Часть 6.

мощников и стражей, причем каждое из них будет выполнять то, что ему свойственно.

Дело обстоит, как мне кажется, именно таким d образом.

Пока мы не станем утверждать этого слишком решительно, но если идея эта подойдет и к каждому отдельному человеку и подтвердится, что и там осуществляется справедливость, тогда уж мы согласимся,

потому что о чем еще и говорить? Если же нет, тогда нам придется исследовать по-другому. А теперь давай завершим наше рассмотрение так, как мы намечали: раз мы сперва взялись наблюдать что-то крупное, в чем осуществляется справедливость, нам уже легче

заметить ее в отдельном человеке. Крупным считали e мы государство, и его мы устроили как могли лучше, зная наверное, что в совершенном государстве должна быть осуществлена справедливость. То, что мы там обнаружили, давай перенесем на отдельного человека. Если совпадает — очень хорошо; если же в отдельном человеке обнаружится что-то иное, мы проверим это, снова обратившись к государству. Возможно, что этим сближением, словно трением двух 435 кусков дерева друг о друга, мы заставим ярко вспыхнуть справедливость, а раз она станет явной, мы прочно утвердим ее в нас самих.

Ты указываешь верный путь, так и надо поступить.

Если кто называет одинаково большее и меньшее, то неужели они не схожи в том, из-за чего их так называют? Или они схожи между собой?

Схожи.

Значит, и справедливый человек не будет отличаться b от справедливого государства по самой идее своей справедливости, но, напротив, будет с ним схож.

Да, схож.

Между тем государство мы признали справедливым, когда имеющиеся в нем три различных по своей природе сословия делают каждое свое дело. А рассудительным, мужественным и мудрым мы признали государство вследствие соответствующего состояния и свойств представителей этих же самых сословий.

Верно.

Значит, мой друг, мы точно так же будем расценивать и отдельного человека: в его душе имеются те же c виды, что и в государстве, и вследствие такого же их

207

состояния будет правильным применить к ним те же обозначения.

Это совершенно неизбежно.

Ну что ж, опять нам подвернулся простой предмет исследования, дорогой мой! Дело идет о душе: имеются ли в ней эти три вида или нет?

По-моему, это не так просто, ведь, пожалуй, правильно говорится: «прекрасное — трудно» '4.

—По-видимому. И будь уверен, Главкон, что, по d моему мнению, теми приемами, которыми мы пользовались сейчас в своих рассуждениях, нам никогда не охватить этого предмета с достаточной точностью, к нему

ведет путь гораздо более долгий и трудный, который, впрочем, соответствует тому, о чем мы говорили и что мы рассматривали ранее.

Так разве этого не довольно? Для меня сейчас и это было бы хорошо.

А для меня и более того.

Так не унывай и приступи к рассмотрению.

е — Разве нам,— сказал я,— не приходится неизбежно признать, что в каждом из нас присутствуют как раз те же виды нравственных свойств, что и в государстве? Иначе откуда бы им там взяться? |5 Было бы смешно думать, что такое свойство, как ярость духа, развилось в некоторых государствах не оттого, что таковы там отдельные лица — носители этой причины: так обстоит дело с обитателями Фракии, Скифии и почти всех северных земель, а любознательностью отличаются 436 в особенности наши края, корыстолюбие же замечается всего более у финикиян и у египтян |6.

И даже очень.

И что с этим дело обстоит именно так, узнать нисколько не трудно.

Да, нисколько.

Трудно же узнать вот что: вызываются ли наши действия одним и тем же свойством или, поскольку этих свойств три, каждое из них вызывает особое действие? Познаем мы посредством одного из имеющихс

в нас свойств, а гнев обусловлен другим, третье же свойство заставляет нас стремиться к удовольствию от еды, деторождения и всего того, что этому родственно. b Или когда у нас появляются такие побуждения, в каждом из этих случаев наши действия вызываются всей нашей душой в целом? Вот что трудно определить так, как того заслуживает этот предмет.

208

По-моему, тоже.

Попытаемся следующим образом определить, тождественны ли эти свойства, или же между ними есть различие...

Как же мы станем определять?

Очевидно, тождественное не способно одновременно совершать или испытывать противоположные в одном и том же отношении действия. Поэтому, если мы заметим, что здесь это наблюдается, мы будем знать,

что перед нами не одно и то же, а многое. с

Пусть так.

Смотри же, к чему я веду.

Говори.

Может ли одно и то же в одном и том же отношении одновременно стоять и двигаться?

Никоим образом.

Давай условимся поточнее, чтобы впредь не было недоразумений. Если о том, кто стоит, но двигает руками и головой, скажут, что вот человек и стоит, и вместе с тем движется, мы, я думаю, не согласились бы, что следует так говорить, тут надо бы сказать, что одно у него неподвижно d , а другое движется. Не так ли?

Так.

Но тот, кто так говорит, привел бы шутливый и еще более остроумный пример: волчок весь целиком стоит: и одновременно движется — он вращается, но острие его упирается в одно место. Можно привести и другие примеры предметов, совершающих круговращение, не меняя места. Но мы отбросим все это, потому что в этих случаях предметы пребывают на месте и движутся e не в одном и том же отношении. Мы сказали бы,

что у них имеется прямизна и округлость: в прямом направлении они стоят, ни в какую сторону не отклоняясь, а по кругу они вращаются. Когда же при сохранении вращательного движения прямое направление смещается вправо или влево, вперед или назад, тогда уж никак нельзя говорить, что эти предметы стоят.

Это верно.

Следовательно, ни один из приводимых примеров не смутит нас и не переубедит, будто что-нибудь, оставаясь самим собой, станет вдруг одновременно испытывать или совершать действие, противоположное своей 437 тождественности или направленное против нее '7.

Меня-то в этом не убедят.

Но все же, чтобы нам не пришлось разбирать

209

всевозможные недоумения подобного рода и длинно доказывать их неправомерность, давай допустим, что все это так, и двинемся дальше, условившись, что если когда-либо дело обернется иначе, то отпадут и все следствия, выведенные нами из этого положения.

