Часть 10.

одной среды, свет не приобретает особого качества, которое могло бы изменить его в отношении другой среды так, чтобы эта последняя предписала ему другой путь. Это становится еще яснее из следующего чертежа (рис. 2) г

254

В самом деле, когда между АВ и а, где находится глаз, имеется только одна среда, например вода, тогда о видно на месте о в направлении aqo; стало быть, среда CDAB не изменяет направления луча из aqo в aqp. Если теперь отнять эту среду между ab и CD, то было бы смешно предположить, что б) путь от о будет идти уже не к q, a к г, словно луч о заметил, что теперь над ним воздух, и захотел пройти через r, чтобы я увидел о в r; и точно так же было бы бессмысленно утверждать, что в) путь от о уже не ведет больше через q, откуда луч мог бы с таким же успехом дойти до а. Ибо от о пути направляются во все стороны — к q точно так же, как и кг и т. д.

Перед нами, таким образом, трудное явление, и трудное именно потому, что чувственное становится здесь духообразным (geistermдвig). Я часто размышлял над этим и объясню теперь, как мне удалось преодолеть эту трудность.

Наблюдаемый факт заключается в том, что CDAB не только прозрачно, но что видима и его своеобразная природа, т. е. процесс видения между АВ и а опосредствуется идеальным отношением. Мы находимся в области идеального, так как имеем дело с видимостью (der Sichtbarkeit), а видимость вообще есть полагание себя идеальным в другом. Но поскольку идеальное здесь еще не находится в единстве с телесным явлением, постольку один лишь удельный вес как идеальная определенность, существующая в себе, т. е. бестелесно, определяет процесс видения — не со стороны цвета и т. д., а исключительно со стороны пространственного отношения; т. е. я вижу нематериальную определенность среды CDAB, причем телесное наличное бытие последней как таковое остается бездейственным. Различие веществ как таковое нисколько не касается глаза; световое пространство, или среда глаза, является, правда, и чем-то материальным, но эта материальность изменяет только осуществляемое глазом определение пространственного.

Точнее, дело должно быть понято так. Если остановиться на отношении воздуха и воды (хотя это только элементарные прозрачности, не положенные формой, преодолевшей тяжесть) и взять их как две соприкасающиеся среды (ибо, хотя в своей абстрактной определенности они появляются раньше, чем удельный вес, мы должны, однако, с тем чтобы определить их как физически конкретное, учесть все же качества, которые еще не играют

255

роли при развитии их собственной природы), то предмет будет виден не там, где он находится, если, конечно, между предметом и глазом расположены обе среды. Спрашивается, что же тут происходит? Вся среда CDAB со своим объектом о полагается в среду CDa как идеальная и при этом соответственно своей качественной природе. Но какую сторону этой качественной природы я вижу? Или: какая сторона этой природы может войти в другую среду? В другую среду (воздух, например) может войти только нематериальная качественная природа (воды, например), только бестелесная качественность, а не химическая природа, качественность, лишенная свойств воды и лишь обусловливающая видимость. Эта качественная природа стала теперь в отношении видимости действенной в воздухе, т. е. вода с ее содержанием видима так, пак если бы она была воздухом; ее качественная природа находится как видимая в воздухе — в этом суть дела. Зрительное пространство, образованное водой, перемещается в другое зрительное пространство — в пространство воздуха, в котором находится глаз. Каково то особое свойство, которое остается за качественной природой в этом новом зрительном пространстве и в силу которого она обнаруживает свою видимость, т. е. является действенной? Это не форма, ибо вода и воздух в качестве прозрачного в отношении друг друга бесформенны,— это не сцепление, а один лишь удельный вес. В иных случаях маслянистость и горючесть тоже создают различие, но мы ограничимся здесь удельным весом, чтобы не применять всего ко всему. Только специфическая определенность одной среды видима в другой. Трудность здесь в том, что качество удельного веса, вообще определяющее место тела, в данном случае, будучи освобождено от своей материи, определяет только место его видимости. Но что такое удельный вес как не форма, определяющая пространство? Удельный вес воды может, следовательно, проявить здесь свою действенность только в том, что и второе зрительное пространство — воздух приобретает удельный вес воды. Исходным зрительным пространством служит для глаза воздушное пространство; это первое, в котором он находится, есть его принцип, его единство. Теперь перед ним оказывается второе зрительное пространство — водяное, па место которого он ставит воздушное, приводя первое пространство ко второму, т. е. к тому объему (ибо только это различие имеет значение), которое занимало

256

бы воздушное пространство, если бы оно обладало плотностью воды; ибо водяное пространство делается видимым в другом, в воздушном. Известное количество воды превращается, таким образом, в воздух, сохраняя при этом удельный вес воды, т. е. видимое воздушное пространство, имеющее те же размеры, что и данное количество воды, и тот же удельный вес сокращается под влиянием удельного веса воды в своем объеме, хотя и остается тем же количеством. Так как водяное пространство переместилось в воздушное, т. е. вместо воды я вижу воздушную среду, то количество воздуха хоть и остается тем же экстенсивным количеством, что и прежде, но объем воды кажется уменьшенным в такой пропорции, как если бы равное количество, т. е. равный объем воздуха, приобрел удельный вес воды. Значит, можно сказать и наоборот: данная определенная порция воздуха качественно изменяется, т. е. стягивается в такое пространство, какое она занимала бы, если бы была превращена в воду. А так как удельный вес воздуха меньше, то то же самое пространство воздуха, сделавшись водяным пространством, приобретает меньший объем, и в результате пространство приподнимается, а также равномерно уменьшается в объеме. Вот как надо понимать рассматриваемое явление; это объяснение может показаться искусственным, но дело обстоит именно так, а не иначе. Луч, говорят, распространяется, и свет проходит насквозь; но здесь вся среда — а именно прозрачное, светлое водяное пространство — помещается в другую сообразно своему специфическому качеству, а не только как излучение. В отношении света нельзя, стало быть, говорить о материальном распространении: вода, поскольку она видима, идеально присутствует в воздухе. Это присутствие есть своеобразная тяжесть; с этой специфической определенностью и с ней одной вода сохраняется и проявляет себя в том, во что она превращена, и превращает, таким образом, это свое преобразование в себя. Дело обстоит так, как если бы человеческая душа, будучи перемещена в тело животного и оставаясь в нем, расширила его до размеров человеческого тела; или как если бы душа мыши в теле слона стала слоновой, но в то же время сократила бы это тело до соответствующих ей карликовых размеров. Однако лучше всего взять пример из мира представления, поскольку ведь разбираемое явление идеально, да и сокращение, о котором идет речь, производится представлением. Когда героический

8 Гегель, т. 2

257

подвиг великого человека переносится в маленькую душу , последняя воспринимает это великое сообразно своим специфическим свойствам и сообщает предмету свои собственные карликовые размеры: собственная малость видит предмет в соответственно уменьшенном масштабе. Как созерцаемый мной герой действенно присутствует во мне, но лишь идеально, так и воздух принимает в себя водяное зрительное пространство и сокращает его до себя. Это принятие в себя труднее всего поддается пониманию именно потому, что оно есть некая идеальная, а вместе с тем действительная реальная наличность. Именно будучи прозрачной, среда есть эта нематериальность, это светлое, что может нематериально присутствовать в другом месте и все-таки оставаться самим собой. Так, в прозрачности материальное тело преображается в свет.

