Часть 10.

так же между одними и теми же ощущениями существуют различные системы отношений последовательности. Эти различные системы отличаются друг от друга по наличию разнообразных мотивов, идей и функций. Мышление - только одна из таких систем, поскольку его единственный движущий мотив, идея и функция состоят в том, чтобы производить верования, и все то, что не имеет отношения к этой цели, относится к каким-то другим системам отношений. Действие мышления может по чистой случайности привести к иным результатам; оно может служить целям развлечения и среди dilletanti всегда найдется немало тех, кто так извратил мышление ради удовольствия, что сама мысль об окончательном разрешении заботящего их вопроса кажется им совершенно несносной, а позитивное открытие, изгоняющее их излюбленный предмет с подмостков литературных дебатов, встречается ими с плохо скрываемым неудовольствием. Такая наклонность представляет собой крайнюю распущенность мысли. Однако душа и значение мысли, абстрагированной от других сопутствующих элементов, таковы, что хотя ее и можно преднамеренно извратить, тем не менее от нее нельзя добиться, чтобы она была направлена на что-то иное, нежели на производство верования Деятельность мысли своим единственным возможным побудительным мотивом имеет достижение покоя мысли; и все, что не относится к верованию, не является частью самой мысли.

397. Что в таком случае есть верование? Это полукаданс, который завершает музыкальную фразу в интеллектуальной симфонии нашей жизни. Мы видели, что верование обладает тремя свойствами: во-первых, оно есть что-то, что мы осознаем; во-вторых, оно кладет конец раздражению, вызванному сомнением; и, в-третьих, оно влечет за собой установление в нашей природе правила действия, или, короче говоря, привычки. По мере того, как верование кладет конец раздражению, вызванному сомнением, которое является побудительным мотивом мышления, напряжение уменьшается, а когда верование достигнуто, мышление на мгновение приходит в состояние покоя. Однако поскольку верование есть правило действия,

274

применение которого влечет за собой дальнейшее действие и дальнейшее мышление, постольку точка остановки является вто же время точкой начала мышления. Вот почему я позволил себе назвать ее местом покоя мышления, хотя мышление по существу своему есть действие. Окончательный результат мышления есть акт воления, в котором мышление больше уже не принимает участия; однако верование есть только этап ментального действия, некий эффект, благодаря мысли оказывающий воздействие на нашу природу и влияющий на будущее мышление.

386. Сущность верования заключается в установлении привычки; и различные верования отличаются друг от друга теми различными способами действия, которые они вызывают. Если верования не различаются в этом отношении, если они кладут конец тем же самым сомнениям посредством производства одних и тех же правил действия, тогда никакие различия в способе их осознания не могут превратить их в различные верования точно так же, как наигрывание одной и той же мелодии в разных ключах не превращает ее в разные мелодии. Очень часто проводятся воображаемые различия между верова-ниями, которые отличаются только по способу выражения; а вот шум, который при этом поднимается, оказывается вполне реальным. Верить вто, что взаимное расположение объектов таково, как оно изображено на рис. 1, и при этом верить, что оно таково, как на рис. 2, - это одно и то же верование; в то же самое время вполне можно вообразить, что кто-нибудь будет соглашаться с первой пропозицией и отрицать вторую.

Такие ложные различения приносят столько вреда, что он сопоставим разве что с вредом, причиняемым смешением реально различных верований, и они представляют собой одну из тех ловушек, которых нам следует постоянно избегать, особенно если мы находимся на почве метафизики. Одна из распространенных ошибок подобного рода состоит в ошибочном принятии ощущения, вызванного неясностью нашей собственной мысли, за свойство самого того объекта, о котором мы мыслим. Вместо того, чтобы понять, что эта неясность является чисто субъективной, мы воображаем, будто созерцаем качество объекта, таинственное по своей природе; и если впоследствии паше понятие будет дано нам в ясной форме, то мы уже не узнаем его, поскольку оно будет лишено ощущения непостижимости. Коль скоро обман продолжается, он, ясное дело, ставит непреодолимый барьер на пути к ясному мышлению; так что противники рационального мышления оказываются столь же заинтересованными в том, чтобы сохранить его навечно, как и сторонники его - в том, чтобы не поддаться ему.

399. Другой подобный обман заключается в ошибочном принятии простого различия в грамматической конструкции двух слов за различие между теми идеями, которые они выражают. В наш педантичный век, когда внимание литераторов приковано скорее к словам, нежели к вещам, эта ошибка имеет широкое распространение. Когда я сказал, что мышление есть действие и что оно состоит в отношении, хотя личность выполняет только действие, а не отношение, которое может быть только результатом действия, в моих словах не было никакого противоречия, а лишь грамматическая неточность. 400. Мы будем надежно защищены от всех этих софизмов, если только осознаем, что единственная функция мысли состоит в том, чтобы производить привычки к действию, и что все то, что связано с мыслью, но не имеет отношения к ее цели, есть некий нарост на ней, но не ее часть. Если между нашими ощущениями, не имеющими отношения к тому, как нам следует действовать в данных обстоятельствах, имеется некое единство - как это происходит в том случае, когда мы слушаем музыкальную пьесу,

276

- то мы не называем это мышлением. Для того, чтобы выяснить его значение, нам просто следовало бы определить, какие привычки оно производит, поскольку то, что вещь «значит», есть просто те привычки, которые она вызывает. Идентичность же привычки зависит от того, как она может заставить нас действовать, но не просто в тех обстоятельствах, при наличии которых она возникает, но в тех, которые могли бы иметь место, вне зависимости от того, насколько невероятными они кажутся [6]. То, чем привычка является, обусловлено тем, когда и как она заставляет нас действовать. Что касается когда, то всякий стимул к действию происходит из восприятия; что касается как, то всякая цель действия должна произвести некоторый чувственный результат. Таким образом, мы приходим к осязаемому и практическому как к корню всякого реального различия в мысли, сколь бы утонченным оно бы ни было; и нет такого тонкого различия в значениях, которое не составляло бы возможные различия в практике.

401. Для того, чтобы выяснить те следствия, к которым приводит этот принцип, рассмотрим на его примере доктрину пресуществления. Протестанты считают, что элементы причастия являются плотью и кровью только в переносном смысле; они питают нашу душу, как еда и питье

- наши тела. Однако католики считают, что они являются плотью и кровью в буквальном смысле; хотя они обладают всеми чувственными качествами облатки и разбавленного вина. Однако мы не можем иметь никакого иного понятия о вине, кроме того, что содержится в том веровании, что либо 1 (это вещество, то или иное, есть вино, либо 2) что это вино обладает определенными свойствами. Эти верования суть не что иное, как памятки для нас же самих, что при случае нам следует действовать по отношению к этим вещам так, как если бы мы верили, что они являются вином, и согласно тем качествам, которыми, как мы верим, обладает вино. Источником такого действия будут некие чувственные восприятия, а мотивом -

6 То, что эти возможные обстоятельства могут оказаться противоречащими всему предшествующему опыту, не играет никакой роли. - маргиналия (1893).

