Библиотека    Новые поступления    Словарь    Карта сайтов    Ссылки





назад содержание далее

Часть 5.

шенно чистом виде, где он еще не смешан с другими духовными смысловыми и ценностными нюансами, в особенности с этическими характеристиками. Для изначального мифологического чувства смысл и власть священного не ограничены никакой особой областью, никакой отдельной сферой бытия, никакой отдельной ценностной сферой. Этот смысл скорее выражается именно во всей полноте, в непосредственной интенсивности и непосредственной целостности наличного бытия и происходящего. Здесь отсутствует четкая граница, разделяющая, как бы пространственно, мир на «посюсторонний» и «потусторонний», на чисто «эмпирическую» и «трансцендентную» сферы. Вычленение, происходящее в сознании священного, является скорее чисто количественным. Любое, пусть самое обыденное содержание наличного бытия может приобрести отличительный характер священности, как только оказывается в специфическом мифологически-религиозном поле зрения - как только оно, вместо того, чтобы продолжать быть включенным в привычный круг событий и действий, с какой-либо стороны овладевает мифологическим «интересом» и с особой силой возбуждает его. Поэтому признак «священности» изначально отнюдь не привязан к каким-либо объектам или группам объектов - напротив, любое, пусть самое «безразличное» содержание может неожиданно приобщиться к этому признаку. Не определенное объективное качество, а определенная идеальная соотнесенность - вот что при этом отмечается. Тем самым и миф начинает вводить определенные моменты дифференциации в безразличное, «индифферентное» бытие, расслаивать его на различные смысловые поля. Он также оказывается формо- и смыслообразующим, когда прерывает однообразие и монотонность содержательных элементов сознания, вводя в это однообразие определенные различия в «ценности». Проекция всякого бытия и всего происходящего на одну оппозицию «священного» и «профан-ного» позволяет им обрести в самой этой проекции новое содержание - содержание, которым они не просто «обладают» с самого начала, а которое возникает в них в этой форме рассмотрения, так сказать, в этом мифологическом «свете».

Если взглянуть на мифологическое мышление, исходя из этих общих соображений, то в нем высветятся определенные фундаментальные явления, определенные разделы и пласты, к которым чисто эмпирическое изучение мифологии, включая сравнительные исследования, в последние десятилетия постоянно приходило, двигаясь с разных исходных позиций. С тех пор как Кодрингтон в своей знаменитой работе о меланезийцах указал на «мана» как центральное понятие примитивного мифологического мышления, проблемы, связанные с этим понятием, все больше и больше смещались в центр исследований по этнологии, этнической психологии и социологии. С точки зрения чисто содержательной первоначально обнаружилось, что представление, проявляющееся в «мана» меланезийцев и полинезийцев, обладает точным соответствием в других мифологических понятиях, в различных вариациях распространенных по всей земле. Маниту алгонкинских

91

племен Северной Америки, оренда ирокезов, ваканда сиу демонстрируют столь обширные и поразительные параллели с представлением о мана, что в данном случае действительно возникало впечатление, будто удалось обнаружить настоящую «элементарную мысль» мифологии2. Как представлялось, уже чистая феноменология мифологического мышления тем самым указывала на то, что в этом представлении отображено не столько содержание мифологического сознания, сколько одна из его типичных форм, более того, возможно, его изначальная форма. Так что различные исследователи пришли к тому, чтобы считать представление о мана подлинной категорией мифологически-религиозного сознания, даже «собственно» изначальной религиозной категорией3. При соединении этого представления с близко родственным, негативно ему соответствующим представлением «табу», возникало впечатление, что эти два полярных понятия обнажают изначальный пласт мифологически-религиозного сознания. Формула мана-табу рассматривалась в качестве «минимальной дефиниции религии», в качестве одного из ее первичных конституирующих условий4. Однако чем шире раздвигались при этом рамки представления о мана, тем сложнее оказывалось вместе с тем дать ему четкое и ясное определение. Кодрингтон рассматривал мана в основном как «духовную силу» (spiritual power), которая в дальнейшем характеризуется как магически-сверхъестественная сила (supernatural power). Однако эта попытка свести понятие мана в конечном счете к понятию души и интерпретировать и разъяснять его, исходя из предпосылок анимизма, оказалась несостоятельной. Чем четче определялось значение слова мана и чем точнее очерчивалось содержание представления, тем больше становилось ясно, что и то, и другое принадлежит к иному пласту, к «доани-мистическому» направлению мифологического мышления. Именно там, где еще не может быть речи о развитом понятии души и личности или, по крайней мере, еще нет четкого рубежа между физическим и психическим, между духовно-личным и безличным бытием, использование слова мана представляется уместным по своей сути5. В отношении других развитых логических или мифологических представлений это словоупотребление также отмечено своеобразной индифферентностью. Так, в нем в частности отсутствует четкая граница между представлением о веществе и представлением о силе. Поэтому ни «субстанциальная» теория, понимающая мана просто как магическую субстанцию, ни «динамическая» теория, делающая особый акцент на понятии силы, на способности и воздействии, не улавливают, судя по всему, подлинного значения понятия мана и не в состоянии его исчерпать. Подлинное значение скорее заключено как раз в его своеобразной «текучести» - в перетекании и переходе из одной в другую характеристик, которые с нашей точки зрения четко различаются. Даже там, где речь, как кажется, идет о «духовном» бытии и «духовных» силах, и то и другое еще совершенно пронизано вещественными представлениями. «Духи» этой ступени, как отмечалось, «характеризуются известной неопределенностью, здесь отсутствует различие между

