Часть 3.

О глобальных проблемах человечества и их политических аспектах нет необходимости говорить особо: они очевидны и постоянно находятся в центре всеобщего внимания. С проблемами повседневности дело обстоит несколько иначе. Потребности личности, образ жизни, социальная политика рассматривались ранее главным образом с определениями “буржуазные” или “социалистические”. Сегодня частная жизнь, потребление, быт или домашнее хозяйство связываются то с “реабилитацией репрессированного мелкого буржуа”, то с “открытием крестьянства”, то с проблемами обладания собственностью. Представляется, что пора от идеологизированного отношения к проблемам повседневности, явно или неявно исходящего из их второстепенности, приложимости к чему-то главному, идеологически обосновываемому, перейти к экзистенциальному отношению. Такое отношение полагает невозможность самосохранения и самоопределения цивилизованного человека вне и помимо определенного уровня и способа обустройства его повседневного бытия. Без родного дома и любви к нему, без трепетного отношения к памяти предков не может быть, как заметил А.С. Пушкин, “самостоянья” человека, а значит, осознания человеческого достоинства, ответственности, ценности жизни и собственного “Я”.

Экзистенциальные проблемы локального уровня, с точки зрения их политического видения, можно разделить на две группы. В первую войдут проблемы, локальные по своей природе: местное самоуправление, коммунальная политика, политика по отношению к малым этносам и т.п. Их решение непосредственно включает в себя человеческий аспект: без ориентации на конкретных людей и постоянного диалога с ними оно невозможно. Вторая группа проблем, включающая проблемы по природе своей глобальные или макросоциальные, обладает локальной спецификой по форме своего проявления. Принято считать, что реализация в практике повседневной жизни, например, денежной реформы, транспортного проекта, экологической программы является лишь уменьшенной копией исходной концепции или плана, рассчитанных на все общество.

Кажущаяся “вторичность”, “несамостоятельность” локального уровня не раз была причиной своеобразного “оптического обмана” в политике: мелкие неурядицы вдруг вырастали до масштабов государственных проблем, тщательно разработанные законы или модели оказывались неработающими или приводили к неожиданным результатам. Несоответствие государственных и административных решений потребностям конкретных людей, требованиям здравого смысла, обыденного человеческого общежития неизбежно порождает “обесчеловеченную” среду жизнедеятельности (архитектурную, производственную, рекреационную), ощущение потерянности человека, утрату им почвы для самоидентификации. Гуманизация политики предполагает ориентацию не только на личностный уровень решаемой проблемы, но и на уровень тех базисных для человеческого существования общностей (поселенческих, этнических, демографических), с которыми человек отождествляет самого себя. Жизненно важным для преодоления кризиса современной цивилизации является органическое единство решения глобальных и локальных политических проблем как проблем обеспечения человеческого существования не только в природной среде, но и в культуре.

Политика, ориентирующаяся на человека, не может быть равнодушна к проблеме средств политического действия. Их взаимосвязь с гуманными политическими целями вряд ли нуждается в обосновании. Но соотнесение средств с целями возможно лишь тогда, когда и общество, и власть, и отдельный гражданин имеют представление о своем будущем, о своих социально-политических перспективах. Гуманистический потенциал такой перспективы не исчерпывается возвышенностью и внешней привлекательностью идеалов. “Знание перспективы, - отмечает Л.В. Скворцов, - есть вместе с тем наполнение позитивным смыслом всех частных форм деятельности. Без перспективы жизнь и отдельного человека начинает утрачивать свой реальный смысл”55. Гуманистический образ социально-политического будущего не вырождается в моральную демагогию и раскрывает свой созидательный потенциал лишь по мере его конкретизации, по мере воплощения в актуальные для сегодняшнего состояния общества задачи и соответствующую им совокупность средств их реализации.

Особую роль в таком гуманистическом образе будущего могут сыграть идеи права на жизнь, на свободу мысли и совести, на свободу выбора вариантов социального и политического действия. Опираясь на них, можно представить следующие приоритеты в процессе гуманизации методов политики. Прежде всего, из политики следует исключить крайнее проявление насилия - вооруженное насилие, защищая тем самым священное право каждого человека - право на жизнь. В сфере международной политики общепризнана абсолютная недопустимость применения оружия массового уничтожения, осуждается, зачастую не только морально, применение вооруженной силы в межгосударственных конфликтах, хотя ненасильственный мир все еще остается мечтой человечества. Реальная проблема оказывается сложнее жесткости религиозных императивов и прямолинейности логики пацифизма.

“Я стреляю, и нет справедливости справедливее пули моей!” - воскликнул поэт в переломный момент великой войны. Может показаться, что такая оценка оправдана исключительностью, чрезвычайностью обстоятельств. Однако в сегодняшней политической действительности вооруженная сила часто допускается не только законом, но и общественной моралью. Среди причин этого - и историческая память поколений, и политическая традиция, и существующий уровень социальной напряженности, и отношение общества к отдельному человеку, ценности человеческой жизни. Не только опыт и специфическая логика культуры конкретного общества, но и органический характер ассоциированности человека в большие и малые социальные группы делают невозможным в решении проблемы политического и правового применения вооруженной силы произвольные и импульсивные решения. Ценность человеческой жизни абсолютна, пока мы, как ассоциированные в общество индивиды, не сталкиваемся с ситуацией сознательного или умышленного уничтожения хотя бы одним индивидом жизни другого человека или разрушения человеческой ассоциации средствами вооруженного насилия.

Вторым приоритетом гуманизации политических методов может стать исключение властного произвола на основе последовательной реализации идей теории правового государства. Предоставив исключительно государству право применять вооруженную силу, введя работу всех государственных институтов и принятие всех политических решений в строгие рамки правовой процедуры, подчинив сам процесс принятия наиболее важных политических решений общественному контролю, мы сделаем поведение власти достаточно предсказуемым. Насилие не исчезает из сферы политики, оно становится правовым, а значит, допускающим сознательный, рациональный выбор индивидом стратегии и конкретных форм своего поведения. Бесчеловечность произвола не только в том, что его иррациональность и субъективизм, вторгаясь в целенаправленную человеческую деятельность, разрушают естественно возникшее поле смыслов. Будучи рассчитан на бурное проявление человеческих аффектов, акт произвола апеллирует к “темным”, зачастую деструктивным сторонам человеческой природы, создает благоприятные условия для манипуляции людьми. Противостоять произволу может как коллективная сила человеческой солидарности, так и сознающий силу коллективного действия ассоциированный индивид. Традиционалистское сознание раболепно склоняется перед властью, ожидая от нее чудесного разрешения всех и всяких социальных коллизий. Такое сознание воспринимает произвол власти как долгожданную спасительную меру и готово полностью забыть о своих вчерашних интересах ради сегодняшнего торжества порядка. Неприятие любого произвола - результат утверждения в обществе развитого гражданского сознания и гражданской политической культуры, когда идеи свободы, равенства, справедливости, солидарности не просто осваиваются сознанием в их взаимосвязи, но и закрепляются в устойчивых и массовидных образцах политического действия.

