Часть 3.

Разве мы не пользуемся в наших взаимоотношениях 401

речами, разве не смотрим друг на друга и не в ходу у нас много иных подобных вещей? Значит, все это — наше имущество? Ведь эти вещи кажутся полезными.

— Нет, имущество представлялось нам не таким образом. Необходимо, чтобы вещи были полезными для того, чтобы мы могли считать их имуществом 20,— это признано как будто всеми. Но какие именно вещи, коль скоро не все? Давай же попробуем снова вот как поставить этот вопрос, и, может быть, мы найдем то, что ищем: чем является имущество, коим мы пользуемся, и для чего b

изобретено владение вещами, подобно тому как изобретены лекарства для отвращения болезней? Быть может, это станет нам ясным следующим образом: поскольку представляется необходимым, чтобы имущество, как таковое, было полезным, и то, что мы называем имуществом, является неким родом полезных вещей, остается посмотреть, ради какой пользы полезно пользоваться этим полезным имуществом. Быть может, полезно все, что мы употребляем для производства, подоб- с

но тому как все, что имеет душу, мы именуем живыми существами, а человека — неким родом живых существ. Если же кто нас спросил бы, от чего мы должны d

освободиться, чтобы не нуждаться ни во врачебном искусстве, ни в его средствах, мы могли бы ему ответить, что это будет возможно в том случае, если болезни оставят наше тело и вообще больше не возникнут или если они, возникнув, тотчас же прекратятся. Следовательно, похоже, что врачевание принадлежит к наукам, полезным для этого, то есть для отвращения болезней. А если кто снова задаст нам вопрос, от чего мы должны d

быть свободны, чтобы не нуждаться в имуществе, сумеем ли мы ему ответить? И если нет, нам опять надо поставить такой вопрос: скажи, коли бы человек был в состоянии жить без еды и питья и при этом не голодал и не испытывал жажды, нуждался бы он во всем этом, а также в серебре или чем-то еще другом, чтобы это купить?

Мне кажется, нет.

Значит, и во всем остальном дело обстоит так же? Если бы мы не нуждались для ухода за телом в том, в чем мы теперь нуждаемся,— в тепле, а иногда и в прохладе и во всем прочем, в чем тело испытывает недостаток, для нас было бы, видно, бесполезно так называемое имущество, раз никто совершенно не нуждается во всем

377

том, ради чего мы стремимся владеть имуществом, какого было бы достаточно для удовлетворения нужд и вожделений тела? А поскольку обладание имуществом полезно именно для этого — для удовлетворения потребностей тела, то, если бы эти потребности вдруг были устранены, мы совсем не нуждались бы в имуществе, и, возможно, оно вообще бы не существовало.

Это очевидно.

Итак, похоже, нам ясно: вещи, полезные для такого рода забот, и представляют собой имущество.

Он согласился с таким пониманием имущества, однако это маленькое рассуждение немало его смутило.

402 — Но как же так? Не признали мы разве возможным, что одна и та же вещь бывает для одного и того же дела в одних случаях полезной, а в других — нет?

Лично я этого не говорил; но если мы в чем-то нуждаемся для одного и того же дела, это представляется мне полезным, если же не нуждаемся — нет.

Значит, если бы мы могли без огня изваять медную статую, мы не нуждались бы вовсе в огне для этой работы, а раз мы в нем не нуждались бы, он не был

b бы нам полезен? То же самое относится и ко всему остальному.

Да, это очевидно.

Значит, поскольку возможно чему-либо совершаться без каких-то вещей, постольку эти вещи для подобных дел оказываются бесполезными?

Да.

Значит, если бы оказалось, что мы можем удовлетворить телесные потребности без серебра, золота и прочих подобных вещей, кои сами по себе не нужны телу, как нужна пища, питье, одежда, подстилки и дома, и более мы никогда бы в этих вещах не нуждались, нам ведь не показались бы тогда полезными для тела

с золото, серебро и все им подобное, коль скоро можно обойтись и без этого?

Да, не показались бы.

А следовательно, это не будет нам казаться имуществом, раз оно совсем бесполезно. Ведь имуществом будет то, на что мы можем приобрести полезные для нас вещи.

Сократ мой, я не могу поверить тому, что золото, серебро и другие подобные вещи не представляют собою для нас имущества. Я по-настоящему уверен в том, что бесполезные для нас вещи — не имущество, и вдобавок

378

что полезное имущество является полезнейшей для нас вещью. Но я не верю, будто золото и серебро не полезно d

для нашей жизни, коль скоро мы покупаем на это средства к существованию.

Ну так что же мы решим относительно этого? Разве нет людей, преподающих музыку, или грамоту, или еще какую-нибудь науку, которые, беря за это плату, обеспечивают себе тем самым средства к существованию?

Да, такие люди есть21.

Значит, эти люди добывают себе средства к существованию с помощью своей науки, выменивая их на е

нее, как мы — на золото и серебро?

Я с этим согласен.

Но если этим они обеспечивают себя необходимыми жизненными средствами, то, значит, и их наука полезна для жизни? Ведь и серебро мы назвали полезным, потому что благодаря ему имеем возможность обеспечить свое тело необходимым?

Да, это так,— сказал Эриксий.

Значит, если такие знания относятся к числу вещей, полезных для добывания средств к жизни, они представляются нам имуществом по той же самой при чине, по какой нам представляются имуществом золото и серебро? Ясно, что люди, владеющие подобными знаниями, будут богаче других. А ведь незадолго перед этим мы были очень недовольны предположением, что они — самые богатые. Но сейчас на основе того, в чем 403

мы согласились, необходимо признать, что иногда более знающие люди бывают и более богатыми. Ведь если кто нас спросит, всякому ли человеку, по нашему мнению, полезна лошадь, неужели ты дашь утвердительный ответ? Или ты скажешь, что она будет полезной тем, кто умеет с ней обращаться, тем же, кто этого не умеет, не будет?

