Часть 6.

XII. Количественная индивидуальность

После этих ограничительных замечаний смысл нашего противоположени

наук о культуре естествознанию должен стать вполне ясным и не может уже

вызывать недоразумений. Тем самым решена поставленная нами в начале

этого очерка задача разделения эмпирических наук на две главные группы.

Так как, однако, продолженная здесь попытка классификации сильно

отличается от традиционного деления наук, то она встретила, конечно, не

только признание, но и целый ряд самых различных нападок. В этом очерке,

где мы хотели бы только ясно наметить главные мысли, мы не можем

ответить на все возражения. Поэтому я раньше уже в нескольких местах

сослался на последующие разъяснения, теперь же попытаюсь выяснить хот

бы важнейшие пункты, вызывающие сомнения.

Во-первых, можно оспаривать наше положение, что естественно-научный

генерализирующий метод безусловно не способен понять индивидуальное и

особое. Поэтому можно не соглашаться с тем, что понятие истории,

оперирующей естественно-научным методом, логически противоречиво.

Во-вторых, можно утверждать, что индивидуализирующее образование понятий

имеет место и без ценностных точек зрения и что поэтому не следует

принципиально связывать понятие истории с понятием отнесения к ценности.

Наконец, согласившись даже с первыми положениями, можно усомниться в

объективности исторических наук о культуре, противопоставляя им в

качестве образца объективность естественных наук, которой они никогда не

смогут достигнуть. Разберем по порядку все эти три возражения.

Что касается постижения особенного и индивидуального

естественно-научными дисциплинами, то в качестве примеров такого

постижения почти всегда приводятся физика и астрономия. Это, конечно, не

случайность, и нетрудно найти основание этого. Обе указанные науки

применяют математику к своим объектам, и достаточно только вспомнить

сказанное нами выше о двух путях, открывающихся науке для преодолени

разнородной непрерывности всякой действительности (1), чтобы

по-----------------------------------------------------------(1) См.

выше, с. 62 - 63. [112] нять, почему безусловное (restlos) постижение

индивидуальной реальности в физических и астрономических понятиях

считается возможным. Вместе с тем под этим углом зрения легче всего

будет вскрыть ошибочность этого утверждения, т. е. признать, что способ

понимания действительности указанными науками не противоречит нашему

логическому противоположению природы и истории. Для этого следует только

уяснить себе новое понятие индивидуальности, принципиально отличающеес

как от абсолютно иррациональной простой разнородности всякой

действительности, так и от возникающей через отнесение к ценности

индивидуальности исторических понятий. Это новое понятие

индивидуальности можно, в противоположность всегда качественной

индивидуальности действительности, назвать понятием количественной

индивидуальности.

Некоторые естественно-научные дисциплины всецело" ограничиваются при

образовании своих понятий теми сторонами действительности, которые можно

вычислить и измерить, и в наиболее общую теорию материального мира

входят, в конце концов, одни только количественные определения. Чисто

механическое воззрение совпадает с чисто количественным пониманием

действительности. Но обычное смешение понятия с действительностью

приводит к воззрению, будто чисто количественный физический мир,

обязанный своим существованием исключительно абстрактному расчленению

действительности, является сам реальностью, подобно действительным

телам. Часто даже заключают отсюда, что только количественно

определенный мир есть "подлинная" материальная действительность, все же

качества существуют исключительно лишь "в субъекте" и, следовательно,

относятся только к миру "явлений".

Тот, кто находится во власти подобной фантастической метафизики,

которой мы не можем коснуться здесь подробнее (1), никогда не поймет

сущности научного образования понятий. В самом деле, наше наукознание

имеет смысл лишь при предпосылке, что действительность представляет

собою ту качественно разнородную непрерывность, о которой мы говорили

выше, а также при предположении, что эмпирические дисциплины преследуют

цель познания этой эмпирической действительности. Имея это в виду, мы

легко увидим, что квантифицирующие естественные науки вполне

соответствуют нашей теории, так как именно они не в состоянии ввести в

свои понятия индивидуальности действительность.

Конечно, и это нельзя не признать, чисто количественный физический

мир вполне, без остатка, познается генерализирующим методом, так что

"индивидуальность" его даже поддается вычислению. Но это потому, что

содержание ее утратило свою необозримую разнородность, однородную же

непрерывную среду можно с помощью математики вполне подчинить понятиям.

Пользуясь средствами, которые мы не можем здесь охарактеризовать точнее,

можно точно определить любой пункт однородного пространства. Тому, кто в

этом чисто

количествен-----------------------------------------------------------(1

) См. об этом физиологическом идеализме мое сочинение "Der Gegenstand

der Erkenntnis". 1892. 2 Aufl. 1904. [113] ном мире видит истинную

реальность, достаточно поэтому только скомбинировать между собой

известное количество общих формул, для того чтобы постичь тем самым

индивидуальность этой "действительности". Эта индивидуальность есть в

самом деле не что иное, как соединение общих понятий. Мы понимаем

отсюда, почему Шопенгауэр называл именно пространство и время принципами

индивидуации и почему до сих пор еще указание времени и места совершени

какого-нибудь события отождествляется с действительной индивидуальностью

этого события.

При каких предпосылках такое отождествление действительно правомерно?

Необходимо прежде всего, следуя рационалистической метафизике XVII в.,

приравнять телесную действительность чистому протяжению и соответственно

этому мыслить последние части этой действительности таким образом, чтобы

тела составлялись из них так, как математическая линия составляется из

точек. В таком случае действительно можно всякую часть материального

мира считать безусловно рациональной и без остатка, во всей своей

индивидуальности, познаваемой с помощью естественно-научных понятий. Но

нужно ли в самом деле еще доказывать, что этот чисто количественный

физический мир не есть действительность в том смысле, какой мы все

обыкновенно вкладываем в данное слово, что познаваемость его

индивидуальности основывается исключительно на том, что из него удалено

все, не поддающееся рационализации в количественно определенных

понятиях, и что поэтому его чисто количественная "индивидуальность" не

имеет, кроме имени, ничего общего ни с индивидуальностью эмпирической

действительности, ни с исторической индивидуальностью?

Чистое количество, рассматриваемое само по себе, есть нечто абсолютно

не действительное. Простая протяженность не есть еще материальна

реальность. Однородная непрерывность, единственно доступная совершенному

рационализированию в понятиях, стоит, напротив, в резкой

противоположности к разнородной непрерывности, характеризующей собой

всякую действительность, об индивидуальности которой мы до сих пор

говорили. Итак, индивидуальность, мыслимая как соединение общих понятий

и исчерпываемая пространственными и временными, чисто количественными

определениями, совсем не есть та разнородность, которую мы называем

индивидуальностью. Наоборот, эти понятия следует строго разделять дл

того, чтобы уяснить сущность математического естествознания.

