Часть 10.

жаждущую наслаждений, несвободную, гневливую, недобрую, коварную, т.е. во всех отношениях дурную.

В ту пору всякий мог слышать возле храма Посейдона, как орут и переругиваются толпы жалких софистов, как сражаются между собой их так называемые ученики, как множество писак читают вслух свои нелепые сочинения, множество поэтов распевают свои стихи и как слушатели восхваляют их, как множество фокусников показывает разные чудеса, множество гадателей истолковывают знамения, как бесчисленные риторы извращают законы, как немалое число мелких торговцев распродают всякую всячину. Конечно, и к Диогену бросилось несколько человек; из коринфян, правда, не подошел ни один: они полагали, что им от него никакой пользы не будет, так как они привыкли видеть его в Коринфе ежедневно; те, кто подходил к нему, были пришельцами из чужих городов, да и они, немного поговорив с ним или послушав его речи, скоро удалялись, боясь его упреков. Именнопоэтому Диоген сравнивал себя с лаконскими псами: когда их показывают на зрелищах, всякому хочетсяпогладить их и с ними поиграть, но покупать их охотников нет, так как обращаться с ними не умеет никто.Когда кто-то спросил его, зачем он пришел сюда,не для того ли, чтобы поглядеть на состязания, онответил:

-Нет, чтобы участвовать в них.

Его собеседник засмеялся и спросил, с какими же противниками он собирается померяться силами;

Диоген, бросив, как обычно, взгляд исподлобья, ответил:

-С самыми страшными и непобедимыми, с теми, кому ни один эллин не смеет взглянуть в глаза; они,правда, не бегуны, не борцы, не прыгуны, не кулачныебойцы и не стрелки из лука, но они делают человекаразумным.

- Кто же они?

-Труды, - сказал Диоген, - тяжкие труды, непреодолимые для обжор и безрассудных людей, которые весь день пируют, а ночью храпят; эти труды подсилу одолеть только людям сухощавым, худым, с животами, подтянутыми, как у ос.

Неужели ты думаешь,что от толстопузых много толку? Людям разумным

329

следовало бы провести их по городу, подвергнуть очистительным обрядам и изгнать, а еще лучше - убить, разрубить на мясо и употребить в пищу, как делают с крупными рыбами, мясо которых вываривают и вы­тапливают из него жир; у нас в Понте так добывают свиное сало для умащения. Право, я думаю, у таких людей не больше души, чем у свиней.

А человек благородный считает труды самыми мощными своими противниками, и с ними он добровольно сражается и ночью, и днем; и делает он это не для того, чтобы ухватить, уподобясь козлам, немножко зе­леного сельдерея, ветку маслины или сосны, а чтобы завоевать себе благоденствие и доблесть, и притом на всю жизнь, а не только на то время, пока находишься в гостях у элейцев, коринфян или у целого сборища фессалийцев. Такой человек не боится никого из своих противников, не просит, чтобы ему позволили состязаться не с тем, а с другим противником, нет - он вызывает на бой всех подряд, сражается с голодом, терпит холод и жажду, сохраняет силу духа, даже если приходится переносить побои, не малодушествует, если его тело терзают или жгут. Бедность, изгнание, бесславие и другие подобные бедствия ему не страшны, их он считает пустяками; такой совершенный человек нередко даже забавляется всем этим, как забавляются дети игрой в кости или в пестрые шары.

- Эти противники, - продолжал Диоген, - кажутся страшными и неодолимыми только людям ничтожным; но кто презирает их и смело выйдет на бой, увидит, что они трусливы и не способны одолеть человека сильного; они как собаки, которые преследуют бегущих и кусают их, а тех, кого схватят, рвут на куски; но, если кто прямо идет на них и вступает с ними в бой, они пугаются и отступают, а потом, по­знакомившись поближе, начинают вилять хвостом.

Большинство людей смертельно боятся таких про­тивников, уклоняются от встречи с ними, обращаются в бегство и даже не имеют мужества взглянуть им прямо в глаза; напротив, искусные кулачные бойцы, если опередят своего противника, не дожидаясь его удара, часто выходят из боя победителями; если же

330

они, испугавшись, отступят, то на них обрушатся сильнейшие удары; так же и того, кто презирает трудности и храбро принимает бой, выходя им навстречу, они не могут одолеть; если же он отшатнется и отступит, они будут казаться ему все более непреодолимыми и грозными. Ты видишь это и на примере борьбы с огнем: схватись с ним смело - и ты погасишь его, а будешь присматриваться и подходить к нему с опа­ской - сильно обожжешься; так подчас обжигаются дети, когда, играя, они пытаются погасить пламя языком. Все те противники, о которых я говорил, похожи на умелых борцов - они душат, терзают, а иногда и бьют насмерть.

Но есть и более страшная битва, состязание вовсе не легкое, но еще более трудное и опасное, - это борьба с наслаждением. Битва эта не похожа на ту, о которой говорит Гомер:

Снова у быстрых судов запылала свирепая битва...

Бились секирами тяжкими, взад и вперед с лезвиями,

Бились мечами и копьями, острыми сверху и снизу.

Нет, это не такая битва: ведь не открыто использует наслаждение свою мощь, оно обманывает и чарует страшными зельями, как, по словам Гомера, опаивала Кирка спутников Одиссея и превращала кого - в свиней, кого - в волков, кого - в разных других животных. Вот таков нрав и у наслаждения - оно прибегает не к одной какой-нибудь коварной уловке, а к самым различным, оно пытается соблазнять нас и через зрение, и через слух, через обоняние, вкус, осязание, через пищу, питье и любовные приманки, во время бодрствования и во время сна. Против наслаждения нельзя выставить стражу, как против вражеского войска, и потом спокойно уснуть, нет - именно тогда оно сильней всего нападает на человека, то расслабляя и порабощая его посредством сна, то посылая ему преступные и дурные сновидения, напоминающие ему о наслаждении.

Кроме того, трудности можно преодолеть по большей части силой мускулов, а наслаждение действует через любое чувство, которое присуще человеку; трудностям надо глядеть прямо в лицо и вступать с ними

331

врукопашную, а от наслаждения следует бежать как можно дальше и не общаться с ним, разве что в случаях крайней необходимости. И поэтому самым сильным человеком поистине является тот, кто сумеет убе­жать от наслаждения дальше всех, ибо невозможнопребывать в общении с наслаждением или даже хотябы мимолетно встречаться с ним и не попасть полно­стью в его власть. Когда же оно завладевает душойи опутывает ее своими чарами, тогда-то и происходит то, что случилось в жилище Кирки: оно легонько ударяет человека своим жезлом, загоняет его в свиной хлев, и с этой поры он уже не человек, а свинья или волк; от наслаждения рождаются также и всевозможные ядовитые змеи, и всякие прочие пресмыкающиеся;они поклоняются наслаждению, ползают у его дверей,жаждут его, служат ему, терпят при этом бесчисленные муки - и все напрасно, ибо наслаждение, победив их и завладев ими, насылает на них бедствия, отвратительные и тяжкие.

Вот в каком состязании я испытываю свои силы, борясь против наслаждения и преодолевая трудности, но эти вот ничтожные люди на меня внимания не обращают, а глазеют на прыгунов, бегунов и плясунов.

Наверное, и прежде люди не видели, как борется итрудится Геракл, и его труды не трогали их; верно, итогда они восхищались какими-нибудь атлетами вродеЗета, Калаида, Пелея и прочими скороходами и борцами; одпими они восторгались за их красоту, другими - за их богатство (например, Язоном и Киниром); о Пелопсе даже рассказывали, будто одно плечоу него было из слоновой кости, словно человеку естькакой-то прок от того, что у него рука из золота илислоновой кости или глаза из алмазов и изумрудов;а какая у Пелопса была душа, этого не знал никто.Геракла же, трудившегося и боровшегося, все жалелии называли злосчастным среди людей. Поэтому-то еготруды и дела прозвали «подвигами», полагая, чтожизнь, полная трудов, и есть жизнь злосчастная; а после его смерти его почитают больше всех, его считают богом, дают ему в жены Гебу и ему, поборовшему столько бедствий, молятся об избавлении от них.

