Часть 9.

166 (555). ГЕГЕЛЬ - ЖЕНЕ Касселъ,

воскресенье утром 19 августа 1827 г.

Доброе утро, дорогая! Вчера вечером, когда я ждал, пока мне подадут суи, и размышлял о том, не начать ли писать тебе (было около 10 часов), ко мне пришел, как ты думаешь, кто? Господин Генрих Беер с женой. Можешь себе представить, как мы все были рады столь неожиданной встрече, Так как он отсюда возвращается прямо в Берлин, он тебе расскажет, что встретил меня целым и невредимым.

Путешествие до Кассели было, признаться, не без неприятностей. Самым скверным была первая ночь, в кабриолете было очень тесно, я устроился на прицепе, где нас было четверо, причем па каждой станции нам давали прицеп еще хуже, чем предыдущий. Но

493

начиная от Виттемберга стало несколько лучше. В полдень мы прибыли в Халле, пассажиров стало меньше. Я разыскал Генриха, пообедал с ним и после обеда хорошенько поспал. В 6 часов мы отъехали в Норд-хаузен. Со мной был еще один студент, а скорый экипаж был отличным. Каждый из нас занимал целую лапку, сиденье было прямо как софа, я устроился на ней и заснул — ведь тебе хорошо известно, что я привык спать на диване, — и так проспал почти всю ночь. Вчера, как и позавчера, была отличная погода. Но в эту ночь начиная с полночи пошел сильный дождь. От Нордхаузена до Касселя, т. е. с 6 утра вчерашнего дня, весь путь и проделал в общество студентов.

Вот все, что я увидел с тех пор, как мы с тобой расстались. Теперь одно поручение тебе: передай, пожалуйста, от моего имени экземпляр «Энциклопедии» господину Бееру, которому я потом напишу посвящение. Я забыл это сделать сам перед своим отъездом. Когда вчера я сошел с экспресса, меня ожидал молодой человек — один из моих слушателей и от имени своего отца, конректора Маттиаса, пригласил меня остановиться у них; я, разумеется, не мог принять это приглашение. Кончается бумага, исчерпана и тема. Утром я отправляюсь — наверное в наемной карете. Привет мальчикам.

Г.

167 (559), ГЕГЕЛЬ — ЖЕНЕ

Париж! 3 сентября 1827 г.

Теперь, моя дорогая, пишу тебе из столицы цивилизованного мира, в кабинете моего друга Кузена, вручившего мне — скажу об этом сразу — твое письмо от 20-го числа прошлого месяца, из которого я узнал, как идут дела у тебя и у мальчиков, письмо которых меня также очень обрадовало...

Если все делать по порядку, то я должен описать тебе свое путешествие от Меца в Париж. Но лучше всего было бы забыть о самой езде. Мы выехали в 5 часов утра в четверг, сначала перевалили через очень высокую гору, затем проехали Верден, затем

494

ехали по широким равнинам, потом увидели Ste Mene-hould 1еs Isletles в Арденнах — знаменитые моста в первую революционную войну, увидели, в частности, и знаменитую [по сражению] 20 сентября 1792 года ветряную мельницу у Вальми, Лунные горы, и в моей голове столпились воспоминания моей юности, переживавшей все эти события. Видно было в Шалон-на-Марне. При этих названиях и этих равнинах напомни мальчикам о Campi Catalaunici.

Марна уже не покидала нас до Парижа. Долина Марны, где растет шампанский виноград, очень красива, богата и прелестна и тянется на много часов пути. Виноград этот мы впервые попробовали в Ша-лоне-на-Марне, а потом в Жюиньи; затем мы проехали через знаменитый Эперне. Это — как рейнвейн, который лучше всего не пить в самих рейнских областях. Ночью мы снова ехали на некотором отдалении от Марны через Монтре, до этого — Шато Тьерри, а затем уже оказались под Парижем. На расстоянии нескольких часов от Парижа — поля и равнины, покрытые кустарником, не очень красивые, но плодородные. Равнины Мозеля и Марны особенно плодородны, обработаны, там много деревень. Деревни застроены лучше, чем наши немецкие, особенно маленькие города. Наконец, мы направились к Парижу через Бонди и Пантен. За несколько часов до этого была жуткая пыль, такал же или еще хуже, чем у нас в Берлине...

Сюда прибыли между 10 и 11 часами в воскресенье, вчера, я остановился в «Отель де Препс» и тут же разыскал Кузена. Но здесь меня подавляет множество великих вещей и памятников, которые я видел, разумеется, только снаружи или мимо которых проезжал. Бульвары, Пале-Рояль, Лувр, Тюильри, Люксембургский сад и дворец и т. д., вчера вечером видел Елисейские поля, где расположены карусели, кафе, а именно кафе «Амбассадор», «Аврора» — нечто вроде шатров, только за столами людей раз в десять больше. Буржуа со своими женами и детьми и т. д. Проходя по улицам, я вижу, что люди выглядят, как и в Борлине, все одеты так же и лица примерно такие же, тот же вид, но толпа больше.

495

Сегодня утром я выехал из «Отель де Пренс», временно оставив вещи у Кузена: этот отель очень дорогой. Сегодня утром разыщем какую-нибудь chambre garnie [меблированные комнаты]. Что мы с Кузеном вместе и всегда в сердечном согласии — разумеется само собой. За завтраком долго не сидели (т. е. съели в 11 часов котлеты, выпили оутылку вина), потом — it a a veiller aux interets do Mdc Hegel [надо заняться интересами мадам Гегель], — чтобы письмо это поспело к сегодняшней почте, которая отправляется в 2 часа...

168 (560). ГЕГЕЛЬ ~ ЖЕНЕ

Париж, 9 сентября (1827 г.)

...Я окружен библиотекой, в которой глубже могу проштудировать и полнить интересы и точки зрения, присущие [французскому] духу. Конечно, у меня мало для этого времени. До сих пор непрерывно стояла хорошая погода, и я бы не хотел, чтобы наступили дожд-ливые дня...

Главное, как я устроился — моя квартира: chambre garnie на Rue Typuoit, гостиница «Император Иосиф II». ЕСЛИ план Ганна еще у вас, найдите на кем это место. Вблизи от него Люксембургский сад, сама улица Тур-нон заканчивается Пале де Пари. Я живу в последнем доме, упирающемся в улицу Вожияр. Таким образом, вы можете точно установить мое местопребывание. Вообще то мое время проходит в том, что я хожу по городу и смотрю достопримечательности, ем и болтаю с Кузеном, который при своеи доверительной дружбе заботится об мне во всех отношениях. Если я кашляну —он тут же и заботится обо мне так же, как о госпоже Эгель. Я, к сожалению, не могу тебе описать здешние достопримечательности, так как это займет чересчур много места. Париж — это город древнего богатства, накопленного здесь за долгие века благодаря усилиям королей, любивших искусство и роскошь, и, наконец, императором Наполеоном, богачами и самим деятельным и искусным народом. Это дворцы, общественные учреждения и сооружения (например, каждый факультет университета располагает дворцом, напоминающим

496

своими размерами здание нашего университета) — их здесь множество. Hallo au vin [винные погреби] — целое здание, состоящее из одних подвальных помещений, огромное сооружение. Неподалеку Jardin des plantea [ботанически!! сад], великолепнейшее заведение: множество зданий с. коллекциями до естественной истории, затем - строения и заграждения для всякого рода животных и зверей, зверинец, аллеи ,оранжереи, грядки. Конечно, все они в три, четыре, десять раз шире, длинее и удобнее, чем у нас; все сделано так, чтобы публика могла это непосредственно видеть, но все защищено таи, что всякая порча или повреждение исключены. Особенно я хотел бы, чтобы ты увидела Пале-Рояль, этот Париж в Париже. Бесконечное множество лавок и богатейшим ассортимент товаров, лавки великолепных ювелирных изделий и украшений просто поражают. Но надо сказать, что каждая улица украшена здесь всеми видами изобилия и великолепия. На каждой улице можно достать все. Например, всюду есть комната для чтения (в каждом кафе, ресторане можно найти все газеты), много их в Люксембургском саду, где за одно су можно прочесть свежую газету. Много также cabinets d'jusance inodorcs [уборных], и вообще здесь все, что нужно человеку, причем это сделано просто, понятно и с соблюдением приличий. Только не следует здесь теряться. Церкви, Пантеон пли Септ-Женевьев — новой церковь и старый Собор парижской богоматери — грандиозные архитектурные сооружения...