Да, так надо сделать.

b Далее: кивать в знак согласия и отрицательно качать головой; стремиться получить что-нибудь и отклонять то же самое; привлекать к себе и отталкивать (ведь все эти случаи подобны) — всё это разве ты не примешь за противоположные друг другу действия или состояния?

Конечно, они противоположны.

И еще дальше: испытывать жажду и голод и вообще вожделения, а также желать, хотеть — все это c разве ты не отнесешь к тем видам, о которых у нас только что была речь? Разве ты не скажешь, например, что душа вожделеющего человека стремится к предмету своего вожделения или что она привлекает к себе то, чем хочет обладать? Или другой пример: не скажешь ли ты, что, поскольку ей хочется получить что-нибудь, она кивает в знак одобрения сама себе, словно ее об этом спрашивают, и стремится осуществить свое желание?

Да, я скажу именно так.

Что же дальше? «Не хотеть», «не желать», «невожделеть» — разве мы не отнесем все это к тому же [виду], что и «отталкивать», «не принимать душой», то d есть ко всему противоположному?

Конечно.

Раз это так, то не скажем ли мы, что существует некий вид вожделений и самые упорные из них те, чтомы называем жаждой и голодом?

Да, скажем.

Первое — это, не правда ли, желание пить, а второе — желание есть?

Да.

Поскольку первое — это жажда, то возникает ли в душе человека еще и дополнительное желание, кроме нами указанного? Иначе говоря, будет ли это желанием пить непременно горячее или холодное, много или мало — словом, пить какой-нибудь определенный напиток? Если человеку жарко, не прибавится ли к его жажде e желание чего-нибудь холодного, а если ему холодно, то — горячего? Если налицо большой выбор напитков, жажда принимает различные оттенки: начинают желать

210

многого; если же это просто жажда, то— немногого. Но жажда сама по себе никогда не будет вожделением к чему-нибудь другому, кроме естественного желания пить, а голод сам по себе — кроме естественного желания есть.

Таким образом,— сказал он,— каждое вожделение само по себе направлено лишь на то, что в каждом отдельном случае отвечает его природе. Вожделение же к такому-то и такому-то качеству — это нечто привходящее.

Однако как бы кто-нибудь, воспользовавшись 438 нашей неосмотрительностью, не смутил нас, указав,что никто не желает просто питья, но обязательно пригодного питья, и не просто пищи, но пригодной пищи. Ведь все вожделеют именно хорошего. Раз жажда есть

вожделение, она должна быть желанием пригодного питья или чего бы то ни было другого, на что направлено вожделение. Так же и во всем остальном.

Пожалуй, это было бы дельным возражением.

Но оно касается лишь тех вещей, которые берутся в соотношении с чем-нибудь: у них такие-то качества b , потому что такие-то качества у того, с чем их соотносят, а сами по себе они соотносятся лишь с самими

собой.

Я не понял.

Ты не понял, что большее будет таким потому, что оно больше чего-нибудь?

Это, конечно, понятно.

Не того ли, что меньше?

Да.

А то, что много больше,— того, что много меньше. Не так ли?

Да.

И некогда бывшее большим — некогда бывшего меньшим? И будущее большим — будущего меньшим?

Но как же иначе?

И многое будет многим лишь по отношению с к малому, двойное — к половинному и так далее; опять-таки и более тяжелое — по отношению к более легкому, более быстрое — к более медленному, горячее — к холодному и так же все остальное, подобное этому. Или не так?

Конечно, так.

А что сказать о наших знаниях? Не то же ли и там? Знание само по себе соотносится с самим изучае-

211

мым предметом, знание какого бы предмета мы ни взяли: оно таково потому, что оно относится к такому-то d и такому-то предмету. Я имею в виду вот что: когда научились строить дома, это знание выделилось из остальных, поэтому его назвали строительным делом.

Так что же?

Значит, его так прозвали за то, что ни одно из остальных знаний на него не похоже.

Да.

Какие качества имеет предмет знания, таким становится и само знание. То же и со всеми прочими знаниями и искусствами.

Это так.

Вот и считай, что я тогда как раз это и хотел сказать, если теперь ты понял, что значит качественное соотношение вещей: сами по себе они соотносятся только с самими собой, взятые же в соотношении с дру

гими вещами, они принимают качества этих вещей. Но е я не хочу этим сказать, что они имеют сходство с тем, с чем соотносятся, например будто знание здоровья и болезней становится от этого здоровым или болезненным, а знание зла и блага — плохим или хорошим. Знание не становится тем же, что его предмет, оно соотносится со свойствами предмета — в данном случае со свойством здоровья или болезненности,— и это свойство его определяет. Это и заставляет называть такое знание не просто знанием, но искусством врачевания — по его привходящему свойству.

—Я понял, и, по-моему, дело обстоит именно так.

439 — Ну, а жажду разве не отнесешь ты к таким вещам, которые в том, что они есть, соотносятся с чем-то другим? В данном случае — как жажда?

Да, я взял бы ее в ее отношении к питью.

То есть к определенному питью относится определенная жажда, сама же по себе она не направлена ни на обильное питье, ни на малое, ни на хорошее, ни на плохое — одним словом, ни на какое качество: жажда сама

по себе естественно соотносится только с питьем как таковым.

Безусловно.

Три начала человеческой души.

— Значит, у человека, испытывающего жажду, поскольку он ее испытывает, душа хочет не чего b иного, как пить,— к этому она стремится и порывается.

212

Очевидно.

И если, несмотря на то что она испытывает жажду, ее все-таки что-то удерживает, значит, в ней есть нечто отличное от вожделеющего начала, побуждающего ее, словно зверя, к тому, чтобы пить. Ведь мы утверждаем, что одна и та же вещь не может одновре

менно совершать противоположное в одной и той же своей части и в одном и том же отношении.

