Часть 8.

Когда речь идет о наиболее сложных объектах, эффект целостности выражается наиболее ярко, в частности, в появлении свойства самоорганизации, саморегулирования. Недооценка эффекта целостности ведет к познавательным и практическим неудачам. Например, известный отечественный физиолог П.Анохин так говорил о недостатке современной нейрофизиологии в связи с игнорированием эффекта целостности:

«Одним из критических пунктов современной нейрофизиологии ..[является] отсутствие организованной и осознанной тенденции к синтезу … мы наблюдаем совершенно не оправдавшую себя тенденцию… Характерной чертой этой тенденции является молчаливое допущение того, что целое ничего не привносит в проблему сверх того, что дает нам аналитический опыт, что подсказано свойством деталей этого целого. При таком допущении с самого начала отрицается какое-либо своеобразие целого, наличие у него свойств, присущих только целому как таковому, но не отдельным его деталям и элементам. Оно исключает появление новых качеств, которые возникают, как только сложилось организованное целое»

Принимать во внимание целостность и эффект целостности кажется совершенно тривиальной идеей. Но сравним то, что только что процитировано из современной научной литературы, с тем, что около 200 лет назад писал Гёте, характеризуя деятельность ученых своего времени:

«Иль вот: живой предмет желая изучить,

Чтоб ясное о нем познанье получить,

Ученый прежде душу изгоняет,

Затем предмет на части расчленяет

И видит их, да жаль: духовная их связь,

Тем временем исчезла, унеслась»

(Гёте, Собр. Соч. -М., 1947, т.3.)

Как видим, та же идея, та же претензия. Простые вещи тоже не всегда легко усваиваются.

Свойства вещей это возможности их взаимодействия с другими вещами. Эффект целостности означает, что возможности целого иные, нежели возможности частей по отдельности и в совокупности. При сложении частей в целое одни возможности исчезают, другие появляются. Даже если часть относительно самостоятельна внутри целого, ее свойства внутри целого не тождественны ее свойствам вне этого целого. Например, повествовательный текст состоит из отдельных фраз, являющихся его частями. Однако, если не любая, то почти любая фраза вне этого текста имеет несколько, а в иных случаях и кардинально, другой смысл, чем в тексте. Это общий логический закон, который воплощен в гегелевской трактовке части и целого. В силу объективной функциональной предназначенности частей в органическом целом, вне этого целого они полностью «обессмысливаются». Внутри же целого органические части имеют - каждая - частичную функцию. Эти функции интегрируются в нечто снимающее их в целостности.

Стремление представить Мир как органическое целое характеризует натурфилософскую тенденцию в философии с античности до настоящего времени. Это стремление неустранимо в силу того, что категория часть/целое является одной из матриц нашего мышления. В чисто логическом смысле это стремление воплотилось в философии холизма -в концепции, рассматривающей целостность как высшую категорию. Мир --- процесс создания все новых целостностей в творческой эволюции. Высшая конкретная форма органической целостности - человеческая личность /Я.Смэтс, 1926/.

Поскольку доступный нашему познанию Мир «разобран» многочисленными науками, которые создают фрагменты образа Мира, всегда неизбежно будет стремление «соединить» эти «куски знания» в единый образ, в целое знание (в этом смысле отчетлива интенция Вл.Соловьева в его теории «цельного знания»). Это есть логическое (и психологическое)/ оправдание философии натурфилософского толка.

Однако уже аристотелевский принцип, что лишь количественно-определенное разумно рассматривать под углом зрения целого и части, ограничивает наши возможности рассматривать Мир в этом ракурсе. Независимо от того, конечен он или бесконечен, мы его не знаем как Всё. Поэтому речь не может идти о целом Мира, о лишь о целом нашего знания о Мире на данный момент. А значит и эффект целостности принадлежит знанию о нем. Натурфилософское знание, воплощающее эту целостность (или претендующее на это воплощение), имеет иной смысл и значение, нежели входящие в него и снятые в нем составные части -знания из различных конкретных наук.

10.3.3.Методологтическое и гносеологическое значение категории часть/целое

Это значение вытекает из следующего. Познание всегда начинается как частичное, оно не может одноактно «схватить» любое целое как целое. И тут возникает ситуация, которую описал еще Плиний Старший /1 век н.э./:

«Величие и могущество природы таковы, что любое проявление ее можно подвергнуть сомнению, если воспринимать части, а не целое» /Культура древнего Рима. М., 1985, т.1, с. 263/.

Гносеологический парадокс и герменевтический круг. Нельзя познать целое, не зная частей. Но части, вырванные из целого /познанные раньше, чем целое/, -- не то, что они в целом. Возникает гносеологический парадокс, герменевтический круг: чтобы познать целое, надо познать части, но чтобы правильно понимать части, надо знать целое. Это является постоянной фундаментальной трудностью познания. Решение этой проблемы породило герменевтику как специфическую познавательную парадигму. Зафиксировавший эту герменевтическую ситуацию Шлейермахер (XIX век) предложил и образ ее решения - образ спирального движения мысли: от нерасчлененного и слабо структурированного образа целого к частям, от них к более четко определенному целому, от которого - к переосмысленным частям, и так далее. Природа вещей и структура мышления заставляют нас сначала искать отправную точку в некотором предварительном целостном взгляде, от которого начинается движение к частям, а от них - к синтезированному целому. Гегель для теоретического познания сформулировал мысль о восхождении к конкретному через ряд абстракций. Маркс воспринял эту мысль и выразил ее в известной формуле: «конкретное есть сумма абстрактных определений». Отправляясь от абстрактного /неопределенного, плохо определенного/ целого, мы выдвигаем идеи, гипотезы, каждая из которых -- абстрактная «часть» будущего цельного знания. Теория представляет целостность.

Особую остроту эта проблема приобретает в познании длящихся изменяющихся объектов. К таковым относится очевидным образом социум, бытие которого есть его история /история человечества/. Отсюда та острота методологических и эпистемологических проблем истории как науки, которую мы фиксируем в ХХ веке.

В самом деле, любой историк находится в некоторой точке отсчета, отдаленной от изучаемых событий некоторым временным интервалом. Этот интервал не пуст, а заполнен событиями, которые могут быть /или являются - но мы этого можем достоверно не знать/ следствиями тех событий, которые составляют предмет нашего интереса и изучения. Ясно, что понимание изучаемого события историком не может не отличаться от понимания его современниками и участниками, так как историк знает следствия, которые были во тьме будущего для современников. Именно поэтому, как сказал П.Рикёр,

«не существует истории настоящего в строго нарративном смысле слова. Она могла бы быть лишь предвосхищением того, что напишут о нас будущие историки», но «мы не знаем, совершенно не знаем, что скажут о нас будущие историки» /Рикёр, В. и р., 171/.

В самом деле, мы ведь не знаем будущих событий, которые для будущих историков осветят наше время. Люди, разделенные временем, имеют дело с различными целыми, включающими в себя различные части. Ведь история России с 1917 года до 1990 и её история с 1917 до 2000 года - это разные истории, и их понимание, в том числе понимание их частей /периодов/, не может не быть различным. Разумеется, в понимание прошлого вмешивается идеология /парадигмы, менталитет, мифология/ настоящего, но, даже отвлекаясь от этого, различия в толковании неизбежны. Именно это является источником проблемы объективности исторического знания. Но это же дает нам и ключ к ее решению. Разумеется, как и в формировании любого знания, возможны ошибки и пристрастия, а их оценка другими в качестве таковых в свою очередь могут содержать ошибки и пристрастия. Возникает клубок взаимонепонимания, создающий впечатление полной субъективности. Но если в естественных науках судьёй могут выступить опыт и практика, то в исторической науке, такого судьи нет и быть не может. Поэтому единственным критерием объективности исторического знания является правильность построения исторического нарратива, требования такой правильности выработала нарратология. Суть этих требований сводится в сущности к построению рассказа, обладающего целостностью. В этом смысле исторический нарратив сходен с художественным произведением в смысле применения к нему требований, сформулированным Аристотелем /правда, сам Аристотель поэзию и историю не просто различал, но и противопоставлял/. Что касается описания отдельных исторических фактов /событий/, то «перечень бессвязных фактов не является рассказом» /Рикёр/ и не является, соответственно, научным конструктом, а лишь материалом к его построению. Таким образом, вопрос об объективности исторического знания - это не вопрос о соотношении знания и некой «объективной реальности», поскольку она нам не дана никаким способом, кроме как в описаниях и конструктах, которые мы сами создали. Это вопрос о целостности нарратива, которая обеспечивает доверие к нему. Была ли история такой, как мы ее описал - вопрос бессмысленный в силу его непроверяемости средствами, отличными от построения другого нарратива. Но правильно построенные нарративы равноценны. В этой ситуации те нарративы, которые описывают различные целые, будучи, естественно, разными, а иногда и противоречащими по содержанию, могут быть вполне объективно фундированы тем составом частей, которые составляют и ограничивают описываемое и рассказываемое целое.