Картинная галерея находится в Лувре. Это прямой длинный зал со сводами, увешанный по обеим сторонам картинами, почти необозримой длины, пятнадцать минут ходьбы. Вместе с Кузеном я быстро прошел его несколько дней назад. Вчера я хотел начать более основательное изучение картин ИЛИ ИХ просмотр, и тут оказалось, что время на это было только вчера и сегодня: начиная с завтрашнего дня музей (собрание живописи и древности) закрывается для подготовки выставки картин современных мастеров. Здесь накоплено огромное богатство, прославленные вещи тончайших мастеров, которые мы сотни раз видели

497

В гравюрах: картины Рафаэля, Корреджо, Леонардо до Винчи, Тициана и других. Через полчаса опять направлюсь туда, чтобы встретить там Раумера и Панофку, которых я видел там вчеpa , и договориться с ними относительно сегодняшней нашен встречи после обеда: сегодня воскресенье и храмовый праздник в Сен-Клу (как в Штралау). Кузен советует не идти туда, а посмотреть вместо этого скачки на Марсовом поле. Раумер сегодня добился приема у мадемуазель Марс, он решил побывать у всех артисток! Кузен находит смешным идти к ней и говорит, что он мог бы меня представить Тальма или госпоже Паста, будь они здесь. Кстати, относительно мадемуазель Марс: я, разумеется, уже был в театре, дважды во французском, смотрел там «Alzire» Вольтера и «L'prole de maris» («Школа мужей») Мольера, значит, кое-что из числа самых знаменитых пьес, а другой раз «Эмилию», трагедию по В. Скотту. В «Эмилил» играли мадемуазель Марс и мадемуазель Левер (королева Елизавета); особенно хороша я благородна была Марс, разумеется со своими характерными чертами. У них можно понять каждое слово. Они, как и мужчины, вообще играют сдержаннее, со значительно меньшим патетическим неистовством, чем наши актеры и актрисы. Мужчины посредственные, Лафон, например, самый знаменитый после Тальма, [играет] почти как мясник. Французы вообще спокойнее и четче в выражении своих чувств, чем мы, особенно ты. Сколько раз я напоминал тебе, что ты должна говорить и вести себя без экзальтации?! Но должен сказать, что твоя живость тебе очень идет.

Людей я здесь видел мало и пока мало с кем говорил. В такое время в Париже нет никого. Кузен хотел идти со мной к герцогине Монтебелло, но мы отказались от этой мысли — она больна. Все на даче. Глупое немецкое чувство — честь видеть того и другого и поговорить с ними — здесь совершение неуместно.,.

Дети наши молодцы, они мне пишут хорошие письма, но они должны помнить, что надо писать часто. Тогда я всех вас вместе повезу с собой в Париж.

Из-за еды мы с Кузеном спорим или совещаемся. Если мы обедаем вместе, он распоряжается всем, но

498

как только я оказываюсь один, то я просто не могу разобраться в том, что означают все эти бесконечные листы меню. Но теперь я уже знаю общий стол, на котором все стоит перед тобой и видно, чего хочется, а чего — нет.

169 (561), ГЕГЕЛЬ ~ ЖЕНЕ

Париж, 13 сентября (1827 г.)

...Моя парижская жизнь в эту неделю однообразна, и писать не о чем, но именно об этом однообразии я и хочу тебе написать, с тем чтобы ты узнала о моей уже прошедшей болезни из моих собственных уст и нечаянно не испытала бы ненужные тревоги. Насколько я помню, я уже писал тебе, что хотел в последний раз посетить музей, и, кажется, это должно было быть в воскресенье. После того как мы пообедали вместе с Кузеном и предприняли длительную прогулку по Елисейским полям до знаменитого Марсова поля, меня ночью схватили боли в желудке. Таким образом, я заплатил свою дань здешней воде на Сены и здешнему образу жизни, как, впрочем, почти все гости Парижа, о чем мне рассказывали уже в пути. Хотя мне и говорили, что для выздоровления врача не требуется, все же Кузен, который нашел меня в этом состоянии на следующий день, настоял на вызове врача и после долгих поисков привел ко мне своего. Этот последний, молодой и очень вдумчивый, начал мен лечить и лечил промываниями, примочками и отварами из трав на французский манер. Хотя я и чувствую себя теперь хорошо, все же не могу освободиться от мысли, что немецкие лекарства меня быстрее подняли бы на ноги... И поскольку я тем самым здесь уже акклиматизировался, то у меня уже есть гарантия, обладая которой я могу остаться в Париже сколько захочу и пока мне хорошо... То, что пришлось за эту неделю упустить, — это открывшийся здесь несколько дней назад английский театр, где позавчера (и сегодня — повторно) ставили «Гамлета» с участием знаменитого Кембла. Раумер, который особенно углубился в изучение театра, там был...

499

170 (565). ГЕГЕЛЬ-ЖЕНЕ

Париж, 19 сентября [1827 г.]

…Пожалуй, никогда нельзя беззаботно полагать или быть совершенно уверенным и том, что письма доходит до места вовремя, дли меня же это двойная забота оттого, что мне хорошо известна твоя щепетильность и беспокойный характер в этом отношении. Но эти вещи, как и мое нездоровье, относятся к тому множеству случайностей, которым мы подвержены и с которыми приходится считаться...

С тех пор я опять много ходил, ездил, смотрел, но решительно оберегал себя от всякого перенапряжения. Расстояния здесь очень велики. Когда ближе знакомишься с парижскими улицами, то суматоха на них начинает надоедать. Всюду одинаковые толпы людей, множество набитых товарами магазинов и т. и. Та же однообразность, что и в Берлине, только несколько иного рода. Я познакомился с некоторыми учеными и посетил библиотеку рукописей. Она, несомненно, богатейшая в Европе. В пятницу я должен присутствовать на одном заседания института, на которое меня пригласил Абель Ремюза (Academie des inscriptions [Академия надписей]) 1... Я много читал и штудировал совершенно независимо от моей болезни. Я намеревался что-нибудь написать в Париже, чтобы целесообразно использовать мое пребывание здесь, однако вскоре оставил эту мысль. В остальном же чтение книг с целью ознакомления с состоянием умов во Франции не прошло бесследно. Много мест здесь я осмотрел ради их достопримечательности, например площадь Бастилии, Гревскую площадь, на которой был казнен Людовик XVI, и т. д. Я прочитал одну книгу по истории Французской революции2 (пожалуй, лучшую из существующих); все это приобретает более зримые черты, когда видишь собственными глазами эти площади, улицы, дома. Театр я вообще оставил на несколько дней, и, признаться, к нему меня не очень тянет. Вчера я смотрел «Отелло» в исполнении английской труппы. Мисс Смитсон исполняла роль Дезде-

500

моны. Это — исполнение совершенно особого рода, полностью расходящееся с принятой у нас манерой исполнении. Пение имеет все же некое всеобщее мерило, и всякое отклонение, конечно, тоже относится к манере, однако главное — большее или меньшее совершенство. А в театре бросается в глаза прежде всего момент национального, и к этому надо сначала привыкнуть, это надо прежде признать, чтобы затем иметь основание утверждать, нравится это или нет. Такая страстность, такай дикция и декламация не пришли бы в голову ни одному немецкому актеру, ни немецкой публике. Это, разумеется, трудно описать. То, что чаще всего бросается в глаза, —это как бы сдерживаемое в глубине медлительное, торжественное, похожее на рычание (как рычание львов или тигров) звучание голосов и речи, а потом вновь извергание слогов наподобие треска. Это в какой-то мере коренится в природе английского языка, но и здесь часто говорят очень быстро, кричат до боли и т. д. Я понимал почти все, так как читал пьесу слово за словом в книжечке, которую держал в руках.

