Часть 7.

Сумеем ли мы выразить тот внутренний закон, который на этой стадии познания задал направление расчленению взаимосвязи действительности? Зарождавшемуся научному мышлению мир являл множество единичных вещей, переменчиво связанных действием и претерпеванием, движущихся в пространстве, увеличивающихся и уменьшающихся, возникающих и исчезающих. Эллины, как заметил один из новейших метафизиков, ошибались, ведя речь о возникновении и исчезновении. В самом деле, уже язык показывает, что наивный взгляд на природу руководствуется именно такими представлениями. Вещи, как кажется, подобны облакам, то обретающим новые очертания, то снова растворяющимся в воздухе. Даже боги греческих мифов возникали во времени. Истекшее столетие греческой науки, опираясь на представление о первичном веществе, способном к оформлению, и о его превращениях, а также на выработанное в Южной Италии представление о противоположности ограничивающей формирующей силы, с одной стороны, и безграничного, с другой, установило взаимосвязь этих воззрений. Нам очень трудно вжиться в интеллектуальный мир образованного грека той эпохи, захваченного вихрем превращения веществ и уже начавшего терять веру в богов. Современный человек, вырабатывая свои представления о мире, находит твердую опору в религии и позитивной науке. У грека же, видевшего вокруг себя только игру феноменов, теперь твердой опоры не было. Такую опору не могли ему дать ни религиозные мифы, ни позитивная наука, которая, впрочем, еще не существовала. Человек той поры начинает отдавать себе отчет в том, что причины его действий и состояний следует искать в его «я». Он не может представить себе, что это его «я» есть состояние или результат действия чего-то иного, чего-то стоящего за «я». Таково его жизнеощущение. А то другое, внешнее, что противостоит его воле, представляется ему во всех своих превращениях агрегатным состоянием вещества

28 - 805 433

и проявлением некой первоосновы, которая сама уже не является результатом действия чего-то иного, за ней стоящего. И не важно, в чем именно усматривают эту самостоятельную первооснову- в отдельной вещи, или в спинозовской субстанции, или в атомах: внешнее, данное нам в самосознании, неизбежным образом имеет именно такой характер. Если мы определяем субстанцию как субъект всех предикативных определений, как основу всех состояний и всякой деятельности, то человек сквозь вихрь и игру цветов феноменального мира, так сказать, всматривается в стоящее за этим миром субстанциальное; иначе он и не может. Представление о действии, понятие каузальности также подчинены этому субстанциальному. И в себе самом, в игре своих побуждений, мотивов, целей человек точно так же должен найти прочную опору, которая регулировала бы его деятельность. Эти два устойчивых начала, одно- сосредоточенное в нем самом, другое- вне его лежащее и ему противостоящее - образуют естественные предметы его размышлений: субстанциальная основа внешнего мира и цель его действий, которая не есть средство, - вот высшее благо, к которому он направляет свою волю.

Это обстоятельство объясняет, почему в философии древних истинное бытие и высшее благо составляют два центральных вопроса. Оба этих вопроса не являются производными. Не субъективной твердости высказывания ищет человеческое познание в первую очередь, а необходимости мысли. Твердость высказываний есть, так сказать, субъективная, логическая сторона объективной устойчивости цели в нас самих, самообнаружение находящейся вне нас субстанции. Исторически это выражается в том, что лишь рост неуверенности и сомнений, нарушавших достоверность мышления, вызвал к жизни вопрос о логической связи между причиной и действием, о первооснове, устойчивой в самой себе.

В процессе, который мы взялись отобразить, познание мировой субстанции все еще не высвободилось из взаимосвязи, которая прежде словно бы удерживала познание в целокупности всех душевных сил человека. В мире ионийских физиков, как и пифагорейцев, место богам еще находилось. Когда же взаимосвязь космоса стали определять исходя из наиболее общих его свойств, места для богов в ней, в сущности, уже не было. Ксенофан, Гераклит, Парменид, Анаксагор- крупнейшие умы новой эпохи - разработали такую связную картину мира, которая в силу ясно осознанного характера своей всеобщности и широты, объемлющей буквально все феномены, словно бы оккупировала все сферы действи-

434

тельности. В мире Анаксимандра или Пифагора дело обстояло еще не так. Происшедшую перемену не отменял тот факт, что в кругу личных духовных потребностей того или иного из этих мыслителей боги еще продолжали существовать, как это очевидно было у Ксенофана. А каковы были последствия этого изменения для метафизической концепции мира? Вся совокупность высших чувств: религиозная жизнь, нравственное сознание, чувство прекрасного и ощущение бесконечной ценности мира - все это присутствовало теперь в самой взаимосвязи мира. Все свойства, которые религиозная и нравственная жизнь ранее закрепляла за богами, были вписаны теперь в этот космический порядок. Высшее благо- цель, больше не являющаяся средством, - выводилось теперь из него же. Этой соединяющей воедино все явления целокупно-сти в новой картине мира приписывалось совершенство, добро, красота; несовершенству действительности противостояло завершенное, ее незрелости - устойчивое, внутри себя благое.

Ксенофан определяет единое бытие, которое есть для него эта взаимосвязь, теологически. Закон, который, по Гераклиту, царит над потоком явлений, определяется не только столкновением противоположностей или движением вверх и вниз, но имеет глубокое религиозное основание. В начале дидактической поэмы Парменида, в свойственной античности возвышенной манере, возглашается истина, связанная с религиозной верой. То же самое мы находим и у пифагорейцев.

Так, целостности интеллектуального развития греческой античности, да и всему духу того времени отвечает то обстоятельство, что наиболее глубокие размышления о принципах устройства мироздания имели своим истоком религиозную жизнь и, соответственно, выразились в требовании мыслить божество.

В пифагорейской школе была подготовлена почва для размежевания между метафизическим порядком мира и тем, что дано нам в восприятии. В том, что касается объяснения происхождения космоса, последний оказался разделенным надвое: бесконечной стихии противостояло теперь то, что, само будучи формой, оформляет иное, принцип формы. Этот принцип получил у пифагорейцев математическое обоснование и нашел выражение в отношении числа и пространственных величин. Действие этого принципа прослеживалось пифагорейцами в мире музыкальных тонов и в гармонических соотношениях космических масс.

Ксенофан из религиозного сознания вывел принцип единого бытия. Представление о том, что боги смертны, неблагочестиво; все, что возникло во времени, конечно, преходяще, а потому за божеством следует

28* 435

признать бытие вечное и неизменное. Точно так же с представлением о могуществе и совершенстве божества несовместимо представление о множестве богов, и, стало быть, вечное божество есть божество единое. У Ксенофана, как видим, с размышлениями о свойствах принципа мироздания связано начало основательной полемики с мифологическим способом представления, допускающим множество богов, рождающихся и умирающих. В вере во многих богов Ксенофан усматривает антропоморфизм, что для него равнозначно несостоятельности этой веры.

Более строгому развитию принципа всеединого содействовало, вероятно, то, что Гераклитиз концепции природы, развитой ионийскими физиками, как бы завершая проделанный ими путь, в качестве квинтэссенции учения ионийцев выводит формулу всеобщей изменчивости мира. Осознание отличия раскрывшегося ему метафизического прозрения от всех предшествовавших изысканий наполняет Гераклита суровой гордостью и побуждает к уничтожающей критике. Это метафизическое сознание, согласно глубокому прозрению философа, направлено как раз на то, что окружает человека, что он ежечасно видит и слышит; между тем как обычное состояние человека определяется его одновременным присутствием и отсутствием там, где он есть, - это метафизическая сосредоточенность бодрствующим сознанием постигает вечно возвращающееся и высказывает его. Тем самым метафизическая сосредоточенность противопоставляется обычному бездумному существованию, которое подобно сну, как и поверхностному эмпиризму науки, которая доходит лишь до частных истин о космосе и предлагает лишь частные ориентиры, но не способна постичь его общий смысл. Кроме того, метафизика противополагается и ложному искусству, представителями которого из числа своих современников и предшественников Гераклит считает Пифагора, Ксенофана и Гекатея.

