Часть 9.

Таков был твой ответ спартанцам против мессенцев. А мессенцам против спартанцев ты также ответил. Ведь ты вещаешь не только мессенцам против спартанцев, но и спартанцам против мессенцев.

Жребий велит вам пречистую деву из Эпита рода

В жертву подземным богам принести поскорей, не жалея.

Только лишь так вы спасете, пожалуй, родную Итому.

Я не принимаю отговорки, что жертва из рода Эпита была нечистой и потому для мессенцев бесполезной. Ты любого можешь заговорить (Евсевий. Приготовление к Евангелию. V, 26-27, p. 220d ел.).

10. Таковы примеры из древней истории, но можно привести сотни других такого же рода из нашей действительности. По совету оракулов императоры часто начинают бесцельные войны. Их то обманывает неясность прорицания, то отклоняет от начатого обманчивость слов оракула. Что можно сказать, когда в тяжелейших условиях войны или смертельной болезни те, кого считают богами, не приносят никакой помощи или исцеления?! И всегда они получают такие ответы, о которых рассказывается в древней истории.

Среди прославленных у греков оракулов Пифийского Аполлона был особенно знаменит один, данный Ликургу. Пифия ему так ответила:

К храму пришел моему, повсюду известному в мире,

Зевсу любезный Ликург и всем, кто живет на Олимне.

Трудно сказать о тебе - ты бог иль из смертного рода.

Богом скорее сочту я тебя, о Ликург благородный.

Ищешь теперь у меня наилучших для граждан законов.

Дам тебе их...

и т. д. Давай же послушаем, что по этому поводу думает наш Эномай, известный обличитель оракулов. Он пишет следующее:

- Когда однажды к тебе пришел Ликург как вождь и разведчик, ты сказал, что он явился из лощин Лакедемона, любезный Зевсу и остальным богам, обитающим на Олимп, причем тебя даже охватило сомнение, богу или человеку предстоит давать прорицание. Ты даже присовокупил, что скорее всего это бог, раз он пришел к тебе с просьбой о благих законах. Но если это был бог, то как он мог не знать законов, если еще к тому же был любезен Зевсу и всем

297

олимпийцам? Но уж если без бога не могут открыться законы и они объявляются божественнейшему из людей голосом богини, то послушаем этот божественный голос и его ответ Ликургу:

Ищешь теперь у меня наилучших для граждан законов. Дам тебе их...

- Ну, и дай, - сказал бы я. - Ведь никогда до этого ты никому еще не обещал такого дара.

Клятвы свои, обещания, данные волею бога,

Выполнить должно тебе, и царит пусть у вас справедливость.

Старость в почете держать - вот долг ваш святой, непорочный.

Чтите бессмертных мужей священной родины Спарты -

Род Тиндаридов, царя Менелая и прочих героев.

Будет тогда охранять землю вашу небесный владыка.

О, что за божественные поручения и советы, Аполлон! Ради них не долог путь, не то что из Пелопоннеса в Дельфы, но даже к самим гиперборейцам, откуда, как говорят, согласно оракулу некоего пророка Астерия, прибыли Жители острова Делоса вместе с жрецами святыми.

Этот Ликург, как мне кажется, и кормилицы не имел, и в обществе старших никогда не вращался, от которых мог он услышать нечто более прекрасное и мудрое, чем изреченное богом. Если тебя настойчиво попросит Ликург, вероятно, ты скажешь что-нибудь еще, но более определенное. Если бы одни давали разумные советы, а другие их принимали, то я попросил бы Ликурга не падать духом и, если может, взять у тебя план государственного устройства и уехать в свою Спарту.

Два есть пути, совершенно не сходных друг с другом у смертных. Первый ведет ко дворцу, где прекрасной свободы палаты. Путь же второй приведет к безрадостной хижине рабства. Мужества требует первый, священного в людях согласья. Этой дорогой надежды вести тебе к счастью пароды. Мрачный раздор и безумье идут рука об руку с рабством...

Вот этого, последнего, ты настойчиво велишь опасаться, а больше всего советуешь нам быть мужественными. Такие советы мы нередко выслушивали даже от трусов. “надо жить в согласии!” А это услышишь не только от добропо

298

рядочных граждан, но и от самих мятежников. Вот почему это твое наставление мы прощаем тебе. Хоть ты и пророк, а не знаешь, что подобные речи мы часто слышим от многих, хотя они ни лаврами не питаются, ни воду не пьют из Кастальского источника и никогда не поднимают брови в знак особой мудрости. Итак, говори о мужестве, говори о свободе, говори о согласии и о том, как все это появляется в государстве, но не заставляй нас вести народы этим путем, а веди нас сам. Прекрасен этот путь, но недоступен нам и внушает страх. И продолжает: - Ты готов говорить и о браке -

С пастбищ аргосских гнедая кобылка к тебе поспешает.

И о детях:

Чтить не хотят Эстиона, хоть он и самый почтенный. Лабда, дитятей тяжелая, гору родит вам однажды.

И о колониях:

Шли к золотому народу побольше земли своей граждан. Меди на плечи возьми, а в руки седое железо.

О тщете славы:

Лучше мира всего Пеласгов родимая почва, Фракии быстрые кони и славные женщины Спарты, Пьющие воду мужи из источника - дар Аретузы.

По моему мнению, ты вовсе не лучший из так называемых пророков, как и не лучший из прочей клики шарлатанов и софистов. Меня нисколько не удивляет, когда этот презренный род людей ради денег хватает за горло других, но я крайне удивлен, как ты, бог, и эти люди из-за денег душите друг друга. А известный всем Сократ, когда один человек спросил его, жениться ему или нет, ответил только одно - ив том, и в другом случае он будет раскаиваться. А тому, кто хотел иметь детей, он правильно отсоветовал это делать, ибо если тот, последуя его совету, решит завести детей, то нисколько не станет заботиться, чтобы хорошо их воспитывать, а будет думать только о том, как их породить.

Когда какой-то человек из-за того, что ему плохо жилось на родине, решил уехать на чужбину, он сказал, что тот принял неверное решение, ибо, покинув родную землю

299

он вместе с собой увезет и собственную глупость, которая там, как и здесь, сделает его жизнь несносной. Сократ давал советы не только тогда, когда его спрашивали, но и по своей инициативе, идя на подобного рода встречи.

Двадцать пройдет еще дней до восхода звезды, жар несущей (Сириус имя ее), и потом еще снова дней двадцать... Вакх пусть будет врачом в прохладе тенистого дома.

Для афинян, страдающих от жары, эти слова не несли в себе ничего пророческого, а напоминали скорее медицинский совет.

Пресбониада Климена дитя - Эргин благородный. Поздно сюда ты пришел в тоске о потомстве достойном. К старому плугу все ж новую ручку возможно приделать.

Посоветовать старику, жаждущему детей, обзавестись молодой женой - для этого не нужно быть пророком, а просто человеком, хорошо знающим природу. Но страсть делает людей упорными, поэтому я настоятельно советую приготовить для них розгу покрепче, если тебе не удастся убедить их вместо такого рода паршивых вопросов спрашивать о чем-нибудь действительно достойном твоей божественной мудрости. Антиоху с Пароса, лишившемуся в политической возне всего своего состояния и в горе пришедшему к тебе, ты ответил:

Домом твоим будет Фасос - туда, Антиох, отправляйся!

Но, пожалуй, с большей пользой для себя он услышал бы такой ответ:

Разум скорей обрети, Антиох. Знай, что и бедность - не горе.

А что ты ответил посланцам с Крита?

Жители Феста, и Тарры, и морем омытого Дия, Вас призываю: ведите жизнь без греха и порока. Фебу Пифийскому жертву немедля свершите, о люди. Счастье на Крите своем обретете, чтя Зевса-владыку. Тут вам совсем не помогут древнейшие предков законы.

Они несравненно больше почерпнули бы для себя, если бы оракул гласил:

300

Жители Вздора и Страсти, кто полон тщеславья пустого, Вас призываю: от собственной глупости будьте подальше. К мудрости, жизнь без греха и позора ведя, обращайтесь, К счастью ведут не древнейшие предков законы, но божий.

Чтобы не заниматься больше этими очистительными жертвами для Крита, ты выдумываешь какие-то еще Орфические или Эпименидские очищения.