92

естественным и сверхъестественным, реальным и идеальным, между личностями и другими существованиями и сущностями»6. Единственным в какой-то степени определенным ядром представлений о мана оказывается в конце концов не что иное, как впечатление чрезвычайного, необычного, «неординарного» вообще. Существенно не то, что является носителем, а именно эта черта, сам этот характер неординарности. Представление о мана, как и его негативное соответствие - табу, противопоставляет пласту обыденного бытия и идущих накатанными путями событий другой пласт, ясно от него отличающийся. Здесь действуют другие мерки, здесь властвуют другие возможности, другие силы и способы воздействия, нежели те, что проявляются в обычном ходе вещей. Однако в то же время это царство наполнено постоянными угрозами, неведомыми опасностями, подстерегающими человека со всех сторон. Поэтому ясно, что содержание представлений о мана и табу никогда не может быть полностью постигнуто, если подходить к нему с чисто предметной стороны. Оба понятия служат не для обозначения определенных классов предметов, а лишь выражают определенный акцент, который магически-мифологическое сознание придает предметам. В силу этого акцента совокупность бытия и событий раскладывается на мифологически-значимое и мифологически-незначимое, на то, что возбуждает и приковывает к себе мифологический интерес, и на то, что оставляет этот интерес относительно равнодушным. В качестве «основания» мифа и религии формула табу-мана может поэтому рассматриваться с тем же правом, с каким, например, междометие может рассматриваться в качестве основания языка. Оба понятия и в самом деле представляют собой, так сказать, первичные междометия мифологического сознания. Они еще не обладают самостоятельной функцией обозначения и представления, а равнозначны возбужденным выкрикам мифологического аффекта7. Они обозначают то изумление, то ??????? ??14*, С которого начинаются как миф, так и научное познание и «философия». С превращением животного ужаса в изумление, - движущееся в двух направлениях, смешанное из противоположных черт, из страха и надежды, из боязни и восхищения, - по мере того как таким образом чувственное возбуждение впервые ищет выхода и выражения, человек оказывается стоящим на пороге новой духовности. Именно эта его новая духовность и отображается в несколько отрефлектированном виде в мысли о «священном». Ибо священное всегда предстает одновременно как удаленное и близкое, как привычное и защищающее и в то же время как недоступное, как «mysterium tremendum» и «mysterium fascinosum»8. Этот двойственный характер приводит к тому, что священное, четко отделяясь от эмпирического, «профанного» наличного бытия, не просто отталкивает его при этом отделении, а поступательно пронизывает его; даже и именно в этом противопоставлении оно сохраняет способность структурировать то, что ему противопоставлено. Общее понятие табу и конкретное множество отдельных табу-предписаний знаменуют первые шаги на пути этого структурирования. Они представляют собой первое чи-

93

сто негативное ограничение, налагаемое на себя волей и непосредственным чувственным стремлением; однако этот негативный барьер уже содержит в себе зерно и первое предварительное условие установления позитивных границ, позитивного формообразования. При этом направление, в котором движется это первое мифологическое формообразование, четко отделено от прочих направлений духовного сознания. Существуют собственные различия мифологической «валентности», подобно тому, как существуют аналогичные изначальные различия логической или этической значимости. Изначальное мифологическое понятие «священности» настолько совпадает с этическим понятием «чистоты», что оба скорее могут оказаться в удивительном противопоставлении, в своеобразном напряжении друг относительно друга. Священное в мифологическом и религиозном смысле именно тем самым становится запретным, предметом боязни, то есть «нечистым». Еще в латинском sacer, в греческом ?????, ??????? выражается эта двусмысленность, эта своеобразная «амбивалентность» значений - и то, и другое одновременно обозначают священное и проклятое, запретное, однако в каждом случае как-либо «отмеченное» и выделенное9.

Теперь однако следует проследить, как это фундаментальное направление мифологического сознания, как это, можно сказать, изначальное разделение на священное и профанное, на отмеченное и неотмеченное ни в коей мере не остается привязанным только к отдельным, в особой степени «примитивным» образованиям, а проникает до его высших структур и утверждается в них. Дело представляется так, словно все, к чему прикасается миф, оказывается вовлеченным в это противопоставление - словно оно пронизывает и пропитывает мир в целом, поскольку он предстает как мифологически оформленное целое. Все производные и опосредованные формы мифологического миропонимания остаются, сколь бы разнообразны они ни были и до каких бы духовных высот они ни поднимались, зависимыми в той или иной мере от этого первичного разделения. Все богатство и вся динамика мифологических форм жизни основаны на том, что «акцентуирование» наличного бытия, выражаемое в понятии священного, полностью реализует свое воздействие и поступательно охватывает все новые области и содержательные элементы сознания. Если проследить это продвижение, то окажется, что между строением мифологического мира объектов и строением эмпирического мира объектов существует очевидная аналогия. В том и в другом требуется преодолеть изолированность непосредственно данного - понять, как все единичное и частное «сплетается в целое». А конкретными выражениями этой «целостности», ее наглядными схемами в обоих случаях оказываются фундаментальные формы пространства и времени, затем к ним присоединяется в качестве третьей формы число, в котором моменты, в пространстве и времени выступающие раздельно, момент «совместности» и «следования», оказываются в состоянии взаимопроникновения. Все связи, постепенно обретаемые элементами как мифологического,

94

так и эмпирического сознания, достижимы лишь в этих формах пространства, времени и числа или в результате прохождения через эти формы. Однако в том, каким способом происходит это связывание, вновь проявляется фундаментальное различие логического и мифологического «синтеза». В эмпирическом познании созерцательное построение опытной действительности опосредованно детерминировано и направляется общей целью, им преследуемой, - его теоретическим понятием истины и действительности. Формирование понятий пространства, времени и числа происходит при этом соответственно общему логическому идеалу, на который чистое познание ориентируется все более определенно и все более сознательно. Пространство, время и число предстают мыслительными средствами, с помощью которых из простого «агрегата» восприятий постепенно формируется «система» опыта. Представление о порядке соположения, порядке следования и твердом числовом порядке меры и величины всех эмпирических элементов является предпосылкой того, что все эти элементы в конечном итоге могут быть сведены к единой закономерности, в один каузальный миропорядок. Тем самым время, пространство и число являются в данном отношении для теоретического познания не чем иным, как носителями «принципа достаточного основания». Они образуют основные константы, с которыми соотносится изменчивое; они являются универсальными системами координат, в которые каким-либо образом включается все единичное и в пределах которых оно получает свое определенное «место», а тем самым и гарантию однозначной определенности. Таким образом, по мере продвижения теоретического познания чисто созерцательные, наглядные черты пространства, времени и числа все больше и больше отступают на задний план. Они предстают не столько конкретным содержанием сознания, сколько универсальными формами его организации. Лейбниц, логик и философ «принципа достаточного основания», первым со всей ясностью формулирует это обстоятельство, определив пространство как идеальное условие «порядка в соположении», а время - как идеальное условие «порядка в следовании» и истолковав и то, и другое в силу их чисто идеального характера не как содержательные элементы бытия, а как «вечные истины». У Канта непосредственное обоснование, «трансцендентальная дедукция» пространства, времени и числа также состоит в том, что они утверждаются в качестве чистых принципов математического, а тем самым опосредованно и всякого эмпирического познания. Как условия возможности опыта они одновременно являются условиями возможности предметов опыта. Пространство чистой геометрии, число чистой арифметики, время чистой механики - это своего рода прообразы теоретического сознания; они образуют мыслительные «схемы», благодаря которым устанавливается опосредующая связь между чувственно-единичным и универсальной закономерностью мышления, чистого рассудка.

