Часть 9.

ВИЛЬГЕЛЬМА ПАЦИДИЯ СОКРОВЕННОЕ, ИЛИ НАЧАЛА И ОБРАЗЦЫ ВСЕОБЩЕЙ НАУКИ ОБ УСТРОЕНИИ И ПРИУМНОЖЕНИИ ЗНАНИЙ, А ТАКЖЕ ОБ УСОВЕРШЕНСТВОВАНИИ УМА

И ОТКРЫТИЯХ , ДЛЯ НАРОДНОГО СЧАСТЬЯ

Роспись сочинени

1. Причины, которые побудили автора к написанию [сочинения], место написания и почему автор утаил свое имя. Дружба великих князей и единомыслие.

2. История образованности.

3. О настоящем состоянии образования, или литературной республики.

4. О бедствиях, которые испытывают люди по своей вине. О том, что открыто полезного для возвышения человеческой жизни.

5. О необходимости заботиться о человеческом счастье.

6. Об усовершенствовании школ и способе обучения, где речь идет также и об играх.

7. Об устроении (instauratio) знаний, где говорится о системах и сводах и о необходимости создания демонстративной энциклопедии. О языке и рациональной грамматике.

8. Начала вечной истинности и об искусстве доказательства во всех науках, как в математике.

9. О некоем новом всеобщем исчислении, посредством которого были бы устранены все споры среди тex, кто был бы с ним согласен; оно есть Каббала мудрых 1.

10. Об искусстве открытия.

11. О синтезе, или комбинаторном искусстве.

12. Об анализе.

13. О специальной комбинаторике, или же науке о формах, т. е. качествах вообще 2, или о сходном н несходном.

14. О специальном анализе, или же науке о количествах вообще, т. е. о большом и малом.

15. О всеобщей математике, составленной из двух вышеуказанных наук.

16. Об арифметике.

17. Об алгебре.

==399

18. О геометрии.

19. Об оптике.

20. Фотография (видом которой является торнатория), т. е. о начертаниях движений.

22 3. Динамика, или о причине движений, т. е. о причине и действии и о потенции и акте.

23. О сопротивлении твердых тел.

24. О движениях жидкостей.

25. Механика, [построенная] на базе соединения п использования предыдущих [наук]. Навигация (nautica), 1де речь идет о новых законах румбов 4.

26. Начала физики, о причинах качеств и способе ощущения.

27. Физическая астрономия о системе мира, или о телесных началах.

28. Специальная физика о вещах, которые нас окружают. Игры природы, nut farben so dunn auf einem tiscli6.

29. О метеорах.

29 6. О землях и минералах.

30. О растениях.

31. О животных.

32. О медицине.

Медицина 7 профилактическая (provisionalis). О различных ремеслах. О природе ума и о страстях души. Политика, или об управлении народами. О достатке и торговле, а также о производствах, или экономике, где уж во всяком случае нужны орудия, с помощью которых немногие заменяли бы собой многих. О военном деле.

О юриспруденции, где речь идет о естественном и международном праве, равно как и о различных позитивных законах, в первую очередь о римском праве и о праве церковном, о публичном праве, а также о преступности. О наилучшем государстве. Естественная теология. Об истинности христианской религии. О единстве христиан и обращении язычников. Об обществе теофилов 8.

К оглавлению

==400

00.htm - glava25

ВИЛЬГЕЛЬМА ПАЦИДИЯ ЛЕЙБНЩА АВРОРА, ИЛИ НАЧАЛА ВСЕОБЩЕЙ НАУКИ, ИСХОДЯЩИЕ ОТ БОЖЕСТВЕННОГО СВЕТА, НА БЛАГО ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО СЧАСТЬЯ

Солнце, явись и наполни светом

все краски эфира, Душу, влекомую к свету, подвигни к священным движеньям.

В древние времена, пока люди еще не приобщились к культуре, они добывали огонь трением твердого дерева. Об этом огне, названном саксонцами из-за его необходимости или из-за его особенной, насильственной природы нодфиром (Nodfyr) 1, упоминают законы Карла Великого, в соответствии с которыми добывание огня таким способом запрещалось. Однако и теперь еще как само название, так и остатки связанного с ним суеверия сохранились у деревенского люда, а варвары Америки ничего другого так часто не используют в качестве источника огня. Люди же просвещенные совлекают с неба более чистый огонь, собирая с помощью зеркал и линз лучи солнца. Отсюда и удивительная сила действия такого огня, перед которой ничто не может устоять и которой покоряется и преобразуется природа любых, даже самых твердых тел, раскрывая свои тайные свойства по мере возрастания нашего познания и могущества. Так что я сейчас думаю, что кроме других бесчисленных применений с помощью этого жгучего орудия, собирающего солнечные лучи, можно даже расчищать невозделанные земли, готовя их к вспашке выжиганием сорных трав, корней и пней. А теперь полезно сравнить путь варваров и путь просвещенных. При возжигании огня варвары начинают с движения в грубой и твердой земной материи, затем появляется тепло и только после этого свет. Наоборот, когда люди просвещенные собирают небесные лучи, первым оказывается свет, а от него тепло, силой которого и самое твердое обращается в жидкое.

Подобным образом различаются методы и как бы ступени восходящего совершенства душ. Ибо, в то время как мы бываем всецело захвачены земными чувствами, охватившее нас вдруг какое-то священное возбуждение вызы-

==401

вает в нас благотворные движения и мы возгораемся страстью восхождения к прекрасному, и только тогда начинает сиять нам небесный свет. Но когда свет уже возник и все больше и больше концентрируется внимание духа, совершается переход к теплоте и движению, так как жар этого более чистого света сам собой проникает в сердца, а оттуда небесная сила устремляется к прекрасным движениям и деяниям, которые в свою очередь вызывают к жизни новую материю теплоты и света. Этим круговращением держится священное триединство, т. е. мудрость, добродетель и счастье. То же самое случается при изыскании истины. Ибо или мы направляемся от следствия к причине, от экспериментов к расчетам (rationes), от смутных представлений к отчетливым понятиям, как бы всматриваясь вместе с Моисеем в Бога сзади 2 (таковым бывает всякое историческое познание природы и фортуны, и то„ кто им владеет, называются учеными или экспертами); или же в противоположность этому, исходя из первых простейших идей, т. е. из божественных атрибутов, как оснований вещей и чистейшего света, мы следуем за самоизливающимся источником сущности, улавливая своим разумом открывающий себя порядок вечных истин, в присутствии которых — поскольку ничего не бывает гармоничнее и привлекательнее — дух охватывает удивление, совершенно отличное от того, что некогда побуждало нас, еще грубых, к познанию, ибо то удивление происходило от незнания и имело своим спутником страдание, а у этого мать — сама наука, а дочь — наслаждение и оно поистине не отличается от любви к прекрасному, соединенной с созерцанием высшего совершенства. Стремиться всеми силами приблизиться к этому и есть добродетель, обладать этой чистейшей радостью есть подлинное счастье. И хотя большинство чувственных вещей мы знаем не иначе как смутно, а в отношении того, что полезно, что вредно для жизни, мы руководствуемся темным инстинктом телесных удовольствий и страданий — этим удивительным изобретением провидения, — однако божественный создатель душ посеял в нашем уме семена более высокой науки и дал примеры великого и прочного блага, которые доступны каждому, пусть даже самому неискушенному, когда они облачены в одеяния чисел и фигур. Сама же сила и необходимость истины, которую называют доказательством, возвышается над числами и фигурами и помещается во в образах воображения, но заключается, уподобляясь

==402

божественному свету, в неких невидимых излучениях. Это, как я полагаю, яснее представится нашему исследованию, когда мы покажем, что неопровержима и эффективна не только истина, связанная с математическими предметами, но что существует некая всеобщая наука, далеко превосходящая саму геометрию и саму алгебру, от которой даже эти науки заимствуют все то, что имеют прекраснейшего, и это с помощью замечательных примеров уже было показано нами самими — теми, кто посредством этой науки, кажется, даже немало раздвинул границы той же арифметики н геометрии. Впрочем, мы не скрываем, что в этой жизни есть степень добродетели и счастья, достижимая без отчетливого и глубокого знания истины, и что даже многие умы, движимые, пусть смутными и чувственными, обыденными образами, приводятся все же к некоторой причастности благу. Но когда свет или (если он еще отсутствует) умеренность не присоединяются к пылу, известно, что даже умы, посвятившие себя Богу, — те, которые предпочитают частное вселенскому, — соблазняются предрассудками и иллюзиями, неисправимым упрямством и опрометчивыми суждениями. Отсюда тайное тщеславие и свойственная сектам ханжеская озлобленность против тех, кто не следует мнениям этих учителей и учителей этих учителей. Этот зуд исключительности часто имеет своим следствием то, что даже благонравно настроенные не желают, однако, объединить свои усилия во имя общего блага и междоусобными конфликтами подавляют друг в друге благие стремления, затрудняя поиски того самого, что они ищут, что не менее нелепо, чем если бы люди, которые говорят на различных языках, не желали входить друг с другом в общение.

Я уже не говорю о том, что нет ничего худшего, чем нескончаемые состязания в смертельной ненависти, и что, сколько истинная мудрость может принести блага, столько она вызывает плохо продуманное мнение. Указанные призраки (monstra) царства тьмы могут быть рассеяны только внесением света. А для большей удачи этого дела мы пока нуждаемся в своего рода постулатах, с которыми добродетельные и благоразумные должны сообразоваться до тех пор, пока они не придут к убеждению, что все, что они постулируют, может быть доказано неопровержимыми аргументами.

