Часть 6.

Именно это различие является той точкой, где начинается также всякое выделение отдельных пространственных областей, а вместе с ним и любое членение мифологического пространства как целого. Характерный мифологический акцент «священного» и «профанно-го» распределяется среди отдельных областей и направлений различным образом и тем самым придает им определенный мифологически-религиозный облик. Восток и запад, север и юг: это в данном случае не просто различия, которые существенно однородным образом служат ориентации в пределах эмпирического мира восприятия, нет, в каждом из них присутствует собственное специфическое бытие и собственное специфическое значение, внутренняя мифологическая жизнь. Насколько серьезно каждое особое направление воспринимается здесь не как абстрактно-идеальное отношение, а как самостоятельное, наделенное собственной жизнью «создание» - следует, в частности, из того, что оно нередко приобретает высшую степень конкретного воплощения и конкретного обособления, на какие вообще способен миф, - возвышается до положения особого бога. Уже на относительно низкой ступени развития мифа мы встречаем отдельных богов направлений: богов востока и севера, запада и юга, «нижнего» и «верхнего» мира18. И, пожалуй, нет такой, даже и самой «примитивной» космологии, в которой противопоставление четырех сторон света не выступало бы в какой-либо форме в качестве кардинального момента восприятия и толкования мира19. Таким образом, к мифологическому мышлению в прямом смысле могут быть отнесены слова Гёте:

Gottes ist der Orient! Gottes ist der Okzident! Nord- und s?dliches Gel?nde Ruht im Frieden seiner H?nde19'.

Однако прежде появления этого единства универсального чувства пространства и универсального чувства бога, в котором растворяются все частные противоположности, мифологическое сознание сначала должно пройти сами эти противоположности и развести их сами по себе с достаточной определенностью. Каждая отдельная простран-

112

ственная характеристика приобретает определенный божественный или демонический, дружественный или враждебный, священный или проклятый «характер». Восток, как источник света, является одновременно и источником всякой жизни - запад, как место захода солнца, овевается ужасом смерти. Где бы ни возникала мысль об особом царстве мертвых, пространственно отделенном и противопоставленном царству живых, его постоянно помещают на западе. И это противопоставление дня и ночи, света и тьмы, рождения и могилы отражается в многообразно опосредованных формах и самых различных преломлениях мифологического восприятия отдельных конкретных жизненных обстоятельств. Все они получают как бы различное освещение в зависимости от того, в каком отношении они находятся к феномену восходящего или заходящего солнца. «Почитание света, - пишет Узенер в своей книге "Имена богов", - пронизывает все человеческое бытие. Основные черты этого культа являются общими для всех ветвей индоевропейской семьи народов, более того, они распространены еще шире; до сего дня мы, в значительной степени бессознательно, находимся под их властью. Из полусмерти сна нас пробуждает к жизни дневной свет; живой ищет "места под солнцем", "появиться на свет" значит родиться, а когда человек умирает, то "свет меркнет" в его глазах и он "покидает свет"... Уже в гомеровском эпосе свет - это благо и спасение... Еврипид называет свет дня "чистым": безоблачное голубое небо, пронизанное потоками света, представляет собой божественный прообраз чистоты, оно же стало, в то же время, основой для представлений об обиталище богов и царстве блаженных... Еще глубже уходит преобразование наглядных представлений в понятия морали, истины и справедливости... Из основного представления следует, что любое священное действие, все, к чему боги небесные призываются в качестве помощников и свидетелей, могло быть исполнено только под ясным дневным небом... Клятва, святость которой основана на том, что всё видящие и всё знающие, карающие боги призываются в свидетели, могла изначально произноситься только под открытым небом. Собрание, куда сходились свободные мужчины, отцы семейств рода или племени, чтобы судить и рядить, проходило в "священном кругу", под открытым небом... Это все простые, непосредственные представления; они возникают под воздействием неодолимой силы чувственных впечатлений - которые еще и для нас не утратили своего действия - и сами объединяются в единый замкнутый круг. В них бьет исконный, неиссякаемый источник религиозности и нравственности»20.

Во всех этих переходах мы опять-таки непосредственно ощущаем ту динамику, что является частью сущности всякой подлинной духовной формы выражения. Решающая функция любой такой формы заключается в том, что в ней жесткая граница между «внешним» и «внутренним», между «субъективным» и «объективным» становится текучей. Внешнее и внутреннее не просто стоят друг подле друга, как раздельные области, а отражаются друг в друге и только в этом взаимном