Третий приоритет человечески ориентированного политического действия - преодоление авторитаризма как системы осуществления политической власти и как метода принятия ключевых политических решений. Самоуверенное упование на исключительную силу харизмы, на безальтернативность власти, на молчаливую покорность большинства не менее антигуманны, чем насилие и произвол, не менее противоречат человеческой природе и разлагают личность. В политике нельзя “отменить” силу авторитета и даже полностью устранить авторитарность. Но в интересах всех и каждого ограничить индивидуальную политическую волю, помимо других барьеров, барьером силы общественного мнения. Естественно, что в этом случае результаты выборов прямо влияют на определение властных приоритетов, стратегии и тактики власти. Выраженное большинством граждан сомнение в справедливости и обоснованности того или иного политического шага, явное недоверие политическому курсу или лицам, его осуществляющим, неизбежно должны приводить к корректировке практической политики и иметь императивное значение для самих политиков. Подлинная мера гуманности политики проявляется здесь в способности власти учитывать в своих действиях не только мнение большинства, но и меньшинства, и таким образом продемонстрировать не столько партийно-идеологическое, сколько общечеловеческое, экзистенциально-гражданское отношение к подвластным. И профессиональный политик, и рядовой гражданин выступают по отношению к власти общественного мнения как ассоциированные индивидуальности. Они творят эту власть и испытывают на себе ее силу, хотя и с разной интенсивностью, но только благодаря наличию у них собственного, осознаваемого ими интереса, соотносимого в то же время с интересами различных коллективных общностей. Признавая авторитет общественного мнения при решении политических проблем, мы тем самым признаем за гражданами общества право на самостоятельность мысли, оценки, убеждений. Тем самым индивидуальное мировоззрение заявляет о себе и в духовном состязании с иными взглядами и мнениями обретает устойчивость и совершенство.

В рассмотренной нами системе приоритетов гуманизации методов политики нет прямого соотнесения конкретных методов и моральных ценностей. Мы исходили, во-первых, из невозможности полной гармонизации морали и политики. Тем не менее очевидно, что признание авторитета общественного мнения в политике, в оценках которого воплощается и нравственное сознание общества, смягчает противоречие политики и морали. Во-вторых, в политике, как и во всякой другой сфере человеческой деятельности, невозможно устранить нравственную оценку субъектами своих собственных действий. Поскольку такая оценка на межличностном уровне далеко не всегда соответствует оценке на уровне политическом, то есть смысл особо обозначить те важнейшие ориентиры, где конкретно человеческое и общечеловеческое (политическое) должны совпадать друг с другом.

Признание универсальности, открытости, неисчерпаемости природы человека требует по-новому подойти к вопросу о стимулах и ограничениях в политике. Многообразие и динамизм человеческих потребностей вызывают к жизни массу гражданских инициатив, порождают все новые и новые общественные движения. Диалог с ними возможен лишь при открытом характере политической системы, ее способности интегрировать нестандартные идеи, творчество активистов, не лишая новые структуры их автономии и своеобразия. Человеческое творчество, как правило, ломает привычные формы и официально признанные образцы, что чаще всего приводит к противоречию с жестко нормированной политической сферой. Гуманистически ориентированная политика должна терпимо относиться к разного рода стихийно возникающим отклонениям, если они не носят противоправный характер. С другой стороны, она должна давать простор сознательному эксперименту, конкуренции различных вариантов решения политических проблем. Таким образом, в стимулировании нуждается плюрализм как условие политических инноваций.

Универсальность человека не исключает, а даже предполагает проявление в политике его деструктивных черт. К тому же, как было показано выше, все человеческое, в том числе деструктивное, обнаруживает себя в политике в своих крайних формах. Монополия на власть и информацию, агрессивность и экстремизм, пропаганда расовой, национальной и религиозной исключительности и политика соответствующих чисток - вот неполный перечень деструктивных политических проявлений, использующих антропологическое “обоснование”. Не меньшую опасность представляет и криминализация политики. Необходимость правовых ограничений и запретов в этих сферах не вызывает споров ни среди политиков, ни среди общественности. Сложнее дело обстоит с психологическими и информационными технологиями, создающими или использующими атмосферу массового психоза, открыто манипулирующими отдельными людьми и целыми сообществами граждан. Лишь высокий уровень политической грамотности общества и отдельных граждан, сила их коллективных действий могут заметно ограничить рвение заказчиков и исполнителей подобных политических шоу.

В свете обсуждаемой нами проблемы определенную специфику приобретает отношение современной политики к различным видам информации. С одной стороны, “информационное общество связано с созданием знания как ключевого стратегического ресурса, который не исчезает с его потреблением”56. Политика должна стимулировать как развитие различных отраслей науки, особенно расширение знаний о человеке и обществе, так и создание новых технологий, в том числе социальных. С другой стороны, научно-технологическая революция увеличивает объем знаний, которые можно использовать в антигуманных целях. Достаточно неоднозначные последствия для человека порождает и развитие современной массовой культуры, образы и стилистика которой порой несут в себе деструктивный потенциал. Ограничить сферу распространения такого знания, сделать невозможным его применение, равно как и противостоять “вандализации” культуры - долг самого научного и художественного сообщества. Однако в ряде случаев нельзя исключать применения соответствующих политических средств, поскольку цензура - не только порождение репрессивных и идеологизированных режимов, а требование самой логики человеческой культуры, ориентированной на сдерживание разрушительных проявлений человеческой активности.

Решение задачи гуманизации политики невозможно без изменения требований к человеку, так или иначе участвующему в ней. Развитие современной демократии наряду с другими проблемами выдвинуло проблему политического образования граждан. Ее философский аспект предполагает, в частности, формулирование таких ориентиров для сознания и поведения человека, которые облегчали бы самоопределение человека в сфере политики. Весьма значительны здесь возможности коммуникативного подхода к политике. Рассматривая политику как особого рода коммуникацию интересов, данный подход позволяет сформировать у людей представление о естественности плюрализма интересов и необходимости их постоянного диалога.

Коммуникативная трактовка политики подчеркивает органическую взаимосвязь природы политического диалога с самоограничением и самоцензурой вступающих в него субъектов. В такой логике объяснения правовые ограничения и государственное принуждение, неизбежные в политике, не кажутся человеку внешними и искусственными: они лишь закрепляют то, что уже на основании опыта добровольно принято большинством субъектов политической коммуникации. При этом включенность в политический диалог побуждает человека к реализации своих интересов при помощи определенной процедуры, к осознанию тесной взаимосвязи прав субъекта с правилами их реализации. Коммуникативная парадигма обладает особой ценностью при формировании политического сознания мультикультурных обществ, для которых цивилизованное взаимодействие этносов, религий, мировоззренческих и политических ориентаций - единственно возможный способ существования.