Что особенно бросается в глаза — это чрезмерная разработанность мышц губ и щек — кривлянье и гримасничанье, которые выглядят отвратительно. Но все в целом представляет собой новое, примечательное зрелище, во всяком случае это высокое и основательное развитие искусства, смелость, свобода и углубление, к которым мы не привыкли и которые у нас являются лишь поводом для карикатур. Я, наверное, посмотрю все эти еще несколько раз.

Четверг, 20 сентября.

Предыдущий текст я написал вчера до обеда. В 10 часов я поехал в Сен-Дени и Монморанси вместе с Payмером и его компанией. Там знаменитый собор, усыпальница французских королей. Внутри он был обит черной материей в знак траура, так как вчера здесь кого-то отпевали. В Монморанси есть поместье, называемое Эрмитажем, где одно время жил Руссо. Здесь много мелких реликвий, оставшихся от него, в том числе куст розы, посаженный им. Из-за этого

501

место посещается многими как бы паломниками, причем едут на ослах, что проделал и я сам. Монморанси расположен на высоком месте, но за ним еще большие возвышения. Отсюда до Парижа два часа пути, виден Монмартр и большие, богатые, усыпанные деревня ми и домами paвнины. Вокруг Парижа красиво, плодородный, разнообразный ландшафт, не удивительно, что парижане проводят за городом так много времени... Сегодня вечером и яду и итальянскую оперу слушать знаменитую Пезарони. До обеда пойду смотреть картинную галерею в Лувре.

Ничего не написал еще тебе о том, как здесь одеваются женщины. Одежда их, должен сказать, очень простая, и я не заметил ничего такого, что ее отличало бы от одежды берлинских женщин. Конечно, я не видел еще haute societe [высшего света], но в театрах достаточно много люден с положением. Шляпы, которые я вижу всюду, соломенные, почти все они с белой лентой, длинной, накрахмаленной и выступающей в сторону. Поля, разумеете», круглые, однако на более роскошных шляпах водружают цветы и вообще все что можно... Теперь несколько слов относительно того, что ты мне написала. В день рождения Иммануила он, видно, вспомнил о моей любви к нему и о моих напоминаниях и пожеланиях, чтобы он и впредь был молодцом и прилежным мальчиком. Письмо от Гёте я получил3.

... Постепенно наступает времи думать о сроке и способе моего отъезда из Парижа. Длительное путешествие в дилижансах и скорых экипажах далось мне тяжело, и я думаю о них неохотно. Мне в высшей степени приятно, что Кузен поедет со мной через Брюссель, он едет со мной до Кёльна, chose convenue [мы уже твердо договорились]. Оттуда рукой подать до Касселя, а из Касселя — прямо в Берлин... Когда я вернусь, мы будем говорить только по-французски.

21 сентября.

Вчера и смотрел «Ромео и Джульетту» в постановке английской труппы. Джульетта была хороша, но не на самом высоком уровне, как, например, госпожа Кре-

502

лингер. Кэмбл, игравший Ромео, в первых четырех действиях был совершеннейшей посредственностью, в последнем же действии — чудовищным и безумным. Теперь я увидел английское неистовство во всем его блеске. Просто диву даешься, как они извращают Шекспира. В последнем действии, когда Джульетта просыпается, а Ромео еще жив, хотя уже принял яд, разыгрывается сцена, в которой оба они выходят из себя от безумства и гнуснейшим образом неистовствуют. Точно так же они извратили сцену первой встречи Ромео с Джульеттой. Получается, будто он любит ее уже заранее, присаживается на кресло около нее, прежде чем заговорить с ней, а когда няня их прерывает, Меркуцио начинает с ней свои шуточки, чтобы те могли подольше поговорить друг с другом.

Я не мог бывать во Французском театре так часто, как первоначально намеревался, Маленькие пьесы очень милы, но я быстро ими пресытился. Это развлекательные вещицы, которые быстро улетучиваются из головы. Мадемуазель Марс теперь играет только в «Эмилии», в которой я ее уже видел. Пезарони пела вчера, но мы предпочли англичан, которые играют поблизости (в Одеоне).

111 (563). ГЕГЕЛЬ-ЖЕНЕ

Париж;, 26 сентября (18)27

...Мы решили выехать приблизительно в следующий понедельник, но это дело нельзя доверять Кузену. Если даже мы уже десять раз сказали друг другу — convenu [договорились], то все равно все начинается заново. С моим здоровьем все в полном порядке. Я аккуратно, как благоразумный немец, обедаю в час или в половине второго, но умеренно. Парижские порядки или, вернее, беспорядки идут еще со времен революции, которая в этом смысле еще в полном разгаре. Об английском театре я писал тебе в последний раз. На следующий день я был во французской опере, а еще через день — в итальянской и, наконец, в Большой французской опере и на балете. Но как мне все это описать! Голоса

503

описывать невозможно. Во французской опере или мелодраме (в Одеоне) поет госпожа Шютц, у которой сильный и превосходный голос (в роли Танкреда), она хорошо играет, у нее приятная внешность и держится она свободно. Если при силе ее голоса у нее еще будит гибкость, мягкость и школа, она станет первоклассной певицей. У госпожи Гарсия в итальянской онере чистый, не очень сильный, но хорошо поставленный глубокий голос. Но что мне сказать о госпоже Пезарони (Тебальдо)? Маленького роста, почти сутулая, лицом — точь-в-точь жена доктора Хейзе с той лишь разницей, что она не одноглазая. Зато в некоторых пассажах она отвратительно вытягивает рот набок, голос ее несколько скрипуч, но у него такая сила, такой металлический тембр как низких, так и высоких тонов, что нельзя ей не изумляться. Считают, что она своими данными наиболее- близка из живущих сейчас певиц — Каталани, Но она, конечно, еще далека от нее. Во французской опере лучший бас —Дериви. Помимо названных нет ничего примечательного, но они не безнадежны. Посредственны, по не плохи... Здешняя публика очень доброжелательна. Особенно когда на сцене разыгрываются моральные или душещипательные эпизоды, они приводят публику в волнение и она дарит много аплодисментов даже тогда, когда певицы или артисты больше ничем их не заслужили. Чистая музыка «Эдипа в Колоне» все еще правится п так же чисто исполняется, сейчас ставят почти только эту оперу. Для приезжих — большое неудобство, так как многие недели подряд, особенно в такое время года, ставится одно и то же. В Большую оперу трудно попасть. Там начинаются спектакли в 8 и 12 еще не кончаются. Сначала дают Эдипа в трех актах, затем — балет в трех актах. Зал набит битком.

Что мне сказать о балете? Здесь превратили в балет сюжет, который ни одному человеку и в голову не приходил, сюжет, связанный с сомнамбулой. В первом акте танцуют с различными выкрутасами, но тут есть и действие; грацию, жизнерадостность, подвижность можно видеть в игре кордебалета. Во втором акте че-

504

рез окно, по лестнице вступает в комнату некоего господина сомнамбула с лампой в руке и, помолившись на коленях, ложится. (Французы вокруг меня говорили, что она, наверное, протестантка, потому что она молится не в церкви; протестантские церкви здесь официально называют «храмами».) Господин из чувства благоговении выходит через то же окно и оставляет ее одну, а публика в это время сильно аплодирует, одобряя его добродетельной поведение. Третий акт начинается с негодования жениха сомнамбулы, который возмущен тем, что нашел ее спящую в апартаментах господина. Этот последний объясняет ему и всем, что она пришла в его комнату как сомнамбула. Но его не хотят ни слушать, ни понять. И вот она еще раз появляется на крыше с лампадой в руках и поднимается вверх по полуразрушенной, опасной стене. Все завершается примирением. В последних двух актах уже не танцуют, но с большой грацией и живостью исполняют пантомимы, но всегда, кстати, понятные.