Мифологическое мышление также демонстрирует тот же процесс «схематизации» - в нем также по мере развития все более действен-

95

ным оказывается стремление подчинить все бытие общему пространственному порядку, все события - общему временному порядку, порядку судьбы. Это стремление достигает своего совершенного воплощения, поскольку оно вообще возможно в сфере мифа, в структуре астрологической картины мира; однако его истинные корни уходят глубже, в самый нижний, первобытный пласт мифологического сознания. Уже в прогрессе языкового образования понятий было ясно видно, как выработка четких и ясных пространственных характеристик во всяком случае оказывалось предварительным условием языкового обозначения универсально-мыслительных характеристик. Было показано, как простейшие пространственные обозначения языка, такие как «здесь» и «там», «далеко» и «близко» несут в себе в зародыше то, что по мере прогресса языка развивается в поразительное богатство интеллектуально-языковых структур. Только при посредстве пространственных слов и оказалось возможным связать две крайние точки всякого формирования языка - выявить в чувственной составляющей языкового выражения чисто духовный момент, а в духовной составляющей - чувственный момент. Таким медиумом духовности пространство, а также время оказываются и в круге мифологических представлений. Первые четкие и ясные членения, которые происходят в этом круге представлений, следуют пространственно-временным различиям. Однако в этом случае речь не идет, как в теоретическом сознании, о том, чтобы получить определенные постоянные фундаментальные единицы измерения, с помощью которых может быть объяснен и обоснован изменчивый мир событий. Место этого различения заступает другое, обусловленное своеобразным «углом зрения» мифа. Мифологическое сознание достигает членения пространства и времени, не закрепляя неустойчивые и подвижные чувственные явления в постоянстве мыслей, а прилагая и к пространственному, и к временному бытию свое специфическое противопоставление: противопоставление «священного» и «профанного». Этот основной, изначальный акцент мифологического сознания определяет и все частные подразделения в целом пространства и в целом времени. На примитивных ступенях мифологического сознания «власть» и «священность» сами еще выступают как своего рода вещи: как нечто чувственно-физическое, привязанное к определенной личности или вещи как его носителям. Однако по мере дальнейшего продвижения вперед этот характер священности все более и более переходит от отдельных личностей или вещей на иные, в нашем понимании чисто идеальные параметры. Теперь это уже священные места и пространства, священные сроки и периоды и, наконец, священные числа - именно в них проявляется в первую очередь этот характер. И тем самым противопоставление священного и профанного впервые осмысляется уже не как частное, а как подлинно универсальное противопоставление. Поскольку всякое бытие вплетено в форму пространства, а всякое событие - в ритм и периодичность времени, то всякая характеристика, связанная с определенной пространственно-временной локализацией, вскоре переходит на данное

96

в ней содержание - как и наоборот, особый характер содержания придает месту, с которым оно соотнесено, также чрезвычайный характер. В силу этой взаимообусловленности все бытие и все события постепенно включаются в тончайшую сеть мифологических отношений. Пространство, время и число с точки зрения теоретического познания могут быть охарактеризованы как основные средства и ступени процесса объективации - они же представляют собой и три существенные фазы процесса мифологической «апперцепции». Здесь открывается перспектива специальной морфологии мифа, дополняющей рассуждения об общей форме мысли, лежащей в его основе, и наполняющей их, наконец, подлинным и конкретным содержанием.

Примечания

1 О понятии священного как фундаментальной религиозной категории см., в частности: Otto R. ?ber das Irrationale in der Idee des G?ttlichen und sein Verh?ltnis zum Rationalen. G?ttingen, 1917.

2 Чрезвычайно богатая литература о понятии мана (до 1920г.) тщательно собрана и критически прокомментирована в уже цитировавшейся подробной монографии Ф. Р. Лемана (см. выше: С. 70-71), о маниту алгонкинов см.: Jones W. The Algonkin manitou // Journal of American folklore. Vol. 18; об орен-да ирокезов см. в особенности: Hewitt J.N.B. Orenda and a definition of religion // American anthropologist. 1902. New ser. 4. P. 33 ff; о ваканда см.: McGee WJ. The Siouan Indians // XV annual report of the Bureau of ethnology. Washington, 1898. См. также: Beth K. Religion und Magie bei den Naturv?lkern. Ein religionsgeschichtlicher Beitrag zu den Anf?ngen der Religion. Leipzig, 1914. S. 211 ff.

3 В качестве основной категории мифологического мышления понятие мана используется, например, Юбером и Моссом: Hubert H., MaussM. Esquisse d'une th?orie g?n?rale de la magie // Ann?e sociologique, 1902-1903.

4 Ср. в частности: Marett R.R. The taboo-mana formula as a minimum definition of religion // Archiv f?r Religionswissenschaft. 1909, Bd. 12 и Marett R.R. The threshold of religion. London, 1914. P. 99 ff.

5 Так, например, мана может быть приписана любой физической вещи, без того, чтобы она рассматривалась в качестве обиталища некоего «духа» или демона, достаточно, чтобы эта вещь выделялась из круга обычных и «нормальных» каким-либо отдельным признаком, в частности своей величиной. К тому же совсем не все, связанное с душой, наделено мана как таковое. Души умерших обычно лишены мана, она есть только у душ тех, кто уже при жизни обладал ею, кто был отмечен особыми силами, из-за которых они и после смерти являются предметом почитания или страха. Подробнее см.: Codrington R.H. The Melanesians. 1891. P. 253.

6 Crawley A.E. The idea of the soul (пит. по: Lehmann E. Die Anf?nge der Religion und die Religion der primitiven V?lker // Kultur der Gegenwart. T. 1. Abt. 3, 1,2. Leipzig, 1913. S. 15).

7 Так, в особенности относительно маниту алгонкинов сообщается, что это выражение употребляется во всех тех случаях, когда представление и воображение возбуждены чем-либо новым, чрезвычайным: например, если, скажем, на рыбалке удается поймать рыбу неизвестного ранее вида, то к ней сразу применяют выражение «маниту» (см.: MarettR.R. The threshold of religion. 3rd ed.

97

P. 21; см. также: S?derblom. N. Das Werden des G?ttesglaubens. Untersuchungen ?ber die Anf?nge der Religion. Leipzig, 1916. S. 95-96). Выражения «вакан» и «ваканда», судя по всему, этимологически восходят к междометиям удивления, см.: Brinton D. G. Religions of primitive peoples. P. 61.

8 Этот двойственный характер «священного» особенно четко подчеркнул Р. Отто (см. выше: С. 97, прим. 1).

9 Подробнее об этом см. в статье: S?derblom. N. Holiness // Hastings Encyclopedia of religions and ethics. Vol. 6. P. 376 ff; относительно греческого ????? см. особенно: Williger E. Hagios, Untersuchungen zur Terminilogie des Heiligen in den hellenisch-hellenistischen Religionen. Giessen, 1922.

10 Подробнее см.: Т. 1. С. 135 и далее.

98

Глава 2

Основные черты морфологии мифа Пространство, время и число

?