10.3.4.Аксиологическое значение категории часть/целое

Существенно также аксиологическое значение категории часть/целое. Она и ее дериваты - целостность, нецельное - имеют область применения в сфере морали и эстетического сознания.

Морально нецельный человек - ущербная личность. Нравственным является лишь человек, обладающий нравственной целостностью. Нравственная целостность - как и любая другая - содержит в себе отдельные нравственные качества как снятые. Нравственная целостность - континуальна, а не дифференцированна. Она не агрегат. Это континуальное состояние души, в котором нет ни внешних, ни внутренних границ. Абсолютная нравственная целостность представлена в образе Христа. В призыве к такой нравственной целостности суть христианства. Нравственная целостность, в том числе и реализованная в Христе, есть континуум, но вовсе не однородность и бескачественность. Она в этом смысле не похожа на массу вещества, будь то вода в стакане или золото в слитке, где нет внутренних возмущений, протуберанцев. В нравственной целостности они есть, и в Благой Вести о Христе (Евангелии) мы их видим. В этом смысле нравственная целостность скорее сравнима с целостностью Солнца или мирового океана, полных внутренней жизни и разнообразия, но дарующих благодать как одно, как целое. В более философском аспекте можно сравнить нравственную целостность с лейбницевской монадой, которую Лейбниц описывал так:

В монаде «многоразличие должно объединять многое в едином и простом. …в простой субстанции необходимо должна существовать множественность состояний и отношений, хотя частей она не имеет»

Другим аспектом нравственного значения является вопрос о самооценке и самопознании человека. Человек подобен истории, его бытие есть история его становления и свершения. И здесь полностью имеют место те отношения, которые выявлены для исторического знания. Точкой отсчета в любой оценке и самооценке человека является настоящее, а оценивается целое прошедшей жизни. И оценки в 80 лет может разительно отличаться от оценки в 40 лет, и это естественно. Это неизбежно /если объективно/ различные нарративы. Если речь идет о знаменитом или известном человеке /царе, писателе, полководце и т.д./, жизнь которого окончена, то нарративы, его описывающие, меняются со временем, и объективное значение в сегодняшней жизни имеют те Шекспир, Наполеон, Толстой, которые рассказаны сегодня. Никакая другая «объективность» не имеет значения, так как немыслима. При этом, конечно, нужно учитывать стохастический характер жизни и распространения самих нарративов в сфере обыденного сознания.

Аналогичным образом категория часть/целое имеет значение в эстетическом плане. Произведение искусства лишь тогда является эстетическим объектом, отвечает своему идеалу и объективной цели, когда оно является органическим целым. В этом, собственно, заключается требование гармонии -- такой взаимообусловленности частей, в которой изменение или изъятие части влечет изменение или прекращение бытия данного целого как такового. Объективная цель любого произведения искусства, независимо от субъективных намерений автора, заключается в том, чтобы «произвести эстетическое впечатление». Непременным условием такой способности является целостность. Не образовавшие целостности элементы музыкального, архитектурного, живописного, литературного, танцевального произведения, спектакля, не породившие эффекта целостности, вполне подобны бессвязному набору эпизодов, не образующих нарратива.

Каковы логические условия нарративности произведения искусства в обобщенном виде?

Во-первых, произведение должно быть «количественно определенным», то есть «иметь начало, середину и конец». Понятно, что в разных видах искусства сам смысл этих понятий, особенно «середины», специфичен, но общий логический смысл один и именно тот, который обозначен Аристотелем. Во-вторых, экспликация, что целое есть множество, объединенное общностью природы или связью, должна быть переинтерпретирована для сферы произведений искусства. Применительно к картине, например, речь не может идти о частях как мазках краски, хотя «материей» картины являются цветовые пятна; но это не первая /то есть не ближайшая/ материя и не первые, то есть не ближайшие, части. Речь должна идти об эстетических, художественных, а не вещественных составляющих /частях целого/. Решением является рассмотрение не экстенсиональных, а интенсиональных частей. Для каждого вида искусства они специфичны. Например, для архитектурного сооружения таковыми являются пространственные конструкции-моменты - прямые и кривые, плоскости и объемы, углы, сферы и полусферы и т.п. Именно они как интенсиональные части составляют целое, которое обладает или не обладает желаемой целостностью, способностью произвести впечатление, например, воздушности или величественности.

Каков же общий вывод? В произведении, претендующем на эстетическую значимость, эффект целостности обеспечивается эстетически значимыми частями, несущими по своей онтической природе образную или символическую нагрузку. Это придает ему фрактальный характер, в чем, собственно, и состоит его отличие от некоторого механического целого. Смысл этого утверждения будет яснее, когда чуть дальше мы рассмотрим понятие фрактала и основные идеи фрактальной концепции.

10.4. Проблема категориальности идей части и целого

Начиная с XIX века универсальность категории часть/целое, а тем самым и ее категориальный статус, неоднократно ставилась под вопрос.

Исторически первым было наблюдение того, что идея части/целого с ее принципом «часть меньше целого» сомнительна в области математики. Например, с точки зрения обыденного сознания четных чисел в натуральном ряде должно быть вдвое меньше, чем всех чисел, так как они составляют только одну вторую часть ряда. Но поскольку каждому числу ряда можно сопоставить четное число, получается, что четных чисел в натуральном ряду столько же, сколько и всех.

Второй вариант такого сомнения наблюдается в квантовой механике. Утверждается, что квантовая теория принесла совершенно новое понимание понятия «состоит из», что, согласно квантовой механике, принципиально нельзя построить объект микромира из все более мелких и меньшей массы частиц. На уровне ядра часть меньше целого, но целое меньше суммы частей /дефект массы/, на субъядерном уровне часть может быть больше целого, но целое = сумме частей /адроны - кварки/. Из этого делается вывод, что категория часть/целое не является осмысленной в этой сфере бытия и познания.

Разумеется, обыденное представление о части и целом неприменимо и неадекватно в описанных ситуациях. Но заслуга философской рефлексии как раз и заключается в том, что задолго до возникновения потребностей практики и указанных парадоксов, она показала, что отношения между частью и целым имеют разнообразный характер и отнюдь не сводится к отношениям механистического типа, являющимся лишь частным случаем.

Самые последние сомнения в универсальности понятий часть и целое связаны с понятием фрактала. Это новейшее понятие математики и синергетики считают способным перевернуть взгляды почти на все области человеческого бытия. Фрактал это объект, в понятии которого дистанцируются от «традиционных понятий задания и описания формы: места, границы, ширины, длины, дихотомий “непрерывное -- дискретное”, “простое - сложное”, определений типа “сложное есть сумма простых частей”» / Тарасенко В.В. Метафизика фрактала //Стили в математике. - СПБ, 1999, с.424

«В случае применения фрактальной концепции…методология «сборки» целого из частей сильно меняется: части не очевидны, границы не видны, для сборки целого частей недостаточно /точнее, частей бесконечно много, они бесконечно иерархизированы, перепутаны, наложены друг на друга/, и традиционная методология, идущая по пути часть - граница - целое не приводит к сборке целого, а разрушает познание бесконечными усложнениями и ограничениями» /там же/.

