сознанием. Действительно, мы утверждаем, что ни одно индивидуальное

453

сознание не могло бы быть положено со всеми своими определениями, с которыми оно необходимо положено и которые ему принадлежат, если бы этому не предшествовала вся история, что легко можно было бы показать на примерах, если бы в этом была необходимость. Правда, вся прошедшая история относится только к сфере явлений, так же как и сама индивидуальность сознания, следовательно, она для каждого человека не более, но и не менее реальна, чем его собственная индивидуальность. Эта определенная индивидуальность предполагает эту определенную эпоху именно такого характера, такого уровня культуры и т. д., однако такая эпоха не была бы возможна без всей предшествующей истории. Историческое повествование, для которого вообще единственным объектом является объяснение данного состояние в мире, могло бы с таким же успехом выносить суждение о прошлом исходя из настоящего, и попытка показать, как из современности можно со строгой необходимостью вывести прошлое, была бы не лишена интереса.

В ответ на это разъяснение нам могут возразить, что прошедшая история полагается ведь не каждым индивидуальным сознанием и уж ни в одном сознании не положено все прошлое, а только главные его события, которые в качестве таковых только потому и могут быть познаны, что они продолжают оказывать влияние вплоть до настоящего времени, воздействуя и на индивидуальность каждого отдельного человека; на это мы ответим, что, во-первых, и для него история существует лишь постольку, поскольку прошлое воздействовало именно на него, и в той мере, в какой оно на него воздействовало; во-вторых, все то, что когда-либо было в истории, действительно связано или может быть связано с индивидуальным сознанием каждого, но не непосредственно, а через бесконечное множество промежуточных звеньев, причем таким образом, что, если бы можно было выявить эти промежуточные звенья, стала бы очевидной необходимость всего прошлого для формирования именно этого сознания. Вместе с тем, однако, несомненно, что, подобно тому как большая часть людей каждой эпохи никогда не существовала в том мире, к которому, собственно говоря, относится история, не существовало в ней и множество событий. Ибо совершенно так же, как не могут быть увековечены в памяти потомства физическая причина и физическое воздействие, не может обрести существование в истории и то, что служит лишь интеллектуальным продуктом или только промежуточным звеном, посредством

454

которого будущим поколениям передается культурное наследие прошлого и которое само не является причиной нового в будущем. Следовательно, сознанием каждой индивидуальности полагается лишь то, что продолжало действовать вплоть до настоящего момента, но именно это и есть то единственное, что принадлежит истории и было в истории. Что же касается трансцендентальной необходимости истории, то выше уже была дана ее дедукция, состоявшая в том, что перед разумными существами поставлена проблема всеобщего правового устройства и что решена эта проблема может быть только родом, т. е. только историей. Здесь же нам представляется достаточным ограничиться выводом, согласно которому единственным подлинным объектом исторического повествования может быть постепенное формирование всемирного гражданского устройства, ибо именно оно и есть единственное основание истории. Любая история, которая не является всемирной, может быть только прагматической, т. е. в соответствии с установленным еще в древности понятием преследовать определенную эмпирическую цель. Понятие же прагматической всемирной истории внутренне противоречиво. Все остальное, что обычно входит в историческое повествование,– развитие искусства, науки и т. д.– либо вообще по существу не относится к историческому повествованию, либо служит просто документом или промежуточным звеном, ибо открытия в области науки и техники способствуют росту прогресса человечества в деле создания всеобщего правового порядка главным образом тем, что умножают и усиливают средства вредить друг другу и создают множество неведомых ранее бед.

В

В предшествующем изложении было в достаточной мере доказано, что в понятии истории заключено понятие бесконечного прогресса. Из этого, правда, нельзя сделать непосредственный вывод о способности человеческого рода к бесконечному совершенствованию, ибо те, кто это отрицает, могут с равным основанием утверждать, что у человека, как и у животного, нет истории, что он замкнут в вечном круговороте действий, которые он бесконечно повторяет, подобно Иксиону, вращающемуся на своем колесе 19, и при постоянных колебаниях, а подчас и кажущихся отклонениях от заданной кривой неизменно возвращается к своей исходной точке. Разумное решение этого вопроса усложняетс

