Часть 4.

различать достойных и скверных людей. Божество гневается, когда кто-либо порицает того, кто подобен богу,— это ведь человек достойный — или хвалит того, кто богопротивен. Не думай, будто есть священные камни, деревянные предметы, птицы и змеи, но не бывает священных людей: самое священное — это хороший человек, а самое скверное — человек дурной.

И по поводу Миноса, поскольку его прославляют

b Гомер и Гесиод, я скажу, что ты, будучи человеком, не смеешь оскорблять словом героя, сына самого Зевса. Гомер, говоря о Крите, что там живет много людей и находятся «девяносто городов», продолжает рассказывать:

Был там город великий Кносс, а в нем царствовал Минос.

Девятилетний, с Зевсом могучим общаясь .

с Гомер воздает эту краткую хвалу Миносу, и более он не сочинял ничего похожего ни о ком из других героев. А то, что Зевс — учитель мудрости " и искусство его прекрасно, он заявляет во мноих местах, не только здесь. Он говорит, что в [каждый] девятый год [своего царствования] Минос беседовал с Зевсом и отправлялся к нему с намерением у него учиться 12, поскольку Зевс учит мудрости. И так как подобную честь — быть учеником самого Зевса — Гомер не приписал более никому из своих героев, но одному только Миносу, похвала его

d поразительна. А в «Одиссее», в «Жертвоприношении теням», Гомер изображает Миноса, творящего суд, с золотым скипетром в руке |3; речь идет здесь именно о Ми-носе, а не о Радаманте: Гомер не только в этом месте, но и нигде больше не изображает Радаманта ни судьею, ни собеседником Зевса. Поэтому-то я и говорю, что наивысшую хвалу Гомер воздал Миносу. Ведь нельзя превознести кого-либо выше, чем сказав, что он, будучи сыном Зевса, единственный из детей Зевса был также его учеником. Именно это означают слова:

Царствовал девятилетний, с Зевсом могучим общаясь.

е Они повествуют о том, что Минос был другом и собеседником Зевса. Ведь слово oaroi означает «беседы», а oaristes — это товарищ по рассуждениям. Следовательно, каждый девятый год Минос посещал жилище Зевса 14, чтобы поучиться одному и отчитаться в другом — в том,

400

чему он обучился у Зевса в предыдущее девятилетие. Некоторые толкуют слово oaristes как «сотрапезник» и «соучастник забав» 15 Зевса, но можно привести доказательство того, что эти толкователи несут вздор: хотя и элли- 320

нов и варваров живет на Земле великое множество, никто из них не воздерживается от пиршеств и такой забавы, как винопитие, кроме критян и лакедемонян, научившихся этому у критян. На Крите среди законов, установленных Миносом, существует один, запрещающий совместную попойку до опьянения 16. Но ведь ясно: то, что Минос считал прекрасным, это он и предписывал своим согражданам в виде закона. Не может же быть, чтобы он, как последний из людей, считал верным одно, b

а делал другое вопреки своим убеждениям. Поэтому-то его общение с Зевсом и было тем, что я говорю: целью его были рассуждения ради воспитания в добродетели. С тех пор как Минос установил законы для своих сограждан, Крит, а также Лакедемон во все времена процветают — стоило им только начать пользоваться этими законами, ибо они божественны 17.

Радамант был достойным мужем, коль скоро его учил Минос, однако он воспринял от него царское искус- c

ство не полностью, но лишь его служебную часть, а именно умение вершить суд: поэтому-то он и слыл справедливым судьей 18. Минос использовал его как стража законов в столице, в остальных же местах острова таким стражем был Талое 19. Последний три раза в год обходил все селения, блюдя в них законы, которые были записаны на медных табличках и отсюда получили наименование «медных». И Гесиод рассказывает о Миносе подобные вещи. Упомянув его имя, он говорит: d

Царственнейшим он родился средь смертных царей величайших,

Множеством повелевал кругом обитавших народов,

Скипетр Зевеса держал и правил с ним городами20.

Говоря о «скипетре Зевеса», Гесиод имеет в виду не что иное, как воспитание Зевса, с помощью которого Минос правил Критом.

Д р у г. А откуда же, мой Сократ, взялась эта молва о Миносе — будто он был суров и неотесан? e

С о к р а т. Если ты, мой достойнейший друг, будешь рассудителен, ты и сам станешь остерегаться — как и всякий другой, кому дорога добрая слава,— навлечь

401

на себя ненависть какого-нибудь поэта. Ведь поэты всемогущи в отношении молвы: они могут создать человеку любую славу, либо превознося его, либо, напротив, браня в своих сочинениях. Минос сделал ошибку, пойдя войной против нашего города, славящегося великой мудростью и разнообразными поэтами, творящими как

321 в других видах поэзии, так и особенно в трагическом. Ведь трагедия существует у нас издревле, она берет начало не от Феспида, как думают, и не от Фриниха 21, но, если ты хорошенько поразмыслишь, ты обнаружишь, что это — древнейшее изобретение нашего города: трагедия — самая народная и увлекающая души поэзия; в ней-то мы и отмщаем Миносу за то, что он принудил нас платить ему тогда дань. Вот какой промах допустил Минос, вызвав нашу ненависть, и потому (я отвечаю на

b твой вопрос) он обрел среди нас эту дурную славу. В то же время вернейшим знаком того, что он был человеком достойным и уважавшим законы и, как мы говорили раньше, хорошим пастырем и распорядителем, служит нерушимость его законов, в которых он правильно и по истине определил сущность управления государством.

Д р у г. Мне кажется, мой Сократ, ты молвил верное слово.

С о к р а т. Так, если я говорю правду, не кажется ли тебе, что критяне — сограждане Миноса и Радаманта — пользуются древнейшими законами?

Д р у г. Да, это очевидно.

С о к р а т. Они оказались достойнейшими законо-

с дателями из древних, пастырями и наставниками людей, подобно тому как Гомер называет хорошего военачальника «пастырем народов» 22.

Д р у г. Это очень хорошо сказано.

С о к р а т. Смотри же, во имя Зевса — покровителя дружбы : если бы кто спросил нас, что это такое, с помощью чего хороший законодатель и пастырь, отдавая распоряжения в отношении тела, делает его более крепким, ответили бы мы верно и кратко, что это питание и работа, причем, увеличивая одно и упражняя человека в другом, законодатель восстанавливает само его тело 24.