Чтобы предварительно и в общих чертах охарактеризовать своеобразие мифологического представления о пространстве, можно взять в качестве исходной точки то обстоятельство, что мифологическое пространство занимает своеобразную среднюю позицию между чувственным пространством восприятия и пространством чистого познания, пространством геометрического созерцания. Известно, что пространство чувственного восприятия, пространство зрения и пространство осязания не только не совпадает с пространством чистой математики, более того, между ними существует последовательное расхождение. Характеристики математического пространства не только не могут быть ни просто считаны с пространства восприятия, ни выведены путем постоянной мыслительной деятельности; требуется своеобразная смена угла зрения, снятие того, что представляется чувственному созерцанию непосредственно данным, чтобы пробиться к «мысленному пространству» чистой математики. В особенности сравнение «психологического» пространства и «метрического» пространства, лежащего в основании конструкций евклидовой геометрии, позволяет продемонстрировать это сквозное противопоставление. Что утверждается в одном, отрицается в другом, и наоборот. Евклидово пространство характеризуется тремя основными признаками - признаками непрерывности, бесконечности и сплошной однородности. Однако все эти моменты противоречат характеру чувственного восприятия. Восприятие не знает понятия бесконечного; оно скорее изначально привязано к определенным пределам способности восприятия и тем самым к определенной ограниченной пространственной области. Столь же мало, как о бесконечности, можно говорить и об однородности пространства чувственного восприятия. Однородность геометрического пространства основана в конечном счете на том, что все его элементы, все заключенные в нем «точки», представляют собой не что иное, как простые координаты, которые, однако, не обладают за пределами этих отношений, этого «положения» друг относительно друга даже каким-либо собственным, самостоятельным содержанием. Их бытие растворяется в их взаимных связях: это чисто функциональное, не субстанциальное бытие. Поскольку эти точки в сущности вообще лишены содержания, поскольку они стали чистым выражением идеальных

99

отношений - поэтому применительно к ним вообще не может быть речи о содержательном различии. Их однородность не означает ничего иного, кроме той однотипности их структуры, что коренится в общности их логической задачи, назначения и смысла. Поэтому гомогенное пространство никогда не бывает данным, а лишь конструктивно-порождаемым - подобно тому как геометрическое понятие гомогенности может быть выражено постулатом, согласно которому из любой пространственной точки во всех местах и всех направлениях могут осуществляться одни и те же конструкции1. В пространстве непосредственного восприятия этот постулат не может быть реализован нигде. Здесь отсутствует строгая однородность мест и направлений, напротив, каждое место обладает своеобразием и собственной значимостью. Пространство зрения, как и пространство осязания, сходятся в том, что они, в противоположность метрическому пространству евклидовой геометрии, «анизотропны» и «негомогенны»: «основные направления организации: спереди-сзади, сверху-снизу, справа-слева оказываются и в одном, и в другом психологических пространствах неравноценными»2.

Если исходить из этого масштаба сравнения, то не остается ни малейшего сомнения в том, что мифологическое пространство столь же близкородственно пространству чувственного восприятия, сколь оно, в то же время, резко противоположно мысленному пространству геометрии. Оба они, и мифологическое пространство, и пространство восприятия, представляют собой вполне конкретные структуры сознания. Здесь еще нет и не может быть различения «позиции» и «содержания», лежащего в основании конструкции «чистого» пространства геометрии. Позиция здесь не может быть отделена от содержания, не может быть и противопоставлена ему как элемент, обладающий самостоятельным значением, она «существует» лишь постольку, поскольку она наполнена определенным, индивидуально-чувственным или наглядным содержанием. Поэтому в чувственном, как и мифологическом пространстве, каждое «здесь» и «там» это не просто здесь и там, не просто термин общего отношения, которое однотипно сочетается с самыми различными элементами содержания, напротив, каждая точка, каждый пространственный элемент обладает чем-то вроде собственного «оттенка». Ему присущ особый, отличающий его характер, уже не поддающийся общему понятийному описанию, но непосредственно переживаемый как таковой. Подобно отдельным местам в пространстве, характерными различиями обладают и отдельные пространственные направления. Подобно тому как «психологическое» пространство отличается от «метрического» тем, что в нем право и лево, перед и зад, верх и низ не могут поменяться местами, потому что при движении в каждом из этих направлений возникают совершенно специфические чувственные ощущения, - точно так же с каждым из этих направлений связаны своего рода специфические мифологические эмоциональные значения. В противоположность однородности, господствующей в геометрическом понятийном пространстве, в про-

100

странстве мифологического созерцания каждое место и каждое направление снабжено неким особым акцентом - а тот, в свою очередь, восходит к основному, к собственно мифологическому акценту, к разделению профанного и священного. Границы, устанавливаемые мифологическим сознанием и членящие для него мир пространственно и духовно, основаны не на том, что, как в геометрии, открывается противостоящее текучим чувственным впечатлениям царство постоянных структур, а на том, что человек в своем непосредственном отношении к действительности, как субъект воли и действия, ограничивает себя перед лицом этой действительности, воздвигает для себя некие пределы, на которые опираются его чувство и его воля. Первичное пространственное различие, снова и снова повторяющееся и все более сублимирующееся в более сложных мифологических формациях, и представляет собой это различие двух областей бытия: обычной, общедоступной и другой, выделенной из своего окружения как священный участок, отделенный от остального мира изгородью и охраняемый.

Однако как бы это мифологическое представление о пространстве ни отличалось от «абстрактного» пространства чистого познания этой индивидуально-чувственной основой, на которую оно опирается и от которой оно, как кажется, неотделимо, тем не менее даже в этом представлении обнаруживается некоторая общая тенденция и общая функция. В мифологическом мире как целом пространство играет роль, пусть никак не тождественную по содержанию, но аналогичную по форме той, что досталась геометрическому пространству в построении эмпирической, предметной «природы». Оно также действует как та схема, что, будучи применена в качестве опосредующего момента, позволяет соотнести друг с другом на первый взгляд совершенно несравнимые элементы. Подобно тому как прогресс «объективного» познания основан на том, что все чисто чувственные различия, предлагаемые непосредственным ощущением, в конце концов сводятся к чисто пространственным и количественным различиям и полностью отображаются в них, так и мифологическое мировоззрение знает подобное представление, «отображение» в пространстве явлений, которые сами по себе пространственными не являются. Всякое качественное различие обладает здесь своего рода стороной, соответственно которой оно одновременно предстает пространственным различием - так же как и всякое пространственное различие всегда в то же время есть и будет качественным различием. Между обеими областями происходит своего рода обмен, постоянный переход из одной в другую. Уже анализ языка ознакомил нас с формой этого перехода: мы видели, что множество отношений самого различного рода, в особенности качественных и модальных, язык мог уловить и выразить только благодаря тому, что использовал для их выражения обходной путь пространственного выражения. В связи с этим простые пространственные слова оказались своего рода первоначальными духовными выражениями. Объективный мир стал для языка понятным и проницаемым в той мере, в какой ему удалось представить его пространством, перевести

101

его на язык пространства (см.: Том 1. С. 135 и далее). И точно такой же перевод, переложение воспринимаемых и ощущаемых качеств на язык пространственных образов и представлений, постоянно происходит и в мифологическом мышлении. В нем также сказывается тот своеобразный «схематизм» пространства, благодаря которому оно способно сблизить самые разнородные вещи, сделав их тем самым сравнимыми и каким-то образом «сходными».