Этому метафизическому сознанию открывается теперь закон всеобщей изменчивости, действие которого одинаково проявляется в любой точке вселенной. Постоянно изменяющееся внутри себя всеединое как таковое налично не только в противоположностях, но содержится в каждом отдельном явлении как его противоположность: в нашей жизни - смерть, в смерти - жизнь. Эти мысли Гераклита, разлагающие всяческое бытие, побудили его отвернуться от позитивной науки своего времени. Центральной идее изменчивости мира и закону внутренних превращений вещей Гераклит подчинил и свою физику. В ритмы

436

всеобщих превращений у него вовлечено даже солнце: оно в системе Гераклита каждый день рождается заново.

Эта мысль, согласно которой постоянство существует только в законе всеобщей изменчивости, содержала в себе, несомненно, важное зерно подлинных прозрений. Но при тогдашнем уровне науки Гераклиту приходилось насиловать как мысль, так и факты, и его школа (сообщество «текучих») естественно стала впадать в скептицизм. Ведь если по логике его школы существует лишь поток вещей, постоянное превращение одного состояния материи в другое, то все постоянство мира сводится к закону всеобщей изменчивости и этим законом исчерпывается, принцип же, лежащий в основе этих превращений, становится неразличимым. Так что если Гераклит, пусть даже символически, указывал на огонь как на такого рода принцип, то его система оказывалась в результате внутренне противоречивой. Циклические, строго повторяющиеся движения небесных тел также были подчинены им действию принципа превращений, и тут должно было выясниться, что постоянная неизменная причина, наличие которой ими как бы подразумевалось, вступает в противоречие с ритмичностью этих превращений. Так Гераклит неизбежно оказывается в конфликте с астрономическими представлениями своего времени. Так приходит он к своим собственным парадоксальным астрономическим утверждениям, которые иначе как ретроградными считать нельзя.

В отталкивании от формул Гераклита лучше других развить мысль Ксенофана в сторону большей метафизической ясности удалось, пожалуй, Пармениду. Его усилия, как и усилия Гераклита, направлены на то, чтобы глубже осмыслить содержание представлений о мироздании. Он так же, как и Гераклит, в первую очередь озабочен не научением тому, как ориентироваться в мире, и не выяснением фактической механики движений гигантских космических масс. Парменид, правда, был первым писателем, твердо отстаивавшим истинность того великого открытия, что Земля имеет шарообразную форму, хотя автором этого открытия он назван быть не может, ибо не исключено, что у себя на родине, в Южной Италии, он обнаружил эту эпохальную для астрономии интуицию уже у пифагорейцев. Однако начальные стихи его дидактической поэмы свидетельствуют о том, что и ему, как и Гераклиту, метафизические размышления, нацеленные на выяснение всеобщих свойств мирового целого, представлялись великой задачей жизни. Начало поэмы позволяет также сделать вывод, что это целое, по мысли автора, должно было вобрать в себя все религиозное глубокомыслие

437

мифологического века - как и у Гераклита. Весь блеск мифологического мира: обиталище божеств, сами их лучезарные образы - все это вошло в этот метафизический мир. И не случайно именно божественными устами в начале поэмы возвещается суть противоположности истины и заблуждения: бытие есть, небытия нет; заблуждение же коренится в противоположном допущении, согласно которому небытие обладает существованием, бытие же не существует.

Этих фрагментов явно недостаточно, чтобы с уверенностью сказать о том, какой именно смысл вкладывал Парменид в свой центральный тезис, разъясняя и обосновывая его.1 Однако не приходится сомневаться, что тезис этот Парменид обосновывал указанием на то, что бытие не может быть отделено от мышления, небытие не может быть ни познано, ни высказано. При такой аргументации, вероятно, подразумевается, что от представления, в котором действительность дана в ее наличии, ровно ничего не останется, стоит только снять эту данную в представлении действительность. Правда, прибегая к столь современному лексикону, мы рискуем недопонять простой и цельный смысл этой древней мысли. Выражаясь проще и ближе к Парменидовому словоупотреблению, скажем так: если бытия нет (абстрактное обозначение для связки «есть», выражающей данную в представлении предметность), то не может быть и мышления. Но поскольку ничего, кроме бытия не существует, то и мышление не есть нечто, от бытия отличное. Ибо кроме бытия вообще ничего нет. Бытие и есть то самое место, где совершается данное высказывание о бытие. Мыслить и быть, следовательно, одно и то же. Небытие есть поэтому бессмыслица, нонсенс в самом строгом смысле этого слова.2

Как бы то ни было, в этих положениях в метафизической форме заключен закон мышления, называемый законом противоречия; но зна-

Из-за ограниченности имеющихся сведений о Пармениде, обсуждение его выдающегося значения в истории метафизики может, к сожалению, вестись лишь в форме своего рода субъективной реконструкции, в других случаях совершенно непозволительной. *

2 Именно так, очевидно, следует понимать смысл высказывания, вокруг которого велось столь много споров: ?? ??? ???? ????? ????? ?? ??? ????? (Mullach, Fr. phil. grace., I, 118, v. 40). Когда Целлер (I4, 512) читает ????? как ????? и переводит данное выражение как «ибо одно и то же может мыслиться и быть», то следовало бы ожидать ????????, да и «мочь» едва ли соответствует мысли Парменида. Смысл высказывания проясняется в ?. 94: ?????? ?'???? ????? ?? ??? ??????? ???? ????? и в примыкающем к этому пассажу обосновании.

438

чимость этих положений выходит далеко за пределы данного закона. В Парменидовых положениях, пусть еще в неразвитом виде, схвачена та особенность целостности сознания, в силу которой с субъектом неразрывно связан объект, причем объект характеризуется субстанциальной прочностью.

Эти положения, с одной стороны, образуют достаточное основание истин, которые греческая мысль поначалу отнесла к математическим и которые позволили ей от решения собственно математических задач перейти к научному изучению космоса; с другой стороны, данные положения, все еще окутанные мраком, в котором они впервые открываются сознанию, служат исходным пунктом напряженных усилий человеческой мысли, пытающейся схватить всеобщие свойства мирового целого.

Эти истины, имплицитно содержащиеся в вышеприведенных положениях Парменида, просты. Первая фиксирует то свойство нашего сознания, которое Аристотель в своей формулировке закона противоречия придал более определенный и потому более соответствующий жизни облик. Другая выражается тезисом метафизики: нет ни возникновения, ни уничтожения? в истинно сущем возникновение и уничтожение исключены, ибо из небытия не может возникнуть бытие, а поскольку небытия, собственно, нет, то и бытие способно порождать лишь самое себя. Это второе положение также получило более четкую и выдержавшую проверку временем форму лишь позднее - в первую очередь у Анаксагора и Демокрита. Оба положения, освобожденные от неопределенности и преувеличений, вошли в число математических истин и послужили одной из отправных точек в познании природы.

И все же Парменид, по причине несовершенства и неопределенности формы, в какой он постиг эти истины, пришел от них к выводам, сделавшим и это мировоззрение бесполезным для позитивного исследования и оставлявших ему лишь место для скептической аргументации. Современное естествознание, исходящее из законов сохранения вещества и силы, смещает всякую изменчивость и разнообразие предикатов в область их взаимоотношений. Парменид же переоценивает весомость тезиса ex nihilo nihil fit/ имеющего силу принципа познания природы, и конструирует вечное, бесконечно расширяющееся в пространстве и исключающее всякое изменение или движение бытие- бытие, вопло-

В древнейших формулировках этот тезис у Парменида, являющийся необычайно важным для естественнонаучного знания, звучит так (см. Mullach. Fr. phil. graec., I, 121): ??? ??????? ??? ?????????? ??? ??????? ??????? (?. 77) и ???????? ???? ???????? ???' ???????? ????? ???? (?. 69).

