Часть 7.

137 (433). ГЕГЕЛЬ-ЖЕНЕ

Кассель, 18 сентября] 1822 г.

Итак, в Кассель я прибыл сегодня в 11 утра благополучно и, много побродив утром и вечером, хочу сейчас в сумерках побеседовать с тобой, дорогая, и приступить к отчету о своей жизни и путешествии... По так быстро идет оно, как я поначалу предполагая. До сих пир мне довольно-таки везло: для людей, у которых имеются деньги и которые не сворачивают с широкой дороги, мир устроен хорошо; но нужно еще, чтобы они получили «сети от своих родных; я уехал спокойно, но не могу быть совсем беззаботным, л вообще я отправился в дорогу с большим нежеланием и еду сейчас

423

дальше только потому, что уж нахожусь в пути и так должно быть.

Но теперь к делу. Стало быть, из договоренности с англичанином, чтобы взять сюда платного кучера, ничего не вышло, так что в Магдебурге мы в понедельник днем соли на дилижанс — и в Брауншвент. Этот маршрут и Касеель самый обычный, на одну или две мили длиннее, чем тот, который я имел и виду как самый прямой, и тут всюду превосходные дороги и хорошие почтовые кареты, так что должен просить угощения у прусского почтового ведомства, на которое сердился в прошлом письме из-за других маршрутов; карета мягко выстлана, обита зеленым сафьяном и т. п. Около пяти утра во вторник прибыли в Брауншиейг. Когда предложили ехать через Брауншвtyn, мне сразу же вспомнились, что г-н уполномоченный правительства Шульц говорил мне об одной картине, которая находится здесь и сама стоит целой поездки. Поэтому мы осмотрели тамошний музой, особенно картинную галерею, и видели очень хорошие п замечательные работы. Та картина, о которой говорил. Шульц, отличается совершенно своеобразным великолепней.

Проспав вторую половину дня, но сперва осмотрев прекрасные сады, железный обелиск — в 70 пядей высоты — в память полководцев, павших в последнюю войну с французами, вечером еще скверную комедию, после десяти снова сели в дилижанс. (...) Ночь была прекрасная, ярко сияли звезды, особенно красиво взошла утренняя звезда. Теперь дном мы увидели уже другой лик природы, но тот, что раньше, не было уже бесплодных или плодородных низменностей, а дубовые рощи, горы, холмы, пологие склоны заняты полями, низины — лугами — словом, родная природа, родная для меня, потому что для тебя Берлин — родная стихия, хотя, может быть, в несколько увеличенной дозе. Стало быть, вот по такой прекрасной земле мы и ехали. Со своим англичанином, который говорит по-французски, немножко и по-немецки, я вполне сошелся; это молодой человек лет 25—26, красивый, похож на актера Блюма, но держится лучше, добродушный, хорошо обо

424

всем осведомленный, едет из Италии в путь держит в Париж, чтобы оттуда через Милая отправиться в Константинополь, лицо частное, не слишком толст, богат, короче, таких спутников я бы желал себе наперед. В Нортхейме, куда мы прибыли вчера днем в 3 часа (вчера в среду) и где карста должна была ждать другую до 8—9 вечера, я решил, что мне трудно будет проводить третью ночь без постели и без настоящего сна; я взял курьерских — сначала дорога повела меня и Гёттппгон, в ученый Гёттипгеп; скажи только милому Шульцу, что я как ординарный берлинский профессор не нашел ничего странного в том, чтобы собраться и уехать в пять икнут, и, правда, не отряхнул прах с ног своих, выбравшись за город, но только лишь потому, что не успел набрать его. Итак, я отправился в Мюнден, куда приехал в 10. и до сегодняшнего утра, до 6, спокойно проспал в постели и наконец прибыл сюда. Очень приятная дорога. Кассель превосходно расположен на широкой равнине — Геркулеса на Виль-гельмехе'э можно видеть уже за несколько часов как ширину посреди горной цепи. И сам Кассель очень красив; улицы — одна часть —в берлинском стиле; «Луг» — это поле, похожее па Новый сад в Потсдаме, красивый зеленый газон с крепкими деревьями разных видов, в разных местах, совсем без кустарника, — так что все просматривается; очень приятно гулять здесь — в конце красивая водная гладь, с плакучими ивами на берегу, тут и там скамейки, есть я дом. где можно на вольном воздухе пить кофе, то есть цикорную бурду; уже много дней я пил ее, а не кофе — вся браунгавейгская земля залита потоками этого суррогата. Завтра пойду на Вилыельмсхе'э и в галерею; сегодня англичанин оставил меня одного в пятницу вечером 19. 9, 22.

Когда сегодня после обеда я снова отправился на ипчту, где записался на завтрашний дилижанс в Тис-гни — дальше дорога отклоняется от Франкфуртского шоссе, сворачивая ла Кобленц, — я получил твое письмо, моя дорогая, и но могу выразить тебе, какую радость опн мае доставило...

425

Еще немного о сегодняшнем мне; коротко обо всем сразу, иначе описание, чтобы быть достаточным, будет слишком обширным; до обеда я был в библиотеке и видел картинную галерею, самый прекрасные экспонаты которой, вместо того, чтобы вернуться сюда, отправились из Парижа в Петербург, но и осталось много привосходного. Во второй половине дня я вместо с англичанином, которого опять встретил здесь, поехал на Вильгельмсхёэ. прекрасная точка! После того как мы поднялись по 500—600 ступеням, нам стало скучно забираться еще и на Геркулеса. Это прекрасный летний дворец, где живет курфюрст, с восхитительными аллеями и прекрасным видом на Кассель н па плодородную долину в обрамлении дальних холмов. Мы пришли кстати, на обратном пути полил дождь — как paз 19 сентября - осеннее равноденствие, три года назад мы были на Рютене, дан бог, чтобы и теперь наступила такая же хорошая погода, как тогда. Тогда день свадьбы мы отпраздновали смеете, на море, на сей раз ты, верно, вспомнили об атом с детьми, а я молча, про себя...

Утром в субботу 20.9.22,

Я готов к отъезду; погода проясняется; в Кобленце или Кёлъяе надеюсь получить письмо от тебя, и Кёльн и прибуду дней через 5—6. Наконец копчу. Всем вам всего доброго!

138 (434). ГЕГЕЛЬ - ЖЕНЕ

Кобленц, 24 свят.

Да здравствует Иммануил!

Тут сижу я, дорогая, во исполнение своего предназначения, а именно быть в Кобленце, сидеть у окна — под окном этим течет Рейп, мой любимец, рядом мост и Эрепбрейтштспн, — есть виноград—но какой! — самые сладкие и самые вкусные гроздья, — думать oбo всех пас и писать тебе. Рано утром я был на почте, но не нашел письма от тебя; надо надеюсь на письмо в Кёльне, если сюда ты уже не адресовала его и оно не найдет меня. В честь дня рождения сего- дн

426

всем специально выпью стакан «чая и то время, как Вы будете пить за мое здоровье, значит, нужно чокнуться по всем правилам! Но для фейерверка сегодня не подходящая погода; ты же вообще будь внимательна к себе. Главное я еще не знаю, но едва ли могу сомневаться, что и ваша дорогая мама будет среди празднующих и чокающихся; поэтому и она будет заключена в том образе стола, с которым я чокаюсь. Итак, всеобщий салют, всеобщий штат!

Теперь примусь за описание путешествия. Итак, из Насселя я отбыл вечером и субботу — англичанин мой еще остался там — и вскоре оказался в компании одних земляков-немцев. было вполне уютно, по тем более ощущал отсутствие своего англичанина. Нас было шестеро (по трое на каждом сиденье), я сидел спиной [но ходу движения], один студент из Геттпнгепа владел местом № 1 напротив меня в глубине и не стронулся с места, мы сидели в тесноте, не самым лучшим образом. Вскоре подъехали к Лапу и теперь все время едем по течению этой реки; прекрасная плодородная местность! Днем в воскресенье мы были и Марбурго, горбатый университетский городок о плохенькими домами; но земля кругом и холмы очень милы. Я видел тут церкви Елизаветы в чисто готическом вкусе; на хорах католическая служба, в нефе — реформированная; :»та церковь совсем иное, чем Магдобургстсин собор, на который король наш, как говорят магдебуржцы, дал для ремонта 40000 талеров. Гробница Елизаветы вроде той, что в Магдебурге, двенадцать апостолов такой же прличпны, как и нюрнбергские, но сидящие — серебряные и позолоченные, кованая работа не очень хорошая, они богато украшены драгоценностями, по самые дорогие выломаны.

