Часть 3.

Казалось бы, можно быть интеллектуально консервативным и при этом удовлетворительно объяснять радикальные социальные перемены, которые ведут к возникновению общества нового типа. По-моему, это возможно, но не в случае Дэниела Белла. Поскольку своими заимствованиями из Вебера и устаревших идей технологического детерминизма он настораживает читателя, повторяя аргументы, которые сами по себе подчеркивают не разрыв с прошлым, а скорее преемственность.

Зависимость Белла от тем, которые разрабатывали ученые XIX в., чьей задачей было установить возникновение индустриализма и направление его развития, снижает значение его заявления о новизне ПИО. Кроме того, по меньшей мере странно заимствовать аргументы у классиков социологии, которые стремились понять развитие индустриализма, только для того, чтобы продемонстрировать, что теперь они доказывают возникновение нового, постиндустриального общества. И снова Кришан Кумар вполне доказательно пишет:

...теоретики постиндустриального общества, кажется, не отдают себе отчета, насколько важно понять, кто твой учитель в интеллектуальном смысле этого слова. Они явно не понимают, что, будучи так тесно и глубоко связанными с классическим анализом индустриализма, они вряд ли могут достоверно описать переход к новому обществу. В чем состоит новизна, если в обществе по-прежнему доминируют те же основные, определяющие процессы классического индустриализма?

(Kumar, 1978, с. 237)

Подчеркивание роли рационализации ведет Белла по протоптанным дорогам, причем на каждой из них стоят поставленные исследователями предупредительные знаки. И главное тут, что его постулат, будто бы все «индустриальные общества организованы на принципе функциональной эффективности, устремление которой составляет получить «больше за меньшее» и выбрать наиболее рациональный способ действий (Bell, 1973, с. 75-76), неизбежно опирается на теорию конвергенции развития, которая не принимает во внимание, или, по меньшей мере, подчиняет рационализации различия в политикие, культуре и истории (Kleinberg, 1973). Настаивая на том, что существуют «общие характеристики Для всех индустриальных обществ, поскольку технологии повсюду едины, един тип технического и инженерного знания (и соответственно обучения); едина в общих чертах классификация рабочих

61

мест и трудовых навыков» (с. 75), Белл тем самым утверждает, что все общества следуют одному и тому же графику развития, который не может не привести их к ПИО.

С этим связана другая проблема. Белл видит зависимость производительности от социальных структур («экономизирующий» способ жизни в индустриальных обществах) в необходимости поддержания производительности на том уровне, который будет способствовать постоянному развитию сектора услуг; а он, в свою очередь, порождает «социологизированное», или коммунитарное, сознание. Поскольку Белл утверждает, что это сознание является определяющей чертой ПИО и порождает скептическое отношение к чисто экономической отдаче, одновременно нуждаясь в развитии экономики для установления ПИО, он ставит нас перед головоломкой: живем ли мы по-прежнему - пусть и с большим числом работников в сфере услуг - в индустриальном обществе, основой которого остается принцип «больше за меньшее», или же действительно уже преодолели этот порог? Ответить можно только таким образом: вряд ли мы можем говорить о постиндустриальном обществе, если существование и развитие автоматизированной и производительной системы является необходимым условием всех постиндустриальных перемен, которые Белл описывает.

Постиндустриальное общество услуг?

Я с подозрением отношусь к теории постиндустриализма, являющейся производной той социологии, которая разрабатывалась для понимания основных характеристик индустриализма. Я также высказал скептицизм по поводу ПИО, полагая, что нет никаких оснований считать, будто бы большая занятость в секторе профессиональных услуг - а вся информационная деятельность приписывается к этому сектору - должна означать наступление радикально иного общественного устройства. Но мне представляется, что есть еще более веские причины для опровержения описания постиндустриального общества, данного Беллом.

Это может быть понято при более пристальном анализе того, что Белл считает основным признаком возникновения ПИО - роста сектора услуг. В дальнейшем я продемонстрирую преемственность роста этого сектора в противовес постулату Белла о разрыве с прошлым. Я сделаю это, воспользовавшись критикой Гершуни и Майлза - самых авторитетных критиков Белла, и мы снова поймем, что теория постиндустриального общества не состоятельна.

62

Резюмируем: профессор Белл приводит неоспоримый аргумент - сектор услуг в экономике растет, в то время как промышленный и сельскохозяйственный секторы сокращаются, и это он считает главным свидетельством наступления постиндустриализма. Отсюда, казалось бы, логически вытекает: сектор профессиональных услуг растет, и, если он обеспечивается достаточным количеством богатства, произведенного благодаря возрастанию производительности и эффективности в сельском хозяйстве и промышленности, то в конце концов все будут трудиться в сфере услуг. А если благосостояние растет благодаря двум первым секторам, значит, экспансии сферы услуг нет предела, поскольку люди только и мечтают о том, куда потратить деньги (что стимулируется увеличением занятости в этой сфере), при том что рабочие места, созданные в сфере услуг, которая ориентирована на человека не подвержены процессу автоматизации. Это заключение Белла основывается на историческом анализе: он приводит данные, говорящие о том, что в 1947 г. чуть больше половины рабочей силы США было занято в сфере производства, а 49% - в сфере услуг, к 1980 г. это соотношение должно было измениться: 32 и 68% соответственно (Bell, 1973, с. 132). Ход событий подтвердил это предвидение, действительно, все данные говорят о том, что занятость в сфере услуг значительно выросла в процентном отношении к общей занятости, и составляет более 70% от общего числа работников. Значит, вроде бы можно поздравить профессора Белла с тем, что он предвидел возникновение нового общества, постиндустриализма, выросшего на основе своих предшественников.

Необходимо, чтобы мы поняли систему доказательств, которая здесь применяется. Белл разделяет занятость на три отдельных сектора - первичный, вторичный, третичный (в самом общем смысле: сельское хозяйство, промышленность, услуги), - но он же и связывает их самым тесным образом. Он доказывает, что сектор услуг зависит от производительности в двух первых секторах: сектор услуг потребляет ресурсы, произведенные в первичном и вторичном секторах. Проще говоря, он допускает, что секторы, производящие богатство, должны субсидировать сектор, потребляющий эти богатства. Разумеется, весьма знакомая посылка; например, школы и больницы должны тратить столько, сколько «мы себе можем позволить», пользуясь богатствами, произведенными в промышленности.

Главное, что следует усвоить: Белл не просто берет классификацию по секторам занятости как показатель возникновения постиндустриального общества. Он еще оперирует этиологией, теори-

63

ей причинНОстИ, на которой основываются статистические категории. Часто не формулируется, но подспудно присутствует допущение, что возрастающая производительность в первичном и вторичном секторах является «мотором процесса перехода» (Browning and Singelman, 1978, с. 485) обществ в постиндустриальную эру, где доминировать будет сектор услуг. К несчастью для Белла, эта посылка неВ^РНа.

Первая И? по-моему, наименьшая проблема состоит в том, что деление на стадии развития - от доиндустриального к индустриальному, а лотом и постиндустриальному обществу, по мере того как возраставшее богатство дает возможность большинству занятых работать в Мануфактурной промышленности, а потом в секторе услуг - исторически неоправданно. Преобладание третичного сектора уже в странах третьего мира, которое сейчас считается свидетельством неблагополучия в экономике, доказывает, что для развития сферы услуг нет необходимости в индустриальной базе, кроме того -- а это еще более работает против Белла, - мало что свидетельствует в пользу представления о том, что развитые общества переходят от ситуации наибольшей занятости в промышленности к ситуации наибольшей занятости в секторе услуг. Самая разительная перемена произошла в связи с переходом рабочей силы в сферу услуг Не из промышленности, а из сельского хозяйства. Даже в Великобритании, исторически самой индустриальной стране, доля занятости в промышленности оставалась довольно стабильной - около 45-50% с 1840 по 1980 г., а коллапс промышленности произошел из-за рецессии и правительственной политики в 1980-Х годах, а также феминизации рабочей силы, что резко уменьшило число занятых в промышленности до одной трети.