Люди думают также, будто Еврисфей имел власть

332

над Гераклом и давал ему свои повеления, и в то же время Еврисфея считают все ничтожным человеком и никому никогда не приходило в голову молиться е;му или приносить ему жертвы; а Геракл прошел пешком всю Европу и всю Азию, причем вовсе не был похож зо на нынешних борцов: куда он мог бы дойти, если бы таскал на себе столько мяса, нуждался бы сам в таком количестве мясной пищи и спал бы таким крепким сном? Нет, он был неутомимым, поджарым, как лев, с острым зрением, острым слухом; он не боялся ни стужи, ни зноя, не нуждался в подстилках, плащах и коврах, носил косматую шкуру, терпел голод, добрым помогал, дурных карал.

Диомеда Фракийца, который носил богатую одежду, восседал на престоле, пьянствовал целые дни, утопал в роскоши, обижал чужестранцев и своих собственных подданных и держал множество коней, - этого Дио­меда Геракл хватил палицей своей и разнес вдребезги, как старую миску. Гериона, владельца огромнейших стад, самого богатого из всех западных владык и са­мого надменного, он убил вместе с его братьями и 8« угнал его быков. А когда Геракл увидел, как усердно занимается гимнастическими упражнениями Бусирид, как он целыми днями ест и как чванится своими успехами в борьбе, он бросил его оземь и распорол его тело, как слишком туго набитый мешок; он распустил пояс Амазонки, соблазнявшей его и воображавшей, будто она одолевает его своей красотой; он овладел ею и показал ей, что он никогда не будет побежден красотой и никогда не отступит ради женщины от зз своих подвигов24. Прометея же, который, я полагаю, был чем-то вроде софиста, он нашел погибающим от людской молвы; ведь у него раздувалась и увеличи­валась печень, когда его хвалили, и сморщивалась, когда его порицали25; Геракл пожалел его [...] осво­бодил его от его безрассудства и честолюбия, а выле­чив его, сейчас же пошел дальше.

Все это он совершил вовсе не в угоду Еврисфею; золотые же яблоки, которые он добыл и принес с со­бой, - яблоки Гесперид - он действительно отдал Ев­рисфею: самому Гераклу они были ни на что не нужны; от золотых яблок ведь никакого проку нет, да и самим

333

Гесперидам они нужны не были. Но вот, когда он стал уже не таким быстроногим, стал терять силы, он испу­гался, что больше не сможет жить, как прежде, - я думаю, у него была и какая-нибудь болезнь, - и по­заботился о себе лучше, чем кто-либо из людей; он сложил у себя на дворе костер из сухих дров и пока­зал, что даже самое жаркое пламя он не ставит ни во что. Однако незадолго до этого - чтобы люди не думали, будто он совершал только громкие и великие дела, - он выгреб навоз из хлевов у Авгия, накопив­шийся там за много лет, И своими руками вычистил хлевы. Он полагал, что он должен не менее упорно бороться и сражаться с предрассудками, чем с дикими зверями и злодеями.

Пока Диоген говорил все это, много народа стояло вокруг него и слушало его слова с большим удоволь­ствием. И тогда, как я думаю, вспомнив о Геракле, он оборвал свою речь, сел на землю и повел себя непри­стойно; сейчас же все отшатнулись от него, назвали его полоумным, а софисты снова заорали, как орут лягушки в болоте, пока не завидят водяную змею.

IX. О состязаниях (Истмийская речь)

Однажды во время Истмийских игр26 Диоген, жив­ший в это время, повидимому, в Коринфе, спустился на Истм. Однако он направился на празднество пес теми целями, как большинство пришедших туда, ко­торые хотели поглазеть на участников состязаний, а кстати, и на славу полакомиться. Диоген же, я ду­маю, хотел поглядеть на людей и на их неразумие. Он знал, что характеры лучше всего раскрываются на общественных торжествах и празднествах, между тем как на войне и в лагерях люди более сдержанны из страха перед опасностью.

Кроме того, он полагал, что здесь они могут легче поддаться лечению - ведь и телесные болезпи, когда опи ясно проявятся, врачам легче исцелить, чем пока они еще скрыты; а то боль­ные, которые не заботятся о том, чтобы побеседовать с врачом, скоро погибают. Поэтому-то Диоген и посещал празднества

334

Он говорит в шутку, когда его по­рицали за «собачьи» повадки, - ведь за его суровость и придирчивость его называли псом, - что собаки дей­ствительно часто увязываются за хозяевами на празд­нества, но они никому не чинят никакого вреда, а лают и набрасываются только на злоумышленников и граби­телей; если же кто-нибудь, опьянев, заснет, то собаки не спят и охраняют его.

Когда Диоген появился на празднестве, то никто из коринфян не обратил на него внимания, так как они часто видели его и в городе, и возле Крания; ведь люди не слишком-то интересуются теми, кто всегда у них на глазах и с кем, как они полагают, они могут общаться в любое время, когда им вздумается; а к тем, кого они видят только время от времени или кого они вообще никогда не видели, они сразу бросаются. Именно поэтому коринфянам всех меньше было пользы от Диогена (так же как больные не хотят обращаться к врачу, живущему вместе с ними); они думали, что им хватит и того, что они видят его в своем городе. »

Что касается жителей других городов, то больше всего обращались к нему те, кто приходил издалека - из Ионии, Сицилии, Италии; были и пришедшие из Массилии и из Борисфена; все они, правда, скорее хотели поглядеть на него и послушать его хотя бы короткое время, чтобы потом было что рассказать, и вовсе не думали о том, как бы им самим стать лучше.

Ведь Диоген славился своим острым языком и умед, не задумываясь, метко отвечать на любые вопросы. Кфс неопытные люди пробуют понтийский мед, а испробовав, с отвращением выплевывают его, так как" он горек и противен на вкус, так же многие из пустого любо­пытства хотели испытать Диогена, но, сбитые им с толку, отворачивались от него и обращались бегство.

Когда он порицал других, им было" смешно, «в если дело касались их самих, то они пугались и ста­рались поскорее убраться с дороги. Когда он сыпал шутками и насмешками - как подчас он имел обык­новение, <- они приходили в восторг, но если он начи­нал говорить более возвышенно и с жаром, они не могли стерпеть его резкости. Мне кажется, подобным же образом дети охотно играют с породистыми собаками,

335

но если те рассердятся и залают громче, то дети пугаются до смерти.

Диоген всегда держал себя одинаково, никогда не изменяясь и не обращая внимания на то, хвалил ли его кто-нибудь из присутствующих или порицал, за­говаривал ли с ним, подойдя, какой-нибудь богач, зна­менитый герой, полководец, правитель или

какой-нибудь жалкий бедняк. Если кто начинал болтать пу­стяки, Диоген просто пропускал это мимо ушей, но тех, кто много думал о себе и гордился своим

богат­ством, происхождением или каким-либо другим пре­имуществом, он особенно

ядовито язвил и порицал очень резко. Одни восхищались им, как мудрецом, дру­гим он казался сумасшедшим, большинство же прези­рало его как бедняка и ни к чему не пригодного, некоторые осуждали его, а были и такие, что старались его оскорбить, бросая ему кости, как собакам, некоторые, подходя к нему, дергали его за плащ, большинство терпеть его не могло и негодовало на него; так, го­ворит Гомер, издевались над Одиссеем женихи, а Одис­сей в течение нескольких дней терпел их наглость и дерзость28. Диоген во всем этом был сходен с ним: поистине он казался царем и властелином в рубище нищего между своими рабами и слугами, превозно­сившимися в неведении того, кто находится перед ними; а он без труда терпел их присутствие, пьяных и безумствующих по тупости и невежеству.

