Часть 21.

этого класса; голуби же, воробьи, хищные и лазящие птицы составят последние четыре порядка, потому что их птенцы, вылупившись из яйца, не могут ни ходить, ни сами добывать себе пищу». Но именно отсюда можно заключить, что поставленные Ламарком на второе место порядки идут впереди, тем более что ведь плосконогие птицы суть помеси. Птицы отличаются положительной связью, соединяющей их легкие с кожными вместилищами для воздуха и с большими пустотами внутри костей. Они лишены сосцов, так как не кормят молоком своих детенышей, имеют две ноги, а руки или передние ноги преобразованы у них в крылья. Так как животная жизнь брошена здесь в воздух и в птицах живет, таким образом, абстрактная стихия, то они переходят и нисходят к перевесу растительного, которое развивается на их коже в виде перьев. Так как птицы принадлежат воздуху, то у них, далее, особенно развита грудная система. Поэтому птицы обладают не только голосом, как млекопитающие, но и даром пения: в пении их внутреннее сотрясение формируется в воздухе как в своей стихии. Лошадь ржет, а бык мычит — птица же продолжает в своем крике идеальное наслаждение собой. Наоборот, катание по земле как выражение грубого самоощущения чуждо птице; она льнет только к воздуху и в нем достигает самоощущения.

д). Млекопитающие имеют сосцы, четыре расчлененные конечности и все органы в развитом виде. Благодаря наличию сосцов они кормят и питают своих детенышей из самих себя. Эти животные приходят, таким образом, к ощущению единства одного индивидуума с другим, к чувству рода, который приобретает существование в порожденном, где оба индивидуума представляют собой род, хотя это единство индивидуума с родом и нисходит опять в природе на степень единичности. Но совершенные животные еще сохраняют отношение к этому существованию в роде, в котором они ощущают свое всеобщее; таковы млекопитающие, а среди птиц те, которые высиживают своих птенцов. Обезьяны наиболее способны к развитию и отличаются наибольшей любовью к своим детенышам; удовлетворенное половое влечение у них еще объективируется, поскольку они сами переходят в другое и, стараясь уделить детенышам часть своего, обладают более высоким, лишенным вожделения созерцанием этого единства. У млекопитающих кожа также

555

покрывается растительностью, но эта растительная жизнь далеко не так изобильна, как у птиц. Кожа млекопитающих переходит в шерсть, волосы, щетину, колючки (у ежа), даже в чешую и панцирь (у броненосца). Человек, наоборот, обладает гладкой, чистой, гораздо более оживотненной кожей; его кожа лишена, далее, всего костевидного. Пышная волосяная растительность свойственна женскому полу. Обилие волос на груди и в других местах у мужчины считается признаком силы; но оно свидетельствует лишь о сравнительно слабом развитии кожи [см. выше § 362, прибавление].

В основу дальнейшего подразделения млекопитающих было положено отношение животных как индивидуумов к другим, т. е. за основные признаки были взяты их зубы, ноги, когти, их клюв. В том, что были взяты эти части, проявилось правильное чутье; ибо названными частями животные сами различают себя от других; а для того чтобы различие было истинным, оно должно быть не нашим различением по признакам, а различением самого животного. Отстаивая себя своим оружием как индивидуальность против своей неорганической природы, животное обличает себя тем самым как сущий для себя субъект. Согласно сказанному, млекопитающие очень отчетливо распадаются на следующие классы: 1. на животных, у которых ноги стали руками, — человек и обезьяна (обезьяна есть сатира на человека, который будет охотно смотреть на нее, если не захочет взять ее слишком всерьез, а захочет лишь позабавиться над самим собой); 2. на животных, конечности которых являются когтями, — собаки и хищные животные, такие, как лев, этот царь зверей; 3. на грызунов, у которых особенно развиты зубы; 4. на летучих мышей с перепонкой между пальцами, встречающейся уже и у некоторых грызунов (они ближе граничат с собаками и обезьянами); 5. на ленивцев, у которых пальцы частично совсем отсутствуют и заменены когтями; 6. на животных с плавникообразнымы членами — китообразные; 7. на животных с копытами, каковы свиньи, слоны, имеющие хобот, рогатый скот, лошади и т. д. Сила этих животных сосредоточена наверху, они большей частью могут быть приучены к работе; а развитие их конечностей указывает на особое отношение к неорганической природе. Если объединить животных, перечисленных под номерами 2, 3, 4, 5, в группу животных с когтями, то получится четыре класса:

556

бб) животные с руками, вв) с когтями, гг) с копытами (рабочие животные), дд) с плавниками. Ламарк (указ. соч., стр. 142) и дает следующую нисходящую градацию (degradation) млекопитающих: «Коготные млекопитающие (mammiferes onguicules) имеют четыре конечности и плоские или заостренные когти на конце пальцев, не покрытые кожей; эти четыре конечности в общем приспособлены к схватыванию предметов или по крайней мере к тому, чтобы прицепляться к ним. Среди коготных находятся наиболее совершенно организованные животные. Копытные (ongules) млекопитающие имеют четыре конечности, пальцы которых целиком покрыты на своих концах закругленным рогообразным телом (cоrnе), так называемым копытом (sabot). Ноги служат им только для хождения и бегания по земле и не могут быть использованы ни для лазания по деревьям, ни для схватывания какого-нибудь предмета или добычи, ни для нападения и растерзания других животных. Они питаются только растениями. Бескопытные (exongules) млекопитающие имеют только две конечности, которые очень коротки и плоски и образованы наподобие плавников; их пальцы, покрытые кожей, не снабжены ни когтями, ни копытом (согпе). Из всех млекопитающих бескопытные организованы наиболее низко, у них нет ни таза, ни задних ног, они проглатывают пищу неразжеванной, наконец, они живут в воде, хотя и поднимаются на ее поверхность для вдыхания воздуха». Что касается более мелких подразделений, то тут надо оставить за природой право на игру и случай, т. е. возможность определяться извне. Впрочем, важным определяющим фактором является еще климат. Так как на юге животное царство более дифференцировано по климатическим и территориальным различиям, чем на севере, то азиатский и африканский слоны значительно отличаются друг от друга, в Америке же слонов нет вовсе; точно так же различаются между собой львы и тигры и т. д.

г. Род и индивидуум

§ 371

1. Болезнь индивидуума

В лице169 двух рассмотренных отношений протекает процесс самоопосредствования рода с собой, осуществляющийся через его разъятие на индивидуумы и через снятие

557

их различия. Но поскольку, далее, род (§ 357) принимает образ внешней всеобщности, направленной против индивидуума неорганической природы, постольку он абстрактиоотрицательным путем приходит в этом индивидууме к существованию. Отдельный организм вполне может в этой внешней форме своего наличного бытия как не соответствовать своему роду, так и сохраняться в нем, возвращаясь в самое себя (§ 366). Он находится в состоянии болезни, когда одна из его систем или органов, будучи возбуждена в конфликте с неорганической потенцией, обособляется для себя и упорствует в своей особенной деятельности против деятельности целого, текучесть которого и через все моменты проходящий процесс наталкиваются, таким образом, на препятствие.

Прибавление, Если разделение животного царства есть партикуляризация типа животного, то в рассматриваемом теперь состоянии болезни отдельный организм также оказывается способным к партикуляризации, которая не соответствует его понятию, т. е. его тотальной партикулярности. Следовательно, и здесь еще не снята недостаточность отдельного субъекта в отношении самого себя, он один является для себя родом и обладает им внутри себя самого. Таков раскол, в котором теперь оказывается животное и которым завершается его цикл.