113

отражении раскрывают свое подлинное содержание. Таким образом, в форме пространства, начертанной мифологическим мышлением, отпечатывается и вся мифологическая форма жизни, в определенном смысле форма жизни может быть считана с формы пространства. Свое классическое выражение эта взаимосвязь нашла в римских сакральных ритуалах, которые характеризуется именно постоянным переносом одного на другое. Ниссен в своем основополагающем труде всесторонне осветил это процесс переноса. Он показывает, что мифологически-религиозное чувство священного нашло свою первую объективацию в обращении вовне, в саморепрезентации в форме пространственных представлений. Сакрализация начинается с выделения в пространстве как целом определенного участка, отличного от других и в религиозном отношении как бы обнесенного некоей оградой. Это понятие сакрализации, одновременно предстающее как пространственное ограничение, находит языковое выражение в слове templum. Ибо templum20* (греч. ???????) восходит к корню tern- «резать», то есть обозначает не что иное, как «отрезанный», ограниченный участок. В этом смысле оно поначалу обозначало священный, принадлежащий богу и освященный участок, а затем было перенесено на любую ограниченную часть земли, на пашню, на рощу, посвященные богу, царю или герою. Однако небесный свод в целом предстает по древнейшему религиозному представлению также таким замкнутым и освященным участком, святилищем, населенным одним божественным бытием и управляемым одной божественной волей. И это единство является отправной точкой сакрального членения. Небо делится на четыре части согласно сторонам света: передняя на юге, задняя на севере, левая на востоке и правая на западе. Из этого первоначального, чисто пространственного членения развивается вся система римской «теологии». Когда авгур наблюдал за небом, чтобы увидеть на нем предзнаменования относительно земных дел, каждое такое наблюдение начиналось с разделения неба на определенные участки. Идущая с востока на запад линия, заданная движением солнца, пересекалась под прямым углом другой, идущей с севера на юг. Этим пересечением двух линий, decumanus и cardo, как они именовались на языке жрецов, религиозное мышление создает свою первую основополагающую систему координат. Ниссен в деталях показал, как эта система переносится из области религиозной жизни на все области правовой, социальной, государственной жизни и как в процессе переноса происходит ее постоянная детализация и дифференциация. На нее опирается развитие понятий собственности и символики, с помощью которых отмечается и защищается собственность как таковая. Ибо акт проведения границы, основополагающий акт «лимитации», в силу которого и фиксируется собственность в религиозно-правовом смысле, во всех отношениях следует сакральной организации пространства. В записях римских землемеров введение лимитации приписывается Юпитеру и прямо связывается с актом сотворения мира. То есть получается так, словно лимитация переносит разграничения, господствующие в небе,

114

на землю и все земные обстоятельства. Лимитация также исходит из деления мира согласно сторонам света, заданному пересечением decumanus и cardo, восточно-западной и северно-южной. Она начинается с простейшего деления, на дневную и ночную сторону, за которым вторым шагом следует деление, согласно прибавляющемуся или убывающему дню, на утреннюю и вечернюю стороны. С этой формой лимитации самым тесным образом связано римское государственное право; на нее опирается разделение ager publicus и ager divisus et adsignatus, то есть общественных и частных владений. Ибо только та земля, что ограничена нерушимыми математическими границами, «лимитирована» и снабжена знаками, может считаться частной собственностью. Подобно тому, как это ранее делал бог, теперь государство, община или отдельное лицо, используя опосредующую идею templum'a, отрезает себе определенную часть пространства и осваивается в ней. «Совсем не безразлично, каким образом авгур делит небо; ведь хотя воля Юпитера и распространяется на весь небосвод, подобно тому как pater familiae властвует над всем домом, однако в различных областях обитают другие боги, и линии проводятся в зависимости от желания узнать волю того или иного бога. Немедленным следствием установления границ является то, что выделенный участок тут же заселяется духом... Не только у города, но и у перепутья и дома, не только у поля, но и у отдельной пашни и виноградника, не только у дома в целом, но и у каждого помещения в нем есть свой бог. Божество познается по его действиям и окружению. Так что каждый бог, связанный с определенным местом, обладает индивидуальностью и именем, которое и должен называть человек, призывая его»21. Эта система, и далее определявшая структуру италийских городов, порядок пространственной организации римского военного лагеря, план и внутреннее устройство римского дома, ясно показывает, как всякое дальнейшее пространственное разграничение, как каждая новая веха, установленная мифологическим мышлением и мифологически-религиозным чувством в пространстве, одновременно становится вехой и общего развития духовной и нравственной культуры. Эта связь даже может быть прослежена вплоть до первых шагов теоретической науки. Каким образом истоки научной математики в Риме восходят к записям римских землемеров и используемой ими системе пространственной ориентации, показал в своей работе Мориц Кантор22. В классических основоположениях математики у греков также то и дело обнаруживаются отзвуки древнейших мифологических представлений, чувствуется дыхание того благоговения, что изначально окружает пространственную «границу». В идее пространственного ограничения развивается форма логико-математического определения. Граница и безграничное, ????? и ??????? противостоят у пифагорейцев и Платона как определяющее и неопределенное, как форма и бесформенность, как добро и зло. Так из первоначальной мифологически-пространственной ориентации вырастает чисто мыслительная ориентация в космическом порядке. Язык еще сохранил живые следы этой связи - как, например, латин-

115

ское выражение для чисто теоретического созерцания, contemplari, этимологически и предметно связано с идеей templum, ограниченного пространства, в котором авгур проводит свои наблюдения за небом23. А от античного мира та же теоретическая, как и религиозная «ориентация» перешла к христианству, проникнув в систему христианско-средневекового вероучения. План и строение средневекового храма обнаруживают характерные черты той же символики сторон света, свойственной мифологическому чувству пространства. Солнце и свет уже не являются более сами божествами, однако они по-прежнему служат ближайшими и непосредственными знамениями божественного, божественной воли спасителя и его божественной мощи. Историческая действенность христианства и его историческая победа были буквально связаны с тем, что оно оказалось способным воспринять и переработать языческое почитание солнца и света. Место культа sol invictus21* заняла вера в Христа как «солнце справедливости»24. Соответственно, и в раннем христианстве сохранялась ориентация храма и алтаря на восток, в то время как юг был символом святого духа, а север, напротив, символом богоотступничества, отвращения от света и веры. Крестящегося ставят на запад, чтобы он отрекся от дьявола и его дел, а затем на восток, к райской стороне, чтобы он заявил о вере в Христа. Четыре оконечности креста также отождествляются с четырьмя сторонами света и соответствующим делением мира. На этом простом схематическом основании и в христианстве строится все более утонченная и углубленная символика, в которой все внутреннее содержание веры словно выступает наружу, объективируясь в элементарных пространственных отношениях25.