Д р у г. Да, это верно.

d С о к р а т. А если бы этот человек вслед за тем спросил: «Ну а с помощью чего же именно хороший законодатель и пастырь, уделяя это душе, делает ее более добродетельной?» — что ответили бы мы, не посрамив ни самих себя, ни свой возраст?

402

Д р у г. Я пока не знаю, что мне сказать.

С о к р а т. Однако постыдно будет для души каждого из нас оказаться невежественным в том, в чем заключено как добро, так и зло, в то время как мы усмотрели все, относящееся к телу и к остальному.

СОПЕРНИКИ

[Сократ]

132 Я вошел в училище грамматиста Дионисия 1 и увидел там юношей, известных своим прекрасным обликом и славным происхождением; узрел я также и их поклонников. Случилось, что двое из мальчиков между собою спорили, но я не очень-то расслышал о чем. Впрочем,

b мне показалось, что они спорят то ли об Анаксагоре, то ли об Энопиде 2. Видно было, что они чертят круги и изображают обеими руками углы склонения, причем проделывают все это очень серьезно 3. А я — мне довелось сидеть рядом с поклонником одного из этих мальчиков,— толкнув его слегка локтем, спросил, по какой причине они столь серьезны, и добавил: «Видно, великое это и прекрасное дело, раз они относятся к нему со столь необычным рвением».

Он же в ответ: «Да какое там великое и прекрасное! Просто болтают о небесных явлениях и несут философский вздор!»

е Я же, подивившись такому ответу, спросил: «Юноша, философствовать кажется тебе чем-то постыдным? Почему твой ответ так резок?»

А другой молодой человек, сидевший рядом с ним и оказавшийся его соперником, услыхав мой вопрос и его ответ, молвил: «Ни к чему тебе, Сократ, спрашивать его, не считает ли он философию чем-то постыдным! Или ты не знаешь, что он всю свою жизнь провел в обжорстве и беспробудном сне, подставляя под удары свою шею? Так какого еще ответа ты можешь от него ожидать, кроме того, что философия — никчемное дело? »

d Этот из двух поклонников посвятил себя мусическим искусствам, тот же, другой, которого он бранил,— гимнастике 4; и мне показалось за лучшее оставить в покое

404

того, кому я задал свой вопрос (ибо он и сам не старался делать вид, будто искушен в словопрениях, но притязал лишь на дела), и расспросить того, кто выставлял себя более мудрым, дабы получить от него возможно большую пользу. Итак, я сказал: «Задал-то я этот вопрос между прочим. Однако если ты считаешь, что ответишь мне лучше, чем он, то я задам тебе тот же вопрос, что ему: представляется тебе философствование чем-то прекрасным или же нет?»

Едва мы обменялись этими речами, как оба маль-133

чика, внимавшие им, замолчали и, прекратив свой спор, стали нашими слушателями. Не знаю, что испытывали при этом их поклонники, сам же я был потрясен: меня всегда сражают своей красотой юноши. Но показалось мне, что и второй из поклонников не меньше меня был взволнован; однако он все-таки отвечал мне, и довольно заносчиво. «Если бы, мой Сократ,— молвил он,— я полагал, что философствовать постыдно, я не считал бы себя человеком, да и никого другого, кто был бы такого b

же мнения». При этом он указал на своего соперника и говорил очень громко, чтобы мог слышать его любимец.

Значит,— сказал я,— философствование кажется тебе чем-то прекрасным?

Несомненно,— отвечал он.

Что ж,— спросил я,— кажется ли тебе возможным знать о какой-либо вещи, прекрасна она или безобразна, если не знать прежде всего, что она существует?

Нет, это невозможно,— отвечал он.

Итак,— спросил я,— тебе известно, что философ- с

ствование существует?

Безусловно,— отвечал он.

Так что же это такое? — спросил я.

Да не что иное, как то, о чем говорит Солон; ведь у него где-то сказано:

Стареюсь в постоянном я многоучении 5,

и мне точно так же представляется необходимым, чтобы тот, кто хочет стать философом, постоянно изучал нечто одно — ив молодости и в старости,— дабы познать в жизни как можно больше.

Сперва мне показалось, что в словах его что-то есть, и, немного поразмыслив, я спросил, считает ли он философией многознание? б

405

d А он: «Конечно»,— говорит.

Ну а считаешь ли ты философию только прекрасным делом или же еще и благим? — спросил я.

И очень даже благим,— отвечал он.

А только ли в философии усматриваешь ты эту особенность, или другие предметы ею также, по-твоему, обладают? Например, любовь к телесным упражнениям кажется ли тебе не только прекрасным делом, но и благим? Или же нет?

А он ответил весьма насмешливо и двусмысленно:

— Для моего соперника пусть будет сказано, что я не считаю любовь к гимнастике ни тем ни другим; с тобой же, Сократ, я согласен, что она и хороша и пре-

е красна. И я полагаю, что это верно.

Тогда я его спросил:

— Значит, и в области телесных упражнений ты считаешь многоделанье любовью к гимнастике?

И он ответил:

— Конечно же, подобно тому как в области философствования я считаю любовью к мудрости многознание 7.

Я спросил:

Ты полагаешь, любители телесных упражнений стремятся не к тому, что сделает их тело крепким?

Нет, именно к этому,— отвечал он.

— Значит, великими трудами достигается здоровое состояние тела? — спросил я.

134 — Да каким же образом,— возразил он,— может любое тело хорошо себя чувствовать без больших трудов?

Тут мне показалось, что любитель гимнастики задет за живое и готов мне помочь своей опытностью в этом искусстве. Тогда я его спросил:

Что же ты тут перед нами молчишь, драгоценнейший мой, когда вот он держит подобные речи? Кажется ли тебе, что люди поддерживают бодрость в своем теле путем больших трудов или умеренных?

Я ведь, мой Сократ,— отвечал он,— полагал, будто, как говорит пословица, и свинье ясно, что умеренные труды приводят тело в здоровое состояние; как же могут они не помочь мужчине, страдающему бессон-

b ницей, худому, шея которого не знала ярма и который совсем истощен заботами?

При этих его словах мальчики пришли в восторг и рассмеялись, а тот, другой, покраснел.

Тут я сказал:

406

—Значит, ты сразу признаёшь, что не большие и не малые труды делают тела людей крепкими, но лишь умеренные? Или ты отстаиваешь свое мнение против нас обоих?