Конечно, нет.

Точно так же о том, кто стреляет из лука, было бы, думаю я, неудачно сказано, что его руки тянут лук одновременно к себе и от себя. Надо сказать: «Одна рука тянет к себе, а другая — от себя».

Совершенно верно. с

Можем ли мы сказать, что люди, испытывающие жажду, иной раз все же отказываются пить?

Даже очень многие и весьма часто.

Что же можно о них сказать? Что в душе их присутствует нечто побуждающее их пить, но есть и то, что пить запрещает, и оно-то и берет верх над побуждающим началом?

По-моему, так.

И не правда ли, то, что запрещает это делать, появляется — если уж появляется — вследствие способности d рассуждать, а то, что ведет к этому и влечет,—вследствие страданий и болезней?

По-видимому.

Мы не без основания признаем двойственными и отличными друг от друга эти начала: одно из них, с помощью которого человек способен рассуждать, мы назовем разумным началом души, а второе, из-за кото

рого человек влюбляется, испытывает голод и жажду и бывает охвачен другими вожделениями, мы назовем началом неразумным и вожделеющим, близким другом всякого рода удовлетворения и наслаждений '8.

Признать это было бы не только обоснованно, е но и естественно.

Так пусть у нас будут разграничены эти два присущих душе вида. Что же касается ярости духа, отчего мы и бываем гневливы, то составляет ли это третий вид или вид этот однороден с одним из тех двух?

Пожалуй, он однороден со вторым, то есть вожделеющим, видом.

Мне как-то рассказывали, и я верю этому, что Леонтий, сын Аглайона, возвращаясь из Пирея, по до-

213

роге, снаружи под северной стеной, заметил, что там возле палача валяются трупы. Ему и посмотреть хотелось, и вместе с тем было противно, и он отворачивался. 440 Но сколько он ни боролся и ни закрывался, вожделение оказалось сильнее — он подбежал к трупам, широко раскрывая глаза и восклицая: «Вот вам, злополучные, насыщайтесь этим прекрасным зрелищем!» '

Я и сам слышал об этом.

Однако этот рассказ показывает, что гнев инойраз вступает в борьбу с вожделениями и, значит, бывает от них отличен.

И в самом деле.

—Да и во многих других случаях разве мы не замечаем b , как человек, одолеваемый вожделениями вопреки способности рассуждать, бранит сам себя и гневается на этих поселившихся в нем насильников? Гнев такого человека становится союзником его разуму в этой распре, которая идет словно лишь между двумя сторонами. А чтобы гнев был заодно с желаниями, когда разум налагает запрет, такого случая, думаю я, ты никогда не наблюдал, признайся, ни на самом себе, ни на других.

—Не наблюдал, клянусь Зевсом.

с — Дальше. Когда человек сознает, что он поступает несправедливо, то, чем он благороднее, тем менее способен негодовать на того, кто, по его мнению, вправе обречь его на голод, стужу и другие подобные муки: это не возбудит в нем гнева — вот о чем я говорю.

—Верно.

—Ну а когда он считает, что с ним поступают не справедливо, он вскипает, раздражается и становится союзником того, что ему представляется справедливым, и ради этого он готов переносить голод, стужу и все подобные d этим муки, лишь бы победить; он не откажется от своих благородных стремлений — либо добиться своего, либо умереть, разве что его смирят доводы собственного рассудка, который отзовет его наподобие того, как пастух отзывает свою собаку.

Твое сравнение очень удачно. Ведь в нашем государстве мы поручили его защитникам служить как сторожевым собакам, а правителям — как пастухам.

Ты прекрасно понял, что я хочу сказать, но обрати внимание еще вот на что...

е — А именно?

—На то, что о яростном духе у нас сейчас состави-

214

лось представление, противоположное недавнему. Раньше мы его связывали с вожделеющим началом, а теперь находим, что это вовсе не так, потому что при распре, которая происходит в душе человека, яростное начало поднимает оружие за начало разумное.

Безусловно.

Так отличается ли оно от него, или это только некий вид разумного начала, и выходит, что в душе существуют всего два вида [начал]: разумное и вожделяющее? Или как в государстве три рода начал, его составляющих: деловое, защитное, совещательное, так и 441

в душе есть тоже третье начало — яростный дух? По природе своей оно служит защитником разумного начала, если не испорчено дурным воспитанием.

Непременно должно быть и третье начало.

Да, если только обнаружится, что оно не совпадает с разумным началом, подобно тому как выяснилось его отличие от начала вожделеющего.

Это нетрудно обнаружить. На примере малых детей можно видеть, что они, чуть родятся, беспрестанно бывают исполнены гнева, между тем некоторые из них, на мой взгляд, так и не становятся способными к рас

суждению, а большинство становятся способными b к нему очень поздно.

Да, клянусь Зевсом, это ты хорошо сказал. Вдобавок и на животных можно наблюдать, что дело обстоит так, как ты говоришь. Кроме того, об этом свидетельствует и стих Гомера, который мы как-то уже при

водили раньше:

В грудь он ударил себя и сказал раздраженному сердцу...20

Здесь Гомер ясно выразил, как из двух разных [начал] одно укоряет другое, то есть начало, разбирающееся c в том, что лучше, а что хуже, порицает начало безрассудно яростное.

Ты очень правильно говоришь.

Следовательно, хоть и с трудом, но мы это все же преодолели и пришли к неплохому выводу, что в государстве и в душе каждого отдельного человека имеются одни и те же начала, и число их одинаково.

Да, это так.

Значит, непременно должно быть и вот что: как и в чем сказалась мудрость государства, так же точно и в том же самом она проявляется и у частных лиц.

215

—Конечно.

d — И в чем и как проявляет свое мужество частный человек, в том же и точно так же будет мужественным и государство. Оба они одинаково обладают и всем прочим, что имеет отношение к добродетели.

Да, это необходимо.

И справедливым — я думаю, Главков, мы признаем это — отдельный человек бывает таким же образом, каким осуществляется справедливость в государстве.