Действительная индивидуальность имеет с рационализированной

индивидуальностью математической физики только то общее, что она также

всегда находится в определенной точке пространства или времени. Но этим

она далеко еще не определяется как индивидуальность, да и вообще по

содержанию своему она этим совершенно еще не определена. Поэтому,

сколько бы в данной точке ни скрещивалось общих понятий, мы с их помощью

сможем найти одни лишь количественные пространственно-временные

определения; но этим путем нам никогда не постичь того, что составляет

своеобразие какой-нибудь единичной действительности и что превращает ее

в этот определенный индивид. [114]

При этом совершенно безразличны размеры той части действительности,

которую мы рассматриваем в ее особенности. Поскольку перед нами вообще

действительность, которую вместе с известными уже нам частями

действительности нужно подвести под какое-нибудь понятие, мы должны

видеть в ней, как и во всякой действительности, разнородную

непрерывность, принципиально не исчерпываемую абстрактным, понятийным

(begrifflich) знанием. Для большей ясности представим себе мир так, как

его мыслит новейшая физика, т. е. состоящим из "электронов". Постигаетс

ли тем самым материальная действительность вся без остатка? Конечно нет.

И электроны также только рассматриваются физикой как простые и равные,

подобно всем экземплярам какого-нибудь общего родового понятия. Если же

под ними подразумевать действительность, то они должны заполнять

пространство. Вправе ли мы считать их абсолютно однородными? Каким

образом приходим мы к допущению подобных реальностей? Всякое известное

нам тело отличается от другого, и каждое в своей особенности так же

иррационально, как и весь материальный мир в целом. То же самое,

следовательно, можно сказать о всякой материальной вещи, к которой

приходит физика. Действительность не может никогда состоять из "атомов",

из "последних вещей" в логическом смысле слова. Действительные атомы

всегда еще многообразны и индивидуальны. Мы не знаем никакой другой

действительности, и мы не имеем потому права представлять себе ее иначе,

как ни несущественна ее индивидуальность для физических теорий.

Короче говоря, разнородная непрерывность действительности проявляетс

также и в невозможности для физики достичь когда-нибудь конца своей

работы. Чего бы она ни достигала, все это только еще предпоследнее; там

же, где как будто кажется, что она пришла к концу, это объясняетс

только тем, что она игнорирует все то, что еще не вошло в ее понятия.

Тело, которое в такой же степени является частью большого тела, как

точка является частью линии, и которое поэтому во всей полноте своей

действительности может быть без остатка определено своим положением на

линии, есть не что иное, как логическая фикция. Это - понятие

теоретической ценности, "идеи", задачи, но не реальности.

Более того, однородная непрерывность линии на самом деле тоже

принципиально отлична от однородной прерывности точек, из которых она

якобы "состоит". В действительности точки никогда не могут составить

линию. Тут же нам предлагается нечто еще менее возможное: разнородную

непрерывность действительности мы должны мыслить как однородную

прерывность "атомов" в строгом смысле слова, т. е. как прерывность

простых и равных между собою вещей, и полагать затем, что это без

остатка познаваемое образование есть действительность. Нужно за миром

чисто количественно определенных механических понятий совершенно не

видеть все то богатое содержание действительности, которое мы переживаем

в каждую секунду нашего существования, для того чтобы можно было

поверить, что понятия математической физики охватывают хоть одну

действительную индивидуальность. На самом деле кажущаяся близость к

действительности, объясняющаяся примене[115] нием математики и введением

в понятия однородной непрерывности, означает наибольшую отдаленность от

действительности, ибо действительность никогда не бывает однородной и

все, что допускает математическую индивидуализацию, само по себе, как и

всякое количество, абсолютно ирреально. Во всяком случае, математически

определяемая количественная индивидуальность не есть индивидуальность

действительности, равно как и не индивидуальность исторических понятий,

что вряд ли еще требует доказательства.

После этого нетрудно уже увидеть, что и астрономия ничуть не

противоречит нашему утверждению, что естественно-научные понятия закона

не в состоянии воспринять действительную индивидуальность. Конечно,

астрономия может точно вычислить как для прошедшего, так и для будущего

времени орбиты отдельных мировых тел, называемых их собственными

именами; она может предсказать солнечные и лунные затмения с точностью

до дробей секунды и указать индивидуальные моменты времени, когда они

раньше имели место, так что это дает даже возможность установить

хронологию некоторых исторических событий. Поэтому в астрономии часто

видели мыслимо совершеннейшее знание, что привело даже к идеалу "мировой

формулы", с помощью которой открывалась бы возможность вычислить весь

ход действительности во всей его полноте и индивидуальных стадиях. В

особенности популяризовал эти идеи Дюбуа-Реймон, распространивший в

широких кругах самые причудливые представления о будущих перспективах

естествознания. Представления эти отразились странным образом и на

логических сочинениях, где часто встречается утверждение, будто все

историческое развитие мира может быть в принципе точно вычислено с

помощью естественно-научного метода, подобно планетным орбитам.

Мы не можем здесь детально распутывать весь клубок логических

несообразностей, заключающихся в идее такой мировой формулы. Это завело

бы нас слишком далеко. Для наших целей достаточно показать, что уже

исходная точка этих представлений ложна и что, следовательно, у них

отсутствует всякая прочная основа. Нам стоит только спросить: что в

мировых телах поддается астрономическому вычислению и что входит,

следовательно, в астрономические законы? Ответ подразумевается сам

собой. Астрономия постигает без остатка, в их индивидуальности, одни

только количественные определения своих объектов. Например, она может во

всей их индивидуальности указать те моменты времени и места в

пространстве, где были, есть и будут отдельные мировые тела. Поэтому

если известно, что какое-нибудь историческое событие совпало по времени

с солнечным затмением, то представляется возможность вычислить день, в

который оно должно было случиться.

Но значит ли это, что астрономия постигает какую-нибудь

действительную индивидуальность? Мы уже показали, что хот

количественные определения и можно назвать индивидуальными, ибо и они,

подобно всякому вообще определению, также относятся к индивидуальности,

но эта пространственно-временная индивидуальность никогда не совпадает с

тем, что мы понимаем под индивидуальностью действитель[116] ности. По

сравнению с абсолютной особенностью мировых тел индивидуальные

пространственно-временные указания астрономии представляются даже

совершенно общими. Ибо на том же месте пространства и в тот же момент

времени с совершенно тем же успехом мог бы находиться любой экземпляр

тела, обладающего такими количественными определениями, но отличающегос

совершенно иными индивидуальными качественными свойствами; а между тем

именно эти свойства и составляют его индивидуальность и могут при случае

стать существенными для индивидуализирующей науки. Ведь и для астрономии

связь между индивидуальными количественными и индивидуальными

качественными определениями совершенно "случайна". Никакие успехи

генерализирующих наук не смогут перебросить мост через пропасть,

отделяющую количественную индивидуальность от качественной, ибо стоит

нам только оставить царство чистых количеств, как из однородной

непрерывности мы вступаем в разнородную, уничтожая тем самым возможность

безостаточного рационализирования объектов в понятиях.