Если еще раз окинуть взглядом все эти примеры, то станет ясно, что в них, при том что чисто фактически, содержательно они принадлежат самым различным культурам и самым разнообразным ступеням развития мифологически-религиозного мышления, проявляется одна и та же установка, один и тот же характер мифологического пространственного сознания. Это сознание может быть уподоблено тончайшему эфиру, пронизывающему самые разнообразные способы выражения мифологического духа и связывающему их воедино. Когда Ку-шинг говорит о зуньи, что благодаря семичастному членению их пространства вся их картина мира, вся их жизнь и деятельность также оказываются полностью систематизированными, так что, например, если они разбивают совместный лагерь, то положение отдельных групп и отрядов в нем оказывается определенным заранее, - нельзя не заметить, что структура и порядок организации римского лагеря оказываются полностью аналогичными. Ведь и у римлян план лагеря строился по образцу плана города, при том что сам город строился в соответствии с общим планом мира и сторонами света. Например, Полибий сообщает, что когда римское войско занимало выбранное для лагеря место, то ситуация при этом была такой, словно возвращающиеся домой горожане расходятся по домам26. В обоих случаях

116

пространственное распределение воинских соединений считается делом не внешним или случайным, но обусловленным и предопределенным совершенно определенным фундаментальным сакральным представлением. И именно сакральные воззрения повсеместно соединяются с общим представлением о пространстве и пониманием определенных границ в пространстве. Своеобразное мифологически-религиозное первобытное чувство связано с фактом пространственного «порога». Таинственные обычаи - почти повсюду однотипные или схожие - являются выражением почитания порога и страха перед его священностью. Еще у римлян Terminus является особым богом, а в празднике терминалий предметом почитания является сам пограничный камень, который украшали венками и окропляли кровью жертвенного животного27. Из почитания храмового порога, отделяющего пространство жилища бога от профанного мира снаружи, развилось, судя по всему, в совершенно различных культурно-исторических ареалах понятие собственности как фундаментальное религиозно-правовое понятие. Именно священность порога охраняла изначально обиталище бога, а затем и - в форме межей и других земельных знаков - страну, поле, дом от всякого вражеского нападения и вторжения28. Зачастую и языковые выражения религиозной боязни и почитания по своему происхождению восходят к фундаментальному чувственно-пространственному представлению трепета перед определенным местом в пространстве29. Более того, эта символика пространства переходит и на представление и выражение тех жизненных ситуаций, что не состоят с пространством ни в каком, даже самом опосредованном отношении. Где бы ни придавало мифологическое мышление и мифически-религиозное чувство некоторому содержанию особый ценностный акцент, где бы оно ни выделяло его в отношении других, придавая ему своеобразное значение, оно постоянно сообщает ему это качественное отличие в образе пространственного выделения. Всякое мифологически значимое содержание, всякое выхваченное из сферы обыденного и повседневного жизненное обстоятельство образует своего рода особый круг наличного бытия, огороженную область бытия, отделенную от окружения прочными рубежами и лишь в этой отрешенности достигающую своего собственного, индивидуально-религиозного очертания. Для вступления в этот круг, как и для выхода из него, действуют совершенно определенные сакральные правила. Переход из одной мифологически-религиозной зоны в другую всегда связан с тщательно соблюдаемыми ритуалами перехода. Именно они регламентируют не только перемещение из одного города в другой, из одной страны в другую, но и вступление в каждую новую фазу жизни, переход от отрочества к взрослому состоянию, от холостяцкой жизни к браку, начало материнства и т.д.30 В этом случае действует та общая норма, что обнаруживается в развитии всех форм выражения духа. Если чисто внутреннее должно быть объективировано, должно превратиться во внешнее, то всякое созерцание внешнего, в свою очередь, продолжает в течение долгого времени оставаться пронизанным

117

внутренними характеристиками. Даже там, где созерцание, как кажется, полностью находится в круге «внешнего», в нем все-таки поэтому ощущается биение внутренней жизни. Пределы, полагаемые в фундаментальном чувстве священного человеком самому себе, становятся первой исходной точкой, с которой начинается проведение пространственных границ, с которой это членение и эта организация поступательно распространяется на физический космос в целом.