Здоровье есть пропорциональность между самостью организма и его наличным бытием, есть такое состояние, когда все органы являются текучими во всеобщем; оно состоит в равномерном отношении органического к неорганическому, когда для организма нет ничего неорганического, чего бы он не мог преодолеть. Болезнь заключается не в том, что какое-либо раздражение слишком велико или слишком мало для восприимчивости организма: в понятие болезни входит диспропорция между его бытием и его самостью, а не диспропорция между факторами, которые распались бы (auseinandertreten) внутри организма. Ибо факторы суть абстрактные моменты и не могут распасться. Когда говорят о повышении возбуждения и уменьшении возбудимости (причем возрастание одного пропорционально убыванию другого, подъем одного — падению другого), то это количественное противоположение (Gegensatz) сразу же должно показаться подозрительным. Нельзя ссылаться и на предрасположение, словно можно быть больным в себе, ничем в действительности не заразившись, не испытывая никакого

558

кого недомогания: ведь организм сам совершает рефлексию, в результате которой сущее в себе становится действительным. Болезнь возникает, когда организм как сущий отрывается от внутренних не факторов, а целостных реальных сторон. Причина болезни коренится отчасти в самом организме — таковы старость, умирание, прирожденный порок; отчасти же сущий организм подвержен внешним влияниям, в результате которых одна сторона его усиливается настолько, что сила внутренних влияний становится несоразмерной с ней. Организм оказывается тогда в противоположных формах бытия и самости; ведь самость есть именно то, для чего существует его собственное отрицание. Камень не может заболеть, так как он в отрицании самого себя гибнет, он химически разлагается и не сохраняет своей формы, он не есть отрицательное самого себя, возвышающееся над своей противоположностью, как мы это имеем в недомогании и самочувствии. Желание, ощущение недостатка тоже является отрицательным для самого себя, относится к себе как к отрицательному; будучи самим собой, оно для самого себя недостаточно, но в желании этот недостаток есть нечто внешнее, самость не направлена там против образа как такового, в болезни же отрицательным является сам образ.

Болезнь есть, следовательно, диспропорция между раздражениями и способностью действия. Будучи единичным, организм может быть зафиксирован в какой-нибудь внешней своей стороне, он может в каком-нибудь одном направлении превысить свою меру. Гераклит говорит: «Избыток теплого есть лихорадка, избыток холодного — паралич, избыток воздуха — удушение» *. Организм может быть раздражен сверх своих возможностей, ибо, будучи целостным единством возможности и действительности (субстанции и самости), он целиком подчинен той и другой форме. Половая противоположность отрывает друг от друга действительность и раздражение, распределяя их между двумя органическими индивидуумами. Но органический индивидуум есть сам то и другое; и в том-то и состоит возможность смерти в нем самом, что он сам распадается на эти формы. Возможность болезни заключается, стало быть, в том, что индивидуум есть то и другое. В половом отношении он

* Heraklit, 144 b l70

559

выбросил свою существенную определенность наружу, поскольку она состоит в отношении; теперь он имеет ее в самом себе, как бы совокупляется сам с собой. Единение не совершается в роде, потому что жизненность связана с одной единичностью; и мы видим действительно, что у многих животных оплодотворение есть последняя точка их существования. Но если другие и переживают этот момент, так что животное возвышается над неорганической природой и своим родом, то все же, с другой стороны, последний продолжает властвовать над ним. К этой обратной стороне принадлежит болезнь. Тогда как в здоровом состоянии все функции удерживаются в сфере идеальности, во время болезни кровь, например, разгорячается, воспламеняется и уже начинает действовать самостоятельно. Точно так же деятельность печени может стать избыточной и производить, например, желчные камни. При перегруженности желудка деятельность пищеварения делается изолированной, ставит себя в центр; получив преобладание, она перестает быть моментом целого. Эта изоляция может пойти так далеко, что в кишках заводятся животные: у всех зверей в известные периоды бывают черви в сердце, в легких, в мозгу [см. § 361, прибавление]. Вообще животное слабее человека, который сильнее всех зверей; но ошибочна гипотеза, будто ленточные черви образуются во внутренностях человека от проглатывания яиц этих животных. Восстановление здоровья может заключаться только в устранении описанной партикуляризации.

Некий д-р Гёде 171 выступил в «Isis» (Bd. VII, 1819, S. 1127) против вышеизложенного с болтовней, которая ставит перед собой даже глубоко философскую задачу «спасти единство идеи, сущность, постижение жизни и болезни в их сущности». Немалая претензия заключается в таком высокомерном выпаде, идущем якобы от лица истины против постижения одного лишь явления и внешнего признака: «Это определение болезни неудачно; лихорадка постигнута только в ее внешнем явлении, только в ее симптоме». На стр. 1134 он продолжает: «Что в жизни едино и слитно и скрыто глубоко внутри, то выступает в явлении как особенность, т. е. как своеобразное развитие сущности единого организма и его идеи. Таким образом, внутренняя сущность жизни проявляется вовне как ее характер. Где вся жизнь вытекает из единой идеи, из единой сущности, там всякое противоположение лишь

560

мнимо и внешне, существует только в явлении и рефлексии, а не в самой жизни и идее». Наоборот, именно живое само есть рефлексия, различение. Натурфилософы имеют в виду только внешнюю рефлексию; но жизнь заключается в том, что живое является. Натурфилософы не достигают жизни, потому что не доходят до ее явления, а останавливаются на мертвой тяжести. В частности, г-н Гёде, по-видимому, полагает, что больное образование находится в конфликте не с организмом, а вначале со своей собственной сущностью: «Вся деятельность целого есть лишь следствие и отражение того, что задержано свободное движение отдельных частей»'. Ему кажется, что он высказал этим нечто весьма спекулятивное. Но что же такое сущность? Не что иное, как жизненность. А что такое действительная жизненность? Не что иное, как целый организм. Конфликт органа со своей сущностью, с самим собой, означает, следовательно, конфликт с тотальностью, которая присутствует в нем как жизненность вообще, как всеобщее. Но реальность этого всеобщего и есть сам организм. Таковы эти настоящие философы, которые мнят, что сущность открывает им истину и что постоянными разговорами о сущности они проникают в суть и действительность вещей! Я отношусь без малейшего уважения к их разговорам о сущности, ибо это лишь абстрактная рефлексия. Эксплицировать сущность — значит показать, как она является в наличном бытии.

Способы, какими субъективность повреждается из-за отсутствия идеальности в деятельностях, бывают разные. Воздух и влага, с одной стороны, желудок и процесс кожи — с другой, являются главнейшими причинами, вызывающими болезнь. Подробнее виды болезней могут быть сведены к следующим.