По этим основаниям ссылка на физику и астрономию не имеет для нашей

проблемы никакого значения. Переход от однородного к разнородному,

приводящий нас к принципиально неисчерпаемому многообразию, есть всегда

переход от недействительного к действительному или от рационального к

иррациональному. Лишь отвлекаясь от всего, что не поддается вычислению,

мы можем перейти от иррациональной действительности к рациональным

понятиям, возврат же к качественно индивидуальной действительности нам

навсегда закрыт. Ибо мы не можем вывести из понятий больше того, что мы

вложили в них. Иллюзия, будто бы комплекс общих понятий приводит нас

обратно к индивидуальному, возникает только потому, что мы конструируем

идеальное бытие чисто количественного порядка, любая точка которого

абсолютно познаваема, и что мы этот абстрактный мир понятий смешиваем

затем с индивидуальной действительностью, в которой нет никаких "точек".

В связи с этим коснемся еще одного возражения, опирающегося на один

естественный закон, за последнее время довольно часто встречающийся в

философских трудах. Так называемый закон энтропии, по которому со

временем должна наступить всеобщая "тепловая смерть", так как все

движение переходит в теплоту и все различия в напряженности постепенно

сглаживаются, есть, очевидно, продукт генерализирующего образовани

понятий. Но, с другой стороны, он, по-видимому, определяет единичный ход

"всемирной истории" в самом широком смысле слова, так что теорию эту, по

которой мир в конце концов остановится наподобие незаведенных часов,

называли даже чуть ли не законом развития мира.

Само собой разумеется, что исследование того, правильно ли это

утверждение, не имеет никакого значения для метода исторической науки о

культуре, ибо никто не станет утверждать, что следствия этого закона

могут проявиться в известном нам периоде истории человечества. Но дл

логики все же важно показать, что в данном случае общий принцип

необходимого расхождения естественно-научного генерализи[117] рующего и

исторического понимания действительности остается непоколебимым. Дл

этого достаточно только вспомнить несколько мыслей из кантовского учени

об антиномиях, которые должны были бы быть известны каждому.

Если бы закон энтропии на самом деле был историческим законом, а не

только обидам понятием, под которое можно в качестве родового экземпляра

подвести любую часть физического мира, то он должен был бы применяться к

единичному мировому целому, в строгом смысле этого слова, ибо тогда

только он смог бы сказать что-нибудь об истории этого исторического

целого. Но это именно и невозможно, если только держаться единственно

правомерного понятия физического мирового целого. Действительность

неисчерпаема не только интенсивно, но и экстенсивно, т. е. ее

разнородная непрерывность безгранична не только в каждой малой ее части,

что мы уже сказали, но также и в смысле целого. А этим исключается и

возможность применения к мировому целому закона, предполагающего

ограниченные, исчерпываемые количества. Поэтому и понятие "теплова

смерть" теряет весь свой смысл, как только мы применяем его к

неограниченному количеству энергии.

Это уже давно было замечено в связи с первым законом термодинамики,

утверждающим постоянство количества энергии, и странным образом отсюда

выводили нередко заключение, что действительность должна быть

ограниченной.

Но и это заключение покоится опять-таки на совершенно недопустимом

рационалистическом смешении реальности с нашими понятиями,

предполагающем, что действительность согласуется с наукой также и в

отношении своих содержательных определений. Фактически же можно делать

только тот вывод, что физический мир не есть еще вся действительность и

что как первый, так и второй закон термодинамики применяются к мировому

целому исключительно лишь в том смысле, что каждая его часть подпадает

под них как родовой экземпляр. Но каждую часть следует в таком случае

мыслить одновременно замкнутой и конечной, следовательно, и в этом

смысле принципиально отличной от мирового целого. Уже само развитие этой

мысли в каком-нибудь одном направлении определяет конечный результат:

так как действительность не имеет начала во времени, то "теплова

смерть" должна была бы наступить уже давно, если количество теплоты или

кинетической энергии принять за конечное; если же это количество принять

за бесконечно большое, если это вообще может иметь какой-нибудь смысл,

то "тепловая смерть" вообще никогда не наступит.

Итак, закон энтропии, если он правилен, имеет значение только дл

любой замкнутой части мира. Он не говорит нам ничего об единичном

течении или об истории мирового целого и поэтому, в сущности, не

высказывает также никакого, в естественно-научном смысле необходимого,

суждения относительно истории какой-нибудь действительной части мира,

ибо ни одна из этих частей не бывает совершенно замкнутой, что неизбежно

привело бы ее в конце концов к состоянию равновесия, наподобие часов,

которых больше никто не заводит. Напротив, от[118] носительно любой

части мира вполне можно предположить, что она вступит в причинную связь

с другой частью, в которой находится большее количество теплоты,

вследствие чего ее количество теплоты снова увеличится, и она будет, так

сказать, снова заведена наподобие часов и, следовательно, не придет

никогда к состоянию покоя. При этом в силу принципиальной безграничности

мира процесс этот может повторяться бесконечное число раз, так что

история какой-либо части мира вполне может протекать также и в обратном

тому, что утверждает закон энтропии, направлении или будет представлять

собою приливы и отливы количества теплоты, как мы это и наблюдаем

фактически в большинстве известных нам частей света.

Само собой разумеется, все это только логические возможности, но нам

здесь больше ничего и не нужно, ибо задача наша сводится здесь лишь к

тому, чтобы показать, что нет ни одного случая, в котором общий закон с

необходимостью определял бы единичный ход развития исторического целого.

И закон энтропии также не говорит нам ничего об единичном развитии

мирового целого, а следовательно, и о "всемирной истории", а только о

любой, но вместе с тем замкнутой части мира. Всякая такая часть должна

быть в качестве родового экземпляра подведена тогда под общий закон, и

именно на этой-то общности и покоится значение закона. Как и все

естественные законы, он имеет "гипотетическую" форму: если существует

замкнутое материальное целое, то в нем должна наступить "теплова

смерть". Но ни материальное целое мира, ни историческое целое не бывают

абсолютно замкнутыми, следовательно, закон энтропии в историческом

отношении не имеет никакого значения.