Диалоговое видение политики в сочетании с диалоговым построением методики политического образования создают наилучшую среду для активного развивающего обучения детей и молодежи. В процессе такого обучения закладывается традиция взаимоуважения не только между педагогами и учениками, но прежде всего между самими учащимися, представляющими различные семейные и культурные уклады, различные этносы, типы мировоззрения и политические убеждения. Политическое образование в условиях интенсивной коммуникации направлено не столько на внедрение в сознание молодежи определенной системы идеологем или доктрин, сколько на познание многообразия человеческой природы и культуры, на признание уникальности и самоценности человеческой жизни и различных ее проявлений. Коммуникативная парадигма превращается, таким образом, в действенное средство становления отношений ассоциированной индивидуальности между человеком и политикой, представляющими собой оптимальный способ их взаимного сосуществования и естественного развития на рубеже нового тысячелетия.

Задача гуманизации политической сферы общественной жизни является по своей сути задачей интегративной: она не может быть сведена к сумме более частных задач, решаемых в рамках того или иного направления политической деятельности государства или иных общественно-политических институтов. Эмпирически фиксируемые показатели политического статуса человека при всем их значении далеко не всегда могут дать целостное представление о реальном положении дел, о конечном результате действия разнонаправленных тенденций. Гуманизация политики представляет собой комплексную проблему: правовые ее моменты требуют дополнения социально-экономическими, культурными, этическими, демографическими; микро- и макроуровни - уровнем наднациональным или даже глобальным. Универсальность человеческой сущности и ее неисчерпаемость обусловливают открытый, лишенный какой бы то ни было абсолютной завершенности характер проблемы. Ограниченность любых, даже самых, как может показаться, точных и своевременных рецептов, обнаружится довольно быстро, и неудовлетворенный разум вновь и вновь будет задаваться вопросом о человеческом измерении политики.

Примечания

1. Платон. Собрание сочинений: В 4 т. Т. 3. М., 1994. С. 215, 221, 219, 220, 207.

2. Аристотель. Собрание сочинений: В 4 т. Т. 4. М., 1983.

С. 376-378.

3. Там же. С. 404.

4. Платон. Указ. соч. С. 206, 216, 218, 219.

5. См., например: Платон. Указ. соч. С. 150, 154, 156, 159, 165.

6. Поппер К.Р. Открытое общество и его враги. М., 1992. С. 40.

7. Гегель Г.В.Ф. Философия права. М., 1990. С. 434.

8. Там же. С. 338, 434.

9. Аристотель. Указ. соч. С. 411-412.

10. Там же. С. 412.

11. Там же. С. 451.

12. См., например: Лосев А.Ф. Эстетика Возрождения. М., 1978; Бурлацкий Ф.М. Загадка и урок Н.Макиавелли. М., 1978; Кузнецов Б.Г. Идеи и образы Возрождения. М., 1979; Юсим М.А. Этика Макиавелли. М., 1990.

13. Макиавелли Н. Государь. Рассуждения о первой декаде Тита Ливия. О военном искусстве. М., 1996. С. 78.

14. Там же. С. 119.

15. Там же. С. 103.

16. Там же. С. 104.

17. Гоббс Т. Сочинения: В 2 т. Т. 1. М., 1989. С. 274.

18. Там же. С. 416-420.

19. Там же. С. 410, 411.

20. Там же. С. 287.

21. Соловьев Э.Ю. Политическая философия Т.Гоббса // Философия эпохи ранних буржуазных революций. М., 1983. Ч. 1, разд. 3, гл. 4.

22. Гоббс Т. Сочинения: В 2 т. Т .2. М., 1991. С. 165.

23. Там же. Т. 1. С. 410.

24. Там же. Т. 2. С. 165.

25. Там же. С. 165, 203.

26. Там же. С. 382.

27. Там же. С. 289.

28. Там же. С. 382-383.

29. Рорти Р. Случайность, ирония и солидарность. М., 1996.

С. 94.

30. Там же. С. 73-74.

31. Рикер П. Герменевтика, этика, политика. М., 1995. С. 40.

32. Юнг К.Г. Современность и будущее // В. Одайник. Психология политики. Политические и социальные идеи К.Г. Юнга. СПб., 1996. С. 212.

33. Там же. С. 213.

34. Там же. С. 208.

35. Рорти Р. Указ. соч. С. 251.

36. Розанваллон П. Новый социальный вопрос. Переосмысливая государство всеобщего благоденствия. М., 1997. С. 64.

37. Там же.

38. Хеффе О. Политика. Право. Справедливость. Основоположения критической философии права и государства. М., 1994. С. 220-221.

39. Там же. С. 226.

40. Геллнер Э. Условия свободы. Гражданское общество и его исторические соперники. М., 1995. С. 110.

41. Там же. С. 111.

42. Рикер П. Герменевтика, этика, политика. М., 1995. С. 42.

43. Там же.

44. Там же. С. 44.

45. Там же. С. 44, 45.

46. Там же. С. 47-48.

47. Там же. С. 48.

48. См., например: Ильин В.В., Панарин А.С. Философия политики. М., 1994. С. 272-276.

49. Ильин В.В., Панарин А.С., Бадовский Д.В. Политическая антропология. М., 1995. С. 104.

50. Хеффе О. Указ соч. С. 184.

51. См.: Баталов Э.Я. Политическое - “слишком человеческое” // Политические исследования. 1995. № 5.

52. Афанасьев М.Н. Клиентелизм: Историко-социологический очерк // Политические исследования. 1996. № 6. С. 166.

53. Степин В.С., Толстых В.И. Демократия и судьбы цивилизации // Вопросы философии. 1996. № 10. С. 9.

54. Там же. С. 12.

55. Скворцов Л.В. Цивилизованная власть: политические и нравственные основания // Человек: образ и сущность: Ежегодник. М., 1992. № 3. С. 39.

56. Там же.

§ 3. ПРАВО В ЕГО ВНЕФОРМАЦИОННОМ АСПЕКТЕ

Еще в недавнем прошлом сама мысль о том, что право может быть рассмотрено вне формационного контекста, считалась бы еретической. Право рассматривалось как часть формационной надстройки, причем такая ее часть, которая наряду с политикой наиболее жестко и непосредственно детерминируется экономическим базисом и воплощает волю господствующего класса.