1. Вредность, один из способов нарушения здоровья, есть прежде всего всеобщее свойство, присущее неорганической природе вообще. Такая вредность есть простое свойство, которое следует, правда, рассматривать как происходящее извне и привнесенное в организм; но вместе с тем оно может оказаться положенным как в нем самом, так и во внешнем природном окружении. Ибо такие болезни, которые имеют характер эпидемий и мора, приходится рассматривать не как что-то особенное, а как целостное определение внешней природы, к которой как раз и принадлежит организм; их можно назвать инфекцией

561

организма. К таким вредным влияниям относятся различные обстоятельства, стихийные, климатические по своему характеру, а потому и имеющие свое местопребывание — свое начало — в стихийных свойствах организма; они, стало быть, присутствуют вначале в смутных всеобщих основах организма, еще не представляющих собой развитой системы, преимущественно в коже, в лимфе и в костях. Такие болезни носят не только климатический, но и исторический характер, поскольку они появляются в известные периоды истории и затем снова исчезают. Они могут возникать также оттого, что организм, привыкший к какому-нибудь одному климату, переносится в другой. Исторические исследования этого вопроса не дали до сих пор основательных результатов, например исследования сифилиса. При его возникновении имела место встреча европейского и американского организма; но еще не доказано, что болезнь занесена, это только предположение. Французы называют ее mal de Naples, потому что она появилась среди них после завоевания ими Неаполя, но откуда она произошла, так и не выяснено. Геродот рассказывает, что один народ переселился с берегов Каспийского моря в Мидию и там занемог какой-то болезнью; болезнь была вызвана одной лишь переменой местожительства. Точно так же в наше время был случай переселения скота из Украины в Южную Германию; и, хотя весь скот сначала был здоров, перемена места вызвала чуму. Многие нервные заболевания произошли оттого, что немецкие организмы столкнулись с русскими испарениями: так, из-за присутствия тысяч русских пленных, которые сами были здоровы, разразился страшный тиф. Желтая лихорадка бытует в Америке и в некоторых приморских городах, например в испанских, не проникая в глубь страны: жители предохраняют себя от нее, удалившись на несколько миль от берега. Все это предрасположения стихийной природы, в которой участвует также человеческий организм, причем нельзя сказать, что он заражается, ибо изменение присутствует и в нем; но далее, конечно, происходит и заражение. Поэтому нет смысла спорить о том, возникают ли болезни сами по себе или путем заражения. Имеет место и то и другое; болезнь, возникшая сама по себе, возникает и через заражение, после того как она проникла в лимфатическую систему,

562

2. Другим всеобщим видом болезни является тот, который вызывается особенными внешними вредностями, воздействующими извне на организм, так что в этот процесс втягивается какая-нибудь особенная система последнего, например кожа или желудок, получающая тогда особенную нагрузку и поэтому изолирующая себя. Тут нужно различать две формы болезней — острую и хроническую, причем медицина лучше всего справляется с болезнями первого рода.

бб). Когда заболевает какая-нибудь система организма, то для исцеления требуется прежде всего, чтобы мог заболеть весь организм, ибо тогда и вся деятельность организма еще в состоянии освободиться, а это облегчает исцеление болезни; такова именно острая болезнь. Организм замыкается здесь от внешнего мира, теряет аппетит, теряет способность мышечных движений; и поскольку он живет, он питается за счет самого себя. Так как острые болезни находятся, таким образом, в целом, а не вне его.—в какой-либо одной системе, заключены в так называемых сосках, то организм в состоянии освободиться от них.

вв). Если же болезнь не может стать болезнью целого, то я считаю ее хронической: таковы, например, затвердение печени, легочная чахотка и т. д. При таких болезнях наблюдается отличный аппетит и хорошее пищеварение; половое влечение тоже сохраняет всю свою силу. Так как здесь одна какая-нибудь система сделалась самостоятельным центром деятельности и организм уже не может возвыситься над этой особенной деятельностью, то болезнь фиксируется в одном определенном органе, поскольку организм уже не в силах сам прийти в себя как целое. Это затрудняет исцеление и затрудняет его тем больше, чем в большей мере уже затронут или изменен данный орган или данная система.

3. К третьему виду болезней относятся те, которые исходят от всеобщего субъекта, особенно у человека. Таковы душевные заболевания, которые происходят от испуга, горя и т. д. и результатом которых может быть также смерть.

§ 372

Своеобразное явление болезни заключается в том, что тождество всего органического процесса172 представляется в виде последовательного протекания жизнедеятельности

563

через ее различные моменты, через чувствительность, раздражительность и воспроизводство, т. е. представляется в виде лихорадки, которая, однако, как протекание тотальности в противовес единичной деятельности есть уже попытка и начало исцеления.

Прибавление. Если понятие болезни заключается, как мы видели, в том, что организм в самом себе распадается по разным направлениям, то теперь мы должны подробнее рассмотреть самый ход болезни.

1. Первая стадия болезни характеризуется тем, что она наличествует в себе, без чувства недомогания.

2. На второй стадии болезнь приобретает бытие для самости, т. е. по отношению к самости как к всеобщему в ней формируется некоторая определенность, которая сама превращает себя в устойчивую самость; или иначе: самость организма становится застывшим наличным бытием, определенной частью целого. Стало быть, если до сих пор системы организма имели бессамостное существование, то теперь наступает действительное начало болезни, поскольку вследствие раздраженности организма сверх его способности реагирования одна какая-нибудь единичная система приобретает устойчивость по отношению к самости. Болезнь может начаться с целого, как потеря пищеварительной способности вообще (ибо ведь пищеварение очень важно), или же она начинается в какой-нибудь отдельной области, например при печеночном или легочном процессе. Сущая определенность единична, но она, а не самость овладевает целым. В таком непосредственно изолированном виде болезнь делает, как говорят врачи, еще только первые шаги; это еще всего лишь первый конфликт, чрезмерное разрастание одной единичной системы. Но поскольку определенность сделалась центром, самостью целого, поскольку вместо свободной самости воцарилась самость определенная, постольку уже положена настоящая болезнь. Пока болезнь остается еще в пределах одной особенной системы и не идет дальше, пока возбужден или подавлен только один какой-нибудь орган, до тех пор с ней легче бороться. Нужно только вырвать пораженную систему из ее вовлеченности в связь с неорганическим, нужно умерить ее; и поэтому здесь помогают и внешние средства. В этом случае лечебное средство может вообще распространяться только на данное особенное возбуждение: сюда относятся, например, рвотное, слабительное, пускание крови и т. п.

564

3. Но болезнь переходит и во всеобщую жизнь организма; ибо страдание одного какого-нибудь органа всегда заражает всеобщий организм. Участвует, таким образом, весь организм, и нарушается вся его деятельность, когда одно колесико в нем делается центром. Но в то же время против этого восстает вся сила жизни, так что изолированная деятельность не может остаться уродливым наростом, но должна стать моментом целого. Ибо если изолируется, например, пищеварение, то с ним связано кровообращение, мышечная сила и т. д.; при желтухе все тело выделяет желчь, становится насквозь печенью и т. д. Третьей стадией болезни является, таким образом, сваривание, когда пораженность одной системы становится делом всего организма; здесь она уже не остается чем-то единичным, внешним целому, но вся жизнь концентрируется в ней. И тут исцеление, как мы видели выше при острых заболеваниях, все-таки легче, чем при хронических болезнях, когда, например, легкое не способно более стать болезнью целого. Поскольку, таким образом, весь организм инфицируется одной какой-нибудь особенностью, начинает полагаться двойная жизнь. В противоположность спокойной всеобщей самости целое становится различающим движением. Организм полагав!' себя как целое против данной определенности; врачу тут нечего делать, да и вообще все врачебное искусство есть только содействие силам природы. Поскольку отдельное болезненное поражение превращается в целое, это заболевание целого есть само уже исцеление, ибо целое само втягивается в движение и разбивается на части в круге необходимости. Подлинный состав болезни заключается, стало быть, в том, что органический процесс протекает теперь в этой закрепленной форме, в этой устойчивости, т. е. гармонические процессы организма образуют теперь последовательность; причем всеобщие системы, оторванные друг от друга, уже не составляют единства непосредственно, а обнаруживают это единство посредством перехода одного в другое. Здоровье, которое тоже присутствует в организме, но в задержанном виде, не может существовать иначе как только через последовательность деятельностей. Весь процесс, здоровье, становится анормальным не в себе, не по своему виду или системе, а. единственно лишь через эту последовательность. Это движение есть лихорадка. Она и есть подлинная чиста