Почему, мудрейший из богов, спартанские цари Хари-лай и Архелай,

Если добра половинную часть отдадут Аполлону, Лучше им будет намного тогда?

Какого другого Аполлона ты имеешь в виду? Это ведь сказано, конечно, не тобой, бессовестный пророк; иначе тебя станут попрекать за то, что ты так постыдно делишь добычу вместе с разбойниками. Итак, об этом достаточно. (Евсевий. Приготовление к Евангелию, V, 27-32, р. 222 ел.).

11. А теперь расскажем о том, благодаря чему Аполлон снова и снова превозносит Архилоха, поэта, употребляющего в своих стихах в адрес женщин самую непристойную и постыдную брань, которую приличный человек даже слушать не стал бы. Как он восхваляет Еврипида, который отошел от образа жизни и философии Сократа, и трагедии которого еще и теперь играются на сцене! Гомера, которого благородный Платон изгоняет из своего идеального государства не только из-за его полной бесполезности, но и как сочинителя поэм, крайне вредных для воспитания молодежи. В связи с этим наш Эномай следующим образом высмеивает прорицателя-бога:

Будет твой сын, Телесикл, бессмертным средь рода людского, Слава покроет его.

Этим сыном был Архилох.

Сын у тебя, Мнесархид, на радость появится людям, Будут его почитать, он к славе поднимется быстро, Первенства чудный венец в награду за труд получая.

301

А этим сыном был Еврипид. К Гомеру же он обратился так:

В жизни твоей две судьбы, две доли неравных смешались: Зренья лишила одна, другая бессмертье дарует. Будешь и мертвым живой.

По этой же причине он услышал:

Счастия сын и несчастья, рожденный на то и другое.

Говорит же это не человек, а некто, утверждающий, что он бог, и поэтому ему, как

Богу не след заниматься судьбой горемычных людишек.

В таком случае,о боже, смотри не презирай и нас. Ведь все мы, если только в

чем-нибудь не ошибаемся, до­биваемся своей цели: одни из нас стремятся к высшим почестям, другие - к священным венкам, третьи - хотят быть богоравными, четвертые - к самому бессмертию. Итак, благодаря чему ты считал Архилоха достойным неба? Не завидуй, гуманнейший из богов, и другим людям в их пути наверх. Что ты нам советуешь делать? Очевидно то же самое, что и Архилоху, если мы хотим оказаться достойными твоего дома. Иначе говоря, поносить последними словами тех женщин, которые не хотят выходить за нас замуж, и нападать на развратников, ибо из всех подонков они, разумеется, самые отвратительные.

Все это, конечно, нужно делать в стихотворной форме, так как это язык богов и божественных мужей, таких, как Архилох. Здесь нет ничего удивительного: благодаря выдающимся достижениям в этом искусстве и дом в порядке, и частная жизнь в безопасности, и государства живут в согласии, и народы управляются справедливыми законами. Поэтому ты не без оснований считал его служителем Муз, а его убийцу, уничтожившего человека, чей голос звучит и сейчас, недостойным обратиться к вам, богам, и вашего гласа. Значит, справедливы были угрозы Архию, и правильно поступила Пифия, которая, мстя за давнюю смерть Архилоха, изгнала из храма нечестивца, убившего служителя Муз. Даже мне показалось, что ты был справедлив, защищая поэта.

Тут я вспомнил о другом поэте и о его вепках. Речь идет о Еврипиде. И хотя я сомневался, но хотел услышать

302

не о том, почему он был награжден венками, а почему эти венки названы священными, и не о том, что он достигнет славы, а почему она высшая. Ему аплодировала толпа. Я это знаю, но я знаю и то, что он нравился тиранам. Он так усердно занимался своим искусством, что им восхищались не только поклонники, но и все Афины, гордясь тем, что только они дали миру трагических поэтов.

Итак, если эти рукоплескания и стол, установленный на акрополе, годятся на роль судей в таком деле, то я больше ничего не. скажу, видя, как на акрополеобедает Еврипид, а народ афинский вместе с македонянами едино­душно выражают одобрение. Если же, кроме того, есть еще какое-то мнение богов, а оно, безусловно, заслуживает до­верия и ничуть не легковеснее одобрения тиранов или толпы, то скажи пам, пожалуйста, на основании каких заслуг вы, боги, вынесли такое великолепное решение о Еврипиде. Нам это необходимо знать, чтобы постараться взойти на небо по следам ваших похвал. Ведь теперь нет больше ни сабеев, ни ликамбов, чтобы поражать их стрелами сатиры; нет ныне ни Фиеста, ни Эдипа, ни того злосчастного Фипея, судьба которых была бы созвучна трагической музе. Я полагаю, что они не стали бы завидовать ни одному человеку, жаждущему дружбы богов, потому что, как мпе кажется, если бы они знали, что некогда появится какой-то Еврипид, ставший другом богов благодаря описанию их деяний, то они позабыли бы о своих прегрешениях и не думали бы об их исправлении, а принялись бы за сочинение стихов. И если бы они слышали прославленные имена прошлых веков, то пользовались бы их примером, чтобы проложить себе путь на небо и там, на Олимпе, сидеть рядом с поэтами при дворе самого Зевса. Так говорит дельфийский поэт. Теперь послушаем, о чем спросил однажды бога счастливый поэт Гомер. В этом вопросе было что-то небесное и достойное обращения к богам, в ином случае бог так легко не назвал бы его счастливым и не обра­тился бы к этому счастливцу со словами:

Родину ищешь отцову, но будут то матери земли -

Те, что от Миноса дома не так далеки и не близки.

В этой земле материнской свой век многотрудный окончишь,

Юпошей речи услышав, полные слов непонятных.

304

О мудрейший из людей, да нет, из богов, не удивительно ли, что этот счастливый человек не знает, в каком месте на земле он появился на свет из материнского лона и где будет покоиться, навеки сомкнув свои очи. По мне безразлично Гомер ли обращается с вопросом по такому поводу или жук-скарабей и дает ли бог ответ Гомеру, не знающему, где его родина, или скарабею. Ведь и жук какой-нибудь, который не жил до старости в той же самой навозной куче, где родился, а был подхвачен порывом бур­ного ветра и по воле злого скарабейского демона перенесен в другую страну и в другую навозную кучу, мог потом прилететь в Дельфы и спросить оракула, где его родная навозная куча и какая земля примет его, когда он подохнет.

Так Эномай рассуждал о поэтах. (Евсевий. Приготовление к Евангелию, V, 32-33, p. 227d ел.)-

В связи с тем что наш удивительный бог в своих оракулах причислил к сонму богов кулачных бойцов и ат­летов, мне кажется вполне естественным, что Эномай

на­правил стрелы своей критики и в эту сторону.

Тот, кто знает песчинок число и море измерил, Мысль понимает немого и речь бессловесную слышит 7.

О, если бы ты этого всего не ведал, а знал лишь одно - что искусство кулачного боя ничем не отличается от умения лягаться, тогда бы ты причислил к лику бессмертных и ослов, как ты сделал с Клеомедом, кулачным бойцом из Астипалеи, о котором ты сказал:

Это последний герой - Клеомед из Астипалеи.

Жертвы ему приносите. Его уже нет среди смертных.

Почему ты, эллинов древний пророк, как называет тебя Платон, обожествил этого человека? Не потому ли, что на Олимпийских играх одним ударом убил он своего противника, рассек ему грудь, и, запустив туда руку, вырвал легкие? Действительно, Аполлон, поступок, достойный бога. А может быть, на том основании, что, присужденный к штрафу в четыре таланта, оп не захотел его платить и, охваченный досадой и злобой, сорвал свой гнев на детях, находившихся в школе, свалив там колонну, подпиравшую потолок?

Итак, делатель богов, именно по этим причинам ты считал Клеомеда достойным почитания? Или хочешь добавить

304

еще одно доказательство его мужества и приязни к нему со стороны богов? Не имеешь ли ты в виду, что он спрятался от преследователей в священный ларь, стоявший в храме, и, задвинув над собой крышку, стал для них неуязвим, когда они пытались его оттуда вытащить. О Клеомед, бессмертный герой, каких тяжких трудов стоило тебе бессмертие! Боги сразу же узнали о твоих выдающихся подвигах и вознесли на небо, как некогда гомеровские боги Ганимеда, но последнего за красоту, а тебя за силу, притом исключительно удачно примененную во благо.