455

тем, что сторонники и противники веры в совершенствование человечества полностью запутались в том, что следует считать критерием прогресса; одни рассуждают о прогрессе человечества в области морали, критерием чего мы рады были бы обладать, другие – о прогрессе науки и техники, который, однако, с исторической (практической ) точки зрения является скорее регрессом или во всяком случае прогрессом, антиисторическим по своему характеру, для подтверждения чего достаточно обратиться к самой истории и сослаться на суждения и пример тех народов, которые могут считаться в историческом смысле классическими (например, римлян). Однако если единственным объектом истории является постепенная реализация правового устройства, то критерием в установлении исторического прогресса человеческого рода нам может служить только постепенное приближение к этой цели. Ее полное достижение мы не можем ни предсказать на основании опыта, которым мы к настоящему моменту располагаем, ни априорно доказать теоретически. Эта цель остается вечным символом веры творящего и действующего человека.

С

Теперь мы переходим к основной особенности истории, которая заключается в том, что она должна отражать свободу и необходимость в их соединении и сама возможна лишь посредством этого соединения.

Это соединение свободы и необходимости в действовавши мы уже дедуцировали в качестве обязательного в совсем другом аспекте, вне связи с понятием истории.

Всеобщее правовое устройство является условием свободы, так как без него свобода гарантирована быть не может. Ибо свобода, которая не гарантирована общим естественным порядком, непрочна, и в большинстве современных государств она подобна некоему паразитирующему растению, которое в общем терпят в силу неизбежной непоследовательности, но так, что отдельный индивидуум никогда не может быть уверен в своей свободе. Так быть не должно. Свобода не должна быть милостью или благом, которым можно пользоваться только как запретным плодом. Свобода должна быть гарантирована порядком, столь же явным и неизменным, как законы природы.

Однако этот порядок может быть реализован только свободой, и его создание является целиком и полностью делом свободы. Но в этом заключено противоречие. То, что

456

служит первым условием внешней свободы, именно поэтому столь же необходимо, как сама свобода. Но осуществить это можно только посредством свободы, т. е. возникновение такого условия зависит от случайности. Как же соединить эти противоречивые положения?

Соединить их можно только в том случае, если в самой свободе уже заключена необходимость; по как же мыслить подобное соединение?

Мы пришли к важнейшей проблеме трансцендентальной философии, выше (II), правда, уже попутно сформулированной, но еще не решенной.

Свобода должна быть необходимостью, необходимость – свободой. Но необходимость в противоположность свободе есть не что иное, как бессознательное. То, что во мне бессознательно, непроизвольно, то, что сознательно, вызвано во мне моим волнением.

Следовательно, утверждение «в свободе должна быть необходимость» означает то же, что и утверждение «посредством самой свободы и когда я считаю, что действую свободно, бессознательно, т. е. без моего участия, возникает нечто, мною не предполагаемое»; иными словами, сознательной, т. е. той свободно определяющей деятельности, которую мы вывели раньше, должна противостоять деятельность бессознательная, посредством которой, невзирая на самое неограниченное проявление свободы, совершенно непроизвольно и, быть может, даже помимо воли действующего возникает нечто такое, что он сам своим волнением никогда бы не мог осуществить. Это положение, сколь бы парадоксальным оно ни представлялось, есть не что иное, как трансцендентальное выражение всеми признанного и всеми предполагаемого отношения свободы к скрытой необходимости, которую называют то судьбой, то провидением, хотя при этом не мыслится ничего определенного; это и есть то отношение, в силу которого люди, действуя свободно, должны помимо своей воли становиться причиной чего-то, к чему они никогда не стремились, или, наоборот, в силу которого совершенно не удается и позорно проваливается то, к чему они в своей свободной деятельности стремились, напрягая все свои силы.