Эмпирически рассматриваемое явление заключается в том, что, например, в сосуде с водой предметы кажутся приподнятыми. Голландец Снеллиус открыл угол преломления, и Декарт воспринял это открытие. От глаза проводится линия к предмету; и хотя свет проявляет себя прямолинейно, однако предмет виден не в конце прямой линии, а выше. Он виден в некотором определенном месте, от которого снова проводится линия к глазу. Величина разницы обоих мест определяется с геометрической точностью следующим образом: через ту точку поверхности, например воды, откуда выходит первая линия, проводят перпендикуляр и затем определяют угол, образуемый этим перпендикуляром с линией зрения. Если теперь среда, в которой мы находимся, по своему удельному весу легче, чем среда, в которой помещен предмет, то он покажется нам более удаленным от перпендикуляра к плоскости раздела, чем когда мы видим его только через воздух, т. е. благодаря наличности второй среды угол увеличивается. В математической физике это изменение определяется синусом угла, служащим мерой преломления. Если этого угла нет вовсе (линия, соединяющая глаз предметом, перпендикулярна к плоскости раздела), то из определения синуса непосредственно следует, что предмет не сдвинется, но будет виден на своем истинном месте: это выражают так, что луч, падающий перпендикулярно к плоскости раздела, не преломляется. То обстоятельство, однако, что предмет и в этом случае кажется приподнятым, ибо мы видим его хотя и в том же направлении, по все-таки ближе к нам, — это второе обстоятельство не вытекает

258

из данного определения. В математической физике и вообще в физических учебниках указывается, следовательно, только закон величины преломления в отношений синусов, но ничего не говорится о приподнятости предмета, имеющей место и тогда, когда угол падения равен нулю. Отсюда следует, что определения синусов углов недостаточно, потому что оно не учитывает приближение предмета. В самом деле, имей мы только один этот закон, из него вытекало бы, что лишь та точка, в которой я могу провести т глаза перпендикулярную линию, видна мне в своей действительной удаленности, остальные же точки кажутся постепенно все более близкими, а отсюда, далее, следовало бы, что дно должно казаться сводчатым подобно части шара — углубленным в середине и приподнятым у краев (т. е. вогнутым). Но в действительности это но так: я вижу дно совершенно плоским и лишь приближенным ко мне. Вот как поступают в физике! Ввиду указанного обстоятельства нельзя, как это делают физики, исходить из углов падения и преломления и их синусов, т. е. нельзя рассматривать это определение как такое, от которого единственно только и зависит изменение. Действительно, так как, согласно этому определению, при перпендикулярном зрении, когда углы и синусы равны нулю, не должно происходить никакого изменения, а между тем и в этом случае приподнятость имеет место, то, следовательно, исходить нужно именно из этой приподнятости, и тогда определение углов падения при различных углах преломления получится отсюда само собой .

Степень преломления зависит от удельного веса сред, который должен быть различен; в общем положение таково, что среды с большим удельным весом вызывают большее преломление. Однако это явление зависит не только от удельного веса, но тут играют роль еще и другие определения; имеет значение и то, содержит ли одна из сред в себе маслянистое, горючее начало. Так, Грен (§ 700) приводит примеры, в которых преломляющие силы не зависят будто бы от плотностей: квасцы и купорос, например, дают заметное преломление света, хотя их удельные веса различаются мало; в случае буры, пропитанной оливковым маслом (оба эти вещества горючи), преломление не соответствует удельному весу, равно как и в случае воды и терпентинного масла и т. д. Точно так же Био («Traite de Physique», III, p. 296) говорит, что землистые вещества ведут себя в смысле преломления приблизительно

9*

259

сообразно своим плотностям, но что иначе обстоит дело с маслянистыми и газообразными веществами. И на следующей странице он замечает: «On voit que des substances de densites tres diverses peuvent avoir des forces refrin-gentes egales, et gu'une substance moins dense qu'iine autre peut cependant posseder un pouvoir refringent plus fort. Cette force depend surtout de la nature chimique de chaque particule. La force la plus energique refringente est dans les huiles et resines, et Геаи destillee ne leur est pas inferi-eure» . Горючесть есть, таким образом,„специфическое свойство, своеобразно проявляющее себя в данном случае: масло, алмаз, водород преломляют сильнее. Однако мы должны довольствоваться здесь только установлением общих точек зрения. Рассматриваемое явление вообще относится к числу самых запутанных. Подлинная же природа этой запутанности заключается в том, что духовнейшее подчиняется здесь материальным определениям, божественное поселяется в земном, но так, однако, что при этом сочетании чистого, девственного, неприкосновенного света с телесностью обе стороны равно сохраняют свои права.

§ 319

Это вначале внешнее сравнение и объединение раз-личных определяющих видимость плотностей , существующих в различных средах (в воздухе, воде, стекле и т. д.), становится в природе кристаллов внутренним сравнением. Кристаллы, с одной стороны, вообще прозрачны; но с другой, они обладают в своей внутренней индивидуализации (основной форме) формой, отходящей от формальной одинаковости *, к которой принадлежит эта всеобщая прозрачность. Эта форма есть так же образ, как основная форма, но вместе с тем и идеальная, субъективная форма, которая подобно удельному весу действует как фактор, определяющий место, так что видимость как пространственное самообнаружение определяется ею специфическим образом в отличие от первой абстрактной прозрачности, — мы имеем двойное лучепреломление .

____________________________________________________________________________

* Под формальной одинаковостью здесь разумеется кубическое вообще. Для характеристики — с точки зрения внутренней структуры _ кристаллов, обнаруживающих так называемое двойное лучепреломление, я приведу здесь следующее место из Био («Traite de Physique», III, ch. 4, p. 325): «Это явление наблюдается во всех прозрачных кристаллах, первичной формой которых не является ни куб, ни правильный октаэдр».

260

Примечание. Здесь было бы уместно применить категорию силы, поскольку ромбоидальная форма (наиболее обычная среди форм, внутренне отходящих от формальной одинаковости образа) насквозь индивидуализирует кристалл изнутри, но если только он не расщеплен случайно на пластинки, не осуществляется в виде образа, и если ни в малейшей мере не нарушена совершенная гомогенность и прозрачность кристалла, т. е., следовательно, ромбоидальная форма действует лишь как нематериалъная определенность.