Категоричность указанных выводов была поставлена под сомнение новыми подходами к праву, воспринятыми и наработанными гуманитарным знанием в перестроечный и постперестроечный период. Бурные дискуссии сделали очевидными два момента: 1) право подвергается серьезнейшему влиянию со стороны явлений, относительно независимых от экономики (религии, морали, философии), и само относительно независимо от нее; 2) право выполняет также и общесоциальные функции и в этом смысле служит всем членам общества.

Спектр мнений, высказывающихся сегодня, весьма широк. С одной стороны - радикальный юридический позитивизм Э.А. Позднякова, выражаемый формулой: “Право - это государство, государство - это право”1. С другой стороны - апологетика права у В.С. Нерсесянца, одна из статей которого названа “Ценность права как триединства свободы, равенства и справедливости”2. Между этими полюсами располагается множество более умеренных точек зрения, стремящихся найти золотую середину между классовой обусловленностью и общечеловеческой ценностью права, аксиологическими и теоретико-познавательными подходами к нему.

Их механическое сочетание в правопонимании, конечно, недопустимо. Количественное их соотношение в праве не фиксировано, оно меняется от эпохи к эпохе и от страны к стране, развиваясь (хотя и не прямолинейно) в сторону увеличения доли цивилизационного, общечеловеческого, гуманистического компонента. Исходя из этого, представляется возможным определить право как систему властно-принудительных, регулирующих общественные отношения норм, в содержании которых отражается исторически обусловленное сочетание потребностей общества в целом (с одной стороны) и его отдельных групп (с другой).

В последнем случае в качестве такой группы выступает обычно экономически (а как правило, и политически) господствующий класс, и мы приходим к формационной парадигме анализа права. Если же регулирование направлено на интеграцию общества и на рост его богатства (в философском понимании этого понятия), мы можем рассматривать право как цивилизующий фактор общественного развития.

Таким образом, цивилизационный подход к праву должен состоять в его анализе не как средства возвышения одних слоев над другими и источника углубления социальных противоречий, а как средства смягчения этих противоречий, гармонизации интересов различных социальных групп, обеспечения различных видов коммуникации между индивидами и их группами. Роль права для решения этих приоритетных для социума в целом задач, а следовательно, становления и развития цивилизации трудно переоценить.

Необходимо, однако, сделать несколько важных оговорок. Во-первых, общество чрезвычайно разнородно и говорить о его интересах как целого можно лишь с известной долей условности. Во-вторых, в исторической реальности названные аспекты правового регулирования всегда сосуществуют. Самые жесткие (и даже жестокие) законодательные ограничения лучше полного бесправия. Самый демократичный закон кому-то выгоден больше. Цивилизационные и формационные функции права могут рассматриваться изолированно только в интересах более тщательного научного анализа каждой из них. Но в данном смысле проведенное разделение представляется весьма плодотворным.

Когда речь заходит о необходимости гуманизации общественных отношений, о праве в этой связи вспоминают едва ли не в последнюю очередь. Приоритет здесь, как правило, отдается нравственности. Право же зачастую противопоставляется нравственности (порой весьма жестко) и предстает скорее орудием дегуманизации общества. Присущий праву формальный характер на первый взгляд обезличивает вступающего в правоотношения человека, представления о гуманности плохо сочетаются с государственно-принудительным характером права. Конституционное право кажется порой слишком далеким от повседневной жизни среднего человека. Гражданское право обслуживает экономическую сферу общества, а преследующим свои “меркантильные” интересы людям свойственно “забывать” о благе ближнего. Наконец, что может дальше отстоять от гуманизма, чем уголовно-правовая сфера с ее жестким репрессивным характером, которая в состоянии лишить человека имущества, свободы и даже жизни?

Все эти соображения не мешают ясному пониманию подавляющим большинством важности и необходимости права. Но на первый план выдвигается его утилитарное значение. По известному выражению В.С. Соловьева, задача права заключается вовсе не в том, чтобы лежащий во зле мир обратился в царство божие, а только в том, чтобы он до времени не обратился в ад3. Право, таким образом, выступает в лучшем случае лишь одним из средств достижения некоего более совершенного состояния общества, является лишь пассивным условием его совершенствования, но отнюдь не его движущим фактором. Оно есть наименьшее зло, которое люди благоразумно согласны терпеть, чтобы избегнуть большего зла деспотии или социального хаоса.

Если бы даже с изложенным воззрением на право можно было согласиться, его гуманистическая ценность представлялась бы несомненной. Однако обозначенная позиция (особенно активно разделявшаяся отечественной философией и теорией права) представляется далеко не бесспорной. В данной работе мы попытаемся оспорить ее и показать, что гуманистический потенциал права гораздо выше. Право является мощнейшим и активно действующим фактором гуманизации общественных отношений. Более того, подлинное право есть не только средство, но и одна из целей в движении к более гуманной организации социума. Разумеется, решить столь масштабную задачу полностью невозможно в пределах даже объемистого тома, не то что короткой главы. Поэтому мы будем считать ее выполненной, если нам просто удастся привлечь внимание читателей к данной проблеме, заставить их взглянуть на право как на нечто большее, чем просто удобный атрибут цивилизованного существования.

Для достижения этой цели представляется необходимым подвергнуть внимательному анализу все элементы правовой подсистемы общества с целью выявления их возможностей в указанном плане.

Думается, нет особой необходимости специально заострять внимание на актуальности данной проблематики, особенно для современной России. Впрочем, для нашей страны необходимость “защиты права” всегда была острой. Но сегодня, когда мы переживаем очередной крутой поворот исторического развития, когда человек пытается найти твердую опору в водовороте перемен, право, на наш взгляд, не только может, но и должно дать обществу такую опору.

Мы начинаем наш анализ с рассмотрения правовой культуры как наиболее широкой категории, применяемой для характеристики правового бытия общества. Разнообразие дефиниций правовой культуры отражает различие в подходах к культуре вообще.

Еще два-три десятилетия назад в советской науке безусловно господствовали определения, носившие сугубо оценочный характер. Под правовой культурой понималось совершенство, высокий уровень развития права, правосознания, правореализующей деятельности. Указывалось, например, что “правовая культура... заключается в послушании закону всегда и во всем”4. Правовая культура, скажем, фашизма объявлялась “антикультурой” и т.д.

Недостатки такого подхода очевидны. Прежде всего, остается невыясненной содержательная сторона правовой культуры, ее соотношение с другими элементами правовой культуры. Кроме того, оценка предполагает наличие некой шкалы, некого идеала или эталона. А его выбор оказывается далеко не так прост, как кажется.

Следующим шагом в дальнейшей эволюции понимания культуры можно считать утверждение описательного подхода к исследуемому феномену. “Под правовой культурой, - пишут В.И. Каминская и А.Р. Ратинов, - предлагается понимать систему овеществленных и идеальных элементов, относящихся к сфере действия права и их отражению в сознании и поведении людей”5. Данный подход позволяет выявить сущностное единство всех элементов и форм культуры вообще и правовой культуры в частности. Он противопоставляет (хотя и неявно) сферу культуры противоположной ей природной среде. Становится очевидным, например, культурный характер явлений, имевших место в правовой сфере в период культа личности Сталина (что совершенно не препятствует их негативной оценке).