Впрочем, заметим еще раз, что соображения эти несущественны дл

деления эмпирических наук на две группы: генерализирующих наук о природе

и индивидуализирующих наук о культуре. Как бы широко ни распространяли

мы понятие культуры, перенося точки зрения ценности на предшествующие ей

ступени и ее различные пространственные условия, мы все же никогда не

придем к понятию такого исторического целого, в котором содержание

закона энтропии смогло бы получить историческое значение, если бы мы

приняли это целое за замкнутое. Мы хотели здесь только показать

принципиальное и вполне общее логическое расхождение естественной

закономерности и истории.

Так как при этом дело сводится главным образом к борьбе с ложным

пониманием чисто качественного образования понятий, а тем самым и

математики, то я хотел бы закончить эту главу словами Гёте, который хот

и не был систематическим "научным философом", но обладал зато

исключительным чутьем истины. Ример передает следующие его слова:

"Математические формулы, примененные вне их сферы, т. е. вне сферы

пространственного, совершенно неподвижны и безжизненны, и такое

применение их в высшей степени неудачно. Несмотря на это, многие, в

особенности математики, полагают, что все спасение в математике, тогда

как на самом деле она, как и всякий отдельный орган, бессильна пред

вселенной. Ибо всякий орган специфичен и пригоден только дл

специфического "*.

[119]

XIII. Индивидуальность, индифферентная по отношению к ценности

Мысль о перенесении ценностной точки зрения на части

действительности, которые, не являясь сами по себе культурными

процессами, все же оказывают влияние на историческую культуру и поэтому

также важны в своей индивидуальности, приводит нас ко второму из

названных возражений. Можно ли и без культурных ценностей обрабатывать

действительность индивидуализирующим методом? Однако, прежде чем

ответить на этот вопрос, нам нужно уяснить себе, в какой форме его

следует поставить, для того чтобы разрешение его имело значение дл

классификации наук.

Так как в нашем распоряжении находятся словесные значения,

образованные еще в донаучной жизни, а также научные понятия, то мы, само

собой разумеется, можем посредством определенной комбинации элементов

понятия достичь изображения любой части действительности, так чтобы

изображение это годилось только для нее. Иначе говоря, мы о любой части

действительности можем образовать понятие с индивидуальным содержанием.

Это зависит всецело от нашего желания. Правда, мы будем образовывать

такие понятия только тогда, когда соответствующий объект почему-либо и

сам "интересен" или "важен", поскольку он отнесен к признаваемым нами

ценностям. Но без сомнения мы можем также описывать во всей их

индивидуальности и совершенно безразличные объекты, если только мы хотим

этого. Волевой акт делает в таком случае эту индивидуальность важной и

устанавливает отнесение к ценности.

Следовательно, нельзя сомневаться в возможности индивидуализирующего

изложения без культурных ценностей. Но одно это еще не имеет никакого

значения для деления наук. Ибо подобные индивидуальные поняти

образованы совершенно произвольно, и это касается не только тех случаев,

когда мы описываем индивидуальность лишь вследствие нашего желания, но

также и тех, когда и без нашего категорического желания, вследствие

связи с признаваемыми нами ценностями, образовались индивидуальные

понятия соответствующих объектов. Практическое значение какой-либо части

действительности часто определяет знание ее нами во всей ее

индивидуальности, но это ничего общего не имеет с научным образованием

понятий. Поэтому вопрос общего должен быть поставлен так: возможно ли

научное изображение индивидуальности объекта, которое не

руководствовалось бы общей ценностной точкой зрения?

Но и этот вопрос еще недостаточно определенен. Ибо под научным

изображением здесь нужно понимать только то, что в самом деле уже может

быть приведено к научной законченности и, следовательно, не представляет

собой только материал для дальнейшей научной обработки. С самого начала

мы указали на то, что процесс нахождения материала должен остаться без

внимания при логическом делении наук и что поэтому понятие научной

законченности необходимо понимать здесь в логически строгом смысле.

Многие исследователи вполне удовлет[120] воряются результатами, которые

для всякой стремящейся к законченности научной деятельности представляют

собою лишь материал, нуждающийся в дальнейшей обработке. Ясно, что

наукознание никогда не сможет прийти к систематической классификации

наук, если то, что может быть рассматриваемо как простой научный

материал, оно будет приравнивать к законченному научному образованию

понятий.

Если мы теперь снова, спросим себя, возможна ли научная законченность

индивидуализирующего образования понятий без отнесения к общим

ценностям, то ответ на это должен быть дан отрицательный. Легче всего

уяснить себе это на примерах. Мы уже упомянули раньше, что можно,

например, сомневаться в том, куда отнести географию: к естествознанию

или к наукам о культуре. В нынешнем фактическом своем виде она

представляет в большинстве случаев смесь обоих видов образовани

понятий. Но логически мы все же можем резко отграничить друг от друга ее

составные части. Если на земную поверхность смотреть как на арену

культурного развития, то ценностные точки зрения с самой культуры

переносятся на необходимые для ее возникновения и влияющие на ее

развитие географические условия; таким образом, земная поверхность

вследствие связанного с ней культурно-научного интереса сделается уже

существенной в своей индивидуальности. Индивидуализирующее образование

понятий в географии руководствуется, следовательно, в данном случае

общими культурными ценностями и входит в рамки нашей системы ничуть не

хуже исторической биологии. Но те же самые объекты получают, кроме того,

значение в некоторых общих теориях, называемых, однако, не

географическими, а геологическими. В таком случае перед нами

генерализирующие понятия и отдельные формации рек, морей, гор и т. д.,

существенные для истории культуры в своей особенности и

индивидуальности, принимаются во внимание уже только как экземпляры

рода. Наконец, в-третьих, в географии мы встречаемся также с

индивидуализирующими описаниями определенных частей земли, не стоящих ни

в какой связи с культурой, и именно эти понятия и не находят,

по-видимому, места в нашей системе.

Но пока понятия эти не стоят ни в каком отношении к истории в самом

широком смысле этого слова, а также ни в каком отношении к

генерализирующим теориям, на них необходимо придется смотреть как на

простое собрание материала, рассчитанное на то, что установление

подобных фактов может стать важным для истории или для естественных

наук. Воля к собиранию материала придает в таком случае значение

соответствующим объектам или определяет отнесение к ценности, в силу

которого данная индивидуальность становится существенной. Но такие

описания мы просто не хотим включать в нашу систему наук,

ориентирующуюся на их задачи и цели. Они и не могут поэтому поколебать

наше основное противоположение, имеющее в виду не сырой научный

материал, но законченное научное изложение. То же самое применимо и ко

всем другим индивидуализирующим исследованиям, обходящимся, по-видимому,

совершенно без всякого отнесения своих объектов к культурным ценностям.

Существование их следует приписать тому обстоятельству, что изображаемые

ими объекты по каким-либо причинам особенно выделяются и поэтому, как и

все выдающееся, [121] возбуждают к себе интерес всех людей. Но тем самым

уже устанавливается отнесение к ценности и отсюда ясно, что потребность

познания объекта в его индивидуальности проявляется и в том случае,

когда объект этот не имеет никакого значения для культурных ценностей.