Потом дорога пошла в Гиссеп, приятный город и приятные окрестности с двумя неплохими замками по соседству. Здесь я оказался в компании с тремя со-Лрптънмп — гиссепским профессором философии Снеллем, марбургским Крейцером, родственником гей дел - и экстраординарным профессором теологии, образованным, умным и честолюбивым. Но иикиъ кислые ягоды —то два первых, ближайших ко мне,

427

этого мне не пришлось заметить, поскольку гиссенец сразу же повел нас к вину и угощал весьма хорошим сортом. В Гиссеве была пора сворачивать в сторону тем. кто отправился во Франкфурт, среди которых не было меня, как договорено было с самого начала., тем более что в противном случаи пришлось бы дольше пробыть в прежнем обществе. Но мой коллега — учитель юношества, израелит, остался со мной; мы следовало по течению Лана. У Вейльбурга романтическое положение, прекрасная узкая долина, богатая растительностью, и красивые дома, потому что это бывшая княжеская резиденция.

К утру мы прибыли туда, а к 11 в Лимбург; из этого проклятого местечка имперская почта князей Таксис только в пять часов увезла нас прочь, несколько пассажиров присоединилось к нам, только в 2 чага мы приехали сюда. Под дождем, в кромешной тьме мы бегали между дюжиной гостиниц, пока не нашли приют, в я в эту третью ночь еще успел хорошенько выспаться, но только утром я нашел себе гостиницу, где нахожусь и теперь, — «Трех швейцарцев». Перед этим я встретил по дороге Гассе из Бонна и поговорил с ним. Все время получается много писанины, хотя и кажется, что нечего рассказывать; сообщу это для воодушевления Другу гиссенского студента, который проехал с нами несколько станций. «Прощай, — крикнул этот первому, — и сразу же напиши мне». Друг в ответ: «Что писать, мне ведь нечего тебе писать!» Л засим в сапогах со шпорами прыгнул в почтовую карету; это сын суперинтенданта.

Я вернулся с прогулки в крепость Эрспбрейтпгтеин; прекрасный вид, превосходные прочные укрепления! и отправился в каземат, где ведет хозяйство жопа каменщики, швабка, изъяснявшая мне все вещи на швабском наречии; очень неплохие помещения, кухне и безопасные для выстрелов. Но я-то промок, приходится а третий раз менять рубашку; как видишь, у меня нет недостатка в движении, даже и в добре, и все эти лишения укрепляют мои силы. Пора садиться за стол, а, хотя я и сыт виноградом, вес же буду есть с аппетитом. Завтра я попаду, наверное, в Бонн; во второй

428

половике дня нынче идет непрекращающийся дождь, я тем временем выспался; послезавтра — в Кёльн. Куда адресовать мне Письма теперь, не могу тебе сказать; ответ на это письмо я не смогу получить раньше, чем через 12 дней, а тогда я давно уже проеду через брюсселъ; в Амстердам через Эмден, потом Гамбург... Передай привет г-ну тайному советнику Шульце, в и тот вечер я в гостях у правительственного советника Ланге...

139 (436). ГЕГЕЛЬ - ЖЕНЕ

Кельн, 28 сентября] 1822 г.

Вот так я и прибыл в бывший имперский город, в старинный Кёльн. В Келецце, на котором обрывается мое последнее письмо, я пробыл еще вечер а следующее утро, по большей частя отдыхая у себя дома, — консисториальный советник Ланге, к которому адресовал меня Шульде, отсутствовал — и в нерешительности ввиду погоды я пропустил все скорые почтовые кареты, все речные дилижансы и все прочие оказии; по вечером в среду прояснело, я взял лодку и поплыл в Нейвид на прекрасном Рейне, видел геригутский сестринский дом; было слишком темно, чтобы осматривать бразильскую коллекцию принца. Самым прекрасным был вечер — прекрасный лунный блеск на 1'ейие, протекавшем перед моим окном; совы, бормота -intit которых я никогда еще и жизни не слышал, музицировали при шуме реки; утром в 8 — па родной дилижанс, улучшенное грузовое судно. Сначала можно еще Пило находиться на палубе, потом подул ветер, стало холодно, пошел дождь, потом уже без перерывов дул резкий, холодный ветер. Общество, стало быть, заперлось в каюте, среди других и студенты, которые совершал и свое путешествие по Рейну, значит, с ранцами, обтянутыми зеленой клеенкой, и с каждой стороны свисал сапог, широкие новые ремни — все в полном порядке, также и белые или скорее желтые соломенные шляпы. Так и я. б свое время путешествовал по

429

Рейну, только с меньшим грузом, чем они, по от того не видел больше их и отставал от них в том, что не мог усвоить гордого сознания того, что путешествую но Рейну. Уже дождливая погода в Кобленце и, наконец, все эти рейнские странствия — все это отняло у меня всякий вкус к путешествиям, и если бы я не был так далеко от вас и к тому же не боялся так почтовых карет, то я живо очутился бы у вас. Ведь в конце концов я езжу но долгу и необходимости и в тысячу раз большее удовлетворение и наслаждение испытал бы, если бы мог делить свое время между занятиями и вами. Если когда-нибудь мы вместе окажемся на Рейне, я повезу тебя иначе; на воде не видно ни Рейна, ни местности Рейна потому, что но видно, как течет он среди лугов и холмов, нот его перед тобой как части картины, по видно, в чем подлинная красота его положения или течения, — местности потому, что видно только берега, границы, и в лучшем случае можно заметить, что за ними что-то красивое. В Линце. мы сошли, там я посмотрел картину, рекомендованную моли другом тайным советником Шульце, расположенную и высокой церкви, откуда далекий вид на Рейн и на прекрасную местность вокруг. При ужасной погоде мы сошли на берег в Бонне. Здесь я разыскал Вилдишманна и его зятя Вальтера, знакомого тебе черен Тибо; с первым я очень быстро нашел общи» язык, и мы для начала весьма устроили друг друга: он, соединив свои молитвы с князем Гогеило», па год вылечился от болезни злая шестилетней данности, похожей на болезнь Якоби. только в более сильной форме. Точно так же порадовал меня и Вальтер, который с сердечностью вспоминает тебя и велит передать тебе дружеский привет. Встреча эта очень ободрила меня1. К этому добавилось еще и улучшение погоды, и поэтому вчера вечером я уехал в самом добром расположение духа... Бонд — горбатый, с очень узкими улочками, по окрестности, виды, ботанический сад — все это прекрасно, необычайно прекрасно; однако мне лучше быть в Берлине.

Кёльн — весьма просторный город, я сразу же отправился в собор; торжественное и изящное в нем,

430

то есть в том, что от него осталось, — стройные пропорции, вытянутые, как если бы нужно было бы но подниматься вверх, а взлететь к небу; все это заслуживает внимания и изумления, тем более как замысел одного человека и начинание одного города; тут встречаешь иное состояний духа, другой мир, других люден, равно как в любом смысле пред глазами живо встают иные времена. Тут нет какой-либо пользы, какого-нибудь наслаждения и удовольствия или удовлетворенной потребности, но только бескрайние разгуливая по высоким залам, каждый из которых — сам по себе; залам этим нет дела до того, используют ли их люди и в каких целях; пустой оперный театр и пустая церковь — это нечто дурное, а здесь высоченный лес, и притом: лес духовный, искусный, который вырос сам для себя и таким существует; ползают ли у подножия его люди, ходят или нет, ему; это безразлично, он сам но себе есть то, что есть, он возник сам но себе: все, что бродит по нему, и все, что молится в нем, и все, что —с зеленым клеенчатым ранцем и трубкой во рту, только что не зажженной — лазает но нему, все ото вместе о пономарем теряется в нем; все что — стоит ли, ходит ли — бесследно исчезает в нем. Вдова Хирн (виноторговля), весьма живая, бодрая, настоящая кёльнская женщина, с которой я познакомился у Виндишмапиа, пригласила меня сегодня на обед; после обеда сын ее покапал мне свои собрание витражей — самое богатое, которое только есть на свете, — до ста больших окоп, 400—500 маленьких частей. И какие прекрасные витражи в большом го-боре и в других церквах. По рекомендации мадам Хири и мог осмотреть и Ливереберговское собрание, прекрасные работы, одна из них — но видимости Леонардо. Потом, пользуясь ее рекомендацией, я побывал и у проф. Валльрафа— энергичный, милый человек 75 лет! — [осмотрел] его картины — прекрасна «Умирающая Мария», меньше, чем у Буассере, он показал mhе ее еще ночью, потом он полчаса и даже дольше — ни ходит с большим трудом — водил меня по городу, но всем древнеримским campos, то есть военным лагерем; но отношению ко мне он держался очень

431

дружески и любезно, это такой превосходный, чудесный человек!

Вот что сделал я за день — разумеется, я видел и Рейн, бесконечный ряд больших двух мачтовиков и еще несколько церквей. Завтра, в воскресенье, по-видимому в обществе молодых графов Штольберг и декана Келлермана, долголетнего их учителя, который присутствовал при смерти [старого графа] Штольберга, к осмотрю еще собор, где будет месса с музыкой, посмотрю и на другое, а завтра во второй половине дня отправлюсь в Аахен.

До сих пор, слава богу, все идет хорошо... если бы только не так далеко от вас и милых мальчиков; поцелуй их за меня...