«Исследования фракталов, - говорит создатель синергетики Г.Хакен, -- находят, пожалуй, свои важнейшие приложения в математических описаниях специальных структур, которые возникают спонтанно, например, таких структур, как облака» (Синергетике - 30 лет. Интервью с профессором Г.Хакеном //Вопросы философии, №3, 2000 г., с.54).

Фрактал рассматривается как самодостаточный, одним из его определяющих свойств является самоподобие - в нем части подобны /до тождества/ целому. Поэтому говорят, что в фрактальной концепции методология «сборки» целого из частей сильно меняется: части не очевидны, границы не видны, для сборки целого частей недостаточно и т.п.

Фрактальная концепция удобна для описания самоорганизующихся процессов жизни и социума.

Во всех тех случаях, когда наука использует категории, она делает это полурефлексивно. Автоматическим следствием этого является использование обыденного смысла, который и отвергается, что вполне естественно. На примере отвержения идеи часть/целое это отчетливо видно.

Наличие категории в структуре мышления совсем не предполагает обязательного использования имени данной категории. Не использование имени не означает обязательного отсутствия категории в структуре мысли. Когда речь идет об узкоспециализированных областях высказываний и описаний, тем более, применяющих математические формализмы, потребность в эксплицитном использовании категорий возникает либо в ситуации «перевода» специального текста в текст повседневного общения, либо в ситуации перевода текста из одного узкоспециализированного языка в другой узкоспециализированный язык. Категории наличествуют в базовом языке повседневности. В нем они сформировались как формы мысли, аутентичные начальной и повседневной практике. Вопрос, следовательно, в том, что происходит с категориями на уровне специализированного сознания? Категории наличествуют в базовом языке повседневности. В нем они сформировались как формы мысли, аутентичные начальной и повседневной практике. Вопрос, следовательно, в том, что происходит с категориями на уровне сущностного или специализированного сознания?

В актах сущностного интендирования образуются языковые ниши - области специализированных языков. По мере того, как практическая и познавательная деятельности все более дифференцируются /появляется все больше специализированных сфер практики и деятельности/, таких языковых ниш образуется все больше. По мере того, как специализация углубляется и расширяется, происходит расширение соответствующей языковой ниши и отдаление ее как от исходного базового повседневного языка, так и от других языковых ниш. Между даже близко соседними нишами образуются языковые лакуны, которые трудно перейти. В силу этих явлений становится все более трудно понимать ту или иную деятельность или науку человеку повседневного языка и «обитателю» соседней ниши, не говоря уж об отдаленной. Например, современный лингвистический текст будет так же непонятен физику, как и специальный физический текст лингвисту. Более того, языки различных математик /на глубоком специальном уровне/ могут быть непонятны математикам. Это естественно и закономерно. Поэтому должны с неизбежностью возникать точки языкового соприкосновения. Они могут быть только языковыми гибридами, связью в которых может быть только язык повседневности.

По мере развития различных специальных видов практической и познавательной деятельности они «обзаводятся» своими специальными лексиконами, своими специальными языками, в которых артикулируются те новые опыты, которые и образуют новизну этих видов. Так появляются новые слова, или старые слова изменяют смысл. Чтобы новички в этой сфере /а они всегда должны быть, иначе сфера аннигилирует/ освоили этот язык, им надо объяснить новые смыслы на старом, известном им языке. Старым языком может быть только язык повседневности, с его грамматикой и логикой /категориями/. Разные, но смежные виды деятельности могут и, как правило, имеют точки языкового соприкосновения, представляющие собой «смесь» слов двух ниш и базового повседневного языка. Именно эту смесь и можно назвать языковым гибридом.

Это относится как к практике, так и науке. Каждая наука, даже отрасль развитой науки /например, математики, физики/, имеет свой язык. Это не просто слова, это имена объектов-понятий. В отличие от практически-вещественной деятельности, в теоретической науке почти ничего нельзя объяснить «на пальцах» или посредством простого показа. Здесь сведение к языку повседневности совершенно неизбежно, оно идет годами изучения школьных математик и физик, языки которых приобретают статус повседневного языка. Чтобы войти в языковую нишу науки, необходимо пройти некоторую необходимую языковую траекторию, длина, последовательность /непрерывность/ и разветвленность которой только и могут обеспечить становление нового языка привычным. Начальные ступени таких траекторий становятся элементами повседневного языка, опираясь на который, более глубокие специализации приобретают свою «понятность».

Термины повседневного языка, в том числе именующие категории, в процессах специализации перестают быть удобными для использования. Так создается иллюзия, будто категории становятся неприменимыми. Но, как говорит Вернер Гейзенберг, «в конце концов, мы должны будем полагаться на некоторые понятия, которые принимаются так, как они есть, без анализа и определений» /Гейзенберг, с. 105/.

Это слова и понятия повседневного языка. Как можно объяснить современную физику не физикам? Они «не будут удовлетворены, пока им не будет дано объяснение и на обычном языке,… который может быть понятен каждому», «Но и для физика возможность описания на обычном языке является критерием того, какая степень понимания достигнута» /там же, с.104-105/.

Это совершенно замечательные и глубоко правильные слова. Вопрос только в том, а где, собственно, необходимо, чтобы не физик понимал современную физику /не математик -- математику, не химик - химию, не биолог -- биологию, не лингвист - лингвистику, не экономист - экономику и т.д./. Такая необходимость имеет место в актах приобщения новичков к новой деятельности, в актах введения их в языковую нишу. Второй аспект - это акты взаимодействия, взаимопонимания «обитателей» различных языковых научных ниш. Закономерностью развития наук является их дифференциация и интеграция. Проф.Г.Хакен так описывает этот процесс:

«Сначала возникает очень много отдельных областей науки, которые все более расщепляются. Но тут же оказывается, что очень важно и плодотворно вести поиск общезначимых связывающих принципов, с тем, чтобы эти дисциплинарные области могли каким-то образом коммуницировать друг с другом» /Синергетике… с.60/. Различные формы общения и сообщения «обеспечивают … диалог между различными специальными областями» /там же/.

Примеры - появление таких синтетических обобщающих направлений мысли как кибернетика, синергетика, теория систем и т.п. Именно в таких ситуациях становится актуальным положение Г. Райла: «Переговоры между теориями могут и должны вестись с помощью дотеоретических понятий» /Райл, с. 170/.

Теперь мы можем ответить на вопрос: действенна ли категория часть/целое в рассмотренных выше сферах? Эксплицитное использование этих понятий непосредственно в научных текстах, касающихся квантовых объектов, живых организмов, или фракталов никакой научной нагрузки не несет, ибо слова эти обыденны. В этом смысле указанные понятия действительно неприменимы. Но не потому, что они лишены смысла, а потому, что бесполезны в данном применении, так как есть более точные и строгие слова, чтобы описать происходящее. Однако это касается лишь языка, а не логического содержания высказываний. Математическое описание ядра атома на язык обыденного сознания может быть переведено лишь как утверждение что протон и нейтрон части ядра, что оно состоит их них. При этом, конечно, мы должны не забывать, что слово «часть» нельзя употреблять здесь в механистическом смысле. При переходе из одной языковой ниши в другую с высших этажей специализированного языка всегда приходится опускаться на нижние этажи. Иногда вплоть до базового языка, и тогда категории мы встречаем неизбежно. «Опуская» понятие фрактала на обыденный язык, мы можем сказать, что фрактал есть континуальное органическое целое. Это новый тип объектов и новая идея в понимании часть/целое, так как прежде органические целые мы понимали лишь как дифференцированные. Но именно в этой своей особости идея фрактала может быть применена в более глубоком описании привычных объектов.