Вчера я был в Сен-Клу. Это красивая местность, на берегу Сены, изгибы которой здесь образуют почти кольцо, окаймленное откосами, покрытыми виноградниками; перед глазами Париж со своими красивыми башнями, куполами и бесчисленными домами.

Почти все дни я провожу с Кузеном. Но режим дня, к которому я вернулся после болезни, мешает нам встречаться еще чаще. После болезни я придерживаюсь правил немецкой кухни и обедаю в час дня, а он — в пять часов...

Сегодня отвратительная погода, хотелось бы, чтобы в пути нас сопровождала хорошая, но при всем том я был бы искренне рад оказаться вновь у нас в по-настоящему теплой комнате (здешние комнаты имеют большей частью кирпичные полы)...

172 (564), ГЕГЕЛЬ — ЖЕНЕ

Париж, 30 сентября (18)27 г.

Дорогая моя, тщетно ждал я в четверг и в последующие дни письма от тебя. Но надеюсь, что ты не пи-

505

сала, думая, что письмо твое может не застать уже меня в Париже. Я не стану теряться в ненужных догадках и просто буду считать, что все вы в добром здравии... Наш (т. е. Кузена и мой) отъезд назначен на завтра или послезавтра. Наши паспорта ужо готовы. Я бы хотел застать на почте в Брюсселе письмо от тебя.

Из здешних моих дел рассказывать можно только о театре. Не стану более подробно рассказывать тебе о том, как я присутствовал на одном заседании Академии наук, ни дел там физиономии знаменитых ученых, с некоторыми из них беседовал, других некая, но найти не мог, как я занимался в библиотеке, где сейчас начались отпуска и в связи с этим сделан перерыв в работе. Должен только сказать, что все эти успешные и безуспешные встречи, случаи, когда почти уже все сделано для той или иной цели, по последняя все же не достигается только из-за каких-то непредвиденных событий, отнимают очень много времени. В театре я с тех нор смотрел в основном два представления. Одно — «Семирамида» Россини в итальянском театре, где вновь пела Пезарони (Ниньяс) и синьора Благие (Семирамиду). Опора превосходна во всех отношениях — великолепно исполнение, как великолепна и сама музыка. Весьма печально, что в Берлине считают россинневской только такую вещь, как «Итальянка в Алжире», или выдают ее за таковую. Я понимаю, что в Берлине немногое поставишь. Был очень рад еще раз слушать синьору Пезарони. Она не только великолепно поет, но и играет очень тепло, живо и с пониманием. Однако французское драматическое искусство во всем его величии я увидел вчера в постановке («Тартюфа» и «Валерии» (у нас она называется «Слепая Эмилнл»). В обеих вещах играла мадемуазель Марс. Ею можно только восхищаться. Спокойная осанка воспитанной женщины, которая, несмотря на свой возраст, выглядит еще, особенно en face, очень хорошо со своими подвижными красивыми глазами. Голос ее совершенно чистый, выражение всегда правильное, разумное, а где надо —полное чувства, особенно в «Эмилии», где едва ли у кого глаза были сухи. У нее взгляд открытый,

506

не такой неподвижный, как у Мюллер, она движет и веки, глазные же яблони —лишь немного. Она очень трогательна и точно передает истинный смысл роли, ее внутреннюю осмысленность. Представление много раз метали смотреть многочисленные «ист»! из-за того, что многие то кашляли, то чихали, то вздыхали. Только по игре Марс я сумел понять, что «Тартюф» — комедия и почему он — комедия. Голь Тартюфа отлично ИСПОЛНИЛ МИШЛО. Хорошо играли также Оргона, характер которого в основном должен быть комическим, но всяком случае не должен быть просто глупым. Служанка благодаря игре актрисы становится тут одним из ведущих персонажей. В Валерии все роли превосходны и артисты сделали все для того, чтобы пьеса глубоко запечатлелась. Как же наша критическая свора изрыгает вечно ругательства в адрес Скриба, автора «Валерии»?

Вчера я был в Версале и осматривал собранные там сокровища, а также большой и малый Трианон. Они меблированы, версальский же замок — нет. Поэтому можно увидеть только великолепие его дверей, стен, потолков и стенных росписей, причем последние совершенно новые и посредственные. Парки устроены и старо-французском стиле: широкие площадки, обсаженные стриженым кустарником, маленькие рощицы, различные боковые сооружения из фонтанов, статуй, колоннад и т. д. Число мраморных статуй в парке доходит до 130, оранжерея просто поразительна, самое старое дерево посажено в 1420 году! Около обоих Триаионов — английский парк, очень милый, но и здесь есть фокусы в виде искусственных скал и швейцарских домиков. Особенно увлекаются фонтанами, но мы их. правда, не видели, увидели же лишь множество Нептунов, тритонов, лягушек и т. д.

По возвращении с этой экскурсии Кузен вручает мне твое долгожданное письмо, где ты пишешь о моей болезни и своем беспокойстве... Иммануил спрашивает, из-за чего я заболел? Он ведь должен знать, что я ужо не такой маленький сорвиголова, как он но уже старый папа и хочу дожить до глубокой старости и быть здоровым для того в первую очередь, чтобы растить

507

его и его брата и внести в это свой вклад, и для того еще, чтобы как можно дольше делить с тобой, моя дорогая, удовлетворение исполнявшимися надеждами, о которых мы недавно напомнили ему в день его рождения...

Ты замечаешь, что я пишу тебе из Парижа не так горячо и не с таким воодушевлением, как из Вены, и что ты об этом уже говорила моим друзьям. Очень может быть. Но ведь все то, что я пишу, — очень бегло, и чувствуется, что обо всем этом можно было бы. писать гораздо больше. Ты должна учесть и то, что я потерял много времени из-за болезни и что всего так много и здесь такие расстояния, что нужно быть физически очень крепким, чтобы суметь все это охватить, и очень важно пребывать здесь значительно дольше, чтобы ознакомиться со всем этим и проникнуться им более основательно. Почва тут благодатная, по необходимо несколько недель только для того, чтобы выйти из оцепенения и привыкнуть ко всему этому блеску и разнообразию. Сегодня, например, мы ходили смотреть одну бойню. В каком городе мира я бы еще решился посетить бойню? Но эта — одна из тех достопримечательностей Парижа, которыми он обязан Наполеону, как и сотнями других великих творений... Затем мы были на Монмартре, откуда можно обозреть все богатство домов и плодородные, великолепные, полные жизни ландшафты, окружающие Париж. Был я и во дворце Палаты депутатов. Да этого мы увидели Биржу, сооруженную Наполеоном. Прямо храм! В половине шестого я ужинал вместе с Кузеном и Форьелем (издателем греческих песен, которые переведены и на немецкий язык). Несколько дней назад я обедал вместе с Минье, Тьером, Мустоксидисом, Форьелом и другими. Короче говоря, в Париже надо провести полгода, чтобы как следует ознакомиться со всем тем, что вызывает истинный интерес, и, привыкнув, утратить интерес ко всему тому, что сразу бросается в глаза и кажется достойным вниманием. Кузен часто меня высмеивал за то, что я хотел что-нибудь посмотреть, руководствуясь совестью путешественника и книжкой «Manuel des Etrangers» [«Руководство для иностранцев»].

508

173 (565). ГЕГЕЛЬ - ЖЕНЕ

Брюссель, 7 октября 1827 г.

Итак, я в Брюсселе, в доме моего друга господина вал Герта, и держу в руках перо, только что очинённое за один миг, одним движением госпожой Герт. Ты видишь — мои слова о том, что и собираюсь покинуть Париж, были серьезны, а ты в письмо, которое только что принесли из почты по моей просьбе, выражаешь сомнение в том, что это произойдет так скоро...