439

щающее в себе все совершенство божественного миропорядка. Исходя из такого понимания бытия, Парменид отрицает действительный характер этого изменчивого многообразного мира, так что даже самая кажимость этого мира становится для него необъяснимой.

Парменид, Зеион и Мелисс переориентировали систему объяснения мира, созданную предшествовавшей им физической наукой в новом направлении. Старая физика объясняла космос, исходя из единого порождающего принципа, заключавшего в себе неопределенную изменчивость, и опираясь на представления о движении вещества в пространстве, качественном изменении, возникновении многого из единого. Теперь же все конструктивные принципы, которыми пользовалась эта физика, подверглись сомнению. Все, имеющее величину, делимо, и потому нам никогда не добраться до простейшего, из которого состоит сложное, если мы не выйдем за пределы пространственного. Если же покинуть пределы пространственного, то из непространственного простого никогда не составить пространственного. Соответственно, любой промежуток между двумя пространственными величинами может делиться до бесконечности. С другой стороны, любая пространственная величина охватывается другой пространственной величиной. Путь, который проходит движущееся тело, также делим до бесконечности.

Трудности в решении проблем пространства, движения, множественности, на которые указали эти мыслители, внутри самой метафизики действительно непреодолимы. Снять эти противоречия может лишь тот теоретико-познавательный подход, который ведет нас к истокам понятий. В соответствии с таким подходом мы понимаем, каким образом действительность дана нам в восприятии и как бесконечная свобода воли способна по своему усмотрению делить и собирать воедино эту действительность, как эта воля посредством абстрагирования может воспроизводить реальный континуум, а посредством разложения траекторий движения на отдельные точки потом эти траектории воссоздавать, не будучи способной при этом достигать реальности наблюдаемых фактов.

Каждую метафизическую теорему преследует, словно тень, сознание наличия некоего темного остатка невыводимых из нее фактов. Ге-раклитово становление противоречило его концепции огня как живой субстанции, с которой неразрывно связано всякое становление. Пар-менидову бытию противоречил изменчивый мир. Дальнейшее развитие метафизики естественно ведет ее к принятию все более сложных допущений, которые, в том же отношении, более пригодны к объясне-

440

нию фактов, но, с другой стороны, ведет и к росту связанных с этими допущениями внутренних трудностей.

ГЛАВА ВТОРАЯ

АНАКСАГОР И ВОЗНИКНОВЕНИЕ МОНОТЕИСТИЧЕСКОЙ МЕТАФИЗИКИ В ЕВРОПЕ

Наряду с Зеноном и Мелиссом, которые, опираясь на новообретенную таким образом основу, подвергали уничтожающей диалектической критике весь наличный инструментарий физического объяснения мира, на сцену выступают Левкипп, Эмпедокл и Анаксагор, внесшие, все на той же основе, существенные коррективы в физическое объяснение мира. В этом поколении мыслителей можно выделить два направления, сосуществующих одно с другим, - скептическое и прогрессивное. Уже в ту пору оправдало себя правило, что полезное действие на науку оказывает не тот, кто пытается убедить, что является обладателем истины и застрахован от заблуждения, а тот, кто, движимый верой в познание истины, предпринимает новую попытку приблизиться к ней, даже если предварительные условия, выдвигаемые им, в данное время не могут быть непротиворечиво сформулированы для рассудка. Например, в те времена часто пользовались понятиями движения и пустого пространства, хотя, без сомнения, ни один из ученых, применявших их, не был способен устранить сопряженные с этими понятиями трудности. Такова уж целевая взаимосвязь человеческой науки: за одной попыткой подступиться к действительности с тем чтобы объяснить тот или иной ее факт, следуют другие такие же попытки, и совершенные переживают несовершенные. Так в ту эпоху возникло новое фундаментальное метафизическое понятие элемента, а именно более точное понятие атома. Выводы, сделанные из обоих изложенных принципов для понятия бытия в школе элеатов, вышли за пределы того, что в этих принципах было заключено; проистекшие из них отрицательные последствия были поначалу огромными: концепция мира как всеединого сущего уничтожила многообразный космос. Однако воля к познанию возобладала, следующий шаг сделали Левкипп, Эмпедокл и Демокрит, которые попытались приспособить принцип бытия к задаче объяснения изменяющегося многообразного мира.

441

Основное теоретическое положение, выдвигаемое ими, можно обнаружить уже у Парменида. Нет ни возникновения, ни уничтожения, продолжают они мысль Парменида, есть лишь связывание и разделение частиц массы за счет движения в космосе. Это теоретическое положение можно встретить у всех этих мыслителей, причем в совершенно сходной форме. А что она вышла из недр элейской школы, это можно доказать,1 хотя установить прямые исторические связи, наверняка существовавшие между этими мыслителями, уже не представляется возможным. Не знаем мы, к сожалению, и характера аргументации, посредством которой Левкипп, Эмпедокл, Анаксагор и Демокрит обосновывали и утверждали свою теорию неизменных частиц массы по отношению к единому бытию элеатов. Как бы то ни было, в процессе становления европейской метафизики из понятия сущего была выведена одна из многих наличных возможностей, а именно ближайшая: дробление действительности на элементы, которые, с одной стороны, отвечали потребности мышления отыскать неизменный пункт в изменчивом мире, а с другой - не исключали того, что изменению, многообразию и движению могло быть дано объяснение. Тем самым был достигнут значительный прогресс. На место силы, вызывающей неопределенные изменения, или на место ее отношения к некоему безграничному веществу (как у пифагорейцев) пришли теперь тождественные себе, неизменные элементы. Исходя из этой силы, можно было объяснить все, опора же на эти элементы открывала возможность ясного обозримого расчета при объяснении мира.

Познание космоса пополнилось в результате новым типом понятий. Это - атом Левкиппа, семена вещей Анаксагора, элементы Эмпедокла и математические фигуры, из которых Платон конструировал телесный мир. Первопричина мира как основа объяснения этого мира (????) была метафизической категорией, которую можно было положить в основу всей действительности как равномерно наличное всюду частное содержание этой действительности. Понятие элемента или частички массы (атом) родилось из наблюдений за внешней природой и благодаря своему свойству абсолютной неизменности имеет силу лишь для нее. Но он не является и составной частью природной действительности, как бы в ней самой содержащимся простым понятием; такие поня-

1 Симпликий (Simpl. In phys. f., 7 r 6 ff. Diels, Doxogr., 483) ссылается, вероятно, на Теофраста: ????????? ?? ? ??????? ? ????????... ?????????? ????????? ??? ?????????? ?? ??? ????? ??????? ????????? ??? ????????? ???? ??? ????? ??? ?.

442

тия суть: движение, скорость, сила, масса. Данное же понятие есть порождение человеческого разума, созданное им - равно как и платоновское понятие идеи - с целью объяснения природных явлений.

С введением и применением понятия элемента как метафизической реальности возникли и трудности, которые в тех условиях были непреодолимыми. Одна из этих трудностей заключалась в приписываемом уже Левкиппу допущении, гласящем, что наряду с бытием должно существовать и небытие, то есть пустое пространство. Без этого допущения, однако, движение было бы невозможно. Анаксагор отрицает существование пустого пространства, более того, ополчается против такового,1 однако, заняв подобную позицию, он не может объяснить отклонений своих частичек массы. Другая трудность вытекала из допущения неделимости малых тел, которого придерживались атомисты. Сюда, как кажется, и направил острие своего глубокого учения об относительности величины Анаксагор.2 Наконец, оставалась еще одна трудность, заключавшаяся в необъяснимости качественных изменений, если исходить из атома. Пытаясь разрешить эту трудность, Анаксагор развил очень стройную теорию; здесь особенно очевидным становится значение, какое имело для развития атомистики появление Протагора. Ибо Прота-гор стоит между Левкиппом и Анаксагором, с одной стороны, и приверженцами окончательно сформировавшейся атомистической системы - с другой. Лишь его теория чувственного восприятия позволила перейти к более научно обоснованным представлениям о качественном в атомах, а то, что Демокрит, скорее всего в отдельном сочинении, вел полемику с Протагором- это исторически засвидетельствовано/ Де-мокритова теория атома, отягощенная столькими трудностями, а потом еще связанная Протагором со скептицизмом, приобрела у Метро-дора и Навсифана еще более скептическую окраску; через Навсифана она дошла до Эпикура;4 эта теория выжила и сохранилась вопреки всем трудностям, поскольку, как покажет будущее, представляла собой правомерную составную часть объяснения природы.