Итак, мой прорицатель, если бы ты, наплевав на песок и на море, познал вместо этого сущность кулачного боя, то стал бы считать богами и дерущихся ослов, а из богов самыми достойными - диких ослов-онагров. Тогда бы для мертвого онагра следовало бы скорее изречь, чем для твоего кулачного бойца Клеомеда:

Не Клеомед из бессмертных, а дикий осел самый лучший. Жертвы ему приносите. Его уже нет среди смертных.

Так ты не удивляйся, если и онагр, в изобилье снаряженный всем божественным, станет претендовать на бессмертие, а услышав твой ответ, не удержится и будет угрожать, что забьет самого Клеомеда копытами, столкнет его в пропасть и не позволит взять на небо. Ведь он гораздо достойнее, чем Клеомед, этих божественных даров, ибо готов сражаться не только с ним одним, хотя тот и пользо­вался железными гимантами, но и с кулачным бойцом с Фасоса, или даже с ними обоими (из-за статуи этого фасосца боги очень разгневались и сделали фасосскую землю бесплодной; мы верим в этот рассказ, потому что он исходил не от человека, а от самого бога).

Из всего этого я прекрасно понял, что искусство кулачного боя было своего рода божественным занятием, чего многие, считающие себя умными людьми, не постигли. Им бы бросить свою калокагатию и начать упражняться в кулачном бою по примеру того фасосца, которому боги не даровали бессмертия, как Клеомеду, но проявили к нему исключительную любовь. Так и его бронзовая статуя по сравнению с другими изваяниями людей обнаружила удивительные свойства, когда, как кажется, не без божественного вмешательства она ускользнула из-под ударов врага.

305

А эти фасосцы, потеряв разум и ничего не смысля в божественных делах, пришли в негодование, прокляли статую и подвергли ее наказанию, осмелившись сбросить в море. Но и фасосцы не избежали наказания. Боги показали, какую беду они на себя навлекли, наслав на них голод, спутника справедливого божественного гнева, хотя он и не вполне раскрыл им замыслы богов. Поэтому ты, человеко-любивейший из бессмертных, на свой лад оказал им помощь, произнеся:

Родину изгнанным снова верни - к изобилью вернешься.

Но эти несчастные решили, что им нужно призвать обратно на родину изгнанников. Ничего-то они не поняли! Разве таких бесчеловечных богов волновали судьбы изгнанных людей, а не возвращение на место статуй? Они так бы и не помогли освободиться этой земле от напастей, если бы один человек, мудрый и знающий, не попял божественного смысла прорицания, в котором под изгнанниками подразумевалась сброшенная в море статуя. Так это было. Статую водворили на место, и земля тотчас же расцвела, а жители Фасоса снова стали гордиться плодородием своего острова.

Разве все это не доказывает с полной очевидностью божественной сущности атлетики и того, что она достойна божеских почестей? И в другой раз, когда было совершено надругательство над статуей одного пятиборца, боги также разгневались, и локрийцы, так же как и жители Фасоса, пережили из-за этого голод, пока их не исцелило следующее изречение оракула:

Чти оскорбленного честь, и земля тебя щедро одарит.

Локрийцы тоже не поняли смысла божественного совета, прежде чем ты не разъяснил им его. Они бросили этого пятиборца по имени Эвтикл в тюрьму, обвинив в том, что он якобы принял дары от врагов своей родины. Но дело этим не кончилось. После его смерти локрийцы продолжали глумиться над его статуями до тех пор, пока боги не потеряли терпения и не наслали па них тягчайший голод. И они бы погибли от голода, если бы от тебя не подоспела помощь, гласящая, что им следует чтить тучных людей, которых боги любят не меньше, чем крестьяне быков, и благодаря

306

которым люди, принося их в жертву, иногда умилостивляют вас.

Не меньше, а, может быть, даже больше тучных быков вам нравятся тучные люди, и притом так, что порой вы изливаете свой гнев на целый город и на весь народ, когда они поступают несправедливо с одним или двумя такими созданиями. О мой пророк, ты должен был вместо пророка родиться у нас учителем гимнастики с тем, чтобы Дельфийское прорицалище было одновременно и гимнасием. Ведь не был чужд пифийским играм пифийский гимнасий. (Евсевий. Приготовление к Евангелию, V, 34, р. 230 ел.)

13. К сказанному прибавлю и то, что говорит Эномай, разоблачая лесть богов, о которых раньше шла речь, в адрес тиранов.

Счастлив тот муж, что в мой дом поскорее войти поспешает, - Града Коринфа властитель Кипсел, потомок Эака

Таким образом, сами тираны, а не только враги тиранов провозглашаются вами счастливцами, в том числе Кипсел - Тот, кто причиной Коринфу немалых несчастий и горя, -

и Меланипп, который добыл множество богатств для города Гелы.

Если Кипсел счастливец, то почему нельзя считать счастливчиком и похожего на него Фаларида? Поэтому вам надо было бы лучше провозгласить:

Счастлив ты, Фаларид, Меланипп был также счастливым. Вы провозвестники споров богов среди смертных.

Я однажды слышал от тебя прорицание о Фалариде, где ты хвалил его и одобрил за то, что отпустил на волю схваченных и подвергнутых жесточайшим пыткам заговорщиков, увидев и поразившись, с какой стойкостью они выносят эти пытки. Локсий и Зевс-отец решили отсрочить смерть. Фалариду за его мягкое обращение с Харитоном и Мела--ниппом.

Великолепно, хоть и с трудом, ты объяснил нам, как обстоит дело с жизнью и смертью и что в жизни есть нечто прекрасное. Свидетельством этого пусть послужит следующий твой ответ:

Будет значительно лучше всему населенью Метимны, Если вы Вакха главе деревянной почет воздадите.

307

Города приносят жертвы и совершают посвящения в таинства не только перед деревянными головами Диониса, но и перед каменными, бронзовыми и железными и не только перед головами, но и перед самими Дионисами и еще перед многими другими гесиодовскими богами. И впрямь на земле-кормилице находится тридцать тысяч не бессмертных, а каменных и деревянных властителей рода человеческого. Если бы они наблюдали за справедливостью и ее нарушениями у людей, тогда дело не дошло бы до такой нелепости, когда зло проникает даже к вам, на самый Олимп, где, как говорят, «дом нетленный бессмертных».

Если он действительно «нетленный», то был бы недоступен для всякой ерунды, и никто бы из олимпийцев не докатился до такой глупости, чтобы объявить богом простой обрубок масличного дерева. Такой кусок, запутавшийся в неводе, вытащили однажды рыбаки из Метимны, а потом это случилось дважды или, кажется, трижды и еще несколько раз на том же самом месте. Затем они вывезли этот обрубок в Ливийское море вместо того, чтобы выбросить его на берег - тогда, клянусь Дионисом, он не попался бы им снова в сети. Верхняя часть этой деревяшки была похожа на человеческую голову (поразительная, следует сказать, Аполлон, работа!).

Что с ней сталось там, в море? Трудно сказать. Наверное, клянусь Зевсом, болталась, пока безумные люди (не скажу - боги) не наткнулись на нее и не подумали, что это чудо, посланное им не Зевсом, а Посейдоном. Потом его увезли в город, как некое доброе предзнаменование, хотя в действительности оно было не добрым и не счастливым, а нечто вроде факела поджигателя. Им явно было мало той гибели, которая грозила их городу изнутри, ее дополнительно укрепило и увеличило, так сказать, приглашенное из Дельф и посланное богами всеобщее помешательство. Таковы слова Эномая. (Евсевий. Приготовление к Евангелию, V, 34; 35; 36, р. 233 ел.).

Итак, послушай снова, с каким юношеским задором и смелостью автор, озаглавивший свое сочинение «Обличение обманщиков», критикует заблуждения толпы и самого Аполлона. Вот дословно его рассуждения.