==403

00.htm - glava26

ДИАЛОГ

А. Если бы тебе дали нить и сказали: расположи ее так, чтобы она охватила как можно большее пространство, как бы ты расположил ее? В. Я свернул бы ее в форму круга. Ведь геометры доказывают, что круг — это фигура наиболее емкая из всех фигур того же периметра и что если бы были два острова, один округлый, а другой квадратный, которые можно было бы обойти за одинаковое время, то округлый содержал бы больше суши. А. Не считаешь ли ты, что это истинно, даже если бы ты об этом не размышлял? В. Да, конечно, истинно даже прежде, чем это доказали геометры или наблюдали люди. А. Значит, ты полагаешь, что истина и ложь заключаются в вещах, а не в мыслях? В. Выходит так. А. А разве какая-либо вещь бывает ложной? В. Думаю, что ложной бывает не вещь, а мысль или высказывание о вещи. А. Следовательно, ложность есть ложность мыслей, а не вещей? В. Вынужден признать. А. Но разве не то же самое с истиной? В. Видимо, да, но у меня остаются сомнения насчет правомерности такого заключения. А. А разве в ходе исследования, прежде чем ты удостоверишься в своем мнении, не предполагается сомнение: истинно ли что-либо или ложно? В. Верно, предполагается. А. Значит, ты признаешь, что субъект, который способен оказаться истинным и ложным, пока одно из двух не установлено из конкретного существа вопроса, — один и тот же субъект? В. Признаю и признаюсь, что если ложность есть ложность мыслей, то и истинность есть истинность мыслей, а не вещей. А. Но ведь это противоречит тому, что ты сказал выше: что истинным было бы даже то, что никем бы не мыслилось. В. Ты ставишь меня в затруднительное положение. А. Однако нужно попытаться увязать одно с другим. Не думаешь ли ты, что все мысли, которые могли бы быть произведены, производятся и на самом деле, или же, говоря более ясно, не думаешь ли ты, что все предложения мыслятся? В. Не думаю. А. Стало быть, ты видишь, что истинность касается предложений пли

==404

мыслей, но предложений или мыслей возможных, так что во всяком случае верно то, что если кто-нибудь мыслил бы этим или противоположным способом, то его мысль была бы истинной или ложной? В. Кажется, ты вывел нас из затруднения. А, Но так как должна быть причина,: почему какая-либо мысль оказалась бы истинной или ложной, то, скажи на милость, где мы эту причину будем искать? В. Я думаю, в природе вещей. А. А что если она коренится в твоей собственной природе? В. Да, но не только. Ибо необходимо, чтобы моя собственная природа и природа вещей, о которых я мыслю, были такими, что, когда я рассуждаю правильным способом, я выношу суждение о самих вещах, или открываю истину. А. Прекрасный ответ. Однако остаются трудности. В. Умоляю, какие же? А. Некоторые ученые мужи полагают, что истинность проистекает от произвола людей и от имен, или обозначений 1. В. Это мнение весьма парадоксально. А. Но они его отстаивают, и вот как. Не является ли определение началом доказательства? В. Признаюсь, что да. Ибо и с помощью одних только определений, связанных между собой, могут быть доказаны некоторые высказывания. А. Следовательно, истинность таких высказываний зависит от определений? В. Согласен. А. Но определения зависят от нашего произвола? В. Как же так? А. Разве ты не знаешь, что от усмотрения математиков зависит, употребить ли слово «эллипс», для того чтобы обозначить этим словом некоторую фигуру? И что во власти латинян было придать слову cireulus 2 значение, которое выражает его определение? В. Ну и что же? Мысли могут иметь место и без слов. А. Но не без других знаков. Попробуй-ка, сможешь ли ты произвести какой-нибудь арифметический расчет без числовых знаков 3. В. Очень уж ты меня обескуражил. Ведь я и не думал, что обозначения или знаки столь необходимы для рассуждения. А. Итак, истины арифметики предполагают некоторые знаки или обозначения (characteres). В. Приходится признать. А. Следовательно, они зависят от людского произвола. В. Кажется, ты окутываешь меня каким-то туманом. А. Но это не мое мнение, а мнение весьма талантливого сочинителя 4. В. Неужели кто-нибудь способен до такой степени разойтись с благоразумием, чтобы убедить себя в том, что истина является произвольной и зависит от имев, в то время как установлено, что геометрия греков, латинян и германцев — это одна и та же геометрия? А. Верно

==405

говоришь, между тем трудность все же нуждается в разрешении. В. Для меня имеет место лишь то затруднение, что, как я думаю, никакая истина никогда не познается, не открывается и не доказывается мною иначе, как с помощью слов или же других знаков, находящихся в душе. А. Более того, если бы не было знаковых выражений, мы никогда ни о чем отчетливо не мыслили бы и не рассуждали. В. Но когда мы всматриваемся в геометрические фигуры, мы часто извлекаем истины уже вследствие внимательного их созерцания. А. Это так, но необходимо знать, что даже и эти фигуры должны приниматься в качестве знаков, ибо никакой круг, начертанный на бумаге, не есть истинный круг, да это и не нужно — достаточно, чтобы он принимался нами за круг. В. Однако он имеет какое-то подобие с кругом, и оно, конечно, не является произвольным. А. Согласен, а поэтому-то фигуры и оказываются полезнейшими из знаков. Но какое подобие, ты думаешь, есть между десяткой и знаком 10? В. Между знаками имеется некоторое отношение или связь, какая имеется и у вещей, особенно если знаки хорошо подобраны. А. Пусть так, но какое сходство с вещами имеют сами первые «элементы», например 0 с нулем или а с линией? Поэтому ты должен допустить, что по крайней мере в отношении этих элементов нет никакой нужды в подобии; например, это касается слов «свет» или «нести», пусть даже сложное слово «светоносец» имеет отношение к словам «свет» и «нести», и притом отношение, соответствующее тому, которое имеет предмет, обозначенный словом «светоносец», к предмету, обозначенному словами «свет» и «нести». В. Но и греческое цщуцьспт "6 имеет то же самое отношение к фщт и цЭпщ 6.6. А. Греки могли воспользоваться не этим, а другим словом. В. Это так, но я все же понимаю это таким образом, что если знаки могут быть применены к рассуждению, то в них имеется какое-то сложное расположение, порядок, который согласуется с порядком вещей, если не в отношении отдельных слов (хотя это было бы еще лучше), то во всяком случае в отношении их связи и флексии. И этот разнородный порядок тем не менее каким-то образом имеет нечто общее во всех языках. А это дает мне надежду выйти из затруднения. Ибо если бы даже знаки и были произвольными, все же их употребление и их связывание заключают в себе нечто такое, что не является произвольным, а именно некую пропорцию между знаками и вещами, а также

==406

взаимные отношения различных знаков, выражающих те же вещи. И эта пропорция, или отношение, есть фундамент истины. Ведь получается так, что, применяем ли мы эти или другие знаки, результат в любом случае будет или тем же самым, или эквивалентным, или пропорциональным. Пусть даже всегда было бы необходимо для мышления употреблять какие-либо знаки. А. Прекрасно. Ты очень хорошо вышел из положения. И это подтверждает аналитический и арифметический расчет. Ибо в науке о числах задача всегда разрешится одинаковым образом, воспользуешься ли ты десятичной или, как некоторые делали, двенадцатеричной прогрессией, и если затем те же расчеты, которые ты по-разному проделал в этих исчислениях, ты проделал бы с помощью зерен и другой поддающейся счету материи, то результат всегда оказался бы тем же самым. Также и в анализе, хотя различными знаками легче выражаются различные особенности вещей, однако всегда основание истинности находится и самой связи и порядке знаков. Так, если квадрат от а ты назовешь о2, то, полагая b + с вместо а, получишь квадрат: , или же, полагая d — е вместо а, в квадрате получишь: . Первым способом выражается отношение целого я к своим частям b. с, вторым способом — отношение части а к целому d и к той оставшейся части е, которая вместе с а составляет d. С помощью же подстановки всегда легко убедиться в том, что речь в обоих случаях идет о том же самом предмете. Ибо если мы подставим в формуле сР + е2 — 2de (что эквивалентно данному о2) вместо данного d его валёр (valor) 7 а + е, то вместо d2 получим и2 + е2 + 2ае, а вместо —2de получим — 2ае — 2 е2, откуда путем сложения:

+d2 равно a2+ea+2ae

+е'2 равно е2

—2de равно— 2е2— 2ае

получится сумма ....... .По2.

Видишь, сколь бы произвольно ни брались обозначения, достаточно, однако, соблюдать правильный порядок и следовать верному методу, чтобы всё всегда оказывалось в согласии. Таким образом, хотя истины с необходимостью предполагают какие-либо знаки и даже подчас высказываются о самих знаках (как в теоремах, относящихся к отбрасыванию девятеричных), все же их истинность состоит не в том, что в них есть произвольного, но в том,

==407

что есть в них непреходящего, а именно в отношении к вещам. И всегда, независимо ни от какого нашего произвола, истинно то, что с принятием таких-то знаков получилось бы такое-то рассуждение, а с принятием других отношение которых к первым известно, получилось бы в свою очередь другое, но в то же время сохраняющее отношение к первым, вытекающее из отношения знаков, что выявляется посредством подстановки или сопоставления.

Конец

==408

00.htm - glava27

ИСТОРИЧЕСКОЕ ВВЕДЕНИЕ К ОПЫТАМ ПАПИДИЯ

Вильгельм Пацидий (ибо от этого имени мне следует начать свою речь, хотя часто малым совершается великое), до рождению германец, по отечеству из Лейпцига, безвременно лишившийся руководителя в жизни, своего отца, приобщенный неким влечением духа к изучению наук, чувствовал себя в каждой из них одинаково свободно. Ибо, как только он получил возможность пользоваться преимуществами домашней библиотеки, он, будучи еще восьмилетним мальчиком, затворником скрывался в ней почти целыми днями и, едва научившись лепетать по-латыни, то хватался за первые попавшиеся книги, то оставлял их и, без разбора листая их, то слегка касался чего-нибудь, то перескакивал на другое, смотря по тому, насколько его увлекала ясность речи или красота доказательств. Можно было бы подумать, что учителем ему служит фортуна и он верит, что к нему обращены эти знаменитые слова: «Возьми и читай!» 1 Ведь ему, лишенному по воле фортуны чужого совета, было присуще непременно сопутствующее этому возрасту легкомыслие, которому обычно благоволит Бог. И верно, было делом случая, что он сперва обратился к древним, у которых он поначалу ничего не понимал, затем постепенно стал понимать кое-что и в конце концов уже понимал все, что следовало. И как прогуливающиеся на солнцепеке, даже будучи заняты чем-то другим, загорают, так и его не только речи, но и мысли мало-помалу приобрели некий колорит. Поэтому ему, когда он переводил свой взор на современников, внушало отвращение царившее в тогдашних школах высокопарное краснобайство пустомель или жалкие компиляции повторяющих чужое без силы и выразительности и без какой-либо пользы для жизни, так что можно было подумать, что все это пишется для какого-то иного мира, который они уже тогда называли то литературной республикой (Respublica literaria), то Парнасом, тогда как сам он помнил, что мысли древних, мужественные и значительные, яркие и как бы величественные по своему предмету, сводящие весь ход человеческой жиз-

==409

ни как бы в таблицу, а также их речь, естественная, ясная и плавная, возбуждают в душах совершенно иные движения. И это различие стилей он сделал настолько знаменательным, что с той поры установил для себя две аксиомы: в словах и других мысленных знаках должно всегда искать ясности, а в делах — пользы, из которых первая, как он узнал впоследствии,; служит основой всякого суждения, а вторая — всякого открытия. Он узнал а также, что многие ошибались оттого, что недостаточно четко разъясняли себе свои выражения и не разлагали их до последних элементов; другие же не умели пользоваться результатами опытов, которые имели в своих руках, потому что не владели искусством комбинирования средств и целей, оттого что не упражнялись постоянно в таких вопросах, как «зачем?», «ради чего?», «ради какой цели?».