140 (437), ГЕГЕЛЬ - ЖЕНЕ

Брюссель, 3 окт. Четверг утром,

Видишь, дорогая, я нахожусь у цели своего путешествия, то есть примерно на самой отдаленной точке его, примерно потому, что будет еще небольшая экскурсия по соседству, но главное мое направление теперь — домой, к вам; но до сих пор у меня нет иных известий от вас, кроме письма, полученного в Касселе; вчера вечером я сразу же по прибытии отправился на почту, но бюро уже было заперто; теперь через час выяснится, есть ли письма от тебя... Пока же скажу тебе только, что я устроился у г-на ван Герта, который никуда меня не отпустил, провел эту ночь у него и сейчас чувствую себя превосходно. Из Кёльна я писал тебе, В воскресенье утром я попросил показать мне еще картины Валльрафа при дневном свете; среди них главной была «Смерть Марин», несомненно того же мастера Схореля, которому принадлежит картина, подобная картине Буассере, всегда правившаяся тебе; у Валльрафа она меньше, высотой 2 пяди, но шире; донатор в одной части, как и женщина в другой, — это те же портреты и мои давние знакомые, впрочем расположение фигур, положение ложа и т. и. иное. Посетив богослужение в Кёльнском соборе и попрощавшись

432

с милыми людьми, которые так дружески принимали меня, я после обеда поехал в Аахен в хорошей обществе пожилого англичанина, выходца из ненцев, и адвоката из Кёльна, который всегда носит на своем теле, словно Библию, «Фауста» Гёте, при этом очень простодушно нравится сам себе. Мы приехала вечером, в 10 часов. В Лахене я сначала осмотрел собор и посидел на троне императора Карла; это две мраморные плиты с двух сторон, равно как и спинка, гладкие, в полтора дюйма толщиной; они были, однако, покрыты раньше золотой пластиной с рельефными изображениями, несколько таких кусков еще сохранились. На этом троне через 300 лет после смерти императора нашел его сидящим в императорских одеждах, с короной на голове, со скипетром в одной руке, державой в другой, кажется, император Фридрих, перенес все эти вещи в имперскую казну, а останки захоронил. Я сел на этот трон, на котором короновались 32 императора, как уверял пономарь в другие, но все удовольствие было, что сам посидел на нем. Главное же, что я видел коллекцию г-иа Беттендорфа — три часа до обеда и три после; онa распродается теперь по отдельности; он сам был столь добр, что составил, мне общество. В отношении всего старонемецкого — это прямая противоположность собранию Буассере; если бы соединить их, как предполагали оба, чтобы король купил ту и другую, они составили бы самое блестящее в этой сфере искусства. У г-на Беттендорфа нет таких больших и прекрасных ван-дейков, как у Буассере, но его хемлинги такие же превосходные, по крайней мере одна картина. Некоторые фигуры на этих хемлингах у Буассере [не новы], особенно еврей, подбирающий манну небесную, тот же, что режет пасхального агнца на картине у Беттепдорфа. Но одна картина — художника Рогира — величайшее, что можно видеть; всякая частность, — некоторая сухость, от которой хочется отделаться на самых лучших картинах Ван-Дейка, здесь без следа исчезла; это прекрасная в равной мере итальянская живопись, как и нидерландская. Жемчужина и другая картина — «Снятие со креста со многими фигурами, изрисованная Рафаэлем и написанна

433

о красках Альб. Дюрером, какая прелесть, какая красота! Женщина с ребенком — некоторые приписывают ее Микеланджело — бесконечно великан живились. Но и довершение всего еще и «Ночь» Корреджо! Как дрезденскую работу я назвал «Днем» Корреджо, так эта работа — настоящая ночь. Какая картина! Свет точно так же исходит от дитяти — Мария здесь правится больше, чем на дрезденской картине, и она улыбается здесь, как окружение ее — на той; все здесь светло, но и суровее, а темнота, как ни картинах Корреджо в Сансуси, в позднейшей манере этого художника—величайшее совершенство. Ближе к вечеру я отправился еще на прогулку в сторону Буршейда, где в Аахене знаменитый источник, здесь я и выкупался — горячо и сильный запах серы! Во вторник утром в семь с половиной мы отправились из Аахена и к 5 часам прибыли в Льеж; дорога идет но холмам — вверх а вниз, обычно по самому верху — по бокам низины, все покрыто зеленью с бесчисленными живыми изгородями и группами деревьев. Ближе к Льежу можно увидеть прекрасную долину Мааса; меня очень соблазнило проехать вверх по долине Мааса до самого Намюра, но тогда из-за расписания карет я пробыл бы в пути почти на два дня больше и часть дороги пришлось бы проехать ночью, когда никто ничего не увидит. В Льеже я с одним из путешествующих заночевал; карета, в которой мы прибыли сюда, сразу же отправилась дальше; среди общества в пути опять был этакий плоский и болтливый немец из Вюрцбурга, который тоже хочет быть англичанином, надоедливый человек, такие до сих пор были в любом обществе но время путешествии. Моего попутчика я сначала принял за пугливого портного, хотя рот у него не настолько свернут набок, как у нашего берлинского мастера, пли за отупевшего игрока или крупье из Аахена, или за англичанин»; и вот оказалось, он все-таки англичанин. Мы хорошо поладили друг с другом, он потихонечку трубит или дымит но всему миру, был в Италии, во Франции везде, на будущий год он попыхтит в Париж, а на лето— в Вену. С этим попутчиком мы вчера ехали сюда одни в целой карете; в Лувене подсели еще

434

Картины, мраморные статуи и т. д. Потом вечером мы отправились во дворец Лакен — прогулка приятная и красивый уголок. Воскресное утро ушло еще на дела, посещение церкви, покупки для тебя, дорогая, упаковывание всего, и в половине третьего мы поехали вместе—г-н ван Герт был столь добр, а поправляясь от своей болезни, имел еще и досуг — сопровождать меня в Гент. Здесь мы увидели прекрасный кафедральный собор, некоторые другие церкви и присутствовали при акте передачи ректорства в университете, что продолжалось до часу дня, потом быстро пообедали в поло-вине третьего поехали в кабриолете сюда, куда прибыли после 10, как раз напротив, на другой берег Шельды...

Но здесь я должен прерваться — сейчас 8 часов вечера, в 9 отходит дилижанс, должен упаковать вещи — через 19 часов дилижанс прибывает в Амстердам.

Бреда, 9 окт.

Вместо того, чтобы ехать прямо, не мог противостоять желанию выйти здесь, чтобы увидеть памятник работы Микеланджело — Микеланджело Где можно в Германии увидеть работу Мнкеланджело? Но продолжаю свой рассказ, мы заночевали во Фламандш Хоофт {верхняя точка Фландрии). Как сказал я, ездить в этой стране— одно удовольствие; все дороги вымощены, как Кёяигсигграегс в Берлине. рядом с дорогой одни поля, сады или луга, а по обочинам шоссе — деревья. От Аахена до Льежа полно нищих, здесь же до сих пор мы не встретили ни одного; взрослые и дети в деревнях все одеты хорошо и весело играют, пи одного ребенка в лохмотьях, ни одного бocoгo (много деревянных башмаков) и без чулок — мы проехали через одну деревню, где 15 тысяч жителей.

Вчера вечером мы пересекли прекрасную, широкую, гордую Шельду и въехали в Антверпен, тут снова 60—70 тысяч жителей; сколько же в Генте. В этих городах нужно только видеть церкви! В Антверпене знаменитый на весь мир кафедральный собор— в виде его, как в незаконченном кёльнском соборе, три ряда колонн с каждой стороны; как широко и вольно можно

436

расхаживать тут! Залы не загорожены стульями и скамьями, нет ни одной скамьи, везде просторно, но ость гора из сотни стульев, из которых каждый входящий берет себе стул и переносит от алтаря к алтарю; тут группка люден, там побольше, одни приходят, другие уходят...

Гаага, 9 окт. Вечером.

Быстро едем вперед, прекрасные дороги, прекрасные города, морские корабли в необычайном множестве, широкие зеленые луга, все так мило, так зажиточно, хорошая погода — и все дальше, все дальше — и все становится шире и просторнее. Но вот это крайняя точка, и теперь все пойдет назад. Сегодня я приехал сюда в 8 вечера, завтра нужно увидеть еще Северное море, этому соблазну я не могу противостоять...

Гаага, 10 окт. Б 11 часов ночи.

Мои писания становятся весьма беспорядочными, и я не знаю, как привести их опять в порядок, если пытаться наверстать все, что еще не успел описать.