Руководители Истмийских игр и некоторые дру­гие почетные граждане, имевшие власть, были сму­щены и старались держаться в стороне от Диогена и молча проходили мимо, если видели его. Но когда он увенчал себя венком из сосновых веток, то коринфяне послали к нему нескольких прислужников и велели снять с себя венок и не совершать никаких противозаконных поступков; а он спросил их, почему же для него противозаконно надевать сосновый венок, а для других - нет. Тогда один из пришедших сказал: «Ты же никого не победил, Диоген». - «Победил я,-воз­разил он, - многих противников, и очень мощных, не таких, как те рабы, которые воп там борются, мечут диск и состязаются в беге; я победил более жестоких противников - бедность, изгнание и бесславие, а кроме

336

того, гнев, тоску, страсть и страх и самое непобедимое чудовище, подлое и расслабляющее наслаждение; ни­кто из эллинов, никто из варваров не может

похва­литься тем, что он в борьбе с этим чудовищем побе­дил его силой своей души; все оказались слабее его и пали в этом сражении, персы и мидийцы, сирийцы и македоняне, афиняне и лакедемоняне, - все, кроме меня. Не кажусь ли я вам достойным соснового венка, или, отняв его у меня, вы отдадите его тому, кто больше всех набил себе брюхо мясом? Вот это все и передайте тем, кто вас послал, и скажите им, что как раз они-то и поступают противозаконно: они, ни в од­ном бою не одержав победы, расхаживают в венках; скажите, что именно я прославил Олимпийские игры тем, что надел на себя венок - ведь, в сущности, из-за венка следовало бы сражаться между собой не людям, а козлам».

Вскоре после этого Диоген увидел одного человека, шедшего со стадиона и окруженного огромной толпой; он даже и не шел сам, а толпа несла его на руках; из его спутников одни вопили, другие прыгали от радости и воздевали руки к небу, третьи бросали ему длинные ленты. Диоген спросил, почему столько шума вокруг этого человека, что же такое случилось. Этот человек ответил: «Я победил, Диоген, всех в беге на целый стадий» 29. - «Ну, и что же из этого? - спросил Диоген. - Ты не стал ни чуточки умнее от того, что ты обогнал других бегунов, ты ничуть не рассудитель­нее теперь, чем был прежде, ты не стал менее труслив, ты вовсе не менее подвержен страданиям, ты и в бу­дущем будешь во многом нуждаться, и жизнь твоя не станет менее подвержена разным бедствиям». - «Да, это правда, клянусь Зевсом, - сказал тот, - но ведь я бегаю быстрее всех эллинов». - «Но никак не бы­стрее зайцев и оленей, - возразил Диоген, - а ведь именно эти животные, бегающие быстрей всех, они-то трусливей всех других; они боятся и людей, и собак, и орлов и ведут самую разнесчастную жизнь. Неужели ты не знаешь, что быстрый бег - признак трусости? Как раз те животные, которые бегают быстрее всех, они же и самые робкие.

337

А Геракл, например, был тяжел на ногу, не мог пешком догонять злодеев и потому носил с собой лук и стрелы, чтобы поражать ими бегущих. «Но, - воз­разил победитель, - Ахилла поэт называет и быстро­ногим, и храбрейшим». - «А почему ты думаешь, - сказал Диоген, - что Ахилл был таким быстроногим, - он, который не мог догнать Гектора30, хотя гонялся за ним весь день?»

«И тебе не стыдно, - продолжал он, гордиться тем, в чем ты отстаешь от самых слабых животных? Я ду­маю, что ты даже и лисицу не сможешь обогнать. На сколько же ты обогнал своего соперника?» - «На са­мую малость, Диоген; именно это и есть самое уди­вительное в моей победе». - «Вот как, - ты, значит, оказался счастливее его только на какую-нибудь пядь?» - «Да, ведь мы все отборные бегуны». - «Ну, скажи, а насколько быстрее вас пролетают над стадионом жаворонки?» - «Так ведь они крылаты». «Следо­вательно, - сказал Диоген, если самое быстрое суще­ство в то же время превосходит всех других, то, пожа­луй, лучше быть жаворонком, чем человеком. Тогда нечего жалеть соловьев и удодов за то, что они из людей превратились в птиц, как рассказывают нам мифы»31. - «Но я ведь человек, - возразил победитель- и из всех людей самый быстроногий я». - «И что же из этого? Может быть, у муравьев один бегает быстрее другого; разве они восхищаются им? Не пока­залось ли бы тебе смешным, если бы кто-нибудь стал восхищаться муравьем за то, что он быстро бегает? А если бы все бегуны были хромыми, то стоило ли бы тебе особенно похваляться тем, что ты, хромая сам, обогнал других хромых?»

Говоря так, Диоген обесценил само состязание в беге в глазах многих слушателей и заставил победителя уйти огорченным и присмиревшим. Так он оказывал не раз немалую пользу людям: если он встречал кого-нибудь, кто гордился пустяками и не хотел слу­шать никаких разумных доводов по самому нестоящему делу, Диоген понемногу сбивал с него спесь и осво­бождал его хотя бы от малой частицы его неразумия; так же врач, делая прокол в опухшую часть тела, за­ставляет опухоль опасть.

338

Однажды во время беседы Диоген увидел, как два коня, связанные вместе, начали брыкаться и лягать друг друга; вокруг них стояла и глазела на них целая толпа, пока один из коней не сорвался с привязи и не обратился в бегство. Тогда Диоген подошел к тому, который остался на месте, увенчал его и провозгласил победителем в ляганье. Ответом на это был всеобщий хохот и шум, Диогеном многие восхищались, а над участниками состязания насмехались. Говорят, что не­которые зрители даже совсем ушли, не поглядев на состязание, в особенности те, которые жили в плохих помещениях или вовсе не имели пристанища.

X. Диоген, или О слугах

Как-то раз, когда Диоген шел из Коринфа в Афины, он встретил по дороге своего знакомого и спросил его, куда он идет; спросил он его, однако, не так, как обычно спрашивают люди, желающие показать, что они не относятся равнодушно к делам своих друзей; но, едва выслушав ответ, они уже бегут дальше; Дио­ген же ставил вопросы, как делают врачи, расспраши­вая больных о том, что они намерены делать, - они ставят вопрос, чтобы потом дать им добрый совет: одно они приказывают делать, другое - запрещают. Так и Диоген стал спрашивать этого человека о том, что он делает.

Тот ответил: «Я иду в Дельфы попросить совета у божества. Но когда я шел по Беотии, от меня сбе­жал мальчишка-раб, сопровождавший меня, и я воз­вращаюсь в Коринф32; может быть, я найду этого мальчишку там. Тогда Диоген возразил, как всегда, очень серьезно: «Как же ты, чудак ты этакой, дума­ешь, что ты сумеешь воспользоваться советом боже­ства, раз ты не сумел использовать раба? Не кажется ли тебе, что это последнее дело гораздо легче и ме­нее рискованно, чем первое, особенно для тех, кто не умеет ничем пользоваться как следует? Да и чего ты собственно добиваешься, разыскивая этого мальчишку? Разве он пе был скверным слугой?» - «Да, конечно, очень даже скверным. Хотя я пе сделал ему никакого зла и даже приблизил его к себе, он все-таки

339

сбежал». - «Очевидно, он считал тебя дурным хозяином; если бы ты казался ему хорошим, он бы не покинул тебя». - «Но, Диоген, может быть, он и сам был дур­ным». - «Итак, - сказал Диоген, - он, считая тебя дурным, сбежал, чтобы ты не причинил ему какого-нибудь вреда; а ты считаешь его дурным и все же разыскиваешь его, - очевидно, тебе очень хочется, чтобы он тебе навредил; разве дурные люди не

причи­няют вреда тем, кто ими владеет или кто пользуется их услугами, будут ли это фригийцы или афиняне, свободные или рабы? Ведь даже если кто считает свою собаку непригодной к делу, то он не станет ее искать, если она сбежит от него; напротив, он выго­нит ее вон - пускай убирается! А те, кто отделается от дурного человека, ничуть не радуются этому, а на­чинают хлопотать, оповещать своих друзей, пуска­ются сами в путь, тратят деньги, лишь бы снова за­получить беглеца.

