Часть 10.

есть только мираж; поэтому я бы взялся защищать грезы самого Сведенборга, если бы кто-нибудь стал оспаривать возможность этих грез, а моя попытка провести аналогию действительного нравственного влияния духовных существ со всеобщим тяготением есть, собственно говоря, с моей стороны не [выражение] серьезного мнения, а пример того, как далеко и притом беспрепятственно можно продвигаться в философских измышлениях, где данные отсутствуют, и как важно, когда ставится такая задача, выяснить, что именно необходимо для решения проблемы и не отсутствуют ли для этого необходимые данные. Если мы поэтому оставим пока в стороне доказательство, исходящее из гармоничности [мира] или из божественных целей, и спросим, возможно ли когда-нибудь на основании нашего опыта такое знание о природе души, которого было бы достаточно для того, чтобы исходя из него познать, каким образом она присутствует в мировом пространстве как в отношении материи, так и в отношении существ одинаковой с ней природы,—то тогда выяснится, есть ли рождение (в метафизическом смысле), жизнь и смерть нечто такое, что мы когда-нибудь сможем постигнуть при помощи разума. Здесь важно решить, не существуют ли здесь действительно границы, положенные ограниченностью нашего разума, как в опыте, содержащем в себе данные для решения вопроса. Однако на этом я кончаю свое письмо и, рассчитывая на Вашу дружбу, прошу Вас засвидетельствовать также и господину профессору Зульцеру мое глубокое уважение с пожеланием иметь честь получить от него письмо, которым он меня очень обяжет.

С величайшим уважением остаюсь, милостивый государь, Вашим покорным слугой

И. Кант: Кенигсберг, 8 апреля 1766 г.

==367

==368

==369

00.htm - glava13

О ПЕРВОМ ОСНОВАНИИ РАЗЛИЧИЯ СТОРОН В ПРОСТРАНСТВЕ

1768

К оглавлению

==370

Знаменитый Лейбниц обладал многими действительными знаниями, которыми он обогатил науки, но еще более грандиозны были его замыслы, выполнения которых мир тщетно от него ждал. Было ли причиной этого то обстоятельство, что его исследования казались ему еще слишком незавершенными,— неуверенность, вообще свойственная людям с большими заслугами и во все времена лишавшая ученый мир многих ценных фрагментов, — или с ним случилось то, что Бургав думает о великих химиках, а именно что они часто говорили о фокусах так, как будто они уже проделали их, тогда как в действительности они только убеждали себя в этом, полагаясь на свою ловкость, уверенные, что эти фокусы не могут не удаться, если только они захотят за них взяться 1,— этого вопроса я здесь не решаю. Во всяком случае весьма вероятно, что некоторая математическая дисциплина, которую Лейбниц заранее озаглавил «Analysis situs» 2 и о потере которой среди других высказывает сожаление Бюффон при обсуждении им вопроса о свертываниях природы в зародышах,— что эта дисциплина была всего лишь плод воображения. Я не могу сказать с уверенностью, в какой мере предмет, который я подвергаю здесь рассмотрению, сходен с тем, который имел в виду этот великий муж; однако если судить по значению слов, [которыми он назвал свою дисциплину], то философски я ищу здесь первого основания возможности того, величины чего он намерен

13*

==371

был определить математически. В самом деле, положение частей пространства относительно друг друга предполагает определенное направление, по которому эти части расположены именно так, а не иначе; это направление, взятое в самом абстрактном смысле, заключается не в отношении одной находящейся в пространстве вещи к другой, что, собственно, составляет понятие положения, а в отношении системы этих положений к абсолютному мировому пространству 3. Во всем, что обладает протяженностью, положение частей относительно друг друга может быть в достаточной мере понято из него самого, но направленность этого расположения частей относится к пространству, находящемуся вне этого протяженного, а именно не к его местам, что было бы не чем иным, как только положением этих же частей во внешней связи, а к всеобщему пространству как единству, с точки зрения которого всякое протяжение должно рассматриваться как его часть. Не будет ничего удивительного, если читатель найдет эти понятия еще весьма неясными, поскольку они только в дальнейшем должны получить свое разъяснение. Поэтому я ничего другого не добавлю здесь, как только то, что моя цель в этом сочинении — попытаться дать ответ на вопрос, нельзя ли в опирающихся на созерцание суждениях (anschauende Urteile) о протяжении, которые содержит в себе геометрия, найти очевидное доказательство того, что абсолютное пространство обладает собственной реальностью независимо от существования всякой материи и даже в качестве первого основания, возможности ее сложения. Всем известно, сколь тщетны были усилия философов раз навсегда решить этот вопрос посредством отвлеченнейших суждений метафизики; я не знаю ни одной попытки вывести это, так сказать, a posteriori (а именно посредством других неопровержимых положений, которые сами, правда, лежат вне метафизики, однако, если применять их in concreto, могут послужить пробным камнем их правильности), кроме статьи знаменитого Эйлера-старшего * в «Истории Королевской академии наук» в Берлине от 1748 г. Эта статья, однако, не вполне достигает своей цели, потому что она лишь показывает, как трудно придать самым

==372

общим законам движения определенное значение, когда принимают только то понятие пространства, которое возникает из абстракции от отношений действительных вещей между собой. Статья обходит не меньшие трудности, остающиеся при применении упомянутых законов, когда их хотят представить in concreto в соответствии с понятием абсолютного пространства. Доказательство, которое я здесь ищу, должно дать убедительный довод не знатокам механики, как это имел в виду Эйлер, а самим геометрам, дабы они с обычной для них очевидностью могли обосновать действительность признаваемого ими абсолютного пространства. Нижеследующее пусть послужит подготовкой к этому.

В телесном пространстве, поскольку оно имеет три измерения, можно мыслить три плоскости, пересекающие друг друга под прямым углом. Так как то, что находится вне нас, мы знаем при помощи наших органов чувств лишь постольку, поскольку оно находится в отношении к нам самим, то нет ничего удивительного в том, что из отношения этих взаимно пересекающихся плоскостей к нашему телу мы берем первое основание для образования понятия сторон в пространстве. Плоскость, на которой стоит вертикально наше тело во весь рост, называется относительно нас горизонтальной, и эта горизонтальная плоскость дает повод к различению сторон, которые мы обозначаем словами наверху и внизу. На этой плоскости могут стоять вертикально две другие, пересекаясь друг с другом под прямым углом так, чтобы длина человеческого тела мыслилась в линии этого пересечения. Одна из этих вертикальных плоскостей делит тело на две внешне подобные друг другу половины и дает основание для различения правой и левой сторон; другая плоскость, перпендикулярная к первой, дает нам возможность образовать понятие о передней и задней сторонах. У исписанного листа, например, мы различаем прежде всего верхнюю и нижнюю части написанного, замечаем различие между передней и задней сторонами листа, и затем мы обращаем внимание на расположение слов, идущих слева направо или наоборот. Здесь мы всегда имеем дело с одним и тем же взаимным положением частей на плоскости и с

==373

одинаковой фигурой на любом отрезке листа, как бы мы ни поворачивали этот лист; однако различие сторон при таком представлении обязательно принимается в расчет и столь тесно связано с впечатлением, которое производит видимый предмет, что написанное становится совершенно непонятным, если смотреть повернутым справа налево то, что раньше имело противоположное направление.