Я подтвердил бы последнее.

Значит,— сказал я,— на том же основании и лекарство будет полезно не всякому человеку, но лишь тому, кто окажется сведущим в его употреблении?

Да.

И во всем остальном дело обстоит так же?

По-видимому.

Следовательно, золото и серебро и все прочее, что считается имуществом, будут полезны одному лишь b

тому, кто окажется сведущим в их применении?

379

Это так.

Не показалось ли нам раньше, что достойному человеку свойственно знать, где и каким образом надо применять каждую из этих вещей?

Именно так.

А потому одним лишь достойным людям эти вещи и будут полезны, коль скоро они знают, как ими пользоваться. Если же они полезны только им, то лишь для них они будут имуществом. Однако, по-видимому, если кто обучит верховой езде человека, не сведущего

с в этом искусстве, но купившего лошадей, которые пока ему бесполезны, он сделает его тем самым и богаче, поскольку то, что раньше было ему бесполезно, сделает для него полезным: ведь, передавая этому человеку знание, он одновременно делает его богатым.

Это очевидно.

Однако я мог бы поклясться, что Критий не поверил из этого ни единому слову.

— Нет, клянусь Зевсом! — воскликнул Критий.—

d Я был бы совсем безумен, если бы дал этому веру. Но почему ты не довел до конца свое рассуждение о том, что вещи, кажущиеся нам имуществом,— золото, серебро и все прочее в том же роде — на самом деле им не являются? Я ведь немало поражен, слушая теперешние твои речи.

— Мне думается, Критий,— сказал тут я,— что ты, слушая меня, испытываешь радость, подобную той, какую ощущают слушатели рапсодов, исполняющих поэмы Гомера: ты ведь не веришь там ни единому слову. Тем не менее что мы на это скажем? Как ты считаешь, для людей, сведущих в зодчестве, бывает что-нибудь

е полезным при постройке домов?

Мне кажется, да.

Назовем ли мы полезными те из вещей, которыми они пользуются для постройки: камни, кирпич, дерево и другие подобные материалы,— или и орудия, с по мощью которых они возводят постройку, а также добывают перечисленные вещи: дерево, камни и опять-таки орудия для их производства?

Я думаю,— отвечал он,— что все это полезно для их дела.

Значит,— сказал я,— ив других производствах полезны не только материалы, которыми мы пользуемся для каждого дела, но и то, с помощью чего мы их добываем и без чего их бы не было?

380

Безусловно, так.

Значит, опять-таки полезно и то, чем мы поль- 404

зуемся для дела, и все, что нужно для этого, а также то, с помощью чего мы производим последнее, и то, что необходимо для этого, и таким же образом еще множество вещей — до бесконечности, причем все это неизбежно будет полезным для творчества мастеров?

Да ведь ничто этому не препятствует,— отвечал Критий.

Ну а если у человека есть пища, питье, одежда и все остальное, в чем нуждается его тело, понадобятся ли ему золото, серебро или другие вещи, на которые он может выменять все, что у него уже есть?

По-моему, нет.

Так не покажется ли нам, что человек для пользы b

тела не нуждается ни в одной из таких вещей?

Да, конечно.

Итак, если эти вещи оказываются бесполезными для подобного дела, неужели они должны нам снова показаться полезными? Ведь мы допустили, что невозможно чему-то быть то полезным, то бесполезным для одного и того же дела.

Но таким образом,— сказал Критий,— мы с тобой будем рассуждать одинаково: ведь если что-либо для чего-то полезно, оно не может в другой раз оказаться бесполезным. Теперь я сказал бы, что в одних с

случаях оно может способствовать дурным делам, а в других — хорошим.

Но может ли дурное дело быть полезным для созидания чего-то хорошего?

Мне кажется, нет.

Однако хорошими делами мы ведь назовем те, что совершаются человеком благодаря его добродетели?

Да.

А возможно ли человеку научиться чему-либо из того, что дается нам с помощью рассуждения, если он совершенно лишен слуха или какого-либо другого [из чувств]?

Нет, клянусь Зевсом, мне не кажется это возможным.

Однако ведь слух представляется нам полезным для добродетели, коль скоро она изучается через слухи мы пользуемся им для получения знаний? d

Это очевидно.

Значит, если врачевание способно прекратить

381

болезнь, оно тоже будет казаться нам иногда полезным для добродетели, поскольку оно восстанавливает слух?

Ничто не препятствует этому заключению.

Следовательно, опять-таки если мы купим врачевание за деньги, то и деньги покажутся нам полез-

е ными для добродетели?

Да, это несомненно обстоит таким образом,— сказал он.

Но не так же ли обстоит дело и с тем, что помогает нам добывать деньги?

Да, во всех отношениях.

Ну а разве ты не считаешь возможным, чтобы человек раздобыл себе деньги с помощью дурных и постыдных дел, купил бы себе за эти деньги врачебную помощь, благодаря которой он сможет обрести слух, коего раньше не имел, а слухом бы этим воспользовался для обретения добродетели или еще чего-либо в этом роде?

Да, мне кажется это вполне возможным.

Но дурное не может быть полезно для добродетели?

Нет, не может.