565

болезнь, или больной индивидуальный организм, который освобождается от своей определенной болезни, как здоровый организм от своих определенных процессов. Если лихорадка есть, таким образом, чистая жизнь больного организма, то болезнь распознается по-настоящему только с появлением лихорадки. Будучи описанной последовательностью функций, лихорадка есть в то же время их флюидизация, так что этим движением болезнь одновременно снимается, переваривается; это есть обращенный против своей неорганической природы процесс в самом себе, переваривание лекарственных средств. Таким образом, лихорадка, будучи, с одной стороны, чем-то болезненным, болезнью, есть, с другой стороны, тот способ, каким организм лечит сам себя. Но это справедливо только в отношении сильной лихорадки, которая пронизывает организм насквозь; ползучая, вялая лихорадка, когда дело так и не доходит до настоящего жара, является, наоборот, при хронических болезнях очень опасным симптомом. Хронические болезни представляют собой, таким образом, нечто, чего не может преодолеть лихорадка: при ползучей лихорадке этот процесс не получает перевеса, но все отдельные процессы переваривающего организма порождаются без взаимной связи, и каждый функционирует самостоятельно. Здесь лихорадка имеет лишь поверхностное течение и не может подчинить себе этих частей. При горячечных, интенсивных лихорадках центр тяжести падает на сосудистую систему, при астенической лихорадке — на нервную систему. При лихорадке в собственном смысле слова весь организм падает сначала в область нервной системы, во всеобщий организм, затем во внутренний организм и, наконец,

в образ.

бб). Лихорадка появляется вначале как озноб, тяжесть в голове, головная боль, нытье в спине, спазмы кожи и дрожь. При этой деятельности нервной системы мышцы делаются свободными, и, будучи, таким образом, предоставлены своей собственной раздражительности, они обнаруживают неукротимое дрожание и бессилие. Наступает тяжесть в костях, утомленность членов, отлив крови от кожи, чувство холода. Простое, целиком рефлектированное в самое себя существование организма изолируется, подчиняет целое своей власти. Организм разрешает в самом себе все свои части в простоту нерва и чувствует что нисходит в простую субстанцию,

566

вв). Но именно это разложение целого есть, во-вторых, отрицательная сила; через это понятие нервный организм переходит в горячечный организм крови: наступает бред. Названное нисхождение и есть переход в горячку, отрицательность; и господствующим началом становится теперь кровь.

гг). Это разложение переходит наконец, в-третьих, в формирование, в продукт. Организм ниспадает в лимфу в процессе воспроизведения; это — пот, текучая устойчивость. Значение этого продукта в том, что в нем прекращается изолирование, единичность, определенность, поскольку с его появлением организм уже произвел себя как целое вообще, переварил себя; мы имеем переваренную материю болезни, как выражались старинные врачи, — превосходное понятие! Пот есть критическое выделение; организм приходит в нем к выделению самого себя — через пот он выбрасывает из себя свою ненормальность, выгоняет наружу свою болезненную деятельность. Кризис есть овладевший собой организм, который воспроизводит себя, достигая этого через выделение. Выделяется, правда, не болезнетворная материя; это выделение не означает, что если бы этой материи не было бы в теле или если бы ее можно было вычерпать оттуда ложкой, то тело было бы здорово. Но кризис как переваривание вообще есть вместе с тем и выделение. Продукт же получается при этом двоякий. Критические выделения весьма отличаются поэтому от выделений бессилия; последние в сущности даже вовсе не выделения, а разложение организма, а потому и значение их прямо противоположно.

Выздоровление, знаменуемое лихорадкой, состоит в том, что деятельной является здесь тотальность организма. Организм возвышается над своей погруженностью в какую-либо частную определенность: он живет как целый организм. Частную деятельность он подчиняет себе, а затем и выбрасывает ее из себя. Осуществляясь таким способом, он уже есть всеобщее, а не данный больной организм. Определенность превращается вначале в движение, необходимость, целостный продукт, а следовательно, и в целостную самость, ибо продукт есть простая отрицательность.

567

2. Исцеление

§ 373

Целебное средство побуждает организм 173 снять то особенное возбуждение, в котором зафиксирована формальная деятельность целого, и восстановить текучесть особенного органа или особенной системы в составе целого. Это достигается лекарством благодаря тому, что оно есть раздражение, но с трудом поддающееся ассимиляции и преодолению, так что организм наталкивается в нем на что-то внешнее, против чего он вынужден напрячь всю свою силу. Обращаясь против внешнего, он выходит из отождествившейся с ним ограниченности, которая сковывала его прежде и против которой он не может действовать, пока она не стала для него объектом.

Примечание. Главная точка зрения, с которой следует рассматривать лекарства, заключается в том, что они представляют собой нечто неудобоваримое. Определение неудобоваримости относительно, но, однако, не в том неопределенном смысле 174, в каком легко перевариваемым называется лишь то, что могут вынести организмы более слабого сложения; ведь для более крепких организмов как раз это и неудобоваримо. Имманентная относительность понятия, имеющая в жизни свою действительность, качественна по своей природе, а в количественных терминах, поскольку они здесь приложимы, она состоит в тем большей однородности, чем самостоятельнее в самих себе противоположные моменты 175. Для низших, не достигающих в себе различия животных образований удобоваримо (так же как и для растения) только лишенное индивидуальности нейтральное — вода. Для детей удобоварима, с одной стороны, совершенно однородная животная лимфа, материнское молоко, т. е. нечто уже переваренное или, вернее, лишь непосредственно и вообще претворенное в животность, в самом же себе лишенное дальнейшей дифференциации, с другой стороны, те из различных веществ, которые наиболее далеки от созревшей индивидуальности. Наоборот, для окрепших натур именно такого рода вещества неудобоваримы: животные вещества как более индивидуализованные, а также получившие под действием света более сильную самость и поэтому именуемые «крепкими» растительные соки перевариваются ими легче, чем, например, еще лишь нейтрально окрашенные и ближе стоящие к специфическому

568

химизму растительные продукты. Ввиду своей более интенсивной самости вышеназванные вещества образуют более резкую противоположность, но именно поэтому они суть более однородные раздражения. Лекарства являются, таким образом, отрицательными раздражениями, ядами; организму, который в болезни стал отчужденным от самого себя, предлагается нечто возбуждающее и вместе с тем неудобоваримое как внешняя чуждая сила, против которой он должен сосредоточиться и вступить в борьбу, чтобы в результате вернуть себе самоощущение и свою субъективность.

Броунианство 176 было, конечно, пустым формализмом, поскольку оно выдавало себя за полную систему медицины и поскольку определение болезней сводилось в нем к степени и астении, да разве еще к прямой и косвенной астении, а действие лекарств — к слабым и сильным степеням 177 и поскольку эти различия редуцировались далее 178 к углероду и азоту с кислородом и водородом или к магнитному, электрическому и химическому моментам и к тому подобным формулам, претендующим на натурфилософское значение. И все-таки, несмотря на это, броунианство способствовало тому, что понимание болезней и лечебных средств возвысилось над одним лишь частным и специфическим, что сущность тех и других была усмотрена во всеобщем. Благодаря оппозиции Броуна прежнему, в целом скорее астенизирующему методу 179 выяснилось также, что организм реагирует на самые противоположные способы лечения не противоположным, а часто, хотя бы в своих конечных результатах, одинаковым и, следовательно, всеобщим образом и что простая тождественность организма с самим собой сказывается в специфических раздражениях как субстанциальная и подлинно действенная деятельность против частной скованности и отдельных его систем. Как ни общи, а стало быть, и недостаточны по сравнению с огромным разнообразием болезненных явлений те указания, которые даны в тексте настоящего параграфа и в примечании к нему, все же только прочная основа понятия способна провести нас через все частности, а тем более сделать понятным все то в болезнях и их лечении, что кажется экстравагантным и странным привычному взору, прикованному к внешней оболочке специфических явлений.