Преисполненный такими идеями, он казался в кругу своих сверстников каким-то монстром. Ибо он показал своим примером, что схоластическая философия и теология, которая почиталась тогда толпою как вершина мудрости, легка и доступна каждому, кто только усвоит смысл ее слов, желая именно таким способом проникнуть в ее тайны. В остальном же он третировал ее как поверхностную и бесполезную для дела человеческой жизни.

Между тем, к счастью, случилось так, что в руки юноши попали проекты достославного канцлера Англии Фрэнсиса Бэкона, касающиеся приумножения наук, и блестящие мысли Кардана и Кампанеллы, а также образцы лучшей философии Кеплера, Галилея и Декарта.

И тогда-то он (как он позднее часто рассказывал друзьям), как бы перенесенный в другой мир, узрел перед собой то, к чему обращались и что созерцали Аристотель и Платон, Архимед и Гиппарх, Диофант и другие учителя рода человеческого. И, признав, что ни в одну эпоху не было недостатка в великих людях и в смысле природных дарований, и в смысле ясности и верности суждения, утвердившись в этом своем мнении, он решил целиком посвятить себя начатому делу, тогда как незадолго до этого, видя разногласия всех тех, с кем он вступал в беседы, он было потерял надежду на какое-либо улучшение дел.

И поскольку он дошел до всего этого самостоятельно, он уготовил себе некую идею, правда тогда еще сырую, но обеспечивавшую универсальную гармонию и мыслимое единство целей связанных между собою наук, и заду-

К оглавлению

==410

мался над тем, что в действительности было бы наилучшим.

А тому, что это должно быть выяснено относительно всех предметов, его научило комбинаторное искусство, которое он себе создал и одним из принципов которого было: во всяком роде изыскивать экстремальное (summum). Так, например, линии и фигуры геометрии, служащей для практических целей, определяются нами как кратчайшие, каковы прямые, как длиннейшие, каковы волюты; как испытывающие наименьшее действие своей собственной тяжести, каковы параболы Галилея; как самые подходящие для стягивания лучей, каковы гиперболы Декарта. Что касается механики, то здесь предметом нашего особого внимания служит: если движение — то скорейшее (для использования на мельницах), имеющее минимальную скорость для долгого хода часов и равномернейшее (каково движение маятника) для их же точности; если тело — то тяжелейшее или легчайшее, или тело в точности промежуточное между этими двумя, или тело из всех наиболее твердое. Ибо знание этих вещей дает нам самые эффективные и самые удобные средства для всяких опытов.

Таким образом, обдумывая важнейшее решение своей жизни и как бы самый смысл своего частного бытия, он прежде всего устанавливал, что только то нужно рассматривать как наилучшее для частного, что было бы наиболее полезно для общего дела и служило бы славе божией, в исполнении чего был бы не меньше заинтересован род человеческий, чем сам исполняющий; и что из вспоможений человеку в достижении наилучшего нет никого более подходящего, чем какой-нибудь выдающийся человек, который (если бы такого когда-нибудь подарила нам скупая фортуна истории) оказался бы и по своей мудрости, и по своему могуществу царем и наместником божьим среди людей.

==411

00.htm - glava28

ИСТОРИЯ ИДЕИ УНИВЕРСАЛЬНОЙ ХАРАКТЕРИСТИКИ

Давно было сказано, что Бог устроил все согласив весу, мере и числу 1. Но есть такие вещи, которые нельзя взвесить, т. е. которые не обладают никакой силой и потенцией; есть и такие, которые не имеют частей и поэтому не допускают измерения. А ведь нет ничего такого, что не допускало бы выражения через число. Следовательно, число есть как бы метафизическая фигура, а арифметика является своего рода статикой универсума, посредством которой исследуются потенции вещей.

Уже начиная с Пифагора люди убеждались, что в числах скрывается великая тайна. Пифагор же это мнение, как и многое другое, вероятно, перенес в Грецию с Востока. Но, покуда был неизвестен действительный ключ к раскрытию этой тайны, любознательность людей в большей степени направлялась к бесполезному и суеверному. Отсюда возникла общеизвестная Каббала, весьма далекая от истины, и множество нелепостей некоей лжеименной магии, которыми полны книги. Между тем у людей сохранилась свойственная им по природе склонность думать, что с помощью чисел, знаков (characteres) и некоего нового языка, который некоторые называют Адамовым, а Яков Богемский называет die Natur-sprache 2, могут быть открыты удивительные вещи.

Но мне неизвестно, дошел ли кто-нибудь из смертных до той разумной истины, согласно которой каждой вещи может быть поставлено в соответствие свое характеристическое число. Ибо самые просвещенные люди, когда я, между прочим, обращался к ним с чем-нибудь подобным, признавались, что они не понимают, о чем я говорю. И хотя давно уже некоторые выдающиеся мужи выдвинули идею некоего универсального языка, или универсальной характеристики (characteristica), посредством которой прекрасно упорядочиваются понятия и все вещи, посредством которой различные нации могут сообщать друг другу свои мысли и с помощью которой то, что написано одним,; мог бы каждый читать на своем языке, никто, однако, не попытался создать язык, или характеристику (cbaracte-

==412

ristix), в которой одновременно содержалось бы искусство открытия и искусство суждения, т. е. знаки, или характеры которой представляли бы собой то же, что арифметические знаки представляют в отношении чисел, а алгебраические — в отношении абстрактно взятых величин. А ведь Бог, даруя человеческому роду эти две науки, по-видимому, желал нам напомнить, что в нашем разуме скрывается тайна значительно более важная и эти две науки — только тени ее.

Но случилось, не знаю, в силу какой судьбы, так, что я, еще будучи мальчиком, начал размышлять об этих вещах, и эти мысли, как обыкновенно бывает с первоначальными склонностями, впоследствии навсегда глубоко укоренились в моем уме. При этом мне удивительно способствовали два обстоятельства (которые, правда, в других случаях обычно оказываются ненадежными и для большинства людей вредными): во-первых, то, что я был почти (3; во-вторых, то, что я искал во всякой науке чего-то нового, так что прежде всего я доискивался этого нового даже тогда, когда нередко еще не вполне освоил общеизвестное. А поэтому я установил для себя два правила: первое — не загружать свой ум тем бесполезным и заслуживающим забвения, что принято скорее в силу авторитета учителей, чем в силу доказательств; второе—не успокаиваться до тех пор, пока не будут вскрыты внутренние основания и корни каждого учения и пока я не дойду до самих принципов, отчего я должен был все, что я исследовал, открывать своими собственными силами.

Поэтому, когда от чтения исторических сочинений (чем я с детства был чрезвычайно увлечен) и от работы над стилем (чему я предавался как в прозе, так и в поэзии (ligata) с такой охотой, что учителя побаивались, как бы я слишком не пристрастился к этим забавам) я перешел к логике и философии, тогда лишь только я начал что-то понимать в этих вещах, Боже милостивый, сколько бумаги я перевел, расписывая множество химер, тотчас же рождавшихся в моем мозгу, и то и дело представляя их удивленным учителям.

Среди прочих вещей я иногда затрагивал вопрос о предикаментах. Ибо я говорил, что, так же как существуют предикаменты, или классы простых понятий, должен иметь место новый род предикаментов, в котором содержались бы и сами предложения, или сложные термины,

==413

расположенные в естественном порядке. Разумеется, о доказательствах этого я тогда и во сне не помышлял, и я не ведал, что как раз то, чего я так желал, делают геометры, которые располагают предложения в таком порядке, в каком они доказываются одно из другого. Поэтому мое сомнение было, конечно, неосновательным. Но поскольку его не разрешали учителя, я, связав свои размышления с этой новой идеей, пытался установить такого рода предикаменты сложных терминов, т. е. предикаменты предложений. Когда же я отдался этому исследованию более усердно, я поневоле натолкнулся на ту замечательную идею, что можно придумать некий алфавит человеческих мыслей и с помощью комбинации букв этого алфавита к анализа слов, из них составленных, все может быть и открыто и разрешено. Когда я это понял, я возликовал: я радовался какой-то детской радостью, ибо тогда я еще не осознавал всего величия этого дела. Но впоследствии, чем большего прогресса я достигал в познании вещей, тем больше утверждался в своем решении посвятить себя столь великому делу.

Между тем, возмужав и будучи уже двадцати лет от роду, я собирался посвятить себя академическим занятиям. Поэтому я написал диссертацию о «комбинаторном искусстве», которая в виде книжки была опубликована в 1666 г. и в которой я публично объявил об этом удивительном открытии *. Правда, это была диссертация, какая могла быть написана юношей, только что сошедшим со школьной скамьи и еще не посвященным в реальные науки (ибо в наших местах 6 математические науки не были в почете, и, если бы я, как Паскаль, провел свое детство в Париже, я, может быть, раньше содействовал бы развитию этих наук). Однако я не жалею о том, что написал эту диссертацию, по двум причинам: во-первых, потому, что она чрезвычайно понравилась многим одареннейшим людям, во-вторых, потому, что уже тогда я сообщил в ней миру некоторые наметки своего открытия, так что пусть не думают, будто я сейчас все это впервые выдумал.

По правде говоря, меня часто удивляло, почему никто из смертных, насколько простирается людская память, хранимая в памятниках, не дошел до столь важной идеи: ведь тем, кто рассуждает упорядоченно, такого рода идеи должны приходить на ум одними из первых, как это и случилось со мной, когда, уже в детстве овладев логикой и не коснувшись еще ни вопросов моральных, ни ма-

==414

тематических, ни физических, я тем не менее додумался до этого, и додумался по одной только той причине, что всегда искал первых принципов. Действительная же причина отклонения от правильного пути, я думаю, та, что принципы обычно кажутся сухими и малопривлекательными для людей и что люди, едва отведав их, упускают их из виду. Но особенно меня удивляет то, что до этого дела не додумались Аристотель, Иоахим Юнг 6 и Рене Декарт. Ведь Аристотель, когда он писал «Органон» и «Метафизику», своим гениальным умом заглянул в глубочайшую сущность понятий. Иоахим Юнг из Любека — человек, не многим известный даже в самой Германии. Но он был настолько велик в смысле глубины суждения и широкой разносторонности дарования, что я не знаю, можно ли было бы от кого-либо из смертных, не исключая и самого Декарта, с большим основанием ожидать великого восстановления наук, если бы этот человек получил в свое время признание и содействие. А когда он был уже старцем, началась слава Декарта, так что весьма достойно сожаления, что никто не свел их друг с другом. Что же касается Декарта, то здесь нет надобности указывать, что этот человек величием своего гения едва ли не превосходил своей славы. Верно, что он с помощью идей установил истинный и прямой путь, ведущий к тому же, о чем говорим и мы. Но когда он стал искать прежде всего похвалы, он, по-видимому, прервал нить исследования и, довольный собой, издал свои метафизические размышления и геометрические опыты, которыми привлек к себе взоры людей. Что касается остального, то он решил для целей медицины исследовать (excolere) природу тел, что само по себе, конечно, хорошо, но если бы он довел до конца проект упорядочивания идей духа, то в результате пролил бы свет и на сами эксперименты, да такой, ярче которого нельзя себе и представить. Следовательно, нет никакой другой причины того, что он не приложил сюда свой ум, кроме той, что он недостаточно понял всю разумность и значение этого дела. Ибо если бы он увидел способ построения рациональной философии, такой же ясный и неопровержимый, как способ построения арифметики, можно ли поверить, что он воспользовался бы другим, а не этим способом для создания секты (чего он так сильно домогался)? Ведь, конечно же, секта, которая воспользуется этим способом философствования, как только она возникнет, будет упражнять свою власть над разумом на

==415

манер геометрии и не погибнет и не будет поколеблена, пока в самом роде человеческом науки не исчезнут из-за какого-нибудь нового варварского вторжения.