Однако и описательный подход представляется далеким от идеала. Прежде всего, нужно отметить разрыв между материальным и духовным в культуре (хотя авторы и указывают на его относительность). Но более существенно другое: понимаемая таким образом правовая культура предстает раз и навсегда ставшей, неподвижной, носящей завершенный характер. Исчезает элемент динамизма, не просматриваются движущие силы развития правовой культуры.

Снять эти недостатки позволяет деятельностный подход к культуре, при котором она понимается как “внебиологический, специфически человеческий способ деятельности”6. Применительно же к правовой культуре можно согласиться с ее характеристикой как “специфического... среза теоретической и практической деятельности людей в обществе”7. Однако такое определение вряд ли можно признать исчерпывающим. Позволим себе предложить собственную дефиницию. Правовая культура - это система способов человеческой деятельности, направленных на создание и реализацию права, а также на отражение данного процесса и его результатов в сознании людей.

Обратимся теперь вновь к вопросу аксиологической наполненности культуры. Высказывалась точка зрения, что важнейшей функцией культуры является адаптация индивида и общества к существующим условиям, а поэтому некорректно подвергать культуру ценностной оценке8.

Думается, что тезис о полном “ценностном нейтралитете” культуры является чересчур категоричной реакцией на крайности оценочного подхода. Несомненно, «было бы ошибкой давать оценку “хорошо” и “плохо” в зависимости от современных понятий и представлений или говорить о прогрессе и регрессе, не считаясь с условиями, в которых возникали рассматриваемые явления» (речь идет как раз о нормах правовой культуры. - Е.М.)9. Но столь же неоспоримо и другое замечание того же автора: лучшее в данных условиях вовсе не тождественно лучшему вообще10.

В качестве же такого “лучшего вообще”, в качестве универсального ориентира культурного (в том числе и культурно-правового) развития и должна выступать оптимально возможная для данных конкретно-исторических условий степень гуманизации общественных отношений. Таким образом, на первый план выдвигается гуманизирующая функция правовой культуры. Ее реализацию в социальной реальности затрудняют различные обстоятельства, и далеко не всегда она оказывается полной. Однако стремиться к этому необходимо невзирая на любые трудности. В противном случае вряд ли можно вести речь о прогрессивном развитии общества.

Обозначив, таким образом, теоретическую основу нашего исследования, обратимся к современному состоянию правовой культуры России и попытаемся понять, каким образом она может способствовать гуманизации общества. Или же, если быть более точным, понять, как и почему в нашей стране сложились такие способы деятельности в сфере права, которые не позволяют полностью реализовать его гуманистический потенциал, и каким образом они должны быть перестроены, чтобы с этой задачей справиться.

Данная проблема не разрешима без обращения к историческим условиям формирования и развития отечественной правовой культуры. Представляется несомненной принадлежность России к европейскому (или западному) культурно-правовому пространству. Его исторические константы, по мнению известного немецкого правоведа Ф.Виакера, сводятся к следующим: 1) персонализм - примат индивидуальной личности как субъекта и как цели в представлениях о праве, включающий в себя и индивидуализм, и идею социальной солидарности; 2) легализм - монополия государственной власти на установление и преобразование права в сочетании с подчинением этому праву всех элементов общества (развитый легализм приводит к обособлению правовой системы от иных нормативных социальных регуляторов); 3) интеллектуализм - постижение правового бытия в общей форме, выявление единой сущности в разнообразии правовых явлений, понятийный и системный характер правового мышления, научные формы правовой аргументации11.

В то же время для российского варианта европейского типа правовой культуры характерны столь серьезные особенности, что многие авторы сомневаются в правильности ее квалификации как европейской. На наш взгляд, такой вывод был бы чересчур поспешным. Отличия в российской правовой культуре могут быть объяснены перипетиями отечественной истории и сводятся к гипертрофированному развитию одних черт в ущерб другим. Так, в персонализме российской правовой культуры (в отличие от Западной Европы) социальная солидарность преобладает над индивидуализмом. В легализме сделан акцент на зависимость права от государства, которое поэтому гораздо менее подчинено сдерживающему влиянию правовых норм. К тому же недостаточный уровень развития собственно правовых регуляторов вел к тому, что большую роль играли, с одной стороны, регуляторы моральные, с другой - неправовое насилие.

Наконец, становление правового интеллектуализма также происходит очень поздно. Вот как, например, характеризует Б.Н. Чичерин ситуацию середины XVIII века: юридическое образование отсутствует; законодательство представляет собой хаос, в котором не могут разобраться даже специалисты; впрочем, о наличии последних можно говорить лишь весьма условно - принятие всех правовых решений находится в руках канцелярских крючкотворов и взяточников, решающее значение имеют не научно-юридические, но совершенно иные “аргументы”12.

Такое положение (вопреки мнению Б.Н. Чичерина) сохраняется и в екатерининскую эпоху. Народ рассматривал официальное право как нечто абсолютно чуждое и внешнее, с чем лучше вообще не сталкиваться; сознание обязательности правовых норм совершенно отсутствовало, знание их содержания было чрезвычайно ограниченным и фрагментарным. Вплоть до Октябрьской революции жизнь большей части населения России - крестьян - нормировалась не писаным, а путаным обычным правом. Спорные вопросы решались “темным и небезупречным” волостным судом, либо в административном порядке сходом и властью начальства13.

Таким образом, успехи правового интеллектуализма в XIX - начале ХХ века носили весьма ограниченный характер. Российская империя пережила александровские реформы (в том числе судебную), юридические факультеты выпускали квалифицированных юристов, правовая наука достигла европейского уровня, само право постепенно приобретало все большее значение. Однако все эти перемены коснулись лишь сравнительно узкого круга образованного дворянства и горожан. Крестьянская и генетически связанная с ней рабочая масса не была ими затронуты. Здесь к тысячелетней традиции преобладания государства над правом прибавился более поздний, но не менее мощный фактор - раскол общества на европеизированную верхушку и “полуазиатскую” основную массу населения. Проблема существования в России с петровского времени двух культур занимала многие выдающиеся умы от западников и славянофилов до Ленина и Бердяева. По словам А.И. Герцена, “... одна Россия, утонченная, придворная, военная, тяготеющая к центру, - окружает трон, презирая и эксплуатируя другую. Другая, земледельческая, разобщенная, деревенская, крестьянская, - находится вне закона”14. Естественно, европейская правовая культура коснулась этой “второй” России в самой ничтожной степени.