Значит, не нужно, чтобы то, в обмен на что мы приобретаем вещи, полезные для чего бы то ни было,

405 было полезно для той же цели. Ведь иногда кажется, что скверные дела чем-то полезны для блага. Это еще лучше можно понять вот на каком примере: если для каждого дела полезно то, без чего оно не может совершаться, но этого пока нет в наличии, подумай, что ты на это скажешь? Возможно ли, чтобы невежество было полезно для знания, болезнь — для здоровья или порочность — для добродетели?

Нет, я не мог бы этого утверждать.

И, однако, мы ведь согласимся, что знанию невозможно появиться там, где не царило прежде невежество, здоровью — там, где не было болезни, и добродетели — там, где не было раньше порочности?

b Он подтвердил это мое мнение. Итак, оказалось, что нет необходимости в том, чтобы вещи, без которых что-либо не может возникнуть, тем самым были для этого и полезны. А ведь нам было почудилось, будто невежество полезно для знания, болезнь — для здоровья, а порочность — для добродетели.

Однако он проявил большое недоверие и к этим речам, гласящим, что не все подобные вещи могут счи-

382

таться полезными. И так как я понял, что убедить его не легче, чем, согласно пословице, сварить камень, я сказал: с

Давай оставим все эти рассуждения, поскольку мы не в состоянии договориться относительно того, одним и тем же являются полезное и имущество или нет. Но что мы скажем о другом? Сочтем ли мы человека лучшим и более счастливым, если он нуждается в возможно большем количестве припасов для своего тела и быта или же если ему нужно их поменьше и они могут быть подешевле? Возможно, легче всего это усмотреть, если кто-либо сравнит человека с ним самим и поста вит перед собой вопрос: какое состояние лучше — болезнь или здоровье? d

Но здесь,— сказал Критий,— не требуется долгое рассмотрение.

Наверное,— отвечал я,— каждому человеку легко понять, что быть здоровым лучше, чем быть больным. Ну а дальше? В каком случае мы нуждаемся в большем количестве разнообразных вещей — когда мы здоровы или когда больны?

Когда больны.

Следовательно, именно тогда, когда мы чувствуем себя хуже всего, мы больше и сильнее всего ощу- е

щаем вожделения и потребность в телесных радостях?

Да.

Значит, согласно этому же рассуждению, человек чувствует себя наилучшим образом тогда, когда менее всего нуждается в подобных вещах? И точно так же обстоит дело, когда речь идет о двоих, если один из них имеет большие вожделения и потребности, а другой — малые и скромные? Возьмем, к примеру, следующее: некоторые люди — азартные игроки в кости, другие — пьяницы, третьи — чревоугодники — все это в целом не что иное, как вожделения...

Несомненно.

Все же без исключения вожделения — не что иное, как потребности в чем-то. И люди, у которых их очень много, находятся в гораздо более скверном состоянии, чем те, у кого их либо совсем нет, либо они есть в наименьшем количестве.

Я лично считаю первых людьми весьма и весьма 406

жалкими; и чем более они таковы, тем более негодными я их называю.

А не решили ли мы, что не может быть одно дл

383

другого полезным, если мы не нуждаемся в первом для второго?

Да, это так.

Следовательно, если что-то должно оказаться полезным для ухода за телом, необходимо, чтобы мы в этом для указанной цели нуждались.

Мне кажется, это верно.

Значит, кому окажется полезным для указанной цели наибольшее количество вещей, тот будет и более всего нуждающимся в них для этой цели, коль скоро необходимо нуждаться только в полезных вещах?22

Я думаю, это должно быть именно так.

Следовательно, согласно тому же самому рассуждению, необходимо, чтобы те, у кого окажется много денег, имели бы нужду и в многочисленных припасах для ухода за своим телом: ведь имущество показало себя полезным как раз для этой цели. Так что по необходимости самые богатые должны казаться нам людьми хуже всех себя чувствующими, раз они нуждаются в наибольшем количестве подобных вещей.

К Л И Т О Ф О Н Т

Сократ, Клитофонт

С о к р а т. Некто сказал нам, что Клитофонт, сын Аристонима, в своих беседах с Лисием порицал общение 406

с Сократом и, наоборот, чрезмерно превозносил общество Фрасимаха 1.

К л и т о ф о н т. Тот, кто это сказал, Сократ, неверно передал тебе мои слова, касающиеся тебя и обращенные к Лисию. Ибо некоторые твои свойства я не одобрял, другим же, наоборот, воздавал хвалу. Но так как ясно, что ты бросаешь мне упрек, делая в то же время вид, что это ничуть тебя не заботит, я бы охотно объяснился с тобой сам, благо мы тут одни, дабы ты разуверился в моем дурном к тебе отношении. В данный момент ты* быть может, неверно все понимаешь и, кажется, более раздражен против меня, чем следует; но если ты дашь мне высказаться откровенно, я, взяв слово,, объяснюсь с величайшей радостью.

С о к р а т. Было бы постыдно с моей стороны не принять твое предложение, коль скоро ты стремишься быть 407

мне полезным. Ведь ясно, что, узнав, чем я плох и чем хорош, я стану по мере сил избегать одного и настойчиво развивать в себе другое.