Даже наши суждения о странах света подчинены понятию, которое мы вообще имеем о направлениях, поскольку они определены в отношении к сторонам нашего тела. Познаваемые нами соотношения на небе и земле независимо от этого основного понятия суть только положения предметов относительно друг друга. И как бы хорошо я ни знал расположение отдельных частей горизонта, но стороны я могу определить, только зная, по какую руку они находятся. Точнейшая карта неба, как бы ясно я ни представлял ее в уме, не дала бы мне возможности, исходя из известного мне направления, например севера, узнать, на какой стороне горизонта мне следовало бы искать восход Солнца, если бы кроме положения звезд в отношении друг друга не было определено и направление положением чертежа относительно моих рук. Точно так же обстоит дело с нашим географическим и даже с нашим самым обыденным знанием положения мест, которое ничего нам не даст, если расположенные таким образом вещи и всю систему их взаимных положений мы не будем в состоянии установить по направлениям через отношение сторон нашего тела. И даже для порождений природы определенное направление, в котором обращено расположение их частей, составляет очень важный отличительный признак, могущий при случае содействовать различению их видов. Благодаря этому можно различать два существа, хотя они и по своей величине, и по своим пропорциям, и даже по взаимному расположению частей могут совершенно совпадать друг с другом. Волосы на темени всех людей расположены слева направо. Хмель всегда обвивается вокруг жерди слева направо. Бобовые растут в противоположном направлении. Почти у всех улиток, за исключением каких-нибудь трех видов, сди-

==374

ради, если идти сверху вяиз, т. е. от вершины к выходному отверстию улитки, имеют направление слева направо. Это определенное свойство неизменно присуще одному и тому же виду существ, независимо и от того, в каком полушарии, они находятся, и от направления ежедневного движения Солнца и Луны, которое для нас идет слева направо, а для наших антиподов — в обратном направлении; и это потому, что у всех указанных существ причина извилистости заложена в самом их семени. Напротив, там, где вращение может быть приписано самому движению упомянутых небесных тел (так, Мариотт 5 на основе своих наблюдений установил закон, согласно которому в период от новолуния до полнолуния ветры проходят слева направо полный круг), такое круговое движение должно на другом полушарии совершаться в противоположном направлении (nach der дndern Hand), как это действительно подтверждает дон Уллоа 6 своими наблюдениями в южных морях.

Так как для суждения о направлениях в высшей степени необходимо различным образом чувствовать правую и левую сторону, то природа связала это чувство с механизмом человеческого тела, посредством которого одна, а именно правая, сторона, несомненно, превосходит левую в ловкости, а может быть, даже и в силе. Поэтому все народы земли всегда пользуются преимущественно правой рукой (если не говорить об отдельных исключениях, которые подобно косоглазию не могут опровергнуть всеобщность правила, согласного с естественным порядком вещей). Когда садимся на лошадь или перешагиваем через ров, нам легче двигать свое тело с правой стороны на левую, чем в противоположном направлении. Повсюду пишут правой рукой и ею же делают все, что требует ловкости и силы. Но подобно тому как правая сторона превосходит, по всей вероятности, левую в движущей силе, так и левая сторона превосходит правую в остроте ощущения (Empfindsamkeit), если верить некоторым естествоиспытателям, например Борелли7 и Боннэ8, из которых первый говорит о левом глазе, а второй — о левом ухе, что чувствительность их острее, чем чувствительность тех же

==375

органов с правой стороны. Таким образом, обе стороны человеческого тела, несмотря на их большое внешнее сходство, достаточно различаются друг от друга по ясности ощущения, присущей каждой из них, если даже не принимать во внимание различие в положении внутренних частей и заметное биение сердца, поскольку этот мускул, при каждом своем сокращении производя движение наклонно, ударяет своей верхушкой в левую сторону груди.

Мы хотим, следовательно, доказать, что полное, определяющее основание фигуры тела покоится не только на соотношении и взаимном положении его частей, но и на отношении к всеобщему абсолютному пространству, как его мыслят геометры, но так, что это отношение не может быть воспринято непосредственно — восприняты могут быть те различия между телами, которые всецело покоятся на этом основании. Если две фигуры, нарисованные на какой-то плоскости, равны и подобны друг другу, то они совпадают. Однако с протяжением тел или же с линиями и плоскостями, которые лежат не на одной поверхности, дело часто обстоит совсем иначе. Они могут быть совершенно равны и подобны, однако сами по себе до такой степени различны, что границы одной не могут быть в то же время и границами другой. Винтовая резьба, проведенная по стержню слева направо, никогда не подойдет к такой гайке, нарез которой проходит справа налево, хотя бы толщина винтового стержня и число винтовых ходов совпадали полностью. Сферический треугольник может быть совершенно равным и подобным другому, не совпадая, однако, с ним. Но самый обычный и ясный пример — конечности человеческого тела, расположенные симметрично по отношению к вертикальной плоскости. Правая рука подобна и равна левой, и если смотреть только на одну из них, на пропорцию и положение ее частей относительно друг друга, а также на величину всей руки в целом, то полное описание одной руки должно быть полностью действительно и для другой.

Такое тело,которое вовсем совершенно равно и подобно другому, хотя и не может быть заключено с ним в одни и те же границы, я называю неконгруэнтным подобием.

==376

Чтобы показать возможность этого, возьмем какое-нибудь тело, которое не состоит из двух половин, расположенных симметрично к одной плоскости пересечения, например человеческую руку. Опустим из всех точек ее поверхности перпендикулярные линии на поставленную против нее доску и продолжим их на такое же расстояние за эту доску, на каком точки поверхности руки отстоят от доски, находясь перед ней; тогда конечные точки этих продолженных за доску линий, если все их соединить, образуют поверхности телесной фигуры, составляющей неконгруэдтное подобие ранее взятого тела, т. е. если данная рука была правая, то ее подобие — левая. Отражение предмета в зеркале покоится на тех же основаниях. В самом деле, данный предмет представляется в зеркале находящимся всегда как раз на таком же расстоянии позади него, на каком он стоит перед его поверхностью, и потому изображение правой руки в зеркале всегда окажется левой. Если же сам предмет состоит из двух неконгруэнтных подобий, как, например, человеческое тело, и если разделить его вдоль вертикальной плоскостью, то изображение его в зеркале будет конгруэнтным, что легко можно установить, мысленно заставив этот предмет сделать полуоборот, ибо подобие подобия предмета по необходимости будет конгруэнтным ему.

Сказанного достаточно для понимания возможности совершенно подобных и равных и все же неконгруэнтных пространств. Мы переходим теперь к философскому применению этих понятий. Уже из обыденного примера с руками ясно, что фигура одного тела может быть совершенно подобной фигуре другого тела, так же как и размер одного совершенно равным размеру другого, и тем не менее между ними остается некоторое внутреннее различие, а именно то, что поверхность, заключающая одно тело, не в состоянии включить в себя другое тело. Так как эта поверхность, ограничивающая пространство, занимаемое одним телом, не может служить границей другого тела, как бы его ни поворачивали и ни вращали, то это различие должно, следовательно, быть таким, которое покоится на внутреннем основании. Но это внутреннее основание различия не может

==377

зависеть от разницы в способе соединения частей тела между собой, потому что, как видно из приведенного примера, в этом отношении все может быть совершенно одинаково. Если же представить себе, что первым, что было создано [в мире], была человеческая рука, то это необходимо была либо правая, либо левая рука, и, для того чтобы создать одну такую руку, необходимо было иное действие созидательной причины, чем то, которым могло бы быть создано ее [неконгруэнтное] подобие.