Все сказанное должно доказать, что разговоры об эволюционных сдвигах от одного сектора к другому по меньшей мере сомнительны. Кроме Англии, нигде и никогда большинство населения не работало в промышленности, и даже относительно Англии трудно утверждать, Что сферы занятости менялись последовательно. Разумеется, теория постиндустриального общества могла признать более общую практику перехода рабочей силы из сельского хозяйства в сферу Услуг, объяснив это «скачком». То есть скорость автоматизации столь велика, что общество может «перепрыгнуть» от доиндустриальной стадии к постинудстриальной на протяжении жизни одного поколения, или же возрастание производительности в сельском хозяйстве и промышленности не связано между собой- Если так, то, даже сохраняя сомнения по поводу | формулировки Белла «от товаров к услугам», можно все же разде-

64

лять его ключевую мысль о том, что развитие сферы услуг происходит в связи с быстрым ростом производительности в первых двух секторах.

Второе возражение намного серьезнее. Выделенные в особый сектор услуги - это умозрительная категория статистиков, которые занимаются выяснением занятости по экономическим секторам и которым нужно вычленить все, что не является первичным и вторичным секторами, и описать «корзину самых различных занятий, от недвижимости до массажных и компьютерных салонов, от транспорта и администрирования до индустрии развлечений!» (Gones, 1980, с. 147). Подчеркивание обособленного характера индустрии услуг является лишь условностью классификации, отделяющей третичный сектор от двух остальных, и это вводит в заблуждение. Этот социальный конструкт- выделение категории услуг как отдельной, хотя и зависящей от сельского хозяйства и промышленности сферы, - позволяет Беллу, при всей поверхностности его якобы сильных аргументов, утверждать, будто бы сфера услуг будет расти, опираясь на растущую производительность в первичном и вторичном секторах. Однако лишь на чисто теоретическом уровне можно рассматривать сектор услуг как отдельную, хотя и зависящую от двух других сферу.

Это становится очевидным, когда вслед за Гершуни и Майлзом мы попробуем разобраться в реальном значении сектора услуг. Во всех трудах Белла сектор услуг противопоставляется промышленному, нам говорят, что ПИО возникает при повороте от «товаров к услугам», но нам не поясняют, что же такое услуги. Однако

это становится понятным, если провести сравнение с природой товара: товары материальны, их существование имеет продолжительность во времени, они производятся людьми с применением машин, они продаются или же распределяются каким-то иным способом, а далее люди используют их по собственному усмотрению. Услуги, напротив, нематериальны, не имеют долговременного существования, производятся людьми для людей.

(Gershuny, 1978, с. 56)

Теория Белла, которая характеризует ПИО как стадию развития, кардинально отличающуюся от предыдущих, предполагает что работа в сфере услуг является чем-то противоположным производству товаров, поскольку именно предоставление услуг (воспринимаемое как «взаимодействие людей», информационное и нема-

65

5 - 2647

териальное) и отличает ПИО от индустриального общества, котором большинство работников занято производством вещей4 Тезис Белла состоит в том, что общество выходит из стадии инду, стриализма, когда оно имеет достаточно богатства, чтобы тратить i его на нематериальные услуги, что, в свою очередь, порождает ! соответствующую сферу занятости, в которой оказывается большинство работников и которая не производит товары, а скорее потребляет ресурсы, созданные вне этой сферы.

Эта модель общества и социальных перемен неизбежно оказывается под сомнением при более пристальном рассмотрении существа работы в сфере услуг (т.е. при понимании услуг в терминах занятости, а не категоризации по секторам) и реальном соотношении третичного и других секторов.

При более тщательном изучении вопроса становится очевидным, что занятость в сфере услуг, определяемой как отрасль, продукт которой нематериален и эфемерен (Gershuny and Miles, 1983, с. 47), не ограничивается третичным сектором. Бухгалтера, работающего в банке, можно причислить к сектору услуг, бухгалтера, работающего на электронном заводе, - к индустриальному сектору, хотя работа, которую они выполняют, практически ничем не различается. Так и плотник, работающий в колледже или на строительстве, может быть отнесен к разным категориям. Отсюда следует, что такая категоризация не дает четкого представления о типе выполняемой работы и что множество производителей товаров отнесены к сектору услуг, тогда как многие из тех, кто товар не производит, отнесены к первичному и третичному секторам. По расчетам Гершуни и Майлза, более половины роста занятости в сфере услуг является результатом «внутрисекторного роста тре-тичности, а не междусекторных сдвигов» (1983, с. 125).

Предположим, если владелец завода увеличивает число «бело-воротничковых» служащих, скажем, в отделе маркетинга, обучения, подбора персонала, то делается это для того, чтобы компания работала более эффективно, совершенствуя маркетинг, обучая рабочих более производительным технологиям, тщательнее подбирая персонал. Все это свидетельствует о большем разделении труда внутри сектора, которое требует все больше профессий, связанных со сферой услуг. Гораздо важнее, однако, то, что подобные примеры могут заставить нас отказаться от утверждения Белла, что сектор услуг якобы паразитирует на промышленном секторе. Если мы попробуем определить подобные профессии по всем секторам (менеджеры, клерки, юристы и т.п.), то не сумеем различить, в каком секторе эти профессии производительны, а в каком они потребляют ресурсы, произведенные в другом. Не лучше ли

66

просто усомниться в таком разделении на секторы, которое предполагает, что один сектор полностью производителен, тогда как другой связан только с потреблением?

Изложенное ставит под вопрос полезность рассмотрения общества на уровне раздельных секторов, однако самое серьезное возражение возникает в отношении сектора услуг как такового. Тогда видно, что значительная его часть вовлечена не в потребление ресурсов, произведенных в промышленности, а, напротив, способствует ее развитию. Гершуни, настаивая на том, что «рост числа занятых в сфере услуг... во многом является отражением процесса разделения труда» (Gershuny, 1978, с. 92), приводит нас к пониманию «системной связи между вторичным и третичным секторами» (Kumar, 1978, с. 204) и соответственно к абсурдности резкого разделения на сферы, как это делает Белл.

Браунинг и Зингельманн, например, относят к «производительным услугам» банковское дело и страхование, которые во многом «отражают рост разделения труда» (Browning and Singelmann, 1978, с. 30). Только надев теоретические шоры, можно рассматривать сектор услуг как полностью отделенный от производительной деятельности. Следующее замечание Гершуни сводит на нет все теоретические построения, которые рассматривают услуги как нечто возникающее из производительности «сектора, выпускающего товары»:

...в связи с третичным сектором важно отметить, что, хотя он прямо и не производит материальных товаров, значительная часть его непосредственно связана с процессом производства в чуть более широком смысле слова. Например, распределительная, дистрибутивная индустрия сама по себе не производит материальных предметов, и все же она неотделима от производства этих предметов - если товары не будут продаваться, они не будут производиться. Также финансы и страхование способствуют развитию производства и приобретению товаров... и, хотя в 1971 г. около половины работающего населения было занято в третичном секторе, лишь менее четверти - 23,1 % - оказывали услуги непосредственно потребителю.