По поводу перехода от вначале лишь внешне положенного отношения к его форме как внутренне действующей определенности, или силе, я не могу привести ничего более меткого, чем слова Гёте об отношении между внешней установкой двух направленных друг к другу зеркал и явлением энтоптических цветов, возникающим внутри стеклянного куба, когда он помещен между этими зеркалами. В «Zur Naturwissenschaft» (Bd. I, Heft 3, XXII, S. 148) мы читаем о «естественных, прозрачных кристаллизованных телах» следующее: «Итак, мы высказываем о них, что природа построила в самой сердцевине таких тел подобный же прибор из зеркал, какой создается нами с помощью внешних, физико-механических средств» (ср. там же предшествующую страницу) *, — природа ткет изнутри свои узоры! При этом сопоставлении внешнего и внутреннего речь идет, повторяю, не о рефракции, как в тексте настоящего параграфа, а о внешнем двойном отражении и о том, что ему соответствует внутри тела, И когда там же (S. 147) говорится: «У известкового шпата можно было явственно заметить, что ближайшей причиной рассматриваемого явления служит различная слоистость и вызываемое этим взаимодействие отражений», то и тут следует иметь в виду, что в тексте параграфа говорится о, так сказать, ромбоидальной силе, или действенности, а не о действии существующих пластинок (ср. «Zur Naturwissenschaft», Bd. I, Heft 1, S. 25) .

Прибавление. Из двух изображений, даваемых исландским шпатом, одно находится на обыкновенном месте, т. е. рефракция здесь обыкновенная. Другое же изображение,

* То, что я высказал по поводу этого соображения (письмо к Гёте от 24/11. 1821 г.), встретило у Гёте такой благосклонный прием, что он перепечатал это в «Zur Naturwissenschaft», Bd. I, Heft 4, S. 294 [1822 г., «Neueste aufmunternde Teilnahme] .

261

называемое необыкновенным, кажется приподнятым вследствие своей ромбоидальной формы, представляющей собой деформированный куб (в этом случае, значит, «molecules integrantes» не образуют куба или двойной пирамиды). Мы имеем два разных местоположения и, следовательно, два изображения, но в одном образе; ибо последний, с одной стороны, относится к свету пассивно и поэтому просто пропускает изображение, но, с другой стороны, он проявляет и свою материальность, поскольку внутренняя совокупность индивидуального тела образует поверхность. Гёте много занимался этим явлением, которое он относит на счет мелких разрывов в кристалле, на счет существующих в нем пластинок; на самом деле это смещение вызывают не разрывы, а один лишь внутренний образ. Ибо при наличии действительных разрывов тотчас же появляются цвета (см. следующий параграф). Сквозь другие тела видна не только двойная линия, но даже двз пары линий. В новейшее время было открыто много новых тел, обладающих двойным лучепреломлением. Сюда же относится явление, называемое фатой морганой или по-французски mirage (Biot. «Traite de Physique», III, p. 321) и состоящее в том, что на берегу моря мы видим предметы двойными. Здесь действует не отражение, а рефракция, поскольку предмет, как в опыте с исландским шпатом, виден через воздушные слои, которые нагреты в разной степени и поэтому обладают различной плотностью.

§ 320

3. Это нематериальное для-себя-бытие (сила) формы, переходя к внутреннему наличному бытию, упраздняет нейтральную природу кристаллизации, и появляется определение имманентной точечности, хрупкость (и затем сцепление) при еще более совершенной, но формальной прозрачности, каковой, например, обладает хрупкое стекло. Этот момент хрупкости есть отличие от тождественного с собой самообнаружения, от света и освещения; это есть, следовательно, внутреннее начало, или принцип, потемненения — темнота, еще реально не существующая, но действующая затемняющим образом (хрупкое стекло, несмотря на свою совершенную прозрачность, является, как известно, условием энтоптических цветов).

Потемнение не остается только принципом, но переходит, удаляясь от простой, неопределенной нейтральности образа (если не считать внешне и количественно

262

вызываемых помрачений и нарутения прозрачности), к абстрактной односторонней крайности самородности, пассивному сцеплению (металличности). В результате существующее уже для себя темное и наличное для себя светлое, приведенные благодаря прозрачности к конкретному и индивидуализованному единству, дают явление цвета .

Примечание. Свету как таковому абстрактная темнота противостоит непосредственно (§ 277). Но темное становится реальным лишь как физическая, индивидуализованная телесность, и указанный ход потемнения и есть эта индивидуализация светлого, т. е. в данном случае прозрачного (пассивного самообнаружения в царстве образа),— приведение его к в-самом-себе-бытию индивидуальной материи . Прозрачное есть в своем существовании гомогенное нейтральное; темное есть то, что приобрело индивидуальное для-себя-бытие, по что существует не в точечиости, а лишь как сила, направленная против светлого, и что может поэтому существовать и в совершенной гомогенности. Металличность есть, как известно, принцип всякой окраски или, если угодно так выразиться, всеобщее красящее вещество. Металл мы берем здесь только со стороны его высокого удельного веса: в это преобладание частного специфическая материя спасается от раскрытой внутренней нейтральности прозрачного образа, доходя при этом до крайности. В области химического металличность обнаруживается затем как столь же одностороннее, безразличное основание.

В данной выше характеристике хода потемнения было важно не только абстрактно указать отдельные моменты, но и назвать эмпирические способы их проявления. Ясно само собой, что и то и другое связано с трудностями; но еще больше трудностей возникает для физики из смешения определений или свойств, принадлежащих совершенно различным сферам. Как ни важно установить для таких общих явлений, как теплота, цвет и т. д.., их простую специфическую определенность при самых различных условиях и обстоятельствах, все же, с другой стороны, не менее важно фиксировать различия, присущие этим явлениям. Что такое цвет, теплота и т. д., это в эмпирической физике не может быть выведено из понятия, но должно быть установлено на основании способов происхождения. Последние же бывают весьма различны. А между тем в погоне за открытием общих законов опускают существеннейшие различия и хаотически объединяют с некоторой

263

абстрактной точки зрения самые разнородные вещи (в химии, например, газы, серу, металлы и т. д.). Такое неразмежевание способов действия по тем различным средам и областям, к которым они относятся, должно было вредно отразиться даже на самом стремлении к отысканию общих законов и определений . С такой же хаотичностью сопоставлены и обстоятельства, при которых возникает явление цветов; эксперименты, относящиеся к ряду наиболее специальных обстоятельств, выдвигаются обыкновенно против простых, всеобщих условий, при которых природа цвета открывается непредвзятому чувству, — против первичных феноменов. Этой путанице, когда под видом точного и основательного опыта на деле проявляется самая грубая поверхностность, может быть положен конец только благодаря учету различий в способах происхождения, для чего требуется знание этих способов и их тщательное различение.