277

стремление произвести некий осязаемый результат. Таким образом, наше действие имеет отношение исключительно к тому, что воздействует на наши чувства, наша привычка имеет такое же значение, как и наше действие, наше верование - такое же, как и наша привычка, наше понятие - такое же, как и наше верование; и мы, следовательно, не можем понимать под вином ничего иного, кроме того, что имеет определенные следствия, прямые или косвенные, для наших чувств; а потому говорить о чем-либо, что оно обладает всеми чувственными признаками вина, но на самом деле есть кровь, - это бессмысленный жаргон. Впрочем, в мои цели не входит исследование теологической проблемы; использовав ее в качестве логического примера, я распрощался с ней, нимало не беспокоясь насчет того, что мне возразят теологи. Я хочу только подчеркнуть, что мы не можем обладать идеей в нашем уме, связанной с чем-либо еще, кроме мыслимых чувственных следствий вещей. Наша идея чего-либо есть наша идея его чувственных следствий; и если мы воображаем, что обладаем какой-то идеей сверх этого, то обманываем самих себя и ошибочно принимаем ощущение, сопровождающее нашу мысль, за часть самой мысли. Абсурдно утверждать, что мысль обладает значением, не имеющим никакого отношения к ее единственной функции. Глупо со стороны католиков и протестантов вести споры по поводу элементов причастия, если они сходятся в отношении всех их чувственных следствий и ныне и вовеки веков.

402. Представляется, что правило для достижения третьей степени ясности понимания таково: рассмотрите, какого рода следствия, могущие иметь практическое значение, имеет, как мы полагаем, объект нашего понятия. Тогда наше понятие об этих следствиях и есть полное понятие об объекте [7] [8] [9].

7 Длинное дополнение, опровергающее то, что следует далее

(1903).

8 Прежде чем мы перейдем к применению этого правила, давайте

вкратце рассмотрим то, что оно подразумевает. Утверждалось,

что это - скептический и материалистический принцип. Однако

278

на самом деле он представляет собой применение того единственного принципа логики, что был предложен Иисусом; «По плодам их узнаете их» и самым тесным образом связан с идеями Евангелия Вне всякого сомнения, мы должны остерегаться понимания этого принципа в чересчур индивидуалистическом смысле. Утверждать, что человек достигает только того, на что направлены его стремления, было бы немилосердным приговором огромной части человечества, которое никогда не имело досуга, чтобы работать над чем-то, кроме необходимого для себя и своей семьи. Но, не стремясь непосредственно к этой цели и еще в меньшей степени отдавая себе отчет о ней, они обеспечивают цивилизацию всем необходимым и производят на свет новые поколения, чтобы те сделали следующий шаг на пути истории. Плоды их труда являются поэтому коллективными; это достижение целого народа Над чем же трудится целый народ, что это за цивилизация, которая представляет собой результат истории, но никогда не имеет завершения? Мы не можем надеяться получить о ней всеобъемлющее представление, однако мы можем отдать себе отчет в том, что это - постепенный процесс, что он включает в себя осуществление идей как в человеческом сознании, так и в его творениях и что он происходит благодаря тому, что человек обладает способностью учиться, и благодаря тому, что опыт непрерывно одаривает его идеями, прежде бывшими ему неизвестными. Мы можем сказать, что это процесс, в рамках которого человек, во всем своем жалком ничтожестве, постепенно все более и более исполняется Духа Господня, в котором произрастают Природа и История. Нам также напоминают о вере в грядущую жизнь, однако сама эта идея является чересчур смутной для того, чтобы способствовать ясности обычных идей Общепринято, что те, кто постоянно живут своими ожиданиями, склонны не обращать внимания на свои насущные проблемы Величайшим принципом логики является самозабвение, что, однако, не означает, что самость должна быть уничтожена ради окончательного триумфа. Может получиться и так; но это не должно быть руководящей целью.

Когда мы приступаем к изучению великого принципа непрерывности и видим, как все течет и как всякая точка непосредственно разделяет бытие всякой другой точки, нам кажется, что индивидуализм и ложь - это одно и то же. Мы знаем, что изоли-

279

рованный человек лишен целостности и, по существу, является возможным членом общества. В особенности опыт одного отдельно взятого человека ничего не значит. Если он видит то, чего не могут видеть другие, мы называем это галлюцинацией. Не «мой» опыт, а «наш» является предметом мышления; и это «мы» обладает бесконечными возможностями.

Нам не следует также понимать практику в каком-то низком и корыстном смысле. Индивидуальное действие является средством, а не целью. Индивидуальное удовольствие не является нашей целью; мы подставляем свои плечи ради достижения цели, которую никто из нас не в состоянии толком постичь, - ради такой цели, для осуществления которой трудятся поколения. Однако мы можем видеть, что Цель эта будет заключаться в развитии воплощенных идей (1893).

9 Обратите внимание, что в этих трех строчках используются слова «conceivably», «conceive», «conception», «conception», «conception». Теперь многие, как я обнаружил, пытаются установить авторство моих неподписанных опусов; и я не сомневаюсь, что одной из особенностей моего стиля, отталкиваясь от которой они делают это, является мое необычайное отвращение к повтору слов. Такое пятикратное употребление слов, производных от глагола concipere, должно было иметь определенную цель. В действительности их было даже две. Одна из них состояла в том, чтобы показать, что я говорил о значении (meaning), имея при этом в виду исключительно интеллектуальный смысл (intellectual purport). Вторая заключалась в том, чтобы избежать опасности быть понятым так, будто я пытаюсь объяснить понятие при помощи восприятий, образов, схем или чего бы то ни было еще, кроме понятий. Я вовсе не имел поэтому в виду утверждать, что акты, которые в гораздо большей степени являются единичными, нежели все остальное, могли бы конституировать смысл (purport) какого-либо символа или его адекватную интерпретацию. Я сравнил действие с финалом симфонии мысли, в которой верование является полукадансом. Никто не считает, что несколько тактов, являющихся заключительным аккордом исполняемого музыкального произведения, являются целью всего исполнения. Они могут быть названы его развязкой. Однако эту метафору не стоит понимать слишком буквально. Я упомянул ее только для того, чтобы показать, что подозрение, высказанное