(Gershuny, 1977, с. 109-110)

Даже образование, которое вроде бы, по Беллу, является классической услугой, так как не производит, но потребляет ресурсы, обязано своим быстрым ростом потребности общества в систематизации и обучении рабочей силы, в привлечении работников в

67

исследовательские области, чтобы обеспечить рост производительности и эффективности менеджмента, а также в необходимом числе инженеров и гуманитариев для работы в корпорациях.

Короче говоря, разделение общества на сектор, производящий богатства, и сектор, их потребляющий, или же, в рамках терминологии постиндустриализма Белла, на товаропроизводительный сектор и сектор услуг, есть не что иное, как «героическое сверхупрощение» (Perkin, 1989, с. 502). Оно питает предрассудки общественного мнения, но историк Гарольд Перкин по поводу сходного противопоставления язвительно замечает:

М

ногие представители корпораций полагают, что частный сектор производит богатства, которые общественный сектор поглощает, но это явное заблуждение. С такой же уверенностью можно заявить, что общественный сектор производит и поддерживает - посредством образования и здравоохранения - все те навыки и умения, на которых держится частный сектор. Подобные заявления в сложном взаимозависимом обществе звучат наивно и беспомощно, как «сам дурак» на детской площадке.

(Perkin, 1989, с. 502)

Услуги и производство

Итак, представление о том, что услуги можно с легкостью отделить от другой трудовой деятельности, является ложным. Опираясь на исследования Гершуни и Майлза, критику можно продолжить. В своей книге The New Service Economy (1983) Гершуни и Майлз переворачивают теорему Энгеля, они напоминают нам, что, объясняя рост занятости в сфере услуг, Дэниел Белл исходит из логики ex post facto.

Вернемся к этому. Белл, отправной точкой для которого служит неоспоримый факт, что в наше время занятость в сфере услуг выросла, огладывается назад и выводит свое заключение из правила Энгеля, которое гласит: если человек становится богаче, он начинает тратить дополнительные доходы на приобретение услуг. И Белл утверждает, что если среди нас так много занятых в сфере услуг, то, значит, люди больше тратят на услуги. На первый взгляд вроде бы верно. Однако это ошибка, и проистекает она из того, что Беллу не удалось узнать, что же в действительности делают работающие в этом секторе. Как мы уже видели, работа значи-

68

тельной части тех, кто занят в сфере услуг, направлена на повышение эффективности производства товаров.

Вторая серьезная проблема связана с тем, что Белл не сумел разглядеть, что люди удовлетворяют свои потребности в услугах, вкладывая деньги в приобретение товаров, а не в наем работников сферы услуг, которые могли бы сделать что-либо за них. Гершуни и Майлз приходят к этому, перевернув формулу Энгеля и задавшись вопросом, не может ли быть, что дело обстоит иначе, что увеличивающееся благосостояние не ведет к возрастанию расходов на личные услуги, поскольку относительно увеличивается оплата труда работников, предоставляющих услуги, и падает цена на бытовую технику, которая становится доступной, что в целом может привести к удовлетворению потребности в услугах посредством приобретения товаров, а не найма соответствующих работников. Говоря конкретнее, когда стандарты жизни повышаются, возрастает и потребность в услугах (пока все по Энгелю), но люди не готовы оплачивать услуги, предоставляемые наемной рабочей силой, когда на рынке можно приобрести товары, позволяющие оказать нужные услуги самим себе; например, человек желает определенного уровня чистоты в своем доме, но он не готов платить уборщице и потому покупает пылесос, чтобы сделать это самому; или человек хочет, чтобы дом его регулярно ремонтировался, но не готов платить малярам и покупает набор товаров из серии «сделай сам», чтобы сделать ремонт своими силами.

Гершуни и Майлз согласны, что формула Энгеля верна и люди действительно желают получать услуги, однако цена услуги, оказанной другим человеком, менее привлекательна, чем цена бытового прибора, который поможет сделать задуманное. В свою очередь, такой потребитель требует услуг в виде товаров, что может оказывать «давление на производство новинок для обеспечения сервисного обслуживания» (Gershuny and Miles, 1983, p. 42), а это означает, что сфера услуг влияет на саму производительную сферу. Такие примеры, как автомобильная промышленность и производство бытовой техники, указывают на тенденцию удовлетворения потребностей в услугах посредством приобретения товаров, нежели посредством найма работников. Гершуни утверждает, подкрепляя свои слова внушительными эмпирическими доказательствами, что распространение бытовой техники означает рост «экономики самообслуживания» - практически в противоположность постиндустриальному обществу услуг по Беллу (Gershuny, 1978, с-81), - которая активно воздействует и на сектор услуг, и на занятость в этой сфере. Он пишет:

69

...внимательное изучение изменения моделей в сфере занятости и потребления... за последние 25 лет показывает не постепенное возникновение «экономики услуг», а нечто прямо противоположное. Там, где мы могли бы ожидать, в соответствии с постулатами Белла, что увидим значительный рост потребления услуг, мы обнаруживаем явное падение их относительной доли. Вместо приобретения услуг домохозяйства все больше приобретают, точнее инвестируют в товары длительного пользования, которые дают возможность непосредственному потребителю самому производить услуги для себя.

(Gershuny, 1978, с. 8)

Далее, эта бытовая техника «образует фундаментальный ресурс для структурных изменений во всей промышленности» (Gershuny and Miles, 1983, с. 121). «Промышленное производство бытовой техники» (с. 84) служит индикатором того, что авторы, которые еще будут представлены в этой книге, называют потребительским капитализмом, предполагая, что производство товаров и услуг тесно взаимосвязано. Эти авторы делают акцент на известной критике теоретических и методологических посылок Белла: разделение общества на не связанные между собой сферы есть нонсенс. Обращение к истории показывает, что в экономиках западных стран в 1950-1960 гг. доминировали результаты «социальных и технологических инноваций, которые обеспечивали определенный набор сервисных функций, а именно транспорт, бытовые услуги, развлечения» (с. 121). Другими словами, в послевоенных западных странах далеко не «промышленный» сектор обеспечивал прирост богатства (или «товаров»), которое давало бы возможность оплачивать труд работников сферы услуг. Однако самой активной оказалась отрасль производства бытовой техники, которая отвечала запросам потребителей и могла заменить работников сферы обслуживания. Теоретические построения Белла не учитывают этого фактора, поскольку разумное объяснение его требует отвергнуть априорное разделение общества на три сферы.

Согласие с критикой Гершуни означает, что мы отказываемся от понятия постиндустриального общества, по Беллу. Этот отказ может оказаться полным, отбрасывающим все - от антихолистической догмы Белла (нет, общества не разъединены, а внутренне связаны) до его главного положения о том, что социальные перемены являются постепенной эволюцией к «экономике услуг». Его объяснения возникающего ПИО исходят из неверных посылок, его описание «заботливого общества» неубедительно, а его уверенность в том, что возможно идентифицировать три раздельных

70

сектора занятости (которые при этом являются причинно связанными, поскольку сектор услуг зависим от сектора производства товаров), некорректна.

Приходится признать, что рост занятости в сфере услуг, рост числа «белых воротничков» и даже увеличение числа профессий в сфере услуг - что Белл совершенно верно подчеркивал - не означает наступления постиндустриальной эры. Напротив, эти тенденции, все вместе и каждая в отдельности, вполне объяснимы с позиций непрерывности укрепившейся и взаимозависимой социально-экономической системы. Более того, при том что все эти сдвиги и перемены действительно приводят к увеличению количества информации и информационной деятельности, было бы ошибкой утверждать, что возникло постиндустриальное информационное общество.