'Arist. Phys.,IV, 6.

2 Simpl. In phys., f. 35 r. (Mullach, I, 251, fr. 15) Ср. также убедительное доказательство Целлера, что Анаксагор в своем труде ведет полемику с Левкиппом (Zeller, I4, 920 ff.).

3 Plut. Adv. Colot., с. 4, p. 1109 А. Ср.: Sext. Empir. Adv. Math., VII, 389.

4 Zeller, Г, 857 ff.

443

Если понятие частиц массы было конструктивным метафизическим понятием, то теперь перед сторонниками теории частиц массы встала конструктивная проблема: можно ли, исходя только из этих частиц, объяснить весь космос.

В этом пункте развития метафизики - а было это в период расцвета Афин- на фоне ю!дашнсго состояния наук явичясь в первой, величественно задуманной пробной попытке та теоретическая конструкция космоса, которая обеспечила европейской метафизике ее длительную власть над умами нашей части света. Это было учение о мировом разуме, отличном от самого космоса, разуме, который, будучи перводвига-телем всего сущего, выступает причиной повторяющихся и даже целесообразных взаимосвязей мира.

Монотеизм, то есть идея единого Бога, который, будучи совершенно отличным от природы не только как понятие, но и как фактичность, правит миром как чисто духовная власть, возник в западной культуре в связи с астрономическими исследованиями; в течение двух тысячелетий он питался мыслью, опиравшейся на определенные представления об устройстве мироздания. С благоговением приближаюсь я к человеку, которому впервые пришла в голову простая мысль о взаимосвязи между регулярным движением небесных тел и перводвигателем мира. Личность этого человека, как она виделась людям античности, воплощала в себе целое направление духа, устремленного на изучение всего, что достойно познания, и пренебрегающего всем, к чему тянется своекорыстный рассудок. «Некий человек, как гласит предание, спросил Анаксагора, почему люди все-таки предпочитают бытие небытию, и тот ответил: ради созерцания неба и царящего в космосе порядка».1 Этот фрагмент хорошо поясняет взаимосвязь, которую древние усматривали между духом астрономических исследований Анаксагора и его монотеистической метафизикой. Это придавало всему его существу характер спокойного достоинства, даже величия, которое он, согласно достоверным свидетельствам, передал своему другу Периклу.2

Дошедшие до нас обрывки его труда о природе также проникнуты этим простым величием. Начало Анаксагорова произведения непроизвольно сопоставляешь с великим памятником монотеизма израэли-тов - историей творения: «Соединенными в едином средоточии пре-

1 Eth. Eudem., I, 5; ср. Eth. Nie., X, 9.

Кроме известных мест у Плутарха ср. также в платоновском «Федре» (Phaedrus, p. 270 А).

444

бывали все вещи, неисчислимые в массе своей и ничтожности, ибо ничтожнейшая из них была неизмеримой. И поскольку все собралось воедино, то ничто существенно не выступало наружу- по причине малости своей».1 Однако, разделяя начальное состояние материи на отдельные фазы, Анаксагор прибегает к подручным средствам южноиталийской метафизики. Древнейшее представление о материи, находящейся в постоянном самопроизвольном изменении, позволявшее выводить из себя все остальное - а потому по сути ничего, было в этой метафизике преодолено. Следуя за ней вместе с Эмпедоклом и Периклом, Анаксагор положил в основу своей мысли следующей тезис: «Эллины безосновательно говорят о возникновении и уничтожении. Ибо ни одна вещь не возникает и не уничтожается».2 Соединение и разъединение, а значит, движение субстанций в пространстве - вот что встало на место возникновения и уничтожения. Эти частички массы, которые Анаксагор, Левкипп и Демокрит положили в основу всего сущего, остались основой всякой теории фундаментальных связей в природе, требующей строгого, доступного исчислению методического подхода. Анакса-горовы «семена вещей»' (или, для краткости, просто «вещи», так сказать, вещи в малом) во многом отличаются от атомов Демокрита. Анаксагор, если рассматривать его идеи в соотнесении с уровнем науки того времени, стоял на позициях самого жесткого реализма. В частичках массы, как он учит, наличествует весь спектр качеств, какие только доступны чувственному восприятию. И поскольку у Анаксагора не было еще никаких представлений о химическом процессе, то ему приходилось прибегать к двум вспомогательным тезисам, парадоксальность которых осталась непонятой традицией. В каждом объекте природы, по Анаксагору, содержатся все семена вещей, однако чувствительность наших органов восприятия очень ограничена; этим же Анаксагор объяснял и обманчивую видимость качественных изменений.4

1 Simplic. In phys., f. 33 v. (Mullach, I, 248, fr. I).

2 Simplic. In phys., f. 34 v. (Mullach, I, 251, fr. 17).

* Simplic. In phys., f. 35 v. (Mullach, I, 248, fr. 3): ???????? ?????? 4 Примечательно, что в этой связи он использовал как доказательство древнейший эксперимент с обманом чувств, сведения о котором дошли до наших дней: если к белой краске добавлять по капле жидкость темного цвета, то наше зрение неспособно отличить постепенного изменения цвета, хотя в действительности эти изменения происходят. Анаксагоров парадокс с черным снегом - из той же области. О других экспериментах Анаксагора см. в «Физике» Аристотеля (IV, 6).

445

L

Но позднее у Анаксагора появляется теорема об относительности величины, - теорема, эксплуатировавшаяся софистами в негативном смысле, а впоследствии получившая самостоятельную разработку у Гоббса. Анаксагор, похоже, придерживался того мнения, что любую, самую мелкую частицу; какую только мы можем себе представить, следует, в свою очередь, рассматривать как некую систему, охватывающую множество о гдельных ее составляющих. Сохранились исторические свидетельства о том, что он проводил различные эксперименты, стремясь найти материальное подтверждение своим основным физическим представлениям. Традиция считает его физиком в высоком смысле этого слова.

Смело применив метод индукции, он приложил законы физики земли к небесным явлениям.

Случилось так, что поблизости от Эгоспотам средь бела дня упал весьма большой метеорит. Анаксагор заключил, что метеорит прилетел на Землю из мира небесных тел, и из падения этого метеорита сделал вывод о физической однородности Вселенной.1 Поскольку из наблюдений за круговращением Луны вокруг Земли он сделал вывод о том, что орбита Луны ближе к Земле, чем орбита Солнца, и соответственно этому затмения Солнца объяснял тем, что в такие моменты Луна проходила как раз между Землей и Солнцем, по солнечным затмениям он очевидно заключил также, что Луна представляет собой плотную массу большого размера.2 Теперь уже невозможно надежно реконструировать ход умозаключений, посредством которых Анаксагор определял положения отдельных небесных тел на небосводе, их размеры и причины их свечения. Лунные затмения, по его мнению, объясняются тем, что на Луну бросает свою тень Земля, а частично тем, что подобную тень могут отбрасывать темные тела, находящиеся между Землей и Луной. Ближайшую к Земле орбиту из всех известных нам небесных тел, по Анаксагору, описывает Луна - очевидно потому, что в период солнеч-

Этот вывод Анаксагора из Силена зафиксирован у Диогена Лаэртского (Diog. Laert.,II, 11 f.).

В связи с нижеследующим оговоримся, что в соответствии с поставленной целью настоящего изложения вопрос о том, являлся ли Анаксагор первым, кто выдвинул эти теории, вынесен нами за скобки.