Прежде всего необходимо убедиться, что основное препятствие высветления связано с удельным весом и сцеплением. В противовес абстрактному тождеству чистого самообнаружения (света как такового) эти определения суть своеобразные и особенные свойства телесности; отправляясь от них, она все больше возвращается в себя, в темное: это — определения, которые непосредственно составляют переход от обусловленной индивидуальности к свободной (§ 307) и которые проявляются здесь в отношении первой ко второй. Интересная черта энтоптических цветов заключается в том, что принцип затемнения, в данном случае хрупкость, наличествует как материальная (действующая лишь в качестве силы) точечностъ, которая при распылении прозрачного кристалла существует внешним образом и уничтожает прозрачность, как это, например, имеет место и при вспенивании прозрачных жидкостей, и т. д. Давление линзы, производящее эпоптические цвета, есть внешне-механическое изменение одного лишь удельного веса, причем разделений па пластинки и тому подобные реальные торможения отсутствуют вовсе . При нагревании металлов (изменение удельного веса) «на их поверхности появляются быстро сменяющие друг друга цвета, которые при желании могут быть даже удержаны» (Гёте. «Учение о цветах», т. I, стр. 191) . В случае же химического определения для кислоты появляется совершенно иной принцип высветления темного — принцип более имманентного самообнаружения, обжигания. При

264

рассмотрении цветов самих по себе нужно на первых порах выключить химически определенное торможение-затемнение и высветление. Ибо такое химическое тело, как глаз (при субъективных, физиологических явлениях цветов), есть нечто конкретное, содержащее в себе ряд дальнейших определений; поэтому те из них, которые относятся к цвету, не могут быть самостоятельно выделены и показаны особо, и требуется предварительное знание абстрактного цвета, чтобы найти соответствующие элементы в конкретном.

Сказанное относится к внутреннему затемнению, поскольку оно принадлежит к природе тела; в отношении цвета факт этого затемнения интересен тем, что вызываемое им помрачение не может быть положено внешне существующим способом, а значит, и не может быть обнаружено таким путем. Внешним образом помрачающая среда есть просто менее прозрачная, лишь просвечивающая среда вообще; среда вполне прозрачная (стихия воздуха лишена той конкретности, какая уже содержится в нейтральности неиндивидуализованной воды), например вода или чистое стекло, имеет в себе зачатки помрачения, которое осуществляется при утолщении среды, особенно при увеличении числа ее пластов (т. е. прерывающих граней). Самым известным из внешне помрачающих средств является призма, помрачающее действие которой зависит от двух обстоятельств: во-первых, от ее внешнего ограничения как такового по краям и, во-вторых, от ее призматической формы, неравенства поперечника ее по направлению от целой ширины одной ее стороны до противоположного ребра. Одной из непостижимых черт в теориях цветов является то, что они не учитывают этого свойства призмы оказывать помрачающее действие и, главное, неравенство этого помрачения в зависимости от различия длины поперечника в различных частях, через которые проходит свет.

Но потемнение есть вообще только одно обстоятельство, другим же является светлость; цвет предполагает более близкую детерминацию их отношения. Свет просветляет, день прогоняет тьму; помрачение как простое смешение светлого с имеющимся темным дает, вообще говоря, серое. Но цвет есть такое сочетание обоих определений, при котором они, будучи различены, в то же время полагаются воедино. Они разделены, и все-таки одно отражается в другом: это сочетание следует назвать

265

индивидуализацией — отношение, подобное вскрытому выше для так называемого преломления и состоящее в том, что одно определение действует в другом и все же имеет наличное бытие для себя. В этом сущность понятия вообще, которое как конкретное одновременно различает свои моменты и содержит их в их идеальности, в их единстве. Это определение, затрудняющее понимание гётевского учения, выражено в этом учении в свойственных ему чувственных терминах следующим образом: в призме светлое проходит над темным, или наоборот, так что светлое одновременно и действует еще как таковое, и уже помрачается; отвлекаясь (в случае призмы) от общего смещения, можно, следовательно, сказать, что светлое и остается на своем месте, и одновременно смещается. Там, где светлое или темное или, вернее, высветляющее или затемняющее (то и другое относительно) существует самостоятельно в мутных средах, там мутная среда, будучи поставлена против темного фона и, стало быть, действуя высветляющим образом (или наоборот), сохраняет все свое своеобразие, остается столь же интенсивно светлым или темным, как прежде, и в то же время одно полагается в другом отрицательно, а следовательно, оба полагаются в тождестве. Именно так следует понимать отличие цвета от просто серого (хотя, например, просто серая, совершенно бесцветная тень встречается, вероятно, реже, чем это кажется на первый взгляд): отличие это совпадает с отличием зеленого от красного внутри четырехугольника цветов, поскольку зеленое есть смешение противоположности синего и желтого, а красное — ее индивидуальность.

Согласно известной теории Ньютона, белый, т. е. бесцветный, свет состоит из пяти или семи цветов (ибо точно этого не знает сама теория). Что касается варварства такого подхода, когда и в отношении света прибегают к худшей форме рефлексии — к сложению, причем светлое слагается здесь даже из семи темнот, как если бы кто-нибудь захотел составить прозрачную воду из семи различных земель, то для характеристики этого подхода нельзя подыскать достаточно сильных выражений. То же самое следует сказать о грубости и неправильности ньютоновского наблюдения и экспериментирования, о его безвкусице и даже, как показал Гёте , недобросовестности. Одна из самых явных и самых простых ошибок заключается в неверном утверждении, будто полученная с помощью

206

призмы одноцветная часть спектра, будучи пропущена через вторую призму, снова оказывается одноцветной (Newton. «Optice», Lib. I, P. I, prop. V, in fine). Столь же неудовлетворителен характер умозаключений, выводов и доказательств, основанных на этих неточных эмпирических данных. Ньютон не только пользовался призмой, но заметил и то, что для получения цвета с ее помощью нужна граница между светлым и темным («Optice», Lib. II, P. II, p. 230, ed. lat. London, 1719), и все же он упустил из виду свойство темного оказывать помрачающее действие! Об этом условии цвета он вообще упоминает (да и то некстати) только в связи с одним совершенно специальным явлением, упоминает вскользь и уже после того, как вся теория давно установлена; стало быть, это упоминание может быть использовано защитниками его теории только для утверждения, что названное условие не было неизвестно Ньютону, но не для того, чтобы поставить его как условие вместе со светом во главу угла всякого исследования цветов. И действительно, то обстоятельство, что при каждом появлении цвета наличествует темное, прямо замалчивается в учебниках физики, равно как и следующий очень простой опыт: когда мы смотрим сквозь призму на совершенно белую (или вообще одноцветную) стену, мы не видим никакого цвета (или в случае одноцветности стены видим только один ее цвет); если же вбить в стену гвоздь или вообще как-нибудь нарушить ее гладкость, то тогда, но только тогда и только в данном месте сейчас же появится разноцветность. К недостаткам изложения теории следует, таким образом, причислить и умолчание о многочисленных опытах, ее опровергающих .

Особенно следует напомнить о том недомыслии, с каким ньютонианцы отказываются от множества выводов, непосредственно вытекающих из теории Ньютона (например, от вывода о невозможности ахроматических телескопов), и в то же время продолжают настаивать на правильности самой теории.

И наконец, скажем о слепоте предрассудка, будто эта теория покоится на чем-то математическом, как будто одних измерений, да и то отчасти неверных и односторонних, уже достаточно, чтобы заслужить название математики, и как будто внесенные в выводы количественные определения могут как-нибудь обосновать теорию и саму природу предмета.