Это тоже совершенно необходимо.

Но ведь мы не забыли, что государство у нас было признано справедливым в том случае, если каждое из трех его сословий выполняет в нем свое дело.

Мне кажется, не забыли.

—Значит, нам надо помнить, что и каждый из нас е только тогда может быть справедливым и выполнять свое дело, когда каждое из имеющихся в нас начал выполняет свое.

—Это надо твердо помнить.

Итак, способности рассуждать подобает господствовать, потому что мудрость и попечение обо всей душе в целом — это как раз ее дело, начало же яростное должно ей подчиняться и быть ее союзником.

Конечно.

И не правда ли, как мы и говорили, сочетание мусического искусства с гимнастическим приведет оба этих начала к созвучию: способность рассуждать оно 442 сделает стремительнее и будет питать ее прекрасными речами и науками, а яростное начало оно несколько ослабит, смягчая его словами и успокаивая гармонией и ритмом.

Совершенно верно.

Оба этих начала, воспитанные таким образом, обученные и подлинно понявшие свое назначение, будут управлять началом вожделеющим, а оно составляет большую часть души каждого человека и по своей природе жаждет богатства. За ним надо следить, чтобы оно

не умножилось и не усилилось за счет так называемых телесных удовольствий и не перестало бы выполнять b свое назначение: иначе оно может попытаться поработить и подчинить себе то, что ему не родственно, и таким образом извратить жизнедеятельность всех начал.

Безусловно.

Оба начала превосходно оберегали бы и всю душу

216

в целом, и тело от внешних врагов: одно из них — своими советами, другое — вооруженной защитой; оно будет следовать за господствующим началом и мужественно выполнять его решения.

Это так.

И мужественным, думаю я, мы назовем каждого отдельного человека именно в той мере, в какой его c яростный дух и в горе, и в удовольствиях соблюдает указания рассудка насчет того, что опасно, а что не опасно.

Это верно.

А мудрым — в той малой мере, которая в каждом главенствует и дает эти указания, ибо она-то и обладает знанием того, что пригодно и каждому отдельному началу, и всей совокупности этих трех начал.

Конечно.

Рассудительным же мы назовем его разве не по содружеству и созвучию этих самых начал, когда и главенствующее начало, и оба ему подчиненных согласны в своем мнении, что разумное начало должно d управлять и что нельзя восставать против него?

Действительно, рассудительность — и государства, и частного лица — не что иное, как это.

Но и справедливым будет человек, как мы уже часто указывали, именно вследствие этого и как раз таким образом.

Всенепременно.

Что же? Нет ли здесь какого-то смутного намека на то, что справедливость может оказаться чем-то иным, а не тем, чем мы признали ее в государстве?

По-моему, нет.

Если в душе у нас еще есть какое-то сомнение, мы можем полностью его рассеять, приведя примеры из е обыденной жизни.

Какие же?

Если бы требовалось нам прийти к соглашению относительно нашего государства и подобного ему по своей природе отдельного человека, подобным же образом воспитанного, вот тебе пример: если такому чело

веку дать на хранение золото или серебро, можно ли думать, что он их украдет? Кому, по-твоему, может прийти в голову, что от такого человека можно скорее этого ожидать, чем от человека иного нрава?443

Никому.

Он в стороне от святотатств, краж, предательств,

217

касаются ли они частного обихода — его личных друзей или же общественного — государственной жизни.

Да, он от этого всего в стороне.

И он, конечно, не вероломен в клятвах и разного рода соглашениях.

Конечно.

Прелюбодеяние, пренебрежение к родителям, не

почитание богов — все это скорее подходит кому угодно другому, только не ему.

Да, любому другому.

b А причиной всему этому разве не то, что каждое из имеющихся в нем начал делает свое дело в отношении правления и подчинения?

Да, причиной это, а не что-либо другое.

И ты еще хочешь, чтобы справедливость была чем-то другим, а не той силой, которая делает такими, а не иными как людей, так и государства?

Клянусь Зевсом, я этого не хочу.

Значит, полностью сбылся наш сон — то, о чем мы только догадывались: едва мы принялись за устройство государства, мы тотчас же благодаря некоему богу с вступили, как видно, в область начала и образца справедливости.

Несомненно.

Значит, Главкон, неким отображением справедливости (почему оно и полезно) было наше утверждение, что для того, кто по своим природным задаткам годится в сапожники, будет правильным только сапожничать и не заниматься ничем другим, а кто годится в плотни

ки — пусть плотничает. То же самое и в остальных случаях.

Очевидно, это так.

Поистине справедливость была у нас чем-то в таком роде, но не в смысле внешних человеческих d проявлений, а в смысле подлинно внутреннего воздействия на самого себя и на свои способности. Такой человек не позволит ни одному из имеющихся в его душе начал выполнять чужие задачи или досаждать друг другу взаимным вмешательством: он правильно отводит каждому из этих начал действительно то, что им свойственно; он владеет собой, приводит себя в порядок и становится сам себе другом; он прилаживает друг к другу три начала своей души, совсем как три основных тона созвучия — высокий, низкий и средний, да и промежуточные тоны, если они там случатся; все это он связует

218

вместе и так из множественности достигает собственного e единства, рассудительности и слаженности. Таков он и в своих действиях, касаются ли они приобретения имущества, ухода за своим телом, государственных дел или же частных соглашений. Во всем этом он считает и называет справедливой и прекрасной ту деятельность, которая способствует сохранению указанного состояния, а мудростью — умение руководить такой деятельностью. Несправедливой деятельностью он считает ту, что нарушает все это, а невежеством — мнения, ею руководящие. 444

—Ты совершенно прав, Сократ.

Справедливое государство и справедливый человек.

— Ну что ж,— сказал я.— Если мы признаем, что определили справедливого человека и справедливое государство, а также проявляющуюся в них справедливость, то нам не покажется, думаю я, будто мы в чем-то слишком уж заблуждаемся.