А ты думаешь, от скверных собак бывает больше вреда, чем от дурных людей? Скверные собаки загу­били одного Актеона33, да и то потому, что они были бешеные, а сколько народа погибло от дурных людей, и не сосчитать, - и частные лица, и цари, и целые города; одни - от слуг, другие - от воинов и при­дворных копьеносцев, третьи - от мнимых и ложных друзей, немало погибло и от руки сыновей, братьев и жен; неужели же это не удача, если удастся изба­виться от дурного человека? Надо ли его искать и гоняться за ним? Ведь это все равно, что, освободив­шись от Недуга, начать его искать и стараться снова как бы внедрить его в свое тело».

Знакомый Диогена ответил: «То, что ты говоришь, Диоген, пожалуй, и верно; но трудно не попытаться отмстить тому, кто тебя обидел; рабу этому я ничего худого, как видишь, не сделал, а он посмел бросить меня; ведь он у меня никакой работы, какую обычно выполняют рабы, не делал, а сидел, бездельник эта­кий, дома, ел и пил и не имел никаких обязанностей, кроме как сопровождать меня». - «И ты пола­гаешь, - сказал Диоген, - что ты справедливо посту­пал с ним, кормя его, бездельника и неуча? Ты же еще больше портил его; ведь лень и безделье больше

340

всего другого губят людей неразумных. Он совер­шенно правильно решил, что ты его портишь; и хо­рошо сделал, что сбежал, очевидно, чтобы взяться за работу, а не испортиться вконец, бездельничая, зевая и объедаясь, а ты ведь, по-видимому, считаешь пу­стячным проступком то, что ты портишь человека. Разве не следует сбежать именно от такого человека, как ты, как от самого злостного врага и

злоумыш­ленника?»

«А что же мне теперь делать? При мне ведь нет другого слуги?» - «А что ты сделаешь, если у тебя неудобная обувь, которая натирает ногу, а другой у тебя нет? Неужто ты не снимешь ее как можно скорее и не пойдешь босиком? А если эта обувь сама развяжется, неужто ты не завяжешь ее потуже и не стянешь ногу покрепче? Как босые иногда ходят быстрее, чем те, у кого жмет обувь, так же многие, не имея слуг, живут легче и имеют меньше неприятностей, чем те, у кого их много. Посмотри-ка, сколько хлопот у богачей; одним приходится заботиться о своих заболевших слугах; им нужны врачи и сиделки - ведь рабы обычно не очень-то следят за собой и не берегутся, если захворают, отчасти по не­разумию, отчасти потому, что они думают - если что-нибудь с ними случится, то от этого больше вреда будет их господину, чем им самим; другим богачам приходится каждый день сечь своих рабов, заковы­вать их в цепи, третьим - гоняться за беглыми ра­бами. Не могут они ни уйти из дома, когда им вздумается, ни дома они покоя не видят; а смешнее всего то, что иногда они обслужены хуже, чем бедняки, у которых вовсе нет рабов.

Богачи похожи на сороконожек - я думаю, ты видал их; у них ужасно много ног, но они самые мед­ленные из всех ползающих. Разве ты не знаешь, что от природы тело каждого человека устроено так, что он может обслуживать себя сам? Ноги у него - для ходьбы, руки - для работы и для заботы о других членах тела,

глаза - чтоб видеть, уши - чтоб слышать; к тому же и желудок ему дан такого размера, что человеку не нужно больше пищи, чем он может добыть себе сам; и оп вмещает как раз столько,

341

сколько человеку нужно и полезно для здоровья. Рука, на которой больше пальцев, чем положено при­родой, слабее; человек с такой рукой считается кале­кой; если у него лишний палец, то он и другими пальцами не может пользоваться, как следует; также если у кого-нибудь будет много ног, много рук, много желудков, то - клянусь Зевсом - это ни мало не придаст ему силы для труда; ничуть не легче будет для него добывать себе все то, что ему нужно, а, на­против, гораздо труднее и неудобнее.

Теперь тебе надо будет доставать пищу только для себя одного, - продолжал Диоген, - а прежде - для двоих; если заболеешь, придется заботиться только о себе, а прежде пришлось бы ухаживать и за дру­гим больным. Если ты останешься один в дому, то тебе нечего бояться, что ты сам у себя что-нибудь украдешь, а если заснешь, то пет опасности, что раб натворит каких-нибудь бед, если не заснет. Прими во внимание еще вот что: если ты женат, то жена не будет считать нужным заботиться о тебе, раз у тебя есть в доме раб; к тому же она, конечно, будет ссо­риться с ним, то бездельничать и приставать к тебе с жалобами; а теперь ей будет не на кого жаловаться и она сама станет больше заботиться о тебе. Где есть раб, там и дети портятся, становятся ленивыми и надменными, раз есть

кто-то, кто их обслуживает и на кого они могут смотреть свысока; если же их

пре­доставить самим себе, то они будут мужественней и сильней и с самого детства научатся заботиться о ро­дителях».

«Но, Диоген, я сам беден, и если мне не следует держать раба, то я продам его». «И ты не посты­дишься, - сказал Диоген, - во-первых, обмануть по­купателя, продавая ему негодного раба? Ведь ты либо должен скрыть правду, либо ты не сможешь его продать.

Кроме того, если человек продаст плохой плащ или какое-нибудь орудие, или животное, больное и непригодное к работе, то ему придется взять продан­ное обратно, тогда ты .ничего не выгадаешь; а если тебе удастся кого-нибудь обмануть и он не заметит недостатков твоего раба, неужели ты не боишься тех денег, которые ты выручишь? Возможно ведь, что

342

ты купишь еще худшего раба, если наткнешься на продавца, который окажется похитрей тебя, покупа­теля; а может быть, ты используешь эти деньги на что-нибудь, что тебе повредит: деньги далеко не всегда приносят пользу тем, кто их приобрел; от де­нег люди претерпели гораздо больше бед и больше зол, чем от бедности, особенно если у них нет разума.

Ты, очевидно, не постараешься приобрести то, что может научить тебя из всего извлекать пользу и правильно устраивать все свои дела? Ты будешь до­биваться не ума, а денег и владения землей, конями, кораблями и домами? Ты сам станешь их рабом, они принесут тебе много огорчений, заставят тебя много и напрасно трудиться, и ты проведешь всю жизнь, хлопоча то о том, то о другом, а пользы ни от чего не увидишь. Разве ты не замечаешь, насколько беспе­чальнее, чем люди, живут звери и птицы? Жизнь для них слаще, они здоровее и сильнее людей, и каждый из них живет столько времени, сколько ему поло­жено, хотя у них нет ни рук, ни человеческого ра­зума. Но вместо этого и многого иного, чего им недсь стает, у них есть одно величайшее благо - они не имеют собственности».

«Да, пожалуй, Диоген, я предоставлю своему рабу идти, куда ему угодно, разве что я случайно натол­кнусь на него». - «Клянусь Зевсом, - возразил Дио­ген, - это все равно, как если бы ты сказал: не стану я искать эту брыкливую и лягающуюся лошадь, но если она мне попадется, то я подойду к ней по­ближе, чтобы она меня хорошенько лягнула». «Ну, ладно, оставим это дело. А почему ты не хо­чешь, чтоб я воспользовался указанием божества?» ~ «Что? Я отговариваю тебя воспользоваться его указа­нием, если ты способен к этому? Вовсе не это я ска-эал, а вот что: очень трудно и даже невозможно ис­пользовать указание бога или человека или Даже пользоваться своими собственными силами, спра­виться, если не умеешь; а попытаться что-то делать, не умея, - вот это хуже всего. Или ты думаешь, что человек, не умеющий обращаться с конями, много пользы от них получит?» - «Конечно, нет». - «А если применить силу, то не столкнешься ли

343

скорее с ущербом, чем с пользой?» - «Ты, конечно, прав».

«Вот еще один пример. Если кто-нибудь не умеет обращаться с собаками, может ли он получить от них пользу? Разве пользоваться чем-нибудь не значит ли получить от этого пользу?» - «Пожалуй, что так». - «Следовательно, никто из тех, кто понес ущерб, не пользуется тем, что ему наносит вред?» - «Нет, не пользуется». - «Разве тот, кто пытается пользоваться собаками, не имея на то необходимых знаний, не расплачивается за это?» -- «Разумеется, расплачивается». - «Значит, он и в самом деле не использует их, ибо нет использования без пользы, и притом дело обстоит именно таким образом не только тогда, когда имеются в виду собаки и кони, но и быки, и мулы.