А он в ответ:

С ним я бы весьма охотно сразился, и я отлично с

знаю, что вполне оказался бы в силах поддержать свое допущение, и даже более слабое, чем это (ведь он — человек ничтожный), но с тобой я не должен ввязываться в спор — это противоречило бы здравому смыслу — и потому соглашаюсь, что не большие, но умеренные упражнения дают людям хорошее самочувствие.

Ну а питание? Должно оно быть умеренным или обильным? — спросил я.

Он согласился, что и питание должно быть умеренным.

Далее я побуждал его признать, что и все осталь- d

ное, касающееся тела, наиболее полезно, если оно умеренно, а не велико и не мало. И он согласился с тем, что полезно умеренное.

Ну а относительно души что ты скажешь? Содействует ее пользе всё умеренное или, наоборот, лишенное меры? 8

Умеренное,— отвечал он.

Но разве науки не находятся в числе того, что помогает душе?

Он это подтвердил.

—Но значит и науки помогают в умеренном количестве, а не в большом?

Он со мной согласился.

—А кому было бы правильно задать вопрос, какое е

питание и какие труды считаются умеренными для тела?

Мы все трое сошлись на том, что вопрос этот надо задать врачу и учителю гимнастики.

—Ну а в деле посева семян кто должен определить умеренность?

Мы согласились, что земледелец.

—А относительно семян наук, которые мы хотели бы посеять в душе человека, кого надо спросить с полным правом, сколько и какие из них умеренны?

Однако тут мы все преисполнились замешательства. 135

Я же в шутку спросил их:

—Хотите ли, пока мы в таком затруднении, зададим вопрос этим мальчикам? Или же нам это неудобно, подобно тому как у Гомера женихи Пенелопы не считали

407

возможным, чтобы кто-то другой, кроме них, натянул Одиссеев лук?

Но поскольку мне показалось, что они растерялись перед необходимостью отвечать, я попытался пойти другим путем и спросил:

— Так какие же мы назовем по догадке науки, кои следует преимущественно изучать тому, кто занимается философией, раз уж ему не нужны ни все науки, ни даже многие?

b Тогда тот из двоих, кто был более умудрен, ответил:

Самые прекрасные и подобающие из наук — те, благодаря которым может быть достигнута высшая слава в области философии; а эта высшая слава приходит к тому, кто считает нужным приобрести опыт во всех видах мастерства; если же он так не считает, он

должен изучить возможно большее число благородных искусств из тех, какие подобает знать свободным людям и какие относятся к понятливости, а не к ручному труду.

Ты говоришь,— спросил я,— к примеру, о строительном мастерстве? Ведь в то время как плотника мож-

с но нанять за пять или шесть мин, опытного зодчего ты не купишь и за десять тысяч драхм9: по всей Элладе ты найдешь их совсем немного. Значит, ты имеешь в виду нечто подобное?

Он, выслушав меня, сказал, что именно это имеет в виду.

После того я спросил его, нет ли, таким образом, возможности, чтобы один человек изучал только два искусства, вместо того чтобы изучать множество великих наук.

— Нет,— отвечал он,— не считай, мой Сократ, что когда я говорю о необходимости для философствующего знать каждое искусство, я имею в виду точные знания,

d такие, какие бывают у самого мастера: я полагаю, что свободному и образованному человеку подобает улавливать то, что говорит мастер, по возможности лучше, чем остальным присутствующим, а также и самому подавать совет так, чтобы казаться самым тонким и мудрым знатоком среди всех когда бы то ни было участвовавших на словах и на деле в создании различного рода произведений.

Но я, все еще сомневаясь в точном смысле его слов, сказал:

е — Я постигаю, какого мужа ты считаешь филосо-

408

фом: мне кажется, согласно твоим словам, он походит на многоборцев 10 в состязаниях, если сравнить их с бегунами или борцами. Ведь многоборцы уступают последним в этих видах состязаний и занимают вторые места, в сравнении же с прочими атлетами бывают первыми — победителями. Быть может, ты утверждаешь, что и философия делает нечто подобное со своими приверженцами: они остаются позади тех, кто бывает первым по разумению в отдельных искусствах, но, занимая здесь 136

лишь вторые места, превосходят зато всех прочих; таким образом, философствующий муж оказывается во всем недостаточно совершенным. Думается мне, ты нам доказываешь нечто подобное.

—Мне кажется, мой Сократ,— сказал он,— ты прекрасно понял, что такое философ, сравнив его с многоборцем11. Это именно тот, кто не рабствует ни в одном деле и ни одно дело не доводит до совершенства (чтобы не оказаться из-за единой этой заботы лишенным, подобно простому ремесленнику, всех остальных знаний),

но ко всему приобщается в меру.b

После такого его ответа я, полагая, что достаточно уяснил себе его мысль, поинтересовался у него, считает он хорошими полезных людей или же не приносящих пользу.

Конечно, полезных, мой Сократ,— отвечал он.

Значит, если хорошие люди полезны, дурные, наоборот, бесполезны?

Он с этим согласился.

—Ну а философов ты считаешь полезными людьми или нет?

Он признал их людьми полезными и, мало того, с

полезнейшими.

—Давай же выясним, если только ты говоришь правду, чем нам могут быть полезны эти не вполне совершенные люди? Ведь ясно же, что философ ниже любого владеющего мастерством.

С этим он согласился.

Вот, например,— сказал я,— если случится занемочь тебе или кому-либо из друзей, чье здоровье тебя очень заботит, то, стремясь обрести это здоровье, кого пригласишь ты в свой дом — такого вот недоучку или же врача?

И того и другого,— отвечал он.d

Не говори мне о том и другом,— возразил я,— но скажи, кого бы из них ты прежде всего предпочел?

409

Но,— молвил он,— никто ведь не стал бы спорить, что прежде всего следует обратиться к врачу.

Ну а если бы ты, плавая на корабле, попал в бурю, кому бы предпочел ты вверить себя и свое имущество — кормчему или философу?

Разумеется, кормчему.

Значит, и в остальных подобных же случаях, если можно обратиться к мастеру, философ оказывается бесполезен?

Это очевидно,— сказал он.

е — Так не оказался ли у нас философ человеком, лишенным пользы? Ведь у нас всегда под рукой мастера, и притом мы признали, что полезны хорошие люди, негодные же бесполезны.

Он вынужден был согласиться.

Что же теперь? Задать тебе вопрос или спрашивать будет грубо?..