Такие чисто фактические знания не представляют еще собой, конечно,

замкнутой в себе науки, да и пока они не стоят ни в каком отношении к

естественно-научным теориям, их не следовало бы вообще причислять к

науке. К числу объектов, индивидуальность которых нас интересует,

несмотря на отсутствие культурного значения, принадлежит, например,

луна. Поэтому при делении наук пользоваться ею в качестве примера

надлежит с большой осторожностью. С одной стороны, луна принимается во

внимание как материал для образования общих теорий мировых тел, ибо

существует не только одна луна, но и другие планеты также имеют своих

спутников. Но часто луна действительно изображается во всей своей

индивидуальности, причем культурно-научная точка зрения совершенно

отсутствует. Подобное описание можно объяснить, во-первых, интересом к

нашему "ясному месяцу", играющему в качестве такового большую роль в

жизни большинства людей, и тогда интерес этот и возникающее отсюда

отнесение к ценности носит совсем не научный характер. Или же, как,

например, в подробных картах луны, аналогичных некоторым географическим

описаниям, перед нами только научный материал, ожидающий еще дальнейшей

обработки в понятиях, и только мысль об этой обработке и придала

значение индивидуальности луны. Но основания, в силу которых подобные

описания не поддаются включению ни в одну из наших научных групп, нам

уже известны.

Эти примеры достаточно выясняют интересующий нас здесь принцип. Всем

известно, что если объекты не важны или не интересны, т. е. не находятс

ни в каком отношении к ценностям, то их индивидуальность не вызывает к

себе никакого внимания. Но научным индивидуализирующее описание может

быть названо только в том случае, если оно основывается на всеобщих или

культурных ценностях. При отсутствии таких всеобщих ценностей объекты

имеют научное значение лишь в качестве родовых экземпляров. Наконец,

отнесение к ценности может определяться мыслью о дальнейшей научной

обработке; таким образом может получиться индивидуализирующее описание,

которое, однако, при отсутствии всякого отнесения к общим культурным

ценностям должно быть рассматриваемо лишь как собрание материала.

Простое установление фактов не есть еще само по себе наука.

Тот, кто это понятие науки сочтет слишком узким, пусть имеет в виду,

что без понятия науки, исключающего подготовительную работу и простое

собирание материала, немыслимо вообще никакое систематически законченное

наукознание. Научная жизнь является сама частью исторической жизни, и,

как таковая, в силу нашей же теории, она не входит целиком ни в какую

систему общих понятий, поскольку мы будем рассматривать ее во всем ее

многообразии. Какой чрезвычайный интерес проявляют, например, многие

люди к форме строения Северного полюса. Научен ли подобный интерес? У

большинства людей, конечно, нет. Играет ли для людей науки

индивидуальное строение [122] полюсов только роль материала при

образовании общих теорий? Логика не может заниматься подобными

вопросами. Теория науки, желающая дать систему, может только надеятьс

на включение главных и основных форм науки.

Но если даже и не соглашаться с отрицанием научного характера

индивидуализирующих описаний, для которых нельзя найти руководящей общей

точки зрения ценности, и с низведением их на ступень простого

подготовительного собирания материала, то все же эти исключения не

доказывают еще ложности нашей попытки классификации. Мы заранее

заявляли, что линиям, проводимым нами в целях логического

ориентирования, действительность так же мало соответствует, как и линиям

географа, проводимым им с целью ориентирования на земном шаре. От этого

линии эти совсем не теряют своего значения. Отдельные же исключения не в

состоянии изменить того основного факта, что понятия генерализирующих

наук о природе и индивидуализирующих наук о культуре гораздо глубже (и

притом как в логическом, так и в предметном отношении) характеризуют обе

основные тенденции эмпирической научной деятельности, нежели

традиционное противопоставление естественных наук наукам о духе -

противопоставление, лишившееся всякого определенного смысла с тех пор,

как слово "дух" утратило свое первоначальное яркое значение. Это все,

чего может желать данный очерк, в котором мы вынуждены отказаться от

более подробного логического анализа отдельных частных проблем.

XIV. Объективность культурной истории

Таким образом, из названных возражений остается еще только одно. Оно

касается понятия "объективного" изображения культуры историей и приводит

нас в конце концов к умышленно отодвигавшемуся мною до сих пор вопросу,

которого теперь необходимо коснуться, ибо от ответа на него, пожалуй,

больше, чем от чего-либо другого, зависит для многих решение проблемы об

отношении естествознания к наукам о культуре. Разъяснение его также

очень желательно в целях дальнейшего оправдания термина "науки о

культуре".

Если ценности руководят всем историческим образованием понятий, то

можно и должно спросить, мыслимо ли когда-либо исключить произвол в

исторических науках? Конечно, объективность специальных исследований,

поскольку последние могут сослаться на фактически всеобщее признание

своих руководящих ценностей и строгое соблюдение теоретического

отнесения к ценности, не будет этим затронута. Но мы здесь действительно

встречаемся с объективностью совершенно особого рода, которая,

по-видимому, не сумеет выдержать сравнения с объективностью

генерализирующего естествознания. Относящееся к ценности описание имеет

значение всегда только для определенного круга людей, которые если и не

оценивают непосредственно руководящие ценности, то все же понимают их,

как таковые, и признают при этом, что речь здесь идет более чем о чисто

индивидуальных оценках. Можно было бы достигнуть соглашения в этом

пункте среди сравнительно очень боль[123] шого круга людей. В Европе,

где вообще читают исторически-научные сочинения, такое понимание,

конечно, возможно относительно названных раньше культурных ценностей,

связанных с религией, церковью, правом, государством, наукой, языком,

литературой, искусством, экономическими организациями и т. д. Поэтому

также не будут видеть произвола в том, что ценности эти являютс

руководящими при выборе существенного. Но если объективность относящего

к ценности описания существует только для более или менее большого круга

культурных людей, то, следовательно, это - исторически ограниченна

объективность и, как ни неважно было бы это со специально-научной точки

зрения, под общефилософским и естественно-научным углом зрения здесь

можно увидеть серьезный научный недостаток. Если принципиально

ограничиваться фактически всеобщим признанием культурных ценностей, не

спрашивая об их значении, то нужно считать возможным, а для истории даже

вероятным, что возникший однажды фундамент исторической науки однажды и

разрушится; поэтому историческому изложению, отличающему существенное от

несущественного, присущ характер, заставляющий сомневаться в том,

следует ли к нему вообще применять определение истинности. Научна

истина (даже если в этом не отдают себе отчета) должна находиться к

тому, что обладает теоретической значимостью, в определенном отношении,

т. е. стоять к нему более или менее близко. Без этой предпосылки нет

никакого смысла говорить об истине. Если принципиально отвлечься от

значимости культурных ценностей, руководящих историческим изложением, то

истинным в истории останется тогда только чистый факт. Все исторические

понятия, напротив, будут в таком случае обладать значимостью только дл

определенного времени, т. е., иначе говоря, они вообще не будут иметь

значения истин, ибо у них не будет никакого определенного отношения к

тому, что обладает абсолютной значимостью.