Вопросы для повторения

1. Особенности обыденных представлений о части и целом.

2. Вклад Аристотеля в понимание части и целого.

3. Идея органического целого, предложенная Кантом.

4. Принципиальное изменение в понимании части и целого в концепции Гегеля.

5. В чем различие между дифференцированным и континуальным целым?

6. В чем различие между экстенсинональными и интенсиональными частями?

7. Что такое эффект целостности и какое значение он имеет в практической деятельности.

8. Почему возникают и в чем заключаются познавательный парадокс и герменевтический круг?

Упражнения и задачи

1. В структуре какого из следующих выражений имеется категория часть/целое: «в целом мире не увидишь такой красоты», «с задачей вы справились полностью».

2. В чём заключается эффект целостности молекулы кристалла поваренной соли? А её отдельной молекулы?

3. В одном из диалогов Платона в контексте проблемы часть-целое поставлен вопрос: «чем различаются золото и лицо?». В чем смысл этого вопроса, какого ответа, по-вашему ожидает Платон. Как правильно ответить на этот вопрос?

4. Перед вами часть ствола свежеспиленного дерева. Имеет ли он части, и если да, то какие?

5. Как понимать эффект целостности музыкального произведения, например, симфонии, состоящей из трех частей?

6. Есть ли в научной статье экстенсиональные и интенсиональные части? Как можно проанализировать ее категориальную структуру с этой точки зрения?

7. Представьте себе, что вам в руки попал ценник стоимости томского ресторана XIX века. Означает ли это, что вы теперь знаете, дорого ли было пообедать тогда в этом ресторане?

Литература

Аристотель. Метафизика (любое издание). Книга 5, главы 25-27

Кант. Собр.соч. в 6 томах, т.5, §65

Гегель. Наука логики Книга 1 (Учение о сущности), Отдел 2, глава 3, п.А до примеч.

Глава 11.

Категория внутреннее/внешнее

11.1.Предварительная экспликация

Слова «внутреннее» и «внешнее», как и производные от них, часто используются обыденно не только в повседневной речи, но и в научной и в философской. Они очевидным образом происходят от предлогов «в», «внутри», «вне», то есть выражают какое-то отношение. В обыденном языке в качестве существительных эти слова не употребляются, а употребляются как прилагательные к словам типа «вид», «устройство» /внутренний и внешний вид, внутреннее и внешнее устройство и т.п./. В качестве философских понятий они употребляются не как прилагательные-определения, а как субстантивированные прилагательные, то есть как абстрактные существительные.

Обыденные употребления те, где в качестве внешних и внутренних определяются некоторые вещи, действия, события или качества. Например, мы говорим о внутренних и внешних органах организма. Руки, ноги, голова и т. п.-это внешние органы, а сердце, желудок, печень - внутренние. Дело обстоит не так, что мы научаемся употреблять эти слова из какого-то предварительного понимания, а, напротив, из употребления мы усваиваем как бы смысл этих слов. Он в данном случае очевиден. То, что находится /пространственно!/ внутри, то есть в некоторых границах, это и есть внутреннее. А что вне этих границ - внешнее. Приведем еще примеры употребления этих слов на уровне обыденного сознания, хотя бы и с элементами необыденности. Мы говорим: «внутренний долг государства», «внутренний /скрытый/ смысл, подтекст утверждения, текста», «внутреннее единство некоторого многообразия», «внутренний мир человека», «я внутренне убежден, внутренние убеждения», «внутренняя логика событий».

Подобным же образом мы употребляем слово «внешнее». Мы говорим: «внешний долг государства», «внешне это выглядит так» , «только внешне они дружны», «внешность человека», «внешне он кажется убежденным верующим», «внешняя связь событий такова, что ».

Если не всё, то многое и разнообразное может быть аттестовано словами «внешнее», либо «внутренне», что, собственно, и свидетельствует о категориальности этих слов. Нашему мышлению присуща категория внутреннее/внешнее.

Это подтверждается также возможностью выразить соответствующие идеи различными языковыми способами, причем эти способы проливают дополнительный свет на смысл категории. Например, фразу «только внешне они дружны» можно заменить фразами, «только кажется, что они дружны, только по видимости они дружны». Фразу «внешний долг государства» фразой «долг государства другим странам». Фраза «если смотреть поверхностно, то кажется, что он убежденный верующий» соответствует фразе «внешне он кажется убежденным верующим» и т.п.

То же можно сказать и об использовании идеи внутреннего. Например, «я внутренне убежден» можно заменить на «я глубоко, на самом деле убежден» и т.п.

Являются ли все возможные использования слов «внутреннее» и «внешнее» примерами /проявлениями/ действия категории В/В? Можно сказать так: употребляя эти слова /как и их заменяющие/, мы имеем смутную идею деления универсума вещи /ее тотальности/ на некие «стороны» /не пространственные, конечно/, некие «снаружи» и «внутри»: в смысле - скрытые от глаз и не скрытые. Большинство приведенных выше примеров такому несколько неопределенному описанию соответствует. Представим себе сферу, относительно которой наблюдатель-1 может находиться внутри или во вне. Представим метанаблюдателя, который наблюдает за первым наблюдателем. С его точки зрения наблюдатель-1, находясь вне, снаружи сферы, наблюдает ее внешнюю сторону, а находясь внутри, наблюдает ее внутреннюю сторону. Однако если бы наблюдатель-1 был лишен памяти, и, наблюдая изнутри, забыл, что он наблюдал извне, он не мог бы аттестовать свое наблюдение изнутри как наблюдение внутреннего, он полагал бы, что наблюдает внешнее.

Границы обыденного использования слов «внутренне», «внешне» и сопряженных с ними весьма расплывчаты и неопределенны, но за ними стоит категория, мыслительная клеточка, в которую мы систематически отправляем свои оценки.

11.2.Философская рефлексия

Как бы это ни казалось странным, философская рефлексия этих слов началась поздно - с Гегеля. Ни у Аристотеля, ни у Канта мы не находим тематизации этих понятий. Но сами слова, разумеется, существовали, и Аристотель и Кант их использовали в философских текстах. Например, Аристотель говорит о внешнем характер случайных причин. Кант говорит о внутреннем и внешнем опыте, о внутренней неудовлетворенности богатых людей, прикрытой «внешним блеском», о том, что природа может использоваться человеком внутренне и внешне. Различает относительную /внешнюю/ и внутреннюю целесообразность природы, говорит о внешнем созерцании и внутреннем чувстве /в «Критике чистого разума»/, о внутренней и внешней возможности и др. Использование настолько обширное и разнообразное, что можно говорить о наличии у самого Канта некоторой интуиции внутреннего и внешнего, которая, однако, не стала предметом специальной рефлексии.

Иное дело Гегель. Он не только широчайшим образом использует идеи внутреннего и внешнего, но и дает им обстоятельный анализ, который и можно считать как началом, так и концом обсуждения этой темы в классической философии. Для адекватного понимания его позиции по этому вопросу нужно ясно представить себе место этой темы в общей логике саморазвёртывания понятий-категорий. Этот анализ осуществляется Гегелем в учении о сущности, во втором отделе «явление», в конце его, на переходе к третьему отделу «действительность». Таким месторасположением целиком определяется смысл категорий, формируемый Гегелем. Сущность - тезис, явление - антитезис, действительность - синтез: такова триада, в которой находят свое место понятия внутреннее и внешнее. Они составляют момент перехода от явления к действительности.

Внутреннее и внешнее выступают у Гегеля как различные определения формы мыслимой вещи. Внутреннее - форма рефлексии в себя, форма существенности, а внешнее - форма рефлексии в другое, непосредственность, форма несущественности. Таким образом, «внутреннее определено как сущность, а внешнее как бытие» /4, 631/.

В полном соответствии со своей логикой Гегель устанавливает между внутренним и внешним неразрывную смысловую связь:

«Внешнее и внутреннее суть определенность, положенная так, что каждое из этих двух определений … предполагает другое и переходит в него как в свою истину…» /4 с.631/.