Подобное вторжение скрытой необходимости в человеческую свободу предполагается не только искусством трагедии, полностью основанным на этой предпосылке, но и в действиях и поступках обыденной жизни. Это предпосылка, без которой вообще нельзя было бы желать ничего заслуживающего внимания, без которой человека не могло

457

бы воодушевить мужество, заставляющее его действовать, как повелевает ему долг, не заботясь о последствиях; ведь самопожертвование немыслимо без уверенности в том, что род, к которому принадлежит человек, никогда не остановится в своем продвижении, а разве возможна подобная уверенность, если она основана только на свободе? Здесь должно присутствовать нечто более высокое, чем человеческая свобода, на что только и можно с уверенностью рассчитывать в наших поступках и действиях. Без этого человек никогда бы не решился предпринять что-либо, чреватое серьезными последствиями, так как даже самый совершенный расчет может быть настолько нарушен вторжением чужой свободы, что результат его действий окажется совершенно иным, чем он предполагал. Даже чувство долга, застававшее меня принять решение, не могло бы внушить мне спокойствие относительно возможных последствий моих действий, если бы, невзирая на то что мои поступки зависят от моей свободы, последствия моих действий, или то, что вытекает из них для всего моего рода, не являлись бы следствием отнюдь не моей свободы, а чего-то совсем иного и более высокого.

Следовательно, и для самой свободы необходима предпосылка, что человек, будучи в своем действовании свободен, в конечном результате своих действий зависит от необходимости, которая стоит над ним и сама направляет игру его свободы. Эта предпосылка должна теперь получить трансцендентальное объяснение. Объяснить ее провидением или судьбой – значит вообще ее не объяснить, ибо провидение и судьба и есть здесь именно то, что должно быть объяснено. В том, что провидение существует, мы не сомневаемся, не сомневаемся мы и в существовании того, что вы называете судьбой, ибо мы ощущаем ее вмешательство в наши действия, ее влияние на удачу или неудачу наших замыслов. Но что же такое судьба?

Если мы сведем эту проблему к трансцендентальному выражению, она будет означать следующее: как может для нас, если мы совершенно свободны, т. е. действуем сознательно, без участия нашего сознания возникнуть нечто, никогда не предполагавшееся, нечто такое, что наша свобода, будучи предоставлена самой себе, никогда бы не совершила?

То, что возникает для меня непреднамеренно, возникает как объективный мир; посредством моего свободного действования для меня должно возникнуть также нечто объективное, вторая природа, правовое устройство. Однако

458

посредством свободного действования для меня ничто объективное возникнуть не может, ибо объективное как таковое всегда возникает бессознательно. Следовательно, было бы непонятно, как это второе объективное может возникнуть посредством свободного действования, если бы сознательной деятельности не противостояла деятельность бессознательная.

Но объективное возникает для меня бессознательно лишь в созерцании; следовательно, приведенное выше положение означает: объективное в моем свободном действовании должно быть, собственно говоря, созерцанием; тем самым мы возвращаемся к приведенному нами раньше положению, отчасти уже получившему свое объяснение, отчасти лишь теперь обретающему полную ясность.

Дело в том, что здесь объективное в действовании получит совсем иное значение, чем оно имело до сих пор. А именно, все мои действия направлены на нечто такое, что в качестве конечной цели может быть осуществлено не отдельным индивидуумом, а только всем родом; во всяком случае все мои действия должны быть направлены на это. Успех моей деятельности зависит, таким образом, не от меня, а от воли всех остальных, и я нисколько не продвинусь к достижению этой цели, если к ней не будут стремиться все. Но это-то сомнительно и неопределенно, более того, невозможно, поскольку подавляющее большинство людей далеки даже от мысли о такой цели. Как же выйти из этого состояния неуверенности? Можно предположить, что человечество движется непосредственно к достижению морального миропорядка, и постулировать его в качестве условия достижения упомянутой цели. Однако как доказать, что этот моральный миропорядок можно мыслить существующим объективно, совершенно независимо от свободы? Можно утверждать, что моральный миропорядок будет существовать, как только мы его установим, но где же он установлен? Он является результатом действий всех интеллигенции в той мере, в какой все они непосредственно или опосредствованно не хотят ничего иного, кроме данного устройства мира. Пока этого нет, мир не существует. Каждую отдельную интеллигенцию можно рассматривать как неотъемлемую часть Бога или морального миропорядка. Каждое разумное существо может сказать самому себе: и мне доверено исполнение закона и осуществление права в сфере моей деятельности, и на меня частично возложено моральное управление миром, но что я но сравнению с множеством других? Этот порядок существует лишь постольку,

459

поскольку все остальные мыслят одинаково со мной и каждый осуществляет дарованное ему божественное право способствовать торжеству справедливости.