- Ты сидишь себе в Дельфах и, даже если бы хотел, не можешь молчать. Сейчас Аполлон, сын Зевса, хочет молчать не потому, что хочет, а потому, что вынужден необхо

308

димостью. Хотя я пришел к этому, сам не знаю какими путями, мне все же кажется необходимым отбросить все остальное и заняться исследованием весьма своеобразной и достойной внимания проблемы. Из человеческой жизни исчезла, по крайней мере с точки зрения философов, исчезла, повторяю, совсем свобода распоряжаться своей жизнью (как бы эта свобода ни называлась - кормило, опора или основание), которую мы считаем верховной властительницей всех самых необходимых потребностей, а Демокрит и, старается объявить это высшее из благ рабством, а Хрисипп, если я не ошибаюсь,- нолурабством. Доводы этих знаменитых философов могут повлиять на того, кто, будучи человеком, пускает в дело человеческое же оружие. Но если теперь против нас ополчатся еще и божественные силы, увы, что нам придется претерпеть! Было бы несправедливым и недостойным, если бы мы стали руководствоваться таким оракулом:

Враг ты соседним народам, но друг небожителей верный. Дротик оставь свой в покое, сиди под укрытием дома.

«Значит,-Скажет аргивянин,- если бы я захотел, то мог по своему усмотрению сидеть дома и укрываться от опасностей?»- «Да,- скажешь ему,- тебе позволено так поступать. В ином случае как бы я тебе это предписал?»

Карист, потомок повсюду известного Хирона милый, Пелий покинь и ступай на вершину Евбеи гористой, Роком тебе суждено основать там священное царство. Смело иди и не медли!

- Тогда, Аполлон, в самом деле что-то зависит от человека и даже я могу проявить желание покинуть Пелий? А я слушал от многих мудрых людей, что если мне уж суждено прийти на вершину Евбеи и там основать священное царство, то я приду туда и заложу новый город, скажешь ли ты об этом или нет, захочу я того или нет. Но если мне надлежит желать только то, что указано судьбой, и желать даже вопреки моему желанию, тогда ты, Аполлон, безусловно, достоин доверия. Поэтому, как мне кажется, я должен еще внимательнее к тебе прислушиваться.

Гражданам Пароса должно тебе, Телесикл, поведать: Солнечный я приказал основать на Ээрии город.

309

- Клянусь Зевсом, я сообщу им об этом (скажет, пожалуй, какой-нибудь ослепленный тщеславием человек или твой недоброжелатель), даже если ты и не прикажешь. Ведь такова моя судьба. Ээрия - это остров Фасос, и туда придут паросцы, так как мой сын Архилох утверждает, что прежде этот остров назывался Ээрия. Ты же, будучи в силах жестоко карать, не станешь, я думаю, терпеть неблагодарность и наглость человека, который никогда ничего не сообщил бы против твоего желания, да и Архилох, его сын, не вывел бы колонию паросцев на чужбину, а паросцы не поселились бы на Фасосе. Впрочем, не знаю, скажешь ли ты так: ты ведь не отдаешь себе отчета в том, что говоришь. У нас, как мне кажется, сейчас вполне достаточно времени для подробного разговора, а разговор этот важный, потому, выбрав из многого лишь немногое и самое главное, поговори со мной вот о чем.

Итак, мы с тобой что-нибудь собой представляем, я и ты? Вероятно, ты скажешь «да». Откуда нам это известно? Просто оттого, что мы это знаем? А может быть, только благодаря нашим чувствам и ощущениям? Далее. На основании чего мы решили, что являемся живыми существами? А из живых существ, как бы это мне сказать поточнее,- людьми, а один из людей - обманщиком, другой же - его обличителем, один - пророком, другой - клеветником. Пусть меня кто-нибудь опровергнет, в этом случае ты будешь прав.

Откуда нам известно, что мы сейчас говорим друг с другом? Что ты на это скажешь? Разве мы неправильно оценили наши ощущения в ходе этого процесса? Конечно, правильно. Значит, нет ничего, что было бы выше, значительнее или достойнее доверия, чем наши ощущения. В противном случае пусть к тебе, в Дельфы, не явится впоследствии некто по имени Алкмеон, убивший мать и изгнанный из родины, однако стремящийся вернуться домой. Ведь сам он не знает, представляет ли собой вообще какую-то ценность, изгоняют ли его из дома и стремится ли он туда снова.

Пусть Алкмеон лишился разума и думает о том, чего-нет, но Пифиец-то ведь не сошел с ума. Тогда не говори так: В землю родную вернуться стремишься, о сын Амфиарая,

ибо и ты не можешь знать, спрашивает ли тебя какой-то Амфиарай, да и ты сам, к кому обращены вопросы, не знаешь, что собой представляешь и в состоянии ли отвечать

310

на то, о чем тебя спрашивают. И пусть Хрисипп, введший понятие полурабства, хотя и не знает, что это такое, не является в Стою. Пусть не думает, что встретится там со слизняками, пришедшими послушать его, человека, который для нас ничто. И пусть он ни о чем не спорит ни с отсутствующим Эпикуром, ни с присутствующим Аркесилаем.

Ведь он не знает и знать не может, ни что такое Аркесилай, ни что такое Эпикур, что собой представляет Стоя, молодежь - никто, а прежде всего не знает, чем является сам. Ни вы, ни Демокрит не сможете ничего возразить на подобные речи, ибо нет более верного довода кроме того, о котором я говорю. А если кажется, что есть еще какие-то доводы, то по крайней мере с этим они сравниться не могут, а если и могут, то превосходить никак не могут. Потому, скажет, пожалуй, кто-нибудь, и ты, Демокрит, и ты, Хрисипп, и ты, пророк, негодуете, что хотят лишить вас ощущений или ваших многочисленных книг. Тогда давайте и мы будем возмущаться. В чем же, наконец, дело? Где что вам покажется, то и будет самым достоверным и главным. А там, где не покажется, там будет царствовать некая скрытая и, я бы сказал, неотвратимая необходимость, о которой думают по-разному.

Разве один не утверждает, что все зависит от бога, а другой - от тех маленьких телец, которые низвергаются вниз, потом подскакивают вверх, сплетаются и расходятся, отдаляются и снова по необходимости приближаются друг к другу. Каким образом мы познаем самих себя, так же мы воспринимаем и происходящие в нас процессы, возникающие как сами по себе, так и под влиянием внешних сил. Ведь мы прекрасно знаем, что существует значительная разница между тем, когда мы сами ходим или нас ведут, между свободным выбором и принуждением.

С какой целью присовокупил я все эти рассуждения к уже сказанному? Потому что ты, пророк, не знаешь, над чем мы властны, и ты, всеведущий, не ведаешь того, к чему протянуты нити от наших желаний. Ясно, что этот принцип лежит в основе многих явлений и поступков. Тот, от которого скрыт этот принцип, являющийся причиной последующего, может ли знать, что вытекает из этого прин­ципа? Было, конечно, постыдно предсказывать Лаю, что его убьет собственный сын, ибо если бы он мог быть хозяином

311

своих желаний, то ни Аполлон, ни какое-нибудь другое, еще более могущественное божество никак не могло бы постичь ни происходящего, ни необходимости его рождения.

Самое же смешное во всем этом заключается в соедине­нии и смешении того, что зависит в какой-то степепи от людей и наличия ряда объективных причин и следствий. Как говорят умники, здесь есть много сходного с повествованием Еврипида. Лай захотел породить детей, что было в его власти, но это ускользнуло от проницательности Аполлона. После того же когда у Лая родился сын, вступила в силу неизбежная необходимость- погибнуть ему от руки сына. Таким образом, необходимость, диктующая неизбежность будущих событий, дала возможность пророку предвидеть то, что должно случиться. Но и сын был в какой-то степени хозяином своего желания, как и его родитель. Отец- породить или не породить, сын - убить или не убить.

Так обстоит дело со всеми вашими прорицаниями. И Аполлон у Еврипида действовал в том же духе, предсказывая:

Шагать по морю крови будет весь твой дом,

потому что и сын вырвет себе глаза своими собственными руками. На матери своей женится и царем станет, разгадав загадку Сфинкса, а потом начнется братоубийственная война, после того как один из братьев будет изгнан из родины, а другой - жаждать власти, а изгнанник женится в Аргосе, и состоится поход семи достойных осмеяния вож­дей, и, наконец, поединок. Когда все участники трагедии были разбросаны по разным царствам и землям, как ты мог все разузнать п каким образом могла соединиться причинная цепь?

