Часть 8.

Я отвечу, что такой человек познаёт нечто.

Нечто существующее или несуществующее?

Существующее. Разве можно познать несуществующее?! 477

Так вот, с нас достаточно того, что, с какой бы стороны мы что-либо ни рассматривали, вполне существующее вполне познаваемо, а совсем не существующее совсем и непознаваемо.

Да, этого совершенно достаточно.

Хорошо. А если с чем-нибудь дело обстоит так, что оно то существует, то не существует, разве оно не находится посредине между чистым бытием и тем, что вовсе не существует?

Да, оно находится между ними.

Так как познание направлено на существующее, а незнание неизбежно направлено на несуществующее, то для того, что направлено на среднее между ними обоими, надо искать нечто среднее между незнанием b

и знанием, если только встречается что-либо подобное.

Совершенно верно.

А называем ли мы что-нибудь мнением?

Конечно.

Это уже иная способность, чем знание, или та же самая?

Иная.

Значит, мнение направлено на одно, а знание — на другое соответственно различию этих способностей.

Да, так.

Значит, знание по своей природе направлено на бытие с целью постичь, каково оно? Впрочем, мне кажется, необходимо сперва разобраться вот в чем...

В чем?

О способностях мы скажем, что они представляют c собой некий род существующего; благодаря им мы можем то, что мы можем, да и не только мы, но все вообще наши способности: зрение и слух, например, я отнесу к числу таких способностей, если тебе понятно, о каком виде я хочу говорить.

Мне понятно.

Выслушай же, какого я держусь относительно них взгляда. Я не усматриваю у способностей ни цвета, ни очертания и вообще никаких свойственных другим вещам особенностей, благодаря которым я их про себя различаю. В способности я усматриваю лишь то, на что d она направлена и каково ее воздействие; именно по

9 Платон, т. 3 257

этому признаку я и обозначаю ту или иную способность. Если и направленность, и воздействие одно и то же, я считаю это одной и той же способностью, если же и направленность, и воздействие различны, тогда это уже другая способность. Л ты — как ты поступаешь?

Так же точно.

Вернемся, почтеннейший, к тому же. Признаешь ли ты знание какой-то способностью или к какому роду ты его отнесешь?

К этому роду: это самая мощная из всех способностей.

е — А мнение мы отнесем к способностям или к какому-то другому виду?

Ни в коем случае. Ведь мнение есть не что иное, как то, благодаря чему мы способны мнить.

Но ведь немного раньше ты согласился, что знание и мнение не одно и то же.

Как можно, будучи в здравом уме, считать одним и тем же то, что безошибочно, и то, что исполнено ошибок!

Хорошо. Очевидно, мы с тобой согласны: знание 478 и мнение — разные вещи.

Да, разные.

Значит, каждое из них по своей природе имеет особую направленность и способность.

Непременно.

Знание направлено на бытие, чтобы познать его свойства.

Да.

Мнение же, утверждаем мы, направлено лишь на то, чтобы мнить.

Да.

Познаёт ли оно то же самое, что и знание? И будет ли одним и тем же познаваемое и мнимое? Или это невозможно?

Невозможно по причине того, в чем мы были согласны: каждая способность по своей природе имеет свою направленность; обе эти вещи — мнение и знание b — не что иное, как способности, но способности различные, как мы утверждаем, и потому нельзя сделать вывод, что познаваемое и мнимое — одно и то же.

Если бытие познаваемо, то мнимое должно быть чем-то от него отличным.

Да, оно от него отлично.

Значит, мнение направлено на небытие? Или не-

258

бытие нельзя даже мнить? Подумай-ка: разве не относит к какому-либо предмету свои мнения тот, кто их имеет? Или можно иметь мнение, но ничего не мнить?

Это невозможно.

Так, но хоть что-нибудь одно все же мнит тот, кто имеет мнение?

Да.

Между тем небытие с полным правом можно назвать не одним чем-то, а вовсе ничем. c

Конечно.

Поэтому к небытию мы с необходимостью отнесли незнание, а к бытию — познание.

Правильно.

Значит, мнения не относятся ни к бытию, ни к небытию.

Да, не относятся.

Значит, выходит, что мнение — это ни знание, ни незнание?

Видимо, да.

Итак, не совпадая с ними, превосходит ли оно отчетливостью знание, а неотчетливостью — незнание?

Нет, ни в том, ни в другом случае.

Значит, на твой взгляд, мнение более смутно, чем знание, но яснее, чем незнание?

И во много раз.

Но оно не выходит за их пределы? d

Да.

Значит, оно — нечто среднее между ними?

Вот именно.

Как мы уже говорили раньше, если обнаружится нечто существующее и вместе с тем несуществующее, место ему будет посредине между чистым бытием и полнейшим небытием и направлено на него будет не знание, а также и не незнание, но опять-таки нечто такое, что окажется посредине между незнанием и знанием.

Это верно.

А теперь посредине между ними оказалось то, что мы называем мнением.

Да, оказалось.

Нам остается, видимо, найти нечто такое, что e причастно им обоим — бытию и небытию, но что нельзя назвать ни тем ни другим в чистом виде. Если нечто подобное обнаружится, мы вправе будем назвать это тем, что мы мним; крайним членам мы припишем свойство

9* 259

быть крайними, а среднему между ними — средним. Разве не так?

—• Так.

—Положив это в основу, пусть, скажу я, ведет со 479 мной беседу и пусть ответит мне тот добрый человек, который отрицает прекрасное само по себе и некую самотождественную идею такого прекрасного. Он находит, что красивого много, этот любитель зрелищ, и не выносит, когда ему говорят, что прекрасное, так же как справедливое, едино, да и все остальное тоже. «Милейший,— скажем мы ему,— из такого множества прекрасных вещей разве не найдется ничего, что может оказаться безобразным? Или из числа справедливых поступков такой, что окажется несправедливым, а из числа благочестивых — нечестивым?»

b — Да, эти вещи неизбежно окажутся в каком-то отношении прекрасными и в каком-то безобразными. Так же точно и остальное, о чем ты спрашиваешь.