Это отношение, похоже, становится тем яснее, чем дальше мы уходим в глубь ряда специфически-мифологических порождений и чем больше мы приближаемся к подлинным первобытным мифологическим созданиям и членениям. Подобное первобытное членение, первое примитивное распределение и разделение всего бытия на твердо определенные классы и группы мы обнаруживаем в круге тотемистических представлений. Не только человеческие индивиды и группы оказываются четко разделенными благодаря своей принадлежности к определенному тотему - эта форма классификации охватывает и пронизывает мир в целом. Всякая вещь, всякий процесс «понимаются» через включение в систему тотемных классов, снабжение их каким-либо характерным тотемным «значком». А он, как и всегда в мифологическом мышлении, является отнюдь не просто знаком, но выражением связей, которые понимаются и ощущаются как вполне реальные. Однако вся невероятная сложность, возникающая в результате этого, переплетение всего индивидуального и социального, всего духовного и всего физико-космического бытия во множестве тотемных родственных связей, становятся относительно легко обозримыми, как только мифологическое мышление переходит к тому, чтобы дать им пространственное выражение. Теперь вся эта запутанная классификация раскладывается по основным линиям организации пространства и обретает, благодаря этому, наглядную ясность. Например, в «мифо-со-циологической картине мира» зуньи, подробно описанной Кушингом, форма тотемической семичленной классификации, пронизывающей весь мир, отображается прежде всего в представлении о пространстве. Все мировое пространство разбито на семь областей: север и юг, запад и восток, верхний и нижний мир, и, наконец, средний мир, центр мироздания, и у всякого бытия есть в этом членении свое определенное место, строго предписанное ему расположение. В соответствии с этим членением распределяются как природные стихии, телесные вещества, так и отдельные фазы событий. Северу принадлежит воздух, югу - огонь, востоку - земля, западу - вода; север - родина зимы, юг - лета, восток - родина осени, запад - весны и т.д. В не меньшей степени отдельные сословия, профессии и роды деятельности входят в ту же основную схему: война и воин - принадлежность севера, охота и охотник - запада, медицина и земледелие - юга, магия и религия - востока. Каким бы странным и «причудливым» ни казалось это членение на первый взгляд, все же нельзя не заметить, что оно возникло не случайно, а является выражением совершенно определенного типичного фундаментального представления. У йоруба, которые, как и зу-

102

ньи, следуют тотемистической классификации, это членение также характерно выражается в восприятии пространства. И у них каждой пространственной области приписаны определенный цвет, определенный день их пятидневной недели, определенная стихия; и у них последовательность молитв, характер и варианты культового инвентаря, порядок сезонных жертв, то есть весь круговорот сакральных действий, возводятся к определенным основным пространственным различиям, в особенности к противопоставлению «правого» и «левого». Точно так же строение их города и его деление на кварталы представляют собой в некотором роде не что иное, как пространственную проекцию их общих тотемистических представлений3. В несколько иной форме, и разработанное с величайшей тонкостью и точностью, мы встречаем в китайском мышлении представление, согласно которому все качественные различия обладают каким-либо пространственным «соответствием». И здесь все бытие и все события распределяются определенным образом между сторонами света. Каждая из них соотнесена со своим цветом, своей стихией, своим временем года, своим символическим животным, определенным органом человеческого тела, одной из основных страстей и т.д., являющихся ее специфическими атрибутами и принадлежностью, - и благодаря этой общей связи с определенным пространственным положением удается некоторым образом сблизить даже самые разнородные явления. Поскольку все виды и роды бытия обладают где-то в пространстве своей «родиной», в силу этого преодолевается их абсолютная отчужденность: пространственная «опосредованность» порождает духовную опосредован-ность, сведение всех различий в единое целое, в единый мифологический чертеж мира4.

Таким образом, и в данном случае универсальность пространственных представлений становится подспорьем «универсализма» в мировоззрении. Однако и здесь миф отличается от научного познания формой «целого», к которому он стремится. Целое научного космоса - это целое законов, т.е. отношений и функций. Равным образом пространство и время «как таковые», поначалу воспринимавшиеся как субстанции, как самостоятельные вещи, с прогрессом научного мышления все больше и больше постигаются как идеальные средоточия, как системы отношений. Их «объективное» бытие значит не что иное, как то, что они обеспечивают возможность эмпирического созерцания, что они «лежат в его основе» в качестве принципов. И все бытие, все формы проявления пространства и времени в конечном итоге соотнесены с этой функцией основоположения. Представление о чистом геометрическом пространстве поэтому также подчинено закону, установленному «принципом достаточного основания». Оно служит инструментом и органом объяснения мира, как раз в том и заключающемся, что чисто чувственное содержание отливается в пространственную форму, меняет в ней, так сказать, свои очертания и постигается с ее помощью согласно универсальным законам геометрии. Таким образом, пространство включается как отдельный идеальный фактор в общую за-

103

дачу познания - и эта систематическая позиция определяет также и его собственный характер. Отношение пространственного целого к пространственной части мыслится в пространстве чистого познания не вещно, а по сути так же чисто функционально: пространство как целое не «складывается» из элементов, а строится на их основании, как на конструктивных условиях. Линия «порождается» из точки, плоскость - из линии, тело - из плоскости: во всех этих случаях мышление производит одну структуру из другой по определенному закону. Сложные пространственные формации понимаются через их «генетическую дефиницию», определяющую способ и правило их возведения. Соответственно, понимание пространственного целого требует при этом возвращения к порождающим элементам, точкам и их движениям. В противоположность этому функциональному пространству чистой математики пространство мифа предстает как совершенно структурное пространство. Здесь целое возникает, «становится» не из элементов, из которых оно вырастает генетически, по определенному правилу, напротив, здесь существует чисто статическое отношение нахождения, присутствия. Сколько бы мы ни продолжали процесс деления, в каждой из частей мы снова обнаружим форму, структуру целого. То есть эта форма не разбивается, как в математическом анализе пространства, на гомогенные и тем самым бесструктурные элементы, а продолжает свое существование, не затронутая и не поврежденная никаким делением. Весь мир пространства, а с ним и космос вообще, оказывается построенным по определенной модели, предстающей перед нами то в увеличенном, то в уменьшенном виде, но в любом масштабе остающейся той же самой. Любая связь в мифологическом пространстве основана в конечном счете на этом изначальном тождестве: она восходит не к однотипности воздействия, не к динамическому закону, а к первоначальному совпадению сущности. Это фундаментальное воззрение получило классическое выражение в астрологической картине мира. Для астрологии все происходящее в мире, все вновь формирующееся и возникающее - в сущности всего лишь видимость: в этой видимости выражается, за ней стоит заранее определенный рок, изоморфная предопределенность бытия, сохраняющая тождественность с самой собой на протяжении всех моментов времени. Так, уже в начале жизни человека, в состоянии неба в час его рождения содержится предначертание всей его жизни; да и вообще всякое становление представляется не возникновением, а простым наличием и его экспликацией. Форма наличного бытия и жизни не порождается из самых разнообразных элементов, из взаимодействия самых различных каузальных факторов, а дана с самого начала как отчеканенная форма, нуждающаяся лишь в экспликации, которая для нас, в некотором роде зрителей, развертывается во времени. И этот закон целого повторяется в каждой из его частей. Предопределенность бытия действует для индивидуума так же, как она действует для вселенной. Формулы астрологии нередко высказывают это соотношение недвусмысленным образом, выражая действенность планет, составля-