К этому последнему замечанию я хотел бы добавить кое-что еще. Легко согласиться с тем, что в современных обществах намного больше информационной деятельности, чем когда-либо прежде. Это, собственно, и есть отправная точка данной книги. Как мы уже видели, Белл приписывает увеличение информационной деятельности росту занятости в сфере «личных» услуг. Однако нетрудно было продемонстрировать, что, contra Белл, реальная экономика является интегрированной, и соответственно не столько сектор услуг поглощает ресурсы товаропроизводящего сектора, сколько значительная часть сектора услуг способствует развитию товаропроизводящего сектора. В таком случае возникает вопрос о значении информации и информационной деятельности в настоящее время.

Считается, что мы видим повышение роли информационной деятельности в коммерции, понимаемой в самом широком смысле слова. Некоторые комментаторы полагают, что экономика - не только сельское хозяйство и промышленность, но и все ее отрасли, которые вносят свою долю в ВНП (а может, и прочие) - испытывает ныне особо острую потребность в информации, более насущную и настоятельную, нежели потребность в работниках сектора услуг, на которой делает акцент Белл. Иначе говоря, производительные услуги (такая информационная деятельность, как банковское дело, работа по исследованию и развитию, рекламное дело, предоставление данных в режиме он-лайн, компьютерное программное обеспечение, консультирование по менеджменту) - действительно ключевые показатели экономической активности. Как показывает Гершуни, именно они, возможно, способствуют развитию экономики в более широком смысле, что и выдвинуло информацию в последние десятилетия на первый план. Так думает и политический экономист Билл Мелоди. Он пишет, что

71

информационные продукты и услуги больше потребляет промыщ»! ленность, Нежели население... Нам надо признать... что информа-1 ция... является фундаментальным фактором в современной экоЛ номике. В основе переструктурирования всех отраслей промыщ.1 лениости и создания глобальной информационной экономики лежит! изменившаяся роль информации.

(Melody, 1991, с. 2)1 г|

В дальнейшем мы познакомимся с другими учеными, кото-1 рые, возражая против теории постиндустриального общества ус-1 луг, соглашаются все же с тем, что информация и информацией* ная деятельность в конце XX в. заняли стратегически более важ* ные позиции в экономике, в социальной жизни и, конечно, в| политике.

Теоретическое знание

Основания постиндустриальной модели Белла не надежны. Если; так, то будет Несостоятельной и постановка знака равенства меж- \ ду постиндустриальным и информационным обществом: посколь-: ку его утверждение, что ПИО определяется возросшей ролью работы профессионалов, «белых воротничков» в секторе услуг, неверно, то рушатся его постулат, что постиндустриализм является адекватным отражением информационной эры. И главное - нет никаких признаков разрыва с предыдущими обществами, дело, скорее, обстоит наоборот. Как отмечает Кришан Кумар, «направ-1 ления развитая, выделяемые теоретиками, являются экстраполяцией, усилением и объяснением тенденций, совершенно очевидных с самого начала развития индустриализма» (Kumar, 1978, с. 232). Поскольку это так, мы должны отказаться от идеи постиндустриализма как средства для понимания нынешней роли информации. Мы по-прежнему стоим перед бесспорным фактом, что в развитых общества стало гораздо больше работы, связанной с информацией, хотя того факта и недостаточно, чтобы утверждать, буд-1 то она сама по себе порождает новый тип общества. Как нельзя | объявлять о возникновении нового общества только потому, что * выросла занятность в сфере информации, так нельзя утверждать, что возросшее количество информации само по себе свидетельствует о возни кновении нового общества.

Однако, хсэтя мы не можем согласиться с тем, что информация сама по себе создает новый тип общества таким образом, как это видит Белл, в его взглядах на информацию есть и другие ас-1

72

пекты, которые заслуживают внимания. Описывая постиндустриальное общество, Белл отмечает не только возрастание количества информации как Результат роста занятости в секторе услуг. Есть и другая, качественная характеристика информации в ПИО. По определению Белла, «осевым принципом» общества становится теоретическое знание. Действительно, хотя рост числа специалистов свидетельствует о росте числе людей, которые используют теоретическое знание и вносят в него свой вклад, здесь мы уже имеем дело не с чисто количественным - при том, что он легко поддается измерению (количество юристов, научных работников и т.д.) - феноменом. Это и есть та характеристика ПИО, которой оно разительно отличается от других обществ и которая ведет к серьезным последствиям. Даже не совсем понятно, как она сочетается с другими характеристиками ПИО, по Беллу (изменения в сфере занятости, секторные сдвиги и т.п.), поскольку центральное место теоретического знания в ПИО не требует от него, хотя бы в принципе, больших перемен в характере занятости и, разумеется, самого труда.

Однако оно имеет грандиозное значение для всех аспектов жизни. Белл считает, что «кардинально новое сейчас - это кодификация теоретического знания и его ключевая роль в инновациях как в сфере создания новых знаний, так и в сфере производства товаров и услуг» (Bell, 1989, с. 189). На этом Белл строит описание

постиндустриального общества [как] общества знания, [потому что] источником новаций все в большей и большей степени становится работа по исследованиям и развитию (проще говоря, в связи с центральной ролью теоретического [sic] знания возникли новые отношения между наукой и технологией).

(Bell, 1973, с. 212)

Сущность теоретического знания станет понятнее, если сравнить ПИО с индустриальным обществом. В прошлом изобретения Делались главным образом талантливыми самоучками, которые, столкнувшись с какой-либо практической проблемой, старались разрешить ее методом проб и ошибок, эмпирически. Вспоминается, к примеру, Джордж Стивенсон, изобретатель паровоза: он столкнулся с практической задачей - доставлять уголь из шахт, расположенных вдали от рек, - и, решая ее, изобрел поезд, который Шел по рельсам на паровой тяге. Или Джеймс Уатт, чей двигатель стал результатом его попыток улучшить модель Томаса Ньюкоме-На. А в начале XX в. у нас был Генри Форд, талантливый пионер автомобилестроения, который не получил настоящего инженер-

73

ного образования, зато природа наградила его ненасытным любопытством и завидной практической сметкой.

ПИО, напротив, характеризуется «главенством теории над эмпирическим опытом и кодификацией знания в абстрактные системы символов, которые могут быть использованы для того, чтобы пролить свет на различные и разнообразные сферы практического опыта» (Bell, 1973, с. 20). Это означает, что предпосылки инноваций теперь лежат в сфере теоретических принципов; например, информатика берет свое начало в работе Алана Тьюринга «О вычислимых числах с приложением к проблеме разрешимости», которая устанавливает принципы двоичного счисления, и в чрезвычайной миниатюризации электронных схем, которую сделали возможной разработки в физике. И несколько пугающие потенциальные последствия генной инженерии связаны с идентификацией и кодификацией набора человеческих генов, что привело к созданию амбициозного проекта «Геном человека». Как пишет Белл, производство в ПИО «в первую очередь зависит от теоретических разработок, предшествующих процессу производства» (1973, с. 25).