А многим вещам, являющимся вдвое большими чего-либо, разве это мешает оказаться в другом отношении вдвое меньшими?

Ничуть.

А если мы назовем что-либо большим, малым, легким, тяжелым, то разве для этого будет больше оснований, чем для противоположных обозначений?

Нет, каждой вещи принадлежат оба обозначения.

Так будет ли каждая из многих названных вещей преимущественно такой, как ее назвали, или не будет?

—Это словно двусмысленность из тех, что в ходу на с пирушках, или словно детская загадка о том, как евнух хотел убить летучую мышь: надо догадаться, что он бросил и на чем летучая мышь сидела. И здесь все имеет два смысла, и ни о какой вещи нельзя твердо предполагать, что она такая или иная либо что к ней подходят оба обозначения или не подходит ни одно из них.

—Что же ты сделаешь с такими обозначениями? Можешь ли ты отвести им лучшее место, чем посредине между бытием и небытием? Они не туманнее небытия и не окажутся еще более несуществующими, чем оно, d а с другой стороны, они не яснее бытия и не окажутся более, чем оно, существующими.

Совершенно верно.

Значит, мы, очевидно, нашли, что общепринятые суждения большинства относительно прекрасного и ему

260

подобного большей частью колеблются где-то между небытием и чистым бытием.

Да, мы это нашли.

А у нас уже прежде было условлено, что, если обнаружится нечто подобное, это надлежит считать тем, что мы мним, а не тем, что познаём, так как то, что колеблется в этом промежутке, улавливается промежуточной способностью.

Да, мы так условились.

Следовательно, о тех, кто замечает много прекрасного, e но не видит прекрасного самого по себе и не может следовать за тем, кто к нему ведет, а также о тех, кто замечает много справедливых поступков, но

не справедливость самое по себе и так далее, мы скажем, что обо всем этом у них имеется мнение, но они не знают ничего из того, что мнят.

Да, необходимо сказать именно так.

А что же мы скажем о тех, кто созерцает сами эти [сущности], вечно тождественные самим себе? Ведь они познают их, а не только мнят?

И это необходимо.

И мы скажем, что эти уважают и любят то, что они познают, а те — то, что они мнят. Ведь мы помним, 480 что они любят и замечают, как мы говорили, звуки, красивые цвета и тому подобное, но даже не допускают

существования прекрасного самого по себе.

Да, мы это помним.

Так что мы не ошибемся, если назовем их скорее любителями мнений, чем любителями мудрости? И неужели же они будут очень сердиться, если мы так скажем?

Не будут, если послушаются меня: ведь не положено сердиться на правду.

А тех, кто ценит все существующее само по себе, должно называть любителями мудрости 33, а не любителями мнений.

Безусловно.

261

КНИГА ШЕСТАЯ

484 Роль философов в идеальном государстве.

— Насилу-то выяснилось, Главкон,— сказал я,— путем длинного рассуждения, кто действительно философ, а кто — нет и что собой представляют те и другие.

Пожалуй,— отвечал он,— нелегко было сделать это короче.

Видимо, нет. К тому же, мне кажется, это выяснилось бы лучше, если бы надо было говорить только об одном, не вдаваясь в разбор многого другого при рассмотрении вопроса, в чем отличие справедливой жизни b от несправедливой.

А что у нас идет после этого?

Что же иное, кроме того, что следует по порядку? Раз философы — это люди, способные постичь то, что вечно тождественно самому себе, а другие этого не могут и застревают на месте, блуждая среди множества

разнообразных вещей, и потому они уже не философы, то спрашивается, кому из них следует руководить государством?

Как же нам ответить на это подобающим образом?

Кто выкажет способность охранять законы и обычаи c государства, тех и надо назначать стражами.

Это верно.

А ясно ли, какому стражу надо поручать любую охрану — слепому или тому, у кого острое зрение?

Конечно, ясно.

А чем лучше слепых те, кто по существу лишен знания сущности любой вещи и у кого в душе нет отчетливого ее образа? Они не способны, подобно художникам, усматривать высшую истину и, не теряя ее из виду,

d постоянно воспроизводить ее со всевозможной тщательностью, и потому им не дано, когда это требуется, устанавливать здесь новые законы о красоте, справедливости и благе или уберечь уже существующие.

—Да, клянусь Зевсом, мало чем отличаются они от слепых.

262

Так кого же мы поставим стражами — их или тех, кто познал сущность каждой вещи, а вдобавок ничуть не уступает им в опытности да и ни в какой другой части добродетели?

Было бы нелепо избрать других, когда эти и вообще не хуже, да еще вдобавок выделяются таким огромным преимуществом.

Не указать ли нам, каким образом будут они в состоянии 485 обладать и тем и другим?

Конечно, это следует сделать.

В начале этого рассуждения мы говорили, что прежде всего надо разобраться в природе этих людей. Я думаю, если относительно этого мы будем вполне согласны, то мы согласимся и с тем, что такие люди могут

обладать обоими указанными свойствами и что руководителями государств надо быть только им, и никому другому.

Как ты это понимаешь?

Свойства философской души.

— Относительно природы философов надо согласиться, что их страстно влечет к познанию, приоткрывающему им вечно сущее и не изменяемое b возникновением и уничтожением бытие, [о котором мы говорили].

Да, с этим надо согласиться.

И надо сказать, что они стремятся ко всему бытию в целом, не упуская из виду, насколько это от них зависит, ни одной его части, ни малой, ни большой, ни менее, ни более ценной, то есть поступают так, как мы это ви

дели на примере людей честолюбивых и влюбчивых.

Ты прав.

Посмотри вслед за этим, необходимо ли людям, которые должны стать такими, как мы говорим, иметь, кроме того, в своем характере еще и следующее... с

Что именно?

Правдивость, решительное неприятие какой бы то ни было лжи, ненависть к ней и любовь к истине.

Естественно, им необходимо это иметь.

Не только, друг мой, естественно, но и во всех отношениях неизбежно любой человек, если он в силу своей природы охвачен страстным стремлением, ценит всё, что сродни и близко предмету его любви.