Итак, речь шла о церквях. Церкви, как сказано, в Генте, Антверпене, нужно видеть их, если хочешь увидеть возвышенные, богатые католические церкви — огромные, просторные, готические, величественные — с витражными стеклами (самые великолепные, которые и когда-либо видел, находятся в Брюсселе), у колонн мраморные статуи в человеческий рост, поставленные на некоторой высоте от иола, а другие в сидячем или лежачем положении — их дюжины; картины Рубенса, Ван-Дейка и их учеников, большого размера, великолепные, причем по две-три дюжины в одной церкви; мраморные колонны, барельефы, решетки, исповеданье, полдюжины или даже целая дюжина в античной церкви — каждая украшена вырезанными из дерева превосходными изображениями и человеческий рост [,..]; ратуши —тоже своеобразный готический стиль. Мы утром ходили по Антверпену целых четыре часа — за восемь дней мне пришлось сильно попотеть, при посещении Ватерлоо, думаю, не меньше, чем французам и союзным армиям. В Антверпене я расстался со своим милым другом — ван Гертом, он поехал

437

и через полчаса — в прекрасной Гааге. Гаага на самом деле— деревня, повсюду прекрасные зеленые пастбища; начинай с Доордрехта самые чистенькие огороды, какие только могут быть у мадам Фосс, они пересекаются и отделяются рядами деревьев друг от друга и рвами с водой — от шоссе, рядом с которым всегда идет канал, повсюду тут гуляет скот — только черного цвета и с белыми пятнами, и ночью скот оставляют на лугах, вечером можно видеть людей, доящих коров; едешь, среди сплошных Поттеров и Бергемов. Сегодня утром —за ворота в лес, вроде берлинского Тиргартена, аллеи из буков и дубов, только красивое, кустарника нет, только высокие лиственные деревья; через час — Схевоиилген, здесь я увидел бескрайнее Северное море — Немецкое море, резко дул мои приятель, юго-западный ветер, и волны были очень красивые. Потом видел галерею, после обеда гулял в прекрасном bois [лесу], красивее, чем «Луг» в Касселе, чудесные пруды, как в Шарлоттепбурге; потом еще был во французской комедии и видел сразу три комедии в один вечер; нужно было отдохнуть, потому что находился и настоялся за день; в галерее одни хранитель—из Вюртемберга, вещи красивые, очень красивые. Сегодня перед зеркалом завязывал галстук и заметил, что похудел, потому что было много fatigues [утомительного], по вообще я здоров, бодр и в полном порядке; и денег еще достаточно — пока я еще, кажется, ничего не потерял и почти досадую па это, потому что надо же иметь в чем-то несчастье; по я считаю, что терплю за это, не получая от вас писем...

142 (439). ГЕГЕЛЬ - ЖЕНЕ

Амстердам, 12 окт. вечером.

Первое — с несказанной радостью получил сегодня на почте письмо от тебя, от дорогой мамы и от милого Карла'. Не могу высказать, насколько тронут этими счастливыми и успокоительными вестями. Наконец-то,

439

слава богу, такое облегчение!,. Теперь более радостно приступлю и к своему отчету. Итак, сегодня утром в семь часов на дилижанс — я через Гаарлсм сюда; какая прекрасная земля! Прямо создана для прогулок, повсюду зеленые луга с сытым скотом без гонящих его подпасков; без конца леса, парки — дубовые, буковые; сельские домики — Голландия самая густонаселенная страна в мире, но на раввине расположено мало сел, Брабапт — это плодородная земля, где их много, Гаарлем — чистенький большой город, красивый, как и другие, рядом Гаарломское море. Так много прекрасного я видел, так много не видел, но все же самое прекрасное и лучшее — главное — я видел. Все города богаты, чисты, уютны. Куда девают нищих и простых людей, особенно в Гааге, по могу до сих пор понять, нет ни одной развалины, подагрической крыши, прошившей двери или разбитого окна. В Гааге и вообще здесь все улицы заняты прекраснейшими лавками, особенно по вечерам все улицы освещены их светом, бесчислепные запасы — золото, серебро, фарфор, табак, хлеб, обувь — все это самым красивым образом расставлено в лавках.

Итак, прибыл в Амстердам в 12 с половиной, сразу же к г-ну д-ру Бссселннгу, которому рекомендовал меня г-н ван Герт — очень приятный человек, потом в картинную галерею — здесь работы Рембрандта от 15 до 20 пядей в ширину, 12 в высоту, я не успел еще увидеть всего. Затем обедал у д-ра Бесселинга — постная пища, потому что он католик, потом осмотрел с ним город и гавань и вечером побывал в двух еврейских синагогах. Этот город был когда-то королем морей, а на суше он и до сих пор остался таким. Я представлял себе старый, пропитанный дымом город, а он так же красив, как и другие: пет числа каналам, кораблям — суета, беготня, все в делах; когда в три часа звонят на бирже, такой наплыв, как в Берлине после театра. Теперь думаю об обратном пути. Днем и ночью буду спешить в Гамбург. Через Эмден, куда ты собираешься мне писать, и не поеду.

440

243 (441). ГЕГЕЛЬ - ЖЕНЕ

Гарбург, напротив Гамбурга, от которого меня отделяет одна Эльба, в 10 часов вечера, в момент прибытия сюда.

Итак, пока все успешно; мое последнее письмо из Амстердама ты уже получишь, дорогая! Я его отослал в субботу утром, когда осмотрел еще вторую, самую богатую часть музея живописи — есть среди всего этого замечательные вещи, потом бывшую ратушу, которую Наполеон велел переделать в императорский дворец. Если отвлечься от назначения комнат, меблировки и т. и., то здание это (и нем и теперь живет королевское семейство, когда бывает в Амстердаме) — самый замечательный замысел ратуши, который могло создать бюргерство вольное, богатое, с его любовью к искусству. После осмотра церкви, прославленной своими витражами, и после обеда у г-на д-ра Бесслинга, где оба раза мне подавали рыбу (по рыбу превосходную), потому что Бесселинг более страши католик, чем мой ван Герт, после всего этого я вечером в пять часов (в субботу) сел в дилижанс.

Одни француз написал работу о компенсации, где наказал, что всякое счастье в жизни уравновешивается бедами; мое путешествии до сих пор протекало весьма счастливо, по было омрачено недостатком известии от вас; теперь же. когда я получил ваши письма в Амстердаме, несчастья перенесены на саму поездку. Итак, вместо того чтобы отправиться отсюда прямым маршрутом, я был посажен швейцарами в дилижанс, отправлявшийся в Утрехт; все произошло слишком быстро, чтобы я мог получить более точные сведения, здесь я и переночевал. Отсюда в половине девятого утра — в Девентер. Начиная с Утрехта, тоже очень красивого города с университетом и милыми окрестностями — прощай прекрасная Голландия и Брабант! -— равнины, покрытые только травой и кустарником. В Девентере и опять переночевал и сел в самую настоящую немецкую почтовую карету... Хорошо, что не с самого конечного ее пункта я ехал в этой карете, иначе и предыдущую

441

ночь я не мог бы провести в постели. И вот пошло —день и ночь через запустение полей, прерывающееся оазисам». Бентхейм мило лежит на скалистом холме с прекрасным обзором, в плодородном месте: в голландских кухнях мы пили .хороший кофе — если бы я стал строить дом, то велел бы сделать себе такую кухню, — но для настоящего обеда времени не нашлось; медленно тащились по песку, но еще хуже было ехать по более хорошей каменистой дороге. В этой камеру пыток мы провели время до утра среды, когда я приехал в Оснабрюк — около пяти часов. С благодарностью вспоминаю своего попутчика, одного господина из Хильдесхейма, г-на Клудиуса, если не ошибаюсь, с которым я разговаривал спокойно и доверительно по сравнению с прежними молчаливыми голландцами—каждый из них образчик; со мной они не могли говорить, а между собой не желали пускаться в длинные речи. В Оспабрюко я крепко проспал несколько часов, а потом разыскал своего бывшего слушателя (ни Лены), проф. Абекена, брата берлинца, которого ты часто истрепала у Партеев. Я был рад вновь встретить его, и он самым дружеским образом составил мне компанию. Очень приятны окрестности Оснабрюка; я видел и зал, где заключен был Вестфальский мир; около трех сел на бременский дилижанс, в Дипхольце простился с господином из Хяльдесхейма, который ехал в Ганновер. Всю дорогу ярко светило солнце: жалко было, что ему приходится освещать такие голые стопи, однако ближе к Бремену зеленые голландские луга; туда мы прибыли вчера (четверг) в сумерках, я проспал до утра и на почтовых приехал сюда. И это утро небо промочило весь бременский патриотизм (18 октября); но вечером ясно можно было видеть все гамбургские ракеты и фейерверк.

Гамбург, 19 окт., 10 часов.

Только что прибыл сюда, велел отвезти свои вещи с корабля на почту, чтобы сесть на курьерскую карету и в понедельник быть у вас; но вот нет ни одного свободного места, даже, на среду, зато в виде компенсации два милых письма от вас; как успокоили и обрадовали

442

меня эти добрые вести от тебя... Сижу в «Короле Гаппиисрском» — вид передо мной самый прикрасишь.. Но теперь я смогу уехать отсюда только в понедельник ни почтовых, которых теперь боюсь, буду у вас только в четверг...