Если бы Эдип был сам себе хозяином и не хотел получить царскую власть, а захотев и получив ее, не пожелал жениться на Иокасте или, женившись, не обезумел от печали и горя, как могло бы произойти все последующее? Разве он вырвал бы себе глаза и проклял своих детей своими проклятиями и теми, которыми можно найти у Еврипида? Каким образом произошли бы дальнейшие события, если бы они не были обусловлены упомянутыми уже причинами, да и как бы ты сам мог в таком случае предсказывать будущее?

312

С другой стороны, если бы дети Эдипа царствовали вместе или договорились царствовать по очереди или изгнанный решил отправиться не в Аргос, а в Ливию или к перребам, или же, прибыв в Аргос, стал торговать селедками и женился бы не на богатой девушке, а на поденщице или на торговке, Адраст же не отдал бы за него свою дочь, изгнанник, в свою очередь, не захотел бы вернуться на родину, а если бы и захотел, то поборол бы свое желание; если бы Адраст отказался ему помочь, а за Адрастом не пошли бы ни Амфиарай, ни Тидей, ни другие вожди или если бы они согласились последовать за ним, а Полиник не стал бы сражаться с братом или захотел совместно с ним царствовать, когда же тот не захотел бы, ушел, прислушавшись к словам Еврипида:

Пришел ты к нам, незваный, родину сгубить,

а если бы не захотел уйти, то брат его Этеокл сложил бы с себя власть, попав под влияние других хитроумных речей Еврипида:

Как солнце, так и ночь на службе у людей,

А дома равного терпеть не можешь ты?

как тогда стали бы они сражаться друг с другом и весь дом Лая утонул в крови?

Но ведь все так и произошло, возразишь ты. Да, произошло. Но ты-то благодаря чему сумел предвидеть эти события? Разве ты не наблюдаешь, как часто нарушает весь ход событий сила, заключенная в нас, участниках этих событий? Хочешь, я возьму любое событие, разорву эту вашу самую необходимую причинную связь и покажу ее несостоятельность. Ты утверждаешь, что тебе известен исход событий. Но все события возникают под влиянием силы, разрушающей необходимую причинную связь вещей.

Может, тебе не понятно, о чем я говорю? В любом событии, пророк, живые существа часто образуют в нем самом несколько или много элементарных исходных пунктов, которые всегда как бы пронизывают его и, в свою очередь, являются первопричиной других явлений. Этот процесс продолжается до тех пор, пока появившийся откуда-нибудь другой элементарный исходный пункт, другая первопричина не принудят соединиться не с предыдущим и не последующим, а с самим собой. Этим исходным пунктом

313

может быть и осел, и собака, и блоха. Ведь, клянусь Аполлоном, даже у блохи тебе не отнять ее свободы! Она может сама избрать себе любое направление, которое, иногда переплетаясь с человеческими действиями, образует исходный пункт какого-нибудь нового действия. Ты же, занимаясь прорицаниями, не замечаешь, что сам руководствуешься такого рода закономерностями.

Взял ты город Трахин, обитель святого Геракла, Зевс уж тебя покарал и еще, локриец, накажет.

Что ты скажешь на это? Разве не вы решили, что Тра­хин будет взят? Разве в этом виноваты мы, а не ваша неизбежная необходимость? Ты поступаешь несправедливо, Аполлон, и твои угрозы мы не заслужили, ибо ни в чем не виноваты. А этот ваш Зевс, необходимость вашей необходимости, почему он пас наказывает (если это ему уж так необходимо), а не сам себя за то, что обнаружил суще­ствование такой необходимости? Почему он нам еще и угрожает? За что должны голодать, будто во всем виноваты мы? Будет ли восстановлен нами город или не будет, в обоих случаях решается судьбой.

Так оставь же свой гнев, Зевс, насылающий голод! Ведь произойдет лишь то, чему суждено произойти, и это диктуется твоей необходимой причинной связью вещей. В сравне­нии с ней мы ничто. Поэтому и ты, Аполлон, прекрати свои бессмысленные пророчества: все равно произойдет то, что суждено, хоть ты и будешь молчать. Какого же мы заслуживаем наказания, Зевс и Аполлон, если совершенно непричастны к вашему законодательству, точнее говоря, к установленной вами необходимости? Что нам до ваших наказаний и гнева, которые по справедливости должны были бы пасть на ваши собственные головы за то, что вы нас принуждали совершать всякие преступления. Жители области Эты, оставьте преступные мысли!

А мы их не питаем, Аполлон. Это вы пас к ним толкаете, и не из-за нашей преступности, а в силу вашей необходимости. Как ты, Аполлон, можешь хвалить того самого Ликурга, который не был хорошим человеком ни по своей воле, пи по своему характеру, а против своей воли? Если только кто-нибудь может стать хорошим против своей воли. То, что вы сейчас делаете, кажется похожим

314

на такое положение, когда кто-нибудь стал бы хвалить и награждать физически красивых людей, а безобразных - порицать и наказывать.

Дурные люди могли бы справедливо упрекнуть вас, боги, за то, что вы не потрудились сделать их добродетельными, а, напротив, заставили быть дурными. И когда по улицам горделиво прогуливаются высоконравственные люди, никто спокойно не сможет вытерпеть это зрелище, а скажут: «Хрисипп и Клеанф, и вы все, принадлежащие к этой компании (вас ведь заставили быть хорошими), мы хвалим добродетель, а не вас, добродетельных. Даже Эпикура, которого ты, Хрисипп, так часто поносил, мы от твоего имени объявляем свободным от всех обвинений. Ты часто бранил его за изнеженность и несправедливость, но он был таким не по своей вине. Какую же тогда должен он нести ответственность?

Милость богов знает каждый, кто к праведной жизни стремится. Боги от их благочестья святые дары принимают.

Мне кажется, что этого вы не сказали бы, если не были убеждены в том, что не против своего желанья, а вполне добровольно идут они к тому, к чему идут. Все то, что они захотят сделать из предсказанного им, ни бог, ни софист какой-нибудь из смертных не осмелятся приписать необходимости. А если осмелится, то разговаривать с ним мы больше не станем, а возьмем плетку покрепче, да и отдерем его посильнее, как непослушного мальчишку.

Таково содержание сочинения Эномая, в котором он обрушивается на прорицателя. (Евсевий. Приготовление к Евангелию, VI, 6, 7, р. 277Ь ел.).

ДИОН ИЗ ПРУСЫ (ХРИСОСТОМ)

РЕЧИ

VI. Диоген, или О тирании

Диоген Синопский, бежав из Синопы, прибыл в Элладу; там жил он то в Коринфе, то в Афинах, утверждая, что подражает в образе жизни самому персидскому царю, который проводил зиму в Вавилоне и Сузах, а иногда в Бактрах, т. е. в самых теплых

315

областях Азии. Летом же он жил в Экбатанах Мидийских, где стоит всегда прохладная погода, похожая на зиму в районе Вавилона. Вот и Диоген менял своеместожительство в соответствии с временами года.В Аттике нет высоких гор и обильных водою рек, какна Пелопоннесе или в Фессалии. Земля там бедная,а климат сухой, так что даже когда выпадают редкиедожди, влага в почве долго не задерживается. ЗатоАттика почти целиком окружена морем, благодарячему и получила свое название, словно вся она представляет собой одно сплошное побережье.

Город Афины расположен в долине на юге Аттики. Доказательством служит то, что корабли, плывущие от Суниона в Пирей, не могут достичь цели,если только не дует южный ветер; понятно, что зиматам мягкая; Коринф, напротив, летом овевают холодные ветры, всегда дующие со стороны заливов. Город лежит в тени Акрокоринфа, спускаясь по направлению к Лехею и простираясь на север.

Эти два города (Афины и Коринф) намного красивее, чем Экбатаны и Вавилон; Коринфский Краний, афинские Акрополь и Пропилеи значительно величе­ственнее царских дворцов, которым они уступают только в размерах. Афины в окружности составляют двести стадиев, если включить Пирей и стены, их соединяющие, так как не в столь уж отдаленные времена все это сплошь было обитаемо. Если говоритьпо правде, то Афины вдвое меньше Вавилона, но красотою своих гаваней, статуй и живописью, золотом,серебром, бронзой, порядками, утварью и меблировкой домов Афины намного превосходят все, что можноувидеть в Вавилоне. Впрочем, Диогена все это мало волновало.