Итак: либо я ссылаюсь на моральный миропорядок – тогда я не могу его мыслить абсолютно объективным, либо я требую чего-то совершенно объективного, которое в полной независимости от свободы обеспечило бы и как бы гарантировало успех моих действий, направленных на достижение высшей цели,– тогда, поскольку единственно объективное в волнении есть бессознательное, я вынужден обратиться к бессознательному, посредством которого должен быть гарантирован внешний успех всех моих действий.

Ибо мыслить конечное объединение всех действий для достижения обшей цели я мпг только в том случае, если в произвольном, т. е, совершенно не подчиненном закону, действовании людей господствует некая бессознательная закономерность. Однако закономерность есть только в созерцании, следовательно, упомянутая выше закономерность невозможна, если то, что представляется нам свободным действованием, необъективно или, будучи рассмотрено само по себе, не есть созерцание.

Однако здесь речь идет не о действовании индивидуума, а о действовании всего рода в целом. То второе объективное, которое должно для нас возникнуть, может быть осуществлено только родом, т. е. в истории. История же в объективном рассмотрении есть не что иное, как ряд событий, который лишь субъективно представляется рядом свободных действий. Следовательно, объективное в истории есть, правда, созерцание, но это – не созерцание индивидуума, ибо в истории действует не индивидуум, а род; таким образом, созерцающее, или объективное, в истории должно быть единым для всего рода.

Однако, хотя объективное во всех интеллигенциях одно и то же, каждый индивидуум действует абсолютно свободно, и действия различных разумных существ не обязательно совпадали бы, более того, чем свободнее индивидуум, тем более возрастала бы противоречивость целого, если бы то объективное, общее для всех интеллигенции, не составляло абсолютный синтез, в котором все противоречия уже заранее разрешены и сняты. Понять, как из совершенно лишенной закономерности игры свободы, когда каждое свободное существо ведет себя так, как будто вне его вообще никого нет (это всегда приходится принимать за правило), в конечном счете возникает нечто разумное

460

и внутренне согласованное, что я вынужден предполагать в каждом своем действии, было бы невозможно, если бы объективное во всех действиях не составляло некую общность, направляющую действия людей к единой гармоничной цели, причем таким образом, что, какие бы поступки они ни совершали и сколь бы безмерен ни был их произвол, они независимо от своего желания и часто против своей воли действуют под давлением некой скрытой необходимости; ею заранее определено, что своими беззаконными действиями, и, чем они беззаконные, тем вернее, они поведут развитие по пути, избрать который они не могли, и придут к тому, к чему они не стремились. Сама же эта необходимость может быть мыслима лишь при абсолютном синтезе всех действий, которыми обусловлено все происходящее, а следовательно, и вся история; в этом синтезе, поскольку он абсолютен, все заранее взвешено и рассчитано, и, что бы ни случилось и каким бы противоречивым и дисгармоничным нам все ни казалось, оно имеет и находит в нем свою все объединяющую основу. Сам же этот абсолютный синтез должен быть отнесен к тому абсолютному, которое есть созерцающее, вечно и всеобще объективное в каждом свободном действовании.

Все сказанное приводит нас к механизму природы, которым обеспечивается успешное завершение всех действий и который без какого-либо участия свободы направляет их к высшей цели, стоящей перед всем родом. Ибо вечная и единственная объективность для всех интеллигенции и есть закономерность природы или созерцания, которое в волнении становится чем-то совершенно независимым от интеллигенции. Это единство объективного для всех интеллигенции объясняет мне, однако, только предопределенность всей истории для созерцания посредством абсолютного синтеза, простое развертывание которого в различных рядах и есть история; но оно не объясняет, как с этим объективным предопределением всех действий согласуется сама свобода действования. Следовательно, это единство объясняет нам только одно определение в понятии истории, а именно ее закономерность, которая, как теперь ясно, свойственна лишь объективному в действовании (ибо оно действительно относится к природе, следовательно, должно быть таким же закономерным, как сама природа; поэтому было бы совершенно бесполезно стремиться создавать посредством свободы эту объективную закономерность действования, так как она создает себя совершенно механически и как бы сама собой). Однако это единство не объясняет

461

мне другое определение, а именно сосуществование с закономерностью отсутствия закономерности, т. е. свободы, другими словами, оставляет необъясненным, в силу чего возникает гармония между объективным, создающим то, что оно создает, совершенно независимо от свободы посредством собственной закономерности, и свободно определяющим.