Правда, понятия генерализирующего естествознания, созданные одним

поколением ученых, тоже видоизменяются или даже совсем разрушаютс

следующим поколением, и это новое поколение, в свою очередь, должно

мириться с тем, что его понятия заменятся другими. Поэтому то

обстоятельство, что история каждый раз должна писаться заново, не

колеблет еще научного характера истории, ибо эту участь она делит вместе

со всеми науками. Но относительно естественных законов мы все-таки

предполагаем, что они обладают безусловной значимостью, даже если ни

один из них нам не известен; поэтому мы вправе также предположить, что

различные понятия генерализирующих наук более или менее близко стоят к

абсолютно значимой истине, тогда как исторические понятия не находятс

ни в каком отношении к абсолютной истине, а руководящие принципы их

образования являются исключительно фактическими оценками, сменяющими

друг друга, как волны в море. Оставляя в стороне простые факты, мы

получим тогда столько же различных исторических истин, сколько

существует различных культурных кругов, и все эти истины в равной мере

будут обладать значимостью. Этим самым уничтожается возможность

прогресса исторической науки, а также и возможность самого поняти

исторической истины, поскольку оно относится не к чисто фактическому

материалу. Не долж[124] ны ли мы, следовательно, предположить значимость

ценностей, к которым фактически признанные культурные ценности стоят, по

крайней мере, в более или менее близком отношении? Не сделается ли

только тогда объективность истории равной по достоинству объективности

естествознания?

Лежащая здесь в основе проблема станет еще яснее нам, если мы

попытаемся собрать в одно целое данные отдельных исторических

исследований и создать таким образом всеобщую историю в строгом смысле

этого слова, которая изображала бы развитие всего человечества. Истори

человечества, ограничивающаяся чисто фактическим признанием ценностей,

может излагаться всегда лишь с точки зрения определенного культурного

круга и поэтому никогда не будет иметь значение, или даже лишь

постигаться, относительно всех людей и для всех людей в смысле признани

всеми ими руководящих ценностей как ценностей. Нет, следовательно,

"всемирной истории", которая обладала бы эмпирической объективностью,

ибо она должна была бы не только рассказывать о всем человечестве,

поскольку оно известно, но и вобрать в себя все существенное для всех

людей, последнее же невозможно. Став на всемирно-историческую точку

зрения, историк уже более не располагает эмпирически всеобщими и повсюду

признанными культурными ценностями. Таким образом, всеобщую историю

можно писать лишь на основе руководящих ценностей, относительно которых

утверждается значимость, принципиально выходящая за пределы чисто

фактического признания. Из этого не следует, что специалист по всеобщей

истории сам должен обосновать значимость принимаемой им системы

ценностей, но он должен во всяком случае предположить, что какие-нибудь

ценности обладают абсолютной значимостью и что поэтому ценности,

положенные им в основу его индивидуализирующего изложения, находятся в

каком-нибудь отношении к абсолютно значимым ценностям. Ибо только тогда

можно будет предположить, что все то, что он в качестве существенного

вводит в свое изложение, и другие люди признают значимым по отношению к

абсолютной ценности.

Наконец, с значимостью культурных ценностей связан еще один пункт. Я

указал уже на отсутствие единства и систематической расчлененности наук

о культуре в противоположность естественным наукам, среди которых в

особенности физические науки обладают прочной опорой в механике. Точно

так же мы видели уже, что психология не может служить основой наук о

культуре. Значит ли это, что никакая другая наука не может занять ее

место? В известном смысле мы должны ответить отрицательно на этот

вопрос, ибо об основных дисциплинах, аналогичных механике, можно

говорить только в генерализирующих или естественных науках, область

которых охвачена системой скоординированных понятий. Самая общая наука в

таком случае постольку является "основной", поскольку она, наподобие

механики в физических науках, определяет образование понятий в различных

областях также и со стороны содержания. Но историческая жизнь не

поддается системе, и поэтому для наук о культуре, поскольку они

пользуются историческим методом, не может существовать основной науки,

аналогичной механике. Однако, несмотря на это, у них, мне кажется, тоже

есть возмож[125] ность сомкнуться в одно единое целое; именно понятие

культуры, определяющее их объекты и являющееся для них руководящим

принципом при образовании ими исторических понятий, может, наконец,

также сообщить им единство общей связи. Но это, конечно, предполагает,

что мы уже обладаем понятием культуры, и притом не только в формальном

смысле, как совокупностью фактически общепризнанных ценностей, но также

и в смысле содержания и систематической связи этих ценностей. И в данном

случае опять-таки не может быть, конечно, речи об эмпирически-всеобщем

признании такой системы культурных ценностей, а это снова нас приводит к

вопросу о значимости культурных ценностей, присущей им независимо от их

фактической оценки.

Итак, проблема объективности истории, понятие всеобщей истории и

понятие системы эмпирических наук о культуре выводят нас за пределы

эмпирически данного, и мы в самом деле должны допустить если не

существование окончательно уже достигнутого знания о том, что именно

является ценностью, то все же значимость объективных ценностей и

возможность по крайней мере постепенного приближения к их познанию.

Принципиальный прогресс в науках о культуре со стороны их объективности,

их универсальности и их систематической связи действительно зависит от

прогресса в выработке объективного и систематически расчлененного

понятия культуры, т. е. от приближения к системе значимых ценностей.

Итак, единство и объективность наук о культуре обусловлены единством и

объективностью нашего понятия культуры, а последние, в свою очередь, -

единством и объективностью ценностей, устанавливаемых нами.

Я вполне сознаю, что, делая эти выводы, я отнюдь не могу рассчитывать

на общее согласие; многим даже покажется, что именно эти выводы лучше

всего вскрывают проблематичный характер систематического завершени

культурно-научной работы. Ибо почти все согласны в том, что суждения о

значимости ценностей несовместимы с научностью, так как не поддаютс

объективному обоснованию. Поэтому я еще раз категорически подчеркиваю:

понятие культурной ценности как руководящей точки зрения при выборе

существенного отнюдь не угрожает объективности исторического

специального исследования, ибо историк может сослаться на фактическое

всеобщее признание ценности, чем он достигает высшей ступени

эмпирической объективности, какая только вообще доступна эмпирической

науке. Но стоит нам выйти за пределы специального исследования, как мы

действительно наталкиваемся на большие трудности, и тогда встает вопрос:

если совокупность наук о культуре в расчленении своем и связи зависит от

системы культурных ценностей, то не значит ли это обосновывать ее

комплексом индивидуальных желаний и мнений?