Верно.

А найдешь ли ты что-либо более близкое мудрости, чем истина?

263

То есть как?

Разве может один и тот же человек любить и d мудрость," и ложь?

Ни в коем случае. Значит, тот, кто действительно любознателен,

должен сразу же, с юных лет изо всех сил стремитьс

к истине?

Да, это стремление должно быть совершенным.

Но когда у человека его вожделения резко клонятся к чему-нибудь одному, мы знаем, что от этого они слабеют в отношении всего остального, словно поток, отведенный в сторону.

И что же?

У кого они устремлены на приобретение знаний и подобные вещи, это, думаю я, доставляет удовольствие его душе как таковой, телесные же удовольствия для него e пропадают, если он не притворно, а подлинно философ.

Да, это неизбежно.

Такой человек рассудителен и ничуть не корыстолюбив — ведь растрачивать себя на то, ради чего люди гонятся за деньгами, подходило бы кому угодно, только не ему.

Это так.

486 — Когда ты хочешь отличить философский характер от нефилософского, надо обращать внимание еще вот на что...

А именно?

Как бы не утаились от тебя какие-нибудь неблагородные его наклонности ', ведь мелочность — злейший враг души, которой предназначено вечно стремиться к божественному и человеческому в их целокупности.

Сущая правда.

Основное свойство философской души- охват мыслью целокупного времени и бытия.

— Если ему свойственны возвышенные помыслы и охват мысленным взором целокупного времени и бытия, думаешь ли ты что для такого человека много значит человеческая жизнь?

Нет, это невозможно.

b — Значит, такой человек и смерть не будет считать чем-то ужасным?

Менее всего.

А робкой и неблагородной натуре подлинная философия, видимо, недоступна.

264

По-моему, нет.

Что же? Человек порядочный, не корыстолюбивый, а также благородный, не хвастливый, не робкий — может ли он каким-то образом стать неуживчивым и несправедливым?

Это невозможно.

Вот почему, рассматривая, философская ли душа у какого-нибудь человека или нет, ты сразу, еще в его юные годы, заметишь, справедливая ли она, кроткая ли или трудна для общения и дика.

Конечно, замечу.

И ты не упустишь из виду, думаю я, еще вот что... e

Что же именно?

Способен ли он к познанию или не способен. Разве ты можешь ожидать, что человек со временем полюбит то, над чем мучится и с чем едва справляется?

Это вряд ли случится.

Что же? Если он не может удержать в голове ни чего из того, чему обучался — так он забывчив, может ли он не быть пустым и в отношении знаний?

Как же иначе!

Понапрасну трудясь, не кончит ли он тем, что возненавидит и самого себя, и такого рода занятия?

Конечно, возненавидит.

Значит, забывчивую душу мы никогда не отнесем к числу философских и будем искать ту, у которой хорошая память. d

—Безусловно.

Природа философа отличается соразмерностью и врожденной тонкостью ума.

— Но можем ли мы сказать, что чуждая Музам и уродливая натура будет иметь влечение к чему-либо иному, кроме несоразмерности?

— И что же?

А как, по-твоему, истина сродни несоразмерности или соразмерности?

Соразмерности.

Значит, кроме всего прочего требуется и соразмерность, и прирожденная тонкость ума, своеобразие которого делало бы человека восприимчивым к идее всего сущего.

Да, конечно.

Итак, разве, по-твоему, мы не разобрали e свойства, каждое из которых, вытекая одно из другого, необходимо душе для достаточного и совершенного постижения бытия?

265

487 — Да, они для этого в высшей степени необходимы.

Философу присущи четыре основные добродетели идеального государства.

— А есть ли у тебя какие-нибудь основания порицать такого рода занятие которым никто не может как следует заниматься, если он не будет человеком, памятливым от природы, способным к познанию, великодушным, тонким и к тому же другом и сородичем истины, справедливости, мужества и рассудительности?

Даже Мом2 и тот не нашел бы, к чему здесь придраться.

И разве не поручил бы ты государство людям зрелого возраста, достигшим совершенства в образовании,— и только им одним?

b Тут вступил в разговор Адимант:

—Против этого-то, Сократ, никто не нашелся бы, что тебе возразить. Но ведь всякий раз, когда ты рассуждаешь так, как теперь, твои слушатели испытывают примерно вот что: из-за непривычки задавать вопросы или

отвечать на них они думают, что рассуждение при каждом твоем вопросе лишь чуть-чуть уводит их в сторону, однако, когда эти «чуть-чуть» соберутся вместе, ясно обнаруживается отклонение и противоречие с первоначальными утверждениями. Как в шашках сильный игрок в конце концов закрывает неумелому ход и тот не с знает, куда ему податься, так и твои слушатели под конец оказываются в тупике и им нечего сказать в этой своего рода игре, где вместо шашек служат слова. А по правде-то дело ничуть этим не решается. Я говорю, имея в виду наш случай: ведь сейчас всякий признается, что по каждому заданному тобой вопросу он не в состоянии тебе противоречить. Стоило бы, однако, взглянуть, как с этим обстоит на деле: ведь кто устремился к философии не с целью образования, как это бывает, когда в молодости d коснутся ее, а потом бросают, но, напротив, потратил на нее много времени, те большей частью становятся очень странными, чтобы не сказать совсем негодными, и даже лучшие из них под влиянием занятия, которое ты так расхваливаешь, все же делаются бесполезными для государства.

Выслушав Адиманта, я сказал:

Так, по-твоему, тот, кто так говорит, ошибается?

Не знаю, но я с удовольствием услышал бы твое мнение.

266

Ты услышал бы, что, по-моему мнению, они говорят сущую правду.

Тогда как же это согласуется с тем, что государствам e до тех пор не избавиться от бед, пока не будут

в них править философы, которых мы только что признали никчемными?

Твой вопрос требует ответа с помощью уподобления.

А ты, видно, к уподоблениям не привык.