«Персидский царь, чтобы сменить резиденцию, должен преодолеть весьма солидные расстояния: ему приходится проводить в дороге большую часть зимыи лета. Мне же,-говорил Диоген,- не составляет труда, остановившись на ночлег вблизи Мегар, на следующий день оказаться в Афинах. Если же нет, ещеболее близкий путь через Саламин. И не нужно преодолевать пустынные переходы. Тут у меня явное преимущество перед царем персов и больше удобств, по

316

тому что я располагаю лучшими условиями». Вот таким образом любил шутить Диоген. Однако тем, кто восхищался богатствами персидского царя и его хваленым счастьем, он доказывал, что в жизни царя нет ничего из того, о чем они воображают. От одной части его имущества нет никакой пользы, а в остальном он не отличается от самых жалких бедняков. При всем том нельзя сказать, что Диоген не заботился о телесном здоровье и о самой жизни, как часто думали иные из глупцов, наблюдая, как он мерзнет, живя под открытым небом, и испытывает жажду; а он, снося все тяготы, был здоровее тех, кто всегда сыт, живет под крышей, никогда пе мучается ни от холода, ни от жажды. Он испытывал даже больше удовольствия, чем они, греясь на солнышке и вкушая пищу.

Особенно радовался он смене времен года: приходу лета, когда становилось теплее, но и не огорчался, когда оно кончалось, ибо вместе с тем прекращалась сильная жара. Так, следуя за сменой времен года и понемногу приноравливаясь к ним, он легко переносил крайности жары и холода. Диоген редко прибегал к помощи огня или тенистого укрытия, если не появлялась крайняя необходимость. Остальные же люди в любой момент могут разжечь огонь, имеют запас одежды, жилище и, едва ощутив холод, тотчас же скрываются внутрь домов, изнеживают свои тела, делая их неспособными переносить зимнюю стужу.

Поскольку летом они когда угодно могут пользоваться тенью и пить вдосталь вина, то, лишенные солнца, проводят так все время и никогда не дожидаются, пока появится естественная жажда. Подобно женщинам, большую часть времени они проводят дома, сидят без дела, не зная, что такое физический труд, с одурманенной от пьянства головой; чтобы помочь себе, они придумывают дешевую пищу и отправляются в бани. На протяжении одного и того же дня они испытывают нужду и в свежем ветре, и в теплой одежде; им нужны одновременно и лед, и пламень, а что самое нелепое - при этом они желают еще испытывать голод и жажду.

Будучи нетерпеливыми, они не получают удовольствия, даже занимаясь любовью, так как не дожидаются,

317

пока появится естественное желание, поэтому они жаждут гнусных и безрадостных наслаждений. Что касается Диогена, то он только тогда принимался за трапезу, когда его посещало чувство голода и жажды, считая, что именно это и есть самая лучшая и острая приправа к еде. Поэтому для него ячменная лепешка казалась вкуснее любого самого изысканного блюда, а проточную воду он пил с большим удоволь ствием, чем остальные фасосское вино. Диоген смеялсянад теми, кто, испытывая жажду, проходил мимо источников и рыскал повсюду в поисках места, гдеможно было бы купить вино с Хиоса или Лесбоса.«Эти людишки глупее скота,- замечал он.- Любоеживотное, когда ему захочется пить, не пройдет мимородника или ручья с чистой водой, а когда испытывает голод, не откажется от нежных побегов или травы,способных его насытить».

Для него в любом городе были открыты самыекрасивые и здоровые жилища - храмы и гимнасии.Летом и зимой он довольствовался единственным плащом, ибо легко переносил ставший для него привыч ным холод. Ноги его никогда не знали обуви и не требовали прикрытия, потому что, как он говорил, онине более изнеженны, чем его глаза или лицо. Хотяглаза и лицо - от природы наиболее восприимчивыечасти тела, однако они прекрасно переносят холодблагодаря тому, что постоянно открыты: невозможнолюдям ходить с завязанными глазами, словно ониноги, которые обычно обувают. Диоген говорил, что богачи похожи на новорожденных, которые всегда нуждаются в пеленках. Вот о каких вещах больше всего заботятся люди, вот на что тратят больше всего денег, вот из-за чего разоряются многие города и многие народы погибают самым ужасным образом. А Диогену все это казалось не стоящим трудов и расходов Ему не нужно было идти куда-нибудь для удовлетворения своих любовных желаний. Он говорил, шутя, что Афродита у него всегда под рукой и притом совершенно бесплатно.

Поэты, утверждал он, клевещут на эту богиню, называя ее «золотой» из-за собственной распущенности. Но так как немало людей сомневались в правоте

318

его слов, то он занимался этим открыто, у всех на виду, и добавлял при этом: «О, если бы все поступали точно таким же образом, то Троя никогда не была бы взята, а Приам, царь фригийский, ведущий свой род от самого Зевса, никогда не был бы заколот у его алтаря». Ахейцы же были столь глупы, что верили, будто даже покойники нуждаются в любовных утехах с женщинами, и закололи Полик­сену на могиле Ахилла.

Диоген говорил, что в известном отношении рыбы умнее людей: когда к ним приходит желание выбросить сперму, они покидают свои убежища и трутся о что-нибудь жесткое. А люди, удивлялся он, не хотят за деньги потереть или ногу, или руку, или какую-нибудьдругую часть тела, и даже самые богатые не заплатили бы за это ни одной драхмы, а вот за то, чтобыублажить тот, всем известный единственный член,они не то что готовы потратить много талантов, но не которые ради этого рискуют даже самой жизнью! «Тот способ удовлетворения любовного желания, которымпользуюсь я, - продолжал, шутя, Диоген, - изобрелПан. Влюбившись в нимфу Эхо, он гонялся за ней,но не мог ее поймать, дни и ночи рыская по горам.Он скитался до тех пор, пока Гермес, отец его,не сжалился над ним и не научил его этому способу,а Пан, познав его, избавился от многих неприятностей и научил, в свою очередь, пастухов».

Такими вот приблизительно словами он порой высмеивал людей самонадеянных и глупых, но большевсего насмехался над софистами, претендовавшимина особое уважение и уверенными в том, что онизнают гораздо больше всех остальных ученых. Он утверждал, что из-за своей изнеженности люди ведут более жалкий образ жизни, чем звери. Питьемим служит вода, пищей - растения, большинствоиз них ходят голыми круглый год, никогда они не заглядывают в дома, не знают огня, живут так долго, как им предопределено природой, если только никтоне лишит их преждевременно жизни. Они живут, сохраняя силу и здоровье, не нуждаясь во врачахи лекарствах.

319

Что же касается людей, столь привязанных кжизни, придумавших столько средств, чтобы отдалитьчас смерти, то многие из них даже не доживают до ста­рости, страдая множеством болезпей, которые и перечислить-то трудно. Им уже мало земли для производства лекарств, теперь они нуждаются в железе и огне.

Ни советы Хирона, ни учеников Асклепия, как и пред­сказания гадателей или очистительные обряды жрецов, не приносят им пользы. Причина тут одна - рас пущенность и дурные нравы людей. Они собираются вместе в города, чтобы защитить себя от внешних врагов, но поступают так беззаконно по отношению друг к другу и совершают столько тяжких преступлений, что можно подумать, будто они собирались туда именно ради этой цели. По мнению Диогена, в мифе потому и рассказывается, что Зевс покарал Прометея за изобретение огня и передачу его людям, ибо это послужило началом и первопричиной изнеженности, и распущенности людей. Ведь нельзя же сказать, что Зевс ненавидит людей и завидует их благам.

Находились и такие, кто возражал Диогену, говоря, что нельзя человеку жить, подобно другим животным; у него плоть нежнее, и он беззащитен:не имеет ни шкуры, ни перьев, как другие звери, и кожа у него тонкая. На это Диоген возражал: «Виной изнеженности людей - их образ жизни. Они избегают по большей части быть на солнце, скрываютсяот холода, и дело вовсе не в том, что тело их ничемне покрыто». Он указывал, что ягушки и немалодругих животных еще более не защищены, чем человек, но некоторые из них не только легко переносятхолодный воздух, но могут даже зимой жить в еще более прохладной воде. Диоген неоднократно подчеркивал: глаза и лицо человека не нуждаются в защите,и вообще живое существо не зарождается в среде,где оно не могло бы существовать. Как бы в ином случае выжили первобытные люди, не имевшие ни огня,пи домов, ни одежды и никакой другой пищи, крометой, что давала природа сама по себе? Не очень-то облегчили жизнь последующим поколениям всякого родахитрости, изобретения и придумки, потому что люди

320

пользовались своими способностями не для доблести и справедливости, а ради наслаждения.