Если согласиться с воззрением многих философов новейшего времени, в особенности немецких, согласно которому пространство всецело сводится к внешнему отношению находящихся рядом друг с другом частей материи, то всем действительным пространством было бы в приведенном случае только то, которое занимает данная рука. Так как, однако, в отношении частей этой руки друг к другу нет никакого различия — будь то правая или левая, то, следовательно, было бы совершенно неопределенным свойство этой руки — правая она или левая, т. е. рука подходила бы к любой стороне человеческого тела, что невозможно.

Отсюда ясно, что не определения пространства суть следствия положений частей материи относительно друг друга, а, наоборот, эти положения суть следствия определений пространства и, следовательно, тела могут иметь различия в свойстве, и притом подлинные различия, которые относятся лишь к абсолютному и первоначальному пространству, так как только благодаря ему возможно [взаимное] отношение телесных вещей. Из сказанного ясно также и то, что именно потому, что абсолютное пространство не есть предмет внешнего восприятия, а представляет собой одно из основных понятий, которые только и делают возможными все такие предметы, мы можем все то, что в фигуре тела зависит только от отношения к чистому пространству, узнавать, лишь сопоставляя его с другими телами.

Вот почему понятие пространства, взятое в том значении, как его мыслит геометр и в каком проницательные философы ввели его в систему естественных наук, вдумчивый читатель не станет рассматривать как

==378

чистый плод воображения, хотя нет недостатка в трудностях, связанных с этим понятием, когда его реальность, ясно созерцаемую внутренним чувством, хотят постигнуть посредством понятий разума. Однако трудность эта имеется во всех случаях, когда хотят философствовать о первых данных нашего познания, но она особенно велика, когда следствия, вытекающие из принятого понятия, противоречат совершенно очевидному опыту.

==379

00.htm - glava14

О ФОРМЕ И ПРИНЦИПАХ ЧУВСТВЕННО ВОСПРИНИМАЕМОГО И УМОПОСТИГАЕМОГО МИРА 1770

К оглавлению

==380

==381

==382

РАЗДЕЛ ПЕРВЫЙ О ПОНЯТИИ МИРА ВООБЩЕ

§1

Подобно тому как анализ субстанциально сложного завершается только такой частью, которая не есть целое, т. е. чем-то простым, так и синтез [завершается] только таким целым, которое не есть часть, т. е. миром.

В этом толковании основного понятия я принял в соображение не только признаки, служащие для отчетливого понимания предмета, но и двоякое происхождение этого понятия из природы ума, что представляется мне заслуживающим большого внимания, ибо может в качестве примера служить для более глубокого постижения метода в метафизике. Ведь одно дело — мыслить себе по данным частям сложение целого при помощи абстрактного понятия рассудка (intellectus), другое — установить это общее понятие словно некую проблему разума с помощью способности чувственного познания, т. е. конкретно представить себе это понятие путем отчетливого созерцания (intuitu). Первое происходит посредством общего понятия сложения, поскольку многое содержится в нем (во взаимном отношении друг к другу), значит, через идеи рассудка и общие идеи. Второе зависит от условий времени, поскольку путем последовательного присоединения одной части к другой понятие сложного возможно генетически, т. е, через синтез, и подчиняется законам созерцания. Равным образом, когда дано нечто субстанциально сложное, мы легко приходим к идее простых [частей], устраняя вообще рассудочное понятие сложения; ведь

==383

то, что остается по устранении всякой связи, и есть простое. Но по законам созерцательного познания это не происходит, т. е. всякое сложение устраняется только путем обратного движения от данного [целого] ко всем возможным [его] частям, т. е. посредством анализа *, который в свою очередь зависит от условия времени. Но так как для сложного требуется множество частей, а для целого — все части, то ни анализ, ни синтез не будут полными и, таким образом, через первое не возникнет понятия простого, а через второе — понятия целого, если то и другое нельзя завершить в конечное и определенное время.

Но так как в непрерывном количестве обратное движение от целого к возможным частям, а в бесконечном восхождение от частей к данному целому не имеют предела и потому невозможны ни полный анализ, ни полный синтез, то совершенно немыслимы по законам созерцания ни целое относительно сложения в первом случае, ни сложное относительно целостности во втором случае. Отсюда ясно, почему многие, обычно отождествляя непредставимое с невозможным, отвергают понятия непрерывного и бесконечного как понятия, которые нельзя представить себе по законам созерцательного познания.

Но хотя я не хочу защищать эти многими школами отвергаемые понятия, особенно первое, однако очень. важно напомнить, что те, кто пользуется столь превратным способом доказательства, впадают в серьезнейшую ошибку **. Все то, что противоречит законам рассудка

Словам анализ и синтез вообще придается двоякое значение. А именно синтез является или качественным, т. е. восхождением в ряду подчиненных [частей] от основания к следствию, или количественным, [т. е.] восхождением в ряду координированных [частей] от данной части через ее дополнения к целому. Равным образом анализ, взятый в первом смысле, есть обратное движение от следствия к основанию, а во втором значении — обратное движение от целого к его возможным, или опосредствованным частям, т. е. частям частей; следовательно, это не деление, а подразделение данного сложного. Как синтез, так и анализ мы употребляем здесь только ь этом последнем смысле.

* Те, кто отвергает актуальное математическое бесконечное', берут на себя не очень тяжелый труд. А именно они придумывают такую дефиницию бесконечного, из которой легко вывести проти-

==384

и разума, невозможно при всех случаях; однако с тем, что, будучи предметом чистого разума, не подчиняется только законам созерцательного познания, дело обстоит иначе. Ведь это расхождение между чувственной и рассудочной способностью (природу которых я вскоре изложу) указывает только на то, что ум часто не может выразить конкретно и превратить в созерцание те абстрактные идеи, которые он получил от рассудка. Но эта субъективная трудность, как это нередко бывает, ошибочно кажется каким-то объективным противоречием и легко вводит в заблуждение людей неосмотрительных, заставляя их принимать границы человеческого ума за пределы, в которых содержится сама сущность вещей.

Впрочем, доводами рассудка легко доказывается, что, когда свидетельством чувств или как-нибудь иначе даны сложные субстанции, даны также и простые части], и мир; причины этого, коренящиеся в природе субъекта, я ясно указал в своей дефиниции, дабы понятие мира перестало казаться совершенно произвольным и, как бывает в математике, придуманным только для выведения из него следствий. В самом деде, ум наш, воречие. Бесконечное определяется у них как количество, больше которого нет, а бесконечное математическое — как множество (единиц, которые могут быть даны), больше которого нет. Но так как они здесь вместо бесконечного полагают наибольшее, а наибольшее множество невозможно, то они легко делают заключение против бесконечного, которое они сами выдумали. Или бесконечное множество они называют бесконечным числом и указывают на нелепость этого, что, конечно, ясно, но это лишь борьба с порождениями их [собственного] воображения. Если же они математическое бесконечное поймут как величину, которая, буду™ отнесена к мере как единице, есть множество, превышающее всякое число; если они заметят, далее, что измеримость обозначает здесь только отношение к масштабу человеческого рассудка, поскольку он лишь последовательно, прибавляя одну единицу к другой, приходит к определенному понятию множества и, заканчивая это восхождение в определенное время, к полному (понятию его], называемому числом,— то они отлично поняли бы, что то, что несогласно с определенным законом какого-либо субъекта, не выходит еще поэтому за пределы всякого понимания, так как может существовать интеллект, хотя и не человеческий, который мог бы одним взором ясно обозревать множество без последовательного приложения меры.