Спрашивай что угодно.

Я стремлюсь лишь к тому, чтобы повторить признанные нами положения и подвести итог. Итак, мы

137 признали, что философия прекрасна (мы ведь сами — философы) и что философы — хорошие люди, а хорошие люди полезны, дурные же — бесполезны 12. С другой стороны, мы согласились, что в присутствии мастеров философы бесполезны, а мастера ведь присутствуют всегда. Не так ли мы это решили?

Именно так,— молвил он.

Значит, по твоему слову выходит, мы признали (если философствование действительно знание искусств в твоем смысле слова), что философы — люди скверные и бесполезные и будут такими до тех пор, пока среди

b людей существуют искусства. Но на самом деле это обстоит не так, милый мой друг, и философствовать означает не старательно заниматься ремеслами, не суетиться и проводить свою жизнь в многоделанье или в многоученье, но нечто совсем иное, ибо я считал бы все это позором и тех, кто серьезно относится к ремеслам, именовал бы людьми неотесанными. Однако яснее мы поймем, говорю ли я правду, если ты ответишь вот на какой вопрос: кто умеет правильно выезжать лоша-

с дей? Те, кто их делает лучшими, или другие люди?

Те, кто их делает лучшими.

Ну а собак разве не те умеют правильно дрессировать, кто их улучшает?

Да, они.

410

—Значит, одно и то же искусство занимается улучшением и правильной дрессировкой?

— Мне так кажется,— отвечал он.

Далее, то самое искусство, что улучшает породу и правильно дрессирует, может также отличать добрых собак от негодных, или для этого нужно другое умение?

Нет, то же самое,— сказал он.

Не угодно ли будет тебе признать это же и относительно людей, а именно что одно и то же искусство делает их совершенными, правильно их воспитывает b

и отличает хороших людей от дурных?

Разумеется, так,— отвечал он.

И, делая это с одним человеком, оно то же самое делает со многими, а если это относится ко многим, то и к одному?

Да.

И точно таким же образом дело обстоит с лошадьми и всеми прочими живыми существами?

Я это подтверждаю.

Ну а что это за знание, которое правильно укрощает разнузданных и преступных людей в государствах? Не судебное ли это искусство?

Да.

А справедливостью ты назовешь какое-то иное знание или также его?

Нет, не иное, но это.

Значит, именно то искусство, с помощью которого е

справедливо укрощаются люди, помогает также различать добрых людей и негодных?

Да, именно оно.

И кто имеет знание об одном человеке, может также получить его и о многих?

Да.

А кто ничего не знает о многих, тот не знает и одного?

Я подтверждаю это.

Допустим, если лошадь не умеет распознать хороших и негодных лошадей, она ведь и о самой себе не знает, какова она?

Конечно.

И если бык не различает негодных и добрых быков, то он и относительно самого себя ничего не знает, каков он?

Да,— отвечал он.

То же самое относится и к собаке?

411

Он согласился.

138 — Ну а если какой-то человек не различает хороших и дурных людей, то разве это не относится и к нему самому, так что он не знает, хорош он или плох, поскольку он и сам человек?

Он признал это верным.

А не знать самого себя — это признак разума или неразумия? 13

Неразумия.

Значит, знать самого себя — это признак разума?

Конечно,— сказал он.

Похоже, что надпись в Дельфах советует именно это — упражнять рассудительность и справедливость 14.

Да, похоже.

А правильно укрощать людей мы умеем с помощью того же самого искусства? 15

Да.

b — Но не так ли обстоит дело, что искусство, с помощью которого мы умеем укрощать людей,— это справедливость, а с помощью которого распознаем себя самих и других людей — рассудительность?

Похоже, что так.

Значит, справедливость и рассудительность — это одно и то же?

Очевидно.

И конечно, государства благоденствуют лишь тогда, когда преступники несут справедливую кару.

Ты говоришь правду,— молвил он.

Называется же это искусством государственного правления.

Он с этим согласился.

Ну а когда какой-либо муж один правильно ведает государственными делами, разве имя ему не «тиран» и «царь»? 16

Да, конечно.

Значит, он правит с помощью царского и тиранического искусства?

Правильно.

И искусства эти те же, о каких мы сказали раньше?

По-видимому.

с — А если какой-либо муж один правильно ведает домашним хозяйством, как мы его называем? Не хозяином ли и господином?

— Да, так.

412

Не благодаря ли справедливости он хорошо ведет

дом? Или благодаря какому-то иному искусству?

Нет, благодаря справедливости.

Как видно, все это одно и то же — царь, тиран, политик, домохозяин, господин, человек рассудительный и справедливый. И искусство это также одно — тираническое, господское, хозяйское, а также искусство справедливости и разумения.

По-видимому, да,— сказал он.

Как ты считаешь: если врач говорит что-либо d

относительно больных, позорно ведь философу не суметь уследить за сказанным и не оказать никакого содействия тому, что врач говорит либо делает, и точно так же в случаях с другими мастерами своего дела; ну а когда речь идет о судье, царе либо каком-то другом из сейчас перечисленных нами лиц, разве не позорно философу не суметь уследить за сказанным и в этом помочь?

Да как же может быть не позорным, Сократ мой, не уметь оказать содействие в подобных делах?

Что ж, станем ли мы утверждать и тут,— спро-е

сил я,— что философ должен быть подобен многоборцу, не достигшему совершенства, и претендовать всегда лишь на второе место в этом искусстве, будучи бесполезным всегда, когда присутствует кто-либо из таких мастеров, или же ему надлежит быть первым в своем доме, не поручать управление им другому и не довольствоваться в этом деле вторыми местами, но правильно судить и укрощать своих домашних, если он хочет, чтобы его дом имел хорошее управление?

Он согласился с моим мнением.

Далее, если друзья поручат ему быть третейским судьею или же город назначит ему разобрать и рассудить какое-то дело, постыдно ведь, мой друг, оказаться здесь вторым или третьим и не занять ведущего места?139

Мне кажется, да.

Итак, достойнейший мой, философия отнюдь не многознание и не суетное ремесленничество.

Когда я это сказал, умник замолчал, устыдившись сказанного им раньше, неуч же подтвердил, что все это верно. И все остальные присутствовавшие одобрили эти слова.