3

Как ни значима фундаментальная форма пространства для структуры мифологического предметного мира - все же, пока мы останавливаемся на ней, дело выглядит так, словно мы еще и не проникли в подлинное бытие, в поистине «внутреннюю часть» этого мира. Уже языковое выражение, используемое нами для обозначения этого мира, может нам на это указать: ведь «миф», соответственно своему изначальному значению, содержит не пространственный, а временной аспект действительности, в котором и идет рассмотрение мира в целом. Настоящий миф начинается только там, где рассмотрение универсума и его отдельных частей и сил не просто идет в форме определенных образов, через демонических и божественных персонажей, но и где этим персонажам присущи возникновение, становление, жизнь во времени. Лишь там, где дело не ограничивается статическим созерцанием божественного, а где божественное развертывает свое бытие и свою природу во времени, где совершается переход от изображения божеств к истории божеств, к повествованию о божествах, - лишь там мы и встречаем «мифы» в более узком и специфическом значении. При этом, если разложить понятие «повествование о божествах» на составляющие, то акцент придется не на вторую, а на первую часть. Временное представление доказывает свой примат тем, что оказывается буквально одним из условий полноценного формирования понятия божественного. Бог конституируется лишь через свою историю - вычленяется из массы безличных природных сил и противопоставляется им как самостоятельное существо. Лишь по мере того как мифологический мир некоторым образом приходит в движение, по мере того как он оказывается миром не чистого бытия, а событий, в нем удается различить определенные отдельные фигуры, обладающие самостоятельными и индивидуальными очертаниями. Особенности происхождения, деяний и страданий и создают основание для разграничения и определения. Первый шаг, который этому предшествует, заключается в том, чтобы к этому времени в общем виде выработалось различение, лежащее в основе мифологически-религиозного сознания вообще, т.е. противопоставление «священного» и «профанного». Однако в пределах этого общего понимания, выражающегося уже в чисто пространственном размежевании и про-

118

ведении границ, подлинное обособление, истинное членение мифологического мира происходит лишь благодаря тому, что вместе с включением формы времени этот мир приобретает, так сказать, измерение глубины. Настоящий характер мифологического бытия раскрывается лишь там, где оно предстает как бытие возникновения. Вся священность мифологического бытия берет в конечном итоге свои истоки в священности возникновения. Она связана не непосредственно с содержанием данности, а с ее происхождением; не с ее свойствами, а с ее происхождением. Лишь в силу того, что определенное содержание уходит во временную даль, смещается в глубь прошлого, оно предстает не просто принятым в качестве священного, мифологического и религиозно значимого, но и легитимированным в качестве такового. Время представляет собой изначальную форму этой духовной легитимации. Не только специфически-человеческое наличное бытие, не только обычаи, нравы, социальные нормы и позиции получают причастность к этой сакрализации в силу происхождения от установлений доисторических, первобытных времен - само наличное бытие, «природа» вещей также становится подлинно понятной мифологическому чувству и мифологическому мышлению только с этой точки зрения. Какая-либо примечательная черта в картине природы, какая-либо определенная характеристика вещи или образа действия считается «объясненной», как только она оказывается связанной с некоторым уникальным событием прошлого и тем самым обнаруживается ее мифологическое происхождение. Мифологические предания всех времен и народов полны конкретных примеров объяснений такого рода31. Тем самым уже достигнута ступень, на которой мысль не может успокоиться простой данностью, будь то вещей, будь то обычаев и предписаний, их непосредственным наличным бытием и простым настоящим, но в то же время она тут же удовлетворенно останавливается, как только ей удается каким-либо образом преобразовать это настоящее в форму прошедшего. Само прошедшее уже не обладает никаким «почему»: оно само есть «почему» вещей. Именно этим отличается мифологическое представление о времени от представления исторического: для истории существует абсолютное прошлое как таковое не способное стать объяснением и не стремящееся к этому. Если история растворяет бытие в постоянной череде становления, где нет выделенных точек, и каждая точка отсылает к предыдущей, предшествующей ей, так что регресс в прошлое становится regressus in infmitum, - то миф хотя и отсекает бытие от становления, настоящее от прошедшего, однако он застывает в прошедшем, как только оно достигнуто, как стабильном и несомненном состоянии. Время не принимает для него формы чистого отношения, в котором моменты настоящего, прошлого и будущего постоянно сдвигаются и переходят друг в друга, напротив, для него жесткий барьер отделяет эмпирическое настоящее от мифологических истоков, не давая им возможности поменяться местами. С учетом этого становится понятным, почему до сих пор мифологичес-

119

кое сознание - несмотря на то фундаментальное и поистине конституирующее значение, каким обладает для него общее представление о времени, - часто характеризовалось как «вневременное» сознание. Ибо в сравнении с объективно-космическим и объективно-историческим временем миф действительно отличает подобное безвременье. В сравнении с относительными временными ступенями мифологическое сознание в своих ранних фазах еще пребывает в состоянии той же недифференцированности, что характерна для определенных фаз языкового сознания32. В нем еще господствует - если воспользоваться словами Шеллинга - «абсолютно праисторическое время», неделимое по самой своей природе, «это абсолютно тождественное время, а потому, какую бы длительность ни придавать ему, его следует рассматривать лишь как момент, т.е. как время, в каком начало что конец и конец что начало, некое подобие вечности, потому что сама вечность - это не последовательность времен, а лишь единое время; как и то время - оно единое время, действительное не в себе самом (как последовательность времен), но становящееся временем лишь относительно последующего (когда само оно становится прошлым)»33·22*.