Как это часто бывает у Гегеля, он доводит мысль до парадоксальных формулировок: внутреннее, поскольку оно есть внутреннее, в силу этого есть внешнее; внешнее, поскольку оно есть внешнее, есть внутреннее. Единство внутреннего и внешнего -- противоречие, переход одного в другое и обратно. Внутреннее, таким образом, есть истина внешнего, внешнее есть истина внутреннего.

Целевая установка гегелевского анализа внутреннего и внешнего -- критика кантовского разрыва и противопоставления сущности и явления, ноуменов и феноменов. Если сущность определяется как внутреннее /рефлексия в себя/, а явление как внешнее /рефлексия в другое/, то вся диалектика внутреннего и внешнего, по Гегелю, есть опровержение кантианства в данном пункте, его деления вещей на вещи-в-себе и вещи-для-нас. Внешнее, по определениям Гегеля,

«не только одинаково по содержанию с внутренним, но оба суть лишь одна мыслимая вещь» /4, с.629/.

Согласно Гегелю, явление любого нечто есть рефлексия как в другое, так и в себя, поэтому

«его внешность… есть проявление во вне того, что оно есть в себе» /4, 635/.

«Сущность, будучи определена как внутреннее, содержит в себе указание на то, что она недостаточна и имеет свое бытие лишь как соотношение со своим другим, с внешним, но и последнее… есть не только бытие, …а нечто соотносящееся с сущностью, с внутренним» /4, 631/.

Обратим внимание на слова «сущность недостаточна». Это принципиально иная мысль, чем мысль, что сущность это нечто главное, что достаточно познать сущность, и второстепенным, внешним можно уже не интересоваться. В эмпирической действительности может быть и так. Но гегелевский анализ - на высшем уровне абстракции, логики, и здесь «сущность недостаточна». Это недостаточность того же рода, как заявляет о своей недостаточности возможность, стремящаяся стать действительностью. Сущность как таковая недостаточна потому, что она именно определена как внутреннее, которое не бывает без внешнего, как правое без левого. Сущность «имеет свое бытие лишь как соотношение со своим другим, внешним». В этом вся суть проблемы.

Кантовская вещь в себе /поясним мысль Гегеля собственным примером/ подобна ткани, у которой есть лицевая часть, но нет изнанки, или, может быть, точнее - изнанка и лицевая часть разнесены, разделены, что бессмысленно. Так же бессмысленно говорить о сущности отдельной от явления:

«Нечто состоит в себе и для себя не в чем ином как в том, что оно проявляется во вне. Оно есть откровение своей сущности, так что эта сущность именно и состоит только в том, что она есть открывающее себя»/4, 635/.

Имея в виду эти идеи Гегеля, В.И.Ленин дал свою известную формулировку как максиму марксистской материалистической диалектики: «Сущность является, явление существенно».По этой причине «единство внутреннего и внешнего есть абсолютная действительность» /4, 636/, то есть не то, что мнится «критической философии» /Канта/, а то, что есть «на самом деле, объективно».

При всей диалектической глубине гегелевского анализа, ему, однако, в данном случае не достает всесторонности. Антикантовская направленность увела Гегеля в гносеологизм и поэтому в неправомерное отождествление внутреннего с сущностью, а внешнего с явлением. В силу этого гегелевская трактовка не охватывает всего богатства смыслов внутреннего и внешнего, которыми обладает эта категория. Например, «простые» пространственные отношения из него явно выпадают. «Внешний вид и внутреннее убранство» явно не экземплифицируют отношение сущности и явления. А сказать, что тут не имеет места отношение В/В - вряд ли справедливо. То же о внешнем /телесном/ и внутреннем /духовном/ в человеке. Противоречащие примеры не опровергают гегелевскую трактовку, а лишь показывают ее не универсальность. Универсальной может быть только логическая, а не гносеологическая трактовка. Сущность и явление - не суть категории логики, поэтому они и не универсальны. Они являются дериватами категории существования и основания и лишь опосредуются категорией В/В, когда возникает идея внутреннего основания. Она-то и может трактоваться как гносеологическое понятие сущности, бытийствующей как основание некоторого явления. Но не всякое явление есть внешнее.

11.3. Современная трактовка категории В/В

В чем заключается логический и онтологический смысл внутреннего и внешнего?

В ответе на этот вопрос можно выделить два аспекта.

1.Первый аспект.

Внутреннее понимается как имманентное вещи, ее природе, содержанию, а внешнее - как находящееся в том или ином отношении с вещью, в связи, но не имманентное ее природе, содержанию, то есть единству её материи и формы.

В этом аспекте внутреннее не имеет ничего общего с «внутри» в пространственном смысле. «Имманентное» это то, что неотъемлемо от данного нечто без разрушения его особости, таковости. Проанализируем пример, который прояснит сказанное. Рассмотрим шар как геометрическую фигуру. Что в нем внутреннее и что внешнее? С точки зрения обыденного пространственного представления все ясно: внешнее - это его поверхность, а внутреннее - то, что под этой поверхностью, внутри шара. Но суть бытия шара, его особость как шаровость, состоит именно в его сферической форме, которая представлена поверхностью. Но тогда именно в этом и состоит его природа, имманентно принадлежащее ему внутреннее - его сферическая поверхность. А что же тогда будет внешним для шара? Если иметь в виду геометрическую фигуру, то только его линейные размеры и объем, если же иметь в виду физическое тело, то внешним будут еще и цвет, и вес и твердость, и гладкость /мера гладкости/ и может быть еще какие-то свойства. Обыденное сознание протестует. Однако зададимся вопросом: что совершенно неотъемлемо от шара, ни коим образом не может в нем не присутствовать? Именно и только сферическая поверхность, только она и имманентна, она и есть внутреннее шара в логическом смысле. Именно и только в этом смысле можно понять гегелевскую формулу «внутреннее есть рефлексия в себя». В данном случае, в себя значит «в шар», в шарообразность.

Вместе с тем, конечно, интуиция внешнего ведет к границе нечто, к его взаимодействиям и окружению. Мы так и говорим «на внешних границах», «внешние обстоятельства», «внешние условия». Эта интуиция нашла свое отражение в гегелевском принципе -- «внешнее - рефлексия в другое». Граница, как известно, есть единство себя и другого /она соединяет данное «что» с другим «что» и разделяет их/. В этом смысле граница есть внешнее. Поверхность шара, будучи геометрическим местом соприкосновения шара с другим, есть его граница, есть внешнее. Но она есть граница моей имманентности, местом, где моя имманентность начинает кончаться, а не просто видимая граница. Определение через видение ее было бы совершенно субъективным. Не потому вещь имеет границу, что мы ее видим /наблюдаем, фиксируем и т.п./, а, напротив, потому мы и можем нечто наблюдать, фиксировать как границу, что есть разрыв континуальности во встречном бытии, отделяющий одну имманентность от другой. Случай с «внешними обстоятельствами, условиями» совершенно - в логическом отношении - аналогичен. Внешние обстоятельства - это то, с чем нечто встречается как с другим. Здесь важны оба слова. «Встречаться» - значит «быть в контакте», соединяться, значит быть одним. С «другим» -- значит не с имманентным себе. Мы называем обстоятельства внешними на совершенно законных основаниях, если иметь в виду данные определения. Но не получается ли, что внутреннее и внешнее совпадают? Нет, но примеры показывают, что онтологически внутреннее и внешнее относительны. Они суть противоположности логические, онтологически же они могут и совпадать и переходить друг в друга. Они зависят от точки зрения наблюдателя. Как и все другие категории, они выражают классифицирующую деятельность нашего мышления.