Преследуя во всем только собственные удовольствия, они постоянно живут жизнью более тягостной и трудной. Полагая, что они себя заранее всем обеспечивают и все предусматривают, в действительности же люди этой самой чрезмерной заботой и предусмотрительностью только губят себя наихудшим образом.

Поэтому справедливо, что Прометей, как рассказывают, был прикован к скале, а коршун клевал его печень.

Диоген отвергал все, что требовало больших расходов, забот и причиняло страдания, и показывал, какую опасность несут они тем, кто этим пользуется. Но он не отказывался от всего, что можно легко и без особых усилий добыть для насущных физических потребностей, против холода и голода и для удовлетворения других желаний. Он предпочитал здоровую местность гиблой и выбирал наиболее подходящую длякаждого времени года. Заботился и о достатке в пище,и о скромной одежде, но чуждался общественной деятельности, судов, соперничества, войн, бунтов.

В образе жизни более всего он подражал богам. Только они, как утверждает Гомер, живут беззаботно, в то время как человечество проводит дни в трудах и тягостях. Добрые примеры, говорил он, можно найти и в мире животных. Так, аисты, избегая летнего зноя,прилетают в области с умеренным климатом; проведятам приятно время, они собираются вместе и улетают,чувствуя приближение зимы. Журавли, легко переносящие стужу, прилетают туда, где идет сев, и находят там себе пищу. Олени и зайцы с наступлениемхолодов спускаются с гор в долины и на равнины (в горах они скрывались от ветра в удобных пещерах), от жары же они укрываются в лесах и в самых северных краях.

Диоген, наблюдая жизнь людей, делал вывод, что дни свои они проводят в хлопотах, злоумышляют все против всех, беспрестанно находятся среди тысячи бед, не зная передышки хоть на миг, даже в праздники, в пору общегреческих игр и священного перемирия. Они готовы все свершить и все претерпеть ради

321

единственной цели - лишь бы выжить, но более всего они страшатся, что у них не хватит того, что они относят к самым необходимым жизненным благам; они думают и постоянно пекутся еще о том, чтобы оставить своим детям побольше богатств. Диоген не переставал удивляться тому, что только он один не действует таким же образом, что лишь он один истинно свободен среди всех и по-настоящему счастлив, чего никто другой не понимает.

Поэтому он даже не хотел сравнивать себя с персидским царем, ибо его можно считать самым несча­стным из людей; купаясь в золоте, он боится нищеты; страшится болезней, хотя не может избавиться от того, что вызывает множество недугов; в ужасе от одной только мысли о смерти воображает, что все участвуют в заговоре против него, его детей и братьев. Ои не получает удовольствия от еды, хотя ему подают изысканнейшие блюда, и даже драгоценное вино не в состоянии заглушить в нем тревогу. Нет дня, который бы он нрожил беззаботно и не претерпевал бы величайшего страха. Когда он трезв, то мечтает напиться допьяна, чтобы забыться от всех треволнений, но, на-ннвшись, считает себя конченым человеком, ибо становится беззащитным. Еще не успев проснуться, уже мечтает о сне, чтобы забыться от своих страхов; лишь снизойдет на него сон, он тут же вскакивает, опасаясь умереть во сне. И нет ему никакой пользы от золотого платана, дворцов Семирамиды и стен вавилонских. Нелепее не придумать - боится безоружных, а вверяет себя в руки вооруженных до зубов телохранителей; заставляет обыскивать всех приходящих в поисках спрятанного кинжала, но живет в окружении воинов, опоясанных мечами. От безоружных бежит к вооруженным, от вооруженных - к безоружным. От народа его защищают телохранители, от телохранителей - евнухи. У него нет никого, кому бы он мог довериться, на земле нет места, куда бы он мог скрыться и прожить там один единственный день, никого не боясь.

Он не доверяет ни еде, пи питью, а содержит специально слуг, которые все это должны отведать до него, словно разведчики на пути, кишащем врагами.

231

Не доверяет он даже самым близким - ни детям, ни жене. И все же, живя в таких тягостных и невыносимых условиях, он не отказывается от царской власти, не хочет этого и не может.

Хотя людей со всех сторон окружают несчастья, однако у них есть утешение - рано или поздно им наступит конец. Заключенный в оковы узник надеется когда-нибудь освободиться; изгнанник, покинувший родину, питает надежду на возвращение; больной вплоть до смертного часа уповает на исцеление. Тирану же невозможно уйти от своих напастей, ему остаются только молитвы, как и всем прочим. Каждому, кому приходилось пережить смерть одного из своих друзей, хорошо известно, что наступит время, когда скорбь пройдет. Что же касается тиранов, то у них, наоборот, несчастья со временем все нарастают.

Нелегко тирану дожить до старости, а старость у тирана тяжка. Она совсем не похожа жа старость у лошадей, как гласит пословица. К старости у тирана накапливается больше жертв его произвола и, следовательно, самых ожесточенных врагов, а он, утратив физические силы, уже не в состояний сам себе помочь.

Все несчастья - голод, изгнание, тюрьмы, утрата гражданских прав - больше страшат, когда их ожидают, чем огорчают того, кто уже их испытал. Стоит устранить страх смерти,- продолжал Диоген,- как больше уж нечего будет бояться. Смерть не может тревожить тех, кого она уже настигла, ибо мертвые вообще ни о чем не беспокоятся. Но страх перед смертью столь велик, что многие даже не дожидаются ее естественного прихода. Одни, оказавшись на корабле во время бури, не дожидаясь, пока корабль пойдет ко дну, кончают жизнь самоубийством, другие же, попав в окружение врагов, делают то же Самое, хотя уверены, что ничего страшнее смерти их не ожидает.

Что касается тиранов, то этот страх их никогда не покидает - ни днем, ни ночью. Осужденные на смерть преступники знают, когда им предстоит умереть, а тираны даже того не ведают: наступит ли их смертный час через день или уже пришел.

323

Ни на одну минуту, ни на короткое мгновение не оставляет их страх смерти: и во время приема пищи, и в момент жертвоприношений в честь богов.

Когда приходит время для развлечений, даже в минуты акта любви, в миг наивысшего напряжения страстей, они не забывают о смерти, опасаясь быть убитыми своими возлюбленными. С этим же чувством они пьют с ними вино и ложатся в постель.

Таким образом, по-моему, тиран только тогда счастлив, когда его сразит смертельный удар, ибо тогда он избавляется от своего самого большого несчастья. Но самое нелепое вот что: все другие люди знают, что, попав в безвыходпое положение, они не будут долго страдать, если возможно умереть. Тираны же, в окружении величайших несчастий, считают, что живут среди величайших благ, так как, на мой взгляд, они обмануты мнением других людей, не прошедших искус властью. Это сам бог внушил им это неведение, чтобы наказание длилось всю их жизнь.

Людям благополучным жизнь кажется лучше, а смерть, естественно, чем-то дурным, а тем, кто влачит свою жизнь в печалях, она представляется более тяжкой, а смерть желанной. Что же касается тиранов, то и жизнь, и смерть для них более тяжка, чем для остальных людей, ибо они живут гораздо хуже, чем те, кто обуреваем желанием умереть, а смерти они боятся так, будто ни на мипуту не расставались с наслаждениями.

Удовольствия, разумеется, приносят больше радости, когда редки, но надоедают, если ими пользоваться постоянно, а беды, если они нескончаемы, переносятся еще тяжелее.

Примерно так всегда обстоит дело у тиранов и с удовольствиями, и с несчастьями: беды у них никогда не кончаются, а удовольствия они никогда не чувствуют. Они всегда опасаются могущества богатых, а у бедняков их пугает жажда обогатиться. На свете нет человека, даже процветающего, который бы испытывал по отношению к тирапам чувство благодарности, потому что люди никогда не довольствуются достигнутым, а тот, кому в жизни ничего не удается достигнуть, особенно сильно их ненавидит.