АКСИОХ

Сократ, Клиний, Аксиох

364 С о к р а т. Я отправился в Киносарг, и, когда подошел к Илиссу1 , внезапно донесся чей-то крик: «Сократ, Сократ!» Я обернулся, посмотрел в ту сторону, откуда шел звук, и увидел Клиния, сына Аксиоха, спешащего по направлению к источнику Каллирои вместе с Дамоном, музыкантом, и Хармидом, сыном Главкона 2: первый из них был его учитель музыки, второй же — его сотоварищ, влюбленный в него и им любимый. Чтобы нам поскорее сойтись вместе, я решил прервать свой

b путь и их встретить. Клиний, заплаканный, мне сказал: «Мой Сократ, сейчас самая пора обнаружить ту мудрость, что тебе постоянно приписывает молва. Отец мой некоторое время тому назад внезапно занемог, видно, настает конец его жизни, и он мучительно переносит свое умирание, хотя прежде вышучивал тех, кто страшится смерти, даря их спокойной усмешкой. Поди успо-

с кой его увещеванием, как ты привык, дабы он без стенаний пошел навстречу судьбе, а я бы, как и во всем остальном, выполнил свой сыновний долг». «Но, мой Клиний, ты не прогадаешь со мной ни в одном справедливом деле, особенно коли взываешь к моему благочестию. Поспешим же: если положение таково, требуется быстрота действий».

К л и н и й. Ему станет легче при одном взгляде на тебя, мой Сократ. Уже не раз случалось ему оправляться от приступа.

d Мы поспешно двинулись вдоль стены к Итонийским воротам (он жил неподалеку от них, около стелы Амазо-

365 нок) 3 и застали его уже собравшимся с силами и окрепшим телесно, однако слабым душевно и весьма нуждающимся в утешении: он часто вскакивал, испускал стоны, плача и всплескивая руками. Увидев его, я молвил:

414

«Аксиох, что это значит? Где твоя прежняя самоуверенность, постоянные похвалы мужеству и несказанная храбрость? Ты похож на трусливого борца, выказавшего себя достойным в гимнасиях, но оставшимся позади в состязаниях. Что же, разве ты, человек столь преклон-b

ного возраста, восприимчивый к рассуждениям, и вдобавок афинянин, не в состоянии как следует усвоить природу вещей и понять, что жизнь — это временное паломничество (избитая мысль, которую твердят всем) и что долг наш — надлежащим образом проделав свой путь, бодро, без слез и стенаний, встретить свою судьбу? А вот такая слабость и цеплянье за жизнь — это, надо считать, пристало младенцу, но не человеку зрелого ума».

А к с и о х. Правда твоя, Сократ, мне кажется, ты с

говоришь верно. Уж не знаю как, но по мере моего приближения к ужасному все превосходные и мужественные речи незаметно улетучиваются и теряют свой вес, а вместо них поселяется страх, изменчиво терзающий ум и подсказывающий мне, что если я окажусь лишенным этого света и этих благ, то буду лежать где-то незримый и безвестный, погребенный в земле, гния и превращаясь в червей и ночных чудовищ.

С о к р а т. Но ведь ты, мой Аксиох, непоследова- d

тельно и опрометчиво связываешь чувство с утратой чувств и противоречишь сам себе и в словах и в поступках. Ты не принимаешь во внимание, что одновременно сетуешь по поводу будущей потери чувствительности и печалишься о своем гниении и утрате радостей — так, как если бы ты, умирая, вступал в другую жизнь, а не в область полной нечувствительности, похожей на ту, что бывает у нас до рождения. Подобно тому как в правление Драконта или Клисфена 4 тебя не могло коснуться ничто дурное, ибо ты, которого это могло бы касаться, еще не жил на свете, точно так же ничто не коснется тебя после твоей кончины: ведь тебя, которого это могло в бы коснуться, уже не будет. А потому отбрось весь этот вздор и подумай о том, что все твои связи внезапно расторгнутся и, когда душа водворится в подобающее ей место, тело, оставшееся без нее, землеподобное и неразумное, не будет уже человеком. Мы — это душа, бессмертное существо, запертое в подверженном гибели 366

Узилище 5. Обитель эту природа дала нам по причине сущего зла, и радости наши в ней бывают поверхностны, легковесны и сопряжены с многочисленными страда-

415

ниями, печали же полновесны, длительны и лишены примеси радости. А болезни, воспаления органов чувств и прочие внутренние недуги, кои душа, рассеянная в порах нашего тела, чувствует поневоле, заставляют ее страстно стремиться к небесному, родственному ей эфиру и жаждать тамошнего образа жизни, небесных хороводов, стремиться к ним. Так что уход из жизни

b есть не что иное, как замена некоего зла благом.

А к с и о х. Но, мой Сократ, если ты считаешь жизнь злом, почему ты в ней остаешься? Ты ведь мыслитель, превосходящий нас, большинство, умом!

С о к р а т. Аксиох, ты неправильно обо мне судишь и думаешь относительно меня, как и афинская чернь, будто если я любознателен и склонен к исследованию вещей, значит, я что-то знаю. Я же могу только молить богов о том, чтобы иметь самые общие понятия: настолько далек я от избыточных знаний. То, что я тебе

с говорю,— это отзвуки речей мудреца Продика; одно из этого куплено за полдрахмы, другое — за две, третье — за четыре: ведь муж этот ничему не учит даром, но у него всегда на устах изречение Эпихарма:

Но рука ведь руку моет; коль даешь — бери взамен 6.

А намедни, выступая с показательной речью у Каллия, сына Гиппоника 7, он так обрисовал жизнь, что я едва не перечеркнул свое собственное существование, и с той поры, Аксиох, душа моя томится по смерти.