==385

обращенный на понятие сложного,— расчленяет ли он его или складывает — требует для себя пределов и предполагает границы, на которых он может остановиться как a priori, так и a posteriori.

§ 2

Когда дают дефиницию мира, должны быть приняты во внимание следующие моменты: I. Материя (в трансцендентальном смысле) 2, т. е. части, которые здесь принимаются за субстанции. Мы могли совершенно не обращать внимания на согласие нашей дефиниции с обычным значением слова, так как она представляет собой только как бы рассмотрение проблемы, возникающей по законам разума: каким образом многие субстанции могут соединяться в одну и от каких условий зависит то, что это единое не есть часть другого? Но значение слова мир в обычном его употреблении нам подходит. Ведь все считают акциденции не частями мира, а определениями его состояний. Поэтому так называемый мир отдельного Я (egoisticus), который состоит из одной простой субстанции с ее акциденциями, напрасно называется миром, если только это не воображаемый мир. По той же самой причине не следует к мировому целому относить в качестве частей ряд его последовательных состояний, так как видоизменения — это не части субъекта, а следствия его. Наконец, я не обсуждаю здесь природы составляющих мир субстанций — случайны они или необходимы — ив дефиниции я вовсе не утаиваю такого признака, с тем чтобы, как это бывает, впоследствии оттуда же извлечь его с помощью какого-либо благовидного способа доказательства. Но дальше я покажу, что из установленных здесь условий легко можно заключить об их случайности.

II. Форма, которая состоит в координации субстанций, а не в подчинении их. Дело в том, что вещи координированные относятся друг к другу как дополнения до целого, а подчиненные — как действие и причина, или, говоря вообще, как принцип и следствие. Первое отношение взаимно и однородно (homonyma), так что любая соотносящаяся [сторона] и определяет другую,

==386

и определяется ею. Второе отношение неоднородно (heteronyma), a именно, с одной стороны, оно только зависимость, а с другой — [только] причинность. Эта координация мыслится как реальная и объективная, а не как идеальная и опирающаяся только на благоусмотрение субъекта, который, суммируя какое угодно множество, создает в мысли целое. В самом деле, охватывая многое, мы легко создаем цельное представление, но [еще] не представление целого. Поэтому если бы случайно было несколько целых, состоящих из субстанций, которые ничем не соединены между собой, то сочетание их, при помощи которого ум сводит множество в одно идеальное целое, выражало бы только множество миров, охваченных лишь мыслью. А связь, составляющая сущностную форму мира, рассматривается как принцип возможных влияний друг на друга субстанций, составляющих мир. Ведь действительные влияния относятся не к сущности, а к состоянию, и сами переходящие силы, [т. е.] причины влияний, предполагают некий принцип, благодаря которому возможно, чтобы состояния многих [субстанций], существование которых вообще-то независимо друг от друга, относились друг к другу как следствия. Если отказаться от этого принципа, то нельзя предполагать и возможность переходящих сил в мире. И именно эта форма мира сущностна, а потому она постоянна а не подвержена никаким переменам, и это прежде всего на логическом основании, так как любое изменение предполагает тождество субъекта, определения которого следуют друг за другом. Поэтому мир, через все следующие друг за другом состояния оставаясь тем же миром, сохраняет одну и ту же основную форму, так как для тождества целого недостаточно тождества частей, а требуется и тождество в характере их сложения. Однако главным образом [указанное положение] следует из реального основания. Ведь природа мира, которая есть первый внутренний принцип каких угодно изменчивых [определений], относящихся к его состоянию, естественным образом, т. е. сама по себе, неизменна, так как сама не может быть противоположна себе. Поэтому в каждом мире дается некоторая форма, присущая природе его,

==387

постоянная, неизменная, как бы вечный принцип какой угодно случайной и преходящей формы, которая относится к состоянию мира. Кто это исследование считает излишним, у того ошибочные понятия пространства и времени: он принимает их за уже сами по себе данные и первичные условия, с помощью которых без всякого другого принципа не только возможно, но и необходимо, чтобы многие действительные вещи относились друг к другу как сопринадлежащие части и составляли целое. Но я вскоре докажу, что эти понятия отнюдь не понятия разума и не объективные идеи вышеупомянутой связи, а явления и что они, правда, указывают на какой-то общий принцип всеобщей связи, но еще не объясняют его.

III. Всеобщность, которая есть соединение абсолютно всех сопринадлежащих частей. Ведь в отношении к какому-нибудь данному сложному, хотя бы оно составляло еще часть другого, всегда сохраняется некоторая сравнительная целокупность, а именно частей, относящихся к данному количеству. Здесь, однако, все то, что относится к каждому целому как сопринадлежащие части, понимается как взятое вместе. Эта абсолютная целостность, хотя и представляется понятием обыденным и ясным, особенно когда она выражена негативно, как это делается в дефиниции, при более глубоком размышлении представляет, по-видимому, для философа величайшие трудности. Ведь трудно понять, каким образом можно было бы свести в одно целое, охватывающее все вообще перемены, бесконечный ряд состояний мира, следующих друг за другом в вечность. Действительно, само понятие бесконечности делает необходимым, чтобы этот ряд не имел предела, и, стало быть, нет ряда следующих друг за другом [состояний], который не составлял бы части другого [ряда] таким образом, что по той же самой причине полнота, или абсолютная целостность, здесь, по-видимому, совершенно исключена. В самом деле, хотя понятие части можно взять вообще и все то, что содержится в этом понятии, если рассматривать это как расположенное в одном и том же ряду, составляет единое, однако очевидно, понятие целого требует, чтобы все это было взято вместе,

==388

а в данном случае это невозможно. Действительно, так как за целым рядом не следует ничего, а во взятом ряду последовательностей только за последней [из них] ничего не следует, то в вечности было бы нечто последнее, что нелепо. Быть может, кто-нибудь подумает, что то затруднение, которое встречается в [понятии] целостности последовательного бесконечного, не существует для одновременного бесконечного, так как одновременность, надо полагать, ясно указывает на совокупность всего в одно и то же время. Но если допустить одновременное бесконечное, то нужно также допустить и целостность последовательного бесконечного, а отрицая последнее, мы должны отвергнуть и первое. Ибо одновременное бесконечное дает вечности неисчерпаемый материал для последовательного восхождения через бесчисленные его части в бесконечность. Однако этот ряд во всех своих составных частях действительно был бы дан вполне в одновременном бесконечном, и, стало быть, тот ряд, который никогда не заканчивается при последовательном прибавлении, все же мог бы быть дан как целый. Чтобы выпутаться из этого трудного положения, нужно заметить следующее: как последовательная, так и одновременная координация многих [частей] (так как она опирается на понятие времени) относится не к рассудочному понятию целого, а только к условиям чувственного созерцания и, таким образом, если даже она и не может быть воспринята чувственно, все же из-за этого не перестает быть доступна рассудку. А для этого достаточно, чтобы каким бы то ни было образом были даны координированные [части] и чтобы все они мыслились как относящиеся к единому.