{...] В Брюгге я видел весьма ценные, великолепные оригинальные произведения Ван-Денка и Хемлинга и не могу нарадоваться тому, что имел счастье их созерцать. Там я видел «Марию с младенцем» — мраморную скульптуру работы Микеланджело 1. Чего только нет в этих Нидерландах! Во всей Германии и Франции нет ни одного произведения Микеланджело, а в Нидерландах есть этот созданный им великолепный образ Мари», совершенно своеобразный в своей торжественной возвышенности и превосходно выполненный, и еще большая по размерам бессмертная скульптура, которую я видел в Бреде четыре года назад. [...]

174 (567). ГЕГЕЛЬ—ЖЕНЕ

Веймар, 17 октября [18]27 г.

[...] Вечером, при заходе солнца, я прибыл сюда. Переодевшись, я отправился к цели этого отклонения от пути — к старому почтенному другу. Дом был освещен. Великий герцог обещал прийти к чаю. Я все же велел сообщить о моем прибытии. Гёте принял меня весьма дружески и сердечно. Мне было что ему рассказать, Через полчаса вошел старый великий герцог. Но я должен добавить главное: когда я вошел к Гёте, там был уже —кроме Римера—и Цельтер. Гёте представил меня милостивому государю, и я сел около него на софу, кажется, с правой стороны. Он стал спрашивать о Париже — он несколько глуховат. ...Так прошел вечер, Ример и Цельтер благоразумно сидели в соседней комнате, так что мы разговаривали со старым господи-

509

ном, насколько можно ,было, до половины десятого вечера. Гёте все время находился около нас, и я постепенно понял по его поведению, что старый господин глуховат и что если разговор прерывается, то не нужно стараться начинать снова, а нужно ждать, пока ему самому не придет в голову какая-нибудь мысль. Вообще же все шло очень непринужденно и мне пришлось два часа провести на софе как пригвожденному. Великий герцог посоветовал мне осмотреть его ботанический сад в Бельведере. Сегодня утром я поехал туда в 10 часов вместе с Цельтером: Гёте заранее велел держать для этого готовым свой экипаж. Это действительно большой и обширный сад. Сам герцог —великий ботаник, и в саду можно видеть прекрасные экземпляры растении, но мы оба были не такими уж знатоками, чтобы все оценить по достоинству. В полдень мы опять пришли сюда. Я нанес визит господину и госпоже Швендлер, и они очень сожалели, что тебя не было со мной, что меня целиком захватил Гёто и т. д. Затем прогулка по знакомым дорожкам парка, по которым я ходил 25 лет назад, мы приветствовали берега Ильма и его тихие волны, которые слышали не одну бессмертную песню. В 2 часа — обед у Гёте, превосходный, и он был вознагражден нашим прекрасным аппетитом. Госпожи фон Гёте, ожидавшей вскорости родов, не было за столом, а была ее сестра, мадемуазель фон Погвиш, очень живая, гофрат Фогель, врач, некий д-р Эккерманн, секретарь Гёте, два внука, сын, Цельтер и я; я сидел рядом с Гёте, справа от меня сидела мадемуазель. Веймарские гости воли себя тихо, а мы были очень разговорчивы, веселы, хорошо ели и пили. Мне пришлось много рассказать Гёте о политических и литературных делах и направлениях во Франции, и это его интересовало прежде всего. Он очень крепок, здоров. старый, но все еще молодой, всегда тихий, и у него такая почтенная, добрая, благородная голова, что, смотря на него, забываешь, что перед тобой — гениальный муж с неукротимой энергией своего таланта. Мы с ним —старые и верные друзья, мы просто мыслим едино, и никто из нас не следит, кто и что сказал, да как сказал, мы хотим видеть и слу-

510

шать друг друга не ради славы или чести, что вот услышали то и это. После обеда его сын очень выразительно сказал мне, как Гёте был рад, надеясь, что на обратном пути из Парижа я навещу его. Он вообще очень подробно говорил о своих отношениях с отцом и чувствах к нему, и надо сказать, что Гёте в своем преклонном возрасте и при своем образе жизни весьма счастлив, будучи окружен такой любовью и заботой, и потому он должен любить и ценить сына. Сегодня вечером я снова был в театре, а теперь пишу тебе письмо. Я бы хотел еще прибавить о наших планах и решении поехать, наконец, домой. Гёте хочет оставить нас с Цельтером у себя на завтра, поэтому мы выедем послезавтра. [...]

175 (570). ГЕГЕЛЬ — ВАРНХАГЕНУ

Берлин, 24/11 [18]27

Многоуважаемый тайный советник, я возвращаю Вам рукописные заметки господина барона фон Гумбольдта, которые Вы соблаговолили переслать мне по его любезному разрешению. Я несколько колебался, прежде чем воспользоваться этим дружеским предложением, причем испытываемое мной безграничное уважение к господину Гумбольдту делало излишним подобное подтверждение этих чувств. Но я не мог устоять перед искушением прочитать его замечания, которые для меня в любом отношении интересны и поучительны, ибо у .меня не было приятной возможности присутствовать на его лекциях. Я бы испытал большое удовлетворение, если бы мои взгляды нашли подтверждение в воззрениях ученого, соединяющего богатство эмпирических знаний с обобщающими идеями, и такое удовлетворенно я уже получил в устной беседе с ним. Мне хорошо известно, что в публичном выступлении невозможно предупреждать возникающие недоразумения и необоснованные толкования и наговоры; это мне слишком хорошо известно по своей преподавательской деятельности 1. В самом желании господина фон Гумбольдта, чтобы недоразумения и кривотолки, возникшие вокруг его лекции2 и вовсе не инспирированные им, не

511

задели моего самолюбия, и в открытости и деликатности его позиции в этих лекциях я вижу лишь дружественные и весьма почетные для меня соображения, и это только существенно углубляет мое почтительное отношение к нему.

Поскольку я не могу не ответить господину фон Гумбольдту на его любезность тем же, то очень прошу Вас, почтеннейший господин тайный советник, быть добрым вестником моих изложенных выше мыслей и чувств, которые вызвало во мне поведение господина фон Гумбольдта.

С заверениями в своем неизменном к Вам почтении

преданный Вам профессор Гегель.

176 (575). ГЕГЕЛЬ - КУЗЕНУ

(Берлин), 3 марта 1828 г.

[...] Прочитанный мной курс истории философии, записями которого Вы, наконец, располагаете, заставил меня обратиться к Вашему переводу Платона1 и более внимательно изучить некоторые куски. Это образец перевода в моем духе. Вы сохранили точность, ясность и приятность оригинала, и перевод читается как оригинальное французское сочинение. Ваш дух вполне властвует над Вашим языком. То же я мог бы сказать и о Ваших статьях и даже об оригинальности и силе оборотов речи у Вас. В некоторых местах Ваших статей содержится такая точка зрении относительно заслуг Вашего протеже Платона, которую я не разделяю; возьмем, для примера, статью об «Евтидеме». Я пишу об этом потому, что Вы хотели услышать мою критику, и нахожу вполне естественным, что Вы, но будучи удовлетворены тем, что нашли в такого рода диалоге, добавляете нечто от себя, но при этом Вы не объясняете, каким же образом это можно мысленно проследить.