104

ющую основной принцип астрологического рассуждения, таким образом, что она тем самым превращается в особый род субстанциального присутствия. В каждом из нас наличествует определенная планета: ???? 8'?? ???? ???? ????, "???? ????? ?????? ????? ?????5·15*. Благодаря этому становится ясно, что астрологические представления о воздействии в конечном итоге обусловлены мифологическим взглядом на пространство, последовательно развитым астрологией до его высшего, «систематического» состояния. «Соположение» в пространстве астрология, в соответствии основному принципу мифологического мышления вообще, не может мыслить иначе как вполне конкретное соположение, определенное размещение и положение тел в пространстве. Здесь отсутствует отвлеченная, чисто абстрактная форма пространства - напротив, всякое представление о форме вплавлено в представление о содержании, в созерцание картин мира планет. Однако сами они не являются чем-то единственным и неповторимым, чисто индивидуальным, напротив, в них проявляется в наглядной ясности и определенности структурный закон целого, форма универсума. И как бы далеко мы ни продвигались в сторону индивидуального, сколько бы мы ни расщепляли эту форму, ее подлинная сущность останется не затронутой этим, она всегда будет оставаться неразложимым единством. Так же как пространство обладает определенной внутренней структурой, повторяющейся во всех его частях, так и никакое отдельное бытие или событие не в состоянии покинуть предопределение, фатальность целого, так сказать, отступить от него. Что бы мы ни рассматривали: порядок природных стихий, порядок времен, состав тел или типичные свойства, виды «темперамента» у людей - мы всегда будем находить в них одну и ту же изначальную схему членения, одну и ту же «артикуляцию», накладывающую на все частное отпечаток целого6.

Конечно, то представление о пространственно-физическом космосе, что нам демонстрирует во всем замечательном совершенстве и законченности астрология, является не началом мифологического мышления, а его позднейшим духовным достижением. Мифологическое миросозерцание начинает с ближайшего круга наличного чувственно-пространственного бытия, лишь постепенно, шаг за шагом расширяя его. Анализ языка уже показал, что выражения пространственной «ориентации», слова со значением «перед» и «зад», «верх» и «низ» обычно заимствуются из представления о собственном теле: человеческое тело, его члены являют собой координатную схему, на которую переносятся все прочие пространственные различия (см.: Т. 1. С. 142 и далее). Миф движется тем же путем, он также, сталкиваясь с органически-структурированным целым и пытаясь «постичь» его своими мыслительными средствами, обычно представляет себе это целое по образу и подобию человеческого тела и его строения. Объективный мир становится для него прозрачным и делится на определенные области наличного бытия лишь тогда, когда миф аналогически «проецирует» его на ситуацию человеческого тела. Часто именно форма этой

105

проекции должна содержать ответ на мифологический вопрос о происхождении, и потому она доминирует над всей мифологической космографией и космологией. Поскольку мир создан из частей человека или сверхчеловеческого существа, он сохраняет характер мифологически-органического целого, как бы ни казалось, что он распадается на отдельные существа. В одном из гимнов Ригведы описывается, как мир возник из тела человека, Пуруши. Мир и есть Пуруша, поскольку мир возник, когда боги принесли Пурушу в жертву и из частей его тела, расчлененных согласно технике жертвенного ритуала, создали отдельные части творения. Так что составляющие мира - не что иное, как органы человеческого тела. «Его рот стал брахманом, его руки сделались раджанья, его бедра (стали) вайшья, из ног родился шудра. Луна из (его) духа рождена, из глаза солнце родилось, из уст - Инд-ра и Агни, из дыхания родился ветер. Из пупа возникло воздушное пространство, из головы развилось небо, из ног - земля, стороны света - из уха. Так они устроили миры»7·16*. В данном случае, в ранней фазе мифологического мышления, единство микрокосма и макрокосма предстает таким образом, что не человек создается из частей мира, а, наоборот, мир - из частей человека. Тот же способ рассмотрения, но в обратном направлении, демонстрирует нам, например, христиан-ско-германский круг поверий, где отмечена точка зрения, согласно которой тело Адама было создано из восьми частей, при этом плоть его - это земля, кости - скалы, его кровь - море, его волосы - растения, его мысли - облака8. В обоих случаях миф исходит из пространственно-физического соответствия между миром и человеком, чтобы затем сделать на основании этого соответствия заключение о единстве происхождения. И этот переход не ограничивается указанным, при всем его значении все же частным отношением мира и человека, его применение встречается в самых различных сферах наличного бытия. Мифологическое мышление вообще отличается тем, что не знает чисто идеального «подобия», и каждый вид сходства для него - свидетельство изначальной общности, тождества сущности (см. выше: С. 83 и далее), и это прежде всего касается подобия, аналогии пространственной структуры. Простая возможность почленного соотнесения некоторых пространственных целостностей становится для мифологического воззрения непосредственным поводом сплавить их воедино. Отныне они становятся различными формами выражения одной и той же сущности, которая может представать в самых различных измерениях. Благодаря этому своеобразному принципу мифологического мышления пространственное удаление в нем определенным образом постоянно отрицается и снимается. Самое удаленное сливается с ближайшим, как только его удается каким-то образом в нем «отразить». Насколько глубоко укоренена эта черта, видно, в частности, из того, что она так никогда и не была полностью изжита, несмотря на все достижения чистого познания и «точного» понимания пространства. Еще в XVIII в. Сведенборг пытался построить в «Arcana coelestia» свою «систему» интеллигибельного мира в соответствии с этой категорией