Нам предлагается думать, что теория играет первостепенную роль не только в области технологических новаций, но и в экономике и общественной жизни. К примеру, правительства проводят политику, которая основывается на теоретических моделях экономики. Модели могут разными - кейнсианская, монетаристская, экономика предложения и т.д., - но все они представляют собой теоретические рамки, в которых министры изо дня в день принимают решения. Можно найти примеры главенства теории в решении социальных проблем, скажем, при выстраивании образовательной и здравоохранительной систем, когда эксперты делают выводы, основываясь на теоретических моделях семьи, разнообразия образов жизни и демографических тенденций. Полезно бросить взгляд и на современную политику, нацеленную на решение экологических проблем. Чуть ли не сразу становится ясно, что эта политика не является непосредственным ответом на насущные проблемы (утечки нефти в море, опустынивание). Такого рода вещи учитываются, разумеется, однако есть цели, которые ставятся на основе теории устойчивости экосистем. Таким образом, дискуссии по проблемам экологии постоянно подпитываются теоретической информацией по таким вопросам, как рост населения, рыбные запасы и состояние озонового слоя. Практическую политику невозможно представить без опоры на подобного рода теоретические модели, и, скажем, реакция на слишком дождливое или слишком жаркое лето в Великобритании становится понятной только в контексте долгосрочных теоретических моделей вроде вероятности и возможных последствий

74

глобального потепления. Конечно, подобные модели в настоящее время еще не отработаны и приблизительны, но уже то, что имеется, дает нам возможность понять: теоретическое знание, не будучи ни в коей мере «абсолютной истиной», все же играет решаю-шую роль в нашей жизни. Бесспорно, теоретическое знание, которое мы используем, зачастую отнюдь не точно, но тем не менее теоретическое знание служит предпосылкой наших действий. Если прежде действия были ответом на практические запросы (технические проблемы, социальные сложности), теперь значительная часть жизни организована на основе теорий поведения, на абстрактных, обобщенных принципах.

Белл полагает, что это изменение ведет к серьезным последствиям. Быть может, более серьезным, чем приоритет теории во всех сферах, который делает ПИО способным планировать и, следовательно, контролировать будущее в гораздо большей степени, чем предшествующие общества. Эта способность, конечно, соответствует предрасположенности специалистов к организации и планированию жизни. Кроме того, теоретические знания стали более доступными благодаря информационным технологиям. Компьютеризация позволяет не только управлять «организованной сложностью», но и благодаря программированию создавать «интеллектуальную технологию» (Bell, 1973, с. 29), которая включает в себя знания (правила, операции и т.д.) и, в свою очередь, способствует инновациям, основанным на теоретическом знании.

Такой взгляд на теоретическое знание - это, бесспорно, захватывающая идея, она прежде всего определяет новое общество как общество, которое основывается на порождении и использовании информации (знания). Если исходная точка развития - теория, а не потребность удовлетворять практические нужды, тогда можно утверждать, что знание становится признаком нового общества. Более того, сейчас мы говорим уже не о возросшем числе «белых воротничков» и растущих количествах битов информации, мы говорим о новом фундаментальном принципе общественной жизни.

Тем не менее наибольшая трудность состоит в том, чтобы определить хотя бы с некоторой степенью точности, что понимается под теоретическим знанием (Kumar, 1978, с. 219-230). Теория представляет собой набор абстрактных, обобщенных правил, законов и операций, в теоретической области может быть достигнуто согласие, которое движет теорию вперед, особенно в научной сфере; кодифицированная в текстах теория изучается будущими практиками, которые будут применять ее в своей работе. Этот принцип вполне естественно может считаться ключевым не только в проектах по исследованиям и развитию, имеющих первостепенное

75

значение для инноваций, но он также совершенно очевиден и в таких областях, как архитектура, проектирование, строительство, пищевая промышленность и даже моделирование одежды.

Однако есть аналитики, которые готовы «растянуть» понятие теоретического знания до гораздо больших пределов и приводить свои заключения как свидетельство существования общества, основанного на знании. Сюда, к примеру, можно было бы отнести обучение законодательству, основам социального обеспечения, бухгалтерии значительного числа «белых воротничков»: для некоторых это служит признаком приоритета знания в современном мире. И правда, можно утверждать, что высшее образование нацелено в основном на передачу теоретического знания. В конце концов в Великобритании стало уже общим местом, что быстрый переход к массовому высшему образованию (около 30% в каждой соответствующей возрастной группе) был определен потребностью в обеспечении необходимого числа людей, способных работать в «обществе знаний». Подобного рода передаваемые знания, несомненно, являются кодифицированными, абстрагированными от практического применения и даже поддающимися обобщению, хотя они принципиально отличны от теоретического знания в таких науках, как химия и физика.

Нико Штер (1994) именно таким образом увеличивает поле теоретического знания, постулируя, что мы уже находимся в «обществе знания»; он доказывает, что знание - важнейшая составляющая нашего образа жизни. Что бы мы ни делали - изобретали новые технологии, производили товары ежедневного потребления или вопрошали о смысле собственной жизни, - мы обращаемся к теоретическому знанию, используя огромное количество накопленных сведений, которые помогут нам разобраться, где же, собственно, мы находимся.

Мы довольно долго говорили об идее теоретического знания, но это может оказаться полезным, поскольку Штер подхватывает темы, затронутые в работе социолога-теоретика Энтони Гидден-са, которая заслуживает внимания (о Гидденсе я буду говорить подробнее в главе 8). Штер предлагает тройственную типологию развития знания: знание содержательное (просвещенческий идеал знания, необходимого для понимания), продуктивное (применяемое в промышленности) и действенное (тесно связанное с производством и включающее, например, особые приемы и оказывающее влияние на повседневную деятельность человека). Последняя форма очень близка Гидденсу, когда он подчеркивает то, что он называет интенсифицированной рефлексивностью жизни в «позднем модерне». Гидденс обращает особое внимание на то, что вся исто-

76

рия модерна - это история постепенного освобождения людей от уз природы и ограничительных форм сообществ, когда человек действовал, как ему предопределено судьбой, это история движения к тому, что отдельные люди и группы людей делают выбор своей индивидуальной или коллективной судьбы в обстоятельствах «промышленной неопределенности». То есть мир рассматривается не как нечто заданное и неизменное, напротив, он поддается изменениям и зависит от решений людей. Предпосылкой для этих личных и коллективных решений служит постановка вопросов перед собой и коллективом, иначе говоря, рефлексивность, которую не следует воспринимать как самопоглощенность. Наоборот, она предполагает открытость к идеям, информации и теориям, поступающим из самых разных сфер, они рассматриваются, инкорпорируются обществом, и на их основе принимаются решения.

Главное здесь, что «посттрадиционное» (Giddens, 1994) общество, характеризуемое интенсифицированной рефлексивностью отдельных его представителей и институций, построено на информации (знании). Разумеется, часть этого знания имеет локальное или частное значение (например, чья-то биография или же тщательные записи продаж и складированной продукции некой компании), но в основном это знания абстрактные, получаемые из электронных медиа и других, прежде всего образовательных, учреждений. Если согласиться с аргументом Гидденса, что мы уже живем в эпоху высокого модерна, в котором рефлексивность играет как никогда важную роль, то, вероятно, следует согласиться и с тем, что информация и знание в современной жизни имеют особое значение. Мир выбора, как индивидуального, так и коллективного, опирается на доступность и воспроизводство подробной и многообразной информации. Если вслед за Гидденсом признать, что мы живем в эпоху интенсифицированной рефлексивности, на основе которой мы создаем материальные и социальные условия своей жизни, то следует согласиться, что все это требует сложнейшей и развитой информационной окружающей среды. Возможно, это не тот самый тип теоретического знания, о котором говорил Дэниел Белл, но поскольку оно абстрактно и кодифицировано, оно может быть включено в эту достаточно широкую категорию.