К л и т о ф о н т. Так слушай же. Общаясь с тобой, мой Сократ, я часто бывал поражен, слушая тебя, и мне казалось, что в сравнении с прочими ты говоришь прекраснее всех, когда, порицая людей, как бы вещаешь, возвышая голос подобно богу из машины в трагедии : «Куда идете вы, люди? Вам неведомо, что вы не делаете ничего нужного, и единственная ваша забота о деньгах — чтобы иметь их как можно больше; а для своих сыновей, которым вы в будущем передадите свое имущество, вы даже не ищете учителей справедливости, кои научили бы их правильно им распорядиться,— b

385

если, конечно, справедливости можно выучиться; если же ее могут в себе упражнять и воспитывать те, кто тщательно тем и другим занимается, вы в этом отношении даже не позаботились прежде всего о себе самих. Видя, что сами вы и ваши дети достаточно обучились

с грамоте, а также мусическим и гимнастическим искусствам (вы ведь считаете это самым совершенным воспитанием), но что вы и они крайне невежественны во всем том, что касается имущества, как могли вы не презирать это нынешнее воспитание и не искать тех, кто освободили бы вас от такой неотесанности? Ведь именно из-за подобной небрежности и легкомыслия, а вовсе не из-за несоразмерности стихотворной стопы брат поднимает с полной безудержностью руку на брата, государство — на государство, и, воюя друг с другом, они

d доходят до крайности в своих действиях и страданиях 3. Вы же утверждаете, что несправедливые люди несправедливы не по невежеству и невоспитанности, но в силу произвола, а с другой стороны, осмеливаетесь говорить, что несправедливость позорна и ненавистна богам. Так почему же вы добровольно избираете себе подобное зло? Да потому, отвечаете вы, что все люди подчиняются наслаждениям. Но ведь это — невольное побуждение, в то время как победа над ним в нашей власти, не правда ли? Таким образом, наше рассуждение показывает, что несправедливость во всех отношениях бывает

е невольной, и каждому человеку, а также всем государствам без исключения следует и в частной жизни и в общественной обращать на нее больше внимания, чем доселе».

Нередко, мой Сократ, я слышу от тебя подобные речи и всегда тобою весьма восхищаюсь и хвалю тебя необычайно. То же самое бывает со мной, когда ты вслед за тем добавляешь, что те, кто упражняют тело, но пренебрегают своей душой, совершают нечто подобное вышесказанному, ибо усердствуют в отношении подчиненного [начала] и не заботятся о [начале] руководящем. Одобряю я тебя и тогда, когда ты говоришь, что, если кто не умеет пользоваться какой-либо вещью, надо оставить ее в покое; и если кто не умеет пользоваться своими глазами, ушами или же всем своим телом, такому человеку лучше не видеть и не слышать, да и вообще никак не пользоваться своим телом, чем

408 искать для него хоть какое-то применение. То же самое ты говоришь и о мастерстве: тот, кто не умеет пользо-

386

ваться своей лирой, наверняка не умеет пользоваться и лирой соседа, а тот, кто не знает, как пользоваться чужими лирами, не умеет пользоваться и своею; все это относится и к любым другим инструментам или вещам 4. И прекрасным завершением этой твоей речи бывают слова, гласящие, что тому, кто не умеет пользоваться своей душой, необходимо дать ей покой, да и гораздо лучше ему не жить, чем жить, делая все по-своему 5. Если же такому человеку суждено жить, то ему лучше пребывать всю жизнь рабом, чем свободным, b передав кормило своего сознания, подобно кормилу судна, другому — тому, кто изучил искусство управления людьми, которое ты, мой Сократ, часто именуешь политикой б, а также судебным искусством и справедливостью, каково оно и есть на самом деле. На эти и весьма многие им подобные слова, прекрасно тобою сказанные,— например, о том, что добродетель можно изучить7 и что более всего на свете следует обращать внимание на себя самого,— вряд ли я когда-либо тебе возражал и, думаю, с

никогда не буду возражать в будущем, ибо я считаю их необычайно убедительными и полезнейшими: ты ведь словно пробуждаешь нас, спящих. И внимательно следя за тем, что я мог бы услышать от тебя сверх этого, я стал расспрашивать — но сначала не тебя, мой Сократ, а твоих сверстников, единомышленников и друзей (уж не знаю, как еще полагается именовать ваши взаимоотношения8). Среди них я первым долгом вопрошал тех, кто, по-видимому, пользовался у тебя определенным уважением, и выведывал, какое рассуждение должно следовать после тех твоих слов, предлагая рассмотрение в твоем духе:

«Достойнейшие мужи! — говорил я.— Как вы вое- d

принимаете теперь обращенное к нам Сократово побуждение к добродетели? Является ли оно единственным в своем роде, не допускающим возражений и требующим для себя абсолютного признания, и должно ли стать делом всей нашей жизни обращение на путь добродетели тех, кто еще не обращен, а также и тех, кто к ней уже приобщился? Или нам надо спросить Сократа и самих себя: если мы согласимся, что человеку надлежит упражнять свою добродетель,— что же дальше? С какого конца должны мы, в лад с нашим словом, приняться за изучение справедливости? Иначе ведь выйдет подобно тому, как если бы кто-нибудь сперва побуждал нас упражнять свое тело (ибо видел бы, как мы, подобно

387

детям, ничтоже сумняшеся, забыли о том, что существуют гимнастика и врачевание), а уж после стал бы нас порицать — стыдно, мол, изо всех сил радеть о винограде, пшенице и ячмене и обо всем другом, что мы выращиваем и приобретаем ради здоровья тела, а в то же самое время не придумать никакого способа или искусства, помогающего телу стать по возможности крепким, хотя эти способы и существуют. И вот, если бы мы спросили того, кто бы нас подобным образом