Не покажется, клянусь Зевсом.

Стало быть, мы признаем это?

Признаем.

Пусть будет так. После этого, я думаю, надо подвергнуть рассмотрению несправедливость.

Это ясно.

Она должна заключаться, не правда ли, в каком b то раздоре указанных трех начал, в беспокойстве, во вмешательстве в чужие дела, в восстании какой-то части души против всей души в целом с целью господствовать

в ней, хотя данная часть к этому не предназначена по своей природе, а должна повиноваться той части, которой господствовать подобает. Вот что, я думаю, мы будем утверждать о несправедливости: она смятение и блуждание разных частей души, их разнузданность и трусость и вдобавок еще невежество — словом, всяческое зло.

Это все одно и то же.

Стало быть, что значит поступать несправедливо и с совершать преступления и, напротив, поступать по справедливости — все это, не правда ли, уже совершенно ясно, раз определилось, что такое несправедливость и что такое справедливость?

А разве это определилось?

Справедливость и несправедливость ничем не отличаются от здоровых или болезнетворных начал, только те находятся в теле, а эти — в душе.

219

Каким образом?

Здоровое начало вызывает здоровье, а болезнетворное — болезнь.

Да.

—Не так ли и справедливая деятельность ведет d к справедливости, а несправедливая — к несправедливости?

—Непременно.

Придать здоровья означает создать естественные отношения господства и подчинения между телесными началами, между тем как болезнь означает их господство или подчинение вопреки природе21.

Это так.

Значит, и внести справедливость в душу означает установить там естественные отношения владычества и подвластности ее начал, а внести несправедливость — значит установить там господство одного начала над другим или подчинение одного другому вопреки природе.

Совершенно верно.

—Стало быть, добродетель — это, по-видимому, некое e здоровье, красота, благоденствие души, а порочность — болезнь, безобразие и слабость.

Да, это так.

Хорошие привычки разве не ведут к обладанию добродетелью, а дурные — к порочности?

Неизбежно.

—Нам остается, как видно, исследовать, что целесообразнее 445 — поступать справедливо, иметь хорошие привычки и быть справедливым, все равно, остается ли это скрытым или нет, или совершать преступления и быть несправедливым, хотя бы это и не грозило карой

и исправительным наказанием.

—Но мне кажется, Сократ, что теперь смешно производить такое исследование: если человеку и жизнь не в жизнь, когда повреждается его телесная природа, пусть бы у него при этом было вдоволь различных кушаний, напитков, всевозможного богатства и всяческой власти, то какая же будет ему жизнь, если расстроена b и повреждена у него природа именно того, чем мы живем? Если он делает все, что вздумается, за исключением того, что может ему помочь избавиться от порочности и несправедливости и обрести справедливость и добродетель? Мы-то ведь хорошо разобрали, в чем состоит как то, так и другое.

220

Да, это было бы смешно; однако, раз мы дошли до того предела, откуда яснее всего видно, что все это именно так, нам нельзя отступаться.

Клянусь Зевсом, отступаться — это хуже всего.

Тогда поди сюда, посмотри, сколько, по-моему, с видов имеет порочность: на это стоит взглянуть.

Я следую за тобою, а ты продолжай.

В самом деле, отсюда, словно с наблюдательной вышки, на которую мы взошли в ходе нашей беседы, мне представляется, что существует только один вид добродетели, тогда как видов порочности несметное

множество; о четырех из них стоит упомянуть.

О чем ты говоришь?

Соответствие пяти типов душевного склада пяти типам государственного устройства.

— Сколько видов государственного устройства, столько же, пожалуй , существует и видов душевного склада.

— Сколько же их?

— Пять видов государственного устройства и пять d видов души 22.

Скажи, какие?

Я утверждаю, что одним из таких видов государственного устройства будет только что разобранный нами, но назвать его можно двояко: если среди правителей выделится кто-нибудь один, это можно назвать царской властью, если же правителей несколько, тогда это будет аристократия.

Верно.

Так вот это я и обозначаю как отдельный вид. Больше ли будет правителей или всего только один, e они не нарушат важнейших законов, пока будут пускать в ход то воспитание и образование, о которых у нас шла речь 23.

—Естественно, не нарушат.

221

КНИГА ПЯТАЯ

449 — Хорошим и правильным я называю именно подобного рода государство и государственное устройство, да и отдельного человека тоже, а все остальные виды, раз такое государство правильно, я считаю плохими: в них ошибочны и государственное правление, и душевный склад частных людей. Видов порочного государственного устройства четыре.

—А какие именно? — спросил Главкон '. Я собрался было говорить о них в том порядке, b в каком, по-моему, они переходят один в другой. Между тем Полемарх — он сидел невдалеке от Адиманта, протянув руку, схватил его за плащ на плече, пригну к себе и, наклонившись, стал что-то шептать ему на ухо. Можно было разобрать только: «Оставим его в покое, или как нам быть?»

—Ни в коем случае не оставим,— сказал Адимант уже громко.

Тут я спросил:

—Что это вам так важно не оставлять?

Тебя,— отвечал Адимант. с

Я опять спросил:

А почему вам это так важно?

Постановка вопроса об общности жен и детей у стражей.

Ты, как нам кажется ,-сказал он,— не хочешь себя утруждать и украдкой пропускаешь целый — не малый — раздел нашей беседы, уклоняясь от разбора. Или ты думаешь, мы забыли, как ты сказал мимоходом насчет жен и детей, что у друзей все будет общим? 2

—А разве, Адимант, это неправильно?

—Да, но правильность этого, как и в других случаях, нуждается в объяснении, каким образом осуществляется подобная общность,— ведь это может быть d по-разному. Так что непременно укажи, какой именно путь ты имеешь в виду. Мы давно уже ожидаем, что ты упомянешь о деторождении — о том, как будут рождать

222

детей, а родив, воспитывать— и вообще об этой, как ты говоришь, общности детей и жен. Правильно ли это происходит или нет — имеет, считаем мы, огромное, даже решающее значение для государственного устройства. А ты уже перешел к рассмотрению какого-то иного государственного строя, не исследовав в достаточной мере этот вопрос. Вот почему, как ты и слышал, мы решили, что тебе не следует идти дальше, пока ты 450 не разберешь этого так же, как все остальное.