2 Hippol. philos., VIII, 9 (Diels, 562): Ипполит в своем сообщении соединяет то и другое: Анаксагор, утверждает он, вначале точно определил лунные затмения и фазы Луны; и еще: он заявил, что Луна представляет собой небесное тело, подобное Земле, и высказал предположение, что на ее поверхности имеются горные массивы и низменности.

446

ных затмений она встает между Землей и Солнцем. Анаксагор выдвинул теорию лунных фаз (сенсационность этого утверждения для современников подчеркивал еще Платон1) и полагал, что свет Луны- по крайней мере отчасти - объясняется отражаемым ею светом Солнца: «Солнце, движущееся вокруг нее по кругу, бросает на нее (Луну) все новый свет».2 Поэтому Луну со всеми ее горами и впадинами он считал обитаемой: между прочим, миф о немейском льве, будто бы упавшем с неба, Анаксагор (вспомним историю с метеоритом) объяснял тем, что лев, по-видимому, упал с Луны.

Солнце Анаксагор представлял себе в виде раскаленной каменной массы, совершающей свое круговращение в отдаленной части неба; видимо, пытаясь сравнивать размеры Солнца с размерами Луны, он заявлял, что Солнце по размеру намного больше Пелопоннеса, Луна же равна ему. Звезды также представлялись Анаксагору в виде раскаленных масс, их тепло мы не ощущаем из-за большого расстояния.

Этот вывод о физической однородности вещества всех тел служил ему большей посылкой; опираясь на него и используя в качестве меньшей посылки тезис о вращении небесных тел, Анаксагор приходит к своему великому метафизическому заключению. Ибо в теореме о физической однородности небесных тел присутствовало и понимание того, что на все эти тела распространяется действие силы тяжести. Отсюда вытекала необходимость допущения, что должна существовать еще и сила, ей противодействующая, причем огромная сила, которая, придав этим невероятно тяжелым и громадным небесным телам вращательное движение, продолжает поддерживать его. Из истории с падением метеорита Анаксагор сделал еще и тот вывод, что весь звездный мир состоит из камней, и если приданная этим камням энергия движения по кругу ослабеет, то они неизбежно начнут падать на Землю/ Традиция, - не приписывая этого сравнения Анаксагору, - сопоставляет это порождающее вращение небесных тел отношение между силой тяжести, тянущей небесные тела вниз, и силой, производящей круговращение, которая препятствует их падению, с тем отношением, в силу которого камень не выпадает из пращи, а вода при вращении чаши не выливается из нее, если это вращение быстрее, чем движение

1 Ср., кстати, у Парменида: Parmenides, v. 144 (Mullach, I, 128). ' См. платоновский «Кратил», 409 А. 'Diog.,a. а. О.

447

чаши вниз.1 В упомянутых источниках нет, однако, никаких указаний на го, что идея такого сравнения принадлежала Анаксагору.

К этому выводу Анаксагора в данной цепи умозаключений прибавлялся теперь еще один важный вывод, промежуточные звенья которого могли быть, вероятно, достаточно убедительно дополнены и другими. Из этого следовало, что силу, послужившую первоисточником вращения небесных тел в мировом пространстве, Анаксагор определял как постоянно и целесообразно действующую, которая извне, будучи совершенно отделена от мировой материи, вызывает и поддерживает круговращение светил во Вселенной. Так в историю - через астрономические изыскания и выкладки - входит вселенское начало разума (????).

Следует иметь в виду, что вращение, сам факт которого Анаксагор объясняет действием силы, противоположной силе притяжения, однозначно отождествляется им с тем вращательным движением (??-?????????), в котором находятся теперь звезды, Солнце и Луна, воздух и эфир».2 Последнее, разумеется, лишь обманчивая видимость вращения - когда кажется, будто весь небосвод, поворачиваясь со всеми звездами по направлению с востока на запад, ежесуточно делает оборот вокруг нашей Земли. Анаксагор, конечно, отмечал это вращение всего небесного купола вокруг своей оси, хотя само понятие оси не мыслилось им еще во всей математической строгости. Когда он прослеживал концентрические круги, по которым небесные светила двигались над горизонтом: одни - выступающие над ним лишь своей частью, другие - видимые целиком, вплоть до мельчайших кругов Большой Медведицы или стоявшей в ту пору ближе всех к полюсу звезды ? в созвездии Малой Медведицы, - то у него наверняка должно было составиться свое, пусть несовершенное, представление о северной конечной точке этой

ч ОСИ.

1 Humboldt. Kosmos (erste Ausg.) II, 348, 501. Ср. там же, I, 139- по рукописям Якоби о математических знаниях греков, упоминаемых Гумбольдтом, которые либо утеряны, либо ждут своего часа где-то в укромном месте. Plut. De facie in orbe Lunae, с. 6, p. 923 С. Ideler. Meteorologia Graec., 1832, p. 6.

2 Simplic. In phys., f. 33 v., 35 r. (Mullach, I, 249, fr. 6).

? T. e., именно в таком же духе упоминается полюс и в работе Диогена об Анаксагоре (Diog., Il, 9). Этому месту на небосводе с гомеровских времен придается особое значение: « [Большая] Медведица, как еще называют эту небесную колесницу, что движется по кругу в одной и той же части неба... но никогда не опускается в купель Океана». Арат замечает по этому поводу (Phaen., 37 sq.), что Большая Медведица играла в жизни греков-мореходов

448

Теперь нам придется свести воедино несколько сообщений, на основании которых мы сможем установить связь между ними самими и тогдашним уровнем развития астрономии.1 Северный конец некоего воображаемого стержня, вокруг которого и должна была бы вращаться небесная сфера, является, по Анаксагору, той космической точкой, опираясь на которую vyc (мировой разум) дал первый импульс вращательному движению всей материи и в отталкивании от которого это вращательное движение поддерживается и поныне. Нус начал с малого, и этой точкой, вокруг которой пришел в движение весь мир, как раз и был полюс. Полюс, следовательно, был тем местом, с которого началось вращение; последнее стало распространяться все дальше от полюса, и отсюда же, от полюса, вместе с распространяющимся вращением одновременно происходило и разделение частиц массы. Реконструкция этой основополагающей идеи Анаксагора в подобном смысле лишь более отчетливо излагает суть того, что содержится в следующих тезисах: причиненное нусом вращение тождественно сегодняшнему вращению небосвода; при этом нус инициировал это круговращение из точки приложения своих сил, и это вращение распространялось потом от этой точки все далее. Ибо все эти тезисы обращают нас к тому исходному положению, в пределах которого описываются круги вращающегося небосвода, даже самый малый из них.

Принимая к сведению эту основополагающую Анаксагорову идею, мы можем проследить за тем, как Анаксагор дедуцировал свой монотеизм. Если вначале он строил свои выкладки, основываясь на допущении, что сила тяготения распространяется на все небесные тела, и постулировал существование силы, ей противодействующей, то теперь, опираясь на факт общего круговращения всех точек небосвода (для движения Солнца, Луны и планет существовали, по его мнению, особые механические причины), он приходил к выводу о наличии силы, независимой от материи этих тел и притом действующей целесообразно, а

весьма важную роль, поскольку она- ярче других созвездий и ее легче найти на небосводе с приближением ночи. Финикийцы же ориентируются на Малую Медведицу, которая хотя и не так ярка, как Большая, но для мореходов ценнее тем, что описывает по небу меньший круг. Для меня в этой связи ценно, что то сочетание сообщений, которое я уже в течение нескольких лет привожу в своих лекциях, я обнаружил в «M?moires de l'Institut»*, Bd. XXIX, S. 16 ff., у Мартена в работе «Hypot?ses astronomiques des plus anciens philosophes de la Gr?ce ?trangers ? la notion de la sph?ricit? de la terre».*

29-805 449

следовательно, наделенной интеллигенцией. «Другое, взяв от всего по части, соединило их в себе. Однако нус есть нечто неизмеримое и самодостаточное и не смешивается ни с какой вещью1, а пребывает сам по себе и для себя».