569

Прибавление. Исцеление следует представлять себе так, как мы рассматривали пищеварепке. Не в том дело, что организм хочет одолеть нечто внешнее: сущность исцеления в том, что организм отказывается от своей связи с чем-то частным, считая ее ниже своего достоинства, и возвращается к самому себе. Это может произойти различными способами.

1. Один способ заключается в том, что возобладавшая в организме определенность преподносится ему как неорганическая, как бессамостная вещь, с которой он входит в связь; преподнесенная ему в таком виде, как нечто противостоящее здоровью, она является для него лекарством. Инстинкт животного чувствует, что в нем положена некая определенность, стремление к самосохранению, т. е. весь относящийся к себе организм испытывает определенное чувство недостатка. Поэтому он собирается поглотить эту определенность, он ищет ее как подлежащую истреблению, как неорганическую природу; таким образом, она наличествует для него в менее мощной форме, в форме простого существования. Особенно, согласно гомеопатической теории, больному дается средство, способное вызвать ту же болезнь в здоровом теле. Благодаря этому яду и вообще всему отвратительному, что вводится в организм, та особенность, в которой организм положен, становится для него чем-то внешним, между тем как в качестве болезни эта особенность была еще свойством самого организма. И таким образом, лекарство, будучи той же самой особенностью, имеет то отличие, что оно вовлекает теперь организм в конфликт с его собственной определенностью как с чем-то внешним: поэтому здоровая сила возбуждается теперь к деятельности вовне, она вынуждена воспрянуть, выступить из своей погруженности в себя и не только сосредоточиться в себе, по и переварить представшее перед ней внешнее. Ибо всякая болезнь (в особенности же острая) есть ипохондрия организма, который в этом состоянии отворачивается от внешнего мира, внушающего ему отвращение, потому что, замкнувшись в себя, он имеет свое собственное отрицание в самом себе. Но поскольку лекарство возбуждает его теперь к перевариванию, он тем самым снова переносится во всеобщую деятельность ассимиляции; и достигается это именно тем, что организму преподносится еще нечто гораздо более неудобоваримое, чем его болезнь, для преодоления чего он и должен

570

собраться со всеми силами. В результате организм раздваивается в самом себе; так как скованность, бывшая сначала имманентной, становится теперь внешней, то тем самым организм стал внутренне двойным, существуя как жизненная сила и как больной организм. Это можно назвать магическим действием лекарства, подобно тому как в явлениях животного магнетизма организм подчиняется власти другого человека; ибо благодаря лекарству организм в целом оказывается подчиненным данному специфическому определению; он склоняется, следовательно, перед властью кудесника. Но если организм и находится вследствие своего болезненного состояния под властью другого, то он все же имеет, как в явлении животного магнетизма, и иной, свободный от болезненного состояния мир, через который жизненная сила может снова вернуться к себе. Это проявляется в том, что организм может спать; ибо во сне организм остается при себе. Раздвоившись таким образом в самом себе, организм со стороны своей жизненной силы положен для себя; к если он достиг этого состояния, он тем самым спас свою жизненность вообще и отбросил свою скованность в данную особенность, уже не имеющую силы против его внутренней жизни, которая восстановилась благодаря этому выделению, подобно тому как в магнетизме внутренняя жизнь жива, несмотря на скованность. Именно это выбрасывание наружу и приводит, следовательно, к переваривающему возврату организма в самое себя; выздоровление в том и состоит, что, уединившись в самом себе, организм себя переваривает.

Указать надлежащие средства лечения трудно. О связи какой-либо болезни с лекарствами против нее Materia medica не сказала еще ни одного разумного слова; решающий голос предоставляется здесь опыту. И опыт с куриным пометом не хуже любого другого опыта с различными целебными растениями: чтобы лекарство вызывало отвращение, больным давали когда-то человеческую мочу, куриный и павлиний помет. Нельзя, таким образом, указать для каждой данной болезни специфический способ лечения; для этого было бы нужно найти связь между ними, т. е. форму, в какой данная определенность существует в организме и в какой она существует в растительном царстве или вообще как мертвый внешний возбудитель. Хина, листья, зелень оказываю, по-видимому, освежающее действие па кровь. Дл

571

противодействия при слишком сильной раздражимости следует давать разрешающую соль, селитру. Так как в болезни организм еще жив и лишь встречает препятствия, то и легко перевариваемая пища может служить для поддержания этой жизни, а стало быть, нередко и для излечения болезни. Когда болезнью поражена не какая-либо определенная система, а пищеварение вообще, тогда сама собой может наступить рвота; особенно у детей рвота наступает очень легко. При приеме неорганических средств, например ртути, какая-либо частичная деятельность организма достигает огромной степени интенсивности; получается, с одной стороны, специфический эффект, но вместе с тем и всеобщее возбуждение организма. Отношение болезни к лекарству вообще является магическим. Предписанное раздражение, яд можно вслед за Броуном называть положительным раздражением.

2. Но лечебное средство может носить и характер отрицательного раздражения: такова, например, соляная кислота. Цель такого средства — подавить деятельность организма: когда у него отнимается всякая деятельность, отпадает и та, которая присуща ему как больному. Следовательно, в одних случаях организму приходится напрячь свою деятельность, поскольку он вынуждается обратить свои силы против внешнего, в других же случаях ослабляется деятельность конфликта, например посредством кровопускания, прикладывания льда при воспалениях, задержки пищеварения посредством солей; тем самым освобождается место для внутренней жизненности, так как устраняется внешний объект. В качестве такого ослабляющего метода возникло лечение голодом; и поскольку гомеопатия обращает главное внимание на диету, она относится сюда же. С помощью простейшего питания, какое младенец получает в материнском чреве, стараются поставить организм в такое положение, при котором он питался бы за свой собственный счет и таким образом преодолел бы ненормальные явления. Вообще лечебные средства приобрели всеобщий характер. Во многих случаях требуется лишь всеобщее потрясение организма, и врачи сами признали, что два противоположных средства действуют одинаково. Таким образом, оба метода, ослабляющий и укрепляющий, оказались, несмотря на свою противоположность, действенными; и болезни, которые со времени Броуна лечат опиумом, нефтью и водкой,

572

излечивались прежде с помощью рвотных средств и слабительного.

3. Третий способ лечения, соответственно третьему виду болезней [см. § 371, прибавление], характеризуется тем, что он действует и на всеобщую природу организма. Сюда относится магнетизм. Организм как всеобщий в самом себе должен быть поднят над собой и возвращен к самому себе; это может быть достигнуто посредством подхода к нему извне. Во время болезни самость как нечто простое находится вне больного организма, и магнетизер, проводя концами пальцев по всему организму, возбуждает в нем нужные флюиды. Только больные восприимчивы к магнетизму, только они способны погружаться под внешним воздействием в сон, который и есть сосредоточение организма в своей простоте, благодаря чему организм приходит к чувству всеобщности в самом себе. Но бывает и так, что вместо сна, вызываемого магнетизером, перелом в болезни вызывается обыкновенным сном; в таком случае организм собирается в свою субстанциальность совершенно самостоятельно.