Если же мы попытаемся проследить, как это мифологическое «протовремя» постепенно превращается в «собственно» время, как оно переходит в сознание последовательности, то найдем подтверждение того фундаментального отношения, на которое нас уже натолкнуло рассмотрение языка. И в том случае выражение отдельных языковых отношений вырабатывается по модели пространственных отношений. Между тем и другим поначалу отсутствует четкое разделение. Всякая ориентация во времени предполагает ориентацию в пространстве - и лишь по мере того, как пространственная ориентация совершенствуется и создает определенные духовные средства выражения, для непосредственного чувства и для мыслящего сознания также происходит дифференциация отдельных временных характеристик. Одно и то же конкретное представление, смена света и тьмы, дня и ночи служит основой для первичного представления о пространстве и первичного членения времени. И точно так же одна и та же схема ориентации, поначалу чисто интуитивно ощущаемое различение секторов небесной сферы и сторон света, определяет разделение как пространства, так и времени на отдельные участки. Подобно тому, как простейшие пространственные отношения, такие как право-лево, вперед-назад, выделяются благодаря тому, что движение дневного светила прочерчивает одну осевую линию (восток-запад), затем пересекаемую второй (север-юг), так и представление о временных отрезках также восходит к этому пересечению. У народов, которые довели эту систему до высшей степени четкости и духовного совершенства, эта связь часто находит отзвук и в наиболее общем языковом выражении, выработанном ими для времени. Латинское tempus, родственное греческим ??????? и *?????? (сохранилось в форме множественного числа: ??????), возникло из идеи и обозначения templum'a. «Основные слова ??????? (tempus),

120

templum означают не что иное, как отрезание, пересечение: пересечение стропил или балок еще и в языке позднейших плотников называются templum; в ходе естественного прогресса из этого возникло значение рассеченного таким же образом пространства, в tempus участок неба (например, восток) перешел в значение времени дня (соответственно утра), а затем - времени и вообще»34·23*. Разделение пространства на отдельные направления и участки параллельно сопровождается разделением времени на отдельные участки - и то и другое представляет собой лишь два различным момента постепенного просветления духа, началом чему стало представление о физическом протофеномене света.

В силу данной связи и здесь время в целом и каждый отрезок времени в частности оказываются наделенными своеобразным мифологически-религиозным «характером», своеобразным акцентом «священности». Как мы уже видели, для мифологического ощущения место в пространстве, пространственное направление является выражением не просто отношения, а самостоятельного существа, бога или демона, - то же относится и ко времени и его членению. Даже высокоразвитые культурные религии сохранили это основное представление и эту веру. В религии персов из общего почитания света был развит культ времени и отдельных временных отрезков: столетий и годов, четырех времен года, месяцев, равно как и отдельных дней и часов. Особенно большое значение этот культ приобрел в религиозном почитании Митры35. Мифологическое представление о времени вообще, подобно мифологическому представлению о пространстве, является вполне качественным и конкретным, а не количественным и абстрактным. Для мифа нет времени, равномерной длительности, периодического повторения или последовательности «самих по себе», напротив, для него есть только определенные содержательные структуры, которые, в свою очередь, представляют собой проявление определенных «временных структур», исчезновения и появления, ритмического бытия и становления36. В силу этого время как целое делится посредством определенных пограничных точек и своего рода тактовых черт; однако изначально эти отрезки существуют как непосредственно воспринимаемые, а не как измеренные или отсчитанные. Всякая религиозная деятельность человека обнаруживает подобное ритмическое членение. В ритуале тщательно прослеживается, чтобы определенные сакральные акты совпадали с определенным временем и временными отрезками, - вне этих отрезков они утратили бы всякую сакральную силу. Все религиозное поведение членится соответственно определенной периодической временной схеме, например, семи или девяти дням, неделям и месяцам. «Священное время», время праздника, прерывает равномерное течение событий, вводя в это течение определенные разграничительные линии. В особенности фазы луны служат источником определения ряда подобных «критических дат». Согласно сообщению Цезаря, Ариовист откладывал начало военных действий до новолуния; лакедемоняне ждали полнолуния, чтобы отправиться в

121

поход. В основе всего этого лежит, как и в случае пространства, представление, согласно которому проведение временных границ и рубежей отнюдь не является делом всего лишь установления конвенциональных значков, служащих подспорьем мышлению, но что отдельные отрезки времени сами по себе обладают качественной формой и качественным своеобразием, самостоятельной сущностью и действенностью. Они образуют не просто равномерный, чисто экстенсивный ряд, но каждому из них присуща интенсивная наполненность, в силу чего они оказываются сходными и несходными, гармонизирующими или противоречащими друг другу, дружественными или враждебными37.