На данной стадии рефлексии друг другу противостоят интеллигенция сама по себе (абсолютно объективное, общее всем интеллигенциям), с одной стороны, и свободно определяющее, чисто субъективное – с другой. Интеллигенцией самой по себе объективная закономерность истории предопределена раз и навсегда; однако поскольку объективное и свободно определяющее совершенно независимы друг от друга и каждое зависит только от самого себя, то как я могу быть уверенным в том, что объективная предопределенность и бесконечность того, что возможно посредством свободы, исчерпывают друг друга, что, следовательно, объективное действительно есть абсолютный синтез для всей целокупности свободных действий? И если свобода абсолютна и просто не может быть определена объективным, то чем гарантируется постоянная согласованность между тем и другим? Если объективное всегда есть определенное, то посредством чего же оно определено именно так, что оно объективно привносит в свободу, которая выражает себя лишь в произволе, то, что не может находиться в ней самой, а именно закономерность? Подобная предустановленная гармония между объективным (закономерным) и определяющим (свободным) мыслима только посредством чего-то более высокого, стоящего над обоими, что, следовательно, есть не интеллигенция и не свобода, а общий источник разумного и свободного.

Если это высшее – не что иное, как основание тождества между абсолютно субъективным и абсолютно объективным, между сознательным и бессознательным, которые в свободном действии разделяются только для являемости, то само это высшее не может быть ни субъектом, ни объектом, ни тем и другим одновременно, но лишь абсолютным тождеством, в котором нет никакой двойственности и которое именно потому, что условие всякого сознания есть двойственность, никогда не может быть осознано. Словно извечное солнце, сияющее в царстве духов немеркнущим светом, это извечное бессознательное, никогда не становясь объектом, тем не менее наносит на все свободные действия отпечаток своей тождественности, есть одновременно

462

одно и то же для всех интеллигенции, тот невидимый корень, по отношению к которому все интеллигенции суть только потенции, вечно опосредствующее между самим себя определяющим субъективным в нас и объективным, или созерцающим, одновременно основание закономерности в свободе и свободы в закономерности объективного.

Легко понять, что для этого абсолютно тождественного, которое разделяется уже в первом акте сознания и посредством разделения создает всю систему конечности, вообще не может быть предикатов, ибо оно есть абсолютно простое, не может быть для него и предикатов, взятых из сферы интеллигенции или свободы, следовательно, оно никогда не может быть объектом знания, но только объектом извечной предпосылки в действовании, т.е. веры

Однако если это абсолютное есть подлинное основание гармонии между объективным и субъективным в свободном действовании не только индивидуума, но и всего рода, то следы этого вечного неизменного тождества легче всего обнаружить в той закономерности, которая, подобно нитям, сотканным неведомой рукой, проходит сквозь всю свободную игру произвола в истории.

Если наша рефлексия обратится только на бессознательное, или объективное, во всяком действовании, то мы должны будем признать, что все свободные действия, следовательно и история, детерминированы, но не сознательной, а совершенно слепой предопределенностью, которая находит свое выражение в темном понятии судьбы; в этом состоит система фатализма. Если же наша рефлексия обратится только на субъективное, произвольно определяющее, то возникает система абсолютного беззакония, система неверия или атеизма, в которой господствует утверждение, что в поступках и в деятельности нет ни закономерности, ни необходимости. Но если рефлексия возвысится до абсолюта, который составляет общее основание гармонии между свободой и разумностью, то возникнет система провидения, т. е. религии, в единственно истинном значении этого слова.