Следовательно, нус, во-первых, должен быть чем-то обособленным от материи; ибо если бы он был примешан к другому то примешанная к материи субстанция препятствовала бы ему безраздельно господствовать над вещами, как это имеет место в действительности, потому что нус изначально довлеет себе/ Самостоятельная сила, служащая источником вращения небосвода со всеми его светилами, простейшим образом - а именно пространственно - отделялась от небесной сферы: мыслилось, что она, действуя из некой точки приложения сил, находящейся вне этой сферы, стала причиной общего круговращения материи и, собственно, образования мира. Для Анаксагора, которому нус представлялся «самой легкой» и «самой чистой» из всех «вещей», то есть либо весьма тонкой вещественной, либо уже находящейся на грани вещественности субстанцией, подобное представление о всемирном разуме было неизбежным.

Установление факта общего движения всей небесной сферы позволило сделать дополнительный вывод о том, что эта действующая извне сила едина. И наконец: констатация внутренней целесообразности мироздания в целом, равно как и отдельных его образований на Земле, давала Анаксагору основания полагать, что этим перводвигателем мира является нус, действующий по законам внутренней целесообразности. Эта внутренняя целесообразность Вселенной отнюдь не ориентирована на цели человека, а носит имманентный характер, выражением которого является красота, а фактическим итогом - наличие в мире единой смыслообразующей связи, постигаемой разумом, то есть она такова, что указывает на упорядочивающий, но, так сказать, безличный разум.4

Так в прекраснейшую эпоху греческой истории из науки о космосе, в частности, из астрономических исследований, возник греческий мо-

1 Анаксагор говорит: «ни с какой ???????», т. е. с никакой частичкой массы.

2 Simphc., ibid., f. 33 v. (Mullach, I, 249, fr. 6). ' Ibid.

4 Arist. De anima, I, 2, p. 404 b (об Анаксагоре): ???????? ??? ??? ?? ?????? ??? ????? ??? ????? ??? ???? ?????. Сам Анаксагор говорил (Mullach, I, 249, fr. 6): ??? ????? ?????? ??????? ??? ????? ?? ??? ???? ??? ???? ??? ????? ?, ????? ?????????? ????.*

450

нотеизм, то есть мысль о сознательной цели как главном ориентире для единой, целенаправленной совокупности движения в космосе и об уме как самостоятельном, целесообразно действующем двигателе мироздания. Человека, выдвинувшего эти основополагающие идеи, афиняне той эпохи то ли в шутку, то ли от сознания его чужеродного величия, называли нусом. Это великое учение было встречено ближайшим окружением Анаксагора, Перикла и Фидия холодно, что тут же отразилось на восприятии этих идей в народе, державшемся традиционных представлений, и сделало Анаксагора непопулярным. Художественным воплощением этих представлений может служить фигура Зевса работы Фидия.

Здесь не место подробно останавливаться на том, как Анаксагор преодолевал частные трудности, возникшие в процессе осуществления его великой идеи. Первый шаг в ходе подробного развития новой схемы возникновения мира породил, в частности, одну мнимую трудность. Дело это вообще очень показательное в том смысле, что обнаруживает господствующее положение представлений о геометрической правильности в греческом духе. Наклонное положение полюса и параллельных орбит небесных тел по отношению к горизонту навело Анаксагора на мысль, что орбиты светил изначально проходили параллельно горизонту по направлению с Востока на Запад, то есть ось вращения небесной сферы располагалась перпендикулярно к поверхности Земли (сама же Земля виделась ему в виде плоского диска); конец этой оси, по Анаксагору, упирается как раз в середину возвышающейся над горизонтом «вершины» сферы, то есть в зенит. Когда же впоследствии поверхность Земли, по его гипотезе, накренилась к Югу, полюс занял нынешнее положение; причем произошло это сразу после появления на Земле органической жизни. Исторические источники связывают это с возникновением на Земле областей с различным климатом, а также обитаемых и необитаемых территорий.1

1 Diels, 337 f.; параллельные места у Плутарха и Стобея (ср. Diog., II, 9). Что накренилась, по Анаксагору, на Юг Земля, а не наоборот - ось небесной сферы или полюс - такой вывод следует сделать на основании дошедших до нас параллельных текстов и имеющихся данных о соответствующей теории у атомистов. Гумбольдт (Kosmos, 3, 451), как видно, связывает это место с вопросом о наклоне эклиптики. «Мыслители греческой древности, - говорит он, - наклону эклиптики уделяли очень много внимания... По свидетельству Плутарха (Plac., II, 8), Анаксагор полагал, что «мир- после того как он возник и из его лона вышли живые существа - самопроизвольно на-

29* 451

Представления Анаксагора о произведенном нусом радикальном переустройстве мировой материи, в результате которого возникли небесные тела и их орбиты, страдали незавершенностью. Здесь получилось то же, что и в атомистике: из отдельных исходных тезисов, согласующихся с современной наукой, добыть в той же мере соответствующие ей результаты не удалось - ввиду отсутствия ряда других необходимых предпосылок, а их место заняли ошибочные физические представления, составленные на основе непосредственных наблюдений. Все, что, согласно Анаксагоровой модели возникновения мира, в начальной фазе находилось еще в связанном виде, вследствие вращения отрывается друг от друга; горячее, светящееся, огненное (что Анаксагор называл эфиром), следуя своей природе, поднимается кверху; выделяясь из атмосферы, опускается вниз жидкое; из него, в свою очередь, образуется твердое, которое, по другой основополагающей идее Анаксагора, стремится к состоянию покоя. От этой опускающейся вниз субстанции сила вращения отрывает отдельные части, продолжающие свое круговращение уже как звезды.

Но только теперь выступает на первый план жизненно важная для этой космогонии проблема. Анаксагор должен был прежде всего решить следующую задачу: объяснить перемещения светил по небесной сфере, которые никак не соответствуют каждодневно наблюдаемым их круговращениям, например, годичный цикл движений Солнца, орбиту Луны, кажущиеся неправильности орбит у известных ему планет. Указанные отклонения Анаксагор объяснял механически, вводя противонаправленное давление воздуха, сжимаемого вследствие обращения небесных тел, как третью космическую причину.1

кренился в полуденную сторону света...» «По поводу происхождения наклона эклиптики бытовало мнение, что он является результатом некоего космического события». Это недоразумение по поводу наклона эклиптики возникло, по-видимому, вследствие того, что крен земной поверхности стали связывать с возникновением на ней областей с различным климатом.

Согласно сохранившимся историческим источникам, это утверждение Анаксагора относилось к Солнцу и Луне; позволительно, однако, предположить, что наблюдавшиеся им отклонения от «правильных» орбит у других небесных тел он объяснял той же причиной. Анаксагор и его современники рассматривали планеты как звезды, меняющие свое местоположение (Arist Meteorol., I, 6, p. 342 b 27); причем Анаксагор считал, что из столкновений небесных тел возникают кометы. Примечательно, что в знании числа планет и характера их орбит Анаксагор не уступал Демокриту (Seneca. Nat. quaest. 7, 3. Ср.: Schaubach Anax. fr., p. 166 f.).

452

Последнее заключение, однако, послужило тем камнем преткновения, из-за которого величественная космогония Анаксагора в эпоху Платона стала восприниматься как несостоятельная. Накопленные к тому времени более точные сведения относительно мнимых орбит пяти планет, видимых невооруженным глазом, число которых в эпоху Платона сводилось именно к пяти, сделали объяснение их отклонений за счет противодействия воздуха совершенно неубедительным. Так монотеистическая метафизика Анаксагора претерпела существенные изменения.