РАЗДЕЛ ВТОРОЙ

О РАЗЛИЧИИ МЕЖДУ ЧУВСТВЕННО ВОСПРИНИМАЕМЫМ И УМОПОСТИГАЕМЫМ ВООБЩЕ

§3

Чувственность' есть восприимчивость субъекта, при помощи которой возможно, что на состояние представления самого субъекта определенным образом действует

==389

присутствие какого-либо объекта. Рассудочность [єзtelligentia] (разумность [rationalitas]) есть способность субъекта, при помощи которой он в состоянии представлять себе то, что по своей природе недоступно чувствам. Предмет чувственности — чувственно воспринимаемое; то, что не содержит в себе ничего, кроме познаваемого рассудком, есть умопостигаемое *. В античных школах первое называлось феноменом, а второе — ноуменом. Познание, поскольку оно подчинено законам чувственности, есть чувственное познание; поскольку же оно подчинено законам рассудка,— рассудочное или разумное.

Так как все, что содержится в познании чувственного, зависит от особого свойства субъекта, а именно насколько он способен благодаря присутствию объектов к тому или иному видоизменению, которое может быть различным у разных субъектов, поскольку они различны, а всякое познание, свободное от такого субъективного условия, касается только объекта,— то ясно, что чувственно познанное — это представления о вещах, какими они нам являются, а представления рассудочные — как они существуют [на самом деле]. Но в чувственном представлении есть, во-первых, нечто, что можно было бы назвать материей, а именно ощущение, и, во-вторых, нечто, что можно назвать формой, а именно вид чувственно воспринимаемого, который показывает, насколько координируются по некоторому естественному закону ума те различные [объекты], которые воздействуют на чувства. Далее, ощущение, составляющее материю чувственного представления, указывает, правда, на присутствие чего-то чувственно воспринимаемого, но что касается качества, то оно зависит от природы субъекта, а именно насколько он поддается изменению под действием данного объекта. Таким же образом форма того же представления непременно свидетельствует о некотором отношении или связи чувственно воспринятого. Однако она, собственно, есть не очертание или некоторая схема объекта, а только некоторый присущий уму закон для координировани

К оглавлению

==390

между собой ощущений, возникших от присутствия объекта. Ибо форма, или вид, объектов не действует на чувства, и поэтому, для того чтобы различные действия объекта чувств слились в некоторое целое представление, необходим какой-то внутренний принцип ума, при помощи которого эти различные [действия] принимают некоторый вид по неизменным и врожденным законам.

§5

Итак, к чувственному познанию относится как материя, а именно ощущение (sensatio), отчего такое познание и называется собственно чувственным (sensualis), так и форма, благодаря которой, хотя бы мы и приобретали ее без всякого ощущения, представления называются чувственными (sensitivae). Что же касается рассудочного [познания], то прежде всего нужно отметить, что применение рассудка, т. е. высшей способности души, бывает двоякое: во-первых, реальное, когда даются сами понятия либо вещей, либо отношений; во-вторых, логическое, когда понятия — откуда бы они ни были даны — только подчиняются друг другу, а именно низшие высшим (по общим признакам), и сравниваются между собой по закону противоречия. Логическое применение рассудка свойственно всем наукам, реальное — нет. В самом деле, данное каким бы то ни было образом познание рассматривается или как заключающееся в признаке, общем многим [вещам], или как противоположное этому признаку, и притом либо непосредственно и прямо, как это бывает в суждениях для отчетливого [познания], либо опосредствованно, как в умозаключениях для адекватного познания. Итак, когда даны чувственные познания, то при помощи логического применения рассудка они подчиняются другим чувственным познаниям как общим понятиям, а явления подчиняются более общим законам явлений. Но здесь крайне важно заметить, что эти познания, какой бы логической обработке рассудка они ни подвергались, всегда следует считать чувственными, так как они называются чувственными в силу своего происхождения, а не вследствие сравнения их с точки зрения тождества

==391

или противоположности. Отсюда самые общие эмпирические законы остаются тем не менее чувственными и принципы чувственной формы, которые встречаются в геометрии (отношения, определенные в пространстве), не выходят за пределы разряда чувственных (познаний], сколько бы ни занимался ими рассудок, делая выводы из чувственных данных (при помощи чистого созерцания) по правилам логики. В области же собственно чувственного и феноменов то, что предшествует логическому применению рассудка, называется явлением (apparentia), a то рефлективное познание, которое возникает от сопоставления рассудком многих явлений, называется опытом. Итак, от явления к опыту нет иного пути, как только через рефлексию согласно логическому применению рассудка. Общие понятия опыта называются эмпирическими, а объекты его — феноменами, законы же опыта и вообще всякого чувственного познания — законами феноменов. Итак, эмпирические понятия не становятся рассудочными в реальном смысле через сведение к большей всеобщности и не выходят из разряда чувственного познания, а всегда остаются чувственными, до какой бы степени отвлечения их ни доводили.

§6

Что касается рассудочных [понятий] в строгом смысле этого слова, в которых имеет место реальное применение рассудка, то такие понятия объектов и отношений даются самой природой рассудка, а не отвлекаются от какого-либо применения чувств и не содержат никакой формы чувственного познания, как такового. Необходимо здесь отметить величайшую двусмысленность слова отвлеченный; чтобы она не мешала нашему исследованию о рассудочных [понятиях], я хочу заранее устранить ее. А именно следовало бы, собственно, говорить отвлекать от чего-то, а не отвлекать что-то. Первое означает, что мы в каком-нибудь понятии не обращаем внимания на все остальное, каким-либо образом с ним связанное, а второе указывает на то, что нечто дается только конкретно и так, что отделяется от соединенного с ним. Вот почему рассудочное понятие отвлекает от

.

==392

всего чувственного, а не отвлекается от него и, может быть, правильнее было бы называть его отвлекающим понятием], а не отвлеченным. Поэтому лучше называть рассудочные [понятия] чистыми идеями, а понятия, данные только эмпирически, —отвлеченными.

§7

Отсюда можно видеть, что чувственное познание несправедливо называется смутным, а рассудочное — отчетливым. Ведь это только логические различия, которые совершенно не касаются данного, что лежит в основе всякого логического сравнения. На самом деле чувственное [познание] может быть совершенно отчетливым, а рассудочное — в высшей степени смутным. Первое мы находим в геометрии, этом образце чувственного познания, а второе — в метафизике, этом орудии всякого рассудочного [познания]. Всем известно, сколько метафизика прилагает усилий,для того чтобы рассеять туман запутанности, окутывающий обыкновенный ум, хотя и не всегда столь успешно, как геометрия. Несмотря на это, каждое из этих познаний сохраняет признаки своего источника, так что первое, каким бы оно ни было отчетливым, по своему происхождению называется чувственным, а второе, каким бы оно ни было смутным, остается рассудочным, как, например, понятия моральные, познаваемые не путем опыта, а самим чистым рассудком. Но я опасаюсь, что знаменитый Вольф, признавая только логическое различие между [познанием] чувственным и рассудочным, к великому ущербу для философии, быть может, совершенно предал забвению отменный обычай древности рассуждать о природе феноменов и ноуменов и, отвратив умы от исследования их, направлял их часто на рассмотрение мелких логических вопросов.