Меня же в этих размышлениях пленило то (даже если я колебался между столькими другими подходами), что я увидел все величие этого дела, и то, что я обнаружил чрезвычайно легкий способ его осуществления. Это и есть то, что я в конце концов открыл после упорнейших размышлений. Поэтому теперь не требуется ничего другого, кроме того, чтобы была установлена «характеристика», которую я разрабатываю, поскольку она оказывается достаточной для грамматики столь удивительного языка и для словаря, способного охватить большинство встречающихся терминов, или, что то же самое, чтобы были получены характеристические числа всех идей.

Ничто другое, говорю я, не требуется, как только то, чтобы философский и, как его называют, математический курс был построен по некоему новому методу, который я могу наметить и который не содержит в себе ничего такого, что делало бы его более трудным, чем другие курсы, или же менее подходящим для использования и усвоения, или же более далеким от привычных способов писания. И он не потребовал бы намного большего труда, чем тот, который, как мы видим, уже затрачен на составление некоторых курсов или некоторых так называемых энциклопедий. Я думаю, что несколько специально подобранных людей смогли бы завершить дело в пределах пяти лет, а учения более близкие к жизни, т. е. доктрину моральную и метафизическую, полученную посредством неопровержимого исчисления, они смогли бы представить в течение двух лет.

А после того как однажды будут установлены характеристические числа для большинства понятий, род человеческий обретет своего рода новый «органон», который значительно сильнее будет содействовать могуществу духа» чем оптические стекла содействовали силе глаз, и который будет настолько же превосходнее микроскопов и телескопов, насколько разум выше зрения. И никогда мореплавателям не приносила столько пользы магнитная игла, сколько принесет пользы эта Полярная звезда переплывающим море опытов. Все остальное, что отсюда будет следовать, находится в руках судеб, но оно не может нe быть великим и благотворным. Ибо все другие таланты могут и ухудшать людей, но один только правильный ра-

==416

зум может быть не иначе как благотворным. И разве кто-нибудь усомнится, что он лишь тогда будет правильным, когда он всюду будет одинаково ясным и достоверным, как до сих пор это было в арифметике? Таким образом, потеряет силу известное обескураживающее возражение, которым один из спорящих обычно донимает другого и которое многих отвращает от желания рассуждать, т. е. то общее возражение, которое возникает, когда кто-либо аргументирует, а другой не столько взвешивает аргументацию, сколько приводит в ответ: «Откуда ты знаешь, что твой довод более правилен, чем мой?», «Что ты считаешь критерием истины?» И если первый взывает к своим аргументам, то ему не хватает терпения для убеждения слушателей. Ведь обычно требуется перебрать очень многое, и для того, кто будет строго следовать до сих пор принятым законам рассуждения, потребовалось бы несколько недель труда. Поэтому после всех волнений в большинстве случаев побеждают скорее страсти, чем доводы разума, и мы чаще кончаем дело прерыванием спора, чем распутыванием гордиева узла. И это в первую очередь происходит в рассуждениях, касающихся жизненных вопросов, когда надо что-то решать, но когда немногим удается привести как бы к балансу выгодное и невыгодное (а и то и другое часто касается многого). Поэтому в зависимости от того, насколько кто научился или ярче представлять себе то или иное обстоятельство сообразно различным наклонностям души, или красноречивее и эффектнее приукрашивать и разрисовывать его перед другими, настолько тот пли увлекается сам, или увлекает за собой души людей, особенно если он ловко пользуется их страстями. Но вряд ли найдется кто-нибудь, кто сумел бы сделать полный расчет прибытков и убытков, т. е. не только перечислить, но и правильно взвесить выгодное и невыгодное.

Поэтому двое спорящих кажутся мне едва ли не подобными двум торговцам, которые, оказавшись должниками друг Друга по многим статьям, не захотели бы когда-нибудь прийти к сбалансированию своих расчетов, и вместе с тем каждый из них всячески преувеличивал бы свои услуги другому, истинную ценность и величину отдельных долгов. Но таким образом они, конечно, никогда не закончат тяжбы. И мы не должны удивляться, что то же самое происходит в большинстве споров, где предмет не очевиден (т. е. не сводится к числам). Теперь

==417

же наша характеристика все будет сводить к числам. Она даст нам своего рода статику, чтобы можно было взвешивать и сами доводы разума. Ибо даже вероятности поддаются исчислению и доказательству, поскольку всегда может быть дана оценка того, какое из данных событий вероятнее произойдет в будущем. Наконец, тот, кто твердо; и убежден относительно истины религии и всего того, .и из нее следует, кто настолько возлюбил других, что желает обращения рода человеческого, — тот, когда он это поймет, конечно, признает, что для пропаганды веры, кроме чудес и апостольской святости какого-нибудь человека или же побед великого Монарха, нет ничего эффективнее этого открытия. Ибо там, где миссионерами однажды был введен этот язык, истинная религия, в высшей степени согласная с разумом, стала бы незыблемой и в будущем не больше подвергалась бы угрозе отпадения, чем арифметика и геометрия, уже установленные однажды людьми, отвергались бы затем как негодные. Поэтому я повторяю то, что я так часто говорил, а именно что человек, если он не пророк и не государь, никогда не сможет предпринять ничего большего для блага человеческого рода и ничего более подходящего для божественной славы. Этими словами и следовало бы закончить. Поскольку ее в силу удивительной связи вещей бывает весьма затруднительно представить характеристические числа некоторых отдельных вещей, то, учитывая это, я придумал — если не ошибаюсь — изящный метод, посредством которых, может быть показано, в какой степени с помощью которых можно подтверждать верность рассуждений. Так, я возражаю себе, что эти столь замечательные характеристические числа уже даны, и, установив какое-нибудь их общее свойство, при этом допускаю любые такие числа, которые соответствуют (congruentes) этому свойству, и, применяя их, затем доказываю и показываю на числах с помощью замечательного метода все логические правила. Этим путем может быть установлено, хороши ли те пли иные доказательства по форме. А о том, хороши ли аргументы в отношении содержания или выводятся ли они в силу содержания, можно будет судить без каких-либо усилий ума или опасности заблуждения лишь тогда, когда будут получены сами истинные характеристические числа вещей.

==418

00.htm - glava29

ПРЕДВАРИТЕЛЬНЫЕ СВЕДЕНИЯ К ЭНЦИКЛОПЕДИИ, ИЛИ УНИВЕРСАЛЬНОЙ НАУКЕ

Мудрость — наука о счастье.

Истинная образованность — подготовка к мудрости,

или же система познаний относительно того, что может быть сделано для достижения счастья.

Счастье есть состояние устойчивой радости. Радость есть аффектация духа, возникающая из мысли о чьем-либо совершенстве, причем, если эта мысль истинна, возникает устойчивая радость.

Поэтому приходят к счастью те, кто все направляет на сохранение и умножение совершенства.

А поэтому необходимо, чтобы мы знали, в чем состоит человеческое совершенство и что служит его основой.

Совершенство же наше, подобно превосходному состоянию здоровья, состоит в том, что мы осуществляем свои действия с наибольшей легкостью, точно так же как болезнь или несовершенство есть все то, что препятствует или вредит отправлению функции.

Поэтому было бы хорошо, если бы мы узнали в общих чертах, какова наша собственная природа, а затем и природа других вещей, которые влияют на нас и которые могут как помогать нам и содействовать нашему совершенству, так и препятствовать и вредить нам, и если бы на этой основе человечеством была построена некая Универсальная наука.

Надеясь изложить здесь предварительные сведения об этой науке, скажем сначала о науке в целом, а затем о различных видах наук. Говоря же о науке в целом, скажем сначала о природе науки, а потом о ее акциденциях. Но совокупная природа науки содержится в ее определении, которое мы получили путем анализа причин и последующего сопоставления следствий и свойств.

Наука есть достоверное познание истинных предложений.

Предложение есть то, что выражает тот факт, что из двух атрибутов, или терминов, вещей один, который называется предикатом, содержится в другом, называемом нами субъектом, причем так, что, чему приписываетс

==419

субъект, тому же должен быть приписан и предикат. И это выражается или абсолютно, или же условно, в форме выведения консеквента из [уже] установленного другого предложения, которое называется антецедентом. А потому всякое предложение выражает, что или предикат содержится в субъекте, или консеквент — в антецеденте 1.

Предложение является истинным, если оно или самоочевидно, или может быть доказано из самоочевидных предложений.

Самоочевидным является такое предложение, в котором открыто выражено, что предикат содержится в субъекте или консеквент в антецеденте.

Доказать предложение — это значит сделать явным путем разложения терминов на эквивалентные, что предикат или консеквент содержатся в антецеденте или субъекте 2.

Достоверное познание есть то, которое самодостоверно или же о котором мы знаем, что оно доказано из самодостоверного.

Самодостоверно то, относительно чего мы согласны в силу его самого, так что известно, что оно не может быть удостоверено чем-то другим, относительно чего мы были бы согласны еще более. Из этого явствует, что все самоочевидное есть также и самодостоверное; кроме того, самодостоверны и наши мыслительные опыты, т. е. что мы сознаем, что мы действительно мыслим то, что мы мыслим. Следовательно, самодостоверные предложения бывают двух родов, а именно: одни, которые я называю самоочевидными или тождественными, устанавливаются разумом, или открываются из терминов; другие суть фактические, которые становятся нам известными благодаря исключающим всякие сомнения опытам, и к таковым относятся сами свидетельства наличного сознавания. Хотя, правда, в эти фактические предложения имеют свои основания и даже по своей природе могли бы быть разложены до этих оснований, однако они не могут быть нами познаны априори через свои причины, без того чтобы был познан весь ряд вещей, что превышает силы человеческого ума, а потому они изучаются апостериори — посредством опытов.