Пусть будет так. Ты втянул меня в трудное рассуждение да еще и вышучиваешь! Так выслушай же мое 488 уподобление, чтобы еще больше убедиться, как трудно оно мне дается. По отношению к государству положение самых порядочных людей настолько тяжелое, что ничего не может быть хуже. Поэтому при уподоблении приходится для их защиты объединять между собой многие черты, как это делают, например, художники, когда рисуют коз-лооленей3 и тому подобное, смешивая различные черты. Так вот, представь себе такого человека, оказавшегося владельцем одного или нескольких кораблей. Кормчий и ростом, и силой превосходит на корабле всех, но он глуховат, а также b близорук и мало смыслит в мореходстве, а среди моряков идет распря из-за управления кораблем: каждый считает, что именно он должен править, хотя никогда не учился этому искусству, не может указать своего учителя и в какое время он обучался. Вдобавок они заявляют, что учиться этому нечего, и готовы разорвать на части того, кто скажет, что надо. Они осаждают судовладельца просьбами и всячески добиваются, чтобы он передал им кормило. Иные с его совсем не слушают, кое-кто — отчасти, и тогда те начинают убивать этих и бросать их за борт. Одолев благородного судовладельца с помощью мандрагоры4, вина или какого-либо иного средства, они захватывают власть на корабле, начинают распоряжаться всем, что на нем есть, бражничают, пируют и, разумеется, направляют ход корабля именно так, как естественно для подобных людей. Вдобавок они восхваляют и называют знающим морякомd кормчим, сведущим в кораблевождении, того, кто способен захватить власть силой или же уговорив судовладельца, а кто не таков, того они бранят, считая его никчемным. Они понятия не имеют о подлинном кормчем, который должен учитывать времена года, небо, звезды, ветры — все, что причастно его искусству, если он дейст-

267

вительно намерен осуществлять управление кораблем e независимо от того, соответствует ли это чьим-либо желаниям или нет. Они думают, что невозможно приобрести такое умение, опытность и вместе с тем власть кормчего. Итак, раз подобные вещи наблюдаются на кораблях, не находишь ли ты, что при таком положении дел моряки 489 назовут высокопарным болтуном 5 и никудышным человеком именно того, кто подлинно способен управлять?

Конечно,— отвечал Адимант.

Я не думаю, чтобы, видя такую картину, ты нуждался в истолковании того, в чем ее сходство с отношением к подлинным философам в государствах,— ты ведь понимаешь, о чем я говорю.

Вполне.

Так прежде всего ты растолкуй этот образ тому,кто удивляется, почему философы не пользуются в государствах почетом, и постарайся убедить его, что гораздо b более удивительно было бы, если бы их там почитали.

—Я ему растолкую это.

Еще раз о подлинных правителях государства.

— И скажи ему также: «Ты верно говоришь, что для большинства бесполезны люди, выдающиеся в философии». Но в бесполезности этой вели ему винить тех, кто не находит им никакого применения, а не этих выдающихся людей. Ведь неестественно, чтобы кормчий просил матросов подчиняться ему или чтобы мудрецы обивали пороги богачей,— ошибался тот, кто так острил6. Естественно как раз

с обратное: будь то богач или бедняк, но, если он заболел, ему необходимо обратиться к врачам; а всякий, кто нуждается в подчинении, должен обратиться к тому, кто способен править. Не дело правителя просить, чтобы подданные ему подчинялись, если только он действительно на что-нибудь годится. И не совершит ошибки тот, кто уподобит нынешних государственных деятелей морякам, о которых мы только что говорили, а людей, которых они считают никчемными и высокопарными, уподобит подлинным кормчим.

Это в высшей степени правильно. По таким причинам и в таких условиях нелегко наилучшему занятию быть в чести у занимающихся как раз противоположным. Всего больше и сильнее обязана философия своей дурной d славой тем, кто заявляет, что

268

это их дело — заниматься подобными вещами. Упомянутый тобой хулитель философии говорил, что большинство обратившихся к ней — это самые скверные люди, а самые порядочные здесь бесполезны, и я согласился тогда, что ты говоришь верно,— разве не так?

Да, так.

Но мы уже разобрали причину бесполезности порядочных людей.

Полностью разобрали.

Хочешь, мы разберем после этого причину неизбежной порочности большинства и по мере сил попытаемся доказать, что и здесь виновата не философия? e

Конечно, хочу.

Так давай будем слушать и отвечать, удерживая в памяти наше исходное положение относительно природных свойств человека, необходимых, чтобы он был безупречным. Если помнишь, он прежде всего должен 490

руководствоваться истиной, добиваться ее всевозможными средствами, а пустомеля никоим образом не может быть причастен к истинной философии.

Да, мы так утверждали.

Уже одно только это положение резко противоречит нынешним представлениям об этих вещах.

Да, в высшей степени.

Так разве не будет уместно сказать в защиту нашего взгляда, что человек, имеющий прирожденную склонность к знанию, изо всех сил устремляется к подлинному бытию? Он не останавливается на множестве

вещей, лишь кажущихся существующими, но непрестанно b идет вперед, и страсть его не утихает до тех пор, пока он не коснется самого существа каждой вещи тем в своей душе, чему подобает касаться таких вещей, а подобает это родственному им началу. Сблизившись посредством него и соединившись с подлинным бытием, породив ум и истину, он будет и познавать, и по истине жить, и питаться, и лишь таким образом избавится от бремени, но раньше — никак.

Да, такая защита была бы крайне уместна.

Что же? Будет ли уделом такого человека любовь к лжи или же, как раз наоборот, ненависть к ней?

Ненависть. с

Раз его ведет истина, я думаю, мы никогда не скажем, что ее сопровождает хоровод зол.

Как можно!

Но скажем, что ее сопровождает здоровый и спра-

269

ведливыи нрав, а вслед за ним — рассудительность.

Верно.