106

универсального соответствия9. В результате происходит падение всех пространственных границ - ведь так же, как человек в мире, так и вообще все мельчайшее отобразимо в самом большом, все самое удаленное - в ближайшем, а тем самым и тождественно в сущности. Соответственно, существует не только мифологическая «анатомия», в которой определенные части человеческого тела эквивалентны определенным частям мира, но и мифологическая география и космография, в которых строение земли описывается и характеризуется соответственно тем же основным представлениям. Часто и то, и другое, и мифологическая анатомия, и мифологическая география срастаются воедино. На разделенной на семь частей карте мира, содержащейся в гиппократическом сочинении о числе семь, земля представлена как человеческое тело: голова - Пелопоннес, Истм - спинной мозг, Иония - диафрагма, т.е. собственно нутро, «пуп мира». И все духовные и нравственные свойства народов, населяющих эти местности, мыслятся как каким-то образом зависимые от этой «локализации»10. Здесь, на пороге классической греческой философии, мы встречаемся с представлением, которое если и может быть понято, то только исходя из широко распространенных мифологических параллелей. Достаточно сопоставить изложенную здесь схему земли и пространства вообще с универсальным пространственным схематизмом зуньи, чтобы тут же обнаружить их глубинное духовное родство11. Для мифологического мышления между тем, что «есть» вещь, и местом, где она находится, связь никогда не бывает чисто «внешней» или случайной, напротив, место само представляет часть ее бытия, вещь закреплена за местом множеством определенных внутренних связей. Например, в тотемистических представлениях члены определенного клана находятся в отношениях родственных связей не только между собой, но и с определенными участками пространства. Каждому клану принадлежит часто самым тщательным образом описанное направление в пространстве и определенный сектор, сегмент пространства в целом12. Если член какого-либо клана умирает, то при погребении тщательно следят за тем, чтобы его тело приняло те положение и направление в пространстве, что свойственны его клану и существенно важны13. Во всем этом проявляются обе основные черты мифологического ощущения пространства - сплошная квалификация и партикуляризация в качестве исходной точки и систематизация в качестве цели, к которой оно стремится. Вторая черта нашла свое ясное выражение в форме «мифологической географии», произошедшей от астрологии. Уже в старовавилонский период земной мир делится на четыре области соответственно принадлежности небесным силам: над Аккадом, т.е. Вавилонией, на юге господствует и выступает хранителем Юпитер, над Амурру, западной областью, господствует Марс, в то время как Субарту и Элам на севере и востоке подлежат, соответственно, попечению Плеяд и Персея14. Позднее, с возникновением семичленной системы планет, мир стали членить на семь частей, как в Вавилонии, так и в Индии и Персии. При этом возникает впечатление, что мы находимся на макси-

107

мальном удалении от тех примитивных классификаций, которые проецируют все бытие на человеческое тело, что узко чувственное воззрение преодолено поистине универсальным и космическим, однако принцип соотнесения при этом остался прежним. Мифологическое мышление берет совершенно определенную, конкретно-пространственную структуру, чтобы по ней выстраивать полную систему «ориентации» в мире. Кант в коротком, но чрезвычайно характерном для его образа мысли сочинении «Что значит ориентироваться в мышлении?» попытался определить истоки понятия «ориентация» и проследить его дальнейшее развитие. «Как бы далеко мы ни заходили в своих понятиях и как бы мы при этом ни абстрагировались от чувственности, им все же присущи всегда образные представления... Да и как иначе мы можем придать им смысл и значение, если не подводить под них какое-либо созерцание?»17* Исходя из этого, Кант показывает, как всякое ориентирование начинается с чувственно ощущаемого различия, а именно - с чувства различия правой и левой руки, и как оно потом поднимается в сферу чистого, математического созерцания, чтобы в конце концов вознестись до ориентирования в мышлении вообще, в чистом разуме. Если рассмотреть своеобразие мифологического пространства, сопоставив его со своеобразием чувственно созерцаемого пространства и математического «мысленного пространства», то можно будет проследить это развитие ориентации вплоть до еще более глубокого духовного пласта - можно будет четко определить ту точку перехода, где противопоставление, само по себе полностью коренящееся в мифологически-религиозном чувстве, начинает формироваться, принимать «объективную» форму, благодаря которой весь процесс объективации, наглядно-предметного освоения и толкования мира чувственных впечатлений получает новое направление.

2

Представление о пространстве оказалось одним из основных моментов мифологического мышления постольку, поскольку в нем обнаружилась тенденция превращать все различия, которые оно устанавливает и к которым прибегает, в пространственные различия и непосредственно актуализировать их в этой форме. При этом сами пространственные различия до сих пор рассматривались в основном как просто данные различия, т.е. предполагалось, что разделение и разграничение пространственных областей и пространственных направлений, разделение левого и правого, верхнего и нижнего и т.д. уже осуществлено в первичном чувственном впечатлении, без того, чтобы для этого потребовалась особая духовная работа, специфическая «энергия» сознания. Однако именно эта предпосылка и нуждается теперь в корректировке - ибо при более внимательном рассмотрении она противоречит тому, что мы выделили в качестве одной из основных черт

108

процесса созидания символических форм. Мы видели, что существенная и своеобразная работа всякой символической формы - языковой формы, так же как мифологической формы или формы чистого познания - состоит не в том, чтобы просто воспринять данный материал впечатлений, уже обладающий сам по себе твердой определенностью, заданным качеством и структурой, чтобы затем как бы извне навязать ему другую форму, порожденную собственной энергией сознания, напротив, мы видели, что характерная работа духа начинается гораздо раньше. При более детальном анализе и якобы «данное» оказывается уже прошедшим через определенные акты «апперцепции» - языковой, мифологической или логико-теоретической. Материал «есть» лишь то, чем он сделался благодаря этим актам; уже в его на первый взгляд простом и непосредственном состоянии материал оказывается обусловленным и определенным какой-либо первичной смыслозада-ющей функцией. Именно в этом первичном, а не во вторичном придании формы и заключено то, что составляет подлинную тайну любой символической формы и что не может снова и снова не вызвать философского изумления.

Таким образом, и в этом случае фундаментальная философская проблема состоит не в том, чтобы понять, в силу какого духовного механизма мифологическое мышление приходит к тому, чтобы соотносить чисто качественные различия с пространственными и как бы переводить их в пространственные, - а в том, чтобы ответить на вопрос об основном мотиве, которым оно руководствуется при первоначальном установлении самих этих пространственных различий. Каким образом вообще в мифологическом пространстве как целом возникает это выделение отдельных «областей» и отдельных направлений - как получается, что одна область (и направление) противопоставлена другим, «подчеркнута» в отношении других и отмечена особым значком? Это отнюдь не праздный вопрос, что сразу становится ясно, если учесть, что мифологическое сознание при этом выделении пользуется совершенно иными признаками и критериями, нежели признаки и критерии, к которым прибегает при решении той же задачи теоретико-научное мышление. Научное мышление достигает фиксации определенного пространственного порядка, соотнося чувственное многообразие впечатлений с системой чисто мысленных, чисто идеальных структур. С «оглядкой» на идеальный мир чистых геометрических структур, с оглядкой на прямую «саму по себе», окружность «саму по себе», шар «сам по себе», пользуясь выражением Платона, определяются и постигаются эмпирическая прямая, эмпирическая окружность и эмпирический шар. Вырабатывается совокупность геометрических отношений и законов, задающих норму и надежную направляющую для восприятия и интерпретации эмпирически-пространственных явлений. Теоретический взгляд на физическое пространство также оказывается под властью того же мыслительного мотива. Правда, здесь, похоже, постоянно включается не только чувственное созерцание, но и непосредственное чувственное ощущение - здесь отдельные «обла-