Однако, если бы абсолют, который повсеместно может быть лишь откровением, действительно полностью открылся в истории или вообще когда-либо открылся, это положило бы конец явлению свободы. Такое полное откровение наступило бы в том случае, если бы свободное действование целиком совпало с предопределением. Если бы такое совпадение когда-либо произошло, т. е. если бы абсолютный синтез когда-либо полностью осуществился, мы увидели

463

бы, что все то, что произошло в ходе истории свободно, было в рамках этого целого закономерным и что все действия, казавшиеся свободными, были в действительности необходимы именно для того, чтобы осуществилось это целое. Противоположность между сознательной деятельностью и деятельностью бессознательной необходимо бесконечна, так как, будь эта противоположность когда-либо устранена, было бы устранено и явление свободы, которое основано исключительно на ней. Следовательно, невозможно допустить, что наступит время, когда абсолютный синтез, т. е., выражаясь эмпирически, предначертание провидения, будет полностью завершен.

Если мыслить историю как лицедейство, где каждое действующее лицо играет свою роль совершенно свободно и по своему усмотрению, то разумное развертывание всего этого путаного действия мыслимо лишь в том случае, если творит его один дух и если творец, по отношению к которому актеры являют собой лишь отдельные его части (disjecti membra poetae 20), уже заранее установил такую гармонию между объективным завершением целого и свободной игрой отдельных лиц, что из всего этого в конечном итоге действительно получается нечто разумное. Если бы автор был независим от своего произведения, то мы оказались бы лишь актерами, изображающими то, что он сочинил. Если же он не независим от нас, если он просто открывает и последовательно обнаруживает себя в игре самой нашей свободы, причем таким образом, что без этой свободы не было бы и его самого, то мы становимся соучастниками в создании целого и сами придумываем те особые роли, которые играем. Таким образом, последнее основание гармонии между свободой и объективным (закономерным) никогда не может быть совершенно объективным, если должно быть сохранено явление свободы. Посредством каждой отдельной интеллигенции действует абсолютное, т. е. действование интеллигенции само абсолютно и поэтому ни свободно, ни несвободно, а то и другое одновременно, абсолютно свободно, а именно поэтому и необходимо. Но если интеллигенция выходит из состояния абсолютности, т. е. из всеобщего тождества, в котором нет различения, и осознает себя (различает саму себя), что происходит благодаря тому, что ее действование становится для нее объективным, т. е. переходит в объективный мир, то свободное и необходимое в ее действовании разделяются. Свободно оно только в качестве внутреннего явления, поэтому мы и ощущаем себя внутренне свободными, верим

464

то, что мы внутренне всегда свободны, хотя явление нашей свободы или наша свобода, поскольку она переходит в объективный мир, в такой же степени подчиняется законам природы, как любое другое событие.

Из предшествующего явствует, какой взгляд на историю надлежит считать единственно правильным. История в целом есть продолжающееся, постепенно обнаруживающее себя откровение абсолюта. Поэтому в истории никогда нельзя указать на какой-либо отдельный момент, где становятся как бы зримыми следы вмешательства провидения или даже Бог. Ибо Бога никогда нет, если бытие есть то, что находит свое выражение в объективном мире; если бы он был, то не было бы нас; однако он беспрерывно открывает себя нам.

Человек проводит в своей истории постоянно осуществляющееся доказательство бытия божьего, доказательство, завершение которого может дать лишь история в целом. Все дело в понимании этой альтернативы: если Бог есть, т. е. если объективный мир есть совершенное отображение Бога, или, что то же самое, полного совпадения свободного с бессознательным, то ничто не может быть иным, чем оно есть. Однако ведь объективный мир не таков. Или он действительно есть полное откровение Бога? Если явление свободы необходимым образом бесконечно, то бесконечно и полное развертывание абсолютного синтеза и сама история есть никогда не завершающееся полностью откровение абсолюта, который для сознания и, следовательно, также для являющегося разделяется на сознательное и бессознательное, на свободное и созерцающее, сам же в недоступном свете своей обители есть вечное тождество и вечная основа гармонии между тем и другим.

Можно установить три периода этого откровения и тем самым три периода истории. Основание для этого деления дают нам две противоположности – судьба и провидение, между которыми находится природа, совершающая переход от одного к другому.