Представители одного из направлений метафизики сочли, что, в отличие от независимого перемещения планет, общее ежесуточное движение всего небосвода в плоскости экватора есть движение кажущееся, и объяснили его ежесуточным движением самой Земли. А потому представителям этого направления не надо было увязывать эти независимые перемещения планет с системой их совместного круговращения. Другое же направление метафизики измыслило гигантский механизм, посредством которого, якобы в рамках общего движения небосвода, производится сложное движение планет, а от идеи простой и единственной силы, являющейся источником этой системы движений, отказалось. Первое направление связано прежде всего с пифагорейцами; изложение их идей мы находим во фрагментах Филолая. С утверждением идей второго направления выступила астрономическая школа, к которой примкнул Аристотель; частично на нее, а частично на новые идеи Гиппарха и Птолемея и опиралась впоследствии господствовавшая в Средневековье метафизика. Таким образом, формирование основных представлений у этой господствующей европейской метафизики касательно силы, движущей звездным миром, стимулировалось успехами в дальнейшем аналитическом упрощении наиболее сложных орбит планет. Процесс этого упрощения подчинялся правилу астрономических исследований, сформулированному еще Платоном: в изучении орбит, описываемых планетами на небосводе, следует искать регулярные и закономерные перемещения планет - те, которые объясняют данные орбиты, ни в коей мере не насилуя факты.1 В такой формулировке задачи уже содержится верный подход к определению проблемы и метода ее решения, однако наряду с этим в ней сохраняется и ничем не подкрепленная предпосылка о движениях, которая привязывала старую астро-

Сообщение Сосигена у Симпликия по поводу схолий к «De caelo» Аристотеля, р. 498 b 2: ????? ??????????? ?????? ??? ?????????? ???????? ??????? ?? ???? ??? ???????? ??? ?????????? ?????????.*

453

номию к объяснению всего мироздания через круговые движения. В ходе применения этой формулы Анаксагорово учение о нусе, приводящем мир в движение, постепенно преобразовалось в Аристотелево учение о духовном мире, в котором под властью неподвижного перводви-гателя, непосредственно порождающего совершенное движение сферы неподвижных звезд и приводящего их в движение, осуществляется вращение и других бесчисленных сфер, состоящих из такого же великого множества вечных и бестелесных сущностей.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

МЕХАНИЧЕСКОЕ МИРОСОЗЕРЦАНИЕ ПОЛУЧАЕТ

ОБОСНОВАНИЕ У ЛЕВКИППА И ДЕМОКРИТА.

ПРИЧИНЫ ВРЕМЕННОГО БЕССИЛИЯ ЭТОГО

МИРОСОЗЕРЦАНИЯ ПО ОТНОШЕНИЮ К

МОНОТЕИСТИЧЕСКОЙ МЕТАФИЗИКЕ

Этому величественному учению о разуме, управляющему мирозданием по законам целесообразности, напрасно пытались противостоять Левкипп и Демокрит, основоположники атомистического взгляда на мир, который находит своих последователей и в более позднее время, от Эпикура и Лукреция до Гассенди и современных приверженцев откровенно механистической теории материальных частиц. Среди обстоятельств, мешавших влиянию Демокрита в его эпоху, следует указать в первую очередь то, что, исходя из его посылок, в то время совершенно невозможно было дать более точное объяснение движению небесных тел.

Выше мы показали, как на определенном этапе развития греческой науки, после появления Парменидовой метафизики, возникла теория материальных частиц, представленная ЭмпеДоклом, Анаксагором, Левкип-пом и Демокритом.1 Теперь мы попытаемся убедиться в том, что атомистическая теория двух последних мыслителей берет свое начало прежде всего в метафизике. Ведь Левкипп и Демокрит обосновывают свою теорию, приняв в качестве исходной посылки реальность движения и дели-

См. с. 441 и след.

454

мости вещей и одновременно отталкиваясь от свойственного элеатам понимания бытия как неделимого целого и связанного с этой позицией отрицания возникновения и гибели вещей;1 именно отсюда они и приходят к утверждению существования атома и пустого пространства.

Попытаемся уяснить себе значение атомистической теории в том виде, в каком она была выдвинута в свое время Левкиппом и Демокритом Пока же полностью отвлечемся от ее (только что нами отмеченного) метафизического обоснования и отделим исследование ее общей научной ценности от рассмотрения ее применимости при тогдашнем состоянии науки. Эта атомистическая теория, как она сложилась у Лев-киппа и Демокрита, если ее оценивать по степени пригодности для целей точной науки, представляет собой самую значительную метафизическую теорию из всех выдвигавшихся в античности. Она была простым выражением требований познания к своему предмету, а именно: найти в игре изменений, возникновений и исчезновений некие устойчивые, прочные субстраты. Этого и достигает атомистическая теория, естественно-чутким взором следя за процессами деления и составления единичных вещей, кажущегося исчезновения вещи в смене агрегатных состояний и нового проявления этой вещи. Так эта теория доходит до самых малых вещей, до субстанций этих неделимых единств, которые непрерывно наполняют пространство. Ибо если представить себе, что механический разрыв некоторого физического тела возможен, поскольку данное тело состоит из отдельных частиц, то в пределе мы можем обнаружить такие части, которые потому и не поддаются разрушению, что на составные части больше не делятся. Атомистическая теория может поэтому определять неделимые единства как неизменные - наподобие Парменидовых субстанций, ибо изменение в мире этих единств объяснимо лишь через смещение частей. Она может, наконец, и в этом заключается истинный смысл всякой подлинной атомистики, перенести этот наглядный образ пространственных движений, перемещений, протяженностей и масс на сам этот мир мельчайших частиц, невидимых глазом. К элементам этого наглядного образа принадлежит и пустое пространство, ибо прежде чем у нас появится наглядное представление об атмосфере, мы должны поверить, будто видим перемещение вещей в пустом пространстве; но и скорректировав это представление, мы можем мыслить движение лишь при помощи этого вспомогательного понятия пустоты, в которой перемещаются объекты. Этот простой об-

1 См. с. 439, примеч. 1.

455

раз дополняется двумя другими теоремами: любое действие, происходящее в космосе, сводится к прикосновению, давлению или толчку; соответственно этому любое изменение объясняется в конечном итоге перемещениями в пространстве всегда равных себе атомов, а источник любых впечатлений о качестве вещей- кроме таких, как плотность, твердоеib и вес- ищут в чувственном ощущении, а не в характере наблюдаемых объектов.1 Подобный способ рассмотрения, похоже, весьма импонировал рассудку, занятому чувственно воспринимаемыми объектами, даже если он поначалу и оценивался как метафизический, пока его применимость к реальным проблемам естествознания была так невелика. Вот почему он, однажды утвердившись, уже никогда больше не выходил из круга мышления греков.

Но с другой стороны, атомистическая теория в эпоху Левкиппа и Демокрита не могла занять господствующего положения, так как отсутствовали условия, при которых ее можно было бы использовать для объяснения феноменов. Движения масс в космосе представляли собой главную проблему естествознания той эпохи, а начиная с Анаксагора на первый план стало все больше выступать исследование планет. Тем не менее Демокрит, разрабатывая свою астрономическую концепцию, в ключевых ее пунктах все еще опирается на Анаксагора, чья теория, впрочем, должна была обнаружить свою недостаточность. Конечно же, Демокрит, если иметь ввиду его утверждения, и не располагал никакими средствами астрономического объяснения мира.

Если допустить/ что в качестве предпосылок объяснения космоса Демокрит принял два постулата: согласно первому, атомы вещества в

1 В этом важном пункте на помощь более точному обоснованию атомистики поспешил Протагор.