Я не смею думать, что мне в немногих словах удастся здесь дать

удовлетворительный ответ на все эти вопросы (1), но я все-таки хотел бы

-----------------------------------------------------------(1) Мое

сочинение "Der Gegenstand der Erkenntnis" (1892. 2 Aufl. 1904) содержит

попытку гносеологического обоснования высказанных далее взглядов. Я

думаю, что мне удалось показать там неизбежность принятия, по чисто

логическим соображениям, объективных или "трансцендентных" ценностей.

См. также мою статью "Zwei Wege der Erkenntnistheorie" (1909) в

"Kantstudien". Bd. 14. [126] показать, в чем заключается необходима

предпосылка "объективности" наук о культуре, если приписывать им эту

объективность в высшем, а не только в чисто эмпирическом смысле. Ибо

безусловно общему естественному закону генерализирующих наук должна

соответствовать безусловно общезначимая ценность, в большей или меньшей

степени реализуемая нашими культурными благами. Таким образом, станет

ясной по крайней мере альтернатива, пред которой мы поставлены. Тот,

кто, желая изучать науки о культуре в высшем смысле этого слова,

задастся задачей оправдания выбора существенного как обладающего

безусловной значимостью, тот будет приведен к необходимости осознания и

обоснования руководящих им культурных ценностей. Работа с помощью

необоснованных ценностей действительно противоречила бы науке. Таким

образом, в конце концов, т. е. со всеобще-исторической точки зрения,

объединяющей все частичные исторические исследования в единое целое

всеобщей истории всего культурного развития, не бывает исторической

науки без философии истории. Если, напротив, мы захотим в науке

отвлечься от всяких ценностей и откажем вообще культурному миру в особом

по сравнению с другими любыми процессами значении, то немногие известные

нам тысячелетия человеческого развития, являющегося лишь относительно

небольшим оттенком неизменной в общем человеческой природы, покажутс

нам как с философской, так и с естественно-научной точек зрения столь же

незначительными, как различие камней на дороге или колосьев в поле. То,

что мы в действительности смотрим на мир иначе, основывалось бы в таком

случае лишь на том, что мы опутаны эфемерными оценками ограниченного

культурного круга; исторической же науки, которая выходила бы за пределы

специальных исследований определенных культурных кругов, тогда вообще не

существовало бы. Этой альтернативы не следовало бы забывать.

Но мне хотелось бы сделать еще один шаг дальше. Если я говорю здесь

об альтернативе, то это не значит, что человеку науки предоставляетс

тем самым выбрать вторую, свободную от ценности точку зрения как чисто

естественно-научную, а затем расширить ее до пределов

естественно-научного "миросозерцания", выгодно отличающегося от

культурно-научной точки зрения меньшим числом предпосылок благодар

отсутствию предполагаемого значимым критерия ценности. Натурализм

считает это возможным, но на самом деле это не что иное, как самообман.

Конечно, с естественно-научной точки зрения можно рассматривать всю

действительность, а следовательно, и всю культуру как природу, и

изгнание из такого рассмотрения решительно всех ценностных точек зрени

не только возможно, но и необходимо. Но можно ли считать эту точку

зрения единственно правомерной, отрицая тем самым всякое историческое

образование понятий как произвольное, или не должно ли игнорирование

ценности в естествознании принципиально ограничиваться сферою

естественно-научного специального исследования?

Мне кажется, что существует часть истории, для которой и

естествознание принуждено будет признать научный характер развитых нами

логических принципов обработки и согласиться с тем, что история есть

[127] нечто большее, нежели произвольное сопоставление произвольно

выхваченных фактов, имеющее значение лишь для того, кто опутан оценками

определенного исторического культурного круга. Эта часть истории есть не

что иное, как история самого естествознания. Ведь и естествознание

представляет собою исторический продукт культуры. Оно в качестве

специальной науки может игнорировать это. Но если оно направит свой

взгляд на самого себя, а не только на объекты природы, то сможет ли оно

тогда отрицать, что ему предшествовало историческое развитие, которое в

своем единичном и индивидуальном течении необходимо должно быть

рассматриваемо с точки зрения объективно значимой ценности, а именно с

точки зрения теоретической ценности научной истины, к которой мы должны

относить события, чтобы отделить в них существенное для истории

естествознания от несущественного? Но если оно признает историческую

истину в данном смысле для этой части культурного развития, то по какому

праву будет оно отрицать научное значение за историей других частей

культуры? Разве только в естественно-научной области человечество

создало культурные блага, с которыми связываются значимые ценности? У

естествознания нет общезначимой точки зрения для решения этого вопроса,

и поэтому в борьбе за историческое понимание вещей и за право истории на

существование мы не должны бояться естествознания. Естественно-научна

точка зрения скорее подчинена исторической и культурно-научной, так как

последняя значительно шире первой. Не только естествознание являетс

продуктом культурного человечества, но также и сама "природа" в

логическом смысле есть не что иное, как теоретическое культурное благо,

т. е. значимое, объективно ценное понимание действительности

человеческим интеллектом, причем естествознание должно даже всегда

предполагать абсолютную значимость связанной с ним ценности.

Конечно, существует еще одна "точка зрения", которую можно, пожалуй,

назвать философской и про которую можно думать, что из нее ничего не

следует. Ницше выдумал небольшую басню, которая должна иллюстрировать,

"как жалко, призрачно и мимолетно, как бесцельно и произвольно положение

человеческого интеллекта в природе". Но вот эта басня: "В одном из

отдаленных уголков мерцающей бесконечными солнечными системами вселенной

была однажды звезда, на которой умные животные изобрели познание. Это

была самая высокомерная и лживая минута "всемирной истории", но все-таки

только минута. После нескольких дуновений природы звезда охладела, и

умные животные должны были умереть"*. Таким образом, можно думать, мы

удачно избегаем признания каких бы то ни было ценностей, как это и

подобает человеку науки.

Эта точка зрения, если угодно, в самом деле отличаетс

последовательностью, но в своей последовательности она в равной мере

уничтожает объективность как наук о культуре, так и естествознания. Но

так как эта точка зрения могла быть достигнута, в свою очередь, только

после долгого естественно- и культурно-научного ряда развития и,

следовательно, сама есть часть "самой лживой минуты" всемирной истории,

то ее последовательность есть вместе с тем величайша

непоследовательность или бессмысленная попытка человека науки

перескочить через свою [128] собственную тень. Именно человек науки

должен предполагать абсолютную значимость теоретических ценностей, если

он не хочет перестать быть человеком науки.