Примите и меня в соучастники этого решения,— сказал Главкон.

Безусловно, Сократ, считай, что такое решение вынесено нами всеми,— сказал Фрасимах.

Что же это вы делаете! — воскликнул я.— Вы заставляете меня задержаться и затеваете длиннейшую беседу о государственном устройстве, словно мы приступаем к ней сызнова! А я-то было радовался, что уже покончил с этим рассуждением — с меня было бы

довольно, если бы вы удовлетворились ранее сказанным. Вы и не подозреваете, что этим вашим предложением вы подняли целый рой рассуждений, предвидя это, я b тогда и уклонился, опасаясь такого множества.

Что же,— сказал Фрасимах,— по твоему, все, кто пришли сюда ради того, чтобы послушать беседу, пришли напрасно? 3

Но и беседа,— ответил я,— должна быть в меру.

Мерой для прослушивания такой беседы, Сократ, служит у людей разумных вся жизнь,— сказал Главкон.— Но не в нас тут дело. Ты не сочти за труд разобрать на свой лад то, о чем мы спрашиваем: что это будет с за общность детей и жен у наших стражей, как быть

с воспитанием младенцев в промежуток времени от их рождения до начала обучения, который считается особенно тягостным? Попробуй указать, каким образом все это должно происходить.

—Нелегко в этом разобраться, мой дорогой. Здесь невероятного еще больше, чем в том, что мы разбирали ранее. Сказать, что это осуществимо,— не поверят, а если бы это и осуществилось вполне, то с недоверием отнеслись бы к тому, что это и есть самое лучшее. Вот

и не решаешься затрагивать этот предмет, чтобы беседа, d дорогой мой друг, не свелась к благим пожеланиям.

—Больше решительности! Ведь твои слушатели не невежды, они доверчивы и доброжелательны.

Тут я сказал:

223

Милый, уж не говоришь ли ты это с целью меня подбодрить?

Признаться, да.

Так ты достигаешь совсем обратного. Если бы я доверял себе и считал, будто знаю то, о чем говорю, тогда твое утешение было бы прекрасно: кто знает истину, тот в кругу понимающих и дорогих ему людей e говорит смело и не колеблясь о самых великих и дорогих ему вещах; но когда у человека, как у меня, сомнения и поиски, а он выступает с рассуждениями, шаткое у него 451 положение и ужасное — не потому, что я боюсь вызвать смех (это было бы просто ребячеством), а потому, что, пошатнув истину, я не только сам свалюсь, но увлеку за собой и своих друзей; у нас же речь идет о том, в чем всего менее должно колебаться.

Я припадаю к Адрастее, Главкон, ради того, что собираюсь сказать! Боюсь, что стать невольным убийцей все же меньшее преступление, чем сделаться обманщиком в деле прекрасного, благого, справедливого и законного. А поскольку такой опасности лучше уж подвергаться среди врагов, чем в кругу друзей, то ты уж лучше b меня не подбадривай!

Тут Главкон улыбнулся.

Но, Сократ, если нам придется плохо от этого твоего рассуждения,— сказал он,— мы отпустим тебе вину, как это делается в случае убийства: мы будем считать, что ты чист и вовсе не вовлекаешь нас в обман.

Пожалуйста, говори смело.

Хорошо. Однако и в упомянутом случае чист лишь тот, кому отпущена вина,— так ведь гласит закон. А раз там это так, то, значит, и в моем случае тоже.

Ну, говори хотя бы на этих условиях.

Теперь приходится снова вернуться к началу; следовало, верно, тогда же все изложить по порядку. с Пожалуй, вот что будет правильно: после того как полностью определена роль мужчин, надо определить и роль женщин, тем более что ты так советуешь. Дабы надлежащим образом обзавестись детьми и женами и правильно относиться к ним, у людей, рожденных и воспитанных так, как мы это разобрали, нет, по-моему, иного пути, кроме того, на который вступили мы с самого начала. В качестве стражей, охраняющих стада, мы в нашей беседе решили поставить мужчин.

—Да.

224

Роль женщин в идеальном государстве.

— Продолжим это, уделив и женщинам сходное d рождение и воспитание, и посмотрим, годится ли это нам или нет.

Как это?

А вот как: считаем ли мы, что сторожевые собаки-самки должны охранять то же самое, что охраняют собаки-самцы, одинаково с ними охотиться и сообща выполнять все остальное, или же они не способны

на это, так как рожают и кормят щенят и, значит, должны неотлучно стеречь дом, тогда как на долю собак-самцов приходятся все тяготы и попечение о стадах?

Все это они должны делать сообща. Разве что е мы обычно учитываем меньшую силу самок в сравнении с самцами.

А можно ли требовать, чтобы какие-либо живые существа выполняли одно и то же дело, если не выращивать и не воспитывать их одинаково?

Невозможно.

Значит, раз мы будем ставить женщин на то же дело, что и мужчин, надо и обучать их тому же самому.

Да 452

А ведь мужчинам мы предназначили заниматьсямусическим гимнастическим искусствами.

Да.

Значит, и женщинам надо вменить в обязанность заниматься обоими этими искусствами, да еще и военным делом; соответственным должно быть и использование женщин.

Так вытекает из твоих слов.

Вероятно, многое из того, о чем мы сейчас говорим, покажется смешным, потому что будет противоречить обычаям, если станет выполняться соответственно сказанному.

Да, это может показаться очень смешным.

А что, на твой взгляд, здесь всего смешнее? Очевидно, то, что обнаженные женщины будут упражняться в палестрах вместе с мужчинами, и притом не только молодые, но даже и те, что постарше,— совершенно b так же, как это делают в гимнасиях старики: хоть и морщинистые, и непривлекательные на вид, они все же охотно упражняются.