И вот что, пожалуй, самое удивительное: без над­лежащего опыта нельзя управиться даже с ослом и бараном. Разве тебе не известно, что одни получают доход, а другие - только ущерб от занятия овцевод­ством и эксплуатации ослов?» - «Конечно, знаю». - «Не ясно ли, что как раз неопытные люди несут убытки, а специалисты получают пользу и от ослов, и от свиней, и от гусей, и от любого другого живот­ного». - «Видимо, так». - «Вот именно. Разве то же самое нельзя сказать и обо всем остальном? Мо­жет ли на кифаре играть человек, не обученный му­зыке?

Даже когда оп только пробует играть, само его неумение уже вызывает смех, не говоря о том, что он го портит инструмент и рвет струны». - «Что еще ска­жешь?» - «Если кто-нибудь захочет играть на флейте, не будучи флейтистом, и с этой целью явится в театр, не забросают ли его в наказание камнями, а флейту он и сам в ту же минуту сломает? А если кто станет за кормовое весло, не умея править, разве он не пустит тотчас же корабль ко дну, погубив себя и пассажиров? Разве дело обстоит иначе? Прине­сут ли пользу копье и щит трусам и неумехам? Разве при первом же испытании они не погубят не только свое оружие, но и самих себя?»

«Я согласен с тобой, Диоген, но пока ты беско­нечно задаешь вопросы, солнце успеет закатиться».

«А не лучше ли слушать полезные слова до самого

344

захода солнца, чем без толку идти вперед? Значит, во всех тех случаях, когда ты не умеешь чем-либо пользоваться, нельзя быть уверенным в исходе дела; а чем важнее та вещь, которую ты хочешь использо­вать, тем больше вреда при неумелом обращении она может принести. Уже не думаешь ли ты, что с конем можно обращаться так же, как с ослом?» - «Что ты? Конечно, нет». - «А можно ли обращаться с богом так же, как с человеком?» - «Об этом даже говорить не стоит, Диоген», - ответил собеседник. «Итак, су­ществует ли такой человек, который может пользо­ваться чем-нибудь, не будучи с ним знаком?» - «Что ты имеешь в виду?» - спросил он. «Тот, кто не знает человека, не может пользоваться услугами этого человека. Это ведь невозможно. И тот, кто не знает самого себя, не может, пожалуй, пользоваться даже самим собой»». - «Кажется, ты прав».- «Должно быть, ты слышал уже о надписи в Дель-фах: „Познай самого себя34?» «Конечно». - «Не ясно ли, что бог предписывает заниматься этим всем как не познавшим самих себя?» - «По-видимому, так». - «Но ведь и ты, должно быть, один из них?» - «Почему же нет?» - «Разве ты уже познал себя?» - «Мне кажется, что не познал». - «Но если ты сам не знаешь, что ты есть, то, значит, не знаешь, что такое человек, а не зная этого, ты не способен пользоваться другим человеком. Не будучи в состоянии пользо­ваться человеком, ты в то же время пытаешься поль­зоваться услугами бога, что, по общему мнению, во всех отношениях значительно сложнее и труднее первого».

«Ты что же думаешь, - продолжал Диоген, - Аполлон говорит по-аттически или на дорийском наречии? Разве у людей и богов один и тот же язык? Они ведь настолько отличаются друг от друга, что даже река Скамандр в Трое на их языке называется Ксанфом35. Птицу „кюминдис" они называют „хал-кида", а некую местность, расположенную за чертой их города, троянцы называют Батиейя, а боги - „Мо­гила Мирины". Из-за различия в языках возникает и неясность оракулов, которые многих ввели уже в заблуждепие. Для Гомера, должно быть, имело смысл

345

отправиться к Аполлону в Дельфы, ибо он знал два языка, если, конечно, не все вообще, и притом не кое-что, вроде тех, кто, заучив два-три слова по-персидски,

по-мидийски или ассирийски, обманывают несве­дущих.

А ты не боишься того, что боги говорят одно, а подразумевают другое? Вот что, например, расска­зывают о знаменитом Лае37, который стал возлюблен­ным Хризиппа38; он пришел в Дельфы и спросил у бога, обзавестись ли ему детьми. Оракул ответил, чтобы тот не имел детей, а если уж появится ребенок, то следует от пего избавиться39. Лай же был на­столько неразумен, что не понял двойного смысла, скрытого в словах Аполлона, и родил и воспитал сына. Впоследствии он и сам погиб, и весь свой дом погубил, так как был не способен „пользоваться" богом40. Ведь если бы он не услышал этого оракула, то не бросил бы Эдипа, и последний, выросший в доме, не убил бы Лая, зная, что он его сын. Слышал ты, верно, и то, что рассказывают о лидийском царе Крезе41, который, полагая, что более всего следует повиноваться богу, пересек реку Галис, лишился своего царства, сам попал в плен и едва не сгорел живьем.

Думаешь, ты мудрее Креза, человека, обладавшего огромным богатством и повелевавшего таким множе­ством людей, дружившего с самим Солоном и многими

другими мудрецами? Тебе, конечнб, известна также история Ореста и ты видел трагедии, в которых он в припадке безумия порицает бога, будто тот посове­товал ему убить собственную мать42. Не считаешь ли ты, что Аполлон мог предписать кому-нибудь из спра­шивавших его содеять что-либо дурное или позорное? Но, как я уже сказал, не будучи в состоянии „поль­зоваться" богом и тем не менее пытаясь сделать это, люди потом обвиняют не самих себя, а божество.

Если ты последуешь моему совету, - сказал Дио­ген, - то будешь осторожен и постараешься сперва познать самого себя, а потом, когда ты уже сам ста­нешь разумным, тогда и иди к оракулу, если сочтешь это необходимым. Но я уверен, что тебе не понадо­бится никакой оракул, если у тебя будет свой разум.

246

Подумай-ка, например, оракул прикажет тебе пра­вильно читать и писать, а ты не знаешь грамоты - ведь ты не сможешь сделать, как он велит; а раз ты знаешь буквы, то ты и без веления божества будешь писать и читать, как следует. Также и во всяком дру­гом деле: если тебе дадут совет делать что-то, чего ты делать не умеешь, ты не сможешь это выполнить. И жить правильно ты не сможешь, если не подумаешь сам, как это сделать, хотя бы ты надоедал Аполлону своими вопросами каждый день, а он занимался бы только тобой одним. А имея разум, ты и сам

сообра­зишь, что тебе надо делать, и как43.

Есть, правда, еще одна сторона вопроса, о которой я забыл сказать, когда речь шла об Эдипе. Он не от­правился в Дельфы за оракулом, а встретился с Ти-резием и, получив от него прорицание, только по при­чине своего неразумия претерпел великие бедствия. Он узнал, что женился на своей матери и она родила ему детей. После этого, может быть, следовало бы лучше скрыть этот факт от фивадцев, но Эдип,

во-первых, широко его обнародовал, а затем стал негодо­вать и громко кричать, что он отец и брат своих де­тей, а матери своей он муж и сын.

Однако петухи вовсе не негодуют в подобной си­туации. Не делают этого и собаки, и ослы, и даже персы, которые слывут самыми благородными в Азии. Вдобавок ко всему Эдип сам ослепил себя, а потом, слепой, скитался повсюду, будто пе мог этою делать, сохранив зрение».