И в самом деле, похоже, что задолго до того как в сознании человека образовались первые определенные понятия основных объективных различий числа, времени и пространства, этому сознанию была присуща тончайшая чувствительность всякой своеобразной периодичности и ритмичности, господствующей в жизни человека. Уже на низших культурных ступенях, у первобытных народов, едва обладающих первыми навыками счета и у которых поэтому не может быть и речи о каком-либо количественно-точном понимании временных отношений, мы обнаруживаем то же субъективное чувство живой динамики временных событий, причем зачастую развитое с поразительной остротой и тонкостью. Существует своего рода мифологически-религиозное «чувство фазы», сопровождающее у них все происходящее в жизни, в особенности все значимые периоды жизни, все решающие изменения и переходы. Уже на низших ступенях эти переходы, важнейшие вехи в жизни как рода, так и отдельного человека, обычно отмечаются в культовом плане, выделяясь тем самым из однообразного течения событий. Множество тщательно соблюдаемых ритуалов охраняют их начало и конец. Этими ритуалами осуществляется своего рода религиозное членение однообразного потока наличного бытия, простого «протекания» времени; благодаря им каждая особая фаза жизни приобретает свой особый религиозный поворот, а тем самым - и свой собственный специфический смысл. Рождение и смерть, беременность и роды, наступление зрелого возраста, вступление в брак - все это отмечено особыми ритуалами перехода и инициации38. Религиозное выделение отдельных отрезков жизни, достигаемое с помощью этих ритуалов, оказывается временами настолько резким, что в результате буквально прерывается последовательное течение жизни. Широко распространено встречающееся в самых разных формах поверие, согласно которому человек, переходя из одного круга жизни в другой, оказывается в каждом из них другим Я, - например, что при наступлении половой зрелости ребенок умирает, чтобы родиться заново юношей и мужчиной. Вообще между двумя значимыми периодами жизни всегда находится некоторая более или менее длительная «критическая фаза», уже внешне отмеченная множеством позитивных предписаний и негативных запретов и табу39. Из этого ясно, что для мифологического мировоззрения, как и для ми-

122

фологического чувства, прежде чем в нем выработается представление собственно космического времени, существует своего рода биологическое время, ритмическое колебание самой жизни. Более того, само космическое время, в том виде, как его начинает воспринимать миф, переживается им не иначе как в этом своеобразном биологическом оформлении и преобразовании. Ибо и регулярность природных явлений, периодичность обращения небесных тел и смены времен года представляется мифу именно как процесс жизнедеятельности. Смена дня и ночи, пробуждение и угасание растительного мира, цикл времен года: все это постигается мифологическим сознанием поначалу лишь через проекцию всех этих явлений на наличное бытие человека, в котором они отражаются, как в зеркале. В этой взаимной соотнесенности возникает мифологическое чувство времени, наводящее мосты между субъективной формой жизни и объективным созерцанием природы. Уже на ступени магического миросозерцания обе формы предстают переплетенными и взаимосвязанными. Этой взаимосвязью и объясняется магическая определимость объективных событий. Движение солнца, ход времен года: все это регулируется здесь не непреложным законом, поскольку подвержено демоническим влияниям и магическим воздействиям. Разнообразнейшие формы «аналогической магии» служат для того, чтобы влиять на задействованные при этом силы, поддерживать или усмирять их. Народные обычаи, и сегодня связанные с решающими моментами годового цикла, в особенности зимнего и летнего солнцеворота, позволяют угадывать - в несколько завуалированной форме - это первобытное представление. В подражательных играх и ритуалах, связанных с отдельными празднествами, в майских состязаниях, в различных обрядах с венками, в огнях, зажигаемых на майские и рождественские праздники, на пасху и в дни солнцеворота, - во всех этих случаях в основе лежит представление, согласно которому животворящая сила солнца и вегетативных сил природы должна быть усилена действиями человека и защищена от воздействия враждебных сил. Всеобщее распространение этих обычаев - обширный материал, собранный Вильгельмом Маннхардтом относительно греческого и римского, а также славянского и германского мира, был дополнен Хиллебрандтом, присоединившим к ним, в частности, описания древнеиндийских празднеств солнцеворота40, - доказывает, что мы имеем в данном случае дело с представлениями, восходящими к фундаментальной форме мифологического сознания. Первичное мифологическое «чувство фазы» не может воспринимать время иначе как в образе жизни - поэтому и все то, что движется во времени, что возникает и исчезает согласно определенному ритму, оно непосредственно преобразует в форму жизни.

О том роде «объективности», который выражается в математически-физическом понятии, о том «абсолютном времени» Ньютона, которое «протекает само по себе и без соотнесенности с каким-либо внешним предметом», мифу, таким образом, не известно ничего. Он не

123

знает этого математически-физического времени, как не знает и времени «исторического» в строгом смысле слова. Ведь и историческое сознание времени несет в себе совершенно определенные «объективные» моменты. Оно опирается на твердую «хронологию», на четкое различение предшествующего и последующего и на сохранение твердо определенного, однозначного порядка следования отдельных временных моментов. Мифу чуждо подобное разделение отдельных временных ступеней и включение их в одну единую жесткую систему, где каждому событию отводится одно и только одно место. Закон «конкреции», сращения членов отношения41 (в столь значительной мере свойственный мифологической форме мышления, что везде, где только это мышление устанавливает некоторое отношение, оно сразу же приводит члены этого отношения в состояние взаимопроникновения, взаимного перехода), полностью действует и в мифологическом сознании времени. Здесь также не удается обнаружить разделение времени на четко разграниченные временные ступени - на прошлое, настоящее и будущее, - напротив, то и дело сознание поддается тенденции и искушению нивелировать эти различия, более того, переводить их в конце концов в полное тождество. В особенности магия отличается тем, что переносит свой универсальный принцип, «pars pro toto», с пространства на время. Подобно тому как в физически-пространственном смысле каждая часть не только замещает целое, но и есть, с магической точки зрения, целое, так и все временные различия и границы преодолеваются магическими связями воздействия. Магическое «сейчас» - отнюдь не просто сейчас, не только изолированная точка настоящего, но и, выражаясь словами Лейбница, «charg? du pass? et gros de l'avenir», - несет в себе прошлое и беременно будущим. В этом смысле прежде всего мантика, в которой наиболее явственно выражается это своеобразное качественное «сращение» всех временных моментов, является интегрирующей составляющей мифологического сознания.