В первый период господствует только судьба, т. е. совершенно слепая сила, холодно и бессознательно разрушающая все великое и прекрасное. К этому периоду истории – его можно назвать трагическим – относится исчезновение блеска и чудес древнего мира, падение тех великих империй, о которых сохранилось только слабое воспоминание и о былом величии которых мы судим лишь по дошедшим до нас руинам, гибель благороднейших представителей человеческого рода, которые когда-либо существовали

465

и возвращение которых на землю остается для нас вечной мечтой.

Во второй период истории то, что являло себя в первом судьбой, т. е. совершенно слепой силой, открывается как природа, и мрачный закон, господствовавший в первый период, выступает теперь превращенным в открытый закон природы, который заставляет свободу и необузданный произвол служить замыслу природы и таким образом постепенно привносит в историю хотя бы механическую закономерность. Этот период начинается, по-видимому, с расширения границ великой Римской республики; с этого времени разнузданнейший произвол, который выражался во всеобщей жажде завоеваний и угнетения, впервые объединив народы и приведя r соприкосновение все то. Что до того существовало обособленно в области нравов, законов, искусства и науки, вынужден был бессознательно и даже против своего желания служить выполнению плана природы, который в полном своем раскрытии должен завершиться созданием всеобщего союза народов и всемирного государства.

Все события этого периода надлежит рассматривать просто как результат действия законов природы, и даже в падении Римской империи не надо искать ни трагической, ни моральной стороны, а просто видеть в этом необходимое следствие законов природы и по существу лишь уплаченную природе дань. В третий период истории то, что являлось нам в предшествующие периоды в виде судьбы или природы, раскроется как провидение и тогда станет очевидным, что даже то, что казалось нам просто вмешательством судьбы или природы, было уже началом открывшегося, хотя и несовершенным образом, провидения. Когда наступит этот период, мы сказать не можем. Но, когда он настанет, тогда придет Бог.

F. Задача:

объяснить, как само Я может осознать изначальную гармонию между субъективным и объективным

Решение

I

1. Всякое действование может быть понято только посредством изначального объединения свободы и необходимости 2|. Доказательством служит то, что всякое действование как индивидуума, так и всего рода в качестве действовани

466

свободно, в качестве же объективного результата должно мыслиться подчиненным законам природы. Следовательно, субъективно в сфере внутренней являемости действуем мы, объективно же никогда не действуем мы, а действует нечто другое как бы посредством нас.

2. Это объективное, которое действует посредством меня, должно быть все-таки Я 2. Однако Я – только сознательное, то, другое, напротив,– бессознательное. Значит, бессознательное в моем действовании тождественно сознательному. Однако в самом свободном действовании это тождество выявлено быть не может, ибо оно снимает себя именно ради свободного действования (т. е. объективации того объективного) . Следовательно, это тождество должно быть выявлено вне этой объективации . Но то. что становится в свободном действовании объективным, от нас не зависящим, есть по эту сторону явления созерцание, поэтому упомянутое тождество может быть выявлено в созерцании.

Однако в самом созерцании его выявить не удается, ибо созерцание либо совершенно субъективно, следовательно, вообще необъективно, либо оно становится объективным в действовании), тогда это тождество в нем снимается именно для объективации. Следовательно, это тождество может быть выявлено только в продуктах созерцания.

В объективном второго порядка это тождество выявлено быть не может, так как объективное осуществляется только посредством снятия тождества и посредством разделения, которое бесконечно. Это объективное может быть объяснено только исходя из того, что оно есть нечто изначально положенное в гармонии, которая разделяется в свободном действовании для являемости. Однако это тождественное должно быть сначала выявлено для самого Я, и, поскольку оно – основание для объяснения истории, оно не может быть доказано исходя из истории.

Следовательно, это тождество может быть выявлено только в объективном первого порядка.

Мы утверждали, что объективный мир возникает посредством совершенно слепого механизма интеллигенции. Однако, как подобный механизм возможен в природе, основное свойство которой есть сознание, было бы трудно понять, если бы этот механизм не был заранее определен свободной и сознательной деятельностью. Столь же трудно было бы понять, как во внешнем мире возможно осуществление наших целей посредством сознательной и свободной деятельности, если бы в мир еще до того, как он

467