280

мной в статье Прагматизм в Словаре Болдуина после поверхностно-поспешного просмотра забытой журнальной статьи, - подозрение, что эта статья выражала стоическую, то есть номиналистическую, материалистическую и в конечном счете филистерскую точку зрения, - было всецело ошибочным, Несомненно, прагматицизм делает мысль в конечном счете применимой исключительно к действию - к сознательному действию. Однако между признанием этого и тем утверждением, что он делает мысль, в качестве смысла символов, состоящей из актов, или утверждением, что истинная конечная цель мышления состоит в действии, не больше общего, чем между утверждением, что живое искусство художника включает в себя нанесение красок на холст, и утверждением, что живое искусство состоит в нанесении красок на холст или что нанесение красок на холст является его конечной целью. Прагматицизм считает, что мышление состоит в живом, основанном на выводе превращении символов, смысл которого заключен в вынесении обусловленных общих решений действовать. Что касается конечной цели мышления, которая должна быть всеобщей целью, то она недоступна человеческому пониманию; но насколько я отдаю себе отчет - с помощью многих мыслителей, среди которых я мог бы упомянуть Ройса (и его книгу World and Individual («Мир и индивидт»)), [Ф.К.С.] Шиллера (и его книгу The Riddles of the Sphinx («Загадки Сфинкса»)), равно как и знаменитого поэта [Фридриха Шиллера] с его Aesthetische Briefe («Эстетическими письмами»), Генри Джеймса-старшего (и его книгу Substance and Shadow («Субстанция и тень»), а также его беседы), вместе с самим Сведенборгом, - именно посредством безграничного повторения одного самоконтроля за другим, порождается vir [«мужчина» (лат.)], и именно в действии при помощи мышления он взращивает эстетический идеал, не просто на потребу своей пустой башке, но как долю, которую Господь отдает ему в труде творения.

Этот идеал через модификацию правил самоконтроля модифицирует действие, а тем самым и сам опыт, он модифицирует как личный опыт человека, так и опыт других людей. Тем самым это центробежное движение отзывается новым центростремительным движением, и так далее; а все целое представляет частицу того, что происходило, как мы можем предположить, в течение времени, по сравнению с которым совокупность геологиче-

281

§ 3. Некоторые применения прагматистского правила

403. Давайте проиллюстрируем это правило несколькими примерами; и для того, чтобы начать с простейшего из них, задумаемся о том, что мы имеем в виду, называя вещь твердой. Ясное дело, что ее нельзя поцарапать многими другими субстанциями. Все понятие этого качества, как и любого другого, заключено в его мыслимых следствиях. Нет абсолютно никакой разницы между твердой вещью и мягкой вещью до тех пор, пока они не подвергнуты испытанию. Предположим, что алмаз был кристаллизован внутри подушки из мягкой ваты и оставался там до тех пор, пока ее наконец не сожгли. Будет ли ложью сказать, что этот алмаз был мягким? Этот вопрос кажется глупым, и он действительно был бы таковым, если только не брать в расчет логику. В ней такие вопросы приносят огромную пользу, поскольку они помогают представить логические принципы гораздо более рельефно, чем любые реальные дискуссии. Изучая логику, нам следует не избавляться от этих вопросов с помощью торопливых ответов, но, напротив, рассматривать их с величайшим вниманием для того, чтобы выявить заключенные в них принципы В данном случае мы можем изменить наш вопрос и спросить, что мешает нам сказать, что твердые тела остаются совершенно мягкими до тех пор, пока к ним не прикасаются, что их твердость возрастает вместе с давлением, оказываемым на них, до тех пор, пока их царапают? Размышление покажет, что ответ заключается в следующем: не будет ничего ложного в таких способах выражаться. Они повлекли бы за собой изменение нашего нынешнего способа употребления речи в том, что касается слов «твердый» и «мягкий», но не их значений. Поскольку они не представляют какого-либо факта, который был бы отличен от самого себя, но лишь включают в себя комбинации фактов, которые были бы в высшей степени неуклюжими. Это приводит нас к замечанию, что вопрос о том,

ских эпох - это все равно что поверхность электрона по сравнению с поверхностью планеты - Примечание из «Следствий прагматицизма» (1906)

282

что происходило бы при отсутствующих в действительности обстоятельствах, является не вопросом факта, а вопросом наиболее ясной интерпретации фактов. Например, вопрос о свободе воли и предопределении в его самой простой форме, избавленной от словоблудия, можно сформулировать следующим образом: я сделал что-то такое, от чего я испытываю стыд; мог ли я усилием воли воспротивиться искушению и поступить по-иному? Философский ответ [на это] заключается в том, что это не вопрос факта, но исключительно вопрос интерпретации фактов. Если интерпретировать их так, чтобы указать на то, что имеет отношение к моему вопросу, а именно что я должен укорять себя за плохой поступок, - то совершенно истинно утверждение, что если бы я желал поступить по-иному, нежели поступил, то я и поступил бы по-иному. С другой стороны, если интерпретировать факты так, чтобы указать на другое важное соображение, то равным образом истинно утверждение, что, коль скоро искушению было позволено взять верх, оно приведет, если оно имеет определенную силу, к тому же самому следствию, как если бы я не сопротивлялся. Нет никакого возражения на противоречие, возникающее из ложного предположения. Reductio ad absurdum заключается в показе того, что из гипотезы вытекают противоречия и вследствие этого она должна быть признана ложной. В обсуждение вопроса о свободе воли вовлечено множество проблем, и я вовсе не собираюсь утверждать, что обе стороны в равной степени правы Напротив, я считаю, что одна из сторон отрицает важные факты, тогда как другая - воздерживается от подобного шага Но я хочу подчеркнуть, что вышеуказанный вопрос послужил источником для всех сомнений, что если бы не он, то никаких разногласий вообще бы не возникло, и что этот вопрос превосходно разрешается указанным мною способом Попробуем теперь отыскать ясную идею тяжести. Этот случай также довольно прост. Утверждать, что тело обладает тяжестью, означает просто утверждать, что при отсутствии противодействующей силы оно упадет Этим (оставляя в стороне определенные нюансы по поводу того, как оно будет падать и т.д., интересующие физика, который употребляет это

283

слово), очевидно, целиком исчерпывается понятие тяжести. Позволительно спросить: не объясняются ли эти отдельные факты гравитацией? Однако то, что мы имеем в виду под самой силой, целиком заключено в ее следствиях.