Тогда в ответ на эти слова возразил собеседник: «Ты, Диоген, изображаешь Эдипа самым тупым из людей, эллины же, напротив, считают, что хотя не было на свете более несчастного человека, однако не si было и более мудрого. Ведь только он один смог раз­гадать загадку Сфинкса» 44. На это Диоген рассмеялся. «Если бы только разгадал! - воскликнул он. - Не слыхал ли ты, что это сам Сфинкс подсказал ему ответ: „Человек"? Эдип же сам не мог сказать, что есть человек, так как не знал. Произнося слово „чело­век", он думал, что отвечает на вопрос. Точно та­ким же образом, когда спрашивают: „Что есть Сократ?" - отвечающий ничего иного сказать не

347

может, кроме как назвать имя „Сократ". Я, по крайней мере, слышал, как кто-то утверждал, что Сфинкс - это символ невежества, которое как раньше, так и те­перь наносит вред беотийцам45. Это оно не позволило им что-либо познать, ибо они самые невежественные из людей. И хотя находились люди, сознававшие свое неразумие, однако Эдип, считая себя самым мудрым, думал, что он избежал гибели от Сфинкса и убедил в этом остальных фиванцев, тем не менее погиб са­мым злосчастным образом. Таким образом, невежды, убежденные, что они мудрецы, гораздо несчастнее всех остальных. Таково и племя софистов».

МАКСИМ ТИРСКИЙ

ПРЕДПОЧИТАТЬ ЛИ

КИНИЧЕСКИЙ ОБРАЗ ЖИЗНИ?

Я хочу тебе по примеру мудрого лидийца расска­зать сказку; но в этой сказке должен говорить я, а не лев, или орел, или - еще более бессловесные, чем они, деревья. Да, здесь надо говорить мне.

Некогда был Зевс, были небо и земля; обитателями неба были боги, а питомцев земли - людей - тогда еще на свете не было. И вот призывает Зевс Прометея и приказывает ему населить землю простыми живот­ными, по своему образу мыслей более всего близкими богам; а тело их должно быть нежным, прямым и со­размерным; у них должен быть приветливый взгляд, ловкие руки и твердая поступь.

И вот повинуется Прометей Зевсу, создает людей и населяет ими землю. Когда они обрели бытие, то не тяжкой оказалась для них жизнь; ведь пищу им щедро доставляла земля; были у них луга пышные, горы кудрявые и плодов

достаток - все, что земля охотно доставляет, пока еще ее не тревожат пахари. Нимфы предоставляли им чистые источники и про­зрачные реки, всякую влагу в изобилии и неиссякае­мые родники. Жар солнца разливался по их телам умеренно, вливая в них бодрость, а ветерки, веявшие над рекой в летний зной, павевали им прохладу,

348

освещая тело. Спорить им было не о чем, так как они жили в полном довольстве, получая все без всякого труда.

Мне кажется, что и поэты ближе всего стоят к этой нашей сказке, рассказывая в сокровенной форме о жизни, какой она была во времена Крона, царя богов, - о жизни без войн, оружия, без охраны, о жизни мирной, без распрей, здоровой и не знающей нужды. И Гесиод, как кажется, именно эту жизнь на­зывает золотым веком2, поступая подобпо нашей сказке.

Но оставим сказку, и пусть из нее возникнет ра­зумное слово: сравним теперь один образ жизни с другим, век, бывший прежде, с последующим - на­звать ли его «железным» или как-нибудь иначе, - когда люди стали делить землю между собой; они раз­резали ее, обнеся оградами и стенами, и каждый за­хватил себе какую-нибудь часть; свои тела они стали облекать в мягкие одежды, ноги обматывать кожами и обвивать золотом то шею, то голову, то пальцы, на­девая на себя красивые блестящие оковы; они строили дома, снабжая их засовами, воротами и преддверьями; они начали мучить эту землю, отыскивая в ней ме­таллы, разрывая и копая ее. Даже море они не остав­ляли в покое, они построили ему на беду суда - для войны, для перевозок, путешествий и торговли. Не удержали опи своих рук и от воздуха, - даже ему они причинили вред, вылавливая стаи птиц при по­мощи птичьего клея, силков и других разнообразных хитростей.

Они не жалели прирученных животных за их сла­бость, не отступали перед дикими зверями из страха, но набивали свой желудок при помощи кровопроли­тия, убийства и всяческого осквернения. Постоянно ища новую пищу для своих страстей, с презрением отвергая все прежнее, они гонялись за наслаждениями и терпели бедствия, стремясь к богатству; они всегда считали то, чем владели, хуже того, чего им недоста­вало, а то, что приобрели, ценили меньше того, что надеялись захватить. Они боялись нужды, а насы­титься никак не могли; опи страшились смерти, но о жизни не заботились; боялись болезней, но не

349

воздерживаяись от всего, что порождает болезни; подо­зревали одних, но сами строили козни против боль­шинства; страшные для безоружных, трусливые перед вооруженными, они ненавидели тиранию, а сами жаждали стать тиранами; они порицали все позорное, но от позорных дел не воздерживались; перед удачей они преклонялись, но доблестью не восхищались; о несчастьях они сокрушались, по пороков не избе­гали; при успехе становились дерзки, при неудачах нерешительны; мертвых они считали счастливыми, по цепко держались за жизнь; ненавидели жизнь, но боялись смерти; затевали войны, а соблюдать мир не умели; в рабстве покорные, при свободе наглые, при народном правлении необузданные, при тирании роб­кие, они страстно желали иметь детей, но об уже рож­денных нисколько не заботились; они молились богам, ожидая от них помощи, и презирали их, не веря в их кару; боясь богов наказующих, они в то же время при­носили ложные клятвы, как будто богов вовсе не существует.

Итак, если такие распри и такой разлад вторглись в этот, второй, образ жизни, то какому же из них мы должны присудить победную награду? Какой из этих двух образов жизни нам следует назвать естествен­ным, простым и вполне свободным и какой - неесте­ственным, стесненным, достойным сожаления и преис­полненным несчастий?

Так вот, пусть муж от каждого из двух веков явится на суд пашей речи, и она вопросит обоих, и прежде всего представителя первого образа жизни, того, кто наг, обездолен и неискусен, - гражданина и обитателя всего мира3 - вопросит, нарисовав ему об­раз жизни другого, хочет ли он сохранить за собой свою прежнюю пищу и свободу или, обретя наслажде­ния при втором образе жизни, получить вместе с ними и всевозможные горести. После него пусть выступит другой, пусть ему представит она образ жизни и сво­боду его предшественника, пусть спросит, выберет ли он свой прежний образ жизни или захочет переме­нить его и как бы переселиться в жизнь другого - в жизнь мирную, свободную, не знающую нужды и беспечальную. Кто из двух станет перебежчиком? Кто

350

добровольно променяет свой образ жизни на образ жизни другого?

Какой человек столь неразумен, кто так любит зло, кто столь злополучен, что из любви к ничтожным и эфемерным наслаждениям, сомнительным благам и об­манчивым надеждам, из любви к непрочным счастли­вым случайностям не захочет отправиться в путь и переселиться в жилище истинного блаженства? Осо­бенно если он знает, что он должен благодаря этому избавиться от многочисленных зол, которые крепко слились со вторым образом жизни; разве не осудит он этот образ жизни, полный скорби, жалкий и не­счастный?

Я, со своей стороны, пожалуй, сравню теперь оба эти образа жизни: этот, будто бы столь великолепный и разнообразный, я сравню с жестокой тюрьмой, в мрачной глубине которой томятся несчастные люди; ноги их закованы в крепкое железо, вокруг шеи у них тяжелая цепь, а на обеих руках висят ужасные оковы; они грязны, находятся в постоянной тревоге и стена­ниях. Но со временем и от ежедневной привычки они даже там находят себе радости: иногда напиваются допьяна в своей тюрьме, орут песни, набивают желу­док, предаются любви. Но не наполняет это спокойст­вием никого из них: всего они страшатся, ни во что не верят и помнят постоянно о своих несчастьях. Так, в каждой тюрьме можно услышать одновременно и пени и песни, и стенания и пеаны.

Далее, я сравню другой образ жизни с человеком здоровым, живущим светло и чисто: его ноги и руки не связаны, он свободно поворачивает шею, поднимает взоры к солнцу, видит звезды, различает день и ночь, спокойно ожидает прихода времен года, чувствует ды­хание ветра и наслаждается чистым и вольным возду­хом; его я сравню с человеком, кбторый обходится без наслаждений, а вместе с тем и без оков, кто не

пьян­ствует, пе предается любовным страстям, не набивает свой желудок, не стенает, не поет хвалебных гимнов, не распевает песен, пе плачет и пе наедается до ожи­рения, но лишь настолько, чтобы жить с легким и необремененным желудком.