144 (450), ГЕГЕЛЬ - ЛЮБОБ'У

Берлин, 20 апреля 1823 г.

Прежде всею, дорогой друг, я приношу Вам свои извинения в связи с тем, что из-за своей медлительности задержался с ответом па Ваши письма, и прошу быть ко мне снисходительным. Надо мной прямо-таки висит какой-то рок: какое бы я ни писал письмо, приходится начинать его с извинения. Теперь же, окончательно решив ответить Вам, я убедился, что не могу найти Ваших писем. Чтобы не терять время и настроение, придется писать но памяти. Вы говорите о потребностях и о проблемах философии, что свидетельствует об основательности Ваших интересов и усилий в занятии философией. Среди причин, задержавших мои ответ, можно укапать и на возникшее у меня ощущение, что я но смогу, пожалуй, достаточно хорошо разобраться и предмете, о котором идет речь в одном из Ваших писем. Попытаюсь разрешить возникшие у Вас сомнения, впрочем только восстановив их но памяти. Если не ошибаюсь, одни из пунктов, относительно которого у Вас возникло сомнение, касается результата того изложения причинной связи, которое дано мной. То, что Просилось Вам в глуза, касается, как мне кажется, не столько природы самого этого понятия, сколько выводов, которые могли иметь значение для последующих званий, если бы понятие причинной связи оказалось несостоятельным. Прежде всего я должен заметить, что в логике неизбежно приходится рассматривать понятия без всякой связи со способами их применения и с вытекающими из них выводами, так, чтобы они сражались и погибали только ради самих себя. Далее, я напомню Вам; о результате кантонской философии, с которой Бы хорошо знакомы, Как

443

известно, в ней рассудочные понятия ограничиваются тем, что с их помощью познают одни лишь явления, однако они но могут постигнуть истинное. В таком исследовании речь идет только о том, чтобы установить, каковы мыслительные определения, способные к познанию истинного. Поэтому если оказывается, что то или иное понятие не может дать такого знания, то это по сути ничего не значит. Родная стихия таких определений — мир конечных вещей, или, иными словами, в подобных определениях следует искать только конечное. Идея же должна иметь иную, отличающуюся от этой форму единства с самой собой — концепция, до которой философия Канта не поднялась. Для познания истинного в конечном следует искать другое определе-ние и другую форму, чем форма его категории.

Теперь, в связи с изложенным здесь, я хотел сказать несколько слов о содержании второго Вашего письма от 3-го марта, которое я после повторных поисков все же нашел. Оно опять обращается ко всеобщему в метафизических воззрениях и к отношению познания к истине. Прежде всего должен прибавить к сказанному, что если а духе, в душе, особенно в религиозном восприятии (о котором Вы прочувствованно и дружески доверительно писали мне в своем первом письме, связывая это с Вашим жизненным путем, его перипетиями, как глава и отец семейства) — одним словом, в человеке уже утвердилась вера, уверенность, убежденность — или как Вы там еще позовете — в истине, в боге, то речь и таком случае идет в вечную очередь не о том, чтобы приобретать такое убеждение посредством познания хотя, правда, часто случается и так, что человек приходит к нему на пути философского углубления в предмет познания, а о том. чтобы эти твердо установленные для души основоположения познавать и понимать. В этой позиции дух, так сказать, чувствует себя застрахованным в отношении познания. Если познание посредством понятий окажется неудовлетворительным, то это не нанесет никакого ущерба упомянутой уверенности. Она остается непоколебленной, если мы припишем эту неудачу в познании особому пути, который мы ему предначертали, или

444

даже вообще самой природе познания. Познание при таком подходе к нему можно рассматривать больше, пожалуй, как роскошь духа, чем как его потребность.

К этому примыкает еще и то, что Вы пишете в своем втором письме об отношении, существующем между детиной и представлением согласно мнению шотландской школы и Рейнгольда (добросовестного исследователя, который, как я на днях узнал из газет, недавно скончался, и по ком Бы, вероятно, особенно скорбите). Речь идет о том, что истинное бытие истинно само по себе и не нуждается в представлении как в своем предварительном условии. Человеческое же представление, наоборот, предполагает независимый предмет и знает истину только в качестве относительного совпадения с собой. Истинность же бытия самого по себе, наоборот, есть абсолютное совпадение бытия с самим собой.

Так как мы подошли к атому вопросу, то я хотел бы сделать следующее замечание: когда п бытии говорят, что оно есть совпадение с самим собой, а затем, что оно есть почто непознанное и непознаваемое, то при этом высказывается противоположное тому, что ранее говорилось. Ибо когда мы определяем бытие как совпадение с самим собой, то мы даем ему мыслительное определение, а это значит, что тем самым бытие мыслится и постольку познаётся. Вообще же я полностью признаю приведенные положения, поскольку они относится именно к природе представления. Однако представление есть познание, стоящее в отношении к чему-то, т. е. связанное с каким-нибудь предварительным условием. По этой же причине я воздерживаюсь от такого, например, выражения, как: абсолютное есть единство представления и бытия. У представления— другая почва, а не познание абсолютного.

Отсюда перехожу к Вашему изложению моих мыслей, о котором Вы хотите узнать мое суждение. Я был очень рад увидеть, как глубоко Вы проникли в предмет, особенно в том пункте, где он рассматривается наиболее спекулятивно. В первую очередь я бы хотел

445

повторить уже сказанное выше, а именно, что я но иду вразрез с философией Рейнгольда и шотландской школы, но просто нахожусь за пределами их воззрений и потому оказываюсь в противоречии лишь с их мнением, будто точка зрения представления высшая и последняя. Что же касается Вашего изложения моего намерения, которое я нахожу постигнутым точно и основательно, то по этому поводу я бы хотел лишь заметить следующее: если Вы, к качестве результата, говорите о различии, которое в одном отношении не различие, что это кажущееся различие есть одна только видимость различия, абсолютная же истина духа есть абсолютна» неразличимость, тождество, единство, то в таком случае слово «абсолютное» легко может приобрести смысл (/абстрактного» (как, например, абсолютное, т. е. абстрактное, пространство), и. таким образом, истина окажется лишь абстрактной неразличимостью, тождеством и единством, точно так же как выше бытие было определено как только совпадение с самим собой. Однако с точки зрения философски абсолютного я определяю истинное как само но себе конкретное, т. е. (как и Вы об этом пишете} как единство противоположных определений, по таким образом, что это противопоставление в единстве еще сохранено, или же: я определяю истинность не как нечто застывшее, застойное (т. е. как абстрактную идентичность, как абстрактное! былые), но как движение, как самое жизнь, как неразличимость, понятую только как кажущуюся в себе неразличимость или неразличимость, заключающую в себе некоторое различие, которое как существующее в ней в единстве в то же время не есть различии — как различие снятое, т. е. уничтоженное и вместо с тем сохраненное; каковое потому, что оно— лишь кажущееся, вообще — не есть.

Я бы хотел, чтобы эти мои замечания укрепили Вас. в правильности Вашего изложения моих понятий, и тем самым они бы выполнили свое назначение. Осталось немного места, и я хотел бы сказать Вам, что теперь чувствую себя лучше, чем па исходе зимы, когда на мое сильно сказались усилия, связанные с чтением курсов. Надеюсь, что Вы и Ваша семья без

446

ущерба перенесли эту суровую зиму. У нас опять плохая погода, что наверное и Вас удерживает от переезды на дачу. С сердечным поклоном, дружески

Ваш Гегель.

145 (470). ГЕГЕЛЬ — ВИНДИШМ АННУ

Берлин, 11 апреля 1824 г.