Но поскольку часто нам приходится иметь дело с тем, в отношении чего мы лишены достоверного знания, необходимо по крайней мере, чтобы мы достоверно знали, что то или иное предложение является вероятным. Таким

К оглавлению

==420

образом, одни предложения истинны в силу истинности, другие — в силу вероятности. Вероятность не есть нечто абсолютное, вытекающее из каких-либо данных достоверных сведений. Однако пусть даже этих сведений недостаточно для разрешения проблемы, их достаточно, чтобы мы правильно судили о том, какая из двух противоположностей желательнее, исходя из данных известных нам обстоятельств. А желательнее та, которая требует меньших усилий и меньших средств. Как только одно из данных признается нами таким, мы достоверно познаем его вероятность.

Но существуют степени вероятности, а кое-что достигает такой степени вероятности, что противоположное не идет с ним ни в какое мыслимое сравнение, такие предложения называются морально достоверными, остальные же обозначаются общим именем вероятных. А среди них существуют некоторые такие предложения, которые не только принимаются как вероятные, но и предполагаются истинными, до тех пор пока не показано противоположное 3, т. е. требуется указать на какое-то фактическое изменение, чтобы [новые] истины вызывали доверие.

==421

00.htm - glava30

РАЦИОНАЛЬНЫЙ ЯЗЫК

Прежде всего следует показать, каким образом высказывание может быть переведено с других языков на язык рациональный. Для этой цели нужно будет составить общую грамматику языков, обратив особое внимание па латинскую. Ведь поскольку латинский язык в настоящее время является в Европе языком науки, то неплохо было бы перенести кое-что в рациональный язык из латинского языка. Грамматика же латинского или какого-либо другого языка — в той степени, в какой она подчинена iт. ;вилам и лишена аномалий, — является только частью общей грамматики. Поэтому правильные грамматики всех языков являются только частями, или частными случаях, философской грамматики с тем различием, что в одном языке отсутствуют какие-то флексии, вариации и краткие способы выражения (compendia exprimendi), имеющиеся в другом; в некоторых языках одной флексией могут охватываться определенные значения, различающиеся в другом языке, а то и выделенные также и флексией, так немцы не различают флексией звательный падеж и именительный 1.

Мужской, женский, общий, средний и всякий род являются характерной чертой философской грамматики, по они во многих языках не упорядочены, поскольку некоторые слова соотносятся с существами женского пола, другие — с существами мужского, хотя они и не имеют с ними ничего общего. Для нашей же цели достаточно передать только правильную латинскую грамматику, ту часть универсальной грамматики, которая представлена в латинском языке, поскольку для сведущих мы пишем по-латыни и нетрудно найти людей, которые переводят с других языков на латинский. Аномалии латинского я отбрасываю, напоминая только, что для перевода на рациональный язык представленных латинских слов нужно устанавливать скорее их, так сказать, парафразу, или версию такого рода, которая не имела бы ничего аномального. Так, вместо: «Господь нуждается в них» —или скажем: «Господь хочет иметь их, так как без них он не

==422

сможет сделать чего-то необходимого». В данном случае я должен был вместо «нуждаться» подставить его определение, поскольку мне не приходит на ум синоним этого слова, который был бы лишен аномалии. Поэтому впоследствии в определениях, если мы хотим, чтобы они были абсолютными и выражали весь язык совершенным образом, нам следовало бы предписать определения и аномальных фраз и выражений. Этого, однако, в большинстве случаев не требуется, поскольку нетрудно •рбсЬцспйже»2. Отбросив аномалии, следует далее приступить к переводу, где уже не будет настоятельной нужды в определении фраз (что необходимо в случае отклонений от нормы), но только в определении слов и флексий. Здесь, впрочем, имеется два пути: один заключается в том, чтобы вместо латинских флексий были представлены соответствующие флексии рационального языка, другой — в том, чтобы сами флексии были устранены и все сводилось бы к простейшему анализу латинского языка, где вместо всех падежей остался бы только именительный и т. д. и были бы использованы только те вспомогательные средства, без которых нельзя обойтись. Первое менее трудно и более удобно для составляющего [грамматику], второе необходимо для того, кто с помощью указанного сведения желает изобрести и создать рациональный язык. Впрочем, научить переводить с рационального языка на латинский, т. е. написать полную латинскую грамматику и разъяснить все аномалии, не входит в кашу задачу, хотя это нетрудно было бы сделать, следуя нашим указаниям 9.

Завершив же общее, т. е. грамматику, следует приступить к словам, или словарю, и к предложениям, или истинам. Истины же, которые могут быть доказаны или уже доказаны, будут как бы короллариями словаря, или определений слов. Далее, хотя большая часть латинских слои такова, что без них можно было бы легко обойтись, если бы правило запрещало их использовать, заменив их другими, более употребительными, то все же этого нельзя было бы достигнуть без каких-либо оговорок и многословности. Поэтому отбросим вначале большую часть слов со сравнительно частным значением, а те, без которых трудно обойтись, переведем на рациональный язык.

А для большей безопасности и пользы, а также чтобы нам не оказаться в самом начале слишком мелочными, проделаем сперва такой анализ, который необходим для доказательства большей части истина и притом вначале —

==423

логических, затем — метафизических, после этого — практических, потом — математических и наконец — физических. Поэтому обратимся к авторам, которые предприняли попытку дать доказательства, и все сколько-нибудь важные высказывания (т. е. такие, из которых вытекает практически полезное, а именно проблемы, которые касаются средств, сообразных нашей цели) тщательно докажем. Тогда, если мы ничего не оставим без доказательства, та из истин, уже полученных и доказанных, мы извлечем и анализ слов, т. е. определения, и в конце концов, исходя из смысла (ratio) этих определений, выразим значения слов. И тогда нами уже будет сделано достаточно, дано, если кто сможет когда-нибудь нас превзойти, продвинув дальше исчисления посредством непрерывного анализа. Нам же было бы достаточно и того, чтобы этим способом доказать все известные полезные истины и указать путь к бесчисленным новым. А если бы встретились какая-нибудь аксиома, или теорема, или опыт (experimentum), которых мы не смогли бы доказать, и они были бы обратимыми, то мы имели бы субъект и предикат в качество имен одной вещи, у которой есть свое имя; а чтобы сохранялось уравнение в числах, пусть одно слово приводится к другому, а то, что оба они представляют, пусть обнимается охватывающим знаком. Так, если 31 есть 47, я вижу, что этой вещи с необходимостью приписывается .31 = , 47; однако определенным знаком должно быть обозначено то, что разница между ними была устранена найденым некогда доказательством.

==424

00.htm - glava31

О ЛИТЕРАТУРНОЙ РЕСПУБЛИКЕ

О литературной республике 1 до сих пор никто не писал достаточно обстоятельно, исходя из общественной пользы или значения самого предмета. Между тем в интересах рода человеческого узнать наконец, докуда мы продвинулись, что еще остается сделать, чему мы обязаны прекрасными открытиями и идеями и вообще в чьих тайниках нужно искать то, что уже внесено в общественный фонд образованности. Ибо для нас важно быть осведомленными и о наших недочетах, чтобы их исправлять, и о наших возможностях, чтобы их использовать; важно и сохранить историю открытий для разработки метода открытия, и воздвигнуть вечные памятники первооткрывателям, дабы лучшие дарования такими примерами и вознаграждениями побуждались к подобным же дерзаниям.

Все же те, кто до сих пор затрагивал этот столь многое объемлющий предмет, мне кажется, сделали весьма недостаточно. Ибо жизнеописания древних философов, которые имеются у Лаэрция 2, в этом отношении не представляют большой ценности. Вот если бы мы обладали книгами извлечений Плиния, о которых упоминает его внук, и присоединили бы их к его и поныне знаменитой «Истории», возможно, тогда мы увидели бы истинное лицо древней учености, хотя нужно признать, что сам Плиний часто не понимал того, что цитировал, о чем подчас весьма остроумно сообщают анекдоты Салмазия 3. Сочинение Фотия 4 действительно превосходно, но оно не затрагивает глубинных пластов наук и нередко больше занимается толкованием слов, чем трактовкой предметов. В более близкие нам времена не лишенную интереса книгу об изобретателях написал Полидор Вергилий 5 , однако и наиболее выдающиеся открытия ему не были достаточно известны, и, кроме того, с его времени совершенно изменился облик наук. Книга Людовика Вивеса о причинах упадка наук — несомненно замечательное произведение; хорошо известно, что он предвосхитил Рамуса и других новаторов и уже тогда обратил внимание на многое из того, что в последующие годы некоторые ученые люди подтвердили

==425

самим опытом 9. Но этому мужу не был известен тот свет истины, который могут возжечь только математический науки. А Петр Рамус, поскольку он преуспел также и в этих исследованиях, смог дальше продвинуться в очищении наук. Однако этот достойный муж, избегая аметодизма схоластиков, впал в крайность чрезмерной скрупулезности и, копаясь в мякине разделений и подразделений, нередко упускал зерно истины. Его же последователи, не владея таким же, как он, познанием вещей, можно сказать, в поте лица предавались пустяковинам метоами наполняя все дихотомиями, от чрезмерной тонкости которых так же исчезает ясное познание вещей, как иссушается поток, когда он разделяется на множество мелких ручейков. Однако были среди них и авторы, заслуживающие внимания, которые связывали метод с реальными проблемами, — такие, как Теодор Цвингер, Йог. Томас Фрейги, Бартоломей Кеккерман и старательнейший Йог. Генрих Альштед, «Энциклопедия»8 которого мне кажется, ecли учесть то время, поистине достойной похвалы. Правда, еще раньше представить науки и искусства в систематической форме попытался в своем «Панэпистемоне» Анджело Полициано в; немало полезного предложил и Христофор Милей в книге, трактующей о необходимости написания, истории вещей вселенной. А Конрад Геснер, Сикст Сиенский и Ант. Поссевино собрали множество добротных книг по всем областям знаний, сопроводив их достойными внимания наблюдениями. И все же всех вышеназванных как новизной, так и великолепием легко побивает канцлер Англии Фрэнсис Бэкон, издавший прекрасный труд о приумножении наук 10. Однако очевидно, что великому мужу недоставало досуга и более глубокой эрудиции и, конечно, безупречной математической строгости суждения, что, правда, вполне компенсировалось величием его гения. Поэтому он мог сказать, что должно быть сделано, но часто не знал того, что уже было сделано. В связи с этим он придавал слишком большое значение эмпирической философии, через которую путь к истине слишком долог, в то время как многое из того, что он предлагал исследовать с помощью таких экспериментов, постановка которых едва ли по карману и царю, могло быть открыто и доказано посредством верных рассуждений. Однако, увлеченный силой самого предмета, я слишком поспешно продвинулся вперед, и мне следует вернуться назад к предшествующей эпохе, где было бы грешно не упомянуть

==426

Кардана. Ведь в трудах этого мужа столько плодотворного, такое множество прекрасных мыслей, всюду, правда, перемешанных с магической чепухой, что, я думаю, тот, кто представил бы нам в будущем Кардана, очищенного от всего лишнего, совершил бы дело, которое стоит труда. Не следует упускать из виду и остальных новаторов в деле философии, таких, как Франческо Патрици, Бернард. Телезио, Томмазо Кампанелла, и других того же рода. Но выше всех стоят Галилей, Гассенди и Декарт. О них следовало бы рассказать с особой тщательностью, особенно о Галнлее и Декарте, которые совершили поистине великие деяния и которым человечество действительно обязано многим. Каждый из них оставил после себя школу: первый в Италии, второй в Голландии и Франции, но ученики ничего знаменательного после учителей не создали, подражая скорее их слабостям, чем достоинствам.