Тем не менее есть причины, по которым мы все же усомнимся, что новое информационное общество следует описывать подобным образом. Да и сам Энтони Гидденс этого, собственно, не Делает. Подчеркивая, что «мир интенсифицированной рефлексивности - это мир умных людей» (Giddens, 1994, с. 7), он все же не Расположен представить этот мир, как нечто иное, нежели про-

77

КНГ> И

должение долгосрочных тенденций. Жизнь сегодня действительно намного более информационно насыщена, но этого недостаточно, чтобы делать далеко идущие выводы о том, что мы живем в обществе нового типа.

Кроме того, Гидденс испытывает сомнения относительно новизны теоретического знания. В 1981 г. он отметил, что «нет ничего специфически нового в применении "теоретического знания"... На самом деле рациональность техники... является первичным фактором, который с самого начала отличал индустриализм от предыдущих укладов» (Giddens, 1981, с. 262). Если так, то мы опять оказываемся перед той же проблемой: как определить новизну общественного уклада, в котором теоретическое знание стало превалирующим фактором?

Это возражение Гидденса ставит главный вопрос: что аналитики понимают под теоретическим знанием? Как явствует из приведенной цитаты, Гидденс ощущает, что для концепции классика социологии Макса Вебера относительно формальной рациональности, которая лежит в основе целенаправленного действия (и наиболее ярко проявляется в росте бюрократических структур), достаточно одного определения. В конце концов в него входят абстрактные и кодифицированные принципы, правила и распорядок (вся бюрократическая машина в целом), и оно предполагает, что участники команды должны обладать абстрактным знанием (о том, как функционирует бюрократическая машина). В этом смысле теоретическое знание есть всего лишь знание бюрократических правил и процедур. А если так, что же тут нового? В таком случае роль знания в ПИО - быть продолжением и ускорением тенденций, которые определил индустриализм. И мы опять задаемся вопросом относительно новизны ПИО.

Приходится в более широком смысле взглянуть на неточность понятия теоретического знания. Одно дело, если приоритет теоретического знания подразумевает знание естественно-научных принципов (точка кипения воды, электропроводимость материалов и т.д.), которые кодифицированы в текстах. И совсем другое дело, если теоретическое знание включает в себя гипотетические модели, такие как соотношение инфляции и безработицы, бедности и шанса на успех, классовой принадлежности и возможности получить образование. Быть может, отличия между этими видами теоретического знания состоят лишь в степени, однако существенная разница между ними остается. Если же теоретическое знание понимается, как особое положение экспертного знания в управлении системами услуг (водопроводные сети, переработка мусора, контроль за воздушными полетами, телефонная сеть), которое осуществляется на ос-

78

постоянного мониторинга этой деятельности, постоянно реорганизуемых принятых норм (токсичности, загрязнения окружающей среды и т.п.), то мы уже имеем дело с чем-то другим. И опять же совсем иное, когда теоретическое знание понимается как тенденция ко все развивающейся рефлексивности индивидов и институций, на основе которой формируются дальнейшие действия. И, наконец, нам потребуется другая дефиниция теоретического знания, если мы будем определять его - что часто и делается - широтой распространения сертифицированного образования. Из-за такой разницы в подходах хочется проявить осмотрительность и не соглашаться с тем, что теоретическое знание служит мерилом, с помощью которого можно определить информационное общество, хотя приоритетность теории отчетливо характеризует историю последнего времени.

Резюме

Несколько лет назад Дэниел Белл начал заменять термин «пост-индустиализм» термином «информационное общество». Но это ничего не изменило в его анализе - его «информационное общество» по всем характеристикам есть то же самое, что «постиндустриальное общество». Однако в этой главе мы рассмотрели его концепцию и пришли к выводу, что она несостоятельна.

Бесспорно, информация и знание - как и все технологические системы, сопровождающие «технологический взрыв», - в количественном отношении получили значительное распространение. Нетрудно согласиться также и с тем, что они стали играть ключевую роль в бытовом поведении людей, живущих в современных обществах. Тем не менее мы не увидели ни одного убедительного свидетельства или доказательства того, что все это означает возникновение нового общества, резко отличающегося от прежнего. Если эта критика верна, тогда все разговоры о том, что развитие информационной сферы означает наступление «постиндустриального общества», не должны приниматься во внимание.

В этой главе было показано, что деление, по Беллу, общества на различные сферы, а потом и экономики на различные секторы занятости - а это принципиально для его модели постиндустриального общества - при ближайшем рассмотрении терпит крах. Да, рост повсюду: в секторе услуг, «беловоротничковой» работе, числе профессионалов, и все эти люди в большей степени связаны с использованием, хранением и обработкой информации, но, как мы видели, нет никаких оснований, чтобы интерпретировать эту экспансию вследствие большего богатства, перетекающего из «товаропроизводящего» сектора в сектор потребления. Напротив,

79

сектор услуг расширился, с тем чтобы поддерживать и обеспечивать устойчивую, взаимосвязанную экономику (и, разумеется, более | широкие политические и культурные связи). Не существует нового постиндустриального общества: рост занятости в сфере услуг и соответствующее развитие выдвигают на первый план преемственность настоящего по отношению к прошлому.

По тем же причинам большее количество информации и возросшее число информационных работников, которое так поражает некоторых энтузидстов, что они считают этот фактор разительно отличающим настоящее от прошлого, не могут рассматриваться как признак новой социальной системы. Кришан Кумар прямо говорит, что «одно дело согласиться с возросшей ролью информационных технологий, даже с тем, что произошла информационная революция, и совсем другое - согласиться с идеей новой промышленной революции, нового типа общества, новой эры» (Кшпаг, 1992, с. 52).

Мысль Белла о теоретическом знании, аналитически и, возможно, сущностно отделяемом от количественных факторов, о которых шла речь, обладает большей привлекательностью, нежели его определения постиндустриализма как поворота от производства к услугам. Поскольку теоретическое знание предполагает качественное изменение, влекущее серьезные последствия для планирования и контроля над общественной сферой, эта идея захватывает каждого, кто интересуется социальными переменами и значением информации (знания) в современном мире. Интуитивно читатель ощущает правоту Белла, хотя эта мысль осталась до конца им не развитой и занимает явно второе место, уступая первенство вопросам занятости. В трудах Белла она прописана слишком общо, чтобы ее можно было применить для анализа, или, говоря точнее, она вызывает сомнения по поводу новизны и значимости этого феномена. Тем не менее, на мой взгляд, это самый интересный и убедительный аргумент в пользу того, что мы живем в информационном обществе.

Разумеется, есть факт: мы живем в мире, где возросло количество информации и связанной с ней деятельности, которая составляет существенную часть организации быта и труда. Под каким углом зрения ни посмотри на эту проблему, роль информации резко возросла. Вполне понятно, что социологи стремятся объяснить и просчитать это изменение. И здесь мы приходим к выводу, что оно не может быть интерпретировано в «постиндустриалистс-кой» терминологии профессора Белла. У него не получается навязать звание постиндустриализма информационному обществу. И если мы хотим понять значение информации и ее распространения, нам придется поискать ответ где-то в другом месте.