Отрицание за историей научного характера на том основании, что она

нуждается для отделения существенного от несущественного в отнесении к

культурным ценностям, представляется мне поэтому пустым и отрицательным

догматизмом. Всякий человек, занимающийся любой наукой, неявно

предполагает более чем индивидуальное значение культурной жизни, из

которой он сам вышел. Выделение же из целостного культурного развити

одного отдельного ряда, как, например, той части интеллектуального

развития, которую мы называем естествознанием, совершенно произвольно,

так же как и приписывание ему одному объективного значения. Вряд ли

можно поэтому называть бессмысленной задачей стремление найти

всеобъемлющую систему объективных культурных ценностей.

Конечно, никакая философия не в состоянии создать подобную систему из

голых понятий. Напротив, она нуждается для определения своего содержани

в теснейшем соприкосновении с историческими науками о культуре. При этом

только в историческом может она надеяться приблизиться к

сверхисторическому. Иначе говоря, претендующая на значимость система

культурных ценностей может быть найдена только в исторической жизни, и

только из нее может она быть постепенно выработана; а для этого нужно

поставить вопрос: какие общие и формальные ценности лежат в основе

материального и беспрерывно меняющегося многообразия исторической

культурной жизни и каковы, следовательно, вообще предпосылки культуры,

над сохранением и развитием которой мы все работаем. Мы не можем здесь

войти подробнее в сущность этой проблемы, выпадающей на долю философии

(1). Это вывело бы нас далеко за пределы этого очерка, целью которого

было лишь дать попытку классификации эмпирических наук. С точки зрени

объективности наук о культуре достаточно напомнить следующее: в

сущности, мы все верим в объективные ценности, значимость которых

является предпосылкой как философии, так и наук о культуре, верим даже

тогда, когда под влиянием научной моды воображаем, будто не делаем

этого. Ибо "без идеала над собой человек, в духовном смысле этого слова,

не может правильно жить". Ценности же, составляющие этот идеал,

"открываются в истории, и с прогрессом культуры они, подобно звездам на

небе, одна за другой вступают в горизонт человека. Это не старые

ценности, не новые ценности, это просто ценности". Я привожу эти

прекрасные слова Риля (2) тем охотнее, что никто не заподозрит в

фантазерстве автора "Философского критицизма". Должны ли мы, занимаясь

наукой, забыть то, что необходимо нам вообще для "правильной жизни"? Я

думаю, что этого не потребует от нас ни один разумный человек.

-----------------------------------------------------------(1)

Подробности в моей статье "О понятии философии" (Логос. Международный

ежегодник по философии культуры. 1910. Кн. I, 19 cл.).

(2) "Friedrich Nietzsche" в "Frommanns Klassiker der Philosophie".

Bd. 6. 1897. 3 Aufl. 1901. S. 170 [есть рус. перев.]*.

[393]

Примечани

Книга, которую во многом можно считать ключевой для понимани

методологии Риккерта и его философских представлений в целом, сначала

вышла в виде небольшой брошюры (Kulturwissenschaft und

Naturwissenschaft. Tubingen, 1899), а в 1910 г. была значительно

расширена и переработана автором. В настоящей публикации представлен

перевод, сделанный с этого второго немецкого издания и вышедший в 1911

г. (Спб.: Образование) под редакцией С. И. Гессена.

С. 46.* мир человеческого знания (лат.).

С. 47.* См. Кант И. Критика чистого разума // Собр. соч.: В 6 т. M.,

1964. Т. 3. С. 89, 278 - 279.

С. 49. * Полное название работы К. Менгера "Untersuchungen uber die

Methode der Sozialwissenschaften und der Politischen Oekonomie

insbesondere" (в рус. перев.: Исследования о методе социальных наук и

политической экономии в особенности. Спб., 1894).

С. 54.* В рус. перев.: Границы естественно-научного образовани

понятий. Логическое введение в исторические науки. Спб., 1903.

** В рус. перев.: Философия истории (см. наст. изд. С. 129).

С. 56.* См. в рус. перев.: Вундт В. Введение в философию. Спб., 1902.

С. 57.* неявным образом (лат.).

С. 59.* Так называлась кампания, которую проводил первый германский

рейхсканцлер О. Бисмарк в 70-х гг. прошлого века для того, чтобы

ослабить позиции католической церкви в Южной Германии. [394]

С. 69.* Генерализация (генерализирование) (от лат. generalis - общий)

- обобщение, т. е. логический переход от частного к общему или

подчинение частных явлений общему принципу.

С. 73.* В оригинале: A System of Logic ratiocinative and inductive.

V. l - 2, 1843 (переизд. 1900). В рус. перев. - Спб., 1899, переизд.

1900, 1914.

С. 74.* Ср.: Гёте И. В. Максимы и размышления // Избр. филос. произв.

М., 1964. С. 372.

С. 76.* Имеется в виду книга Л. фон Ранке "Римские папы, их церковь и

государство в XVI и XVII вв." (1834 - 1839) (в рус. перев. - Спб.,

1869).

С. 90.* Гёте И. В. Оправдание замысла (1807) // Избр. филос. произв.

М., 1964. С. 68.

С. 95.* Мейер Э. К теории и методике истории. М., 1903; 1912.

С. 97.* Название этой книги "Причинность и телеология в споре о

науке".

** Книга С. И. Гессена "Индивидуальная причинность. Исследование по

трансцендентальному эмпиризму" представляет собой диссертацию, которую

он защитил в 1910 г. во Фрейбургском университете, где занимался под

руководством Риккерта.

С. 102.* Речь идет о немецком физике, психологе и философе Г. Т.

Фехнере (1801 - 1887).

С. 104.* Haeckel E. Naturliche Schopfungsgeschichte. Berlin, 1868;

11. Aufl. 1908 (в рус. перев. - т. 1 - 2. Спб., 1914).

С. 118.* И. П. Эккерман передает следующее аналогичное по духу

высказывание И. В. Гёте о математике: "Я уважаю математику как самую

возвышенную, полезную науку, поскольку ее применяют там, где она

уместна, но не могу одобрить, чтобы ею злоупотребляли, применяя ее к

вещам, которые совсем не входят в ее область и которые превращают

благородную науку в бессмыслицу" (см.: Эккерман И. П. Разговоры с Гёте в

последние годы его жизни. М., 1981. С. 187 - 188; см. также: Гёте И. В.

Избр. филос. произв. М., 1964. С. 457).

С. 127.* Ницше Ф. Об истине и лжи во вненравственном смысле (1873) //

Поли. собр. соч. М., 1912. Т. 1. С. 393.

С. 128.* Риль А. Фридрих Ницше как художник и мыслитель. Спб., 1898;

2-е изд. - Спб., 1901.