§374

В болезни, в которой животное связывается с неорганической потенцией и закрепляется в какой-либо из своих особенных систем или органов против единства своей жизни, — в болезни организм животного является наличным бытием определенного количества силы; он может преодолеть свое раздвоение, но точно так же и погибнуть от него, найдя в нем один из способов своей смерти. Вообще преодоление и исчезновение единичной несоразмерности не устраняет всеобщую несоразмерность, свойственную индивидууму, потому что его идея непосредственна, потому что в качестве животного он находится внутри природы и его субъективность есть понятие лишь в себе, а не для самого себя. Внутренняя всеобщность остается поэтому по отношению к естественной единичности живого отрицательной силой, от которой оно терпит ущерб и гибнет, ибо его наличное бытие как таковое не имеет само этой всеобщности в самом себе и, следовательно, не обладает соответствующей ей реальностью.

Прибавление. Организм, покинутый самостью, умирает изнутри в самом себе. Но болезнь в собственном смысле слова, поскольку она не есть умирание, есть

573

внешний, существующий процесс этого движения от единичного к всеобщему. Необходимость смерти состоит ко в отдельных причинах, чего вообще не бывает в органическом, ибо то обстоятельство, что внешнее стало причиной, само коренится в организме. Против единичного всегда можно найти помощь; оно немощно и не может быть основанием. Основанием является необходимость перехода индивидуальности во всеобщность; ибо животное как живое есть односторонность наличного бытия как самости, род же есть движение, которое осуществляется через снятие единичной сущей самости и в нее же низвергается, — процесс, в котором сущее единичное находит свою гибель. Смерть от старости вообще есть бессилие, всеобщее простое состояние убыли. Его внешними проявлениями служат возрастающее окостенение и ослабление мышц и жил, плохое пищеварение, слабая чувствительность, переход от индивидуальной к только растительной жизни. «Если крепость сердца к старости до известной степени увеличивается, то его раздражительность понижается и под конец исчезает вовсе» *.

В глубокой старости «наблюдается также уменьшение массы тела» **. Но когда это чисто количественное отношение становится качественным, определенным процессом, это и есть болезнь в собственном смысле: она не есть только слабость или чрезмерная сила, каковое понимание болезни крайне поверхностно.

§ 375

3. Смерть индивидуума из него самого 180

Всеобщность181, согласно которой животное как единичное имеет конечное существование, обнаруживает себя в нем как абстрактная сила на исходе тоже абстрактного, протекающего внутри него процесса (§ 356). Его несоразмерность со всеобщностью есть его изначальная болезнь и прирожденный зародыш смерти. Снятие этой несоразмерности и есть свершение его судьбы. Индивидуум снимает ее, внедряя во всеобщность свою единичность, но, поскольку последняя абстрактна и непосредственна, он достигает при этом лишь абстрактной объективности, в которой его деятельность притупилась и

* Аутекрит, указ. соч., ч. I, § 157, ** Там же, ч. II, § 767.

574

окостенела и жизнь превратилась в лишенную процесса привычку, так что он умерщвляет себя изнутри.

Прибавление. Организм может выздороветь от болезни; но так как он с самого начала болен, то здесь таится необходимость смерти, т. е. разложения, — необходимость того, чтобы ряд процессов стал пустым, не возвращающимся в себя процессом. В половой противоположности непосредственно умирают только выделенные половые члены — растительные части; они умирают здесь из-за своей односторонности, а не как целое: как целое они умирают из-за противоположности мужского и женского, которую каждый имеет в самом себе. Как у растения тычинки (stamina) набухают в пассивное плодовместилище, а пассивная сторона пестика в рождающее начало, так теперь каждый индивидуум является сам единством обоих полов. Но это есть его смерть; ибо он есть не что иное, как индивидуальность, и она есть его существенное свойство. Только род есть в одном единстве единство законченных целых. Следовательно, подобно тому как вначале в организме обнаружилась непреодоленная противоположность мужского и женского, так теперь в нем обнаруживается более определенная противоположность абстрактных форм целого, которые появляются при лихорадке и наполнены целым. Индивидуальность не может расчленить свою самость, потому что последняя не есть всеобщее. В этой всеобщей несоразмерности коренится отделимость души от тела, между тем как дух вечен, бессмертен; ибо, будучи истиной, он сам есть свой предмет, неотделим от своей реальности: он есть всеобщее, которое само обнаруживает себя как всеобщее. В природе же, наоборот, всеобщность проявляется только этим отрицательным образом — только в том, что субъективность оказывается снятой во всеобщности. Форма, в которой осуществляется вышеназванное разделение, и есть завершение единичного, которое претворяет себя во всеобщее, но не может выдержать эту всеобщность. Животное сохраняет себя, правда, живым по отношению к своей неорганической природе и своему роду; но последний как всеобщее все же под конец одерживает верх. Живое как единичное умирает от привычки к жизни, умирает оттого, что вживается в свое тело, в свою реальность. Жизненность становится сама по себе чем-то всеобщим, поскольку деятельности приобретают всеобщий характер; и в этой всеобщности умирает жизненность,

575

которая как процесс нуждается в противоположности, а между тем другое, которое она могла бы преодолеть, уже перестало быть для нее другим. Как в духовной сфере старики все больше вживаются в себя и в род, как их общие представления становятся для них все более привычными, частное же все больше исчезает, а вместе с ним исчезает и напряжение, интерес (междубытие), и они чувствуют себя удовлетворенными этой лишенной процесса привычкой, — точно так же обстоит дело и в физической области. Отсутствие противоположностей, к которому приходит организм, есть покой мертвого; и этот покой смерти преодолевает несоразмерность болезни, которая и была поэтому первым зачатком смерти.

§ 376

Но182 это достигнутое тождество со всеобщим есть снятие формальной противоположности, непосредственной единичности и всеобщности индивидуального, и это есть лишь одна, и притом абстрактная, сторона дела — смерть природного. Однако субъективность есть в идее жизни понятие, она есть поэтому в себе абсолютное в-самом-себе-бытие действительности и конкретная всеобщность; через указанное снятие непосредственности ее реальности она сомкнулась сама с собой. Последнее вне-себя-бытие природы оказывается снятым; и понятие, сущее в природе лишь в себе, стало тем самым для себя. Природа перешла, таким образом, в свою истину, в субъективность понятия, сама объективность которого есть снятая непосредственность единичности, конкретная всеобщность, так что положено понятие, которое обладает соответствующей ему реальностью, понятием как своим наличным бытием, т. е. положен дух.

Прибавление. Над этой смертью природы, из этой мертвой оболочки подымается более прекрасная природа, поднимается дух. Живое заканчивается описанным отделением и абстрактным смыканием в самом себе. Но одно противоречит другому: б) то, что сомкнулось, тем самым тождественно: понятие, или род, и реальность, или субъект и объект, уже не отделены друг от друга; в) а то, что взаимно отталкивается и отделяется, именно поэтому не, может быть абстрактно-тождественным. Истина есть их единство как различенных, так что в этом смыкании и разделении снятой оказывается только формальная противоположность

576

ввиду сущего в себе тождества, равно как и отрицанию подверглось только формальное тождество ввиду состоявшегося отделения. Или, выражаясь более конкретно: понятие жизни, род, жизнь в ее всеобщности отталкивает от себя свою, ставшую в самом себе тотальной реальность, но в себе она тождественна с ней, она — идея, абсолютно себя сохраняющая, она — божественное, вечное, и поэтому она остается в реальности; и снятой оказывается только форма, природная несоразмерность, абстрактная внешность времени и пространства. Живое есть, правда, наивысший способ существования понятия в природе; но и в нем понятие бытийствует только в себе, потому что идея в природе существует только как единичное. В передвижении с места на место животное, правда, окончательно освобождается от тяжести, в ощущении оно чувствует себя, в голосе слышит себя; в родовом процессе существует род, но тоже только как единичное. И так как это существование все еще несоразмерно со всеобщностью идеи, то идея должна прорвать этот круг и выйти на простор, разбив эту несоразмерность. Если, таким образом, третье в родовом процессе снова низвергается в единичность, то другая его сторона, смерть, есть снятие единичного и тем самым появление рода, духа; ибо отрицание естественного, т. е. непосредственной единичности, состоит в том. что полагается всеобщее, род и именно в форме рода. В индивидуальности это движение того и другого есть процесс, который себя снимает и результатом которого является сознание — единство, которое в себе и для себя есть единство обоих как самость, а не только как род во внутреннем понятии единичного. Идея приобретает, таким образом, существование в самостоятельном субъекте, для которого как для органа понятия все идеально и текуче; т. е. он мыслит, превращает все пространственное и временное в свое, обладая в нем, таким образом, всеобщностью, т. е. самим собой. И поскольку теперь всеобщее имеет бытие для всеобщего, понятие имеет бытие для себя; это впервые проявляется в духе, в котором понятие делает себя предметным, чем одновременно полагается существование понятия как понятия. Мышление, как это само для себя сущее всеобщее, есть бессмертное; смертность состоит в том, что идея, всеобщее, несоразмерна самой себе.