Особенно пенавистсп людям тот, кто добыл свои

324

неисчислимые богатства неправедным путем, поэтому нет никого ненавистнее тирана. К тому же ему еще необходимо доказывать свое расположение к придворным. В противном случае он тотчас же погибнет, а оказывать благодеяния многим, причем неоднократно, нелегко, не отнимая у других. Те, у кого отнимают, становятся врагами, а тот, кто получает, обуреваем подозрениями и старается как можно быстрее отделаться от подарка. Далекое пугает тирана своей отдаленностью, близкое - своей близостью. От тех, кто далеко, он ожидает военного нападения, от тех, кто близко - предательства. Мир для него нежелателен, так как он предоставляет людям досуг, а войну считает опасной, поскольку приходится нарушать покой подданных, заставляя предоставлять деньги и отправляться в поход. Таким образом, во время войны они жаждут мира, а когда воцаряется мир, они тотчас затевают войну.

Когда народ обеспечен всем необходимым, они боятся его наглости; когда же приходит нужда, страшатся его гнева. Они никогда не уверены в своей безопасности: отправляясь на чужбину и оставаясь дома, показываясь на народе и живя в одиночестве; они не смеют пойти даже туда, где вполне безопасно, ибо повсюду им чудятся засады и заговоры. Каждый из них припоминает известные им случаи смерти тиранов и когда-либо направленные против них заговоры. Все это они считают дурным для себя предзнаменованием, и они так напуганы, будто им предстоит умирать много раз всеми этими смертями. Они всегда хотят за всем уследить и не терять ничего из виду, ибо ожидают удара с любой стороны, но именно этого-то они и не могут делать из-за чувства стыда и страха; ведь насколько заметнее страх властителя, настолько смелее вступают люди в заговор против него, презирая за трусость.

Вот так и живут тираны, словно запертые в тесную клетку, со всех сторон утыканную направлен­ными против них мечами, почти касающимися их тел.

Не только тела, но и самой души тирапа так близкокасаются острия мечей, что даже в Аиде самому Танталу, которому, как говорят:

325

грозит над головой висящий камень ,

приходится значительно легче. Ведь Танталом больше не владеет страх смерти, а тирану, пока он жив, грозят такие муки, какие выпали Танталу только после смерти.

У тех, кто стал тираном в каком-нибудь городе или небольшой стране, есть возможность бежать куда-нибудь и жить там изгнанником, но никто еще не ис­пытывал любви к тирану, а, напротив, все ненавидят его, относятся к нему подозрительно и ждут только удобного случая, чтобы выдать обратно его жертвам. Ну а тем, у кого под властью находится множество городов и народов, кто владеет огромной страной, как, например, персидский царь, тому невозможно никуда убежать, даже если к ним наконец придет понимание меры всего содеянного ими зла и кто-нибудь из богов лишит их счастливого неведения. Тираны никогда не живут в безопасности, даже если они превратятся в бронзу или железо. И в таком виде им грозит гибель - быть разрубленным на куски или пущенным в переплавку.

Если кто-нибудь рискнет говорить с тираном откровенно, тот выходит из себя, пугаясь этой смелости в речах; если же кто говорит раболепно и униженно, то само это раболепие кажется ему подозрительным. Говорят с ним как с равным - считает, что над ним глумятся; унижаются - думает, что обманывают. Когда бранят, оскорбляется намного сильнее, чем любой другой, ибо, властелин, он слышит о себе только дурное. Его хвалят, он не радуется, потому что не верит в искренность похвал. В окружении самых прекрасных и роскошных сокровищ, которыми тиран владеет, он чувствует себя самым обездоленным. На любовь или дружбу он не может рассчитывать: воспитатель диких львов испытывает к своим питом­цам больше любви, чем придворные и приближенные к тиранам.

А я иду туда, куда мне заблагорассудится, совсем один, хоть ночью, хоть днем,- сказал в заключение Диоген,- и я не испытываю никакого страха, когда прохожу, если нужно, без жезла глашатая по военному

326

лагерю и даже через разбойничий привал. На своем пути я не встречаю ни врага, ни недруга. Если исчезнет вдруг все золото мира, все серебро, вся медь, меня это ничуть не встревожит. Если землетрясение уничтожит даже все дома, как это случилось некогда в Спарте, если погибнут все овцы и нельзя будет изготовить одежды, если неурожай охватит не только Аттику, но и Пелопоннес, Беотию и Фессалию, как это уже, по слухам, бывало и раньше, моя жизнь не станет от этого ничуть не хуже, не беднее, й.

Разве можно мне стать еще более нагим, чем теперь, или еще более лишенным дома? Все мне пойдет на пользу - и яблоки, и просо, и ячмень, и вино, и самые дешевые бобы, и желуди, испеченные в золе, и кизиловые ягоды, которыми, как рассказывает Гомер, Кирка кормила спутников Одиссея, и, питаясь которыми, могут существовать самые крупные животные.

VIII. Диоген, или О доблести

Когда Диоген, уроженец Синопы, был изгнан из своей родины, он пришел в Афины, ничем не отличаясь по своему обличью от беднейших нищих, и застал там еще немало сподвижников Сократа ,Платона, Аристиппа, Эсхина, Антисфена и Евклида Ме-гарянина; Ксенофонт в это время был в изгнании за свое участие в походе Кира. Диоген вскоре проникся презрением ко всем, кроме Антисфеиа; с ним он общался охотно, но хвалил, впрочем, не столько его самого, сколько его учение, полагая, что только оно раскрывает истину и может принести пользу людям; сравнивая же самого Антисфена с его учением, он нередко упрекал его в недостаточной твердости и, порицая, называл его боевой трубой - шума от нее много, но сама она себя не слышит.

Антисфен терпеливо выслушивал его упреки, так, как он восхищался характером Диогена, а в отместку за то, что Диоген называл его трубой, он говорил, что Диоген похож на овода: овод машет своими крылышками почти не слышно, но жалит жестоко. Острый язык Диогена Антисфену очень нравился: если всадникам достанется конь норовистый, но смелый и

327

выносливый, его тяжелый нрав они переносят охотно, а ленивых и медлительных коней терпеть не могут и от них отказываются. Подчас Антисфен подзадоривал Диогена, а иногда, напротив, пытался обращаться с ним мягче; так поступают и те, кто, изготовляя струны для музыкальных инструментов, сильно натягивают их, но тщательно следят за тем, как бы они не порвались. После смерти Антисфена Диоген переселился в Коринф, полагая, что больше ни с кем общаться не стоит; в Коринфе он не нанял себе жилья и не поселился ни у кого из гостеприимцев, а стал жить под открытым небом возле Крайня. Он видел, что именно в Коринфе собирается больше всего народу из-за того, что там и гавань есть, и гетер много и что этот город лежит как бы на перекрестке всех дорог Греции. Диоген думал, что, подобно хорошему врачу, который идет помогать туда, где больных больше всего, и философу необходимо находиться именно там, где больше всего встречается людей неразумных, чтобы обнаруживать их неразумие и порицать его.

Поэтому, когда пришел срок Истмийских игр и весь народ повалил на Истм, он тоже направился туда; таков уж был у него обычай - на больших сборищах изучать, к чему люди стремятся, чего желают, ради чего странствуют и чем гордятся. Он уделял время любому человеку, который хотел с ним встретиться, и говорил, что одно его удивляет: если бы он объявил себя зубным врачом, к нему пришли бы все, кому надо вырвать зуб; если бы он - Зевс свидетель - обещал излечивать от глазных болезней, к нему тотчас же явились бы все, страдающие глазами; то же самое случилось бы, если бы он заявил, что знает средства от болезней селезенки, от подагры или от насморка; но когда он говорит, что излечит всех, кто последует его указаниям, от невежества, от подлости, от необузданности, - никто не приходит к нему, не просит об излечении и вовсе не думает о том, как много приобрел бы он от такого лечения, как будто человек меньше страдает от этих болезней души, чем от болезней тела, и как будто для пего хуже иметь разбухшую селезенку или гпилой зуб, чем душу безрассудную, невежественную, трусливую, необузданную,

328