Клянусь Зевсом, это показалось бы смешным, по крайней мере по нынешним понятиям.

Раз уж мы принялись говорить, нечего нам бо-

8 Платон, т. 3 225

яться остряков, сколько бы и каким бы образом ни вышучивали они такую перемену,— гимнасии для с женщин, мусическое искусство и (не в последнюю очередь) умение владеть оружием и верховую езду.

Ты прав.

Но раз уж мы начали говорить, следует выступить против суровости современного обычая, а насмешников попросить воздержаться от их острот и вспомнить, что не так уж далеки от нас те времена, когда у эллинов, как и посейчас у большинства варваров, считалось постыдным и смешным для мужчин показываться голыми и что, когда критяне первыми завели у себя гимнасии, а затем уж и лакедемоняне 5, у тогдашних остряков тоже была d возможность посмеяться над этим. Или, по-твоему, это не так?

По-моему, так.

Но когда на опыте стало ясно, что удобнее упражняться без одежды, чем прикрывать ею все части тела, тогда это перестало быть смешным для глаз, ведь разумные доводы убеждали, что так гораздо лучше. Это пока

зало, что пустой человек тот, кто считает смешным недурное, а что-либо иное; и когда он пытается что-либо осмеять, он усматривает проявление смешного не в глупости e и пороке, а в чем-то другом, а когда он усердствует в стремлении к прекрасному, он опять-таки ставит себе

целью не благо, а что-то иное.

Это во всех отношениях верно.

Итак, здесь надо сперва прийти к соглашению, исполнимо это или нет, и решить спорный вопрос —в шутку ли или серьезно, как кому угодно: способна ли 453 женская часть человеческого рода принимать участие во всех делах наряду с мужчинами, или же она не может участвовать ни в одном из этих дел; а может быть, к чему-то она способна, а к другому — нет? То же и насчет военного дела: способны ли они к нему? Не лучше ли всего начать именно так, чтобы, как положено, наилучшим образом и закончить?

Конечно.

Так хочешь, вместо других мы будем вести споры сами с собой, чтобы доводы противников, подвергшись ашей осаде, не остались без защиты?b — Этому ничто не препятствует.

—Мы от их лица скажем так: «Сократ и Главкон, вам совсем не нужны возражения посторонних: вы сами в начале основания вашего государства признали, что

226

каждый, кто бы он ни был, должен выполнять только свое дело — согласно собственной природе».

—Да, я думаю, что мы это признали. Как же иначе? «А разве женщины но своей природе не вовсе от

личны от мужчин?»

—Как же им не отличаться? «Значит, им надо назначить и иное дело, соответственно их природе». с

—Ну и что же?

«Так разве это теперь не ошибка с вашей стороны, разве вы не противоречите сами себе, утверждая, что мужчины и женщины должны выполнять одно и то же, хотя их природа резко отлична?» Найдешь ли ты, чудак, что сказать в свою защиту?

Сразу это сделать не так-то легко. Но я попрошу тебя, да и сейчас прошу разъяснить все, что можно, относительно наших доводов.

Вот это и все остальное, подобное этому, как раз и есть, Главкон, то, что я давно уже предвидел, почему d я и боялся и медлил касаться закона о том, как обзаводиться женами и детьми и как их воспитывать.

Клянусь Зевсом, все это, видно, не просто!

Конечно, нет. Но дело вот в чем: упал ли кто в небольшой купальный бассейн или в самую середину огромного моря, все равно он старается выплыть.

Конечно.

Так вот и нам надо плыть и попытаться выбраться из этого нашего рассуждения, надеясь, что нас подхватит какой-нибудь дельфин или мы спасемся иным каким-либо неожиданным образом 6.

Да, видно надо попытаться. e

Ну, давай искать какой-нибудь выход. Мы согласились, что при различной природе должны быть различны и занятия, между тем у женщины и мужчины природа различна. А теперь мы вдруг стали утверждать, что и при различной природе люди могут выполнять

одно и то же дело. Ведь нас обвиняют именно в этом?

Совершенно верно.

Да, Главкон, велика сила искусства спорить! 454

Как, как ты сказал?

Ведь многие даже невольно увлекаются им, и притом думают, что они не состязаются в споре, а рассуждают. Происходит это из-за того, что они не умеют рассматривать предмет, о котором идет речь, различа

его по видам. Придравшись к словам, они выискивают

8* 227

противоречие в том, что сказал собеседник, и начинают не беседовать, а состязаться в споре.

Правда, эта страсть свойственна многим. Но не b ужели она сейчас направлена и против нас?

Безусловно, ведь мы невольно столкнулись с таким словесным противоречием 7.

Как это?

Когда природа людей неодинакова, то и занятияих должны быть разные; это мы мужественно отстаивали, а к спорам дали повод имена: ведь мы совсем не рассматривали, в чем состоит видовое различие или сходство природных свойств, и не определили, к чему тяготеет то и другое, когда назначали различные занятия людям различной природы и одинаковые тем, кто одинаков.

В самом деле, мы этого не рассматривали.

Так вот нам представляется, как видно, возможность с задать самим себе следующий вопрос: одинаковы ли природные свойства людей плешивых и волосатых или противоположны? Когда мы признаем, что противоположны, то спросим снова: если плешивые сапожничают, то позволено ли делать это и волосатым, а если сапожничают волосатые, позволено ли это плешивым?

Спрашивать об этом смешно!

Но почему? Не потому ли, что раньше мы определяли сходство и различие природ не вообще, но ограничились только тем видом их различия или сходства,d который связан с занятиями: например, мы говорили, что и врач, и те, кто лишь в душе врачи, имеют одни и те

же природные свойства. Или, по-твоему, это не так?

По-моему, так.

А у врача и плотника различные природные свойства?

Конечно.