От философии следует перейти к математическим и механическим дисциплинам, где состязаются уже не столько посредством слов, сколько посредством самих дел. То же, в чем европейцы превосходят китайцев, должно быть приписано одной геометрии, ибо нет ничего другого в европейской учености, чему бы те больше изумлялись, чем неопровержимой твердости «Начал» Евклида п. Поэтому-то выдающиеся и глубокие математики в знак высочайшего почтения именуются геометрами. Далее, если идти от «Начал», то встречаешься с двумя родами геометров, которых я обычно разделяю на аполлониевцев и архимедовцев 12. А именно, в развитии аполлониевской геометрии больше внимания привлекало число, и теперь требуется особенно свободное владение им. В результате Кардан, Виет, Декарт и другие ввели в геометрию исчисление, о котором древние отнюдь не были вовсе неосведомленными, о чем достаточно свидетельствуют труды Диофанта, Паппа и других. Тогда как Архимедова геометрия имела не много почитателей, хотя и содержала больше,, чем та, достойного изумления и полезного, так как Архимед лукаво утаил способ открытия, оставив только доказательства. Поэтому за столько веков после Архимеда едва ли были открыты одна-две сколько-нибудь важные теоремы в геометрии четырехугольника, т. е. в геометрии преобразований, покуда в наше время такие блестящие геометры, как Лука Валерио, Гульдин, Григорий из Сен Винцента, Кавальери, Валлис и другие, напав на слрд некоторых методов Архимеда, не обогатили науку прекрас-

==427

нейшими результатами. Но и приложение геометрии к механике благодаря Галилею и к физике благодаря Декарту начинает становиться более успешным, так что теперь в человеческой власти, по-видимому, оказывается гораздо больше, чем то, о чем кто-либо веком раньше на дерзнул бы даже мечтать. И вправду, в механике мы творим чудеса, но мне непонятно, в силу какого рока природа вещей все еще не дает нам двигаться дальше и мы пока еще недостаточно преуспеваем в медицине. Как мне кажется, причина этого в нерадении тех, кому вверены эти вещи. Так что, мне думается, если бы великие дарования, которыми теперь также изобилует мир, объединились, как подобает, для целенаправленной постановка экспериментов, а также получили в свои руки клиники, лаборатории, службы, копи (minerae) и другие золотоносные прииски исследований, тогда и за десяток лет, пользуясь правильным методом и ориентируясь на практику, можно сделать больше, чем прежде делалось за несколько веков. Правда, королевские общества во Франции и Англии 1Э имеют славных мужей, которые уже сделали или еще сделают много замечательного, но по известным причинам они не отваживаются даже касаться того, что было бы особенно необходимо и полезно. Поэтому и происходит, что они вынуждены больше гоняться за тем. что может вызвать любопытство и восхищение, чем за полезным, нанося значительный ущерб человеческому роду, хотя им охотно верят те, кто недостаточно понимает эти вещи. А что, если бы у нас были зарегистрированы и переданы в общественное хранилище хотя бы те эксперименты и наблюдения, которые людям уже были известны? Тогда, наверное, мы сами удивились бы нашим богатствам, в то время как сейчас мы плачемся о бедности, а сами и не ведаем о наших действительных возможностях, уподобляясь в этом торговцу, товар которого нуждается в тщательной описи и инвентаризации. Ведь что может быть плачевнее такого положения, когда зачастую люди гибнут, не ведая о средствах лечения, а эти средства, оказывается, были уже давным-давно указаны где-то на страницах чьей-нибудь книги и впоследствии проверены многими. Сколь многое, неизвестное эрудитам, знает племя механиков и эмпириков. Это знание сочли бы за чудо, если бы когда-нибудь оно было введено в науки, но дело обстоит так, что, в то время как механики не видят способа применения своих наблюдений, эрудиты, наоборот,

==428

не ведают, что то, чего они желали бы, уже может быть исполнено на базе накопленного механиками. Ведь в том-то и состоит особенность комбинаторного искусства, чтобы исходя из сопоставления совершенно разнородного материала производить некоторые новые полезные вещи, такие, которые тем, кто обозревает немногое, не могли бы прийти на ум. Поэтому описание самой подробной истории творчества каждого из творцов науки, разумеется, было бы в интересах общества. Если бы Галилей не поговорил с мастерами-водопроводчиками и не узнал от других, что в воздушном насосе вода не может быть поднята намного выше тридцати футов, то и по сей день мы еще не узнали бы тайны тяжести воздуха, секрета машины, дающей ощутимый вакуум, и секрета индикатора непогоды. А Гарвей пришел к мысли об открытии кровообращения после того, как он изучил перевязки, применяемые хирургами при сечении вены. Сколько сейчас уже сделано, чтобы вырвать из рук проходимцев и обманщиков химию, и ныне она разрабатывается уже не только корыстолюбцами, но и, если можно так выразиться, святолюбцами. Теперь-то как раз и стоило бы раскрыть тайны этой прекраснейшей науки, которой стольким обязана человеческая жизнь, ибо чем же еще являются стеклодувное, пробирное и литейное искусство, как не ветвями химии? Есть ли что-нибудь удивительнее, чем тот недавно открытый материальный свет, или холодный огонь, который поддерживается без питания и в котором, как я думаю, скрыто еще много великих возможностей? 14 Есть ли что-нибудь полезнее, чем знание о брожениях, разложениях, возбуждениях и столкновениях жидкостей и умение относить эти свойства к определенным классам, учитывая, насколько единообразно, как теперь установлено, происходит все в человеческом теле?

Однако тот, кто хотел бы описать состояние наук, должен сказать не только о философии и природе, о математических и механических дисциплинах, но и об истории и древности, о красноречии и поэзии. Правда, по моим наблюдениям, большинство из тех, кто выделяется в каком-либо роде учености или затратил на что-либо много сил, оттого что усмотрел в этом нечто превосходное, не вполне справедливы по отношению к другим видам исследований. Математики выставляют перед грамматиками изящную словесность как детскую забаву, механики высмеивают тонкости математиков, а политики на все это

==429

взирают свысока и называют мудреными безделушками. Обидно (ибо я говорю только о лучшего рода литературе), что все, кто не изучил наук о красноречии, будут даже и хорошие мысли излагать плохо и наверняка будут лишены славы у потомства. Ведь иные книжки, написанные по-французски, по-итальянски или по-английски, вряд ли могут рассчитывать на бессмертие, сколь бы они ни были искусны и талантливы. Человечеству было бы выгодно иметь некий язык ученых, который не зависел бы ни от людской неосмотрительности и произвола, ни от легкомыслия и прихотливости придворных — от всего того, что подвергает живые языки непрерывным изменениям и из-за чего-то, что сегодня еще вызывает восхищение, уже завтра оказывается устаревшим. Напротив, чо, что пишется на латыни, и через много столетий будут обладать таким же уважением и славой. Ибо точно так же как тела умерших животных, обработанные известным дорогостоящим способом, нимало не портятся от времени, так и языки, которые называют мертвыми, обладают во всяком случае тем преимуществом, что больше не портятся. Поэтому всем тем, кто хочет стяжать себе славу солидной и прочной учености, следовало бы почитать достойных авторов и поизучать древних. Насколько же важно знать этапы человеческих свершений и ход сменяющихся времен! Насколько важно быть в какой-то степени допущенными на тайный совет провидения, для которого история является чем-то вроде архива! Как важно знать о переселениях народов, основаниях государств, о происхождении языков, теорий и искусств; наблюдать возникновение и падение империй, набираться мудрости, усваивать уроки других, помнить для назидания примеры божественной кары и божественного милосердия! И вот мне представляется, как я вижу Лукианов и Харона, беседующего с Меркурием о делах смертных и взирающего с вершины высокой горы; я вижу, как Крез рассуждает с Соленом об истинном блаженстве, а там вижу Кира, напоенного кровью Томирис, царицей массагетовi ' . Но наибольшая польза от образованности состоит в том, что она служит истинной религии. А думаю я так norms' ". что с иудеем, магометанином и язычником дискутировать особенно трудно, ибо эти люди обретаются во мpaке предрассудков, оставаясь всегда детьми (как говорил Coкрат о греках египетский жрец)16 и не ведая о то, что совершено до них, или же — если им известны какие нибудь

К оглавлению

==430

истории или предания — принимая эти предания в виде чудесных сказок, в то время как у нас благодаря данной божественной милостью критике без труда отличается подлинное от поддельного, золото от орихалка. Поэтому-то люди несведущие, пусть даже одаренные, но недостаточно затронутые науками более возвышенными, когда они или читают священные сказания в книгах, менее всего проверенных и серьезных, или слушают измышления какого-нибудь незадачливого проповедника, где провозглашаются всякие бессмыслицы, сразу же приходят к убеждению, что и остальное является не менее вздорным и что всякая религия, даже христианская, вводится благодаря обману и легковерию. А если бы они набрались терпения прочитать или сумели бы усвоить плоды ночных бдений Августина Стойха, Филиппа Морвея, Гуго Греция, Пьера Даниэля Гю Эд они конечно же образумились бы и изумились промыслу божественной премудрости в деле утверждения и ознаменования чудесами христианской религии. Так что среди других значительных причин атеизма сегодня все большее место занимает пренебрежение образованием. Ведь на нашу долю выпали такие времена, на которые заслуженно сетовал сиятельнейший муж Мерик Казобон, говоря, что в угоду исследованиям в области натуральной философии оказывается заброшенной всякая история, и особенно история священная, и это как раз тогда, когда многие безрассудно убеждают себя, что все в природе может быть объяснено посредством некоей механической необходимости, безо всякого промысла какого бы то ни было духа-распорядителя, за что на них вполне оправданно нападал достойнейший Генри Мор 17. Этот род философов, сохраняя Бога номинально, лишает его интеллекта и воли, требует упразднить изыскание в природе конечных причин и высмеивает Галена , который призывал петь хвалу Господу — настолько удивительны его механизмы в природе, особенно те, которые открываются при знакомстве с частями тела. Я же противопоставлю этим философам поистине золотые слова Сократа в «Федоне», ибо нельзя им ответить лучше, чем ответил Сократ Анаксагору 19.