409 увещевал: «Ты утверждаешь, что существуют такого рода искусства?» — быть может, он ответил бы нам, что ими являются гимнастика и врачевание. «Ну а для добродетели души какое существует искусство? Скажи». Тот, кто слывет в этом самым сильным из них, сказал мне в ответ: «Искусство это — справедливость, как ты сам слышал от Сократа, и не что иное». На это я возразил: «Не называй мне пустое имя, но объясни следую-

b щее: врачевание правильно считается искусством, но у него есть два назначения: одно — создавать постоянно новых врачей, кроме уже существующих, другое — здоровье. Второе из них — то, что мы называем здоровьем,— уже не искусство, но плод поучающего и изучаемого искусства. Точно таким же образом в плотничьем искусстве дом — это произведение, а плотничество — наука 9. Подобно этому одной из задач искусства справедливости пусть будет создание честных людей, как все другие искусства создают мастеров 10; ну а второй его задачей — произведением, кое может создать для нас человек справедливый,— что мы назо-

c вем? Молви». Как я припоминаю, он ответил, что это — нечто плодотворное, другой сказал — должное, третий — полезное, четвертый — целесообразное. Но я, возвращаясь назад, возразил: «Ведь и в любом из перечисленных искусств существуют эти понятия — делать правильно, целесообразно, приносить пользу и так далее; но все эти искусства различают то особенное, к чему устремлено каждое из них. Например, плотничье искусство скажет, что надо, чтобы хорошо, прекрасно, должным образом создавались деревянные предметы,

d которые сами по себе вовсе не являются искусством. Вот и определи таким же образом предмет справедливости». В конце концов кто-то из твоих друзей, мой Сократ, слывший самым красноречивым, ответил мне, будто особый предмет справедливости — это установление дружбы в государствах. На следующий вопрос он

388

отвечал, что дружба является благом и ни в коей мере не может считаться злом, в то время как любовь между детьми или животными, именуемую нами тем же словом, он в ответ на повторный вопрос не признал дружбой: по его мнению, такого рода отношения чаще приносят вред, чем пользу. Избегая возражения, он c

утверждал, что это вообще не дружба и те, кто дают таким отношениям это имя, лгут. По его мнению, ясно как день, что истинная и действительная дружба — это единомыслие ". А в ответ на вопрос, считает ли он единомыслие единством мнений или знанием, он высказался пренебрежительно о первом: мол, доказано, что среди людей часто возникает вредоносное единство мнений, дружба же, как он признал, является во всех отношениях благом и проявлением справедливости; таким образом, он утверждал, что единомыслие — это знание, а не мнение 12. И так как после этого мы зашли с нашим рассуждением в тупик, присутствующие сумели его упрекнуть и сказали ему, что рассуждение, обе- 410

жав круг, вернулось к тому, с чего оно было начато, «И врачевание,— говорили они,— это некое единомыслие и все остальные искусства, и можно вполне объяснить, какова их цель. А вот что касается справедливости, или единомыслия, как ты это именуешь, то от нас ускользнуло, к чему устремлено это искусство, и осталось неясным, что можно считать его произведением». Вот об этом-то, мой Сократ, я спросил наконец тебя самого, и ты отвечал мне, что справедливость — это умение вредить врагам и делать добро друзьям 13 . А по- b

том выяснилось, что справедливые люди никогда никому не наносят вреда: ведь все, что они делают, направлено к вящей пользе. И на этом-то я твердо стоял не единожды и не дважды, но в течение долгого времени, не желая больше донимать тебя расспросами. Я решил, что ты лучше всех из людей умеешь обращать других к заботе о добродетели, но при этом одно из двух: либо ты умеешь только это и более ничего, как случается и во всех остальных искусствах — например, когда человек, не будучи кормчим, тщится сочинить похвалу этому искусству и сказать, что оно в большом у людей почете, с

то же самое относится и к другим видам мастерства. Быть может, кто-нибудь сделает тебе такой же упрек в отношении справедливости — мол, не будучи особым знатоком справедливости, ты именно поэтому и поешь ей хвалу. Но я не такого мнения: я считаю, что либо ты

389

не разбираешься в этом предмете, либо не хочешь меня к нему приобщить 14. Потому-то в своем затруднении я и думаю отправиться к Фрасимаху или еще к кому-либо — как сумею. Ведь даже коли бы ты пожелал,

d наконец, прекратить подобного рода увещевания (когда, к примеру, ты убеждал бы меня, имея в виду гимнастику, не заботиться о своем теле и тут же вслед за этим стал бы, увещевая, говорить, какого ухода по своей природе требует мое тело),— и в этом случае произошло бы то же самое. Допусти, что Клитофонт считает смехотворным, проявляя заботу обо всем остальном, пренебрегать душою, ради которой мы и при-

е лагаем все остальные старания; считай, что то же самое я по порядку сказал тебе и обо всем том, что из этого вытекает и о чем я сейчас рассуждал. Я прошу тебя никогда и ни в коем случае не поступать иначе, дабы не случилось, как сейчас, что в одном отношении я хвалю тебя перед Лисием и перед прочими, а в другом — порицаю. Пусть я никогда не скажу, что для человека, еще не убежденного, тебе нет цены, но для того, кто уже убежден, ты едва ли не становишься камнем преткновения на его пути к счастью совершенной добродетели.

МИНОС

Сократ и его друг

С о к р а т. Что именуем мы законом? 313

Д р у г. О каком из законов ты спрашиваешь?

С о к р а т. Что же, разве закон может отличаться от другого закона по самой своей сущности в той мере, в какой он — закон? Посмотри же, чего я сейчас от тебя добиваюсь: я спрашиваю так же, как если бы спросил, что именуем мы золотом? И если бы ты подобным же образом меня переспросил, какое золото я имею в виду, полагаю, твой вопрос был бы неправомерен. Ведь золото от золота или камень от камня ничем не отличаются b

постольку, поскольку они суть золото или камень. В таком же смысле закон ничем не отличается от закона", но все законы между собою тождественны. Любой закон подобен другому, и ни один из них не бывает более или менее законом. Вот об этом-то я тебя и спрашиваю: что такое закон вообще? Если ты готов отвечать, скажи.