[...] Переходя к книге, экземпляр которой Вы мне любезно прислали, и должен сказать, что она меня очень обрадовала . Это одна из немногих книг, которая мне доставила удовольствие и вселила в меня надежду на будущее. Вы задели прямо корень зла, и если те, кто в нем уже увяз, утратили способность слушать, то Ваши наделенные силой и могучим духом слона окажутся плодотворными для тех, убежденность которых перед лицом общего настроения ослабла, и внушат им мужество идти по пути компания. Вы сначала обращаетесь к медицине, и наложение оказывается наиболее убедительным именно там, где оно касается нужд И потребностей этой специальности. Было бы полезна, если бы Вы уделили столько же внимания и другим областям, особенно теологии, от которой должна исходить твердая уверенность и глубина во всем другом. Однако именно положение этой наука почти что оправдывает положение других, ибо последним святость не дана, и если священники (к которым я причисляю и философов, а в известном смысле и правительства) позволили народу впасть в такую поверхностность, то и медицина вынуждена нести свою долю вины в этой порче, ведь и она ужо не в состоянии найти точку опоры, которая дала бы ей возможность развернуть духовную деятельность, идущую внутрь и действующую изнутри. Однако по меньшей мере крайне необходимо, чтобы были известны такие вещи, как, например, случай с исцелением Ваших глаз, чтобы магнетизм вновь занял надлежащее место как факт для нашего времени, отчасти, чтобы подтвердить то, что было сделано ранее, отчасти же, чтобы эта сфера

447

исследовании твердо встала на ноги, пусть даже в качестве частного, но живого и процветающего авторитета, существующего рядом с другими внешними и безжизненными проявлениями внутреннего. Было бы столь же важно оправдать существование этой сферы средствами названия, что явилось бы наибольшей неожиданностью для надменности поверхностного знания, мнящего, что оно может справляться с любой задачей и сохранить при этом свои сокровища в безопасности и, несомненно, и бесплодности! Ваше введение меня особенно заинтересовало в личном плане, поскольку я нахожу в нем удовлетворенно, ибо Вы идете по избранному мной пути спекулятивного познания и даже обещаете пользоваться этим способом философствования и впредь и дарить нам результаты Ваших размышлении. Вдвойне интересным мне показался кульминационный пункт, до которого Вы доводите свое изложение. Хотя этот пункт сам но себе наиболее интересен, все же вполне может статься, что именно в нем выявится то, что Вы называете расхождением между нами. Но поскольку путь, по которому мы до сих пор шли вместо, был очень долог и на нем у нас было очень много общего и с точки зрения духа, и с точки зрения содержания, то упомянутое Вами расхождение — дело далекого будущего. Теперь же я чувствую лить Вашу дружбу, нахожу в пой глубокое удовлетворение и прошу в заключение сохранить ее, как это от всего сердца делает

Ваш Гегель.

146 (471). ГЕТЕ - ГЕГЕЛЮ

Ваше благородие!

Память о Вас. которую я всегда храню свежей и живой, превратилась во вполне реальный Ваш образ, когда известная Вам дама и светлом расположении духа вернулась Берлина, так что я ни могу не представиться Вам многими сторонами, Еще я должен благодарить Вас за присланные мне важные книги2; к сожалению, сейчас я отвлекся в сторону от соответствующих глав, так что использование книг мне еще предстоит.

Так как Ваше Высокоблагородие одобряет основное, направление .моего образа мыслей, то это еще больше укрепляет меня в нем, и надеюсь, что для меня есть в этом польза сразу с нескольких

448

сторон, и если не для всего целого, то по крайней мере для моей души. Все, что я еще способен совершить, да примыкает к тому, что Вы уже основан и теперь строите.

Сохраните любезную а давнюю благосклонность ко мне и поверьте, что она постоянно доставляет мне радость как один из прекрасных цветов все еще расцветающей весны моей души.

Преданный Вам И. В. Гёте Веймар, 3 мая 1824 г.

147 (479). ГЕГЕЛЬ - ЖЕНЕ

Вела, 21 сентября (1824 г.)

Доброе утро, любовь моя! Я в Вене, да, да, в Ветге. Как жаль, что тебя здесь нет рядом со мной I...] До тех пор пока у меня будут деньги на итальянскую веру и на обратный путь, я останусь в Вене! После того как я послушал оперу и посмотрел па-де-де в исполнении двух парижан (у них все так же хорошо, как и у берлинцев, за исключением того, что берлинские балерины делают только прямой, а парижанки тупой угол), я отправился домой, где застал, к нашему обоюдному удовольствию, Лилли и Клейн (молодая жена Партея была нездорова и не вышла). Это мне очень приятно, они еще будут здесь целую неделю, и мы условились ездить вместе. Они крайне удивилась, узнав, что я иду из итальянской опоры. Сами они последний три дня проводили вечера в кукольном театре и на немецких спектаклях, и еще но видели итальянскую оперу! И не слышали! Завтра утром схожу в Бельведер (Императорская картинная галерея) и на почту за твоим письмом, а там — на таможню, уладить дела, связанные с паспортом для отъезда.

(в полдень)

Сегодня утром был в церкви св. Стефана, затем пошел в Императорскую картинную галерею. Какое богатство, какие сокровища! Сегодня я едва успел сделать беглый обзор. Для того чтобы как следует смотреть, нужно посвятить целый день! Вечером пойду в итальянскую оперу, а сейчас — обедать...

449

Вена, в четверг утром, 23 сентября (1824 г.)

... Теперь расскажу тебе, какой образ жизни я веду в Вене. В нем пока лишь три раздела: картинная галерея, итальянская опера и попутно внешний вид Вены. Что касается картинной галереи, я был там позавчера утром, вчера утром и вечером и снова сегодня. Однако специально о ней говорить еще не могу, это предмет длинного разговора; я только что стал ориентироваться и видел великолепные вещи. А итальянская опера! В понедельник я слушал «Дораличе» Меркаданте, позавчера — «Отелло» Россини, а вчера —его же «Зельмиру»! Правда, первая сцена «Зельмиры» нас несколько разочаровала. Певцы и певицы были такой школы, силы и чистоты голоса и мастерства, что ты можешь иметь о их представление лишь в том случае, если я назову тебе Каталани и модам Мильдер. Позавчера выступила мадам Фодор. Какая школа, возвышенность исполнения, нежность, выразительность, вкус! Это — великолепная артистка! Хотя у нее и превосходный голос, все же иногда заметно, что он несколько ослаб; но ноет она так, что это подчеркивание нежного и тонкого кажется намеренным и на своем месте. Моему любимцу Рубини и Донцелли — отличный баритон — пришлось в тот вечер петь столько, сколько Бадеру в «Олимпии» '. Позавчера и вчера выступал вызвавший больше всех восхищение и Польше всех приветствуемый Давид, ведущий тенор, обладающий великолепных, сильным и могучим голосом — на высоких топах фальцет, но брал он их с такой легкостью, с таким переходим, что казалось, что ему это ничего не стоит. Затем великолепный бас Лаблаш, потом Боттичелли, Чинтпмарра, два замечательных басиста и синьора Дарданелли, выступавшая вчера. По сравнению с металлическим звучанием этих голосов, особенно мужских, эвучащие всех голосов в Берлине, как всегда за исключением Мильдер, конечно, имеет в себе что-то грубое, шероховатое, нечистое, какую-то слабость, как пиво но сравнению с прозрачным, золотистым, искристым вином — искристым, повторяю, вином, -никакого

450

изъяла в пении и передаче тонов, и это не выученный урок, и исполнение вложена вся личность исполнителя. Певцы, а госпожа Фодор в особенности, сами создают и воспроизводят выразительность и колоратуру. Это художники, настоящие композиторы, такие же, как тот, кто написал музыку оперы. Синьора Эккерлпн (чей красивый и великолепный голос мне напомнил в первую очередь голос мадам Мольдер) как немка не смогла переложить свою душу на крылья песни и искренне отдаться мелодии; она уже теперь достигла бы большего, если бы обладала волевой анергией. Однако мысленно перехожу к Мильдер и категорически велю тебе передать ей от меня привит и мою горячую признательность за ее наказ поехать и Вену, чтобы послушать итальянскую оперу и увидеть Фольксгар-тен. Последнее относится к внешней стороне Вены.

Вообще же эти итальянцы приехали сюда только на лето. Арендатор театра заключил договор с венецианским и неаполитанским оперными театрами лишь па зимний сезон. Ты только представь себе, что здесь находится вся итальянская оперная элита, Клейн и Пар-теп вряд ли могут слушать что-нибудь лучше, а последний и в Италии не слышал ничего подобного.

О внешнем виде Вены не могу пока ничего сказать, так как еще не огляделся. До сих нор я оставался в центре, т. е. в Вене бел пригородов. Улица, на которой я живу, Керптдерштрасе, похожа на Кгипгштрасе, но ее вряд ли можно назвать прямой. Громадные дворцы, но узкий улочки, и если бы венские улицы росли так, как ваши Линденщтрасе, Лейпцвгерштрасе и Пильгельмштрасе, то они, конечно, стали бы красивыми. Вообще же я не обнаружил красивой архитектуры. Венский похож на Дрезденский замок — трудно понять, где фасад; год назад построены новые ворота и храм Тесея—в стиле пашей Гауптвахты. Далее Фолькегартен, куда я пошел вместе с Лилли по совету госпожи Мнльдер. В остальном же можно сказать, что между городом и пригородами (которые не связаны и не составляют одного единого города, как Берлин) очень милые аллеи для прогулок, зеленые,

451

свежие, а но осеннего вида, как в Берлине. В Пратере и Аугартепе еще не был. В первую очередь нужно заняться искусством.

148(480). ГЕГЕЛЬ-ЖЕНЕ

Вена, суббота 25 сентября (1824 г.)

... За это время я вновь слушал и видел многое и продолжаю, как и прежде, подробно рассказывать тебе обо всем...