Но и наиболее европеизированная часть общества - интеллигенция - в своем отношении к праву была далека от “европейских стандартов”. Б.А. Кистяковский в своей знаменитой статье констатирует, что русская интеллигенция никогда не уважала и никогда не ценила права, не выработала (“зияющий пробел”) идеала правовой личности15. Наконец, и государство у нас привыкло отводить праву роль исключительно служебную. Российской бюрократии была чужда идея ограничения (тем более добровольного) государства правом, давно ставшая ведущей в передовых европейских державах. Носителем и активным проводником европейской правовой культуры выступал, таким образом, чрезвычайно узкий слой “просвещенных” бюрократов и юристов-профессионалов. Однако в конце XIX - начале ХХ в. он неуклонно расширялся и его влияние росло.

События 1917 г. сначала резко затормозили процесс формирования новой правовой культуры, когда же он возобновился, то совершался уже в совершенно иных формах. В ходе революции и гражданской войны “в отношениях... между классами никакого права больше не оставалось”, господствовало голое насилие16. “Перекраивался” кантовский категорический императив: поступай так, чтобы принести наибольшую пользу своему классу17. К тому же большевики на первых порах считали, что право настолько тесно связано с существующими хозяйственными условиями, что исчезнет вместе с их ликвидацией18.

Но по окончании гражданской войны новая власть столкнулась с необходимостью каким-то образом вновь утвердить общественную дисциплину, к чему основная масса населения оказалась совершенно не готова. Грандиозные социальные преобразования (не будем здесь касаться их оценки) требовали мощных рычагов воздействия на общество. Одним из таких рычагов (наряду с пропагандой и насилием) и становится новое социалистическое право, внешне весьма сходное с “буржуазным”. Однако внутренний его смысл был совершенно иным. Отличия удачно сформулированы Э.Ю. Соловьевым19.

1. Право считалось неполноценной формой регулирования социальной жизни, неким пережитком, лишь в силу необходимости временно “позаимствованным” у эксплуататорских обществ.

2. Полностью отрицался аксиологический аспект права. Оно никак не связывалось с категориями свободы, равенства, справедливости и т.п. По сути дела, была реализована неоднократно высказывавшаяся (в частности, еще А.Богдановым) идея о том, что в социалистическом обществе единственным критерием правовой нормы будет ее целесообразность. Нормы права оказываются тождественными тому, что мы сегодня называем техническими нормами. Нарушение правовой нормы поэтому не преступление, а “просто нелепость, жизненная нецелесообразность, подобно нарушению выработанных технических приемов труда”. Это, однако, вовсе не исключает сурового наказания за их нарушение20. Поскольку любое метафизическое обоснование права исключается, открывается дорога юридическому позитивизму в трактовке права.

3. Закрепился и усилился социальный патернализм (во многом, на наш взгляд, развивший дореволюционные традиции российской государственности). Теория и практика деятельности государства находились в абсолютном противоречии с кантовским тезисом: “Каждый вправе как хочет искать своего счастья, если только он не наносит ущерба свободе другого стремиться к этому”21. Право и обязанность указывать путь к всеобщему счастью (и принуждать двигаться по этому пути) считается принадлежащим государству. Осуществляя эту задачу, государство может и не считаться с им самим установленным правом.

Советское государство, таким образом, использовало право прежде всего как орудие для дисциплинирования широких масс крестьянства и выходивших из его рядов “новобранцев индустриализации” (термин И.Клямкина). Однако их включенность в правовое пространство оказалась лишь внешней. Они подчинились необоримой силе государственного принуждения, по-прежнему принимая чуждое им право только в силу независящих от них обстоятельств. Но ни рабоче-крестьянская масса, ни партократическая верхушка не поняли и не приняли право как внутреннюю необходимость. В их правосознании отсутствовало представление о праве как самостоятельной ценности неутилитарного характера. Поэтому и “верхи” и “низы” без колебаний обходили правовые предписания, если только это не грозило им внешними неблагоприятными последствиями, а также не противоречило сложившимся в определенной социальной среде групповым нормам. Повторим еще раз: уважение к праву как мотив правомерного поведения встречалось в советскую эпоху весьма нечасто. И хотя эксцессы периода сталинизма были осуждены и в значительной степени преодолены последующим развитием советского права, заложенные в 20-30-е гг. вышеназванные черты сохранялись.

Мы столь подробно коснулись исторического развития российской правовой культуры по той причине, что большинство ее характеристик оказались весьма устойчивыми и приложимыми и к ее современному состоянию. Мы наблюдаем все то же фактическое пренебрежение к праву как со стороны государства (несмотря на все декларации), так и со стороны рядовых граждан. Ситуация еще более осложняется резким ослаблением традиционно сильной российской государственности. Как еще сто лет назад заметил Б.Н. Чичерин, общество, долго сдавливаемое и внезапно выпущенное на простор, теряет внутреннее равновесие. Непривычное к деятельности, оно не знает ей меры и границы22. Эти недостатки усиливаются, когда разом расшатываются все общественные отношения. Неизбежно происходит брожение, в котором всплывают наверх худшие элементы. Наказание сегодня стало гораздо менее вероятным, значение страха как мотива правомерного поведения упало. Происходит также размывание традиционных представлений и ценностей различных социальных групп, человек становится все более свободным от однозначного социального влияния, в том числе в сфере правовой культуры23. Не только собственно правовые, но и часто поддерживающие их прочие нормы вытесняются из внутреннего мира индивида и превращаются в совокупность внешних условий, к которым надо приспосабливаться. Все шире распространяется правовой нигилизм, причем его активная форма (нарушение требований закона) начинает преобладать над пассивной (формальное их выполнение).

На наш взгляд, сегодня можно (и нужно) говорить не просто о тревожном, но о катастрофическом состоянии российской правовой культуры, что объясняется как ее историческими корнями, так и современными условиями. Выполнение правовой культурой ее цивилизационной, гуманизирующей функции становится если не вовсе невозможным, то, по крайней мере, чрезвычайно затрудненным. Причины этого, как представляется, заключаются в том, что в России в течение веков имела место острая коллизия между адаптивной и гуманизирующей функциями права и правовой культуры24. Конкретно-исторические условия вынуждали направлять все социальные ресурсы (в том числе культурно-правовые) на элементарное поддержание физического существования человека и общества. Огромная территория, относительно неблагоприятные хозяйственные условия, малая плотность и этническая и религиозная разнородность населения, возможность гибели национальной культуры в результате внешнего завоевания - все это способствовало утверждению права прежде всего в качестве средства социального контроля, мобилизации и подавления. Нельзя не упомянуть в этой связи и о блестяще описанных Н.А. Бердяевым особенностях национального характера25. Единство и борьба его противоположностей - этатизма и анархизма, сервилизма и свободолюбия - препятствовали утверждению права как меры индивидуальной свободы, с одной стороны, и общественного принуждения, с другой. Крайности свободы и крайности деспотизма дегуманизировали общественные отношения.