А хоровод остальных свойств человека, обладающего философским складом? Впрочем, к чему сызнова его строить — ты ведь помнишь, что в него должны входить мужество, великодушие, понятливость, память. Ты

d возразил мне, что всякий должен согласиться с тем, что мы говорим, оставив, однако, в стороне рассуждения и вместо того наблюдая тех, о ком идет речь; всякий сказал бы также, что среди них он видит и бесполезных, и во многих случаях даже совсем негодных людей. Рассматривая причину этой их дурной славы, мы и столкнулись сейчас с вопросом, почему многие из них никчемны, и ради этого мы снова принялись разбирать природные свойства подлинных философов и были вынуждены определять их.

e — Да, это так.

—Да, надо присмотреться к порче такой натуры, к тому, как она гибнет у многих, а у кого хоть что-нибудь от нее остается, тех считают пусть не дурными, но все же бесполезными. Затем надо рассмотреть свойства

491 тех, кто им подражает и берется за их дело,— у таких натур много бывает промахов, так как они недостойны заниматься философией и это им не под силу; из-за них-то и закрепилась за философией и всеми философами повсюду та слава, о которой ты говоришь.

А о какой порче ты упомянул?

Попытаюсь разобрать это, если смогу. Я думаю, всякий согласится с нами, что такой человек, который обладал бы всем, что мы от него требуем для того, чтобы b он стал совершенным философом, редко рождается среди людей — только как исключение. Или ты так не считаешь?

Я вполне с тобой согласен.

Таких людей мало, но зато посмотри, как много существует для них чрезвычайно пагубного.

А что именно?

Всякий до крайности удивится, если услышит, что каждое свойство, которое мы одобряли в подобных людях, оно-то как раз и губит душу, им обладающую, и отвлекает ее от философии: я имею в виду мужество,

рассудительность — вообще все, что мы разбирали.

Да, это странно слышать!

с — А кроме того, губят и отвлекают ее и все так называемые блага: красота, богатство, телесная сила, влия-

270

тельное родство в государстве и все, что с этим связано. Вот тебе в общих чертах то, что я имею в виду.

Понимаю, но с удовольствием ознакомился бы подробнее с твоим взглядом.

Охвати его как должно в целом, и станет вполне ясным и вовсе не странным все ранее сказанное об этом предмете.

Как ты посоветуешь это сделать?

Относительно всякого семени или зародыша растения d или животного мы знаем, что, лишенные подобающего им питания, климата и места, они тем больше теряют в своих свойствах, чем мощнее они сами: ведь плохое

более противоположно хорошему, чем нехорошему.

Конечно.

Есть ведь разумное основание в том, что при чуждом ей питании самая совершенная природа становится хуже, чем посредственная.

Да, есть.

Так не скажем ли мы, Адимант, точно так же, что е и самые одаренные души при плохом воспитании становятся особенно плохими? Или ты думаешь, что великие преступления и крайняя испорченность бывают следствием посредственности, а не того, что пылкая натура испорчена воспитанием? Но ведь слабые натуры никогда не будут причиной ни великих благ, ни больших зол.

Я согласен с тобой.

Если установленная нами природа философа получит 492 надлежащую выучку, то, развиваясь, она непременно достигнет всяческой добродетели; но если она посеяна и растет на неподобающей почве, то выйдет как раз

наоборот, разве что придет ей на помощь кто-нибудь из богов. Или и ты считаешь, подобно большинству, будто лишь немногие молодые люди испорчены софистами —некими частными мудрецами и только об этих молодых людях и стоит говорить? Между тем кто так говорит,

они-то и являются величайшими софистами, в совершенстве умеющими b перевоспитывать и переделывать людей на свой лад — юношей и стариков, мужчин и женщин.

Кто же это делает?

Те, кто густой толпой заседают в народных собраниях, либо в судах, или в театрах, в военных лагерях, наконец, на каких-нибудь иных общих сходках и с превеликим шумом частью отвергают, частью одобряют чьи-

либо выступления или действия, переходя меру и в том и в другом; они кричат, рукоплещут, и вдобавок их брань

271

с или похвала гулким эхом отражаются от скал в том месте, где это происходит, так что шум становится вдвое сильнее. В таких условиях что, как говорится, будет, по-твоему, у юноши на сердце? И какое воспитание, полученное частным образом, может перед этим устоять? Разве оно не будет смыто этой бранью и похвалой и унесено их потоком? Разве не признает юноша хорошим или постыдным то же самое, что они, или не станет заниматься тем же самым? Наконец, разве он не станет таким же сам?

d — Это совершенно неизбежно, Сократ.

А между тем мы еще не упоминали о величайшей необходимости.

Какой же?

О той, которую с помощью дела прибавляют к слову эти самые воспитатели и софисты, когда их речь не убеждает. Или ты не знаешь, что ослушника они карают лишением гражданских прав, денежными штрафа

ми, а то и смертной казнью?

Да, люди весьма охотно прибегают к таким мерам.

Найдется ли, по-твоему, тот софист, что их одолеет? Или, может быть, их переубедят доводы частных лиц?

e — Думаю, нет.

—Да, нет. Даже и делать такую попытку было бы крайне безрассудно. Ведь не бывает, не бывало, да, по-моему, и не будет иного, противоположного отношения к добродетели у тех, кто получил воспитание от большинства, то есть человеческое; однако для божественного воспитания, мой друг, мы, согласно пословице, делаем исключение7. Надо твердо знать: если при таком устройстве 403 государств сохраняется некий порядок, то, возводя его сохранение к божеству 8, ты не ошибешься.

Да. мне кажется, что дело обстоит не иначе.

Вдобавок убедись еще вот в чем...

В чем же?

Софисты потакают мнениям толпы.

— Каждое из этих частных лиц, взимающих плату (большинство называет их софистами и считает, будто их искусство направлено против него), преподает не что иное, как те же самые взгляды большинства и мнения, выражаемые на собраниях, и называет это мудростью.Это все равно, как если бы кто-нибудь, ухаживая за огромным и сильным зверем, изучил его нрав и желания,

272

знал бы, с какой стороны к нему подойти, каким образом можно его трогать, в какую пору и отчего он b свирепеет или успокаивается, при каких обстоятельствах привык издавать те или иные звуки и какие посторонние звуки укрощают его либо приводят в ярость. Изучив все это путем обхождения с ним и длительного навыка, тот человек называет это мудростью и, как бы составив руководство, обращается к преподаванию, по правде сказать, не зная взглядов [большинства] и его вожделений — что в них прекрасно или постыдно, хорошо или дурно, справедливо или несправедливо, но обозначая c перечисленное соответственно мнениям этого огромного зверя: что тому приятно, он называет благом, что тому тягостно — злом и не имеет никакого иного понятия об этом, но называет справедливым и прекрасным то, что необходимо. А насколько по существу различна природа необходимого и благого, он не видит и не способен показать это другому человеку. Скажи, ради Зевса, не странным ли показался бы тебе такой воспитатель?