267

Главная причина, почему столь же ясное, сколь основательное и даже ученое, изложение Гёте, рассеивающее тьму в этом вопросе о свете, не встретило более сочувственного отклика, заключается, без сомнения, в том, что иначе многим пришлось бы признаться в слишком уж большом недомыслии и скудоумии. В последнее время несуразные ньютоновские представления не пошли на убыль, но после открытий Шалю еще были дополнены теорией поляризации света и даже четырехугольности солнечных лучей , вращательным движением цветных световых шариков то слева направо, то справа налево и, наконец, воскресшими ньютоновскими Fits, acces de facile transmission и acces de facile reflexion ..., — словом, разрослись в дальнейшую метафизическую галиматью. Некоторые из этих представлений возникли здесь в результате приложения дифференциальных формул к явлениям цветов: тот действительный смысл, который имеют эти формулы в механике, был недопустимым образом перенесен на явления совершенно другой области.

Прибавление. Первое. В призме тоже имеет место так называемое двойное лучепреломление; но здесь к этому еще присоединяется дальнейшая определенность — переход прозрачности в затемнение, вследствие чего возникают цвета. Хрупкость стекла оказывается моментом, помрачающим светлое, хотя стекло совершенно прозрачно. Молочное стекло, опал производят такое же действие; но в первом случае возникающая мутность не проявляется во внешнем существовании. Свет не помрачает сам себя, он есть, наоборот, непомраченное; лишь вместе с индивидуальным, субъективным, которое само разъемлет себя на свои различия и связует их в самом себе, появляется, таким образом, представление цвета. Ближайшие подробности этого вопроса относятся к эмпирической физике; но поскольку задача последней не только наблюдать, но и сводить наблюдения к всеобщим законам, она соприкасается с философским рассмотрением предмета. По вопросу о цветах господствуют два представления: согласно одному из них, разделяемому нами, свет есть нечто простое. Другое воззрение, утверждающее сложность света, прямо противоположно всякому понятию и представляет собой грубейшую метафизику; оно потому так дурно, что дело идет здесь о самой сущности понимания. Свет есть та область, в которой следовало бы отказаться от рассмотрения единичного, множественного и подняться к абстракции

268

тождественного как существующего. Это именно тот пункт, где непременно нужно возвыситься до идеального, до мысли, но названное представление уничтожает всякую возможность мысли своим исключительно грубым подходом. Философия никогда не имеет дела с составным (Zusammengesetzen), а всегда лишь с понятием, с единством различенных, являющимся имманентным, а не внешним, поверхностным единством. Чтобы исправить ньютоновскую теорию, пытались устранить эту составность утверждением, что свет в самом себе определяется к различным цветам, как электричество или магнетизм поляризуются на различные моменты. Но цвета стоят лишь на грани между светлым и темным; это признает сам Ньютон . Для цветовой детерминации света всегда требуется внешнее определение или условие вроде бесконечного импульса в фихтевском идеализме, и к тому же условие специфическое. Если бы свет помрачался сам собой, то он был бы идеей, которая различна в самой себе; но свет есть только абстрактный момент — достигшая абстрактной свободы самость и центрированность тяжести. В философии и нужно выяснить, к какой точке зрения относится свет. Свет оказывается, таким образом, еще вне физического. Светлое телесное, будучи фиксировано, есть белое, каковое еще не есть цвет; темное, будучи материализовано и специфицировано, есть черное. Между этими крайними точками лежит цвет; лишь сочетание света и тьмы и именно спецификация этого сочетания производит явление цвета. Ночь несет в себе разлагающее брожение и разрушительную борьбу всех сил, абсолютную возможность всего, хаос, который содержит в себе не-сущую материю, а именно все в процессе его уничтожения. Она есть мать и кормилица всего, свет же — это чистая форма, впервые обретающая бытие в своем единстве с ночью. Трепет ночи есть тихое содрогание и волнение всех сил; сияние дня есть их вне-себя-бытие, которое не в состоянии остаться внутренним, но растекается и теряет себя как лишенная духа и бессильная действительность. Но истина есть, как мы видели, единство обоих, т. е. свет, который не сияет во тьме, но проникнут ею как сущностью, именно через тьму субстанциируется и материализуется. Он не сияет во тьме, не высветляет ее, не преломляется в ней; но преломленное в самом себе понятие как единство обоих выявляет в этой субстанции свою суть, различия своих моментов. Это — безмятежное царство цветов

269

и их живое движение в игре цветов. Каждый знает, что цвет темнее света; по ньютоновскому же представлению, свет не есть свет, он темен в себе: только через смешение различных цветов, будто бы являющихся первоначальными, возникает свет, по Ньютону. Когда споришь с Ньютоном, это кажется дерзостью; но вопрос может быть решен только эмпирически, и именно так изложил его Гёте, тогда как Ньютон затемнил его рефлексией и грубостью представления. И только потому, что благодаря этой грубости физики стали слепы к содержанию опытов, ньютоновская система могла удержаться до сих пор. Я могу быть более или менее краток в этом пункте, ибо есть надежда, что этому в высшей степени интересному вопросу о цветах будет вскоре посвящен в нашем университете особый цикл лекций , так что вы сможете ближе ознакомиться на экспериментах с существом дела, с чудовищным заблуждением Ньютона и с бездумным повторением его ошибок современными физиками.

Рассмотрение цветов должно начаться там, где прозрачность обусловлена помрачающими средствами, каковым приходится признать и призму, и где, стало быть, появляется отношение света к темному. Цвет как нечто простое и свободное нуждается в другом для своей действительности — в определенной неправильной фигуре, содержащей различные углы между своими сторонами. Так возникают различные по своей интенсивности высветления и помрачения, которые своим взаимодействием и производят свободные цвета. Для получения различий в помрачении пользуются главным образом прозрачными стеклами; но они не являются необходимыми для возникновения цвета, а производят уже дальнейшее, более сложное действие. Можно непосредственно привести к совпадению различные оттенки мутного или светлого, например солнечный свет и свет свечи, и тогда тотчас же получаются цветные тени, поскольку темная тень каждого света будет вместе с тем освещена другим светом; вместе с двумя тенями у нас будут, следовательно, и два освещения этих теней. При совпадении разнообразных, беспорядочных мутностей получается бесцветное серое, как мы это знаем по обыкновенным теням; это — неопределенное освещение. Но когда падает друг на друга лишь немного оттенков, скажем два определенных оттенка света, то сейчас же возникает цвет: получается качественное различие вместо чисто количественного, представляемого тенями.

270

Солнечный свет слишком определенен, чтобы допустить самостоятельное появление еще другого света; поэтому под солнечными лучами вся окрестность приобретает одно общее главное освещение. Но если в комнату падает разный свет, хотя бы, например, наряду с солнечным светом сияние синего неба, то сейчас же появляются цветные тени; так что, когда начинаешь внимательно всматриваться в различную окраску теней, вскоре замечаешь, что они вовсе не серы, а всегда окрашены, хотя часто настолько слабо, что цвета не индивидуализируются. Свет свечи и лунный свет дают самые красивые тени. Если внести в два эти различные света палочку, то обе теки будут освещены тем и другим светом — тень, отбрасываемая луной, светом свечи, и наоборот; получится синяя и красновато-желтая окраска, между тем как две свечи сами по себе дают определенно желтый свет. Та же противоположность обнаруживается при свете свечи в утренних или вечерних сумерках, когда солнечный свет не настолько ослепителен, чтобы вытеснить цветные тени множеством отражений.