Значит, если обнаружится разница между мужским и женским полом в отношении к какому-нибудь искусству иди иному занятию, мы скажем, что в таком случае надо и поручать это дело соответственно тому или иному полу. Если же они отличаются только тем, e что самка рожает, а самец оплодотворяет, то мы скажем, что это вовсе не доказывает отличия женщины от мужчины в отношении к тому, о чем мы говорим. Напротив, мы будем продолжать думать, что у нас и стражи, и их жены должны заниматься одним и тем же делом.

И правильно будем думать.

228

Стало быть, после этого мы предложим тому, кто утверждает противное, просветить нас, указав, в отношении к какому искусству или занятию — из числа 455 относящихся к государственному устройству — природа

женщины и мужчины не одинакова, а различна.

Справедливое требование!

Правда, как ты говорил немного раньше, так, возможно, и кто-нибудь другой скажет, что нелегко отвечать с ходу, но что, поразмыслив, он с этим без труда справится.

Возможно, он так и скажет.

Хочешь, мы попросим того, кто выдвигает эти возражения, последовать за нами и посмотреть, удастся b ли нам доказать ему, что по отношению к занятиям, связанным с государственным устройством, у женщины

нет никаких особенностей.

Очень хочу.

Ну-ка, скажем мы ему, отвечай. Ты говорил так: «Один уродился способным к чему-нибудь, другой — неспособным; один легко научается этому делу, другой — с трудом; один, и немного поучившись, бывает

очень изобретателен в том, чему обучался, а другой, хоть долго учился и упражнялся, не усваивает даже того, чему его обучали. У одного телесное его состояние достаточно содействует его духовному развитию, другому оно, напротив, только мешает». Так или не так с разделил ты людей на тех, кто от природы способен к какому-нибудь делу, и тех, кто не способен?

Всякий скажет, что так.

А знаешь ли ты хоть какое-нибудь из человеческих занятий, в котором мужчины не превосходили бы во всем женщин? Не стоит нам здесь распространяться о том, что женщины ткут, пекут жертвенные лепешки,

варят похлебку. Действительно, в этом-то женский пол кое-что смыслит — вот почему все осмеивают женщину, если она не справляется даже с этимd

Ты верно говоришь; попросту сказать, этот пол во всем уступает тому. Правда, многие женщины во многих отношениях лучше многих мужчин, но в общем дело обстоит так, как ты говоришь.

Значит, друг мой, не может быть, чтобы у устроителей государства было в обычае поручать какое-нибудь Дело женщине только потому, что она женщина, или мужчине только потому, что он мужчина. Нет, одинаковые природные свойства встречаются у живых существ

229

того и другого пола, и по своей природе как женщина, так е и мужчина могут принимать участие во всех делах, однако женщина во всем немощнее мужчины.

И даже намного.

Так будем ли мы поручать всё мужчинам, а женщинам — ничего?

Как можно!

В таком случае, я думаю, мы скажем, что по своим природным задаткам одна женщина способна врачевать, а другая — нет, одна склонна к мусическому искусству, а другая чужда Музам.

Так что же?

456 — А разве иная женщина не имеет способностей к гимнастике и военному делу, тогда как другая совсем не воинственна и не любит гимнастических упражнений?

Да, это так.

Что же? И одна склонна к философии, а другая ее ненавидит? Одной свойственна ярость духа, а другая невозмутима?

Бывает и так.

Значит, встречаются женщины, склонные быть стражами и не склонные. Разве мы не выбрали и среди мужчин в стражи тех, кто склонен к этому по природе?

Конечно, выбрали именно таких.

Значит, для охраны государства и у мужчин, и у женщин одинаковые природные задатки, только у женщин они слабее, а у мужчин сильнее.

Выходит так.

b — Значит, для подобных мужчин надо и жен выбирать тоже таких, чтобы они вместе жили и вместе стояли на страже государства, раз они на это способны и сродни по своей природе стражам.

Конечно.

А кто одинаков по своей природе, тем надо предоставить возможность заниматься одинаковым делом.

Да, одинаковым.

Значит, мы, совершив круг, вернулись к исходному положению и признаём, что предоставление женам стражей возможности заниматься и мусическим искусством, и гимнастикой не противоречит природе.

Нисколько не противоречит.

Значит, наши установления не были невыполнимы и не сводились лишь к пустым пожеланиям, раз

230

мы установили закон сообразно природе. Скорее, как с видно, противоречит природе то, что вопреки этому наблюдается в наше время.

Похоже, что так.

А ведь мы должны были рассмотреть, возможны ли наши установления и являются ли они наилучшими.

Да, так оно и было.

Но мы все признали, что они возможны.

Да-

Теперь надо прийти к согласию насчет того, что они будут наилучшими,

Очевидно.

Для того чтобы женщина стала стражем, воспитание ее не должно быть иным, чем воспитание, делающее стражами мужчин, тем более что речь здесь идет об d одних и тех же природных задатках.

Да, оно не должно быть иным.

А как твое мнение вот насчет чего...

А именно?

Не убеждался ли ты на собственном опыте, что один человек лучше, а другой хуже, или ты считаешь всех одинаковыми?

Вовсе не считаю.

А в государстве, которое мы основали, как ты думаешь, какие люди получились у нас лучше — стражи ли, воспитанные так, как мы разбирали, или же сапожники, воспитавшиеся на своем мастерстве?

Смешно и спрашивать!

Понимаю. Далее: разве наши стражи не лучшие из граждан? e

Конечно, лучшие.

Далее. Разве подобные же женщины не будут лучшими из женщин?

Тоже, конечно, будут.

А может ли для государства быть что-нибудь лучше присутствия в нем самых лучших женщин и мужчин?

Не может.

А это сделают мусическое искусство и гимнастика, примененные так, как мы разбирали. 457

Несомненно.

Следовательно, наше установление не только выполнимо, но оно и всего лучше для государства.

Да, это так.

Пусть же жены стражей снимают одежды, раз

231