Но как обстоят дела с Вашей работой и с Вашим усердием? Всю зиму я не имел от Вас вестей, но я всегда хорошо себе представлял, что Вы не погрузитесь в уединение, как Вы это замышляли, в соседстве с

512

безграничными морскими просторами и предпочтете реву прибоя набат, возвещающий порыв либеральной энергии, который получил отзвук в Париже, во Франции и во всей Европе2. Я живо представляю себе, как Вы радуетесь и сияете, узнав о тех победах, о которых почта каждый день приносит нам все новые сообщения. Мне доставляет особое удовольствие то, что во главе Палаты теперь стоит профессор философии, ибо эта Палата многих вводила в заблуждение при ее образовании. Но остается сделать еще многое и прежде всего восстановить Ваш курс, вот что необходимо. Мне кажется, противники не уступят поле битвы иначе как шаг за шагом, и на них следует оказывать медленное, но непрерывное давление. Возможно, что господин Ленэ имел свои основания отвергнуть министерский пост, как здесь говорят. В остальном же, как мне показалось, выиграно самое главное, а именно, в высших слоях общества создало убеждение, что тот способ действия, которым они руководствовались до сих пор, не может быть применен дальше и не может быть возобновлен, что налицо, к сожалению, серьезное отступление и что речь идет не о деталях, но о таких последствиях, перед которыми часто отступают. Я надеюсь, что отсрочка с восстановлением Вашего курса исходит скорее из соображений приличия, которое следует соблюдать по отношению к бывшему министру, чтобы не высказать категорического его осуждения, слишком резко отменяя множество его Действий, так как это могут приписать существующему якобы решению дезавуировать всю систему в целом3. Но я должен закончить свои письмо. Это письмо передаст Вам господин д-р Ро-зен, санскритолог, молодой ученый, очень талантливый и очень скромный. Господин д-р Мишле через месяц после него тоже приедет в Париж, возможно вместе с другими ориенталистами. Один весьма известный китаист, т. е. господин министр фон Гумбольдт4, приедет к вам через несколько недель. Вы слышали, наверное, о блестящем успехе курса господина Александра фон Гумбольдта5. На него ходили все принцессы, кроме того, моя жена, несколько же раз — даже сам король. [...]

17 3ак.1333

513

177 (598). ГЕГЕЛЬ — РАФЕПШТЕЙНУ

Берлин, 10 мая 1829 г.

Я должен принести Вам свои извинения за то, что

не ответил на письмо, которое Вы любезно написали мне еще пятого число предыдущего месяца '. Если бы я стал распространяться о причинах моего промедления и сказал бы, что с перепиской у меня иначе не получается, то это скорее усугубило бы мою вину, чем послужило бы извинением.

То, что я узнал из Вашего письма, а именно, что сделанное мной в области философии находит Ваше одобрение, не могло не вызвать у меня чувства удовлетворения. В той мере, в какой человек, в одиночестве предающийся размышлению, пожелал бы найти удовлетворение в том, как оно протекает, он получает духовное подкрепление и воодушевление, когда сидит, что находит отклик в сознании других. То понимание, которое я обнаружил у вас, я весьма ценю, тем более что глубокий интерес к великим предметам нашего сознания и серьезность мысленного исследования свойственны немногим. Это понимание является также существенной компенсацией за те порицания, о которых Вы упоминаете. Тут может помочь только одно: закаленность против всего этого, и этого нетрудно достичь, поскольку довольно быстро выясняется, что те, кто позволяет себе подобные порицания, не затрудняют себя элементарным требованием иметь хотя бы представление о том, что они порицают.

Что касается Вашего вопроса относительно одной из моих ранних работ «О различии философии Фихте и Шеллинга», то мне известно, что в книжных лавках ее давно уже нет, у меня самого нет экземпляра, и я не могу его достать.

Я не могу, к сожалению, удовлетворить Ваше желание и переслать Вам копию одной из тетрадей моих лекций о науке религии. Это Вы скорее могли бы осуществить, связавшись со студентами, среди которых циркулируют эти тетради, надо сказать, не всегда

514

вызывающие у меня восторг. В этой связи я обращаю Ваше внимание на одну вышедшую здесь несколько месяцев назад (у Э. Франклина) книгу под названием «Афоризмы о незнании и абсолютном знании; опыт понимания философии нашего временя». Автор — Г. Ф. Г....ль, насколько мне известно, это Гешель, советник высшего окружного суда в Наумбурге2. Автор занимается разбором преимущественно моего наложения и толковании идей христианства и пытается последовательно их обосновать, причем отлично соединяет христианское благочестие с основательным спекулятивным мышлением.

Я также прошу Вас передать мой привет господину Д. Хюгелю. о дружеском расположении которого ко мне Вы пишете, и сообщить ему, что у меня вызывает глубокий интерес его единомыслие с моими философскими работами. Примите мое совершеннейшее почтение, с чем и пребываю

преданный Вам проф. Гегель.

278 (599). ГЕГЕЛЬ -АЛЬТЕНШТЕЙНУ

Берлин, 16 мая 1829 г.

То милостивое внимание, которое Ваше Превосходительство во всех случаях оказывали мне, придает мне смелость обратиться к Вашему Превосходительству с еще одной покорнейшей просьбой.

У меня была болезнь легких, которая длительное время, в течение всей прошедшей зимы, мешала мне читать лекции и осуществлять литературную работу, а в настоящее время еще не прошла настолько, чтобы я счел излишним лечение соответствующими средствами той физической ослабленности, которую она оставили после себя. Мой врач прописал мне воды. Не инею оснований скрывать от Вашего Превосходительства, что нахожусь в весьма затруднительном материальном положении и не в состоянии покрыть собственными средствами значительные расходы, связанные с путешествием на воды, тем более что я вследствие ослабленного здоровья и чтобы выкроить свободное время дл

17*

515

переработки моей «Науки логики» при новом ее издании в течение этого семестра прочитал только один приватный курс лекций ввиду чего в моих и без того скудных средствах образовалась довольно значительная брешь. В годы моего пребывания здесь в Берлине все наличное состояние моей жены мы целиком израсходовали, так как мое собственное жалованье было слишком малым для покрытия неизбежных расходов, хотя я ни разу не вышел за пределы действительной потребности и того, что требует приличие. Я до сих пор не получил повышения моего твердого жалованья и ни разу не осмеливался напоминать об этом, хотя имел основание надеяться на это, согласно данному Вашим Превосходительством милостивому обещанию при моем поступлении на государственную службу в Прусском королевстве.

При таких обстоятельствах, испытывая прежнее доверие к Вашему Превосходительству, направляю Вашему Превосходительству просьбу не отказать мне в благосклонности и дать согласие на выдачу мне средств для покрытия расходов, которые у меня, бесспорно, увеличатся в связи с поездкой на воды и с необходимым для меня отдыхом, что, быть может, продлит на некоторое время жизнь человека, имеющего основание быть уверенным в том, что он в течение своей почти одиннадцатилетней деятельности здесь в области науки, которой он призван учить, был предан делу со строгой серьезностью и по мере своих сил выполнял те строгие требования, которые Ваше Превосходительство по праву возлагают на публичного преподавателя философии в настоящее время.

С глубочайшим почтением, Вашего Превосходительства

преданнейший слуга Г. В. Ф. Гегель,

профессор здешнего Королевского университета

179 (607). ГЕГЕЛЬ - ЖЕНЕ

Карлсбад, четверг, 3 сентября [18]29

Дорогая моя! Меня крайне обрадовало то, что сразу после своего прибытия сюда я застал письмо от тебя и Иммануила, датированное днем моего рождения. Очень

516

вас благодарю за то, что вы так тепло обо мне вспоминаете. Меня весьма обрадовало письмо Иммануила. Добрый дух любви к отцу, в котором написано письмо, — о, как бы я хотол, чтобы он всегда оставался таким! Я также признателен Карлу за его поздравление. Из писем, которые я отправил из Теплица и Праги, ты уже должна знать о нашей трогательной и сердечной семейной встрече. Твоя мать и твоя тетя обеспечили меня кровом и пищей, то же сделали Мельникер — в Теплице и твои дядя и его пражская тетя — в Праге, и я смею быть уверенным, что им принимать меня было так же приятно, как мне было приятно быть среди них. Я, по-видимому, пришелся по нраву дяде с его сердечностью и искренностью, и мы можем надеяться когда-нибудь принимать его у себя в Берлипе. В качестве задатка я оставил у него карту, по которой можно проследить путь от Берлипа до Теплица, за которую ты, надеюсь, уже поблагодарила от моего имени своего родственника Альдефельда или еще поблагодаришь его. Карта очень точная, очень удобно иметь ее при себе.