Решающим доказательством своей теории Ньютон считал опыт с вертящимся колесом, выкрашенным во все цвета; так как при его быстром вращении нельзя отчетливо распознать ни одного цвета, а видишь только беловатое мерцание, то это якобы доказывает, что белый свет состоит из семи цветов. Но в этом опыте видишь только «отвратительную» серость, какой-то навозный цвет, ибо ввиду быстроты вращения глаз уже не различает цветов, как при головокружении и затуманенности сознания уже не представляешь себе предметов в их определенных очертаниях. Считает ли кто-нибудь действительным тот круг, который мы видим, когда перед нами вращают привязанный к веревке камень? Излюбленный эксперимент ньютонианцев прямо опровергает то, что они хотят с его помощью доказать; ибо если бы цвета были чем-то изначально зафиксированным, то содержащаяся во всяком цвете мутность вовсе не могла бы разрешиться здесь в светлое. Нет, именно потому, что свет вообще прогоняет мрак, как об этом поется в песенке ночных сторожей, мутное отнюдь не является чем-то изначальным. И наоборот, где преобладает мутное, там исчезает слабая освещенность. Если поэтому наложить друг на друга стекла определенных цветов, то сквозь них просвечитвает то белое, когда стекла светлы, то черное, когда они имеют темную

271

окраску. Ньютопианцам пришлось бы тут сказать, что и тьма состоит из цветов; и действительно, какой-то англичанин утверждал, что черное состоит из всех цветов. Особенный характер цвета здесь совершенно исчез.

Ход ньютоновской рефлексии, свойственный всей манере его физического мышления, состоит просто в следующем:

а) Ньютон начинает с опытов над стеклянной призмой в совершенно темной комнате (педантическая подробность, которая подобно «овальному отверстию» и т. д. совсем не нужна) и заставляет падать на призму «световые лучи», как он выражается. Сквозь призму видны тогда различные цвета и вообще световое изображение в некотором месте, причем цвета располагаются в особом порядке: фиолетовый, например, ниже, красный — выше. Таково простое явление. Далее Ньютон говорит: так как одна часть изображения сдвинута больше другой и там, где сдвиг больше, видимы другие цвета, то, значит, один цвет есть нечто более сдвинутое, чем другой. Это выражается затем так, что внутреннее различие цветов по их природе состоит в их различной преломляемости. Каждый цвет объявляется чем-то изначальным, что искони присутствует в свете отдельно и в готовом виде; и призма, например, только выявляет, согласно этой теории, изначально существующее различие, которое отнюдь не возникает тут впервые, подобно тому как мы видим, например, через микроскоп чешуйки на крыле бабочки, невидимые простым глазом. Таково рассуждение Ньютона. Мягкость, нежность, бесконечная пассивность, абсолютная самотождественность света, который поддается всякому впечатлению и безразлично воспринимает все внешние модификации, сводится к совокупности твердо фиксированных элементов. С таким же правом в другой области можно было бы рассуждать так: когда на рояле ударяешь по различным клавишам, то получаются различные звуки, потому что колеблются действительно различные струны; у органа каждому звуку тоже соответствует своя особая трубка. Но когда дуешь в рожок или флейту, то и тут раздаются различные звуки, хотя тут уже нет особых клавиш или трубок. Правда, существуют русские хоры дударей, где каждый дударь извлекает из своего рожка только один звук, так что каждому звуку соответствует свой особый рожок. Если бы кто-нибудь, прослушав однажды такой хор, услыхал затем ту же мелодию на обыкновенной

272

валторне, он мог бы подобно Ньютону заключить: «В одной этой валторне сидит несколько различных валторн, которых нельзя ни увидеть, ни ощупать, но дударь, играющий в данном случае роль призмы, обнаруживает их присутствие; раз он извлекает различные звуки, значит, он дует в различные рожки, ибо каждый звук есть нечто зафиксированное и готовое, имеет свое собственное существование и свой собственный рожок». Известно, правда, что из одного рожка извлекаются различные звуки благодаря различному изгибу губ, вкладыванию пальцев в отверстие рожка и т. д. Но все это якобы ничего не значит, все это якобы только формальная деятельность, которая лишь выявляет уже существующие различные звуки, а не создает впервые различие звучания. Мы-то знаем, что призма есть то условие, благодаря которому возникают различные цвета, поскольку вследствие имеющихся в ней различных плотностей различные помрачения света налагаются друг на друга. Но ньютонианцы, хотя бы вы им и показали, что цвета возникают только при этих условиях, продолжают настаивать на том, что не эти различные деятельности в отношении света создают различные продукты, но что продукты существуют уже в готовом виде до акта их производства; это подобно утверждению, что звуки уже существуют в валторне как различные звучания независимо от того, как я вкладываю губы и как вставляю пальцы в переднее отверстие инструмента, что эти деятельности заключаются не в изменении звучания, а лишь в повторном извлечении звука то из одного, то из другого рожка. Заслуга Гёте в том, что он низвел призму с ее пьедестала. Заключение Ньютона гласит: «То, что производится призмой, есть первоначальное»— заключение поистине варварское! Атмосфера помрачает свет, и притом в различной степени; так, например, солнце при восходе краснее, потому что тогда в воздухе больше испарений. Вода и стекло помрачают еще гораздо сильнее. Не учитывая свойство инструмента затемнять свет, Ньютон принимает возникающее позади призмы потемнение за первоначальные составные части, на которые свет будто бы разлагается призмой. Но утверждать, что призма обладает рассеивающей силой, — это настоящая неряшливость, потому что тем самым уже предполагается истинность теории, которая еще только должна быть доказана опытом. Это все, равно как если бы я хотел доказать,

273

что вода сама по себе не прозрачна, загрязнив ее предварительно привязанной к палке грязной тряпкой.

в) Если Ньютон далее утверждает, что семь цветов — фиолетовый, синий, голубой, зеленый, желтый, оранжевый и красный — просты и неразложимы, то едва ли удастся кого-нибудь убедить в простоте, например, фиолетового цвета, ибо он представляет собой смесь синего и красного. Каждый ребенок знает, что при смешении желтого и. синего получается зеленое; когда к синему прибавляется меньше красного, чем в случае фиолетового, получается лиловое; желтое с красным дает оранжевое. Но ньютонианцы, считающие зеленое, фиолетовое и оранжевое чем-то изначальным, находят также абсолютное различие в синем и голубом, хотя тут вообще нет никакого качественного различия. Ни один живописец не впадет в глупость ньютонианства; имея в своем распоряжении красное, желтое и синее, он составляет из них остальные цвета. Даже из механического смешения двух сухих порошков — желтого и синего — получается зеленое. Так как разные цвета возникают, таким образом, через смешение, с чем должны согласиться и ныотонианцы, то они пытаются спасти положение утверждением, что цвета, возникающие из призматического спектра (т. е. из призрака), в свою очередь изначально отличаются от остальных естественных цветов, от присутствующих в разных веществах пигментов. Но такое различение не имеет смысла; цвет есть цвет, и он либо однороден, либо разнороден независимо от того, как он возник, является ли он физическим или химическим. К тому же смешанные цвета возникают в самой призме не иначе, чем в других местах; мы имеем тут возникновение определенной видимости как таковой и, следовательно, простое смешение видимости с видимостью без дальнейшего сочетания цветовых пятен. В самом деле, если поставить призму близко к стене, то только края изображения приобретают синюю и красную окраску, середина же остается белой. Говорят: в середине, где происходит совпадение многих цветов, возникает белый свет. Какой вздор! По части вздора люди могут зайти невероятно далеко, и пустая болтовня скоро становится для пих просто делом привычки. Ведь при большем удалении призмы от стены края изображения делаются шире, пока наконец белое не исчезает совершенно, уступив место зеленому, которое получается при слиянии краев. Правда, в том опыте ныотонианцев, с помощью которого