В письме, написанном утром в четверг, я остановился на том, что видел зоологическое собрание, хорошо размещенное и богатое. Все надзиратели поддерживают связь с берлинскими профессорами, и, когда я заявил, что принадлежу к их числу, меня приняли очень дружески, как коллегу. Вообще все здешние надзиратели — народ очень приятный и обязательный, поистине порядочные знающие люди. Около середины дня я был на маневрах, на которые пошел потому, что там присутствовал император со всей своей семьей, только нельзя было подойти близко. Было неисчислимое количество народу. Однако вскоре император кончил манеры, и единственным моим «приобретением» окапалась усталость от многочасовой ходьбы: ведь я и без того целый день па ногах — или хожу, или стою — и сижу лишь по утрам, когда пишу тебе письма, и вечером в театре. Так как позавчера но было итальянского театра, а был лишь балет-пантомима, я пошел смотреть всемирно известный театр кукол, т. с. был в Леопольдштатском театре. Итак, теперь я увидел также и это мировое чудо. Вообще нетрудно дать тебе общее представление о нем. Главное лицо теперь — господин Игиац Шустер; пьесы, в которых он играет, следующие: «Фальшивая примадонна, «Театральные шляпы», я же видел «Злую Лизу». Таким образом, нет никаких исключительных, своеобразных, пет и грубо комических вещей. Шустер не обычный низкий комик, как Карл, которого ты видела в Мюнхене, он скорее напоминает Герна, с такой же силой, как он, маленький, горбатый человек, как Кестер. Сама пьеса была сентиментальной, морально хилой. Остальные актеры

452

актрисы было гораздо менее подвижными и более скучными, чем заурядные артисты и актрисы и Берлине. Пьеса длилась около часа, затем последовала пантомима с музыкой: вечная история Арлегаша и Коломбины. Тут я увидел, наконец, всю эту историю со всеми ее деталями. Это целое переплетение забавных дурачеств: уличные песенки, танцевальная музыка, все это шумит и неистовствует в течение трех четвертей часа без остановки и без отдыха. Это представление очень меня развлекло — больше, чем первая драма. У меня просто не было времени смеяться, потому что непрерывно и быстро появляется что-то новое, и все выглядит очень потешно и умело. Были и балетные номера, но не вытягивание ног, а одни прыжки — короче говоря, я добрался домой только в 11 часов в веселом настроении.

Лишь вчера до полудня мне удалось побывать в нескольких церквах, затем я посмотрел собранные эрцгерцогом Карлом рисунки и эстампы. Директор почти все время сопровождал меня. Мне, естественно, пришлось осмотреть лишь некоторые экспонаты (одних только гравюр—свыше 150 000). Я пробежал папку с рисунками Микеланджсло, шествие Мантепьи (ты его «идола однажды у тайного советника Шульца). То, что у нас собирают с трудом, что у нас неполно, о чем пишут большие сочинения, все это здесь находится в изобилии. Я посмотрел также папки с рисунками Мартина Шена и некоторых, других.

Потом я посмотрел Императорский парк и оранжереи около Бурга, вошел и вышел через своего рода подземный ход, через который ежедневно проходит император, проводящий несколько часов пополудни к своем ларьке. Что касается цветов (я видел там только георгины и алтеи), то они довольно незначительные: на Пфаленинзель все это совсем иначе1.

Пополудни я снова провел несколько часов в Бельведере, а потом посмотрел «Фигаро» Россини. Какой великолепный Фигаро этот Лаблаш, госпожа Фодор — какая Розина! Это превосходнейшая певица! Какая красота, задушевность, мастерство, свободное владение голосом и вкус в пенни. А этот превосходный

453

Лаблаш — какой бас! И какой жизнерадостный и свободный в своем комизме, всегда и всюду — ничего низкопробного, ничего вульгарного. Когда ноет весь хор и оркестр играет во нею свою мощь, то его все равно слышно так, как если бы он пел соло, и все это — безо всякого напряжения, без крика и крикливых толов. Амброджи и в роли доктора Бартоло очень хорош, появился какой-то новый певец —да Франко и еще целая куча других — частью отличнейших, частью безукоризненных, частью просто хороших. Но какое участие принимали во всем этой мы — публика! Трем или четырем артистам аплодировали уже при первом выходе, потом аплодировали после каждого пассажа или кричали: браво, браво! И после каждой сцены аплодировали без конца. Певец кланяется и уходит, но аплодисменты продолжаются с неослабевающей силой, так что артистам аплодируют до изнеможения. Однако после окончания спектакля уже не вызывают и не выкрикивают. Партей и другие говорят, что такой постановки «Фигаро» и в самой Италии не увидишь. Я прочитал сегодня в одной венской театральной газете, что самые осведомленные люди сходятся на том, что на их памяти за последние пятьдесят лет такой итальянской труппы я Вене еще не бывало и, по всей вероятности, не будет в ближайшие пятьдесят лет. Семейство Партеев, после того как я затащил их туда, не пропустили ни одного спектакля и вес в восторге, хотя и ругают музыку Россини, которая как музыка и на меня часто наводит скуку.

Сегодня в первой половине дня был 1) в Императорской библиотеке: 300000 томов к одном зало! 2) в Императорскомм казначействе — хранилище драгоценностей. Первый алмаз ценится и один миллион и т. н.; 3) антикварные вощи: видел блюдо с монетами, весом в 2055 дукатов! Словом, чтобы представить себе все это, надо побывать в Вене!

Сегодня вечером я с удовольствием пойду к своему любимому Арлекнну и к его дорогой — трогательно любимой и верой Коломбине. Завтра — постановка «Свадьбы Фигаро» Моцарта с участием Лаблаша, Фо-дор и Донцелли: что ты на это скажешь?..

454

149 (487). ГЕГЕЛЬ - ЖЕНЕ

В понедельник утром, 27 сентябр

(1824 г.)

...Хорошая погода уже кончилась, но прекрасные дни в Аралхуэсе еще не совсем кончились, так как я здесь буду еще несколько дней. Но для того чтобы осмыслить все это и то, что я уже знаю, понадобится больше чем несколько недель. Сегодня утром уезжают Клейны. Хотя и было мало возможности быть мне с ними вместо, мы все же довольно часто встречались за столом, и такое соседство был» приятно.

возвращаясь к описанию моих дел, я должен сказать, что, наконец, в субботу пополудни был в Нратерс, где необходимо бывать каждому, кто желает увидеть Бену. Это лес, наподобие нашего Тиргартена, прорезанный, аллеями, вообще же там нет никаких сооружении. Разница и том, что здесь земля больше покрыта травой, много больших и свободных зеленых пространств, а аллеи шире. Кругом разбросано Несчетное количество, но не так, как ваши Скидки или садовые сторожки, а в стиле Монбита или Панкова ...

После Пратера я пошел в Леопольдштатский театр. Здесь сначала показали небольшую пьеску, в которой принимал участие Шустер и своей обычной манере купца не первой молодости вместо с молодой женщиной, как прежде. Потом посмотрел еще раз «Волшебную грушу». Если бы со мной могли быть мальчики, да и ты была бы достаточно молодой, чтобы позволить себе такое развлечение дважды, как я.

Но вот ночью начался страшный дождь, он шел все воскресенье и сегодня всю первую половину дня. Что же будет дальше? Я вес же не теряю надежду. В воскресенье утром мне было приятно, что идет такой дождь: должен то я был хоть раз отдохнуть! Но после обеда, несмотря на плохую погоду, я направился » увеселительный сад и в Нусдорф. По дороге туда я увидел грушевой дерево — такое большое, каким только такое дерево может быть: после того как плоды уже были собраны, оно вновь расцвело. Я вкладываю в письмо лепестки — один для тебя, другой для тех, кто родом

455

отсюда: тем самым я хочу сказать им, что я ценю великолепие этого края. Что собой представляют увеселительный сад и Нусдорф, я теперь увидел и нашел их прелестными...

Чтобы закончить письмо — где же был я вечером? Слушал «Свадьбу Фигаро» Моцарта. Клейны ради этого задержались здесь на воскресенье. И я должен признаться, что итальянские голоса имели немного возможностей развернуться при сдержанной музыке Моцарта, показать своп блистательные переходы, но вообще-то с каким совершенством они исполняют арии, дуэты, особенно речитативы! Последние, пожалуй, — совершенно естественное творчество только самих исполнителей! Какой Фигаро в исполнении Лзблаша! Фодор — отличная Сюзанна, однако для этой роли она могла бы быть чуть побольше и покрасивее. Синьора Дарданеллы играла графиню. На атот paз я сидел ближе к сцепе, чем тогда, когда увидел ее впервые. Какая она красивая женщина, милая итальянская головка, какое спокойствие у нее. благородство в манере держаться и в игре, с очень красивой и милой осанкой: чуть не повторилась истории с тобой, и я чуть не влюбился в эту женщину! Право, она и па самом дело очень мила. Доицеллж в роли графа очень уступал ей: такие ситуации для пего невыгодны.