Д р у г. Но чем же иным может быть закон, мой Сократ, если не тем, что узаконено.

С о к р а т. Значит, по-твоему, и слово — это то, что говорится, и зрение — то, что видится, и слух — то, что слышится? Или же слово и то, что говорится, это разные вещи, точно так же как различны между собою зрение и с

то, что видится, или слух и то, что слышится? Разве не разные вещи закон и то, что узаконено? Так ли ты считаешь или иначе?

Д р у г. Да, сейчас мне представилось, что это разные вещи.

С о к р а т. Значит, закон — это не то, что узаконено?

Д р у г. Мне кажется, нет.

С о к р а т. Так что же все-таки такое закон? Давай рассмотрим это вот каким образом: если бы кто-то спро-

391

сил нас по поводу сказанного сейчас: «Раз вы утверждаете, что видимое видится благодаря зрению, как уст-

314 роено то зрение, благодаря которому мы видим?» — мы ответили бы ему, что глаза проясняют нам вещи с помощью ощущения. И если бы он снова спросил нас: «Что ж, поскольку благодаря слуху слышится слышимое, то как устроен наш слух?» — мы ответили бы ему, что уши доносят до нас звуки с помощью ощущения. Точно таким же образом он мог бы спросить нас: «Раз узаконенное узаконивается законом, в чем состоит сущ-

b ность закона и узаконения? В некоем ли ощущении или раскрытии — наподобие того, как изучаемое изучается с помощью науки, раскрывающей его суть, или же в каком-то поиске, раскрывающем искомое,— так, как врачебное искусство различает здоровое и больное, а искусство прорицания раскрывает (по утверждению самих прорицателей) замыслы богов? Ведь некое искусство помогает нам раскрывать [сущность] вещей? Или это не так?»

Д р у г. Так, несомненно.

С о к р а т. Чему же из перечисленного мы преимущественно придадим значение закона?

Д р у г. Я думаю, известным положениям и постановлениям. Что же еще можно было бы назвать законом? Возможно, то, о чем ты спрашиваешь,— закон в

с его целом — есть не что иное, как уложение государства.

С о к р а т. Следовательно, ты называешь законом мнение государства?

Д р у г. Да, разумеется.

С о к р а т. Может статься, ты прав; но, возможно, мы поймем это лучше таким образом: называешь ли ты кого мудрым?

Д р у г. Да, конечно.

С о к р а т. А мудрые мудры благодаря мудрости?

Д р у г. Да.

С о к р а т. Ну а справедливые справедливы благодаря справедливости?

Д р у г. Безусловно.

С о к р а т. Значит, и уважающие закон таковы благодаря законности?

Д р у г. Да.

d С о к р а т. Ну а люди, уважающие закон, справедливы?

Д р у г. Да.

С о к р а т. А не уважающие его несправедливы?

392

Д р у г. Да, несправедливы.

С о к р а т. Значит, справедливость и закон — самые прекрасные вещи?

Д р у г. Так.

С о к р а т. А самые постыдные — несправедливость и беззаконие?

Д р у г. Да.

С о к р а т. И первые сохраняют государство, а также все остальное, вторые же его губят и ниспровергают?

Д р у г. Да.

С о к р а т. Какой же прекрасной вещью должны мы считать закон и каким благом его исследование!

Д р у г. Как же иначе?

С о к р а т. Итак, мы сказали, что закон — это уложение государства?

Д р у г. Да, сказали.

С о к р а т. Но ведь могут быть хорошие уложения е и плохие?

Д р у г. Разумеется.

С о к р а т. А ведь закон у нас не был чем-то плохим?

Д р у г. Не был.

С о к р а т. Значит, неправильно так вот без обиняков говорить, что закон — это уложение государства.

Д р у г. Да, и мне это кажется неверным.

С о к р а т. Следовательно, это не вяжется: плохое уложение не может быть законом.

Д р у г. Конечно, нет.

С о к р а т. Однако мне и самому все-таки кажется, что закон — это некое мнение. Но так как оно не может быть плохим, то разве не становится нам ясным, что речь идет о полезном мнении, если только закон — это мнение?

Д р у г. Да, это ясно.

С о к р а т. А что такое полезное мнение? Не истинное ли?

Д р у г. Да.

С о к р а т. Значит, полезное мнение — это выяснение 315

сущего?

Д р у г. Именно так.

С о к р а т. Следовательно, закон стремится к тому, чтобы выяснить сущее.

Д р у г. Но как же тогда, мой Сократ, если закон — это выяснение сущего, мы не всегда пользуемся одними

393

и теми же законами для одних и тех же вещей? Ведь мы находим при этом то, что существует?

С о к р а т. Тем не менее закон устремлен к поискам сущего. Мы же, люди, пользуясь, по-видимому, не всегда

b одними и теми же законами, не всегда можем найти то, к чему стремится закон,— бытие. Так давай же посмотрим, не станет ли нам из этого ясным, всегда ли мы пользуемся одними и теми же законами или в каждом отдельном случае другими, а также все ли мы пользуемся одними и теми же законами, или одни пользуются одними, а другие — другими.