§8

Первая философия, содержащая принципы применения чистого рассудка, есть метафизика5. А пропедевтикой ей служит наука, которая излагает различие

==393

Между чувственным познанием и рассудочным; опыт такой пропедевтики представляет собой наша диссертация. Итак, поскольку в метафизике нет эмпирических принципов, то встречающиеся в ней понятия следует искать не в чувствах, а в самой природе чистого рассудка, но не как врожденные понятия, а как отвлеченные от присущих уму законов (обращая внимание на действия его в опыте) и, стало быть, как приобретенные. К таким понятиям принадлежат: понятия возможности, бытия, необходимости, субстанции, причины и прочие с противоположными им или соотнесенными с ними понятиями. Так как они никогда в качестве частей не входят в какое-либо чувственное представление, то они никак не могли быть отвлечены оттуда.

Цель рассудочных понятий главным образом двоякая: первая цель —критическая, которая приносит негативную пользу, а именно "когда чувственно постигнутое ограждают от ноуменов, и хотя этим нисколько не двигают науку вперед, однако предохраняют ее от заблуждений. Вторая цель — догматическая; благодаря ей общие принципы чистого рассудка, как их излагает онтология или рациональная психология, сводятся к некоторому образцу, доступному только чистому рассудку и составляющему общую меру всех остальных вещей, поскольку они реальности,— это понятие умопостигаемого совершенства (perfectio noumenon). Это совершенство таково или в теоретическом * или в практическом смысле. В первом смысле оно есть высшее существо, бог а во "втором — нравственное совершенство. Итак, нравственная' философия, поскольку она дает первые принципы суждения, познается только чистым рассудком и сама принадлежит к чистой философии, и тот, кто искал ее критерий в чувстве удовольствия или неудовольствия, с полным правом заслуживает порицания, как Эпикур вместе с некоторыми [философами]

Мы рассматриваем нечто теоретически, если обращаем внимание только на то, что принадлежит к его сущности, а практически — если разбираем то, что в нем должно было бы быть.

==394

новейшего времени, которые следовали за ним до известной степени, хотя и на большом отдалении от него, вроде Шефтсбери и его последователей. Но для всего того, количество чего изменчиво, maximum есть общая мера и принцип познания. Maximum совершенства называется теперь идеалом, у Платона—идеей (как идея государства у него); это принцип всего содержащегося в общем понятии какого-нибудь совершенства, поскольку низшие степени признаются доступными определению только путем ограничения высшей. А бог будучи как идеал совершенства принципом познания, в то же время составляет в качестве реально существующего принцип становления всякого совершенства вообще.

§10

Человеку дано не созерцание рассудочного, а только познание его символов, и уразумение возможно для нас только через общие понятия в абстрактной форме, а не через посредство единичных в конкретной форме. Ведь всякое наше созерцание" бывает связано с~некоторым формальным принципом, под которым единственно наш ум может различать нечто непосредственно, т. е. как единичное, а не только мыслить дискурсивно при помощи общих понятий. Но этот формальный принцип нашего созерцания (пространство и время) есть условие, при котором нечто может стать предметом наших чувств, и таким образом как условие чувственного познания оно не может быть средством для интеллектуального созерцания. Кроме того, всякая материя нашего познания дается только чувствами, а яоумен, как таковой, не может быть воспринят при помощи представлений, почерпнутых из ощущений; таким образом, умопостигаемое понятие, как таковое, лишено всех данных человеческого созерцания. Именно созерцание нашего ума всегда пассивно и потому возможно лишь постольку, поскольку что-нибудь может воздействовать на наши чувства. А божественное созерцание, представляющее собой принцип объектов, а не [их] следствие, будучи независимым, есть первообраз и потому совершенно интеллектуально.

==395

§11

Хотя феномены, собственно, суть образы вещей, а не идеи и не выражают внутреннего и абсолютного качества объектов, тем не менее познание их в высшей степени истинно. Ведь, во-первых, будучи чувственными понятиями, или восприятиями, они как действия свидетельствуют о присутствии объекта, что против идеализма; во-вторых, так как истина в суждении состоит в согласии предиката с данным субъектом, а понятие субъекта, поскольку он феномен, дается только через отношение к чувственной способности познания и согласно с ней же даются чувственно наблюдаемые предикаты, то при рассмотрении суждений о чувственно познанном ясно, что представления о субъекте и предикате возникают согласно общим законам и потому дают основание для вполне истинного познания.

§ 12

Все, что относится к нашим чувствам как объект, есть феномен; а то, что, не затрагивая чувств, содержит только форму чувственности, относится к чистому созерцанию (т. е. свободному от ощущений, а потому не интеллектуальному). Феномены рассматриваются и излагаются, во-первых, в физике — это феномены внешнего чувства — и, во-вторых, в эмпирической психологии6 — это феномены внутреннего чувства. Чистое же (человеческое) созерцание есть понятие не всеобщее, или логическое, под которым мыслится все чувственно воспринимаемое, а единичное, в котором оно мыслится, и потому содержит в себе понятия пространства и времени. Так как они относительно качества вовсе не определяют чувственно воспринимаемого, то они объекты науки только относительно количества. Поэтому чистая математика рассматривает пространство в геометрии, а время — в чистой механике. Сюда присоединяется еще одно понятие, само по себе, правда, рассудочное, однако требующее для конкретного обнаружения вспомогательных понятий времени и пространства (когда последовательно прибавляют единицу к единице и в

==396

одно и то же время полагают их рядом друг с другом); это — понятие числа, которым занимается арифметика. Итак, чистая математика, излагающая форму всего нашего чувственного познания, есть орудие любого созерцательного и отчетливого познания; так как ее объекты сами не только формальные принципы всякого созерцания, но и сами первоначальные созерцания, то она дает в высшей степени истинное знание и вместе с тем образец высшей очевидности для других [наук]. Итак, есть наука о собственно чувственном, хотя, поскольку это феномены, в ней дается не реальное уразумение, а только логическое. Отсюда ясно, в каком смысле следует понимать, что последователи элейской школы решительно отрицали науку о феноменах.