Однако это сознание поднимается на новую ступень, как только оно перестает, как в магии, ориентироваться на достижение отдельного результата, удовлетворяясь этим воздействием и успокаиваясь на нем, и обращается к бытию и событиям как целому, все больше и больше проникаясь созерцанием этого целого. Оно постепенно высвобождается из непосредственной вплетенности в чувственное впечатление и сиюминутный чувственный аффект. Вместо того чтобы жить отдельной точкой настоящего или простой серией подобных точек настоящего, в непосредственном протекании отдельных фаз события, сознание все больше и больше обращается к рассмотрению вечного круговорота событий. Этот круговорот все еще не столько мыслится, сколько непосредственно ощущается; однако уже в этом ощущении для мифологического сознания возникает уверенность в существовании всеобщего, универсального миропорядка. Теперь определенным душевным содержанием, индивидуально-личными чувствами наполняется уже не отдельная вещь, отдельное физическое наличное бытие, как это

124

обычно происходит при мифологическом одушевлении природы, теперь внимание направляется на повсюду проявляющуюся меру, ощущаемую в целом мировых событий. Чем сильнее формируется это ощущение, тем больше оно будит мифологическое мышление, ставя перед ним новую проблему. Дело в том, что отныне рассмотрение обращено не на простое содержание происходящего, а на его чистую форму. И в этом случае мотив времени становится опосредующим звеном: ибо хотя время для мифа не постижимо иначе, нежели конкретно представленным в определенном физическом процессе, в особенности в движении светил, однако тем не менее оно несет в себе и момент, принадлежащий уже другому, чисто идеальному «измерению». Одно дело, когда отдельные силы природы становятся предметом мифологического толкования и религиозного почитания как сами отдельные явления, совсем другое, когда они предстают лишь в качестве своего рода носителей всеобщего временного порядка. В первом случае мы еще всецело пребываем в круге субстанциальных представлений: солнце, луна и созвездия являются одушевленными божественными существами, но в то же время они являются отдельными индивидуальными вещами, наделенными совершенно определенными индивидуальными силами. В данном смысле эти божественные существа отличаются от подчиненных им демонических сил, властвующих в природе, только по степени, но не по способу действия. Но в то же время начинает зреть иное представление, новое осмысление божественного, когда мифологически-религиозное чувство оказывается направленным уже не на непосредственное наличное бытие отдельных объектов природы и на непосредственное действие отдельных сил природы, а когда и то, и другое наряду с непосредственным значением бытия приобретает, так сказать, характерное значение выражения: когда они становятся средством постижения господствующего над универсумом законопорядка. Теперь уже сознание направлено не на некоторое отдельное явление природы - пусть даже самое могущественное, - но каждый природный феномен служит уже лишь знаком иного, более общего, проявляющегося в нем и с его помощью. Там, где солнце и луна рассматриваются уже не только в соответствии с их физическом бытием и физическим воздействием (когда они только почитаются за их блеск и воспринимаются как дарователи света и тепла, влаги и дождя), где они вместо этого рассматриваются в качестве постоянной меры времени, позволяющей отсчитывать ход и закономерность происходящего, - там мы оказываемся на пороге принципиально преобразованного и углубленного духовного воззрения. От ритмичности и периодичности, которые ощущаются уже во всяком непосредственном наличном бытии, во всяком жизненном проявлении, мысль поднимается теперь к идее временного порядка как универсального, определяющего любое бытие и событие порядка судьбы. Лишь в этом облике судьбы мифологическое время становится поистине космической силой - силой, подчиняющей себе не только людей, но и демонов и богов, потому что вся жизнь и деятельность лю-

125

дей и даже богов возможны только в ней и благодаря ее нерушимым мерам и нормам.