Д р у г. Но это, мой Сократ, нетрудно понять, а именно что далеко не всегда одни и те же люди пользуются одними и теми же законами, а другие — другими. Да вот ближайший пример: у нас закон не допускает человеческие жертвоприношения, и это считается нечестьем,

c а карфагеняне приносят в жертву людей, ибо это слывет у них законным и благочестивым; некоторые из них приносят даже своих сыновей в жертву Кроносу 1,— быть может, ты и сам об этом слыхал. И мало того, что варвары живут по иным законам, чем мы, но ты, видно, слышал, какие жертвы приносят жители Ликеи, а также потомки Афаманта 2, хотя они и эллины. Да, верно, ты также слышал и знаешь, какие у нас самих приняты были прежде обычаи в отношении умерших: перед выносом тела мы закалывали жертвенных животных и посылали вслед за процессией кропительниц жертвен-

d ной крови; а люди, жившие здесь еще раньше, совершали захоронение прямо в доме, мы же не делаем ничего подобного. Можно привести множество таких примеров: с их помощью мы очень легко докажем, что как мы сами не придерживаемся во все времена одних и тех же обычаев, так и различные люди не бывают в этом между собой согласны 3.

С о к р а т. Нет ничего удивительного, достойнейший друг, если ты прав, а от меня это ускользнуло: когда ты излагаешь свое мнение в длинной речи, а я тебе отве-

e чаю тем же, нам трудно, думаю я, о чем-то договориться; если же мы будем рассматривать вопрос сообща, мы скорее всего придем к соглашению. Итак, коли ты желаешь, рассмотри это вместе со мной, либо спрашивая меня, либо отвечая на мои вопросы.

Д р у г. Но я готов, мой Сократ, отвечать на любые твои вопросы.

С о к р а т. Так вот, ответь, считаешь ли ты справед-

394

ливое несправедливым и несправедливое справедливым, или же, по твоему мнению, справедливое справедливо, а несправедливое несправедливо?

Д р у г. Я считаю справедливое справедливым и несправедливое несправедливым.

С о к р а т. Что же, у всех людей существует на этот 316

счет такое же мнение, как среди здешних?

Д р у г. Да.

С о к р а т. Значит, и среди персов?

(Д р у г. И среди персов.)

С о к р а т. И, разумеется, во все времена?

Д р у г. Да.

С о к р а т. То, что потянет на весах больше, считается здесь более тяжелым, а то, что меньше,— более легким, или наоборот?

Д р у г. Нет, то, что потянет больше, считается более тяжелым, то же, что меньше,— более легким.

С о к р а т. И точно так же и в Карфагене и в Ликее? 4

Д р у г. Да.

С о к р а т. Похоже, что прекрасное повсюду считается прекрасным и безобразное — безобразным, а не b

наоборот: безобразное — прекрасным и прекрасное — безобразным.

Д р у г. Да, верно.

С о к р а т. Значит, если это обобщить, существующее признается существующим, и никто не утверждает, что его не существует,— как у нас, так и у всех прочих народов.

Д р у г. Мне кажется, это так.

С о к р а т. Значит, тот, кто погрешает против бытия, погрешает против общепринятого закона.

Д р у г. Именно этим, мой Сократ, всегда представляется общепринятый обычай и нам и всем остальным людям — в полном согласии с твоими словами. Но когда я подумаю, что мы без конца то так то сяк применяем законы, мне трудно в это поверить. с

С о к р а т. Однако, быть может, ты не принимаешь в расчет, что, сколько их ни переставляют, подобно шашкам, законы остаются все теми же. Но рассмотри это внимательно вместе со мной. Случалось тебе когда-либо читать сочинение о здоровье больных людей?

Д р у г. Да, конечно.

С о к р а т. Знаешь ли ты, какое искусство породило это писание?

Д р у г. Знаю — врачебное.

395

С о к р а т. Итак, называешь ли ты врачей знатоками в этом предмете?

Д р у г. Называю.

d С о к р а т. Ну а знатоки об одном и том же думают одинаково, или одни считают одно, другие — другое?

Д р у г. Мне кажется, они думают одинаково.

С о к р а т. Только ли эллины думают одинаково с эллинами о том, что они знают, или же и варвары с варварами, а также с эллинами?

Д р у г. В высшей степени неизбежно, чтобы знатоки — будь то эллины или варвары — были единодушны в своих суждениях.

С о к р а т. Ты отлично ответил. И так должно быть всегда?

Д р у г. Да, всегда.

С о к р а т. Значит, и врачи пишут о здоровье то, что

е они считают существующим?

Д р у г. Да.

С о к р а т. А ведь эти сочинения относятся к врачебному искусству и представляют собой для врачей законы лечения.

Д р у г. Да, они относятся к искусству врачевания.

С о к р а т. Значит, сочинения по земледелию — это законы землепашцев?

Д р у г. Да.

С о к р а т. А кому принадлежат сочинения и узаконения по разбивке садов?

Д р у г. Садовникам.

С о к р а т. Значит, это у нас садоводческие законы?

Д р у г. Да.

С о к р а т. Законы тех, кто умеет надзирать за садами?

Д р у г. Как же иначе?

С о к р а т. А ведь садовники — знатоки своего дела.

ДРУГ- Да.

С о к р а т. Ну а кому принадлежат сочинения и законы, касающиеся приготовления приправ?

Д р у г. Поварам.

С о к р а т. Значит, это поварские законы?

Д р у г. Да, поварские.

317 С о к р а т. По-видимому, это законы тех, кто разбирается в приготовлении пищи?

Д р у г. Да.

С о к р а т. Значит, повара, как они это и утверждают, являются знатоками?

396

Д р у г. Да, они — знатоки.

С о к р а т. Ладно. Ну а кому же принадлежат сочинения и законы по управлению государством? Разве не знатокам государственного правления?

Д р у г. Мне кажется, да.

С о к р а т. Являются ли знатоками в этом деле политики и люди, обладающие царской властью, или кто-то другой?

Д р у г. Нет, именно они.