Но вернемся к изящной словесности. Наедине с собой я часто сокрушаюсь о судьбе образованности. Ведь кого теперь можно поставить рядом с Эразмом, Скалигером, Салмазием, Гроцием? 20 Может быть, и нет недостатка в людях, сравнимых с ними по таланту, но эти люди видят,

==431

что те, которые еще полвека назад были в почете, теперь не пользуются успехом. Поэтому необходимо, чтобы они поощрялись публичной похвалой и прежде всего побуждались к тому, чтобы не совершать уже содеянного, но извлекать на свет утаенные памятники, как это делали Кверцетан, Болланд, Хеншен, Папеброх, Дашери, Мабийон, Рейнезий, Гудий, Шпангейм и другие выдающиеся люди, к перечню которых следует добавить сиятельнейшего мужа Эд. Бернарда Английского, а среди наших — Конринга, Бёклера, Бозе, Томазия; да и усердие Сагиттария и Шурцфлейша нельзя оставлять в стороне. Особенной же похвалы достойны те, кто открывает и поясняет памятники отечества: Броуэр, дополненный Мазением, Бальбин, Гаманс, Гофман, но прежде всего великодушнейший князь, епископ Падеборнский и Мюнстерский, «Падеборнезия» которого уже вызывает наше восхищение и от которого мы давно уже с нетерпением ждем «Всеобщую Вестфалику» 21. Остаются еще многочисленные сборники Гольдаста и Кверцетанов, хотя в числе большего редкостного стоило бы отметить и несколько томов неизданных трудов Авентина. А если бы не погибли Пейрескианские сокровища и если бы они оказались в руках человека, подобного ученейшему Спонию, кто не извлек бы пользы из этих немногих томов? Правда, я нередко выражал мнение, что государство должно заботиться о том, чтобы творения выдающихся людей не исчезали после их смерти, но, когда этим пренебрегают даже и в хорошо организованных обществах, на что тогда можем мы надеяться в других местах? Кто не опечалится, узнав о гибели бумаг того знаменитого Марескотта, о проекте которого нам рассказывает Сорберий? Что говорить о Мерсенне, о Кирхере и многих других, когда есть опасения,, что когда-нибудь вместе с самим Йог. Павлом Олива, генералом Общества Иисуса, мужем несомненно величайшим по учености и здравомыслию, погибнут и сокровища эрудиции, собранные с великим рвением в 150 томах? С точки зрения общественной пользы, конечно, важно и то, чтобы такие вещи аннотировались, чтобы учреждались публичные библиотеки, чтобы к наиболее значительным древним рукописям, доныне сохранившимся, составлялись указатели, чтобы была доведена до конца недавно начатая Жюстелем и Мабийоном работа по критике грамот и других подобного рода документов.

==432

Стоило бы еще сказать о церковном образовании, ° критическом богословии, истории ересей, схоластической теологии и о том, что Кристоф Шеффонтен, а затем и1 другие советовали для ее усовершенствования; о лабиринтах «среднего знания» и благодати 22, о спорах и посредниках, об идее симонианской критики; о прекраснейших трудах Корнелия из Лапида, Гая, Уолтона, стелли, Греция, Кокцея, Пола; о заслугах Пор-Роял о превосходных начинаниях епископов Кондомского, и Мелдского, и епископа Тиненского Ж. Боссюэ 23, о достойных самой высокой похвалы каждодневных занятиях Римской конгрегации, касающихся «Индекса», ритуала и распространения веры среди отдаленных народов; о серьезнейшем внимании самого папы Иннокентия XI к удержанию мира и нравственной чистоты церкви. Но мне нужно было бы коснуться и вопросов политики: сказал о том, откуда пошло публичное право в государстве, которое сделал известными внутренние дела других государей" кто надлежащим образом писал о войне, о мире, о договорах, о безопасности, об арбитраже, о посольствах, о примирителях, или посредниках, о праве естественном праве народов, о гармонии многоразличных законов установлении, о новом Кодексе, о необходимости исправления свода законов, определения публичных предписаний, устранения двусмысленности судебных решений; изобретении новых приемов ведения войны, о материальном достатке и развитии торговли и мореплавания, о

необходимости введения у нас новых ремесел и усовершенствования старых; наконец, о тех путях, на которых Германия могла бы достигнуть благоденствия.

Но все эти вещи слишком значительны, чтобы говорить о них наспех; и, выпалив все это одним залпом в угоду Другу 24, я, кажется, могу теперь немного передохну. А когда-нибудь я выскажу нечто не только более обманное, но и весьма замечательное, что от меня во многих областях знания уже не без некоторого одобрения получили или еще ожидают получить величайшие мужи, я имею и кое-какие открытия и новые идеи, которые, возможно, могли бы и значительно увеличить удобство человеческой жизни и просветить умы. Я говорю a^ si не только об арифметической машине 25, подобной которой не было известно и которая превзошла все ожидания, не только о теории четырехугольников и основанной на ней новой тригонометрии, которая лишь теперь освобо-

==433

дила геометрию от рабской зависимости от таблиц; я не говорю и о многих других механических и математических открытиях, касающихся шахт, грузов, весов, часов, навигации, тактической и осадной техники, баллистики и расчета траекторий; не только о том, чего я уже когда-то j достиг в усовершенствовании юриспруденции или что , к вящему удовлетворению читателей, анонимно издал по вопросам государства 26, — но о вещах гораздо более возвышенных и еще более полезных роду человеческому, вещах, которым вряд ли можно было бы предпочесть что- нибудь другое, кроме благочестия духа и здоровья тела.

==434

00.htm - glava32

НАЧАЛА И ОБРАЗЦЫ ВСЕОБЩЕЙ НАУКИ

об устроении в приумножении знаний, или разумной системы, с помощью которой, приложив усердие, люди могли бы безошибочно судить об истине или по крайней мере о степени вероятности и смогли бы все, что находится в человеческой власти или могло бы быть когда-либо выведено из данных человеческим умом, открывать посредством надежного истода, так чтобы за немногие годы с минимальными усилиями и затратами достигать большего для приращения человеческого благоденствия, чем можно было бы ожидать при иных условиях от усилий многих веков и непомерных затрат

ЧАСТЬ I

Начала всеобщей науки

Книга I. Элементы вечной истинности, или о форме аргументирования, в силу которой все споры доказательно разрешаются посредством исчисления и либо абсолютно устанавливается истина, либо, когда данных недостаточно, во всяком случае, показывается наибольшая вероятность того, что может быть доказано из данных, дабы, насколько это возможно, мы следовали разуму.

Книга II. Об искусстве открытия, или об осязаемой нити, направляющей исследование, и видах этого искусства — комбинаторном и аналитическом, с помощью которых науки и их разделы могли бы строиться или точно, или, насколько возможно, предусмотрительно, после чего и отдельные проблемы могли бы разрешаться так, чтобы в других, получаемых извне сведениях была нужда как можно меньшая и чтобы каждый смог не только понять, но — если в этом возникла бы необходимость — и самостоятельно открыть все то, что кто-то другой, пусть наделенный каким угодно талантом, не случайно, а созна-

==435

тсльно или уже открыл бы на основе тех же самых данных, или путем не слишком долгого рассуждения еще только должен был бы когда-нибудь открыть в будущие времена. А также о методе постановки экспериментов, призванных служить для восполнения отсутствующих данных.

Книга III. План создания энциклопедии, подобной инвентарной книге человеческого познания, в которую было бы внесено все то наиболее полезное, достоверное, универсальное и наиболее подходящее для определения всего остального, что или содержится у лучших авторов, или до сих пор остается неизвестным людям (особенно когда они следуют определенному образу жизни), с непременным приложением оснований того, что делается, и условий происхождения открытий. Этот труд не был бы слишком обширным, так как то, что с большей легкостью могло бы выводиться как следствие из другого с помощью всеобщей науки, либо опускалось бы, либо по крайней мере отделялось, как отделялось бы и достоверное от недостоверного и как подлинные сведения отделялись бы от всех тех, которые могут вызывать сомнения, тогда как то, что представляло бы большую значимость, не должно было бы упускаться. Этот труд окажется полезным и для противодействия путаным книгам, повторяющим одно и то же и заслоняющим за великим множеством пустяков немногое, подчас дельное, если будет найдена некоторая основа, к которой можно было бы посредством дополнений присоединять все то новое, что появлялось бы в будущем. А кроме того, польза будет в том, что прояснится, чего нам не хватает, и особенно в том, что все то, что мы уже имеем, мы имели бы наготове и не игнорировали бы своего богатства, и не делали бы уже содеянного, но пользовались бы трудами других и все данные, которые уже имеются в наших руках, обозревали как бы единым взглядом, обозревая таким путем исходный материал комбинаторного искусства. А поэтому, как легко видеть, с помощью всеобщей науки могли бы дедуцироваться еще не разрешенные, но в то же время разрешимые, плодотворные проблемы, касающиеся возвышения человеческой жизни и как можно большего и насколько можно скорейшего возрастания нашего благоденствия, дабы мы больше не тратили недостойно драгоценного времени на часто бесполезный или, во всяком случае, сомнительный труд.

==436

Ч ACTII

Образцы всеобщей науки

Поскольку же большинство людей верят скорее наглядным опытам, т. е. результату, нежели рассуждениям, в полагают, что они еще не видят того, что видят одним только умственным взором, постольку они не оценят даже и превосходнейшего метода, если не увидят его применения на примерах. Поэтому пусть будет так.

Книга I. Геометрия, в которой посредством исчисления ныне впервые приводятся к надежному методу не только обычные задачи, но и задачи, выходящие за рамки алгебры, которые до сих пор не поддавались решению, что демонстрируется на примере многих задач, особенно задач красивых и имеющих применение в других разделах математики.

Книга II. Механика, в которой показывается через применение одного-единственного принципа 1, каким образом все механические задачи могут быть сведены к чистой геометрии, а соответствующие опытным данным законы движения могут быть точным образом доказаны априори. Сюда присоединяются некоторые механические открытия, имеющие значение для практики.

Книга III. Элементы универсальной юриспруденции, с помощью которых выясняется истинная природа правосудия и показывается сначала, что относится к чистому праву и каким образом все вопросы чисто юридические могли бы быть определены с геометрической достоверностью, а затем — и что относится к справедливости, т. е. когда ради большего блага следовало бы отступать от чистого права 2.