А к с и о х. Но что же он говорил?

d С о к р а т. Я расскажу тебе, что припомню. Он говорил: «Какой возраст свободен от тягот и печалей? Не плачет ли младенец с первого мига рождения, начиная свою жизнь с муки? В самом деле, его не обходит ни одна печаль, наоборот, он страдает и от нужды, и от стужи или жары либо побоев, причем не умеет и слова пролепетать о своих страданиях, но лишь рыдает, и это рыдание — единственный знак его неудовольствия. Когда же ему исполняется седьмой год, он, претерпев уже много невзгод, попадает в руки тиранов-наставников, учителей грамматики и гимнастики; а по мере

e взросления его окружает целая толпа повелителей — ценители поэзии, геометры, мастера воинского дела. После того как его вносят в списки эфебов, страх одолевает его еще пуще: здесь и Ликей, и Академия, и гим-

367 насическое начальство, и розги, и бесчисленные другие

416

беды, и за любым усилием подростка надзирают воспитатели и выборные лица от ареопага, присматривающие за юношами 8. Когда же молодой человек избавляется от всех этих повелителей, подкрадываются и встают во весь рост заботы и размышления, какой избрать жизненный путь; и перед лицом этих более поздних трудностей детские заботы кажутся несерьезными, попросту пугалами для младенцев — все эти сражения, непрерывные состя- b

зания и увечья. А потом незаметно подступает старость, и к ее времени в нашем естестве скапливается все тленное и неизлечимое; так что если кто не расстанется поскорее с жизнью, как должно, то природа, подобно мелочной ростовщице, живущей процентами, берет в залог зрение или слух, а часто и то и другое. И даже если кто это выдержит, все равно он бывает надломлен, изнурен, изувечен. Иные, правда, в старости очень крепки, однако по своему уму они вдвойне дети 9. Боги, ведая эти природные свойства людей, поскорее забирают из жизни тех, кого они высоко чтут. К при- с

меру, когда Агамед и Трофоний, воздвигшие святилище Пифийскому богу, взмолились, прося его о наилучшей доле, они уснули и больше не встали 10. Точно так же жрецы аргивской Геры, когда их мать попросила для них у богини награды за их благочестие — за то, что они, когда запаздывала упряжка, сами надели на себя сбрую и повлекли в храм свою мать,— умерли в ночь после этой молитвы 11 Долго пришлось бы излагать слова поэтов, поющих о жизни в поэмах, отмеченных печатью божественности, и показывать, как сетуют они d

на эту жизнь. Приведу лишь речение одного из них, самого замечательного:

Боги такую уж долю назначили смертным бессчастным — В горестях жизнь проводить 12.

А также:

Меж существами земными, что ползают, дышат и ходят, е

Истинно в целой вселенной несчастнее нет человека! 13

И что говорит он об Амфиарае? 368

Милый эгидодержавцу Зевесу и Аполлону:

Боги любили его; но старости дней не достиг он 14.

А как ты находишь того, кто советует «оплакивать младенца, что вступает в юдоль бед»? 16

417

Но довольно. Я кончаю, чтобы не затягивать вопреки обещанию этот перечень поэтов. В самом деле, какой образ жизни или какое избранное кем-то ремесло не подвергаются позднее нареканиям и не вызывают у человека сетований по поводу своего положения? Бросим ли мы взгляд на ремесленников и поденщиков, тяжко

b трудящихся от зари до зари и едва обеспечивающих себе пропитание,— они плачут горькими слезами и их бессонные ночи заполнены сетованиями и причитаниями; возьмем ли мы морехода, преодолевающего столько опасностей,— он не находится, как сказал Биант, ни среди живых, ни среди мертвых 16: ведь наземное существо — человек, подобно амфибии, бросается в море,

с подвергая себя всевозможным случайностям. Быть может, приятное занятие земледелие? А не есть ли оно, как говорят, скорее незаживающая гнойная язва, вечно дающая повод для горя? То раздаются жалобы на засуху, то на ливневые дожди, то на хлебную ржу или на медвяную росу от спорыньи, а то, и на чрезмерную жару либо мороз. Ну а высокочтимое искусство государственного правления (многое уж другое я обхожу молчанием)? Через какие только оно ни проходит бури, испытывая радость от всесотрясающей лихорадки законов и болезненно переживая неудачи более тяжкие, чем

d десять тысяч смертей! Кто может быть счастлив, живя для толпы, ловя ее прищелкивания и рукоплескания,— игрушка народа, которую тот просто выбрасывает, освистывает, карает, убивает и делает достойной сострадания? Скажи мне, Аксиох, ты ведь сам государственный муж: где умер Мильтиад? 17 Где Фемистокл? Где Эфиальт? 19 Где недавно погибшие стратеги? 20 В то время я не поставил вопрос на голосование 21: мне казалось неблагородным возглавить беснующийся народ. Но на следующий день люди Ферамена и Калликсена, выдви

е нув подставных проэдров, без суда, одним голосованием, приговорили этих мужей к смерти, хотя ты и Еврипто-

369 лем 22, единственные среди тридцати тысяч собравшихся, пытались их от этого отговорить.

А к с и о х. Да, это так, мой Сократ, и я с той поры стал испытывать отвращение к трибуне оратора, и ничто не казалось мне столь тяжким, как управление государством. Это очевидно для тех, кто был в этом деле замешан. Ты рассказываешь это так легко, ибо наблюдал события издалека, мы же, испытавшие все на себе, знаем точнее, что было. Народ, мой любезный Сократ,

418

неблагодарен, привередлив, жесток, завистлив и груб, ибо он состоит из всякого сброда, из болтунов и насильников. Тот же, кто водит с ним дружбу, гораздо более жалок. b

С о к р а т. Но, мой Аксиох, раз ты благороднейшее из знаний считаешь самым ужасным из всех, как станем мы расценивать прочие виды занятий? Не следует ли их избегать? Кроме того, я слышал от Продика, что смерть не имеет никакого отношения ни к живым, ни к умершим.

А к с и о х. Что ты хочешь этим сказать, мой Сократ?

С о к р а т. Я хочу сказать, что к живым она никак не относится, а умершие уже не существуют. Таким образом, сейчас она к тебе не имеет отношения, пос- с

кольку ты еще жив, да и если что претерпишь, она тоже тебя не коснется: ведь тебя тогда не будет. Итак, печаль твоя тщетна, ведь она относится к тому, чего нет и не будет: Аксиох оплакивает Аксиоха, как если бы кто стал плакать о Сцилле или Кентавре, каковые и теперь не имеют к тебе отношения и после твоей кончины также не будут иметь. Ведь страх перед чем-то свойствен тем, кто жив; как может он быть присущ тем, кого нет?