И все же, по нашему мнению, относительно высокий уровень технологического развития в сочетании с демократизацией жизни общества позволяет сегодня, несмотря на все проблемы, ослабить влияние неблагоприятных для гуманизирующей функции правовой культуры факторов. Она может и должна быть усовершенствована, без чего прочное закрепление позитивных последствий перемен и борьба с их негативными последствиями представляются невозможными.

Ориентиром, задающим направление такого совершенствования, должна стать европейская модель правовой культуры. Выбор западного ориентира ни в коей мере не диктуется стремлением к слепому подражанию наиболее благополучным в социально-экономическом отношении странам. Он обусловлен двумя основными причинами.

Во-первых, признание и защита индивидуальных и социальных прав человека (без чего немыслима гуманизация общества) вызывают необходимость использования соответствующих процессуально-правовых механизмов, которые впервые были выработаны и достигли высокого уровня именно в рамках европейской правовой культуры26.

Во-вторых, для России, по нашему глубокому убеждению, дальнейшее приобщение к европейской правовой культуре будет не усвоением чужого, но более полным и завершенным обретением своего, очищением тех глубинных основ правовой культуры, которые во многом были скрыты процессом исторического развития.

Необходимо ориентироваться на европейскую правовую культуру как некую теоретическую модель, нечто в духе веберовского идеального типа, реальные воплощения которого несут на себе родимые пятна конкретно-исторических условий. Соответственно реализация данной модели в России предполагает внесение в нее обширнейших корректив, направленных на ее адаптацию к российским условиям. В частности, если исходить из описанной выше модели Ф.Виакера, учет особенностей России видится в следующем.

1. В области персонализма необходимо нахождение оптимального соотношения между индивидуализмом и общественной солидарностью. Должно быть исключено нередкое для России растворение личности в социальной группе. В то же время представляется неверным сделанный в последнее время акцент на проповедь индивидуализма, на полный отказ от коллективизма. Коллективистские установки общественного сознания, если исключить их крайние проявления, являются положительным фактором гуманизации общества и в этом смысле - преимуществом российской правовой культуры. Их надо не вытеснять, но, напротив, всячески развивать. Заметим, кстати, что в современную эпоху все возрастающая солидаризация общественных отношений характерна и для стран, где ранее традиционно преобладал индивидуализм.

2. В области легализма в обозримой перспективе неизбежно большее (по сравнению с западноевропейским образцом) влияние государства на все сферы социума, и в первую очередь через создание и реализацию права. В то же время это влияние должно быть максимально жестко ограничено и канализировано. Только при этом условии оно способно стать реальной гуманизирующей силой. В отношении неправовых регуляторов жизни общества необходим избирательный подход. Внеправовое насилие, естественно, должно быть исключено из их числа. Что касается нравственных норм, то совпадающие с правовыми предписаниями нуждаются в безусловной поддержке. В случае же расхождения между правом и нравственностью необходимо добиваться исполнения требований права, причем часто даже принося в жертву большую гуманистическую заряженность ряда нравственных норм. Такая жертва будет с лихвой оправдана воспитанием в обществе безусловного уважения к праву.

Последнее является главной целью совершенствования и путем к гуманизации правовой культуры. Право должно быть утверждено в общественном сознании как нечто самоценное. Его нормы должны приниматься к исполнению как таковые, независимо от осознания их полезности или, тем более, страха перед наказанием. При этом мы нисколько не отрицаем полезности и нравственности права, воплощения в нем определенного уровня общественной свободы и справедливости. Однако для того, чтобы могло реализовываться ценностное содержание права, абсолютно необходимо соблюдение его внешней оболочки - правовой формы. Пренебрежение к ней, часто оправдываемое ссылками на несоответствие этой формы метафизическим основам права, не менее опасно, чем полное отрицание этой основы и отождествление права с определенным образом оформленной волей государства.

3. Наконец, в области правового интеллектуализма необходима дальнейшая рационализация правотворческой и правореализующей деятельности; развитие юридической науки с целью адекватного постижения современной правовой реальности и выработки рекомендаций для ее оптимизации; не только количественное, но и качественное развитие юридического образования.

Проблема правосознания всегда была одной из центральных как для теории права, так и для его философского осмысления. Такое внимание легко объяснимо, если учесть значение правосознания для всей правовой сферы общества. Только при его активнейшем участии протекают (да и вообще становятся возможными) процессы правотворчества и правореализации (в совокупности и составляющие правовую деятельность). Именно правосознание руководит поведением как законодателя, так и рядового обывателя.

Здесь может возникнуть вопрос: не является ли такой подход преувеличением роли правосознания? Не игнорируем ли мы тот несомненный факт, что правосознание - как и любая другая форма общественного сознания - представляет собой отражение определенного среза общественного бытия, а следовательно, детерминируется им?

Такая детерминация действительно имеет место. Однако, как указывал еще Ф.Энгельс, производство и воспроизводство действительной жизни (то есть общественное бытие) является определяющим моментом лишь в конечном счете (выделено нами. - Е.М.)27, следовательно, оно формирует лишь наиболее общие, глубинные характеристики правосознания. Последнее же обладает относительной самостоятельностью, причем гораздо более широкой, чем признавалось ортодоксальным советским марксизмом. Ее основные проявления можно усмотреть в следующих чертах правосознания28:

- опосредованность отражения им правового бытия (достигающая, отметим, максимума в индивидуальном правосознании);

- активное взаимодействие правосознания с другими формами общественного сознания;

- определяемость развития правосознания не только влиянием материальных факторов, но и его собственным состоянием, в частности, можно говорить о вертикальной (наследование прошлых характеристик) и горизонтальной (влияние других социальных групп) преемственности в правосознании;

- способность правосознания не только адекватно отражать наличное состояние правового бытия, но и отставать от его развития или опережать его;

- активное обратное воздействие правосознания на правовое бытие.

Таким образом, правовое бытие отнюдь не “лепит” правосознание исключительно по своему образу и подобию. Последнее оказывается в определенном аспекте весьма “твердым” материалом. Это и позволяет говорить о выполнении правосознанием самостоятельной гуманизирующей функции в рамках правовой культуры, делает правосознание эффективным каналом, через который гуманистические идеи проникают в правовую культуру и окрашивают все другие ее элементы.