274

они хотят доказать безусловную простоту цветов (см. выше примечание), мы видим, что в части спектра, перехваченной отверстием в стене и падающей на вторую стену, не получается при рассматривании через призму таких вполне различных цветов; но ведь образующиеся при этом края и не могут быть такими яркими, потому что фоном служит здесь другой цвет, — все равно, как при рассматривании окружающих предметов через цветное стекло. Пусть же вам не импонируют авторитет ньютоновского имени и леса математического доказательства, возведенные вокруг его теории главным образом в новейшее время. Ссылаются на то, что Ньютон был великим математиком, как будто этого одного уже достаточно для оправдания его теории цветов. Физическое не может быть доказано с помощью математики, которая имеет дело только с величинами. В области цветов математике не место (несколько иначе обстоит дело в оптике); и если Ньютон измерил цвета, то в этом еще нет математики или во всяком случае тут ее крайне мало. Он измерил отношение полос, имеющих различную ширину, но оговорился, что не мог производить измерения сам, не обладая достаточно острым зрением; эту работу выполнил поэтому для него один близкий друг, который имеет острое зрение и которому он доверяет *. И если Ньютон сопоставил затем эти отношения с числовыми отношениями музыкальных тонов (см. выше § 280, примечание), то и тут еще нет математики. Впрочем, даже при самом остром зрении нельзя определить, если изображение достаточно велико, где начинаются различные цвета; кто хоть раз видел спектр, тот знает, что в нем нет твердых границ (соnfinia), которые можно было бы отметить линиями. Вся эта постановка вопроса оказывается прямо абсурдной, если учесть, что ширина полос весьма различна в зависимости от большего или меньшего удаления; при максимальном удалении, например, наиболее широкой становится зеленая полоса, потому что желтая и синяя как таковые становятся все уже, ибо, расширяясь, они все больше налагаются друг на друга.

Newton. «Optice», p. 120—121: «Amicus, qui interfuit et cuius oculi coloribus discernondis acriores quam mei essent, notavit lineis rectis imagini in transversum ductis confinia colorum». Таким добрым другом сделался сам Ньютон для всех физиков; ни один из них не смотрел больше собственными глазами, а если и смотрел, то повторял все сказанное Ньютоном.

275

г) Третий взгляд Ньютона, развитый впоследствии Био, заключается в следующем: в цветном кольце, которое видно через линзу, прижатую к стеклу, и которое состоит из многих наложенных друг на друга радуг, различные цвета обладают различными стремлениями. Водной точке, например, видно желтое кольцо, остальных же цветов нет; стало быть, здесь, говорят сторонники этого взгляда, желтый цвет стремится выявить себя, другие же цвета жаждут проскользнуть невидимыми. Прозрачные тела наделяются способностью пропускать одни лучи и не пропускать других. С этой точки зрения природа цвета состоит в том, что иногда на него находит желание появиться, иногда — пройти незамеченным. Это уже совершенные пустяки, простое явление выражено в негибкой форме рефлексии.

Сообразное понятию учение о цветах дал Гёте, которого рано стало привлекать зрелище цветов и света, впоследствии особенно с точки зрения живописи; и его чистое, простое чутье природы, первое условие поэтического дара, не могло не восстать против того варварства рефлексии, которое мы находим у Ньютона. Он изучил все, что было высказано и экспериментально доказано о свете и цветах со времен Платона. Он взглянул на заинтересовавшее его явление просто; а истинный инстинкт разума в том и состоит, чтобы взять явление с той его стороны, с которой оно оказывается наиболее простым. Все дальнейшее представляет собой переплетение первичного феномена с целым множеством условий; начав с последнего, трудно распознать сущность дела.

б) Главный пункт гётевской теории в том, что свет существует сам по себе и что тьма есть нечто иное, внешнее для него: белое есть видимый свет, черное — видимая тьма, серое — их первое, лишь количественное отношение и, следовательно, ослабление или усиление света или темноты; при втором же, более определенном отношении между ними, при котором светлое и темное удерживают свое твердое специфическое качество, все зависит от того, что лежит в основе и что служит помрачающей средой. Имеется ли светлая основа и на ней нечто темное, или наоборот; отсюда и возникает цвет. Великое чутье Гёте позволило ему сказать об этой соответствующей понятию совместности различного, что таков факт; и только мыслящее сознание может дать отчет в том, что разумность и есть тождество в сохраняющемся различии. Так, например,

276

там, где самостное не отделяет от себя предмет, а сливается с ним, имеется лишь животное ощущение. Но если я говорю: я чувствую нечто теплое и т. д., то сознание полагает некий объект, и все же я при этом разделении удерживаю то и другое в единстве. В том-то и состоит отношение; 3:4 есть нечто совершенно иное, чем простое слияние этих чисел в 7 (3 + 4), или в 12 (3 *4), или в 1 = 4 — 3; ибо там тройка остается тройкой, а четверка четверкой. Точно так же в области цветов светлое и темное должны быть отнесены друг к другу; среда и основа должны при этом оставаться раздельными, и первая должна быть действительно средой, не должна сама излучать сияние, бб) Я могу себе, впрочем, представить также темную основу и солнечный свет, озаряющий ее; однако это не будет среда. Но и в случае мутных сред вместо цвета может возникнуть просто серое: например, когда я вижу какой-нибудь черный предмет сквозь просвечивающий муслин или белый предмет сквозь черный муслин; ибо для отчетливого восприятия цвета вообще требуются особые условия. Явление цвета зависит, далее, от различия глаз и от окружающей обстановки. Когда поблизости есть еще что-нибудь темное или светлое определенной интенсивности или какой-нибудь другой резко выраженный цвет, тогда слабое цветное пятно кажется только серым. К тому же глаза обладают весьма различной восприимчивостью к цветам, хотя ее и можно обострить усиленным вниманием; так, мне, например, край шляпы кажется через муслин синеватым. Простое помрачение надо, следовательно, отличать. вв) От взаимного просвечивания светлого и темного. Ночное небо выглядит черным; наша атмосфера, состоящая из воздуха, прозрачна; если бы она была совершенно чиста, мы всегда бы видели только черное небо. Но она наполнена испарениями, т. е. чем-то мутным, и поэтому мы видим небо окрашенным в синее; в горах, где воздух чище, мы видим небо более черным. И наоборот: когда мы имеем светлую основу, например солнце, и смотрим на нее через темное стекло, например через молочное, она представляется нам окрашенной в желтое или красное. Есть одно дерево, отвар которого на светлом фоне выглядит желтым, а на темном фоне синим. Это простейшее отношение всегда составляет основу; всякая просвечивающая среда, еще не имеющая определенной окраски, действует именно таким образом. Так, существует опал, который на фоне неба выглядит желтым