ИНФОРМАЦИЯ, РЕСТРУКТУРИЗАЦИЯ И ГЛОБАЛИЗАЦИЯ

Мы живем в беспокойное время. Конечно, каждое поколение легко проникается уверенностью в том, что такой взрывоопасной эпохи никогда прежде не было, и поэтому вполне оправдан некоторый скептицизм, когда слушаешь тех, кто провозглашает наступление «второй промышленной революции». И все-таки что-то особенное, несомненно, происходит в наше время. Беспристрастные авторитеты отмечают исключительность переживаемого нами периода. Например, Эрик Хобсбаум полагает, что после 1975 г. происходили «величайшие, самые быстрые и фундаментальные перемены во всей письменной истории» (с. 8). Общепризнан факт, что устоявшиеся отношения подвергаются сейчас большим изменениям и, кроме того, темп этих изменений выше, чем был когда-либо в истории. Возьмем тему занятости. Еще не так давно дети рабочих в английских промышленных районах, таких как Южный Уэльс и северо-восток страны, могли быть уверены (пусть даже и не испытывая по этому поводу радости), что последуют за своими отцами в шахты, на судоверфи, металлургические заводы. Эти рабочие места, количество которых уменьшилось в 1960-х и 1970-х годах, в 1980-х практически исчезли. Рабочие места теперь либо создаются правительством, либо открываются в туристическом бизнесе, индустрии отдыха и услуг. И никто не думает, что мы можем вернуться к прежней закономерности. Профессия шахтера скоро будет казаться таким же анахронизмом, как и работа прядильщицы шелка в Спиталфилде.

С 1945 г, мы привыкли жить в мире, разделенном на два лагеря. Но события 1989 г. положили этому конец самым быстрым политическим сдвигом за весь XX в. в результате крушения коммунистических режимов (исключением остается Китай с его странной комбинацией авторитарного коммунизма и поддержки свободного рынка). В течение нескольких месяцев исчезло все то, что казалось таким устоявшимся. Новые «переходные» экономики, такие как на Украине, в Эстонии и Болгарии, пережили грандиозный

81

S-2647

сдвиг и состояние неуверенности, и хотя никто не может сделать долгосрочного прогноза их будущего, все же нельзя представить, что они вернутся в прошлое.

В социальном плане мы периодически переживали большие потрясения, которые затрагивали островную Британию, особенно ее центры - Лондон, Ливерпуль, Бирмингем, Брэдфорд, Бристоль и даже тихий пригородный Хай-Вайкомб. Подобные события происходили и в других уголках мира от Парижа до Лос-Анджелеса. Менее драматические, но, быть может, не менее тревожные перемены коснулись и личных отношений, что отразилось на форме семьи (социологи любят называть это «семьями по выбору», включая сюда гомосексуальные и лесбийские отношения, сожительство и повторные браки) и на отношении родителей к детям: возросло беспокойство родителей по поводу воспитания своих чад (и пасынков, что становится все более обычным). Стражи морали сколь угодно могут кричать «назад, к основам», но мало кто верит, что легко побороть городскую преступность или возродить семью по типу «пока смерть не разлучит нас», если дети уже выросли.

Все эти перемены нетрудно осознать благодаря эффективной работе масс-медиа, число которых постоянно растет и которые стали доступнее, чем когда-либо. Каждый день телевидение вещает о политической нестабильности, экономических и социальных проблемах. Поскольку телевизор есть в каждом доме, а кроме него еще и несколько радиоприемников, а также журналы и газеты, платные и бесплатные, люди соглашаются - и это неудивительно-с тем, что происходят кардинальные перемены и что темп их возрастает. Ведутся, конечно, серьезные дискуссии о смысле этих перемен, однако их масштаб и скорость не становятся предметом споров.

Люди узнают о переменах главным образом из средств массовой информации. Это наводит на мысль, что ключевой характеристикой сдвига оказалась информация и соответственно технологии, которые оперируют ею, обрабатывают и передают. Да и сами СМИ претерпели радикальные изменения благодаря новым способам сбора и передачи информации - от легких видеокамер, которые сделали доступными те места, куда раньше журналистам проникнуть было трудно, до спутниковой связи, позволяющей передавать изображение на несколько тысяч километров за считанные минуты. Весь мир мог видеть, как пала Берлинская стена, как Борис Ельцин предотвратил попытку государственного переворота в Москве и как распалась бывшая Югославия. Высокая концентрация символов вокруг человека - книги, брошюры, радио, те-

82

левидение, видео, Интернет - означает также, что информация по таким вопросам, как сексуальные отношения, сексуальное удовлетворение и проблемы, связанные с сексом (от ожидаемого поведения до эпидемии СПИДа), стала более доступной, чем прежде, и это неизбежно закрепляется в нашем сознании.

Но возрастание количества информации в условиях нынешних перемен означает много больше, чем простое увеличение количества «посланий» для публики. Например, появилось много новых, информационно насыщенных, если можно так выразиться, профессий, которые требуют не навыков ручного труда и физических усилий, а умения говорить, писать, рассказывать, что можно прекрасно проиллюстрировать на примере бывших шахтеров, которые теперь работают экскурсоводами и показывают восстановленные шахты посетителям промышленных музеев вроде Бимиша в графстве Дерхэм. Известно, что развитие ИКТ усиливает тревогу и сумятицу в умах: применение компьютеров в фабричном производстве означает, что увеличения рабочих мест там ожидать не приходится, в будущем же появятся другие рабочие места, которые потребуют компьютерной грамотности. Более того, компьютеризация ускоряет постоянные перемены здесь и сейчас, а значит, в будущем произойдет еще большая адаптация рабочей силы к новым условиям. Распространение телекоммуникаций по всему миру означает не только то, что стало легко общаться с друзьями и родственниками на всей планете, если где-то неподалеку есть телефон, Интернет-кафе или компьютерный терминал, но и то, что экономические и политические стратегии могут, точнее должны, разрабатываться и осуществляться с учетом глобальных факторов.

Весьма трудно судить, сколько информации и информационных технологий вызывают эти грандиозные изменения или хотя бы коррелируют с ними, однако никто не спорит с тем, что перемены происходят глубинные, что они идут широким фронтом, набирая темп в последние десятилетия и что информация является составляющей этого процесса.

Исследователями предпринимались многочисленные попытки объяснить крупномасштабность перемен, о некоторых из них мы уже говорили, другие рассмотрим в следующих главах. Одни авторы думают, что в данный момент мы находимся на переходном этапе от индустриального к постиндустриальному обществу, полагая вместе с Дэниелом Беллом и его сторонниками, что этот поворот связан с переходом от промышленного общества к обществу услуг; другие - Зигмунт Бауман, к примеру, - обозначают это как переход от модерна к постмодерну; для Скотта Лэша и Джона Юрри (Lash and

83

ому |

Urry, 1987) это движение от организованного к дезорганизованному капитализму; для Фрэнсиса Фукуямы (Fukuyama, 1992) поворот обнажает всего лишь «конец истории», полную победу рыночной экономики над обанкротившимся коллективистским экспериментом. Каждый из этих ученых стремится объяснить одни и те же феномены, делая различные акценты и, разумеется, совершенно по-разному интерпретируя их смысл и значение.

В этой главе я хотел бы сосредоточиться на ученых, которых - хотя бы с аналитической целью - можно было бы разделить на два взаимосвязанных лагеря; представители одного из них предполагают, что понять современное развитие можно с точки зрения перехода от фордистского к постфордистскому обществу, в другом же считают, что мы оставляем позади период массового производства и входим в общество, где доминирует гибкая специализация. По-моему, обе эти позиции можно отнести к системным и самым влиятельным точкам зрения на современные социальные, экономические и политические перемены.

Следует отметить, что внутри каждой из этих школ существуют резкие разногласия. Далее я попытаюсь охарактеризовать разнообразие взглядов, придерживаясь при этом аналитических рамок своей работы. Рассматривая заявленный переход от фордизма к постфордизму, я собираюсь сосредоточиться на идеях, исходящих из так называемой теории школы регулирования. У ее истоков стоят Ален Липиц (Lipietz, 1987), Мишель Альетта (Aglietta, 1979, 1998) и Робер Буайе (Воуег, 1990), хотя я буду обращаться и к другими аналитикам, главным образом Дэвиду Харви (Harvey, 1989b), Скотту Лэшу и Джону Юрри (Lash and Urry, 1987, 1994), которые также определяют основные черты происходящих в обществе перемен. Когда же я обращусь теоретикам гибкой специализации, я сфокусирую внимание на самом значительном опубликованном труде - The Second Industrial Divide Майкла Пайора и Чарльза Сейбла (Piore and Sabel's, 1984).