404. Это вынуждает нас прибегнуть к объяснению идеи Силы вообще. Это - замечательное понятие, которое, будучи выработано в первой половине семнадцатого века из примитивной идеи причины и постоянно совершенствуясь вплоть до настоящего времени, показало нам, как следует объяснять все изменения движения, испытываемые телами, и как следует осмыслять все физические феномены; оно дало начало современной науке и изменило лицо планеты; оно, помимо своих специфических применений, сыграло основополагающую роль в направлении хода современной мысли и в продвижении современного социального развития. Поэтому стоит потратить определенные усилия для того, чтобы постичь его. Согласно нашему правилу, мы должны для начала спросить: каково непосредственное употребления мысли о силе? Ответ будет заключаться в том, что с ее помощью мы объясняем изменения в движении. Если тела оказались бы предоставленными сами себе и не подвергались воздействию сил, то всякое движение продолжалось бы с неизменной скоростью и в неизменном направлении. Более того, изменение в движении никогда не происходит внезапно; если меняется его направление, то оно меняется по кривой без резких углов; если меняется его скорость, то только постепенно. С точки зрения геометров, непрерывно происходящие постепенные изменения являются слагаемыми, которые складываются вместе согласно правилу параллелограмма сил. Если читатель еще не представляет себе, что это такое, то ему пойдет на пользу, если он проследит за нашим объяснением; но если математика для него невыносима, то пусть он лучше пропустит три параграфа, чем расстанется с нами навсегда.

284

Отрезком является линия, начало и конец которой определены. Два отрезка считаются эквивалентными, если они имеют одно начало и один конец. Следовательно, два отрез-ка АВ CDE и AFGHE (рис. 3) эквивалентны. Отрезки, которые не начинаются в одной и той же самой точке, считаются эквивалентными при условии, что перемещение одного из них без поворотов и при сохранении параллельности к своей исходной позиции приводит ктому, что, когда их начала совпадают, совпадают и концы. Отрезки считаются геометрически сложенными друг с другом, если начало одного совпадает с концом другого; таким образом, отрезок Л Е является суммой отрезков AB, BС, CD и DE. В параллелограмме, изображенном на рис. 4, диагональ А С является суммой отрезков А В и В С; поскольку A D геометрически эквивалентно В С, А С есть геометрическая сумма AB и AD. Все это чисто условно. Это просто означает следующее то, что мы решили называть отрезками, находится друг к другу в отношениях равенства или сложения. Однако хотя это и условность, но условность, не лишенная основания. Правило геометрического сложения может применяться не только к отрезкам, но и к любым другим предметам, которые могут быть репрезентированы отрезками. Поскольку отрезок определяется изменяющимся направлением и расстоянием, которые проходит точка в своем движении от начальной точки, постольку все, что от своего начала до своего конца определяется изменяющимися направлением и величиной, может быть репрезентировано линией. Соответственно, скорости могут быть представлены в виде линий, поскольку они характеризуются исключительно направлением и величиной. То же самое истинно и по отношению кускорениям, или изменениям скорости.

285

и по отношению к ускорениям, или изменениям скорости. Это достаточно очевидно в случае со скоростями; и это становится очевидным в случае с ускорениями, когда мы отдаем себе отчет в том, что ускорение для скорости есть то же самое, что и скорость для местоположения, а именно состояния ее изменения.

Так называемый «параллелограмм сил» есть просто правило для сложения ускорений. Оно заключается в том, что сперва следует ускорения представить в виде отрезков, а затем - геометрически сложить отрезки. Геометры, однако же, используют «параллелограмм сил» не только для того, чтобы складывать различные ускорения, но также и для того, чтобы раскладывать одно ускорение на сумму нескольких. Пусть А В будет отрезком, представляющим определенное ускорение - скажем, такое изменение в движении тела, что спустя одну секунду тело займет, под воздействием этого ускорения, положение, отличное от того, которое оно заняло бы в том случае, если бы его движение оставалось неизменным; в этом случае отрезок, эквивалентный А В, соединит эти два положения. Это ускорение можно считать суммой ускорений, представленных отрезками АС и С В. Оно также может считаться суммой довольно отличных совсем иных ускорений, представленных отрезками AD и DB, где AD совершенно противоположно АС Ясно, что имеется бесконечное множество способов, которыми отрезок АВ может быть разложен на сумму двух ускорений.

286

После этого скучного разъяснения, которое, как я надеюсь, ввиду своего исключительного интереса к понятию силы, не вывело читателя из терпения, мы готовы наконец установить главный факт, который воплощает это понятие. Этот факт заключается в том, что если каждое действительное изменение движения, испытываемое частями тел, соответствующим образом разлагается на составные элементы, то каждое составляющее ускорение в точности таково, каковым ему приписывает быть определенный закон Природы, согласно которому части тела в тех соотносительных положениях, в которых они находятся в действительности [10], всегда получают определенные ускорения, которые, будучи сложены геометрически, дают ускорение, которое тело испытывает в действительности.

Это единственный факт, который представляет идея силы, и всякий, кто возьмет на себя труд ясно понять, в чем состоит этот факт, прекрасно поймет, что такое сила. Следует ли нам говорить, что сила есть ускорение или же что она вызывает ускорение, - это исключительно проблема языка, которая имеет отношение к реальному значению не в большей мере, нежели различие между французской идиомой «Il fait froid» и ее английским эквивалентом «It is cold» («Холодно»). Тем не менее просто удивительно, насколько это простое обстоятельство сбивало с толку человеческие умы. В каких только глубокомысленных трактатах не встретишь рассуждений о силе как о «мистической сущности», что является только признанием неспособности автора дать себе отчет, в чем же, собственно, заключается ясное понятие того, что означает данное слово! В вызывавшем еще недавно всеобщее восхищение труде по аналитической механике" можно встретить утверждение, что мы точно понимаем результат действия силы, но что есть сама сила - этого мы не понимаем! Это явное противоречие. Идея, которую слово «сила» вызывает в наших умах, не имеет иной функции, кроме как воздействовать на наши действия, и наши действия не могут иметь никакого иного отношения к силе, кроме как через ее результаты. Следова-

10 Возможно, скорости тоже следует принять во внимание. 11

287

тельно, если мы знаем, каковы результаты силы, то мы знакомы с любым фактом, вытекающим из утверждения, что сила существует, и это все, что нам следует знать. Правда, в большом ходу смутные представления, будто бы проблема может означать что-то, недоступное для нашего ума; и когда некоторые второстепенные философы столкнулись с абсурдностью этого мнения, они, для того чтобы придать своей псевдоидее (non-idea) видимость осмысленности, изобрели пустое различие между положительными и отрицательными понятиями. Нищета этого различия становится достаточно явной из соображений, изложенных несколькими страницами ранее. В дополнение к этим соображениям софистический характер этого различия должен был шокировать всякого человека, знакомого с реальным мышлением.