РАЗДЕЛ ТРЕТИЙ

О ПРИНЦИПАХ ФОРМЫ ЧУВСТВЕННО ВОСПРИНИМАЕМОГО МИРА

§ 13

Принципом формы Вселенной служит то, что содержит в себе основание всеобщей связи, благодаря которой все субстанции и их состояния относятся к одному и тому же целому, которое называется миром. Принцип формы чувственно воспринимаемого мира есть то, что содержит в себе основание всеобщей связи всего, что представляет собой феномен. Форма умопостигаемого мира допускает принцип объективный, т. е. некую причину, благодаря которой существует связь между вещами. А мир, рассматриваемый как феномен, т. е. по отношению к чувственности человеческого ума, допускает один только формальный субъективный принцип, т. е. определенный закон духа, благодаря которому необходимо, чтобы все, что может быть объектом чувств (по их качеству), по необходимости представлялось относящимся к одному и тому же целому. Итак, каков бы ни был в конце концов формальный принцип чувственно воспринимаемого мира, он охватывает только действительное, поскольку оно, надо полагать, касаетс

==397

чувств, и потому не охватывает ни бестелесных субстанций, которые, как таковые, уже по {самой] дефиниции их совершенно недоступны внешним чувствам, ни причины мира, которая не может быть объектом чувств, так как благодаря ей существует самый ум и обладает некоторым чувством. Я покажу теперь, что есть два таких формальных принципа мира феноменов, абсолютно первые, всеобъемлющие и составляющие как бы схемы и условия всего чувственного в человеческом познании: время и пространство, §14 О времени

1. Идея времени не возникает из чувств, а предполагается ими. В самом деле, только посредством идеи времени можно представить себе, бывает ли то, что действует на чувства, одновременным или последовательным; последовательность не порождает понятия времени, а только указывает на него. Вот почему понятие времени совершенно неправильно определяют как ряд действительных [событий], существующих одно после другого, как будто это понятие приобретено опытом. Дело в том, что я не понимаю, что обозначает слово после, если ему уже не предшествует понятие времени. Ведь происходящее одно после другого есть то, что существует в разное время, так же как существовать совместно — значит существовать в одно и то же время.

2. Время — идея единичная, а не всеобщая. Действительно, всякое время мыслится только как часть одного и того же неизмеримого времени. Так, если мы мыслим два года, то мы мджем себе их представить, только определив их место по отношению друг к другу и связав их каким-нибудь промежуточным временем, если они не следуют друг за другом непосредственно. Но какое из различных времен есть предшествующее и какое последующее, этого никоим образом нельзя определить с помощью каких-либо признаков, постижимых рассудком, если мы не желаем впасть в порочный круг; и ум различает это только при помощи единичного созерцания. Кроме того, все действительные

==398

[вещи] мы представляем себе находящимися во времени, а не содержащимися под общим его понятием, как бы под общим признаком.

3. Итак, идея времени есть созерцание', так как она постигается раньше всякого ощущения как условие отношений, встречающихся в чувственно воспринимаемом, то она есть не собственно чувственное (sensualis), а частое созерцание.

4. Время есть величина непрерывная и принцип законов непрерывности в изменениях Вселенной. Ведь непрерывна величина, которая не состоит из простых частей]. Но так как посредством времени мыслятся только отношения без всяких данных соотносящихся вещей, то во времени как в величине есть нечто сложное, от которого совершенно ничего не останется, если представить себе всю эту сложность устраненной. Но если от этого сложного по устранении [его] сложности вообще ничего не остается, то оно не состоит из простых частей. Следовательно... и т. д. Итак, любая часть времени есть время, и все простое, что заключается во времени, а именно моменты, есть не части его, а границы, между которыми находится время. Ведь если даны два момента, время дано лишь тогда, когда в них одно действительное следует за другим; стало быть, необходимо, чтобы кроме данного момента было еще дано время, в последующей части которого есть другой момент. А метафизический закон непрерывности гласит: все изменения непрерывны, или текучи, т. е. противоположные состояния следуют друг за другом только через промежуточный ряд различных состояний. В самом деле, так как два противоположных состояния существуют в различные моменты времени, а между двумя моментами всегда имеется какое-то время, в бесконечном ряду моментов которого субстанция не находится ни в том ни в другом из данных состояний, но все же не лишена всякого состояния, то она находится в различных состояниях и т. д. до бесконечности.

Знаменитый Кестнер *, желая проверить этот закон Лейбница, призывает его защитников доказать следую-

Hцhere Mechanik, S. 354'.

==399

щее: непрерывное движение точки по всем сторонам треугольника невозможно, поскольку это необходимо вытекает из закона непрерывности. Вот требуемое доказательство: пусть буквы а, Ь, с обозначают три вершины прямолинейного треугольника. Если движущаяся [точка] перемещается в непрерывном движении по линиям ab, be, са, т. е. по всему периметру фигуры, то необходимо, чтобы она двигалась через точку b в направлении ab, но через ту же точку b также в направлении be. A так как эти движения различны, то они не могут быть вместе. Следовательно, момент присутствия движущейся точки в вершине b, когда она движется в направлении ab, отличен от момента ее присутствия в той же вершине b, когда она движется в направлении be. Но между двумя моментами есть какое-то время; стало быть, движущаяся [точка] некоторое время наличествует в одном и том же пункте, т. е. покоится и, таким образом, не движется непрерывно, что противоречит предположению. То же самое доказательство действительно в отношении движения по каким угодно прямым, заключающим данный угол. Итак, согласно мнению Лейбница, тело в непрерывном движении меняет свое направление только по линии, ни одна часть которой не бывает прямой, т. е. по кривой.

5. Время не есть что-то объективное и реальное: оно не субстанция, не акциденция, не отношение, а субъективное условие, по природе человеческого ума необходимое для координации между собой всего чувственно воспринимаемого по определенному закону, и чистое созерцание. Ведь мы координируем субстанции и акциденции как по одновременности, так и по [их] последовательности только через понятие времени, и потому понятие о нем как принцип формы предшествует понятию о них. А что касается каких угодно отношений, насколько они доступны чувствам, одновременны ли они или следуют друг после друга, то они заключают в себе только положения во времени, которые должно определить или в одной его точке, или в различных.

Те, кто признает объективную реальность времени (преимущественно английские философы), представляют

К оглавлению

==400

его себе или каким-то непрерывным течением в существовании, однако помимо всякой существующей вещи (самая нелепая выдумка!), или как реальность, отвлеченную от .последовательности внутренних состояний, как полагают Лейбниц и его сторонники. Ошибочность второго мнения достаточно ясна из порочного круга в дефиниции времени, и, кроме того, оно оставляет без всякого внимания одновременность *, важнейшее следствие времени и, таким образом, противоречит всякому здравому рассудку, так как требует, чтобы не законы движения определялись сообразно с мерой времени, а само время в отношении его природы — при помощи наблюдаемого движения или какого-либо ряда внутренних изменений, чем совершенно лишает правила всякой достоверности. А что о количестве времени мы можем судить только конкретно, а именно или по движению, или по ряду мыслей, то это объясняется тем, что понятие времени покоится только на внутреннем законе ума, а не есть какое-то врожденное созерцание, и потому этот акт духа, координирующего свои ощущения, вызывается только чувствами. Никто до сих пор никогда не выводил и не объяснял понятие времени с помощью разума; более того, самый закон противоречия предполагает его и кладет его в основу в качестве условия. В самом деле, А и не-А противоречат друг другу, только если они мыслятся вместе (т. е. в

То, что не следует одно за другим, не есть еще поэтому одновременное. С устранением последовательности уничтожается, правда, та связь, которая была благодаря ряду времени, но отсюда не возникает немедленно другое истинное отношение, каково соединение всего в одном и том же моменте. Ведь одновременное taK же соединяется одним и тем же моментом времени, как последовательное — разными. Таким образом, хотя время имеет только одно измерение, однако вездесущностъ времени (говоря словами Ньютона), благодаря которой все чувственно постигаемое существует когда-нибудь, придает количеству действительных вещей еще другое измерение, поскольку они как бы зависят от одного и того же момента времени. Если время обозначить прямой линией, продолженной до бесконечности, а одновременное в какой угодно момент времени — поперечными линиями, то плоскость, которая так образуется, будет представлять мир феноменов как по отношению к субстанции, так и по отношению к акциденциям.