Перед нами переход естественного в дух; в живом природа завершается и достигает умиротворенности, переход

19 Гегель, т. 2

577

в высшее. Дух выходит, таким образом, из природы. Цель природы — умертвить саму себя и прорвать свою кору непосредственности, чувственности, сжечь себя, как феникс, чтобы, омолодившись, выйти из этого внешнего бытия в виде духа. Природа стала для себя другим, чтобы снова узнать себя, но уже в качестве идеи, и примириться с самой собой. Но было бы односторонне полагать, что дух как становление приходит, таким образом, из в-себе-бытия только к для-себя-бытию. Природа есть, правда, непосредственность, но как другое духа она есть в такой же мере и нечто лишь относительное и, стало быть, как такая отрицательность нечто лишь положенное. Мощь свободного духа состоит в том, что он снимает эту отрицательность; он существует так же до как и после природы, а не только в качестве ее метафизической идеи. Будучи целью природы, он именно поэтому предшествует ей, она вышла из него, но не эмпирически, а так, что он, предпосылающий ее себе, уже всегда содержится в ней. Но его бесконечная свобода отпускает ее на волю и представляет обращенную против нее деятельность идеи как внутреннюю необходимость самой природы, подобно тому как свободный человек уверен в том, что в его действиях выражается деятельность мира. Стало быть, дух, вначале сам выходящий из непосредственности, а затем абстрактно постигающий себя, хочет освободить самого себя, образуя из себя природу; эта деятельность духа есть философия.

Этим мы довели наше рассмотрение природы до его последней черты. Постигший себя дух хочет познать себя также и в природе, хочет восстановить утрату самого себя. Это примирение духа с природой и действительностью есть то единственное, что составляет его истинное освобождение, в котором он совлекает с себя свой особенный (besondere) способ мышления и созерцания. Это освобождение от природы и ее необходимости есть понятие философии природы. Образы природы суть только образы понятия, но в стихии внешнего бытия, формы которого, правда, как ступени природы, основаны в понятии; однако даже тогда, когда это последнее сосредоточивается в ощущении, это все еще не бытие-у-себя понятия как понятия. Трудность философии природы и состоит, во-первых, в том, что материальное таким способом противоборствует единству понятия, а во-вторых, в том, что дух занят подробностями, которых накапливаетс

578

все больше и больше. Тем не менее разум должен питать доверие к самому себе, должен верить, что в природе понятие обращается к понятию и что истинный образ понятия, скрытый под вненоложностью бесчисленных образов, в конце концов откроется ему. Обозревая вкратце пройденный нами путь, мы видим: вначале идея была отпущена на волю в тяжести и стала телом, членами которого являются свободные небесные тела; затем внешность образовалась в свойства и качества, которые, принадлежа к индивидуальному единству, приобрели в химическом процессе имманентное и физическое движение; и, наконец, в жизни тяжесть отпущена в множественность членов, в которых сохраняется субъективное единство. Цель настоящих лекций — дать изображение природы, с тем чтобы одолеть этого Протея, найти в этом внешнем бытии лишь зеркало нас самих, увидеть в природе свободное отражение духа, познать бога не в рассмотрении духа, а в этом его непосредственном наличном бытии.

(Закончено: 18 марта 1820 г.; 23 марта 1822 г.; 30 марта 1824 г.; 17 марта 1826 г.; 26 августа 1828 г.; 27 августа 1830 г.)

19*

ПРИЛОЖЕНИЕ

ПРЕДИСЛОВИЕ КАРЛА ЛЮДВИГА МИХЕЛЕТА

Приступая к выполнению возложенной на меня нашим кружком задачи —к изданию этой драгоценной реликвии гегелевского наследия, я хотел бы начать свою работу словами того, кто поистине возродил натурфилософию: «Философствовать о природе — значит творить природу». Эти слова выражают со всей энергией вдохновения, с полной самодостоверностью мыслящего познания ту, точку зрения, на которую сорок лет назад встали диоскуры современной науки и которую они победоносно отстояли против рефлексивной философии и всего, что связано с ней. Этот союз дружбы, заключенный в ранней юности и окрепший в Йене до общественной значительности, завоевал в «Критическом журнале философии» ту почву, на которой Гегель возвел затем всеобъемлющее научное здание, не имеющее, за исключением произведений Аристотеля, ничего равного себе. Если из этой чудесной утренней зари нового столетия воссиял теперь на небе наук солнечный день всепобеждающей истины, то в предлагаемых лекциях по философии природы перед нами один из благороднейших плодов тогдашнего цветения.

Вышеприведенное утверждение Шеллинга может показаться дерзким, в нем можно усмотреть то самообожествление философии, в котором ныне ее так часто упрекают. Но это впечатление сразу же сгладится, если мы сопоставим с изречением Шеллинга слова поэта, сказавшего, что дело философии «продумать еще раз великую мысль творения». Действительно, к чему иному можем мы стремиться, философствуя о природе, как не к тому, чтобы мысленно воспроизвести из глубины нашего духа умопостигаемую сущность природы, ее творящие идеи? Я отсылаю по этому вопросу к заключительным страницам настоящих лекций, где Гегель высказывается подобным же образом о творческой деятельности духа по отношению к природе.

Ко здесь мы встречаемся с упреком гораздо более общего характера, а именно что попытка натурфилософии познать природу из мысли является праздной и утопичной, ибо если какая-нибудь из наук является единственной основой познания, то, уж конечно, это наука о природе. И конечно, нельзя отрицать, что натурфилософия никогда не пришла бы к своим мыслям о природе, если бы она не имела перед собой опытных данных. Но с другой стороны, опыт никогда не приведет к идеям, если они не будут почерпнуты

583

из внутреннего источника. Ибо мы слишком часто видим, как все возрастающая груда эмпирических знаний не только не способствует познанию природы, но порождает все большую путаницу и противоречивость, так что попытка внести систематическую связь в естественные науки прямо считается, по признанию самих естествоиспытателей-эмпириков, бесполезной и невозможной задачей. Правда, при неустанном накоплении все новых открытий где-то в глубине должна все-таки таиться мысль, что когда-нибудь удастся сделать выводы и проникнуть сквозь явления в сущность природы. Если эта задача остается невыполненной до сих пор, то это извиняют тем, что не все еще открыто, как будто это не уводит нас в бесконечность и как будто самая цель не отодвигается таким образом в недостижимую даль. А если и появляется какая-нибудь философия природы, задача которой как раз и состоит в изображении целого, мимо нее проходят с улыбкой сострадания, пожимая плечами.