Однако такая самостоятельность способна породить и серьезные проблемы. Нередки ситуации, когда тот или иной закон встречает резкое неодобрение со стороны больших групп населения и его торжество становится проблематичным. Так, все попытки властей ряда неевропейских стран добиться реального действия заимствованного европейского права разбиваются о традиционное правовое сознание народов этих стран. В частности, идея правового равенства противоречит исторически утвердившейся в правосознании индусов концепции “варнашрамы” - зависимости правового статуса индивида от его рождения и принадлежности к определенной касте. Правительственные меры, например помощь низшим кастам или резервация для них мест в органах представительной власти, приводят к обратным результатам и лишь закрепляют кастовые различия29. Принципиально сходные проблемы характерны для стран тропической Африки. Ситуация осложняется тем, что правосознание в развивающихся странах тесно связано с другими формами общественного сознания, в которых способно черпать поддержку для сопротивления иностранному влиянию30.

Иными словами, чтобы правовая норма была эффективной, она должна превратиться в элемент правосознания31. Добиться этого зачастую непросто. Рассматриваемое как часть общественного сознания широких масс, правосознание приобретает большую прочность. Представляя собой, с одной стороны, некие взгляды, идеи, настроения и чувства, с другой стороны, оно выступает как характеристика самого фактического положения людей, их деятельности и общения, как нечто “почти телесно им свойственное”32. Поэтому изменение господствующего правосознания в масштабах всего общества - это сложный, мучительный процесс, требующий значительного времени.

Тем не менее такое изменение иногда оказывается жизненно необходимым для дальнейшего прогрессивного развития общества. Думается, что для нашего общества такая необходимость назрела. Негативные процессы в правовой культуре коснулись не в последнюю очередь и правосознания, причем его кризис в последнее время обостряется. Возьмем хотя бы такой элемент правосознания, как знание своих прав и обязанностей. В 1991 г. только 5,2% школьников старших классов хорошо знали свои права и обязанности. В 1993 г. - только 2,7%, и есть основания полагать, что сегодня этот процент еще ниже33. Еще один, не менее выразительный пример: в 1991 г. 91,5% россиян считали, что им необходимо знание Конституции и законов РФ. К 1993 г. процент убежденных в этом упал до 50,1%, при этом 40,2% прямо отрицают необходимость такого знания34. Если первый приведенный пример характеризует когнитивную составляющую правосознания, то второй - его эмоционально-оценочную составляющую. Что же касается установочно-деятельностного элемента (и связанной с ним регулирующей функции), то ущербность ее реализации, очевидно, проявляется в постоянном росте уровня преступности.

В таких сложных условиях задача науки - попытаться указать направление развития правосознания, обрисовать некий его идеал. Сделать это непросто, и прежде всего потому, что о сущности правосознания до сих пор идут оживленные дискуссии. Общепринятое определение его отсутствует. В недалеком прошлом правосознание нередко определялось как знание норм действующего права и отношение к ним35. Такая точка зрения логично вытекает из долгое время господствовавшего в нашей науке юридического позитивизма. Согласно этой доктрине, право понимается как совокупность норм, принятых с соблюдением всех формальных требований и охраняемых силой государственного принуждения. Какая-либо оценка права с точки зрения общественной пользы, справедливости или нравственности полностью исключается.

Однако реальные исторические события воочию продемонстрировали несостоятельность позитивизма. Мы убедились (в том числе и на материале собственной истории), что можно совершать чудовищные преступления, можно подвергать геноциду целые этнические и социальные группы и при этом формально не нарушать никаких законов.

В связи с этим после второй мировой войны в Западной Европе (а в последнее десятилетие и у нас) переживает ренессанс теория естественного права. Крупнейшие направления философии ХХ в., такие как экзистенциализм, неотомизм, феноменология, строят свою философию права на фундаменте естественных прав человека, кладут в основу права этические ценности36, ставится задача сближения естественного и позитивного права.

Соответственно изменяются и представления о правосознании. Становится очевидным его творческий характер, способность менять действующее право согласно формирующемуся в правосознании идеалу. Фактический уклад жизни служит правосознанию лишь канвой для относительно самостоятельного обоснования принципов “идеального права”. Правосознание обычно не может удержаться в рамках нужд и запросов своей эпохи и для обоснования своих стремлений апеллирует к метаправовым категориям. Весьма характерны, например, следующие определения: “Правосознание - это ориентация на идеал правового государства, которая имеет этически безусловный характер...” или: “Правосознание - осознание индивидом себя как свободного субъекта правоотношений, который сознает, что ему можно, должно и нельзя, и уважает такую же свободную и ответственную личность в каждом другом человеке”37.

Приведенные высказывания интересны как свидетельства серьезного поворота, происходящего в изучении правосознания. Представляется более корректным определить правосознание как отражение в общественном и индивидуальном сознании наличной правовой действительности в форме правовых знаний, оценок и установок и выработку на этой основе идеала, в соответствии с которым должно осуществлять изменение этой действительности. При таком подходе, естественно, нельзя говорить о существовании людей, “лишенных правосознания”38. Соответственно, следует говорить не о формировании правосознания как такового (ибо оно уже сформировано), но о его преобразовании в состояние, способствующее выполнению правовой культурой в целом своей гуманистической функции.

Проблема правосознания как фактора, изменяющего наличное правовое бытие в соответствии с гуманистическими началами, активно изучалась в отечественной философии права. В этой связи можно назвать таких блестящих ученых, как Л.И. Петражицкий, Б.А. Кистяковский, П.И. Новгородцев,

С.Л. Франк и др.39

Интересной представляется точка зрения И.А. Ильина. По его мнению, именно в нормальном правосознании воплощаются гуманизирующие черты, что приводит его к периодическим конфликтам с положительным правом. Наступает кризис правосознания, который должен разрешиться становлением нового, более совершенного положительного права и правосознания40.

Высокий гуманизирующий потенциал данной концепции представляется бесспорным. Однако его реализация в современных российский условиях чрезвычайно затруднена. На быстрое распространение “нормального” правосознания и автономное соблюдение правовой дисциплины надеяться, к сожалению, не приходится. “Естественное правосознание” И.А. Ильина в действительности отнюдь не естественно, но является завершающим результатом долгого и сложного культурного развития, которое мы только начинаем. Поэтому концепция И.А. Ильина может быть принята сегодня лишь как программа-максимум, как отдаленный (но от этого не менее важный) идеал развития правосознания.

Насущные же задачи определяются существующим состоянием правосознания. Мы считаем, что наиболее важным сегодня является совершенствование оценочного и теснейшим образом с ним связанного установочно-деятельностного компонентов правосознания41. В этом отношении правосознание можно разделить на: 1) проправовое (признание самостоятельной ценности права и устойчивая сознательная установка на безусловное соблюдение его норм); 2) контрправовое (сознательное отрицание социальной ценности права в сочетании с готовностью, не обязательно реализуемой, нарушения его норм); 3) аправовое (фактическое отсутствие у индивида какой бы то ни было осознанной оценки права. Деятельность личности в этом случае по преимуществу непосредственно регулируется неправовыми нормами, ее совпадение или расхождение с нормами права является в значительной степени случайным).