351

Какой из этих двух образов жизни надо признать счастливым? Какую жизнь счесть достойной сожале­ния? Какую избрать? Неужели ту жизнь, неразлучную с тюрьмой и ненадежную? Неужели мы дадим обо­льстить себя горьким и жалким удовольствиям, в ко­торых

Вместе смешались победные крики и смертные стопы? 4

Нет, ты не хочешь этого, моя несчастная душа.

Но оставь все эти образные сравнения вместе со сказками и обратись к человеку, жившему не во вре­мена Крона, но в самой гуще нашего железного века, человеку, освобожденному Зевсом и Аполлоном5.

Он не был ни уроженцем Аттики, ни дорийцем, он не был вскормлен Солоном и не был воспитан Ликур-гом6 (ведь ни страны, ни законы не порождают до­блестей), но происходил он из Синопы на Понте.

Спросив совета у Аполлона7, он сбросил с себя все узы окружающего мира и освободился от его оков; сво­бодный, он стал обходить землю, уподобясь птице, обладающей разумом, не боясь тиранов, не подчиняясь насилию закона, не обременяя себя общественными делами, не тревожась о воспитании детей, не сковывая себя браком, не занимаясь обработкой земли, не обре­меняя себя военной службой и не промышляя мор­ской торговлей; напротив, он осмеивал все это - людей и их занятия, подобно тому как мы смеемся над ма­лыми детьми всякий раз, как видим их с увлечением играющими в бабки, когда они бьют и получают удары, отнимают и в свою очередь отдают. Он жил жизнью царя, не знающего страха, и свободного, он не прово­дил времени зимой среди вавилонян и не обременял собою мидян в летний зной8, но вместе с временами года переселялся из Аттики на Истм, а с Истма снова в Аттику.

Его царскими чертогами были храмы, гимнасии и священные рощи, его богатством, не вызывающим ни­какой зависти, надежным и неотъемлемым, была вся земля и ее плоды, были рожденные землей источники, которые изливали для него питье щедрее, чем весь Лесбос и Хиос9.

Он любил чистый воздух и свыкся с ним так же

352

хорошо, как львы, и не старался избежать того, что временами посылает Зевс, и не прибегал ни к каким ухищрениям, чтобы создавать для себя тепло зимой, а летом освежать себя прохладой. Был он поистине настолько привычен ко всему на свете, что при таком образе жизни оставался здоровым и сильным и до­жил до глубокой старости; он никогда не нуждался в лекарствах, ни в железе, ни в огне 10, пи в Хироне, ни в Асклепии, ни в Асклепиадах , ни в предсказа­ниях прорицателей, ни в очистительных обрядах жре­цов, ни в пении магов-заклинателей.

Когда Эллада была охвачена войной и все нападали на всех,

В поле сходились недавно, стремимые бурным Ареем 12,

лишь он один призывал к миру, он, невооруженный среди вооруженных, мирный среди сражающихся; его сторонились беззаконные тираны и доносчики, ибо он обличал дурных людей, обличал не словесными ухищ­рениями, докучливо порицая их, но делами, сопостав­ляя всякий раз дела их и свои. Обличая, он всегда . достигал цели и был миролюбивым. Поэтому против Диогена не выступил ни Мелет какой-нибудь, ни Аристофан, ни Анит, ни Ликон 13.;

Итак, как же мог Диоген не отдать предпочтения такому образу жизни, который он добровольно избрал себе, который ему указал Аполлон и восхвалил Зевс и которому удивляются все, кто имеет разум?

А чем, кроме непосредственной пользы дела, может руководствоваться тот, что не по собственному выбору приобрел что бы то ни было?

Например, спроси женатого человека: «Для чего ты женился?» Он скажет: «Для того, чтобы иметь детей». Спроси воспитывающего детей, ради чего он их родил, он скажет: «Страстно желая наследника». Спроси воина, он скажет: «Хочу богатой добычи». Спроси земледельца, он ответит: «Хочу собрать плоды». Спроси у ростовщика, он скажет: «Жажду богатства». Спроси занимающегося общественными делами, он скажет: «Жажду славы».

Однако все предметы этих желаний в большинстве случаев оказываются обманчивыми и превращаются

353

в свою противоположность: удача - дело случая, а не результат мудрости или искусства. Ведь всякий, кто поставит перед собой одну из этих целей, испытывает в жизни несчастье и потерпит заслуженные бедствия, так как он не может сослаться на то, что не знал, ка­ковы те блага, которые он избрал по своей воле.

Кого же из всех этих людей можно назвать свобод­ным? Народного вождя? Но ведь он раб многих гос­под! Судебного оратора? Но он раб суровых судей! Тирана? Но он раб необузданных наслаждений! Пол­ководца? Но он раб неверного случая! Мореплавателя? Но он раб ненадежного ремесла! Философа? Но какого именно? Я, конечно, восхваляю Сократа, но я же слышу, как он говорит: «Я подчиняюсь законам, до­бровольно иду в тюрьму и охотно принимаю яд». О Сократ, понимаешь ли ты, что говоришь? Неужели охотно или только желая мужественно противостать своей неизбежной судьбе?» - «Я повинуюсь закону». - «Какому закону? Ведь если это закон Зевса, я

про­славляю такого законодателя; если же по законам Со­лона, то чем Солон был лучше Сократа?»

Но пусть ответит мне Платон во имя философии, неужели ее не поколебало ничто: ни Дион, вынужден­ный бежать, ни грозный Дионисий 14, ни Сицилийское или Ионийское море, вздымающие свои волны?

Упомяну, пожалуй, и о Ксенофонте15 и брошу взгляд па его жизпь, заполненную странствиями, не­верным счастьем, вынужденной военной службой, командованием войсками против воли и почетным из­гнанием.

И вот все эти злоключения, утверждаю я, проходят мимо того образа жизни, которым Диоген прославился более, чем Ликург и Солон, Артаксеркс и Александр, и стал свободнее даже самого Сократа: ведь он не был ни судим, ни заключен в тюрьму и прославился не своими страданиями.

354

ЛУКИАН ИЗ САМОСАТЫ КИНИК

Ликин. Почему это ты, приятель, бороду отпустил и волосы отрастил, а хитона у тебя нет? Почему по­казываешься голым, ходишь босоногим и ведешь жизнь бродячью, не человечью, а звериную? Зачем, вопреки тому что все делают, ты собственное свое тело умерщвляешь всячески и бродишь кругом, находя то там, то здесь ночлег на жесткой и пыльной земле, так что всякую мерзость носишь на жалком своем плаще, и без того уж нетонком, нецветистом?

Киник. Да мне такой и не надобен. А нужен такой, чтоб раздобыть его полегче было и чтобы хлопот он своему владельцу доставлял поменьше: такого и довольно с меня...

Ну, а теперь скажи, богов ради: разве, по-твоему, с роскошью не сопряжен порок?

Ликин. Еще как!

Киник. С простотою же - добродетель?

Ликин. Ну еще бы!

Киник. Так почему ж тогда, видя, что я веду жизнь более простую, чем прочие, они же - более пышную, ты меня, а не их порицаешь?

Ликин. Потому что, видит Зевс, ты, по-моему, не в большей, чем другие, простоте живешь, но в боль­шем убожестве, сказать точнее, в полном недостатке и бедности: ведь ты ничем не отличаешься от нищих, выпрашивающих себе пропитание на каждый день, з Киник. Так не хочешь ли, раз уж зашла об этом речь, рассмотрим, что значит «недостаточно» и что «достаточно»?

Ликин. Если ты считаешь это нужным.

Киник. Итак, для каждого человека является до­статочным то именно, что достает до уровня его по­требности. Или, может быть, ты это понимаешь как-нибудь иначе?

Ликин. Допустим - так.

Киник. Недостаточным же все то, чего недостает именно для потребности, что не достигает размеров необходимого. Не правда ли?

355

Ликин. Правда.