С о к р а т. Следовательно, то, что люди называют законами, это политические сочинения царей и благородных мужей.

Д р у г. Ты прав. b

С о к р а т. С другой стороны, знатоки ведь не пишут об одном и том же то одно, то другое?

Д р у г. Нет, конечно.

С о к р а т. И они ведь не станут всячески изменять установления, относящиеся к одному и тому же?

Д р у г. Разумеется, нет.

С о к р а т. Итак, если мы увидим, что некоторые из них в каких-то случаях это делают, назовем ли мы подобных людей знатоками или скорее невеждами?

Д р у г. Конечно, невеждами.

С о к р а т. Значит, мы назовем законным лишь то, что правильно, будь это во врачевании, в поварском или садоводческом деле?

Д р у г. Да.

С о к р а т. А то, что неправильно, мы уже не назовем с

законным?

Д р у г. Ни в коем случае.

С о к р а т. Ведь оно является незаконным.

Д р у г. Неизбежно.

С о к р а т. Значит, и в сочинениях о справедливом и несправедливом, а также в целом об устроении государства и о том, как следует им управлять, правильное будет царским законом, неправильное же не будет тем, что считается законом у знатоков: ведь оно беззаконно.

Д р у г. Это верно.

С о к р а т. Следовательно, мы верно признали, что d

закон — это нахождение существующего.

Д р у г. Очевидно.

С о к р а т. Рассмотрим же в отношении него и следующее: кто из знатоков разбрасывает по земле семена?

Д р у г. Землепашец.

397

С о к р а т. Он же и решает, какие семена подходят

какой земле?

Д р у г. Да.

С о к р а т. Следовательно, землепашец — хороший распорядитель посева и его законы и установления в этом деле правильны?

Д р у г. Да.

С о к р а т. Ну а кто является достойным распорядителем музыкального сопровождения песен и распределяет его подобающим образом? И чьи законы при этом верны?

е Д р у г. Законы флейтиста и кифариста.

С о к р а т. Значит, тот, кто более других в этом сведущ, является и самым лучшим флейтистом?

Д р у г. Да.

С о к р а т. А кто наилучшим образом распределяет питание для человеческих тел? Не тот ли, кто предписывает им подходящую пищу?

Д р у г. Да.

С о к р а т. Следовательно, его установления и законы — наилучшие, и тот, кто в этих законах наиболее сведущ, является здесь самым достойным распорядителем.

Д р у г. Несомненно.

С о к р а т. И кто же это такой?

318 Д р у г. Учитель гимнастики.

С о к р а т. Он лучше других умеет распоряжаться человеческим стадом в отношении тела?

Д р у г. Да.

С о к р а т. Ну а как будет имя тому, кто лучше всего умеет распоряжаться стадом мелкого скота?

Д р у г. Пастух.

С о к р а т. Значит, для мелкого скота наилучшими будут законы пастуха?

Д р у г. Да.

С о к р а т. А для быков — законы волопаса?

Д р у г. Да.

С о к р а т. Ну а чьи законы будут лучшими для человеческих душ? Разве не законы царя? Скажи.

Д р у г. Да, я это подтверждаю.

b С о к р а т. И хорошо делаешь. А можешь ли ты сказать, кто из древних был достойным законодателем в игре на флейте? Возможно, тебе не приходит на ум, но я, если хочешь, тебе напомню.

Д р у г. Да, напомни, пожалуйста.

398

С о к р а т. Такими знатоками слывут Марсий и его любимец — фригиец Олимп.

Д р у г. Это правда.

С о к р а т. Ведь божественна и музыка, исполнявшаяся ими на свирели,— более божественна, чем У других; только она трогает души и показывает, что в ней принимают участие боги; и в наше время только их музыка сохранилась как музыка богов. с

Д р у г. Истинная правда.

С о к р а т. Ну а кто из древних царей считается достойным законодателем — тем, чьи уложения и сейчас сохраняются как божественные?

Д р у г. Мне невдомек.

С о к р а т. Разве ты не знаешь, у кого из эллинов в ходу древнейшие законы?

Д р у г. Ты, значит, говоришь о лакедемонянах и законах Ликурга? 5

С о к р а т. Да им, быть может, нет еще и трехсот лет, или же они немногим старше. Но из этих законоположений откуда явились лучшие? Ты знаешь? d

Д р у г. Говорят, что с Крита 6.

С о к р а т. Значит, критяне пользуются древнейшими законами среди всех эллинов?

Д р у г. Да.

С о к р а т. А ты знаешь, кто были лучшие цари Крита? Минос и Радамант, сыновья Зевса и Европы, и им-то и принадлежат эти законы 7.

Д р у г. Говорят, мой Сократ, что Радамант был справедливым мужем, Минос же был жесток, суров и несправедлив 8.

С о к р а т. Ты, мой добрейший, вспоминаешь аттический миф, из трагедии 9.

Д р у г. Как? Разве не таким слывет Минос? е

С о к р а т. У Гомера и Гесиода — нет. А ведь они больше заслуживают доверия, чем все трагические поэты, вместе взятые: ты ведь утверждаешь это с их слов.

Д р у г. Но что же говорят о Миносе Гомер и Гесиод?

С о к р а т. Я скажу тебе, дабы ты не кощунствовал, подобно многим. Ведь нет ничего более кощунственного и требующего наибольшей воздержности, чем оскорбление богов словом или делом; во вторую очередь надо остерегаться оскорблять божественных людей. Всегда нужно соблюдать великую осмотрительность, если ты намерен выразить порицание или воздать хвалу человеку — дабы не ошибиться. Во имя этого надо учиться 319

399