277

или красным, а на темпом фоне синим. Я видел однажды (5 января 1824 г.), как из печной трубы подымался дым перед моим окном; небо было в облаках, так что фон был белый. Когда дым подымался кверху, он казался на этом фоне желтоватым; когда же он опускался, двигаясь на фоне темных крыш и голых деревьев, он казался синеватым; а еще ниже, на фоне белых стен домов, он опять делался желтым. Такое же явление можно наблюдать на некоторых пивных бутылках. У Гёте был бокал из богемского стекла, который он выложил изнутри наполовину черной и наполовину белой бумагой: бокал был, таким образом, синим и желтым. Вот это Гёте и называет первичным феноменом.

в) Дальнейший способ вызывать это помрачение осуществляется призмой. А именно если смотреть сквозь призму на белую бумагу с нанесенными на ней черными фигурами или наоборот, то видишь цветные края, потому что призма, будучи одновременно прозрачной и непрозрачной, показывает предмет в том месте, где он находится, и одновременно в другом; края становятся поэтому границами и налагаются друг на друга, причем дело не ограничивается одним помрачением. Ньютон в приведенном выше (см. выше примечание) месте («Optice», р. 230) высказывает удивление, что некоторые тонкие пластинки (или стеклянные шарики, р. 217), будучи вполне прозрачными и без всякого следа тени, кажутся сквозь призму цветными «(annulos coloratos exhibeant): cum e contrario, prismatis refractione, corpora omnia ea solummodo sui parte apparere soleant coloribus distincta, ubi vel umbris terminentur, vel partes habeant inaequaliter luminosas» . Но как мог он увидеть в призме эти стеклянные шарики без их окружения? Ведь призма всегда смещает резкую границу между изображением и окружающей областью: она полагает свою границу как границу. Это так, хотя еще не найдено удовлетворительного объяснения этого явления. Как исландский шпат дает двойное изображение, во-первых, естественное, поскольку он прозрачен, и, во-вторых, смещенное — благодаря его ромбоидальной форме, так же должно обстоять дело и со стеклянной призмой. Для призмы я принимаю, следовательно, двойные изображения, непосредственно связанные воедино: обыкновенное изображение, остающееся в призме на своем месте, действует отсюда, будучи смещено только по видимости, в прозрачную среду; а смещенное, необыкповенное

278

изображение является помрачающей средой для первого. Призма создает, таким образом, в области света разделение понятия, реально существующее благодаря темноте. Вообще же призма производит бб) смещение всего изображения, определяемое природой среды. Но в то же время вв) и форма призмы является определяющей: от нее, очевидно, зависит величина изображения, поскольку именно благодаря ей изображение, фиксированное преломлением, смещается далее в самое себя; это «в самое себя» играет в данном случае главную роль. В самом деле, так как призма (поставленная, например, преломляющим углом вниз) наверху широка, а внизу тонка, то свет падает в каждую точку по-иному. Призматическая форма вызывает, следовательно, определенное дальнейшее смещение. Если это пока еще и не вполне ясно, то суть дела во всяком случае в том, что в результате изображение внутренне передвигается еще дальше. Этот внутренний процесс модифицируется затем еще химическими свойствами стекла: так, флинтглас и т. п. имеет собственную кристаллизацию, т. е. некую внутреннюю направленность.

г) Я лично уже на расстоянии нескольких футов вижу ребра и края предметов неотчетливо. Широкие края оконной рамы, которая в целом кажется серой в полутени, я очень часто вижу, не мигая, цветными; и здесь появляется двойное изображение. Такие двойные изображения встречаются объективно и при так называемой дифракции; волос кажется двойным и даже тройным, когда свет падает в темную комнату через тонкую щель. Из ньютоновских опытов только опыт с двумя клиньями представляет интерес; приводимые же им раньше опыты, в том числе и только что упомянутый, не имеют никакого значения. В опыте с клиньями особенно замечательно то обстоятельство, что чем дальше отодвигать клинья от окна, тем шире становятся полосы (Newton. «Optice», III, p. 328): отсюда видно, что это явление тесно примыкает к тем, которые вызываются призмой. Свет является и здесь границей другого. Но не следует думать, что свет только отклоняется чисто внешней силой призмы; нет, именно в том и состоит его реальность, что он сам относит себя к тьме, тянется за ней и образует с ней положительную границу, т. е. такую, в которой они не отрезаны друг от друга, а переходят одно в другое. Отклонение света происходит повсюду, где свет и тьма встречаются вместе;

279

оно создает полутень. Свет отступает от своего направления; и каждое переходит через свою отчетливую границу в другое. Это можно сравнить с образованием атмосферы, запах также есть образование таковой; говорят также о кислой атмосфере металлов, об электрической атмосфере и т. д. Это есть выхождение наружу идеального, заточенного в образ, как в вещь. Граница становится, таким образом, положительной: это не смешение вообще, а полутень, которая со стороны света ограничена светом, но и от темной стороны тоже отделена светом; будучи наиболее черной у первого края, она постоянно убывает, приближаясь ко второму, и это повторяется много раз, так что возникает ряд темных линий. Отклонение света, свободная самостоятельная дифракция, нуждается еще в особой фигуре, чтобы этим синтезам, этой нейтральности можно было придать и качественную определенность.

6) Следует сказать еще несколько слов о тотальности цветов. Дело в том, что цвет есть нечто определенное. И эта определенность уже не есть определенность вообще, но как действительная определенность она имеет различие понятия в самой себе; это уже не неопределенная определенность. Тяжесть как всеобщее, непосредственное в-самом-себе-бытие в инобытии имеет непосредственно в себе различие как несущественный признак количества массы; величина и малость совершенно бескачественны. Теплота, наоборот, в качестве отрицательного в себе различается по степеням температуры — как тепло и холод, которые сами относятся вначале лишь к количеству, но в дальнейшем приобретают качественное значение. В цвете как в подлинно действительном непосредственное различие положено и определено понятием. Из нашего чувственного восприятия мы знаем, что желтое, синее, красное — основные цвета, к которым присоединяется еще зеленое как цвет смеси. Отношение между ними таково, каким его показывает опыт: первым цветом является желтое — светлая основа и слегка мутная среда, которую она высветляет, или пронизывает светом, как выражается г-н Шульц. Поэтому солнце кажется нам желтым: поверх- постное помрачение. Другую крайность представляет синее; здесь более темная основа пронизывает тенью (durch-schattet), по выражению того же г-на Шульца, более светлую среду. Поэтому небо кажется голубым там, где в атмосфере много испарений, и темно-синим, почти черно-синим на высоких горах, например в швейцарских

280