2 Так у Целлера (Zeller, 1\ 779, 791), чей подход был определяющим (см., например: Lange Geschichte des Materialismus, l2, 38 ff.). Я могу лишь в общих чертах указать, почему меня его доводы не убеждают. Соответствующие места у Аристотеля (Arist. De caelo, IV, 2, p. 308 b 35) и Теофраста (The-ophrast. De sensibus, 61, 71, Diels, 516 ff.) содержат лишь приводимые в тексте фразы о связях между атомами. Однако переносить представления о весе и вертикальном падении таких составных тел на поведение атомов, совершающих круговращение в ?????/ неправомерно. Если же подобного переноса не делать, то тогда такие места можно согласовать с теми, которые исключают вертикальное падение атомов вниз как начальное состояние и конституируют в качестве такового ?????. См. Arist. De caelo, III, 2, p. 300 b 8. Metaph., I, 4, p. 985 b 19. Теофраст у Симпликия (In phys., f. 7 r 6 ff. -Dieis, 483 f.), Диоген Лаэртский (IX, 44, 45), Плутарх (Plac., I, 23). с парал-

456

пустом пространстве под воздействием собственного веса начинают падать вниз, согласно второму, между их массой и скоростью падения существует пропорциональная зависимость (тем самым он выдвигает цельную механическую концепцию мира), - если допустить это, то Де-мокритовы основания объяснения мира следовало бы расценить как совершенно недостаточные. Несоответствие этой теории задаче рационального объяснения космического порядка было столь велико, что могло у представителей математической школы Платона вызвать в лучшем случае улыбку. Уже траектория, описываемая брошенным в воздух телом, может служить красноречивым доказательством того, сколь кратковременно действие столкновений между отдельными атомами в сравнении с силой тяжести, увлекающей тело вниз.

Впрочем, подобное толкование дошедших до нас сведений о Демокрите едва ли состоятельно. Демокрит так и не пошел дальше мысли о том, что вечное движение атомов в пустом пространстве обусловлено их отношением к этому пространству Первичное, изначальное состояние движения он представлял себе как кругообразное движение всех атомов, как ?????. В этом «диносе» атомы сталкиваются, соединяются друг с другом, из их скопления и образуется космос, который затем, сталкиваясь с другим, более массивным скоплением, рассыпается на множество частей. При возникновении отдельного устойчивого сцепления атомов, внутри него устанавливаются определенные количественные соотношения между атомной массой и объемом пустого межатомного пространства. Этим обусловлены, по Демокриту, различия в весе тел одинакового объема, а также то, что одни сцепления атомов поднимаются вверх, в то время как другие падают вниз, причем, соответственно, с разной скоростью. По причине неточности и ошибочности этих представлений Демокритова теория движения атомов, должно быть, и оказалась совершенно непригодной для объяснения мира.

Сходным образом обстояло дело и в биологической сфере, где оригинальные идеи Демокрита способствовали прогрессу в познании природы, что достаточно отчетливо явствует из исторических свидетельств: Демокрит со всей очевидностью предстает в них как единственный именитый предшественник Аристотеля. Заслуга Демокрита, насколько можно судить по все еще не классифицированным его фрагментам и свидетельствам современников, состояла в формировании основательной дескриптивной науки; закладывая ее основы, Демокрит

лельными местами: (Diels, 319), Эпикур, ер. 2 у Диогена Лаэртисого, X, 90, Цицерон (De fato, 20. 46).

457

не упускал случая объяснять те или иные биологические факты указаниями на отношения целесообразности, существующие между телесными органами животного и целями его жизнедеятельности.

Отсюда становится понятным, что происходило далее. Монотеистическая метафизика в Европе не только отбросила пантеистические элементы древности, продолжавшие заявлять о себе у Диогена Аполло-нийского, но отвергла как неудовлетворительное и механическое объяснение мира. И все же покончить с ними раз и навсегда ей не удалось. Механическое миросозерцание несло в себе некий потенциал, соответствовавший требованиям рассудка, и продолжало существовать, черпая силу в сознании своей тесной связи с чувственными данными. Правда, день его триумфа настал лишь тогда, когда господствующую роль в нем стали играть экспериментальные методы. Пантеистическое миросозерцание отвечало состоянию души, которому в скором времени суждено было пережить обновление в стоической школе. Но дух скептицизма все сильнее проникал в обе эти основополагающие метафизические концепции. В школе элеатов скептический дух лишь усилил те противоречия в фундаментальных представлениях о физике космоса, разрешить которые оказалось не под силу никакой метафизике. Тот же дух, культивируя противоречие, превратил и формирующуюся школу Гераклита в толковище скептицизма. Скептический дух усиливался и укреплялся вместе с каждым новым усилием метафизики и в конце концов заполнил собой всю греческую науку. Этому благоприятствовали перемены в социальной и политической жизни Афин, где со времен Анаксагора сосредоточилась греческая наука. Благоприятствовала этому и наметившаяся переориентация научных интересов - теперь уже преимущественно на духовные сферы: на язык, риторику, вопросы государственного устройства. В этих условиях науке о космосе продолжает противопоставлять себя зарождающейся теория познания.

Обратимся, однако, к будущему: как сложится в этих условиях судьба монотеистического миросозерцания? Монотеистическая метафизика останется так и незатронутой скептицизмом. Свое обоснование она нашла независимо от частных метафизических -позиций относительно разумной взаимосвязи космоса; к тому же она опиралась на внутреннее развитие религиозной жизни и формировалась вместе с ним; на новой основе, заложенной софистами и Сократом, она обретет свое завершение у Платона и Аристотеля. Возникает высшее выражение, найденное греческим духом для обозначения внутренней взаимосвязи мира, предстающей созерцанию прекрасной, а познанию разумной.

458

Это произойдет, когда основная мысль монотеизма соединится с новым определениям сущностного содержания мироздания, в котором только и может быть найдена взаимосвязь космоса. Если мы пытаемся отыскать истинно сущее, то перед нами открывается двоякий путь. С одной стороны, изменчивый мир может быть разложен на постоянные элементы, соотношения между которыми могут изменяться. С другой стороны, предметом поисков может стать постоянство однородности, которую мышление прозревает сквозь все изменения. И однородность эту поначалу находят в содержаниях, вновь и вновь повторяющихся в действительности. Пройдет немало времени, прежде чем человеческая интеллигенция сумеет преодолеть эту ступень познания. И лишь потом, научившись более глубокому, чем прежде, расчленению явлений, человеческий ум обнаружит правило этих изменений в некотором законе, и тем самым возникнет возможность найти точки приложения этого закона к постоянным элементам.

Но что бы ни происходило, каждую крупную фигуру европейской мысли преследует скептическое сознание трудностей и противоречий, заключенных в самих основополагающих посылках. И метафизика, не зная усталости, всякий раз на все более высоком уровне абстракции, заново принимается за дело созидания. Но не повторяются ли и там всякий раз те же трудности и противоречия, которые сопровождают метафизику, только в еще более хитроумном виде?

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

ЭПОХА СОФИСТОВ И СОКРАТА. ВВОДИТСЯ МЕТОД УСТАНОВЛЕНИЯ ОСНОВАНИЙ ПОЗНАНИЯ

Примерно с середины V века до Р. X. в интеллектуальном развитии Греции происходят изменения, вызвавшие столь бурное брожение умов, какого не вызывал ни один переворот в сфере идей за всю предшествовавшую историю развития науки.

С каждым новым метафизическим проектом рос и креп дух скептицизма, как росло и крепло его суверенное сознание внутренней правоты. Социальные и политические перемены укрепляли в индивидах ощущение собственной независимости. Следствием этих перемен стала такая переориентация общественного интереса, в результате которой в общественной действительности на первый план вышло искусство

459

управления, связанное с государственной сферой. Перемены эти вызвали к жизни своего рода профессиональную группу прекрасно образованных и подготовленных людей, как чародеи, приковавших к себе внимание всей Греции. Речь идет о софистах, которые оказались способными удовлетворить назревшую в обществе потребность в более высоком, чем прежде, уровне обучения политическому искусству. Так наряду с миром природы грекам стал открываться духовный мир.

Уже в самом начале коренного пересмотра всех научных понятий Протагор, духовный лидер этой новой профессиональной группы людей, сформулировал, еще до Горгия, ключевую формулу эпохи; релятивизм, нашедший в этой формуле свое выражение, получил теоретико-познавательные очертания.