§ 4. Реальность

405. Давайте теперь перейдем к предмету логики и рассмотрим понятие, отчасти с ним связанное, а именно понятие реальности. Если брать ясность в значении знакомства, то ни одна идея не является более ясной, чем эта. Любой ребенок употребляет ее с полной уверенностью, не сомневаясь в том, что он ее понимает. Что же касается ясности во втором значении этого слова, то, пожалуй, большинство людей, причем даже тех, что отличаются рефлексивным складом ума, будет испытывать серьезные затруднения при попытке дать абстрактное определение реального. Тем не менее такое определение можно, по-видимому, получить путем рассмотрения моментов различия между реальностью и ее противоположностью, вымыслом. Вымысел есть продукт человеческого воображения; он обладает теми свойствами, которые приписывает ему мышление. Внешняя же реальность есть то, свойства чего независимы от того, что я или вы думаем о ней. Вместе с тем в нашем сознании существуют феномены, которые зависят от нашего мышления, но в то же самое время являются реальными в том отношении, что мы реально мыслим их. Однако, хотя свойства этих феноменов зависят от того, как мы думаем, они не зависят от того,

288

что мы думаем о том, каковы эти свойства. Таким образом, сон обладает реальным существованием в качестве ментального феномена, если кто-то действительно видит его. То, что ему снятся определенные вещи, совершенно не зависит от того, что кто-либо думает по этому поводу. Напротив, если взять в расчет не сам факт сновидения, а вещи, которые снятся, то эти последние сохраняют свои свойства исключительно в силу того, что таковыми их увидели во сне. Тем самым мы можем определить реальное как то, чьи свойства независимы от того, что кто-либо может о них думать.

406. Однако, сколь бы удовлетворительным ни казалось бы это определение, было бы большой ошибкой считать, что оно делает идею реальности совершенно ясной. Давайте теперь попытаемся применить наши правила. Согласно этим правилам, реальность, как и любое другое качество, заключается в особенных чувственных следствиях, которые производят вещи, являющиеся ее составными частями. Единственное следствие, которым обладают чувственные вещи, заключается в производстве верования, поскольку все ощущения, которые они возбуждают, появляются в сознании в форме верования. Проблема поэтому заключается в том, как истинное верование (то есть верование в реальное) отличить от ложного верования (верования в вымысел). Как мы видели в предыдущей статье, идеи истинности и ложности в их всеобъемлющем развитии связаны исключительно с экспериментальным методом установления мнения. Тот человек, который произвольно выбирает принимаемые им пропозиции, может использовать слово «истина» только для того, чтобы подчеркнуть свою решимость следовать сделанному выбору. Конечно, метод упорства никогда не господствовал повсеместно; человек слишком разумен для этого. Однако в средневековой литературе мы находим целый ряд отличных примеров метода упорства. Когда Скот Эриугена комментирует поэтический отрывок, в котором чемерица (hellebore) упоминается как причина смерти Сократа, он, не колеблясь, сообщает пытливому читателю, что Хэллебор и Сократ были двумя знаменитыми греческими философами и что последний, будучи побежден

289

в споре первым, принял этот проигрыш слишком близко к сердцу и умер от этого! Какова же могла бы быть идея истины у человека, который мог наобум принять такое совершенно случайное мнение и обучать ему? Реальный дух Сократа, который, как я полагаю, был бы очень рад быть побежденным в споре, поскольку это могло бы его чему-нибудь научить, находится в курьезном противоречии с наивной идеей комментатора, для которого (как и для «всякого прирожденного миссионера» наших дней) дискуссия была, по-видимому, просто стычкой. С тех пор, как философия начала пробуждаться от своей долгой спячки, и до того, как теология взяла над ней верх, ее практика, похоже, заключалась в том, что каждый профессор занимал какую-то философскую позицию, бывшую до сих незанятой и которая казалась ему достаточно сильной, закреплялся на ней и время от времени совершал вылазки для того, чтобы дать отпор приверженцам иных философских позиций. Поэтому даже те скудные источники об этих спорах, которыми мы располагаем, вынуждают нас выделить более дюжины мнений, которых различные эрудиты придерживались в одно и то же время по проблеме номинализма и реализма. Прочтите введение к Historia Calamitatum Абеляра [12], который был не меньшим философом, чем любой из его современников, и вы ощутите дух битвы, которым дышат эти страницы. Для него истина есть просто его личная крепость. В ту пору, когда господствовал метод авторитета, под истиной подразумевалось не многим больше, чем католическая вера. Все усилия ученых схоластов были направлены на то, чтобы согласовать свою веру в Аристотеля с верой в Церковь, и ни в одном из их объемистых фолиантов нельзя найти ни одного аргумента, который шел бы дальше этого. Примечательно, что там, где различные веры процветают рядом друг с другом, на вероотступников с презрением смотрели даже их новые единоверцы - настолько идея верности вытеснила собой идею поиска истины. Со времен Декарта дефект в понятии истины стал менее заметным. Все же ученого иногда поражает то, что

12

290

философы были менее озабочены тем, чтобы узнать, каковы факты, чем выяснить, какое верование находится в наибольшей гармонии с их системой. Очень трудно убедить последователя априорного метода, приводя в доказательство факты; но покажите ему, что мнение, которое он защищает, несовместимо с тем, что он утверждал в другом месте, - и он, скорее всего, возьмет его обратно. Люди подобного умственного склада, судя по всему, совершенно не верят в то, что дебаты могут когда-нибудь завершиться; они, по-видимому, полагают, что мнение, естественное для одного человека, вовсе не является таковым для другого и что, следовательно, верование никогда не будет установлено. Довольствуясь закреплением своих собственных мнений при помощи метода, который приведет другого человека к другим результатам, они тем самым выказывают, насколько слабо их представление о том, что такое истина.

407. С другой стороны, все последователи науки воодушевлены светлой надеждой на то, что процесс исследования, будучи продолжен достаточно долго, даст одно определенное решение каждого вопроса, к которому они его применяют. Один ученый может исследовать скорость света, изучая прохождение Венеры через меридиан и аберрацию звезд; другой - изучая противостояния Марса и затмения спутников Юпитера; третий - пользуясь методом Физо, четвертый - методом Фуко; пятый - изучая движения кривых Лиссажу, шестой, седьмой, восьмой и девятый - могут использовать различные методы для сравнения систем измерения статического и динамического электричества. Первоначально они могут получить различные результаты, однако по мере того, как каждый будет совершенствовать свой метод и свой процесс, результаты будут иметь тенденцию неуклонно приближаться к некоторому предустановленному центру. Так обстоит дело со всяким научным исследованием. Различные умы могут первоначально иметь самые противоположные мнения, однако в прогрессе исследования какая-то внешняя и чуждая им сила приводит их к одному и тому же заключению. Эта деятельность мысли, которая влечет нас не туда, куда мы хотим, но к предопределенной цели,

291

подобна действию судьбы. Никакое изменение принятой точки зрения, никакой отбор других фактов для изучения, ни даже естественная склонность ума не могут позволить человеку избежать предустановленного мнения. Эта великая надежда воплощена в концепции истины и реальности. Мнение, которому суждено [13] получить окончательное согласие всех исследователей, есть то, что мы имеем в виду под истиной, а объект, представленный в этом мнении, есть реальное. Вот так я бы стал объяснять реальность.