Всякому внешнему соответствует свое внутреннее, и наоборот. Что мы обозначим как внешнее - от этого зависит, что мы должны считать внутренним. И тут нет субъективизма, только относительность. Вернемся к наблюдателю-1, созерцающему сферу изнутри и снаружи /в обычном пространственном смысле/. Конечно же, он наблюдает всегда внешнее, так как акт созерцания всегда обнаруживает нечто в его границах. От способа организации акта созерцания зависит, что именно он созерцает, какое содержание созерцания имеет в своем сознании. Находясь внутри, «вращающийся центральный глаз» увидит не то же, что глаз, упертый в близко расположенную поверхность. Наблюдатель снаружи тем более увидит не то, что внутренний наблюдатель-1. Только метанаблюдатель, в роли которого может выступить только разум, схватывает один и тот же объект, и только он может поставить вопрос о внутреннем и внешнем в наблюдении, а не в объекте. Фактично наблюдаемое может быть оценено разумом и как внутреннее и как внешнее. Но во всех случаях внешнее, отнесенное к выбранному в качестве внутреннего, должно отвечать критериям внешнего - рефлексии в другое, случайности, не имманентности и в известном смысле обусловленности внутренним. Даже если речь идет о внешних обстоятельствах, нужно помнить об обусловленности внешнего внутренним. Как это понять в данном случае?

Относительность внутреннего и внешнего различно проявляется в различных аспектах понимания категории. Во-первых, в смысле перемены точки зрения. Внешнее в одной связи /в одном аспекте/ может быть внутренним в другом аспекте, и наоборот. Ех.: телеграфный сигнал есть внешнее для принимающего аппарата, но внутреннее в телеграфной сети в целом. Во-вторых, в смысле онтологического превращения одного в другое. Внешнее может превращаться во внутреннее: Ех.1: ассимилияция веществ из среды в процессе питания животных, Ех.2: расширение границ государства. Внутреннее может превращаться во внешнее - Ех.: Превращение электромагнитных колебаний в звук.

Внутреннее/внешнее, понятые в первом смысле, имеют ясный гносеологический аспект: движение познания идет от внешнего к внутреннему, от него к переосмыслению внешнего и обратно, и так далее. Именно в этом отношении внутреннее может рассматриваться как сущность, а внешнее как явление. Здесь все отношения, описанные Гегелем, имеют полную силу.

В методологическом аспекте категория В/В требует понять тождество внутреннего и внешнего, то есть действительность как она есть /действительность + ее возможности/.

Другой стороной методологического аспекта является проблема: имманентно ли сознание миру или, напротив, мир имманентен сознанию, или они трансцендентны друг другу? В этом плане категория В/В является определяющей в формировании философской проблематики вообще.

2. Второй аспект.

Второй смысл категории В/В можно назвать экзистенциальным, хотя он остается полностью в рамках логически отрефлексированного значения. В этом плане внутреннее можно обозначить как эзотерическое, тайное, скрытое, а внешнее как экзотерическое, то есть открытое, явное, не составляющее никакого секрета. Понимать это следует не так, что в вещах есть всегда нечто пока неизвестное и непонятное, которое со временем станет известным и понятным, то есть не в смысле пословицы «все тайное становится явным». Разумеется, такое отношение существует, но оно не касается категории В/В. Мы ведь и внешнее /например, в смысле обстоятельств/ не всегда познаем все и сразу, неизвестное внешнее становится известным внешним, здесь не о тайне, не об эзотерическом идет речь. Внутреннее как эзотерическое означает наличие отступающей и укрывающейся тайны всегда. Прежде всего, это относится именно к миру как таковому. Он есть тайна для нас в своей глубине. Знаменитый вопрос Лейбница, «почему есть нечто, а не ничто?» выражает суть этой тайны. Этот вопрос не может иметь ответа потому, что он требует найти нечто внешнее миру, объясняющее его. Но мир, понятый как Всё, не имеет внешнего, кроме сознания о нем. Сознание же о мире не имеет в себе ничего, кроме мыслимых содержаний мира /даже если в него включается «надмирный» Бог/. Оно ничего не может иметь в смысле причин для мира. А это и означает, что мир, сколько бы мы ни постигали его конкретные свойства, имеет в нашем сознании горизонт тайны, горизонт эзотерического, внутреннего. В этом смысле мы научно, философски и религиозно постигаем лишь стороны и моменты тайны, но не ее всю и не как таковую.

То же самое можно сказать и о человеке. Не только «человек вообще» остается тайной для совокупности изучающих его наук, но и каждый человек есть тайна для другого и для себя самого. Это обнаруживается в факте бессознательного в виде памяти и воли /бессознательное в смысле Фрейда и Юнга в принципе познаваемо и не представляет собой эзотерического внутреннего/. Когда-то Маркс назвал промышленность экзотерическим раскрытием человеческих сущностных сил. Но именно человеческие сущностные силы и есть эзотерическое человека, экзотерическим раскрытием которых является вся культура.

Эзотерическое и экзотерическое, несомненно, находятся в отношении раскрытия первого вторым. Но в отличие от отношения сущности и явления, которое как бы допускает исчерпание сущности, полное ее раскрытие невозможно, экзотерическое всегда неполно раскрывает эзотерическое, которое выступает в этом смысле как представление бесконечного, но не том смысле, что эзотерическое потому не раскрываемо, что оно бесконечно /как бы мы могли это знать?/, а в прямо противоположном смысле, что эзотерическое представляет идее бесконечного позитивный смысл: возможность раскрытия без исчерпания.

В онтологическом плане всякая мыслимая вещь вначале есть внутреннее как еще не показывающая себя в своей подлинности /в истине/. Так, зародыш растения или ребенок есть внутреннее растения или внутреннее человека, как тайна его будущего. Точно так же, по Гегелю, природа есть лишь внутренний, а не действительный бог /истина его в том, что он дух/. В этом представлении мы видим связь внутреннего с возможностью, а внешнего с действительностью. Эзотерическое в этом смысле и есть совокупность возможностей как «не проснувшихся намерений бога». Тайна тайны в том, что она есть не реализовавшаяся и не достигшая еще уровня реальности возможность. Экзотерическое тогда -- это свойства как внешние проявления внутренне присущих возможностей. Единство же эзотерического и экзотерического можно понять как тотальность вещи. Это и есть абсолютная действительность по Гегелю.

Вопросы для повторения

1. Обыденные представления о внутреннем и внешнем.

2. Гносеологический и экзистенциальный аспекты в понимании внутреннего и внешнего.

3. Онтологическая относительность внутреннего и внешнего.

Задачи и упражнения

1. В каком из следующих двух высказываний категориальная структура включает идею внутрнее/внешнее, а в каком нет: «Внутри ящика что-то шевелилось», «Он только кажется таким суровым».

2. Что можно сказать о поговорке «Чужая душа потемки» в контексте категории внутреннее /внешнее?

3. Проанализируйте в контексте категории внутреннее/внешнее живой организм.

4. Можно ли указать внутреннее и внешнее такого теоретического объекта как натуральный ряд чисел?

Литература

1. Гегель Г. Наука логики. Кн.2 (Учение о сущности) Отд.2 гл3 п.С.

2. Сагатовский В.Н. Основы…* Гл.3 п.В пп е.

Глава 12.

Категория простое/сложное.

12.1. Предварительная экспликация

На уровне обыденного сознания мы привыкли достаточно свободно интуитивно различать простое и сложное. Сложным обычно считают то, что в практике человека оказывается трудным для исполнения. По-видимому, идея сложного возникла именно из идеи трудности. Например, трудно овладеть квантовой механикой - сложная наука. Трудно перейти перевал, говорим - «сложный». Однако в процессе рефлексии подобных ситуаций естественно возникает вопрос: что обусловливает трудность одних задач и простоту других. Не есть ли это «что-то» «объективная» сложность (или простота)? Но ведь то, что сложно для одного, может быть простым для другого. Отсюда вопрос: не является ли деление на простое и сложное чисто субъективным? Ответить на эти два взаимосвязанных вопроса означает осуществить философский анализ категории простое/сложное. Важность этой категории просматривается в повседневной практике выбора простого и сложного, в проблематике сложных систем, в принципе «сознание есть эффект сложности» и в ряде других важнейших проблем.