Итак, сегодня утром между 9 и 10 часами я прибыл сюда после того, как выехал вчера вечером из Праги; дядя лично доставил меня на почту, причем был весьма ласков со мной.

Пятница, 4 сентябр

Сегодня я уезжаю отсюда и буду писать это письмо в течение нескольких дней. Мое письмо отправилось в путь на Праги, наверное, позавчера, и в нем содержатся все необходимые сведения о дальнейшем моем путешествии. Вчера я осматривал целебные источники, которые опишу тебе более подробно устно, после возвращения, а также другие источники и сооружения и забрался на Хиршширунг. Карлсбад стоит на Тёпеле, реке, ширина которой равна ширине Шпрее около нашего дома, но она более быстрая и живая. На обоих ее берегах проложены улицы — частью прямо по берегам, частью несколько дальше, где стоят ряды чистых, красивых, большей частью двухэтажных домов, за которыми (по так, как у нас) с обеих сторон возвышаются горы, заросшие лесом. Вообще-то долина прямая лишь на

517

небольшом расстоянии, а так она имеет изгибы по течению реки, и по расположению гор, сама долина какая-то очень уютная, а проложенные дорожки делают горы легкодоступными и прогулки по ним очень приятными.

В ожидании дам, которые прибывают на днях: одна — сегодня поздно вечером, другая — и понедельник утрой (с ней во вторник я должен ехать дальше), я встретил одного из своих старых знакомых — Шеллинга 1, о котором мне сообщал д-р Миттербахер. Он приехал сюда несколько дней назад, один, как и я, с тем чтобы в отличие от меня пройти лечебный курс. Вообще-то он весьма здоров и крепок. Принятие целебных ванн для него лишь профилактика. Мы оба были очень рады и встретились как старыуе и искренние друзья. Сегодня после обеда мы совершили совместную прогулку, а затем, в кафе, официально узнали о взятии Адрианополя в австрийской газете «Beobachter»2. Мы провели вместе и вечер. Я завершу сегодняшний свой труд этими строками, вспоминая о тебе, если только госпожа фон Валь не развлечет меня, прибыв ночью.

Воскресенье. Вчера я был посвящен в питие воды из источников, обедал с Шеллингом, забрался на гору «Три креста», а вечером встретил госпожу фон Валь и поместил ее в моей гостинице средней руки, о чем пишу вкратце, так как госпожа фон Валь хотя и отменила и настоящее время ослов [для путешествия в горы], но все же собирается забираться пешком на гору «Три креста» а ждет меня. Поутру я продолжал свое водолечение — полечившись два-три дня, я уже не ощущаю никаких болей в груди. Сегодня утром была плохая погода, и все же мы совершили прогулку к «Графу Больца», т. е- пообедали в гостинице «У золотого щита». После обеда я заказал в своей гостинице вторую комнату для дамы, следующей со мной в Карлсбад. Завтра утром она приедет, а послезавтра я начинаю путь, следуя по которому привезу ее к тебе.

Это письмо я хочу отнести на почту сегодня, с тем чтобы оно отправилось как можно скорее, а с ним вместе — мои приветы и поцелуи всем вам,

твой Гегель,

518

180(620) ГЕГЕЛЬ — АЛЬТЕНШТЕЙНУ

Ваше Превосходительство!

Я не хотел раньше беспокоить Вас настоящей просьбой после того, как Вы соблаговолили, исходя из Вашего милостивого ко мне благорасположения, рекомендовать меня на следующий год на должность ректора Берлинского университета 1, а также на должность правительственного уполномоченного при этом же университете. И если теперь я осмеливаюсь обратиться к Вам, то лишь для того, чтобы сообщить Вам, что я жду милостивейшего приказа Вашего Превосходительства о сроке, когда и должен приступать к исполнению своих обязанностей,

В глубочайшем почтении

Вашего Превосходительства

покорнейший слуга

Гегель, профессор Берлинского

университета.

Берлин, 16 октября 1829 г.

181 (630). ГЕГЕЛЬ - КУЗЕНУ

Берлин, 26 февраля 1830 г.

Дорогой друг!

Мой коллега Раумер буквально силой заставил меня сесть за написание письма, и он сам доставит его Вам. Вы видите, что нет других средств, кроме такого, чтобы вывести меня из этого состояния летаргии. Ваши многочисленные письма и подарки не способны были пробудить меня. И очень корю себя и не только перед Вами, но и перед своей собственной совестью. Вообще же основная причина того, что я не написал Вам несколько строк, — это мое доброе намерение обратиться к Вам с большим и публичным посланием, а именно: ожидалось — и об этом было публично оповещено, — что в нашем критическом журнале я опубликую критический анализ обоих томов изданных Вами «Фрагментов» и, кроме того, еще и Вашего курса лекций1. Но провидению было, по-видимому, угодно, чтобы я не мог

519

выполнить ни решений, принятых по моей доброй воле, ни торжественно взятых на себя обязательств. Вот и получилось, что, желая говорить обо многом, я не сказал Вам ни слова. Должен, однако, признаться, что у меня было одно чувство, мешавшее мне приступить к делу, и это связано с вплетенными и Ваше изложение историческими данными, относящимися к развитию философии в настоящее время у вас и в других странах, в частности в Германии. Я хорошо представляю себе Ваше положение перед французской публикой, но все-таки не вижу необходимости входить в анализ исторических свидетельств и отношений. Если говорить коротко, то вот соображения, по которым я не имел оснований быть недовольным тем, что я сделал в философии. Ибо если уж мне кажется излишним то, что Вы говорите о положении в философии у нас вообще, то мне вполне может показаться еще менее необходимым распространять Ваш взгляд на более развитые эпохи. Таким образом, я не мог обойти молчанием и не говорить публично о том, что я предпочел бы, чтобы Вы не толковали обо всем том, что Вы говорите по части истории, в той манере, в какой Вы это делаете. Я должен был сказать, что философия Шеллинга, которую вы упоминаете, содержит в своих основоположениях гораздо больше того, что приписываете ей Вы, и Вы сами, должно быть, отлично это знаете. Я бы не посмел корить Вас за молчание, но все же я был несколько смущен и у меня создалось впечатление умалчивания: вот... [почему] я колебался, прежде чем взяться за перо для того, чтобы публично отдать дань уважения значительности Вашего труда, так же как и Вашему таланту и Вашим заслугам, к чему меня побуждало еще и мое дружеское расположение к Вам.

Я с сожалением узнал из газет, что Вы не начали чтение Вашего зимнего курса лекций из-за болезни. Меня уверяют, что истинная причина именно такова и под этим не скрываются другие, официальные причины. Однако прежде всего надо иметь хорошев здоровье, и я от всей души желаю, чтобы Ваше здоровье со временем восстановилось, с тем чтобы Вы вновь ока-

520

зались в состоянии — если по крайней мере этого захотят боги — продолжить свои великие дела, успеха которым я желаю, равно как и множества благ нашей науке и Вам.

Что касается меня, то я с трудом перенес эту мерзкую зиму.

До свидания.

Гегель

182 (644). ГАНС - ГЕГЕЛЮ

Только что получены следующие весьма важные сообщения:

1) В Париже восстановлено спокойствие:

2) Вновь собрана национальная гвардия, и во главе ее стоит Лафайет;

3) От национальной гвардии потребовали, чтобы она разъяснила, за или против она приказа, и если да, то чтобы она

покинула Париж. Она уже оставила Париж;

4) Неизвестно, где находятся король и Полиньяк;

5) Вновь собрались Палата пэров и Палата депутатов; 6) Образовано Временное правительство; Спешу сообщить все это Вам.

Ганс (Париж) 5 августа (18)30 г.