408. На это нам могут возразить, что подобная точка зрения прямо противоречит данному нами абстрактному определению реальности, поскольку она ставит свойства реального в зависимость от того, что в конечном счете о них думают. Ответ на это возражение состоит в том, что, с одной стороны, реальность вовсе не необходимо независима от мысли вообще, но только от того, что вы, или я, или любое конечное число людей может думать о ней; и, с другой стороны, хотя объект окончательного мнения зависит от того, каково это мнение, то, что собой представляет это мнение, не зависит от того, что вы, или я, или любой человек думает. Наша испорченность и испорченность других людей может бесконечно отсрочивать установление мнения; она может даже привести к тому, что произвольная пропозиция будет всеми признаваться за истинную на протяжении всей истории. Тем не менее даже это никак не повлияет на природу верования, которое единственно и может быть результатом исследования, продвинувшегося достаточно далеко. И если после исчезновения нашей расы появится другая, наделенная способностями и предрасположенностями для исследования, это истинное мнение и будет тем, к которому она в конечном счете придет. «Посрамленная правда возродит-

13 «Судьба» обозначает просто то, что наверняка произойдет и чего никак нельзя избежать. Это суеверие - предполагать, что определенная разновидность событий всегда предопределена, а другое суеверие - предполагать, что слово «судьба» никогда не сможет быть очищено от налета суеверия. Нам всем суждено умереть.

292

ся», и мнение, которое будет в конечном счете получено в результате исследования, не зависит от того, как кто-либо может актуально мыслить. Однако реальность реального и в самом деле зависит от того реального факта, что исследованию, если оно продолжается достаточно долго, в конечном счете суждено привести к верованию в нее. 409. Однако меня могут спросить, что же я должен сказать о всех тех мимолетных фактах истории, забытых безвозвратно, об утраченных древних книгах, о погребенных тайнах:

Full many a gem of purest ray serene

The dark, unfathomed caves of ocean bear;

Full many a flower is born to blush unseen,

And waste its sweetness on the desert air *.

Действительно ли эти вещи не существуют реально в силу того, что они безнадежно находятся за пределами досягаемости нашего знания? А потом, когда вселенная (как предсказывают некоторые ученые), умрет и всякая жизнь исчезнет навеки, разве не будут столкновения атомов продолжаться, хотя и не будет никого, кто мог бы знать это? На это я отвечу, что хотя ни одно сколь угодно большое число не могло бы выразить пропорцию между тем, что познано нами, и тем, что остается нам неизвестным, тем не менее было бы недостойно для философа предположить относительно любой данной проблемы (имеющей ясное значение), что исследование неспособно дать ее решение, если будет продолжено достаточно долго. Кто бы мог сказать еще несколько лет назад, что мы сможем узнать, из чего сделаны звезды, свет которых идет до нас дольше, чем существует человеческая раса? Кто с уверенностью мог бы перечислить вещи, которые мы не будем знать несколько столетий спустя? Кто может дать себе отчет в том, каковы будут результаты научных исследований, продолжавшихся десять тысяч лет с интенсивностью последнего столетия?

Немало камней драгоценных хранит / в своих глубинах океан безбрежный, / немало цветков родилось, /что глаз никогда не удивят (англ).

293

Ну а если эти исследования будут продолжаться миллион, миллиард или вообще какое вам угодно число лет - можно ли тогда утверждать, что есть хотя бы одна проблема, не имеющая окончательного решения?

На это могут возразить: «К чему придавать столько важности этим отдаленным соображениям, особенно если ваш принцип заключается в том, что только практические различия имеют значение?» Да, я и в самом деле должен признать, что почти нет никакой разницы, скажем ли мы, что камень на дне океана, покоящийся в полной тьме, является бриллиантом, или нет - то есть что, вероятно, здесь нет никакой разницы, хотя я и не забываю, что этот камень может быть завтра выловлен оттуда. Но утверждения о том, что на морском дне есть сокровища, а в пустыне, куда не ступала нога человека, - цветы, и т.д. представляют собой пропозиции, которые, как и пропозиции об алмазе, являющемся твердым в то время, когда его не подвергают давлению, в гораздо большей степени касаются особенностей нашего языка, нежели значения наших идей. 410. Тем не менее мне представляется, что мы, благодаря применению нашего правила, достигли такого ясного понимания того, что мы имеем в виду под реальностью, и такого ясного понимания факта, на котором основывается эта идея, что мы, наверное, не выкажем никакой претенциозности, столь же самоуверенной, сколь и исключительной, если предложим метафизическую теорию существования, которая могла бы быть повсеместно принята всеми теми, кто придерживается научного метода закрепления верования. Однако поскольку метафизика - предмет скорее любопытный, нежели полезный, знание которого, подобно знанию подводных скал, служит нам в основном для того, чтобы их обходить, я больше не буду в данный момент досаждать читателю какой-либо онтологией. Я и так уже забрел гораздо дальше, чем намеревался, по этой стезе и выдал читателю такую дозу математики, психологии, и все это по большей части столь сложно понять, что, как я опасаюсь, он уже успел покинуть меня, и то, что я пишу сейчас, - пишется исключительно для наборщика и корректора. Я уверен в важности предмета. В логике нет царского пути, и действительно ценные идеи

294

могут быть добыты только ценой сосредоточенного внимания. Но я знаю и то, что в области идей публика отдает предпочтение тому, что дешево, да гнило; и в своей следующей статье [14] я намереваюсь вернуться к тому, что легкодоступно, и больше не буду отклоняться от темы. Читатель, который был измучен, продираясь сквозь этот текст, будет вознагражден в следующем, когда увидит, как превосходно то, что было разработано таким вот утомительно-скучным способом, может быть использовано для установления правил научного рассуждения. До сих пор мы не переступили порога научной логики. Конечно, важно знать, как сделать наши идеи ясными, но они могут быть ясными, не будучи истинными. Для того, чтобы понять, как сделать их таковыми, нам следует продолжить исследование. Как дать начало этим жизненным и плодотворным идеям, которые размножаются в тысячах форм и распространяются повсюду, двигая вперед цивилизацию и способствуя величию человека, - это искусство, не сведенное к правилам, на секрет которого нам, однако, дает кое-какие указания история науки.