Представить эти теории во всей полноте - задача неподъемная для одной главы, и потому, описывая их, я неизбежно буду прибегать к упрощениям. То есть особое внимание я буду обращать на роль и значение информации в переменах и их интерпретациях. Я делаю это не только потому, что информация - тема моей книги, и не только потому, что информация, как мы увидим, находится в центре положений о предполагаемой смене типов общества, но и потому, что это позволит лучше оценить важнейшее место информации и ее особые формы в современном мире.

84

Теория школы регулирования

Теорию школы регулирования создала группа французских интеллектуалов, которые ранее испытали на себе влияние марксистских экономических идей, хотя некоторые из тех, кто сделал основной вклад в эту теорию, в особенности Мишель Альетта, отдалились от нее, а другие, например Ален Липиц, пришли к этим взглядам, стремясь ответить на вызовы экологического движения. Однако теория школы регулирования все-таки сохраняет тесную связь с марксистской традицией, по крайней мере, в одном отношении: она стремится объяснять социальные отношения холистически, стараясь выявить самый общий характер каждого исторического периода. Соответственно она также делает акцент на том, как связаны между собой характеристики, придающие обществу устойчивость и длительность. Эти ученые никогда не будут сосредоточивать свое внимание, скажем, на одних лишь технологических инновациях на рабочем месте и в доме, видя в этом лишь средство понимания перемен. Они вовсе не игнорируют этого явления, однако оно должно быть в контексте других элементов, таких как роль государства, классовый состав, корпоративные тенденции, модели потребления, изменившиеся тендерные отношения и иные характеристики функционирующей системы.

Школа регулирования поставила фундаментальный вопрос: каким образом капитализм обеспечивает себе длительное существование? Как система, предпосылками которой являются успешное извлечение прибыли и непрерывная экспансия капитала, остается стабильной? Или, в терминах школы регулирования, как обеспечивается капиталистическое накопление? Разумеется, можно было бы сказать, что любой системе, постоянно находящейся в движении - а капитализм, бесспорно, таков, - присуща нестабильность, и потому по меньшей мере странно желание школы регулирования найти основания стабильности динамической экономики (Sayer and Walker, 1992). Основатели и последователи этой школы не спорят с тем, что нестабильность есть неотъемлемая часть капиталистических отношений, и легко соглашаются с тем, что наемные работники всегда будут хотеть от работодателей большего, чем те хотят дать им, что конкуренция между фирмами означает постоянную необходимость инноваций, что поглощение и слияние компаний - тоже неотъемлемая часть экономической жизни. И все-таки они задают вопрос: как удается капитализму продолжать свое существование, несмотря на все эти источники напряжения? Другими словами, школа регулирования пытается определить способы, которыми нестабильность управляется и поддерживается так,

85

что в ходе постоянных перемен достигается непрерывность. По важности, которую они придают этому вопросу, можно подумать, что они стремятся представить альтернативу неоклассическим теориям всеобщего экономического равновесия*.

Ученые школы регулирования намерены изучить режим накопления, который превалирует в тот или иной период. Под этим подразумевается, что необходимо идентифицировать доминирующую организацию производства, пути распределения доходов, секторы экономики и способы потребления. Они также стремятся объяснить способы регулирования, под которыми они понимают «нормы, привычки, право, регулирующие сети и все остальное, что обеспечивает процесс [накопления]» (Lipietz, 1986, с. 19). Этот процесс, который можно было бы назвать «правилами игры», приводит нас к рассмотрению того, каким образом достигается социальный контроль - от правовых установок до политики в области образования.

Приверженцы школы регулирования ставят своей целью изучить отношения между режимом накопления и способом регулирования, однако на практике большая часть исследователей школы фокусируются на способе накопления и, в частности, на изменениях его составляющих. Они убеждены, что примерно с середины 1970-х годов постоянный кризис, который всем нам в большей или меньшей степени знаком (рецессия, безработица, банкротства, нарушения в сфере труда и т.п.), был преодолен установлением нового режима накопления, сменившего собой тот режим, который обеспечивал стабильность в течение долгого периода после Второй мировой войны. То есть фордистский режим накопления, дававший обществу устойчивость в период между 1945 г. и серединой 1970-х годов, далее стало невозможно поддерживать, и он, пусть неохотно, с заметными срывами, уступает место постфор-дистскому режиму, который, возможно, восстановит «здоровье» капиталистического предпринимательства и будет его поддерживать в дальнейшем.

* Школа регулирования в такой степени разделяет эту проблематику, что можно подумать, будто эта теория, вроде бы критически оценивающая капитализм и во многом вытекающая из концепций и понятий марксистского учения, очень хорошо укладывается в консервативные рамки. В конце концов если кто-то стремится объяснить, каким образом капитализм поддерживает свое существование, то не равнозначно ли это отрицанию маркситского тезиса о том, что капитализм революционным путем будет заменен социалистическим порядком? Конечно, в теории школы регулирования есть что-то от функционализма, который, определяя, каким образом порядок сохраняется при капитализме, отчасти обходит острые углы этой системы.

Далее я постараюсь провести различия между фордистским и постфордистским режимами накопления, пожертвовав описанием способов регулирования. Предупреждаю читателя, что его ожидает неполное изложение (Hirsch, 1991). Когда же читатель дойдет до описания попыток создать постфорд истеки и режим в 1980-х годах, он сможет поразмышлять о механизмах контроля, которые тогда были введены в Великобритании - от решительного наступления Маргарет Тэтчер (премьер-министр в 1979-1991 гг.) на лейбористское движение, радикального пересмотра структуры и учебных планов средней и высшей школы до реорганизации местных властных органов (ср.: Gamble, 1988; Kavanagh, 1990).

Фордистский режим накопления (1945-1973)

Теоретики школы регулирования полагают, что эти годы можно охарактеризовать как фордистско-кейнсианскую эру, в течение которой определенный набор взаимосвязанных характеристик обеспечивал равновесие системы как единого целого. Коротко говоря, это был период экспансии, когда массовое производство и потребление находились в более или менее сбалансированном состоянии, когда участие государства в экономике поддерживало эту гармонию, когда государственные меры по социальному обеспечению способствовали экономическому равновесию и социальной стабильности.

Форд был зачинателем того способа производства, который давал возможность массового выпуска товаров по цене, стимулирующей массовое потребление, он же одним из первых стал выплачивать высокую (относительно) заработную плату, что также способствовало приобретению товаров, и потому его именем обозначается вся система в целом. Однако было бы заблуждением полагать, будто фордовские методы были внедрены всюду и одинаково (Меуег, 1981). Скорее этот термин обозначает то, что корпорация Форда стала архетипичной, особенно на пике ее развития в период после Второй мировой войны, когда в ней были представлены все ключевые элементы передового капиталистического предприятия. Кейнс же был экономистом, чья стратегия была теснейшим образом связана с интервенцией правительства в экономику, и потому определение «кейнсианский» должно пониматься в общем смысле, что вовсе не означает, будто бы правительства разных стран действовали одинаковыми методами.

Фордистско-кейнсианская эра отличалась определенными характеристиками, и основные из них мы рассмотрим далее.

87

Клапаны 17с21нж