Мне — да.

А чем же отличается от него тот, кто мудростью считает уже то, что он подметил, что не нравится, а d Что нравится собранию большинства самых различных людей — будь то в живописи, музыке или даже в политике? Если, общаясь с ними, он выставляет напоказ свои поэтические или иные произведения либо свое служение государству, он делает это большинство своим властелином сильнее, чем это вызывается необходимостью, и тогда в силу так называемой Диомедовой нужды9 он выполняет то, что одобряет большинство. А действительно ли это хорошо или прекрасно — разве слышал ты когда-либо, чтобы кто-то из них отдавал себе в этом отчет и чтобы это не вызывало бы смеха?

Думаю, что и никогда не услышу. e

Так вот, учитывая все это, припомни то, о чем говорили мы раньше: возможно ли, чтобы толпа допускала и признавала существование красоты самой по себе, а немногих красивых вещей или самой сущности каждой 494 вещи, а не множества отдельных вещей?

Это совсем невозможно.

Антагонизм философа и толпы.

— Следовательно, толпе не присуще быть философом.

Нет, не присуще.

—И значит, те, кто занимается философией, неизбежно будут вызывать ее порицание.

273

Да, неизбежно.

Как и порицание со стороны тех частных лиц, которые, общаясь с чернью, стремятся ей угодить.

Это ясно.

Исходя из этого, в чем ты усматриваешь спасение для философской натуры, чтобы ей не бросать своего занятия и достичь своей цели? Решай на основании b того, о чем мы говорили раньше: мы признали, что такой натуре свойственны хорошие способности, памятливость, мужество и возвышенный образ мыслей.

Да.

И разве он не будет первым среди всех людей с малых лет, особенно если и телом он уродился таким, как душой?

Почему бы ему и не быть таковым!

А его близкие и сограждане захотят найти ему применение в своих делах, когда он подрастет?

Как же иначе!

с — Значит, они будут докучать ему просьбами и оказывать ему почет, чтобы подольститься и заранее заручиться его могущественным покровительством.

Да, это часто бывает.

Что же будет делать, по-твоему, подобный человек среди таких людей, особенно если он будет принадлежать к числу граждан великого государства и будет в нем богатым и знатным, а к тому же статным и привлекательным на вид? Не появятся ли у него необычные

притязания? Не станет ли он считать себя способным d распоряжаться делами и эллинов, и варваров и не занесется ли он высоко, преисполнившись высокомерия и пустой самонадеянности вопреки разуму?

Все это более чем возможно.

Если кто-нибудь, несмотря на такое его состояние, спокойно подойдет к нему и скажет ему правду, то есть что ума у него нет, а не мешало бы его иметь, но что поумнеть можно, если только подчинить себя этой це

ли — приобретению ума,— легко ему будет, по-твоему,

выслушать это среди стольких бед?

Вовсе не легко.

—Если же кто-нибудь, хотя бы один человек, благодаря e своей хорошей природе и близости к таким учениям склонится на сторону философии, чувствуя к ней влечение, как, на наш взгляд, поступят в этом случае ее

противники, понимая, что для них потеряна возможность использовать его как союзника? Разве не прибег-

274

нут они к любым действиям и к любым доводам, чтобы переубедить его и чтобы его наставник не имел успеха? Разве не будут они строить козни и частным образом, и в общественном порядке, привлекая его к суду?

Это неизбежно. 495

Так может ли статься, чтобы такой человек занимался философией?

Не очень-то!

Видишь, мы неплохо тогда сказали, что даже сами особенности философской натуры, когда она оказывается в плохих условиях, бывают каким-то образом виной тому, что человек бросает этим заниматься; причиной бывают и так называемые блага — богатство и всякого

рода обеспеченность.

Это было правильно сказано.

Вот в чем гибель и вот как велика, друг мой, порча лучших натур, предназначенных для b благороднейшего занятия! И вообще-то подобные натуры редкость, как мы утверждаем. К их числу относятся и те люди, что причиняют величайшее зло государствам и частным лицам,

и те, что творят добро, если их влечет к нему; мелкая же натура никогда не совершит ничего великого ни для частных лиц, ни для государства.

Сущая правда.

Когда, таким образом, от философии отпадают те люди, которым всего больше надлежит ею заниматься, с она остается одинокой и незавершенной, а сами они ведут жизнь и не подобающую, и не истинную. К философии же, раз она осиротела и лишилась тех, кто ей сродни, приступают уже другие лица, вовсе ее недостойные. Они позорят ее и навлекают на нее упрек в том, за что как раз и порицают ее, по твоим словам, ее хулители, говоря, будто с ней имеют дело люди либо ничего не стоящие, либо же в большинстве своем заслуживающие все

го самого худшего.

Действительно, так об этом и говорят.

И правильно говорят. Ведь иные людишки чуть увидят, что область эта опустела, а между тем полна громких имен и показной пышности, тотчас же, словно d те, кто, спасаясь от тюрьмы, бежит в святилище, с радостью делают скачок прочь от ремесла к философии — особенно те, что половчее в своем ничтожном дельце. Хотя философия находится в таком положении, однако сравнительно с любым другим мастерством она все же

гораздо больше в чести, что и привлекает к ней многих

275

людей, несовершенных по своей природе: тело у них по e калечено ремеслом и производством, да и души их сломлены и изнурены грубым трудом; ведь это неизбежно.

Да, именно так.