Начала всеобщей науки, где относительно устроения в приумножения наук доказывается, что с помощью осязаемых признаков истинности рассуждения и верной путеводной нити искусства открытия — если бы ими пожелали воспользоваться люди — за немногие годы можно сделать для человеческого счастья больше, чем делается теперь многовековым трудом, и что мы сами уже можем, если того пожелаем, вкушать плоды наших трудов, тогда как до сих пор мы трудились исключительно для потомства, Сюда же присоединены примеры всеобщей науки в приложении к специальным наукам — примеры, кото-

==437

рые сделали бы утверждения автора более правдоподобными даже для тех, кто судит о вещах не иначе как по 1 их результатам. Эти примеры таковы.

I. Всеобщая математика, где речь идет об определении величины, или количества, и подобия, или качества, посредством которой с помощью новых методов осуществляется всякое исчисление чисел, как определенных, которые изучает арифметика, так и неопределенных, которыми занимается алгебра, и посредством которой разрешается то, что до сих пор казалось неразрешимым.

II. Геометрия, в которой величина и подобие прилагаются к положению. Здесь также показывается, что до сих пор разработана лишь ничтожная часть этой науки — та, где решаются только такие задачи, которые могут быть приведены к форме алгебраических уравнений, т. е. в которых дана или отыскивается только величина правильных (recta) линий, тогда как большинство красивейших задач, которые особенно полезны в механике, выходят за рамки (transcendunt) алгебраических уравнений; поэтому здесь сообщаются неизвестные до сих пор элементы трансцендентной геометрии, чтобы теперь впервые могло быть признано, что всякая геометрическая задача являем я разрешимой. Способа же нахождения всегда оптимальных построений автор здесь не обещает. Ибо это требует некоторого нового геометрического исчисления, намного отличающегося от до сих пор принятого, построение которого в свое время будет дано.

III. Механика кроме величины и положения рассматривает силу, или причину изменения. Никогда еще истинные начала этой науки — пусть они достаточно широко известны — не представлялись вытекающими из одного единственного принципа истинной метафизики, так чтобы впоследствии все те задачи, которые до сих пор изучаются физикой, могли быть сведены к чистой геометрии. В связи с этим дается объяснение движения брошенных тел с одновременным рассмотрением сопротивления среды, столкновения тел, преломлений и отражений, равно как и сты упругости и многого другого, в чем до сих пор имеется множество ошибочного. К этому добавлены упоминания некоторых знаменательных механических открытий.

IV. Опыт физики, в котором вначале воспроизводится исследование качеств, посредством которых, когда они точно постигнуты и сведены к механическим причинам, можно познать и внутреннюю природу видов, ибо виды,

==438

разумеется, различаются качественно. Далее излагается то, что можно с достоверностью утверждать о нашей вселенной (Systema) и о том, что в ней воспринимается чувствами. Наконец, подвергаются анализу начала физики предположительной, или гипотетической, которой мы можем пользоваться до тех пор, пока не будет открыта другая, более совершенная или пока она сама не будет улучшена s.

Под всеобщей наукой я понимаю то, что научает способу открытия и доказательства всех других знаний на основе достаточных данных. Поэтому те познания, которые могут быть получены исключительно благодаря случаю, от данной науки не зависят. Например, то, что какой-то камешек, получивший наименование магнита, сам собой будет поворачиваться к полюсам Земли, конечно, не могло быть предсказано никаким гением, пусть даже применение такого рода познаний и последствия, из них вытекающие, зависят от всеобщей науки. Ведь стоило однажды выявить указанное свойство магнита, как тотчас же должны были открыться и конструкция компаса, и использование его в навигации. А если люди, уже узнав эту истину, долго не знали ее применения в мореходном деле, то это должно быть приписано не иначе как неосведомленности в искусстве открытия, равно как тому же самому должно быть приписано то, что телескоп и микроскоп появились лишь в вашем веке, тогда как давным давно уже людям были известны принципы, на основе которых они могли бы легко построить эти приборы, если бы воспользовались правильным методом. Вследствие же игнорирования этого искусства или, во всяком случае, вследствие людской лености и нетерпеливости мысли возникает множество ошибок, которые сказываются или на здоровье людей, или на их счастье, ибо, как правило, когда уже случившееся раскроет нам глаза, мы признаём, хотя и поздно, что уже давно могли бы предвидеть и предотвратить несчастье.

Данные, достаточные для устанавливаемых истин, суть принципы, которые уже очевидны и из которых без других допущений может быть выведено то, о чем идет речь. Пусть будут три истины: А, В, С, из которых могла бы выводиться четвертая — D. Тогда я утверждаю, что если эти три истины будут принципами, т. е. такими исти-

==439

нами, которые необходимо усвоить не путем рассуждения, а путем созерцания и которые ввиду этого являются независимыми как друг от друга, так и от других истинно крайней мере в пределах нашего настоящего знания); далее, если ни одна из этих истин не может быть опущена (при сохранении других) без ущерба для рассуждения, наконец, если никакой другой истины такого рода не потребуется добавлять к этим трем для восполнения рассуждения, — если, повторяю, это установлено, то я утверждаю, что указанные три истины — А, В, С являются достаточными данными для установления четвертой —D.

Мы имеем также и признак, с помощью которого можно заранее предвидеть, какие же данные окажутся достаточными. А именно, если бы вещи были связаны между собой так, что, когда оказались бы определенными одна, или две, или три, или большее число из них, определялось бы и что-то другое, причем единственное, то отсюда следовала бы достаточность этих исходных данных 4. Например, так как через три точки А, В и С можно провести только одну окружность, то, следовательно, по этим трем данным точкам искомой окружности можно детерминированно найти ее центр, т. е. точку, которая одинаково удалена от точек А, В и С; это и будет сделано, если только из середины АВ будет проведен перпендикуляр FG, любая точка которого, конечно, будет одинаково относиться к точке А и к точке В, а из середины ВС будет проведен перпендикуляр НК, любая точка которого точно так же будет относиться к точкам В •a С, откуда — если два этих перпендикуляра пересекутся в D (что произойдет, если они не будут параллельны, т. е. если А, В, С не окажутся на одной и той же прямой), — их общая точка будет одинаково относиться к точкам А, В и С, поэтому будет центром. То же самое можно уразуметь и на примере криптографического искусства, где подчас оказывается настолько мало слов, составленных из букв неизвестного алфавита, что найти ключ к нему представляется совершенно невозможным для человеческого ума, или же может статься, что одни и те же слова тайнописи могут быть правильно разъяснены неисчислимыми способами в соответствии с различными ключами; иногда же, наоборот, данных оказывается не только достаточно, но и более чем

К оглавлению

==440

достаточно, в силу чего мы можем находить одно и то же различными путями и можем получать не только истину, но и то, что называют пробой или испытанием истинности.

Вместе с тем надо показать, что наука такого рода дается априори, хотя мне известно, что масса людей принимает в таких случаях исключительно доказательства апостериори, т. е. от результата. Поэтому я говорю, что если какая бы то ни было истина или теория может быть, пусть даже ашелом, продемонстрирована нам на основе только тех принципов, которыми мы уже обладаем, то же самое мы могли бы открыть и своими силами посредством указанной всеобщей науки, если бы только мы представили себе или способ исследования такого рода истины, или способ нахождения такой теории. Основание этого состоит, коротко говоря, в том, что ничего не может быть доказано ни о каком предмете ни нами самими, ни даже ангелом иначе, чем в той мере, в какой мы постигаем реквизиты этого предмета. Так blt, в любой истине все реквизиты предиката содержатся в числе реквизитов субъекта реквизиты исследуемого действия содержат в себе необходимые приемы для его совершения. В силу этого доказательства, если бы имелась полная теория этой науки, все, что следовало бы из нее, служило бы для ее раскрытия.

Итак, если бы такая завершенная наука имела место, то, я думаю, после благочестия и справедливости, дружбы и здравия нельзя было бы найти в сравнении с ней ничего лучшего и для достижения счастья более действенного, хотя я и дерзнул бы утверждать, что из обладания этой наукой само благочестие и справедливость будут следовать неизменно, а дружба и здоровье — в большинство случаев. Ибо тот, кто будет обладателем этой науки, прежде всего сделает для себя ясным с помощью точных доказательств то, что может быть установлено о Боге и о душе; а для этого нужно, чтобы мы уже имели достаточные данные. И тот же человек возлюбит Бога превыше всего, когда постигнет его красоту, и он не только удовлетворится, но и возрадуется всему происходящему, когда убедится, что все устроено наилучшим образом и происходит ко благу любящих Бога. Поэтому он будет освобожден от того страха перед будущим, которым, к несчастью, охвачены слабые души, почитающие Бога из рабской боязни. А постигнув совершенство Бога и гармонию вещей, он не будет игнорировать то, чего требует от него Бог

==441

и что относится к обязанностям жизни, и обнаружит с величайшим для себя удовольствием, что нет ничего приятнее божьих уз и что Богу то наиболее желанно, что нам самим наиболее полезно. Отсюда уже последует прекрасное согласие справедливости и рассудительности, любви к Богу и к самому себе, наконец, согласие добродетельного и выгодного, каковые единственно только по невежеству и заблуждению людей противопоставлялись друг другу; сознание же освободится от сомнений, в силу которых бывает так, что часто люди, когда они предпринимают нечто справедливое, поступают несправедливо, но ведая, каким образом действия, исходящие из справедливого намерения, достигают блага. Но нет ничего полезно для человека, нежели человек, ничего приятнее дружбу, ничего дороже для Бога, чем разумная душа; поэтому любить всех, даже ненавистников наших, и не ненавидеть никого, даже тех, кому мы вынуждены причинять вред, — это в такой же мере заповедь Христа, в какой предписание высшего разума. Тот же, кто настроен в этом духе, поскольку он всегда поступает искренне и поскольку — в силу знания отдельных вещей, которое он приобрел через обладание всеобщей наукой, — он может оказать содействие многим, легко обретет себе и друзей и богатства. Ибо искренность души — это такая великая вещь, что никто, даже из тех, кто наиболее лукав, не желает иметь неискреннего друга. Но тот, кто имеет друзей, не может не иметь богатства. А если оставить в стороне благосклонность друзей, то тот, кто с помощью выдающегося искусства может находить то, что способно возвысить человеческую жизнь, будет в почете даже у турок и китайцев, лишь бы он действовал среди тех, которые бы его понимали и которые бы его не чуждались; никогда он не истощится в тех делах, которые необходимы для благой и счастливой жизни. Наконец, если с помощью всеобщей науки то, что хорошо и что плохо действует на наше тело, будет установлено настолько точно, насколько это возможно установить на основе уже имеющихся опытные данных, и если будет также открыт способ не только случайной, но, насколько это возможно, методической постановки новых экспериментов, то и здоровье, и другие блага приятной жизни не будут упущены в той мере, в какой это находится в человеческой власти, или в той мере,, в какой мудрому будет угодно снисходить душою до заботы о теле.

==442