Примечания

Статья How to Make Our Ideas Clear была впервые опубликована в журнале Popular Science Monthly, vol. 12, pp. 286-302 (1878); затем вошла в качестве второй главы в работу «Иллюстрации к логике науки» (Illustrations of the Logic of Science). Впоследствии с определенными исправлениями и расширенным аппаратом примечаний эта статья предполагалась для публикации в книге «Большая логика» (Grand Logic) (1893) в качестве главы 16 и в книге «Поиск метода» (Search for a Method) (1893) в качестве очерка IX.

14 <См.: The Doctrine of Chances // Popular Science Monthly, 1878, vol. 12, pp. 604-615.>

295

§ 1 Взгляд эксперименталистов на логическое утверждение

411. Автор этой статьи на основании большого и длительного опыта пришел к убеждению, что каждый физик, химик, короче говоря, каждый, кто смог достичь высот мастерства в любом из направлений экспериментальной науки, наделен умом, до такой степени сложившимся под влиянием жизни в лаборатории, о какой мало кто подозревает. Сам эксперименталист вряд ли способен отдать себе в этом отчет по той простой причине, что люди, об интеллекте которых он реально имеет представление, в интеллектуальном отношении чрезвычайно похожи на него самого. С типами же интеллекта, по своему складу и подготовке глубоко отличными от его собственного, и образование которых было во многом почерпнуто их книг, он никогда не станет внутренне близким, хотя бы и находился с ними в приятельских отношениях; ибо они с ним подобны маслу и воде и даже если взболтать их вместе, то удивительно, насколько быстро пойдут эти умы своими различными путями, не приобретя ничего, кроме легкого привкуса от былой связи. Если бы только эти, другие, могли замерить ум эксперименталиста - чему они по большей части и не обучены, - то вскоре они бы обнаружили, что за возможным исключением тех вопросов, где ему мешает личное чувство или воспитание, он склонен думать обо всем так, как думают в лаборатории, а именно как о деле эксперимента. Конечно, ни один живой человек не обладает во всей полноте свойствами, характерными для своего типа: вовсе не типичного врача вы ежедневно встречаете в двуколке или в купе вагона и вовсе не типичного учителя вы встретите, войдя в первую попавшуюся классную комнату. Но когда вы найдете или идеальным образом сконструируете на основе наблюдения, типичного экспе-

296

рименталиста, вы обнаружите, что какое бы утверждение вы при нем ни сделали, он либо в качестве его значения поймет, что если данное предписание для эксперимента возможно или действительно когда-нибудь будет исполнено, результатом его станет опыт, полностью соответствующий данному описанию, либо он вообще не увидит никакого смысла в том, что вы говорите. Если же вы заговорите с ним на тот манер, на какой недавно в Британской ассоциации [1] говорил м-р Бальфур, что, мол, «физик... ищет нечто большее, чем законы, соединяющие вместе возможные объекты опыта», мол, «его целью является физическая реальность», открываемая в экспериментах, и существование такой неэкспериментальной, внеопытной реальности «является незыблемой верой науки», то вы обнаружите, что в отношении всего этого онтологического многоцветья ум эксперимен-талиста - дальтоник. Уверенность в этом, а ей автор обязан своим беседам с эксперименталистами, подкрепляется еще и тем обстоятельством, что сам он с шести лет вплоть до давно пройденной зрелости, можно сказать, жил в лаборатории; и, будучи почти всю свою жизнь связан с эксперименталистами, он делал это с неискоренимым чувством понимания их и понимания себя с их стороны.

412. Эта лабораторная жизнь, однако, не помешала автору (который здесь и ниже просто приводит примеры экспе-рименталистского умственного типа) заинтересоваться методами самого мышления; и когда он начал читать метафизику, то хотя многое из нее и показалось ему весьма слабо обоснованным и определенным случайными предвзятыми мнениями, тем не менее, в трудах некоторых философов, в особенности же Канта, Беркли и Спинозы, он временами нападал на ходы мысли, напоминавшие ему способы мышления, принятые в лаборатории, и он почувствовал, что может доверять им;

1 Reflections suggested by the New Theory of Matter, Президентское выступление, британская ассоциация продвижения науки, авг 17, 1904.

297

все это оказалось верным и для других «лабораторных»

людей.

Стараясь, как естественно для всякого человека данного типа, сформулировать, что же собственно он столь глубоко одобряет, автор выработал теорию о том, что понятие (conception), то есть рациональная цель слова или другого выражения, лежит исключительно в его мыслимом влиянии на жизненное поведение (conduct of life); и поскольку, очевидно, ничто из того, что не будет результатом эксперимента, не способно иметь никакого влияния на жизненное поведение, если мы сможем точно определить все мыслимые экспериментальные феномены, которые подразумеваются утверждением или отрицанием данного понятия, мы получим полное и окончательное определение понятия, и в нем больше не будет абсолютно ничего. Для этого учения он изобрел имя «прагматизм». Некоторые из его друзей хотели, чтобы он назвал его практицизмом или практикализмом (скорей всего, на том основании, что practicos в греческом лучше чем pragmaticos). Но для того, кто учился философии у Канта, - как то делал настоящий автор, наряду с девятнадцатью из каждых двадцати эксперимента истов, обратившихся к философии, - и кто до сих пор наиболее охотно рассуждает в кантианских терминах, praktisch и pragmatisch отстоят друг от друга, подобно двум полюсам, первый - относясь к той области мысли, где ни один ум эксперименталистского типа никогда не сможет быть уверен в наличии твердой почвы под ногами, второй - выражая отношение к определенной человеческой цели. Наиболее же ярким отличием новой теории было признание ею неразрывной связи между рациональным познанием и рациональной целью; и это соображение обусловило предпочтение, оказанное в конце концов имени прагматизм.