183 (673). ГЕГЕЛЬ-РАКОВУ (набросок)

Берлин 30\3 31

[...] Если Ваша юридическая практика, как Вы утверждаете, часто уводит Вас далеко от философии и науки, то я должен Вам сказать, что уже довольно длительное время именно политика стала тем, что объединяет в себе почти все прочие интересы хотя если присмотреться поближе, то важность понятий распознается в том, что позитивному как таковому придается весьма мало значения. Но как часто может кому-нибудь прийти в голову, что именно те, голоса которых звучат громче, гораздо больше оперируют понятиями [...].

521

184 (677). ГЕГЕЛЬ — КОТТЕ

Берлин, в замке в Кройцберге, 29 мая 1831 г.

В конце прошедшего января я сообщил Вам, уважаемый господин и друг, что я отправил в типографию рукопись «Логики», об издании которой мы договорились в устной беседе во время Вашего приятного пребывания здесь1. Теперь же по прошествии четырех месяцев и не могу упустить возможности сообщить Вам, что печатание уже началось и, как я полагал, должно было быть продолжено; но несколько дней назад я получил от господина Штарка оповещение, согласно которому теперь Вы ему предоставили возможность приобрести у Вас для общего тиража и авторских экземпляров бумагу, которая оказалась на несколько талеров дороже, чем он прежде думал, Я терпеливо, каждую неделю, ждал, пока это дело будет улажено, и, разумеется, не предполагал, что это будет тянуться так долго. Неожиданной для меня была и путаница, связанная с обстоятельствами, сложившимися вокруг критических ежегодников, убыток от которых возрос в связи с замедлением [поставок бумаги], что не имеет никакого отношения к изданию «Логики». В своем любезном [письме] от 21 февраля Вы говорите, что из-за того, что я несколько задержал свою работу — кстати, она не из легких — и не представил ее раньше, дело с ее печатанием пряталось на неблагоприятное время 2. Если это действительно способствовало задержке, то я бы хотел, чтобы с этим было все же покончено, с тем чтобы я мог рассчитывать, что скоро издание будет завершено. Если, как мне кажется, политический и меркантильный горизонты несколько прояснились, то одно замедление можно компенсировать другим.

Случайно и очень бесхитростно излагая обстоятельства издания ежегодников в моем письме, я вспомнил, что со мной случилось примерно то же, что и с одним саксонским майором, с которым я познакомился после сражения под Иеной, где он был вынужден остаться из-за полученных ран. Когда его спросили, каким образом он был ранен, он рассказал, что он со своим батальоном долгое время занимал позицию против француз-

522

ских постов и лишь однажды приказал стрелять, в ответ на что получил такую тучу пуль и картечи, что, если бы он это знал, ни за что бы не приказал открыть огонь первым. Точно так же я бы опустил это место в своем предыдущем письме, если бы знал, что оно послужит поводом для последующих излияний. Из последних некоторые детали я вообще не понял, как, например, упоминание о двойной оплате. Руководство финансовой части «Ежегодников» — в руках господина фон Хеннинга. Я нашел более целесообразным не сообщать ему частности, полагая при этом, что вопрос об упомянутом в письме авансе и двойной оплате уладится сам собой. Но в связи с упоминанием об авансах я четко вспоминаю, что Вы были столь любезны и разрешили мне поручить Вам выплату [некоторой суммы] моей сестре в Штутгарте при условии, что это будет рассматриваться как аванс, за который я потом уплачу своей работой в «Критических ежегодниках». Я ждал, что рассчитаюсь с моим долгим Вам, и полагал, что счет будет направлен в «Ежегодник», и так как я там в прошлом году ничего еще не получал, то мог бы целиком рассчитаться с этим долгом. Теперь все эти расчеты будут произведены и улажены вместо с гонораром за мой находящийся в печати труд.

И умоминул в письме от 23 января нашу устную договоренность об этом гонораре за новое издание моей «Логики», не приводя частностей относительно количества экземпляров всего издания и количества авторских экземпляров. В своем любезном ответе Вы, я надеюсь, письменно выскажетесь и об этом предмете.

Я слышал, что в настоящее время Вы находитесь в Мюнхене, где у Вас есть возможность ближе ознакомиться с сословными дебатами о таких важных предметах, как свобода печати, право обжаловать действия министров, трудности в католическом брачном законодательстве3. Кажется, в Мюнхене и еще кое-где, наконец, и немцы, точнее, немецкие князья своим подражанием французским попыткам учредить у себя свободу, если так можно выразиться, начинают казаться некоторым правительствам и министерствам чересчур обремемительными и слишком решительными. Здесь же, у

523

нас, все спокойно. Несколько дней назад король, возвращаясь от вольтижеров на своем экипаже, едва сумел помешать тому, чтобы люди, которые в этот момент находились около него, или, говоря официально, народ, но распрягли его коней и сами не повезли его карету. Его напоминания, что нельзя уподобляться скоту, и его угрозы, что он будет вынужден пойти домой пешком, подействовали и привели к тому, что он в конце концов при криках «ура!» мог поехать домой. Вместо права жаловаться на министра у нас теперь три министра иностранных дел, а именно тот, который был и прежде — граф Бернсторф, Ансийон и барон Вертер в Париже, — так что все трое одновременно — и каждый понемногу — возглавят этот департамент. Но дело еще находится в кабинете короля. Наш всемирно известный цензор Гранив несколько дней назад отправился на тот свет, но цензура, кажется, не отправилась вслед за ним. Его, согласно некрологу, оплакивают родственники, по, разумеется, не книги, не успевшие пройти через его цензуру Целую руку милостивой государыни баронессы, написавшей мне несколько строк в письме. С большим сожалением я слышал у многих, что в ближайшее время мы вас обоих здесь не увидим. Мы в данный момент заняты в парке укреплением своего здоровья. Приветствуем Вас,

Ваш Гегель.

185 (681). ГЕГЕЛЬ - БЕЕРУ

Берлин, в замке в Кройцберге, 29 августа 1831 г.

Я искренне Вам благодарен, дорогой друг, за сердечные поздравления, которые Вы соблаговолили прислать мне ко дню рождения и которые были мне вручены точно в этот день. Вы пишете об интересе, вызванном у Вас в особенности некоторыми разделами моих последних лекций 1. Мне это служит доказательством того, что я действительно затронул сердцевину истины и что Вы сами способны постичь эту глубокую

524

истину; к тому же Вы преподносите мне Прекраснейший и блестящий подарок. Сопоставляя это со многими другими вещами, я нахожу, что такой способ выражения доброты и Вашего дружеского расположения ко мне более чем излишен. Но поскольку я уже видел его у Вас в руках, я мог принять его лишь с внутренним смущением. Но Вы можете обогатить меня самым великим подарком, которым и Вам обязан — убеждением, что взгляды, которые я разработал, занимают в Вашей душе и в Нашем .характере все более твердое положение и приносят Вам богатые плоды.

Передайте, прошу Вас, мою благодарность Вашей почтеннейшей супруге и господину Тилениусу и Людвигу за добрую память обо мне. Здесь говорили, что Вы со своей семьей хотели поехать и Париж. Однако от господина тайного советника Шульде я узнал, что Вам, как и госпоже Беер, рекомендуют лечение и путешествие и что Вы намерены в начале сентября быть здесь. Ваше здоровье укрепилось, и против холеры, о вспышке которой здесь говорят день и ночь, превыше всякого здоровья и режима самое верное средство, если здесь вообще может идти речь о таковом, — это профилактические меры. Здесь почти все частным образом занимаются этой проблемой, вскоре займутся этим и официально. Я все еще верю, что нам удастся ее избежать. В пятницу я принял решение перебраться в мой небольшой замок и буду ждать, как пойдут дела дальше2. Помимо всего прочего я убежден, что если мы не задержим ее здесь, то она пойдет по всей Германии. Поэтому, на случай если она появится, лучше я выдержу ее атаку здесь [...].

Ваш Гегель