(Вторник, 28-го сентября)

Теперь я тебе коротко расскажу, что делал вчера. В первой половине дня смотрел собрание князя Лихтенштейна — великолепный дворец и чудеснейшие сокровища! Чего там только не было! Пополудни посмотрел собранно Черни, и в нем тоже есть некоторые великолепные вещи. Вечером я был в городском театре на более изысканном спектакле. Огромное здание было почти полно. На едено я видел Аншютца, которого знал еще 25 лет назад. Он стал зрелым, отличным артистом. Остальные отчасти тоже хороши, но оставляют желать лучшего.

Беру еще лист бумаги и попишу еще, хотя устал и измучился, писать же я хочу о том, как целый день ходил и стоял в галерее Эеторгааы в Шенбрукне, где

456

и обедал. Так как через полчаса предстоит итальянская опера, то не хочу больше пускаться в рассказы, скажу лишь, что опора пополудни немного посветлело и сегодня здесь лучшая в мире погода, не слишком жарко и по всему видно, что такая погода удержится. В пятницу 1-го октября во мне шла внутренняя борьба между плотью и волей, мне хотелось отправиться к тебе. Но ведь ты мне разрешаешь оставаться тут подольше, всю увидеть. И в каком-то круговороте все досмотрел, все попробовал, проводил па ногах, целые дни, и все же остается еще увидеть многое. Чтобы удержать в голове самое ценное и создать сокровищницу воспоминаний, я должен все увидеть еще раз. Итальянскую оперу я слушал, конечно, не только дважды. Но здешней прекрасной, бесконечно разнообразной и милой душе местностью я впервые насладился сегодня — и при каком чудесном солнечном свете...

Среда, 29 сентября.

Я, стало быть, начинаю там, где остановился вчера, чтобы не отстать: ведь в этом столь богатом мире материал растет сам собой. О том, как много нужно описывать, ты можешь догадаться по тому, что такая, например, картинная, галерея, как те две, о которых я говорил — галереи князя Лихтепгптсйпа н князя Эстергазп, вполне могла бы прославить целый город, и ради нее вполне можно было бы предпринять путешествие в сто миль. Обо эти галереи расположены о великолепных дворцах, окруженных уютным садом, с отличнейшим внешним видом. За мраморную лестницу во дворце князя. Лихтенштейна император Франц готов был заплатить, кажется, 180 000 гульденов. Тут — ценнейше памятники живописи, для обозрения которых публика имеет совершенно свободный доступ. Каждый из князей содержит при галерее по одному директору и но одному служителю, которому, правда, не надо платить чаевых, но я дню, так как от меня этим людям достается больше хлопот, чем от других: я ведь прихожу в галерею и днем, когда она закрыта, до обеда и после него, до 6 часов. Во всех других отношениях галереи устроены также весьма удобно. Подобно

457

3—4 часа для беглого обхода в том случае, конечно, если не просто пробежать, но последовательно осмотреть наиболее ценные картины. Если же смотреть с передышкой, сидеть и глазеть па качающиеся головы фарфоровых идолов, то потребуются дли.

Но я должен описать тебе еще и Шенбрунн — замок и за ним парк. Он расположен на постепенно возвышающейся местности. Место свободное па всю ширину замка до самой высокой точки, увенчанной беседкой. Кругом — свободный обзор, великолепнейшая панорама, частично ограниченная холмами, отчасти виднеющимися вдали хребтами Штирнн и Богемии, отчасти где безграничным горизонтом. Кругом — плодородные поля, деревин, замки, аллеи, в бесконечную даль. Такое расположение, собственно, и составляет всю красу Попы, так что лента Дупая добавляет лишь немногое. Вокруг города в первую очередь бросаются в глаза высокие валы — бастиопы. Стоя на них, можно видеть гласис, т. е. ровную местность, видеть эти бастионы, места — прямо для игр детей. Зеленая поляна изрезана вдоль в поперек аллеями, а за ними видны пригороды — причудливая смена садов, дворцов, церквей, больших и маленьких строений, за чертой же города и окружающих его бастионов — картина сельской жизни.

Но я спешу дальше. Во вторник утром я смотрел собрание Эстергазн, в обед был в Шеибрутте, где еще но успел посмотреть ни зверинец, ни ботанический сад, который, но рассказам, великолепен в своей пышности. После обеда опять смотрел собрание Эстсргази, затем был в итальянском опорном театре—«Коррадпно». Миловидная синьора Дардгшеллн и Давид, о, как они пели! Второе действие начинается секстетом и заканчивается дуэтом между ними — какой дуэт! Теперь я вполне понимаю, почему в Германии, особенно в Берлине, так поносят онеры Россини, ибо атлас —только для женщин, паштет из гусиной печени — только для ученых, а оперы Россини — только для итальянских голосов. Это но музыка, как таковая, а пение само по себе, которому должно быть подчинено все. Музыку, которая задумана просто как музыка, можно играть

458

на скрипке, на рояле и т. п., по музыку Россини можно исполнять только голосом, и лишь тогда она имеет смысл. Когда Данид и очаровательная Дарданслли ноют вот так, вместе, тогда пусть кто-нибудь придет и начнет делать замечания по композиции! Я бы эту вещицу послушал еще рал. Здесь выступал новый бас, в комическом амплуа, на этой же породы был новый и в «Севильском цирюльнике», но большинство дам— немки. Я стираюсь сидеть но возможности на передних рядах и здесь окапался однажды рядом с каким-то не то турком, но то персом. Он приходит сюда каждый вечер и сидит всегда на одним и том же месте. Швейцар сказал мне, что это принц Ипсиланти, такого я не знаю. Я поздоровался с ним, он поблагодарил меня, приложив руку ко лбу и груди. Потом мы с ним вместе усердно аплодировали.

Вчера до обеда немного походил по делам, затем был в Королевской библиотеке, где хотел ознакомиться с эстампами. Это собранно (некоторые пещи из него принадлежат эрцгерцогу Карлу) включает в себя 300000 гравюр!!! Допустим, кто-то решил все это пересмотреть. Если он ознакомится за один день с тремястами, то для осмотра всего собрания потребуется три года! После обеда был в Бельведере, затем у г-на Русса, с, которым мы ходили в обсерваторию, а потом уже пошел в итальянский театр слушать «Севнльского цирюльника» вторично. У меня настолько уже испортился вкус, что «Фигаро» Россини доставляет бесконечно большее удовольствие, чем «Nozze» Моцарта, да и певцы в «Фигаро» играли и пели бесконечно более con a more [страство]. Все это так великолепно, захватывающе, что просто не хочется уезжать из Вены!

Пятница, 1 октября (1824 г.).

Сегодня мои кости все еще напоминают мне о вчерашнем дно, ибо это был день непрерывной ходьбы. После часа, проведенного мной за письменным столом, в течение которого я общался с тобой (не побеседовав с тобой таким образом, я не могу выйти из дому!), я направился сначала в картинную галерею князя Лихтенштейна. Если бы я там побывал даже десять раз,

459

и то не успел бы посмотреть все имеющиеся там сокровища. Я провел во дворце время до 12 часов, после чего был на Верииге; эта галерея находится от лихтенштейнской па расстоянии получаса ходьбы. Оттуда направился на поиски моего коллеги профессора здешней кафедры философии. Его зовут Рембольд. Он не так стар, как я, моя хороший земляк, кажется, знаком с моими трудами. Люди здесь, можно сказать, «застоявшиеся»: они не так легко меняют тесто, не пускаются в путешествия, как мы. Оттуда я направился в Аугартен обедать, но пути перейдя черен один из рукавов Дуная. Обед очень вкусный и подешевле, чем и моей гостинице с ее обедом по меню, обедал с аппетитом и потом осмотрелся в Аугартепе. Парк распланирован примерно как в Шонбрунне: широкие, красивые аллеи, деревьяя и кусты подрезаны и подстрижены под стенку, некоторые деревья подстрижены под веер, т. с. так, что кроны образуют диск, толщина которого не превышает толщину ствола, и люди гуляют не под деревьями, а между ними, над головами же у них всегда небо, сегодня такое голубое и красивое! Солнце уже стоит низко, от стен падают тени. В конце Аугартема открывается прекраснейший вид на равнину, кончающуюся холмами, до которых примерно час ходьбы. Она окаймлена Леопольдбергоы и Калепбергом, и все это составляет красивейший ландшафт в чудной освещении. За такие виды можно нам тут позавидовать. Затем пошел в Пратер — лес такой, какой я очень люблю, с зеленой травой, беи кустарников и зарослей между деревьями. Помимо бесчисленных столиков, кегельбанов, каруселей, помещении для отдыха н обнаружил несколько очень элегантно построенных павильонов-кафе (тут так и пишут — Kaifeh) и, наконец, после долгой ходьбы, чтобы немного отдохнуть, пошел в Леопольдштатский театр, где Шустер отлично играл роль магистра и вдобавок говорил на литературном немецком. После этого показали «Волшебную грушу», но окончании я смертельно усталый побрел домой, к ужину при великолепном лунном свете и отличной погоде, которая, впрочем, так все время держится...

460