§2 Философская терминология

413. Что же касается вопроса о философской терминологии, то существует несколько простых соображений, которые автор уже в течение многих лет

298

стремится предложить на строгий суд тех немногих своих коллег-философов, которые возмущены современным состоянием этого типа исследования и которые намерены спасти и привести его к состоянию, сравнимому с положением дел в естественных науках, где исследователи вместо того, чтобы каждому поносить работу большинства других как идущую от начала и до конца по ложному пути, кооперируются, взбираются друг другу на плечи и приумножают сумму неопровержимых результатов; где всякое наблюдение повторяется, а отдельные наблюдения мало чего стоят; где всякая заслуживающая внимания гипотеза подвергается строгому, но справедливому анализу и только после того, как предсказания, к которым она приводит, убедительным образом подтверждаются опытом, удостаивается доверия - и то лишь на время; где радикально ошибочный шаг предпринимается крайне редко и даже наиболее ошибочные из теорий, получающих широкое признание, будут истинными в своих основных опытных предсказаниях. На рассмотрение этим исследователям будет предложено следующее мнение ни одно исследование не может считаться научным в описанном выше смысле до тех пор, пока оно не обеспечит себя подходящей технической терминологией, каждый термин которой будет иметь одно определенное значение, общепринятое среди исследователей данного предмета, и чьи вокабулы будут избавлены от сладостных чар, способных подтолкнуть наиболее распущенных авторов к злоупотреблению ими, - что является не вполне оцененным достоинством научной терминологии. На рассмотрение будет так же предложено то соображение, что опыт наук, одолевших самые большие трудности терминологии, (ими вне всякого сомнения являются таксономические науки: химия, минерология. ботаника, зоология) убедительно доказывает: необходимое единство и необходимый разрыв с индивидуальными привычками и предпочтениями можно внести, лишь сформировав каноны терминологии таким образом, чтобы они находили поддержку в моральном принципе и в чувстве собственного достоинства, свойст-

299

венных любому человеку; и, в особенности, чтобы общее чувство (при вышеуказанных ограничениях) было следующим; всякий, кто вводит в философию новое понятие, обязан изобрести приемлемые термины для его выражения, и когда он сделает это, долг его товарищей по исследованию принять эти термины и препятствовать любому их уклонению от исходного значения не только как проявлению громадного неуважения к тем, кому философия обязана каждым своим понятием, но и как вредному для самой философии; более того, едва понятие снабжено подходящими словами для своего выражения, нельзя разрешать употребление никаких других технических терминов, обозначающих те же самые вещи, взятые в тех же самых отношениях. Если данное предложение будет одобрено, может оказаться необходимым, чтобы философы, собравшись на общий съезд, приняли, после подробного обсуждения, подходящие каноны, дабы очертить применение этого принципа. Так, возможно, окажется разумным закрепить определенные значения за некоторыми приставками и суффиксами, как это делается в химии. Можно, например, условиться, что приставка собственно- (рrорrе-) должна означать некое довольно неопределенное расширение значения того термина, к которому приставлена; название учения, доктрины будет естественно заканчиваться на -изм (-ism), тогда как -ицизм (icism) может указывать на более строго определенное принятое значение той же доктрины и т.д. Затем, как в биологии, где термины, предшествующие Линнею, никогда не рассматриваются, скорее всего, будет лучше не выходить за рамки схоластической терминологии. И - для иллюстрации другого вида ограничения - наверное, никогда не бывало, чтобы философ давал общее название своему собственному учению без того, чтобы это имя вскоре не приобретало в обычном философском словоупотреблении смысла гораздо более широкого, чем задумывалось изначально. Поэтому конкретные системы проходят под именами Кантианизма, Бентамизма, Контеанизма, Спенсерианизма и т.д. тогда как трансендентализм, утилитаризм, позитивизм, эволюцио-

зоо

низм, синтетическая философия и т.д. необратимо и совершенно оправданно взошли на более высокие ступени.

§3 Прагматицизм

414. Тщетно и долго прождав некоего особенно счастливого стечения обстоятельств, способствовавшего бы продвижению его идей по этике терминологии, автор наконец сам свел воедино эти обстоятельства, взгромоздил одно на другое, причем тогда, когда у него не было ни каких-то новых предложений по данному вопросу, ни другого чувства, кроме чувства удовлетворения тем направлением, которое без всяких канонов и резолюций философского съезда до сих пор принимало использование его терминов. Его слово «прагматизм» обрело широкое признание в том обобщенном смысле, который, кажется, доказывает силу его роста и жизнеспособности. Знаменитый психолог Джемс [2] заимствовал это слово, увидев, что его собственный «радикальный эмпиризм» в основном отвечает определению «прагматизма», данному автором этих строк, хотя и не без некоторого отличия в точке зрения на его сущность. Затем острый и блестящий мыслитель, м-р Фердинанд К.С. Шиллер, в поисках более привлекательного обозначения для своего «антропоморфизма» из книги «Загадка Сфинкса», напал в прекрасной работе «Аксиомы как постулаты» [3] на то же обозначение «прагматизм», в исходном смысле имевшее много общего с учением, для которого потом он нашел более точное название «гуманизм», сохранив за «прагматизмом» несколько более широкий смысл. Покуда все складывалось удачно. Но в настоящее время это слово начинает иногда встречаться в литературных журналах, где им злоупотребляют самым беспощадным образом, что, впрочем, ожидает все слова, стоит им попасть в лапы литераторов. Временами как ветром

2 См. его Pragmatism.

5 В работе Personal Idealism ей. H. Stwart (1902), р. 63.

301

*¦ -

сдувает все хорошие манеры британцев, и они обрушиваются на это слово как на неудачно выбранное - то есть «неудачно выбранное» для того, чтобы выражать значение, ради исключения которого оно прежде всего и было создано. Итак, автор этих строк, видя, как далеко пошел его незаконнорожденный ребенок «прагматизм», чувствует, что настало время поцеловать свое дитя на прощание и предоставить ему идти своим, несомненно, более высоким, путем. А дабы выразить исходное определение, он хотел бы провозгласить рождение слова «прагматицизм», достаточно уродливого, чтобы не бояться всевозможных похитителей [4].

415. Сколь много бы автор ни позаимствовал из внимательного чтения всего написанного другими прагматистами, он все же считает, что его исходная концепция этой доктрины имеет решающее преимущество. Из этой исходной формы может быть выведена любая истина, выводимая из любой другой формы, тогда как определенных ошибок, в которые впадали другие прагматисты, в ней можно избежать. Исходная точка зрения представляется также более сжатой и простой, чем другие. Но ее главное достоинство, в глазах автора, это то, что она гораздо проще увязывается с критическим доказательством своей истинности. Вполне в согласии с логическим порядком исследования, зачастую происходит так, что гипотеза, которая кажется все более основательной по мере того, как мы углубляемся в нее, сначала создается нами и лишь гораздо позднее увенчивается адекватным себе доказательством. Автор же этих строк, имея возможность размышлять над

4 Чтобы показать, насколько недавним является всеобщее употребление слова «прагматизм», автор может упомянуть, что насколько ему известно, он до сих пор никогда не употреблял его в публикациях, и сделал это лишь единственный раз, в «Словаре Болдуина», да и то по специальной просьбе К концу 1890, когда вышла эта часть «Словаря Столетия», автор еще не считал, что слово это смогло обрести достаточно прочное положение, чтобы появиться в этой книге. Но в философских беседах он стал постоянно употреблять его, начиная, наверное, с середины 70-х.

302