Перед этим конфликтом наука о природе стоит, можно сказать, и сегодня: «Человека рассудочного, подмечающего частности, зорко наблюдающего и расчленяющего, в каком-то смысле тяготит все то, что проистекает из идеи и возвращает к ней. Он чувствует себя в своем лабиринте как дома и не ищет путеводной нити, которая поскорее бы вывела его наружу. И наоборот, человек, стоящий на более высокой точке зрения, слишком легко проникается презрением к единичному и втискивает в умерщвляющую всеобщность то, что может жить только в обособленном виде» *. Если мы теперь спросим себя, как разрешался до сих пор этот конфликт обеими противными сторонами, то придется сказать, что до полного взаимного понимания еще очень далеко.

С одной стороны, так называемые натурфилософы пытались, правда, подчинять идее огромное количество эмпирического материала, но так как они при этом имели наготове раз навсегда установленные схемы («потенции», по выражению, пущенному в ход Эшенмайером), скучнейшим образом обесцвечивавшие и стиравшие пестрое богатство бесконечно разнообразной природы, то нельзя предъявлять претензии эмпирическим физикам за их энергичный протест против этого тусклого смешения идеи и эмпирии, особенно распространившегося в первое десятилетие нашего века. И мы можем поэтому только согласиться со следующим суждением нашего уважаемого Линка: «Если удовлетвориться положениями некоторых натурфилософов, то все решается очень просто. Растение, говорят они, есть продукт притяжения света и земли. По Киверу, растение в своей целостности есть органический магнит, который проявляется и в целом, и в отдельных частях: повсюду повторяется священная триада, безразличие в различии. Никогда еще не обращались с природой так фривольно. Это умозрение дает только общие отношения, поверхностные взгляды со стороны, никогда не достигая неисчерпаемого изобилия природы; оно рисует нам иероглифы вместо действительного мира» **. Принцип натурфилософии — мысленное воссоздание природы — был, следовательно, использован этими натурфилософами крайне неудачно, ибо

* Goethe. Zur Morphologie, 1817, Bd. I, S. VI.

** Link. Grundlehren der Anatomie und Physiologie der Pflanzen, S. 245—246 (Nachtrage, I, S. 59); S. 5—6.

584

их химерические построения были лишь созданиями их собственного эксцентрического воображения.

Но с другой стороны, сделали ли что-нибудь эмпирические науки, чтобы заполнить ту пропасть, которая отделяет их от философии? Если прислушаться к некоторым голосам, раздающимся среди естествоиспытателей, то можно было бы возыметь надежду, что полемика Гегеля против атомистического и материалистического понимания природы начинает оказывать свое действие. Звукород (Schallstoff) уже исчез из физики. Поколеблена даже ньютоновская теория цветов; правда, еще остается вопрос, не является ли волновая теория еще более материалистической. В самое последнее время в электричестве стали видеть только известное направление, что звучит достаточно идеалистично. Но какой физик не клянется до сих пор атомами, хотя бы и превратившимися в molecules, не клянется порами, теплородом, его переходом в скрытое состояние, магнитным флюидом и всеми прочими искусственными рассудочными понятиями, которые ничуть не менее химеричны, чем вышеупомянутые схемы натурфилософов!

Мне уже ставили на вид, что Гегель сражается с ветряными мельницами, ибо физика точно так же может допустить, что теплота, электричество, атомы, магнитная жидкость и т. д. не самостоятельные сущности, а, как это утверждает философия, лишь модификации материи: но для того чтобы вообще говорить о них я разыскивать их дальнейшие проявления, физика должна употреблять такие выражения как бы в качестве эвристических понятий, ожидающих своего подтверждения со стороны опыта. На это я мог бы ответить следующее.

Что касается, во-первых, пункта о ветряных мельницах, то философия может с благодарностью принять этот упрек, причем слава Гегеля не потерпит ни малейшего ущерба оттого, что он приобрел свое рыцарское достоинство борьбой с этими мельницами, ибо ведь за ними фактически скрывался великан эмпиризма, против которого и шла борьба. В самом деле, переходя ко второму пункту, мы должны указать, что даже только гипотетическое допущение подобной метафизики сил, материи, веществ, атомов и т. д. сразу искажает правильный взгляд и разрушает здравое понимание опытных данных, так как эти затвердевшие предрассудки непосредственно привносятся в опыт вопреки иллюзорному убеждению, будто опыт служит им основанием. Способ выражения далеко не безразличен, ибо с выражением связана мысль. И именно оттого, что философия и физика говорили до сих пор на разных языках, зависит, на мой взгляд, их неспособность понять друг друга по крайней мере до тех пор, пока будет продолжаться такое положение.

Но по существу я считаю взаимное понимание между ними вполне возможным и думаю, что предлагаемая вниманию публики книга положит начало этому примирению, поскольку в ней олимпийская речь гегелевской диалектики разума уже сильно приближена к человеческому языку рассудка. Английский и французский рассудок особенно повинен в том, что в физику были введены эти лабиринты запутаннейших теорий. И именно от немецкого чувства наших физиков мы ждем прежде всего того, что они обратят в неправду упрек Гегеля, который до сих пор был слишком справедливым, — упрек в том, что они ищут за Рейном и Ла-Маншем опору для своих взглядов. Мы ждем от них, что они обнаружат по крайней мере добрую волю к переговорам с немецкой

585

философией, чтобы наставить ее на путь истинный, если она заблуждается. Но одно из существенных прелиминарных условий будущего мира заключается в том, чтобы каждая сторона ознакомилась со взглядами другой, ибо только при основательном разборе точки зрения противника можно или опровергнуть ее изнутри, или принять. И если вообще достаточно суровые нападки Гегеля проступают в этих лекциях вследствие большей свободы устной речи с кафедры, может быть, еще более резко и ярко, то я прошу физикоз отнести это за счет стремления великого покойника к истине и за счет моих добросовестных усилий дать вполне аутентичный текст. Прегрешения же живых друг против друга уже заглажены или во всяком случае могут быть заглажены; ибо мы ищем примирения, а не новых раздоров.

Однако, как ни важна добрая воля к соглашению, ее одной недостаточно без объективной опоры в виде опосредствования между эмпиризмом и натурфилософией, которые в равной мерз остановились на полпути. Для того чтобы этот medius terminus был действительно посредствующим звеном, он должен явиться в двойном образе, представляя собой оба крайние полюса. В качестве такового я назвал бы со стороны опыта гётевское чувство природы, а со сороны философии — предлагаемое сочинение Гегеля.

Гёте исходит из опыта, но в противоположность естествоиспытателям, которые преимущественно исследуют наиболее отдаленные и малодоступные области, где явления затуманены и искажены многообразнейшими связями, он берет явление в его простейшей, чистейшей, первоначальнейшей форме, анализирует эти непосредственные данные опыта, не втискивая их в предвзятую терминологию, описывает предмет как он есть, т. е. разложенное на свои первоначальные стороны понятие явления или идею данного отношения. Мы можем, следовательно, сказать, что гётевские первичные феномены — это непосредственно в опыте созерцаемые идеи; но вычитать их так прямо из опыта способен только тот, кем твердо руководит гениальный инстинкт разума. Так, своим великим чутьем природы Гёте распознал первичный феномен в явлениях цвета, в растениях, костях и т. д.; и в доказательство своей удачи в этом начинании он с гордостью ссылается на авторитет Александра фон Гумбольдта, приславшего ему приветственное письмо, к которому был приложен «лестный рисунок»: этим рисунком Гумбольдт «давал понять, что иногда и поэзии удается приподнять покрывало природы. А раз это признает он, кто станет спорить»? *