Природа сложности однако недостаточно изучена.

Для адекватности подхода к сложности необходимо отрефлексировать тот факт, что это понятие количественное, и значит, речь должна идти о мере сложности.

Понятие меры требует числа, и это наводит на мысль, что сложность может быть связана с числом составных частей предмета. Эмпирически это многообразно подтверждается. По этому признаку мы аттестуем сложность бытовых приборов, машин, математических уравнений и т.п. Например, чем в уравнении больше степеней неизвестного и самих неизвестных, тем труднее его решать, и тем более сложным мы его считаем. Важно подчеркнуть, что этот принцип пригоден только для сравнения однородных по материалу и типу вещей. Можно говорить, что атом гелия, более сложен, чем атом водорода, гранит более сложен, чем кварц, Многоклеточное более сложно, чем одноклеточное. Но нельзя сравнивать по сложности физические вещи с социальными процессами или продуктами духовной деятельности. Такие сравнения бессмысленны. Этот критерий сложности относителен и условен, его смысл более или менее определёнен только для макромеханических систем. Рассмотрим пример «гранит более сложен, чем кварц». На уровне обыденного взгляда это верно. В граните смешано несколько минералов, а кварц однороден, это только один минерал. Но это сравнение, пригодное в обыденной жизни, не корректно с научной точки зрения. Анализ строения гранита заключается в разборке его на механические части - задача сравнительно простая. А анализ кварца - это анализ его молекулярно-атомной структуры - задача гораздо более трудная. Значит, это различные типы сложности, сравнивать их некорректно. Части тоже могут быть однородными или разнородными, и это имеет значение в определении сложности целого. В общем случае вещь, состоящая из однородных частей менее сложна, чем состоящая из разнородных. Части могут быть различным образом связаны между собой, составляя целое. В одних случаях фактически связаны лишь некоторые с некоторыми, в других все со всеми. Интуитивно кажется, что в последнем случае вещь сложнее.

12.2. Историко-философские сведения

Не рассматривая проблему подробно, Аристотель высказывает важную мысль: «определение неизбежно предполагает вещь как нечто сложное и заставляет различать в ней материю и форму». То есть он полагает, что простое как таковое не мыслимо, а сложное мыслится как составное, имеющее части. Такое понимание сложного обыденно.

Однако, само представление о многообразии, которое дано нам в восприятии, в том числе о внутреннем многообразии /составности/ отдельной вещи, направляет мысль на поиск простого. Кажется очевидным, что части проще целого. Возникает вопрос: можно ли в процессе деления придти к абсолютно простому? Античная философия в весьма существенной доле занималась именно тем, что искала простые основания сложных вещей и единое основание многообразия. Такова интенция идеи атома /неделимого/ у Демокрита и идеи Единого у Платона. Стихии так называемых «первых философов» (Фалес и др.) тоже мыслились как простое. Анализ возникавших при этом проблем составлял существенную часть античного и средневекового философствования.

В принципиальном общелогическом плане проблему поставил Кант в формулировке второго противоречия.

Суть его в том, что сталкиваются тезис «Всякая сложная субстанция в мире состоит из простых частей, и вообще существует только простое, или то, что сложено из простого» и антитезис «Ни одна сложная вещь в мире не состоит из простых частей, и вообще в мире нет ничего простого» /3, с.с.410, 411/.

Идея бытия сложного здесь не обсуждается, наличие в мире сложных вещей /субстанций/ принимается как очевидный факт. Само сложное понимается как составное, сложенное из другого. Проблема заключается в том, существует ли простое. Оно понимается в оппозиции к сложному, как не составное, не имеющее частей. Кант подвергает сомнению уверенность античных философов в том, что простое должно быть. Приведя аргументы в пользу той и другой позиции, он приходит к выводу, что средствами чистого разума вопрос не может быть решен. Остается опыт. Но:

«существование безусловно простого нельзя доказать никаким опытом или восприятием, …поэтому безусловно простое есть только идея, объективную реальность которой нельзя доказать никаким возможным опытом» /3, с.413/.

Для Канта простое и сложное не категории /их нет в его таблице/. Он отрицает существование простого, но тем самым идея сложного становится логически бессодержательной.

Гегель обсуждает понятия простого и сложного в связи критикой кантовского доказательства второго противоречия, но, с логической точки зрения, его позиция по существу та же, что у Канта, только опирается не на анализ опыта, а на анализ понятия. Гегель говорит, что если указать признаки простого понятия, оно уже сложно. Если не указать - понятие не отчетливо. Простота неопределенна. При этом он высказывает ценную мысль, что недостаточно говорить о некоем абсолютно простом, а у каждого сложного есть свое простое. Здесь мысль приближается к логическому смыслу этих понятий, так как они видятся как взаимоопределяемые.

12.3. Современное представление о категории простое/сложное

Категория простое/сложное существует как форма мышления, то есть как наш способ абстрактной рубрикации. Поэтому понятиям «сложное» и «простое» что-то должно соответствовать в действительности.

Со сложным (парадокс!?) дело обстоит относительно просто.

Первое определение сложности - многообразие. Что может в него входить? Дифференцированные части, различные типы частей /число различных типов может быть различно/. В этом сложность материального состава. Это разнообразие экзогенно, поверхностно, как таковое оно не достаточно для образования сложности. Например, в ведре картошки много различающихся по виду картофелин, но это не воспринимается нами как сложное и не оценивается так. Хотя оно и составное /учитывая еще и само ведро/.

Второе необходимое определение сложности - внутренняя взаимосвязанность частей между собой. Чем больше разнообразие связей - их числа, типов и направлений /под направлением связи следует понимать направленность связи от одной части к другой/ - тем вещь сложнее, ее составность насыщеннее, связи запутаннее. В этом состоит сложность формы или строения.

В совокупности сложность материи и сложность формы образуют сложность целого. Понимаемая так, сложность выступает как количественная характеристика вещи. Поэтому сложность может быть большей или меньшей, вещи могут сравниваться по сложности. В то же время это и качественная характеристика: сложная вещь - это вещь рассматриваемая как гетерогенная, как множество объединенное в нечто одно.

Сложнее дело обстоит с характеристикой простого. С одной стороны - это тоже количественная характеристика вещи. Вещь проста, если она содержит необходимый минимум частей и связей. Рассмотрим для примера простые и сложно-распространенные предложения. Они различаются как раз мерой многообразия. Предложение может содержать десятки слов и быть длинным и развернутым описанием. Но может состоять и из одного слова, например, «Вечерело». Но этот внешний показатель меры многообразия не выражает всей идеи простого. В логическом смысле простое и сложное различаются не количественно, а тем, что они - противоположности.

Логическая идея простоты - отсутствие внутреннего и внешнего многообразия. Она не беспочвенна. Во многих случаях мы имеем дело с простым: когда объективно присущее многообразие в некотором взаимодействии снимается. Например, пуля убивает не своим молекулярным многообразием, а тем, что она одно, целое, с одним единственным качеством - скоростью /энергией/.

Простота может пониматься как качество или сущность, которые не делятся. Нельзя быть звездой наполовину, хотя физически-вещественную (например, из бумаги) звезду можно разделить. Но половина звезды -- это ни в каком смысле не звезда. Значит вообще - простое это целое как таковое, рассматриваемое безотносительно к частям.

Качественно идея простого состоит в том, что в определенных ситуациях мышления многообразие становится незначимым. Вещь выступает не только как одно, но и как безразличная к собственному многообразию /которое онтологически в макромире всегда есть/. Например, катящийся биллиардный шар прост в том смысле, что в траектории своего движения он участвует как одно и как целое. При этом он может вращаться в разных направлениях, так что его внутренние составные части, которые, конечно, есть, описывают совершенно иные траектории, чем шар в целом. Но эти траектории к описанию траектории шара не имеют ровно никакого логического отношения, поскольку общей траекторией полностью поглощаются и тем самым элиминируются. Именно такую ситуацию можно назвать по-гегелевски своим простым некоторого сложного. В этом смысле простота и сложность относительны. Сложное в одном отношении может быть простым в другом. Сложное по строению может быть простым по функции. Например, телевизор. Но может быть и наоборот: простое по строению может быть сложным по функции. Например, безличное предложение «вечереет». Или топор.