А к с и о х. Ты произнес эти слова, руководствуясь d

ходячей премудростью нашего времени: из нее проистекает вся та вздорная болтовня, которой оглушают подростков. Меня же печалит утрата благ жизни, несмотря на шум и блеск твоих недавних речей, мой Сократ, более убедительных, чем эти последние. Ум мой блуждает далеко и не внемлет красным словам, и они не проникают сквозь мою кожу; все это — пышные и блестящие фразы, истины же в них нет. Страдания ведь не выносят софизмов и удовлетворяются лишь тем, что способно проникнуть в душу.е

С о к р а т. Ты, мой Аксиох, делаешь непоследовательное заключение, противопоставляя утрате благ ощущение зла и полностью забывая, что ты будешь мертв. Человека, лишенного благ, огорчает ощущение зла, про- 370

тивоположное благу, но ведь тот, кто не существует, не воспринимает этого лишения. Каким же образом может возникнуть печаль из того, что не приносит познания будущих огорчений? Если бы ты, Аксиох, с самого начала по неведению не предполагал единого ощущения для всех случаев, ты никогда бы не устрашился смерти. Теперь же ты сам себя крушишь, страшась лишиться дыхания жизни, и сам обрекаешь себя на утрату души;

419

ты дрожишь от страха потерять ощущение и в то же время считаешь, что будешь воспринимать чувством чувство, которого уже не будет в помине; да, кроме того,

b существует немало прекрасных рассуждений о бессмертии души. Ведь смертная природа никоим образом не могла бы объять и свершить столь великие дела: презреть преобладающую силу зверей, пересекать моря, воздвигать большие столицы, учреждать государства, взирать на небеса и усматривать там круговращения звезд, пути Солнца и Луны и их восходы и закаты, затмения и скорое освобождение от темноты, равноденстви

с и двойные солнцевороты, зимы Плеяд, жаркие ветры и стремительно падающие дожди, безудержные порывы ураганов. Природа наша запечатлевает в памяти на вечные времена события, происходящие в космосе; все это было бы недоступно душе, если бы ей не было присуще некое поистине божественное дыхание, благодаря которому она обладает проницательностью и познанием столь великих вещей.

Так что, мой Аксиох, не к смерти ты переходишь, но к бессмертию, и удел твой будет не утрата благ, а, наоборот, более чистое, подлинное наслаждение ими 23: радости твои не будут связаны со смертным телом, но

d свободны от всякой боли. Освобожденный из этой темницы и став единым, ты явишься туда, где все безмятежно, безболезненно, непреходяще, где жизнь спокойна и не порождает бед, где можно пользоваться незыблемым миром и философически созерцать природу — не для толпы и театральных зрелищ, но во имя вящего процветания истины.

А к с и о х. Ты своими речами обратил мои мысли в прямо противоположную сторону. Страх смерти куда-

е то ушел, на его место пришло томление, меня охватило желание, подражая ораторам, сказать нечто тонкое: ведь я уже давно занимаюсь небесными явлениями и слежу за божественным вечным круговоротом, а потому я воспрял от своей слабости и стал новым человеком.

371 С о к р а т. Если же ты желаешь, услышь и другое рассуждение, которое мне возвестил маг Гобрий: он сказал, что во время похода Ксеркса его дед и тезка, будучи послан на Делос, дабы охранять остров — родину двух божеств, вычитал на двух медных табличках, вывезенных Опис и Гекаэргой из Гиперборейской земли, что после высвобождения души из тела она отправляется в некое безвидное место, в подземное оби-

420

талище, туда, где находится дворец Плутона, не уступающий дворцу самого Зевса 24. Ведь Земля расположена в средоточии космоса, небесный же свод сферовиден, и одну половину сферы получили в удел небесные b

боги, другую — боги подземного царства; при этом одни из них между собой братья, другие же — дети братьев. А преддверие пути в царство Плутона надежно охраняется засовами и замками. Того, кто их отопрет, принимает в свое лоно река Ахеронт, а затем Кокит, переплыв каковые надлежит быть отведенным к Миносу и Радаманту на равнину, именуемую «долиной истины» 25. с

Там восседают судьи, расспрашивающие каждого из прибывающих, какой они жили жизнью и какие привычки прививали своему телу 26; при этом солгать бывает немыслимо. Итак, те, кому в жизни сопутствовал добрый гений, поселяются в обители благочестивых душ, где в изобилии созревают урожаи всевозможных плодов, где текут источники чистых вод и узорные луга распускаются многоцветьем трав, где слышны беседы философов, где в театрах ставятся сочинения поэтов и пляшут киклические хоры, где звучит музыка и устро-d

яются на свой собственный счет славные пиршества и совместные трапезы, где беспримесна беспечальность и жизнь полна наслаждений. Там нет ни резких морозов, ни палящего зноя, но струится здоровый и мягкий воздух, перемешанный с нежными солнечными лучами. Посвященные сидят здесь на почетных местах и, как в земной жизни, совершают священные обряды 27. Может ли .статься, что ты, соплеменник богов, не будешь одним из первых, кто сподобился сей чести? Ведь предание гласит, что и спутники Геракла и Диониса, раньше е чем сойти в Аид, приняли посвящение в этом месте и Элевсинская богиня воспламенила в них отвагу для этого путешествия 28. Тех же, чья жизнь была истерзана злодеяниями, Эринии ведут через Тартар к Эребу и Хаосу, в обитель нечестивцев, где Данаиды бесконечно черпают воду и наполняют ею сосуд, где мучится жаждой Тантал, где пожираются внутренности Тития и Сизиф безысходно катит в гору свой камень, так что конец его. труда оборачивается началом новой страды 29. Там они, облизываемые дикими зверьми и то и дело обжигаемые пылающими факелами Пэн 30, мучимые 372

всевозможными истязаниями, терпят вечную кару.

Вот что слышал я от Гобрия, а ты, Аксиох, пожалуйста, рассуди сам. Ведь разум мешает мне быть прямо-

421

линейными, и я твердо знаю лишь то, что любая душа бессмертна31, а побывав в этом месте, она кроме того, становится и беспечальной. Так что, как ни поверни это, Аксиох, тебя ожидает блаженство, ибо ты прожил свой век в благочестии.

А к с и о х. Мне стыдно тебе что-либо отвечать, мой Сократ: я настолько далек сейчас от страха смерти, что жажду ее всей душой – так убедило меня это предание; в нем есть что-то небесное. Я презираю жизнь, как если бы я был уже перемещен в лучшее обиталище. Теперь я спокойно обдумываю про себя сказанное; но после полудня будь снова со мною, Сократ.

С о к р а т. Я сделаю, как ты сказал. А сейчас я вернусь в Киносарг, к обычному месту философских бесед, откуда и был сюда вызван.