109

сти» и направления в пространстве становятся различимыми только тогда, когда мы связываем с ними какие-либо материальные различия нашей телесной организации, нашего физического тела. Однако если физический взгляд на пространство не может отказаться от этой телесной опоры, он все же все больше и больше стремится к тому, чтобы освободиться от нее. Весь прогресс «точной», в строгом смысле слова научной физики направлен на искоренение чисто «антропоморфных» компонентов физической картины мира. Так, в особенности в космическом пространстве физики чувственное противопоставление «верха» и «низа» теряет смысл. «Верх» и «низ» перестают быть абсолютными противоположностями, они значимы лишь в отношении эмпирического феномена тяготения и эмпирических закономерностей этого феномена. В общем виде физическое пространство характеризуется как силовое пространство: в то же время понятие силы восходит, в своем чисто математическом варианте, к понятию закона, к понятию функции. Но в структурном пространстве мифа мы обнаруживаем совершенно иные тенденции. Здесь не происходит - благодаря фундаментальному понятию закона - отделения общезначимого от частного и случайного, постоянного от переменного - нет, здесь властвует лишь один мифологический ценностный акцент, выражающийся в противопоставлении священного и профанного. Здесь никогда не бывает чисто геометрических или чисто географических, чисто идеально-мысленных или чисто эмпирически воспринимаемых различий; всякое мышление, как и всякое чувственное созерцание и восприятие покоится здесь на изначальном чувственном основании. Мифологическое пространство в целом, как бы далеко ни зашли дифференциация и совершенствование его структуры, продолжает оставаться включенным, словно погруженным в это основание. Установление определенных границ и различий в этом пространстве проходит, соответственно, не путь поступательных мыслительных определений, интеллектуального анализа и синтеза - здесь дифференциация пространства в конечном счете восходит к дифференциации, осуществляемой в этом самом чувственном основании. Места и направления в пространстве расходятся потому, что с ними связывается различный смысловой акцент, степень расхождения также определяется этим акцентом, расхождения и противопоставления устанавливаются в соответствии с различной мифологической оценкой.

В этой оценке осуществляется спонтанный акт мифологически-религиозного сознания; однако в то же время, с объективной точки зрения, она соотносится с определенным фундаментальным физическим фактом. Развитие мифологического чувства пространства везде исходит из противопоставления дня и ночи, света и тьмы. Властная сила, с которой это противопоставление царит над мифологически-религиозным сознанием, прослеживается вплоть до наиболее развитых культурных религий. Некоторые из этих религий, в особенности иранская, могут быть буквально представлены в качестве полного развертывания, последовательной систематизации одного этого противо-

110

поставления. Но и там, где это различие и противоречие представлено не с такой острой смысловой определенностью, не с такой почти диалектической заостренностью, оно все же опознается в качестве одного из латентных мотивов религиозного строения космоса. Что касается религий «примитивных» народов, то, например, религия индейцев кора, так подробно описанная Пройсом, полностью подчинена и пронизана этим противопоставлением света и тьмы. Вокруг него обвивается, опираясь на него развертывается мифологическое чувство и все мифологическое миропонимание, присущее кора15. Но и в целом в преданиях почти всех народов и почти всех религий процесс сотворения мира непосредственно сливается с процессом сотворения света. Вавилонское предание о сотворении мира описывает появление мира как результат борьбы Мардука, бога утреннего и весеннего солнца, против хаоса и тьмы, олицетворенных чудовищем Тиамат. Победа света становится началом мира и миропорядка. Египетские предания о начале мира также толковались как отражение ежедневного явления восхода солнца. Первый акт творения начинается здесь с появления яйца, выплывающего из первобытных вод: из этого яйца рождается бог света Ра, чье появление описывается самым различным образом, однако все эти описания восходят к одному феномену: прорыву света в ночи16. А то, как живое представление этого изначального феномена проявилось в ветхозаветном предании о сотворении мира, придав ему его полный конкретный «смысл», не требует особого рассмотрения после того, как Гердер сначала указал на эту связь, а затем разобрал ее с тончайшим чутьем и описал с необычайной силой слова. Талант Гердера не только видеть все духовное как структуру, но и непосредственно вживаться в процесс порождения этой структуры, пожалуй, не проявляется нигде с такой силой и блеском, как в этой интерпретации первой главы книги Бытия. Для него история творения мира - не что иное, как повествование о рождении света, каким его каждый раз заново переживает мифологический дух в становлении каждого нового дня, в начале каждой зари. Для мифологического воззрения это появление не просто событие - это подлинное зарождение, это не циклический, подчиняющийся определенному правилу естественный процесс, а сама индивидуальность, сама неповторимость. Слова Гераклита, гласящие, что «Солнце... новое ежедневно»18*, были сказаны в истинно мифологическом духе. И если мы видим здесь перед собой первый характерный шаг мифологического мышления, то и в его дальнейшем продвижении противопоставление света/тьмы, дня и ночи оказывается живым, движущим мотивом. Трёльс-Лунд в утонченном и увлекательном исследовании проследил становление и развитие этого мотива от первых примитивных истоков и до той универсальной развитой формы, которую он получил в астрологии. «Мы исходим из того, - пишет он по поводу рассматриваемой проблемы, - что восприимчивость к свету и чувство места представляют собой две первичные и самые глубинные формы человеческой интеллектуальной способности. Они обозначили пути наиболее существенного ду-

111

ховного развития как индивида, так и рода. Исходя из них, даются ответы на три великих вопроса, самим наличным бытием задаваемых каждому из нас: «Где ты?» - «Кто ты?» - «Что ты должен делать?»... Для каждого жителя земного шара, который сам не светится, смена света и тьмы, дня и ночи является первым импульсом и последней целью его мыслительной способности. Не только наша Земля, но и мы сами, наше собственное духовное Я, от первого нашего неуверенного взгляда на свет до наших высших религиозных и моральных чувств рождены и вскормлены Солнцем... Прогрессирующее понимание различия дня и ночи, света и тьмы является самым сокровенным нервом развития человеческой культуры»17.

назад содержание далее



ПОИСК:




© FILOSOF.HISTORIC.RU 2001–2023
Все права на тексты книг принадлежат их авторам!

При копировании страниц проекта обязательно ставить ссылку:
'Электронная библиотека по философии - http://filosof.historic.ru'