А посмотреть, так чем они отличаются от разбогатевшего кузнеца, лысого и приземистого, который не давно вышел из тюрьмы, помылся в бане, приобрел себе новый плащ и нарядился — ну прямо жених? Да он и собирается жениться на дочери своего господина, воспользовавшись его бедностью и беспомощностью.

496 — Ничем почти не отличаются.

Что же может родиться от таких людей? Не будет ли их потомство незаконнорожденным и негодным?

Это неизбежно.

Что же? Когда люди, недостойные воспитания, приближаясь к нему, ведут себя недостойно, какие, можем мы ожидать, родятся тогда намерения и мнения? Поистине они не заслуживают называться мудростью, поскольку в них нет ни подлинности, ни мысли.

Совершенно верно.

—Остается совсем малое число людей, Адимант, b достойным образом общающихся с философией10: это либо тот, кто, подвергшись изгнанию, сохранил как человек, получивший хорошее воспитание, благородство своей натуры — а раз уж не будет гибельных влияний, он, естественно, и не бросит философии,— либо это человек великой души, родившийся в маленьком государстве: делами своего государства он презрительно пренебрежет. Обратится к философии, пожалуй, еще и небольшое число представителей других искусств: обладая хорошими природными задатками, они справедливо пренебрегут своим прежним занятием. Может удержать и такая узда, с как у нашего приятеля Феага": у него решительно все клонилось к тому, чтобы отпасть от философии, но присущая ему болезненность удерживает его от общественных дел. О моем собственном случае — божественном знамении12 — не стоит и упоминать: такого, пожалуй, еще ни с кем раньше не бывало.

Все вошедшие в число этих немногих, отведав философии, узнали, какое это сладостное и блаженное достояние; они довольно видели безумие большинства, а также и то, что в государственных делах никто не совершает, можно сказать, ничего здравого и что там не найти себе

d союзника, чтобы с ним вместе прийти на помощь правому делу и уцелеть. Напротив, если человек, словно очу-

276

тившись среди зверей, не пожелает сообща с ними творить несправедливость, ему не под силу будет управиться одному со всеми дикими своими противниками, и, прежде чем он успеет принести пользу государству или своим друзьям, он погибнет без пользы и для себя, и для других. Учтя все это, он сохраняет спокойствие и делает свое дело, словно укрывшись за стеной от пыли, поднятой ураганом. Видя, что все остальные преисполнились беззакония, он доволен, если проживет здешнюю жизнь чистым от неправды и нечестивых дел, а при исходе 6 жизни отойдет радостно и кротко, уповая на лучшее.

Значит, он отходит, достигнув немалого! 497

Однако все же не до конца достигнув того, что он мог, так как государственный строй был для него неподходящим. При подходящем строе он и сам бы вырос и, сохранив все свое достояние, сберег бы также и общественное. Так вот насчет философии — из-за чего у нее такая дурная слава (а между тем это несправедливо),— по-моему, уже сказано достаточно, если у тебя нет других замечаний.

—Я ничего не могу к этому добавить. Но какое из существующих теперь государственных устройств ты считаешь для нее подобающим?

Извращенное государственное устройство губительно действует на философа.

— Нет такого. На это-то я и сетую,что ни одно b из нынешних устройств недостойно натуры философа. Такая натура при них извращается и меняет свой облик. Подобно тому как иноземные семена, пересаженные на чуждую им почву, теряют свою силу и приобретают свойство местных растений, так и подобные натуры в настоящее время не осуществляют своих возможностей, приобретая чуждый им склад. Но стоит такой натуре очутиться в государстве, превосходно устроенном, как и она сама,— вот тогда-то и обнаружится, что она и в самом деле божественна, всё же прочее —другие натуры и c другие занятия — не более как человеческое.

Очевидно, после этого ты спросишь, что это за государственный строй.

Ты не угадал. Я собирался спросить не так, а вот как: другой ли это строй или же тот самый, который мы разбирали, основывая наше государство?

В общем это он. Ведь и тогда было сказано, что

277

в государстве всегда должна существовать некая часть, d придерживающаяся тех же взглядов, что и ты, когда ты как законодатель устанавливал законы.

Да, это было сказано.

Но не было достаточно разъяснено, так как вы, заранее охваченные страхом, решили, что рассмотрение этого вопроса будет длительным и трудным. Впрочем, и все остальное тоже совсем не легко разобрать.

Что именно?

Способы неверного применения философии в государстве.

— Каким образом применять философию так, чтобы не пострадало? Ведь все великое устойчиво, а прекрасное, по пословице действительно

трудно 13.

е — Однако наше доказательство лишь тогда будет доведено до конца, если и это станет очевидным.

Препятствием будет служить не отсутствие желания, а разве что недостаток сил. Ты сейчас сам увидишь мое усердие: посмотри, как я настойчив и как отважно я решаюсь сказать, что государство должно приниматься за это дело совсем противоположным образом, чем теперь.

А как?

—В настоящее время если кто и касается философии, 498 так это подростки, едва вышедшие из детского возраста: прежде чем обзавестись домом и заняться делом, они, едва приступив к труднейшей части философии, бросают ее, в то же время изображая из себя знатоков;

труднейшим же я нахожу в ней то, что касается доказательств. Впоследствии если по совету других — тех, кто занимается философией,— они пожелают стать их слушателями, то считают это великой заслугой, хоть и полагают, что заниматься этим надо лишь между прочим.

А к старости они, за немногими исключениями, угасают b скорее, чем Гераклитово солнце14, поскольку никогда уже не загораются снова.

—А как же надо заниматься философией?

—Совершенно иначе. Подростки и мальчики должны получать воспитание и изучать философию соответственно их юному возрасту, непрестанно заботясь о своем теле, пока они растут и мужают; философии это будет в помощь. С возрастом, когда начнет совершенствоваться их душа, они должны напряженно ее упражнять. Когда же их сила иссякнет и не по плечу будут им с гражданские и воинские обязанности, тогда наконец на-

278

ступит для них приволье: ничем иным они не будут заниматься, разве что между прочим, коль скоро они намерены вести блаженную жизнь, а скончавшись, добавить к прожитой жизни подобающий потусторонний удел.