Киник. Значит, я не терплю ни в чем недостатка, так как все, что у меня есть, вполне удовлетворяет мою потребность.

Ликин. Что ты, собственно, хочешь этим сказать?

Киник. А вот посмотри: для чего существует каждая из вещей, в которых мы нуждаемся? Напри­мер, дом: разве он существует не для прикрытия?

Ликин. Так. Дальше!

Киник. Но, ради богов, для чего же нужно нам само это прикрытие? Не для того ли, чтобы прикры­тый чувствовал себя лучше?

Ликин. Мне кажется, что так.

Киник. Итак, во-первых, мои ноги: неужели, по-твоему, они в худшем положении, чем ноги других людей?

Ликин. Вот уж не знаю.

Киник. Ну, может быть, вот так тебе это станет яснее: скажи, что должны делать ноги?

Ликин. Ходить.

Киник. Так что же? Ты полагаешь, что мои ноги ходят хуже, чем у остальных людей?

Ликин. Нет, это совсем неправильно.

Киник. А значит, и состояние их не хуже, раз они не хуже других выполняют свою работу.

Ликин. Правильно.

Киник. Следовательно, что касается ног, я, ока­зывается, нахожусь в положении ничуть не худшем, чем другие люди.

Ликин. Непохоже, что ты был хуже.

Киник. Что же? Может быть, тогда остальное мое тело в худшем состоянии? Но ведь если оно хуже, то, значит, и слабее, так как достоинство тела - в его силе. Ну, а разве мое тело слабее других?

Ликин. На вид - нет.

Киник. Итак, оказывается, что ни ноги мои, ни остальное тело не терпят недостатка в прикрытии: Ибо, испытывая недостаток, они находились бы в пло­хом состоянии, так как нужда всегда и всюду делает то, что ею охвачено, все более скверным и более сла­бым. Впрочем, и питается мое тело, по-видимому, не хуже других оттого лишь, что питается чем придется.

356

Ликин. Ясно: стоит лишь йосмотреть на тебя.

Киник. Не было бы мое тело и сильным, если бы плохо питалось: разрушается ведь тело от плохого пи­тания.

Ликин. Согласен и с этим.

Киник. Почему же, скажи мне тогда, если так обстоят дела, ты порицаешь меня, презираешь мой образ жизни и зовешь его жалким?

Ликин. Да потому, Зевсом клянусь, что природа, которую ты чтишь, и боги раскинули перед нами землю и заставили ее производить многое множество благ, чтобы мы все имели в избытке не только на потребу себе, но и на радость, - ты же ни в чем этом, или почти ни в чем, ни имеешь своей доли и ничуть не больше животных. Посмотри: пьешь ты воду ту же, что и звери, ешь все, что тебе попадется, подобно собакам, и ложе твое ничуть не лучше, чем бывает у псов: охапки сена довольно для тебя, как и для них. Да и плащ на тебе нисколько не лучше, чем на обез­доленном нищем. А между тем если согласиться, что ты, довольствуясь этим, правильно мыслишь, то, сле­довательно, бог поступил неправильно, сотворив и овец тонкорунных, и сладкие винные гроздья, и многое мно­жество иных чудес для нас приготовив - и масло, и мед, и многое другое, чтобы были у нас яства разно­образные, и сладкий напиток, деньги, мягкое ложе, чтобы мы имели красивые жилища и все остальное, на диво изготовленное, а также произведения искусств: они ведь тоже дары богов. Жизнь, лишенная всех этих благ, - жалкая жизнь, даже если человек лишен их кем-нибудь другим, как те, что сидят в темницах. Но еще более жалок, кто сам лишит себя всего, что пре­красно: это уже явное безумие.

Киник. Что ж? Может быть, ты и прав... Однако вот что скажи мне: положим, богатый человек от всегосердца ласково и радушно угощает и принимает у себя многочисленных и самых разнообразных гостей, бо­лезненных людей и крепких. Хозяин покрывает для гостей стол множеством кушаний всякого рода, и вот ктонибудь из гостей все захватит и все съест - не только то, что стоит перед ним, но и то, что дальше,что приготовлено для слабых здоровьем, тогда как сам

357

он совершенно здоров и притом имеет лишь один желудок, нуждается в немногом, чтобы насытиться, и когда-нибудь будет раздавлен обилием съеденных блюд,

- скажи-ка, что это за человек, по-твоему? На­верно, разумник?

Ликин. Как для других, для меня - нет.

Киник. Тогда что же? Скромник?

Ликин. Тоже нет.

Киник. Ну, а теперь положим, что кто-нибудь из находящихся за тем же столом, не обращая внима­ния на обилие всевозможных блюд выберет одно из них, что поближе, достаточное для его потребности, и благопристойно съест его, им одним воспользовав­шись, а на остальные даже не поглядит, - не при­знаешь ли ты, что этот человек и благоразумнее, и порядочнее первого?

Ликин. О конечно!

Киник. Итак, понимаешь? Или я должен еще разъяснить тебе?

Ликин. Что именно?

Киник. А то, что божество, подобно нашему ра­душному хозяину, выставило перед нами обильные, разнообразные и разнородные кушанья, чтобы каждый получил то, что для него подходит: одно - для здо­ровых, другое - для больных, одно - для сильных, другое - для слабых. Божество не хочет, чтобы мы все пользовались всем, но чтобы каждый - тем, что ему свойственно, а из того, что ему- свойственно, именно тем, в чем он окажется наиболее нуждаю­щимся.

Вы же всего более уподобляетесь тому человеку, в своей ненасытности и невоздержанности старающе­муся все захватить, ибо вы домогаетесь использовать все блага из всех мест земли, а не только свои оте­чественные: вы считаете, что вам недостаточно вашей земли и вашего моря, но из-за тридевяти земель при­возите товары себе на усладу, все заморское предпо­читая местному, роскошное - простому, малодоступ­ное - доступному. Короче говоря, вам больше нра­вится терпеть хлопоты и беды, чем жить беззаботно. Ибо, конечно, все это множество дорогих и пышных приготовлений, которыми вы блистаете, добываются

358

вами путем великих несчастий и бедствий. Да, да, не хочешь ли - посмотри на вожделенное золото, посмотри на серебро, посмотри на одежды, предмет стольких усилий, посмотри на все, что тянется вослед перечис­ленному, - ценою каких хлопот все это покупается, каких трудов, каких опасностей! Более того, каким количеством человеческой крови, смертей и раздо­ров, - и не потому только, что многие гибнут в дале­ких плаваниях и терпят ужасы, добывая и изготов­ляя, - нет, это все вдобавок родит множество битв и побуждает вас строить взаимные козни: друзья - друзьям и дети - отцам, а жены - мужьям.

И все это совершается, несмотря на то что разно­цветные плащи ничуть не лучше греют, и дома с золо­чеными кровлями ничуть не лучше укрывают от не­погоды, и кубки серебряные не делают попойку весе­лее, не делают этого и золотые. Также ложе из сло­новой кости не приносит снов более сладких, но не­редко ты увидишь богача, который на драгоценном ложе, на роскошных тканях не может забыться. А уж о том, что всякие заботы о кушаньях насыщают ни­сколько не лучше, но лишь разрушают тело и причи­няют ему болезш^ - стоит ли говорить?

Нужно ли говорить также о том, сколько трудов и испытаний выносят люди ради утех Афродиты? А между тем так легко утишить эту страсть тому, кто не ищет излишеств. Но и для этой страсти без­умств и раздоров кажется людям еще недостаточно, и они доходят до того, что опрокидывают естественное назначение вещей и пользуются установленными не для той цели, для какой это установлено природой, как если бы пожелал кто-нибудь вместо повозки вос­пользоваться ложем будто повозкой. Ликин. Но кто же это делает? Киник. Вы делаете, вы, которые пользуетесь людьми как упряжной скотиной и велите им тащить на плечах ваши носилки, словно повозки, а сами воз­лежите на них, в неге и роскоши, и правите сверху людьми, как мулами, приказывая им поворачивать не в ту, а в эту сторону. И чем больше вы совершаете таких поступков, тем блаженнее считаете себя...

359