АЛКИОНА

Херефонт, Сократ

I. Х е р е ф о н т. Что это за звук донесся до нас, мой Сократ, издалека, со стороны побережья и мыса? Как приятен он на слух! Какое существо могло его испустить? Ведь обитатели вод безгласны.

С о к р а т. Мой Херефонт, то, верно, некая морская птица, именуемая алкионой; это скорбное существо, источающее обильные слезы, и ему среди людей издревле посвящено предание: говорят, что жила на свете женщина, дочь Эола, сына Эллина, коя в любовной тоске оплакивала своего умершего мужа, трахинянина Кеика, сына звезды Эосфор – красивого потомка прекрасного отца 1. Затем божественной волей она была наделена крыльями и превращена в птицу, которая, облетам моря, ищет мужа: раньше, скитаясь по всей земле, она нигде его не находила 2.

II. Х е р е ф о н т. Да, птица, о коей ты говориш, именуется алкионой; я никогда раньше неслыхивал ее крика, и мне в самом деле показался он необычным. Право, это существо испускает такой жалобный стон. А велико ли оно, мой Сократ?

С о к р а т. Нет, не велико, однако за свою любовь к мужу оно в большой чести у богов. По гнездам этих птиц Космос устанавливает так называемые «дни алкион», образующие рубеж между зимним холодом и погожей порой, и сегодя скорее всего один из таких пограничных дней. Разве ты не видишь, как сейчас безоблачной небо, а море спокойно и безмятежно и напоминает, если можно так сказать, зеркало?3

Х е р е ф о н т. Ты прав. Кажется, именно сегодня – день алкионы, и вчера был такой же. Но, воимя богов, мой Сократ, можно ли верить древним преданиям о том, будто птицы каким-то образом преращались в женщин

423

или женщины – в птиц? Все это кажется в высшей степени невероятным.

III. С о к р а т. Любезный мой Херефонт, думается, мы вообще близорукие судьи того, что возможно и что невозможно: ведь мы решаем в соответствии с человеческими возможностями и способностью, а последнее бессильно в познании, неверно и ограниченно; многое кажется нам доступных, хотя оно и малодоступно, и возможным, хотя оно невозможно, - в значительной мере по нашей неопытности, а еще чаще из-за ребяческого образа мыслей. Всамом деле, любой человек может показаться младенцем, даже если он очень стар, ибо время человеческой жизни весьма невелико и непродолжительно в сравнении с целой вечностью. Могут ли сказать, добрейший мой друг, те, кто неведает мощи богов и гениев 4, а так же природы в целом, возможны или невозможны подобные вещи? Ты ведь видел, Херефонт, третьего дня, какая стояла зима; в того, кто вдумается, вселили бы страх все эти молнии, раскаты грома и небывалая сила ветров: ведь ему показалось бы, что рушится вся Вселенная.

IV. А вскоре наступило удивительное затишье, погода разгулялась и пребывает такой по сей день: не думаеш ли ты, что куда более тяжкий труд сменить тот неотразимый ураган и смуту на ясную погоду и установить безветрие во всем космосе, чем привратить женский образ в некую птицу? Ведь у нас даже малые дети умеют ваять различные формы и, когда берут в руки глину или воск, часто с легкостью преображают одну и ту же массу в различные виды существ, причем божеству, обладающему значительным и несопоставимым преимуществом в сравнении с нами и нашим искусством, быть может, все это кажется сущим пустяком. Да и насколько большим тебя самого представляется тебе целое небо? Можешь ты мне сказать?

V Х е р е ф о н т. Но кто из людей, мой Сократ, мог бы вооброзить или назвать нечто подобное?! Об этом и речь-то немыслима.

С о к р а т. Даже сопоставляя между собой людей, мы усматриваем у иных из них значительные преимущество по способностям, которые у других отсутствуют. Зрелый возраст мужей по отношению к полному младенчеству, к пятому дню от рождения или десятому, дает поразительную разницу по способности или неспособности почти во всех жизненных проявлениях – и в том,

424

Что изобретается с помощью искусств, и в том, что есть действие тела или души: свершение зрелых мужей, как я сказал, младенцам не могут, очевидно, даже прийти на ум.

VI. И сила зрелого муже здесь несравнима с силой маленьких мальчиков; первый имеет перед ними огромное преимущество: ведь он один мог бы с легкостью победить многие десятки тысяч младенцев. Ранний возраст людей по самой своей природе связан с полной беспомощьностью и неумелостью. Но коли человек, как это видно, столь сильно отличается от человека, какой должна показаться сила целого неба в сравнении с нашими силами тем, кто способен все эти вещи охватить умозрением? Вероятно, многим покажется убедительным, что Космос, насколько его величина превышает Сократа и Херефонта, настолько же отличен от нашего состояния по своей силе, разуму и способности суждения5.

VII. Для меня и тебя, для многих подобных нем существ немыслимо множество вещей, очень легких для кого-то другого. Ведь и играть на флейте немузыкальным людям или неграмотным – читать и правильно писать, пока они этому не обучились, еще более невозможно, чем превращать птиц в женщин и, наоборот, женщин в птиц. Природа лепит безногие и бескрылые живые существа почти как из воска, а также придают им ноги и наделяют их крыльями, расцвечивая их многочисленными разнообразными красками и узорами, делает пчелу мастерицей, творящей божественный мед, из безгласных и бездушных яиц формирует множество родов пернатых, пресмыкающихся и водных живых тварей, пользуясь, как говорят некоторые, священным мастерством великого Эфира6.

VIII. Мы, смертные и во всех отношениях малые существа, не имеем средств для обозрения великих возможностей бессмертных и их как больших, так и малых деяний: мы ведь недоумеваем в отношении многих вещей, касающихся нас самих, и тем более не можем ничего с уверенностью сказать ни об алкионах, ни о соловьях. Мифическую молву, переданную нам отцами, я передам детям моим, о певучая птица слез!

Я расскажи им о твоих песнях и часто буду славить твою благочестивую любовь к мужу перед моими женами, Ксантиппой и Мирто7, говоря среди прочего особенно о том, какой чести удостоилась ты у богов.

425

Наверное, и ты поступиш подобным же образом, Херефонт?

Х е р е ф о н т. Так подобает сделать, Сократ мой; сказанное тобою – это двойной призыв – к женщинам и к мужчинам, - касающихся их отношений.

С о к р а т. Встретим же алкиону и проводим ее в добрый час из Фалерской гавани8 в столицу!

Х е р е ф о н т. Разумеется, сделаем именно так.