Правду сказать, Сократ, ты, по-моему, говоришь с увлечением, однако, думаю я, большинство слушателей, начиная с Фрасимаха, с еще большим увлечением стали бы тебе возражать: ведь ты их ни в чем не убедил.

Не ссорь меня с Фрасимахом; мы только что стали друзьями, да и раньше не были врагами. Я не оставлю d неиспробованным ни одного средства, пока мне не удастся убедить и его, и остальных или пока я не принесу им хоть какой-нибудь пользы в той их жизни, когда, вновь

родившись, они опять столкнутся с подобными вопросами.

Ненадолго же ты загадываешь, нечего сказать!

Это ничтожный срок в сравнении с вечностью. А что большинство людей не верит словам другого, это не диво. Ведь они никогда не видали того, о чем мы сейчас говорим, для них все это какие-то фразы, умышленноподогнанные друг к другу, а не положения, вытекающие, е

как сейчас, само собой одно из другого. Да и человека, который был бы равен или подобен самой добродетели, который в пределах возможного достиг бы совершенства в деле и слове и владычествовал бы в государстве подобного рода, они никогда не видели — ни одного, ни многих 499 таких людей. Или, думаешь ты, случалось им видеть?

Ни в коем случае.

Да и не довелось им, мой милый, стать благодарными слушателями прекрасных и благородных рассуждений, усердно и всеми средствами доискивающихся истины ради познания и ничего общего но имеющих с

чванными препирательствами ради славы или из-за соперничества в судах и при личном общении.

Да, таких рассуждений они не слыхали.

Вот почему, хотя мы и тогда предвидели это и этого опасались, все же, влекомые истиной, мы говорили, b что ни государство, ни его строй, так же как и отдельный человек, не станут никогда совершенными, пока не воз

никнет некая необходимость, которая заставит этих не многочисленных философов — людей вовсе не дурных, хотя их и называют теперь бесполезными,— принять на себя заботу о государстве, желают ли они того или нет (и государству придется их слушаться); или пока по ка-

279

с кому-то божественному наитию сыновья нынешних властителей и царей либо они сами не окажутся охвачены подлинной страстью к подлинной философии. Считать, что какая-нибудь одна из этих двух возможностей или они обе — дело неосуществимое, я лично не нахожу никаких оснований. Иначе нас справедливо высмеяли бы за то, что мы занимаемся пустыми пожеланиями. Разве не так?

—Да, так.

Осуществимость идеального государства.

— Если для людей выдающихся в философии возникала когда-либо в беспредельности минувшего или существует ныне необходимость

d взять на себя заботу о государстве — в какой-либо варварской а местности, далеко, вне нашего кругозора — или если такая необходимость возникнет впоследствии, мы готовы упорно отстаивать взгляд, что в этом случае был, есть или будет осуществлен описанный нами государственный строй, коль скоро именно эта Муза оказывается владычицей государства. Осуществление такого строя вполне возможно, и о невозможном мы не говорим. А что это трудно, признаем и мы.

И я с этим согласен.

Но ты скажешь, что большинство с этим все-таки не согласно.

Пожалуй.

—Милый мой, не стоит так уж винить большинство, с Оно переменит свое мнение, если ты без резкостей, мягко опровергнешь дурную славу любви к познанию, пока можешь, каковы, по-твоему, философы, и определишь их

500 природу и занятие, чтобы большинство не думало, будто ты говоришь о тех, кого оно само считает философами. [Если оно так взглянет на них, право же, ты скажешь, что у него составилось уже другое мнение и оно по-другому о них отзывается.] Уж не думаешь ли ты, что кто-нибудь станет сердиться на того, кто не зол, и завидовать тому, кто не завистлив, как раз за то, что он независтлив и добродетелен? Предвосхищаю твой ответ и скажу, что, по-моему, столь тяжелый нрав встречается у очень немногих людей, большинству же не свойствен.

—Успокойся, я разделяю твой взгляд.

b — А согласен ли ты и с тем, что виновниками нерасположения большинства к философии бывают те посторонние лица, которые шумной ватагой вторгаются куда не следует, поносят людей, проявляя к ним враждеб-

280

ность. и все время позволяют себе личные выпады — иначе говоря, ведут себя совершенно неподобающим для философов образом?

Полностью согласен.

Между тем, Адимант, тому, кто действительно направил свою мысль на бытие, уже недосуг смотреть вниз,на человеческую суету, и, борясь с людьми, преисполсняться недоброжелательства и зависти. с Видя и созерцая нечто стройное и вечно тождественное, не творящее несправедливости и от нее не страдающее, полное порядка и смысла, он этому подражает и как можно более ему уподобляется. Или ты думаешь, будто есть какое-то средство не подражать тому, чем восхищаешься при общении?

Это невозможно.

Общаясь с божественным и упорядоченным, философ также становится упорядоченным и d божественным, насколько это в человеческих силах. Оклеветать же можно все на свете.

И даже очень.

Так вот, если у философа возникнет необходимость позаботиться о том, чтобы внести в частный и общественный быт людей то, что он усматривает наверху, и не ограничиваться собственным совершенствованием, думаешь ли ты, что из него выйдет плохой мастер по части рассудительности, справедливости и всей вообще добродетели, полезной народу?

Совсем не плохой.

Но если люди поймут, что мы говорим о нем правду, станут ли они негодовать на философов и выражать о недоверие нашему утверждению, что e никогда, ни в коем случае не будет процветать государство, если его не начертят художники по божественному образцу?

Раз поймут, то уже не будут негодовать. Но о каком способе начертания ты говоришь? 501

Взяв, словно доску, государство и нравы людей,

они сперва очистили бы их, что совсем нелегко. Но, как ты понимаешь, они с самого начала отличались бы от других тем, что не пожелали бы трогать ни частных лиц, ни государства и не стали бы вводить в государстве законы, пока не получили бы его чистым или сами не сделали бы его таковым.

Это верно.

После этого, правда ведь, они сделают набросок государственного устройства?

281