14 Иммануил Кант, т. 2

==401

одно и то же время) об одном, и том же, а друг после друга (в разное время) они могут принадлежать одному и тому же. Отсюда возможность изменений мыслима только во времени, и не время мыслимо через изменения, а наоборот.

6. Но хотя время, взятое само по себе и абсолютно, есть нечто воображаемое, однако, поскольку оно относится к неизменному закону чувственно воспринимаемого, как такового, оно есть понятие в высшей степени истинное и условие созерцательного представления, простирающееся до бесконечности на все возможные предметы чувств 8. Действительно, так как одновременное, как таковое, может быть доступно чувствам лишь в силу существования времени и изменения мыслимы только благодаря времени, то ясно, что это понятие содержит в себе всеобщую форму феноменов и потому все наблюдаемые в мире события, все движения и все внутренние перемены необходимо должны быть согласны с аксиомами относительно времени, которые нужно познать и которые я отчасти уже изложил, так как они только при этих условиях могут быть объектами чувств и координироваться друг с другом. Итак, нелепо стремиться вооружить разум против первых постулатов чистого времени, например против непрерывности и т. п., так как они следуют из законов, первичнее и ранее которых нет ничего, и сам разум, если он пользуется законом противоречия, не может обойтись без помощи этого понятия — до такой степени оно основное и первичное.

7. Итак, время есть абсолютно первый формальный принцип чувственно воспринимаемого мира. Ведь все без исключения чувственно воспринимаемые предметы можно мыслить или вместе, или расположенными друг после друга, притом они как бы включаются в течение единого времени и определенным образом относятся друг к другу, так что через это понятие, первоначальное для всего чувственного, необходимо возникает формальное целое, которое не есть часть чего-то другого, т. е. мир феноменов.

==402

§15 О пространстве

А. Понятие пространства не отвлекается от внешних ощущений. В самом деле, я могу воспринять нечто как находящееся вне меня, только представляя его как бы в месте, отличном от того, в котором нахожусь я сам, и вещи я представляю находящимися вне друг друга, только размещая их в различных частях пространства. Следовательно, возможность внешних восприятий, как таковых, предполагает понятие пространства, а не создает его; точно так же то, что находится в пространстве, воздействует на чувства, но само пространство почерпнуть из чувств нельзя.

В. Понятие пространства есть единичное представление, заключающее все в себе, а не абстрактное и общее понятие, заключающее все под собой. Ведь то, что мы называем многими пространствами,— это только части одного и того же неизмеримого пространства, находящиеся в определенном отношении друг к другу, и нельзя представить себе кубический фут, не ограниченный со всех сторон окружающим пространством.

С. Таким образом, понятие пространства есть чистое созерцание, так как это понятие единичное, не составленное из ощущений; пространство — основная форма всякого внешнего ощущения. Это чистое созерцание легко можно усмотреть в аксиомах геометрии и в любом умственном построении постулатов или даже проблем. Что в пространстве есть только три измерения, что между двумя точками можно провести только одну прямую, что из данной на плоскости точки можно описать данным радиусом окружность — все это не может быть выведено из общего понятия пространства; это можно усмотреть только конкретно в нем самом. То, что находится в данном пространстве по одну сторону и что обращено в противоположную, дискурсивно описать или свести к рассудочным признакам нельзя ни при какой проницательности. И так как поэтому тела, совершенно подобные и равные, но не совпадающие друг с другом, каковы, например, левая и правая рука

14* .

==403

(поскольку они рассматриваются только в отношении протяженности) или сферические треугольники на двух противоположных полушариях, различаются в том отношении, что границы [их] протяжения не совпадают, хотя по всему, что можно выразить знаками, понятными уму при помощи речи, они могли бы заменить друг друга,— то ясно, что это различие, а именно несовпадение, может быть замечено только в некотором чистом созерцании. Поэтому геометрия пользуется не только несомненными и дискурсивными принципами, но и подлежащими усмотрению ума и очевидность в ее доказательствах (которая состоит в ясности определенного познания, поскольку оно уподобляется чувственному) есть не только наибольшая, но и единственная, которая дана в чистых науках и составляет образец и средство всякой очевидности в других [науках]. Действительно, так как геометрия рассматривает отношения пространства, понятие которого содержит в себе саму форму всякого чувственного созерцания, то, следовательно, в восприятиях, получаемых от внешних чувств, ясности и очевидности можно достигнуть только при посредстве того именно созерцания, которым занимается эта наука. Впрочем, геометрия доказывает свои общие положения, не мысля объекта при помощи общего понятия, как это бывает с предметами разума, а делая его наглядным при помощи единичного созерцания, как это бывает с предметами чувственными *.

D. Пространство не есть что-то объективное и реальное, оно не субстанция, не акциденция, не отношение, оно субъективно и идеально: оно проистекает из природы ума по постоянному закону, словно схема дл

Я не говорю здесь о том, как легко доказать, что пространство необходимо представлять себе как величину непрерывную. А отсюда следует, что простое в пространстве не часть, а только граница. Граница же в непрерывной величине вообще есть то, что содержит в себе основание пределов. Пространство, которое не есть граница другого, наполнено (тело). Граница тела — поверхность, граница поверхности — линия, граница линии — точка. Итак, в пространстве есть три вида границ, как и три измерения. Из этих границ две (поверхность и линия) суть сами пространства. Понятие границы не входит ни в какое другое количество, кроме пространства и времени.

==404

координации вообще всего воспринимаемого извне. Те, кто отстаивает реальность пространства, либо представляют его себе как абсолютное и неизмеримое вместилище всех возможных вещей — это мнение вслед за английскими [философами] одобряют весьма многие геометры,— либо утверждают, что само пространство есть отношение существующих вещей, совершенно исчезающее с уничтожением вещей и мыслимое только в действительных вещах, как вслед за Лейбницем полагают весьма многие из наших (философов]. Что касается первой пустой выдумки ума, когда представляют себе бесконечные подлинные отношения без каких-либо относящихся друг к другу вещей, то она принадлежит к миру сказок. Но те, кто следует второму мнению, впадают в гораздо худшую ошибку. В самом деле, если первые приходят в столкновение только с некоторыми понятиями разума, т. е. относящимися к ноуменам, вообще чрезвычайно темными для ума, например с вопросами о мире духов, о вездесущии и пр., то вторые прямо противоречат самим феноменам и надежнейшему истолкователю всех феноменов — геометрии. Не говоря уже об очевидном порочном круге в определении пространства, в котором они по необходимости запутываются, они низводят геометрию с высоты ее достоверности и отодвигают ее в разряд наук, чьи принципы являются эмпирическими. Ведь если все свойства пространства только путем опыта заимствованы из внешних отношений, то аксиомам геометрии присуща лишь та сравнительная всеобщность, которая приобретается через индукцию, т. е. она простирается только на область наблюдения; у нее нет тогда необходимости, кроме той, которая существует по установленным законам природы, нет точности, кроме той, которая придумана произвольно; и можно надеяться, что, как это бывает в эмпирических [науках], когда-то будет открыто пространство, обладающее другими изначальными свойствами, и, быть может, даже прямолинейная [фигура] из двух линий.

Е. Хотя понятие пространства как некоторого объективного и реального сущего или свойства есть продукт воображения, тем не менее по отношению ко

==405