Сложное может упрощаться до некоторого предела, который и есть простое этого сложного, которое есть простое в себе. Упрощение сложного можно представить как моделирование. Модель всегда есть упрощенное сложное. Тело живого организма сложно и в материи, и в форме, и в функциях. Но его представление в качестве анатомической схемы, схемы физиологических процессов, схемы поведения и т.п. есть выявление его простых составляющих. То, что нельзя смоделировать, не теряя качества целостности -- просто в себе. Невозможно создать модель точки, линии, окружности, так как их нельзя упростить. В этом смысле прост любой теоретический объект, так как он представляет набор лишь необходимых параметров, и его нельзя упростить. Точно так же нельзя создать модель снежинки или мелодии или даже симфонии. Симфония как многообразие сложна. Ее в этом качестве можно упрощать /например, сделать фортепьянное переложение/. Но это не будет модель. Это будет другая вещь. В этом смысле симфония абсолютно проста: как она сама, она существует в своей целостности и никак иначе. Из всего этого следует, что сложность и простота объективны, хотя и относительны.

Нужно различать внутреннюю и внешнюю простоту и сложность. Вещь может быть внешне простой, а внутренне сложной. Парадоксальный пример -- «Черный квадрат» К. Малевича. Визуальная простота, как и простота исполнения, очевидны. Но если мы вспомним, что произведение искусства не начинается и не кончается в своих пространственно-временных рамках, а существует в контексте Мимесис-I и Мимесис-III /Рикёр/, то поймем, что внутренне - это сложная вещь. Обратный случай-сложное внешне может быть простым внутренне. Пример - головоломки, лабиринты. Внешне лабиринт сложен, запутан. Однако, будучи пройден, он обнаруживает себя как совершенно простое, лишенное какой-либо эзотеричности. Также простой оказывается головоломка, когда она разгадана. Повторение разгадки беспроблемно, и это знак простоты. Внутренняя сложность остается сложностью и тогда, когда она познана или понята /представлена как простое/. Внутренняя сложность духовного произведения обнаруживается в многообразии интерпретаций. Произведения искусства, толкуемые однозначно, это - простые произведения, и тут «простота хуже воровства», то есть это произведения, бедные содержанием. Подлинное произведение искусства всегда символично, а символ -многослоен по смыслу. Поэтому его толкование многообразно. То же можно сказать о произведениях философской мысли. В этом аспекте конкретно-научные дискурсы, как правило, просты, как бы они ни были трудны для восприятия или понимания. Они в этом смысле сродни головоломкам и лабиринтам. Субъективная трудность создания или восприятия не всегда совпадают с объективной сложностью.

В онтологическом плане повышение сложности является формой появления новых уровней существующего. Главная линия в известном нам мире: неживое - живое - социальное - духовное. С точки зрения современной науки сложность - главный внешний отличительный признак живого. Сознание также является продуктом и функцией сложности - эту тему разрабатывал в 40-х года Тейяр де Шарден, а сейчас она является общенаучным принципом. Для природы нет ни легкого, ни трудного, все, что возможно, она создает без проблем. У нее другая альтернатива: возможно, либо невозможно, а не легко и трудно.

Вопросы для повторения

1. В чем заключается объективная сложность?

2. Что такое простота в себе.

3. Дайте характеристику внутренней и внешней простоты и сложности

Задачи и упражнения

Придумайте два текста, различающиеся по сложности.

Что сложнее - телевизор или человек, дерево или деревянная вышка?

3. Назовите более сложные вещи, чем песня - в порядке возрастания сложности.

4. Поясните относительность сложности и простоты на примере едущего автомобиля.

Литература

1. Кант И. Критика…*, с. 410-413 (второе противоречие).

2. Гегель Г. Наука логики. Кн. 1 (Учение о бытии) Отд.2, гл. 1 Примечание 2

3. Сагатовский В.Н. Основы…* Гл.3 п.В пп d.

4 Нерсесян А.Л. К эффективному определению структурной сложности //Системные исследования-86. - М., 1987

Глава 13.

Категория необходимость/случайность

13.1. Исходная обыденная экспликация идеи

Категория необходимость/случайность обнаруживается в том, что как в обыденном, так и научном мышлении нам систематически приходится различать и оценивать события с точки зрения нашей уверенности, что они обязательно произойдут, если мы их ожидаем, или что они не могли не произойти, если они уже случились. Одни мы считаем именно такими и называем их необходимыми. Другие же воспринимаем как неожиданные для нас и как бы необязательные вообще. Их обычно и называют случайными.

В том, что завтра взойдет солнце, мы не сомневаемся настолько, что такой вопрос перед нами просто не встает. Если же вдруг встанет, ответ будет однозначным: конечно взойдет. Мы полагаем что это событие необходимое. Этимология русского слова великолепно передает его смысл: существуют такие события, которых не обойти, не миновать, не избежать. Мы верим, что такие вещи и события существуют. Необходимые события представляют в наших глазах порядок, некоторую устойчивую организованность происходящего, позволяющую предвидеть и рассчитывать.

Другой класс событий представлен такими, например, как вступить на шкурку апельсина, поскользнуться и упасть. Мы считаем, что этого могло бы и не быть. Такого рода события мы называем случайными. Случайность - нарушение упорядоченности и устойчивости, мешающая «нормальному» (в нашем представлении) ходу вещей.

Ничего больше в идею необходимости и случайности обыденное сознание не вносит.

Везде, где есть упорядоченность, повторяемость, мы «чувствуем» необходимость. При этом обыденное сознание может ничего не знать о причинах происходящего, да они его и не особенно интересуют. События же редкие, одноразовые мы склонны считать случайными и, поскольку они связаны с какими-то нарушениями порядка и привычного хода вещей, нас может занимать вопрос о причине. Почему именно мою овцу волк утащил из большого стада? Почему именно вот этот номер лотерейного билета, отличающийся от номера моего билета всего на единицу, выиграл, а мой - нет? Такого рода события нас задевают. Мы спрашиваем себя, есть ли для них причина.

Обычно считают такие события случайными, но нередко нам кажется, что есть какие-то тайные причины, ведущие к ним фатально /«я неудачник, мне всегда не везет» и т.п./. Это обстоятельство отметил Аристотель, формулируя принцип - трагедия должна содержать удивительное. Страшное и жалкое в трагедии, особенно поражают, когда случаются неожиданно,

«если случится вопреки ожиданию… удивительное получит большую силу …, из случайного наиболее удивительным кажется все то, что представляется случившимся как бы с намерением … подобные вещи кажутся случившимися не без цели» /Аристотель. Поэтика - М., 1957, с. 68/.

Необходимость/случайность в языке не обязательно выражается именно этими словами. Когда мы говорим «так уж получилось», мы хотим сказать, что это случайность по отношению к моим намерениям. Когда же мы говорим: «и не могло быть иначе» -- это прямо противоположная оценка, утверждение необходимости того, что произошло. Мы относим такого рода оценки как к тому, что делает человек, так и к тому, что происходит в природе независимо от него. Мы полагаем, что с необходимостью день сменяется ночью, сменяются времена года, река течет по своему руслу, и т.п. Везде, где есть упорядоченность, повторяемость, мы «чувствуем» необходимость. События же редкие, одноразовые мы склонны считать случайными и, поскольку они связаны с какими-то нарушениями порядка и привычного хода вещей, нас уже и в обыденной жизни может занимать вопрос об их причине. Чаще всего мы склонны считать, что они не имеют определенных причин и оснований. Потому они и случайны.