Представление о таком подчинении на более низких ступенях развития может облекаться в еще совершенно наивные чувственные образы и выражения. У новозеландских маори есть мифологическое повествование, в котором сообщается, как Мауи, их прародитель и культурный герой, однажды поймал в западню солнце и с тех пор оно было вынуждено двигаться по небу не как попало, а согласно определенному порядку42. Однако чем дальше продвигается в этом направлении развитие и чем четче осуществляется разграничение собственно религиозного и магического миросозерцания, тем все более чисто духовным становится выражение и данного основного отношения. С особой ясностью этот поворот от чувственно-единичного ко всеобщему, от обожествления отдельных сил природы к универсальной мифологии времени может быть прослежен на родине всех «астральных» религий - в Вавилонии и Ассирии. Истоки вавилонско-ассирийской религии также восходят к примитивному анимизму. Первичный слой и здесь образует вера в демонов, вера в дружественные и враждебные силы, по своему желанию и произволу вмешивающиеся в ход событий. Демоны небесных сил, демоны полей, демоны гор и источников сосуществуют здесь с гибридными существами, хранящими следы почитания животных и древних тотемистических верований. Однако по мере того как вавилонская мысль концентрировалась на созерцании звездного мира, менялась и вся форма их мышления. Примитивная демонология не исключается полностью, но продолжает существовать лишь как низший слой народных верований. В то же время религией ученых людей, религией жрецов является религия «священных времен» и «священных чисел». Теперь основной феномен божественного предстает в определенности астрономических событий, во временной размеренности, властвующей над ходом солнца, луны и планет. Не столько отдельное светило мыслится теперь и почитается как божество в своей непосредственной телесности, сколько в нем видят частичное откровение универсальной божественной силы, действующей в соответствии с постоянными нормами в общем и частном, в самой широкой и в самой узкой сфере событий. Это божественное установление может быть прослежено начиная с неба, где оно предстает перед нами в самом ясном выражении, и вплоть до земного, специфически-человеческого, государственного и социального бытия, - как одна и та же основная форма, воплощающаяся в различных сферах наличного бытия43. Так в движении светил как зримом образе времени выражается то новое единство смысла, который теперь начинает восходить для мифологически-религиозного мышления над совокупностью бытия и событий. Вавилонский миф о творении представляет возникновение миропорядка в виде борьбы бога солнца Мардука против чудовища Тиамат. После своей победы Мардук определяет светила как места пребывания великих богов и задает их движение; он устанавливает знаки зодиака, год и

126

двенадцать месяцев; он устанавливает прочные границы, чтобы ни один из дней не ускользнул и не заблудился. Таким образом, всякое движение, а с ним и всякая жизнь развиваются благодаря тому, что в бесформенное наличное бытие проникает светлый образ времени, а с ним и различение отдельных временных фаз. А с этим постоянством внешних событий непосредственно сочетается, согласно переплетению обоих моментов в мифологическом чувстве и мышлении, внутреннее постоянство, мысль о непоколебимом правиле и норме, определяющих действия человека. «Слово Мардука постоянно, его приказ не может быть изменен, что вылетело из его уст, не может изменить ни один бог». Так он становится высшим защитником и стражем закона, «способным заглянуть в самое нутро, способным всегда настигнуть злодея, усмиряющим строптивого и обеспечивающим правосудие»44.

Та же связь между универсальным временным порядком, властвующим над всем, и вечным юридическим порядком, определяющим ход человеческих дел, то же соединение астрономического и этического космоса обнаруживается практически во всех великих культурных религиях. В египетском пантеоне лунный бог Тот, измеритель времени, к тому же является господином всякой правильной меры. Священный локоть, используемый в качестве меры длины при планировке храмов и землемерных работах, посвящен ему. Он является писцом богов и небесным судьей, даровавшим язык и письменность, а искусством счета и вычислений он дал богам и людям знать, что им подобает. Наименование совершенно точной и неизменной меры (maat) и здесь является также наименованием неизменного порядка, властвующего в природе и в человеческом мире. Это понятие «меры» в его двойственном значении характеризуется как подлинное основание египетской религиозной системы45. В не меньшей мере религия Китая коренится в основной черте мысли и чувства, которую де Гроот обозначит как «универсизм»: в убежденности в том, что все нормы человеческой деятельности основаны на изначальном законе мира и небес и могут быть непосредственно выведены из него. Лишь тот, кто знает пути светил, кто понимает ход времени и соразмеряет с ним свои действия, кто умеет сочетать их с постоянными датами, с определенными месяцами и днями, - только тот может подлинно завершить свой человеческий путь. «Что определено небом, то и есть природа человека; следовать человеческой природе - вот дао человека. Чти это дао, это наставление». Таким образом, и здесь этический порядок действий переходит в их временной, почти календарный порядок, подобно тому как временные отрезки, век, год, времена года, и месяцы почитаются как божественные. Долг, добродетель человека как раз и заключается в том, чтобы знать и соблюдать «путь», по которому макрокосм направляет микрокосм46.

В круге религиозных представлений индоевропейских народов наблюдается тот же характерный переход: здесь место партикуляции, обособления божественного, господствующего в природной политеи-

127

стической религии, также постепенно занимает мысль об универсальном естественном порядке, являющемся в то же время духовно-этическим порядком. И опять-таки представление о времени оказывается опосредующим звеном, обеспечивающим в конце концов смыкание этих двух основных значений. Этот процесс религиозного развития представлен в Ведах в понятии puma, в Авесте - в содержательно и этимологически эквивалентном понятии аша. Оба они представляют собой выражения для закономерного «целого», твердо установленного порядка событий, который воспринимается как в аспекте бытия, так и в аспекте долженствования, - будучи порядком хода событий, он в то же время является порядком юридическим. «Согласно рита текут реки, - говорится в одном из гимнов Ригведы, - согласно ему загорается утренняя заря: она неуклонно следует путем порядка, вещая, она не путает сторон света»47·24*. И тот же порядок следит за прохождением годового цикла. Небо обегает колесо рита с двенадцатью спицами - это год. В одной знаменитой песне Атхарва-веды само время, Кала, мчится в упряжке: «Его колеса - это все существа. У его повозки семь колес, семь ступиц, бессмертие - его ось. Все вещи явлены им, он мчится как первый из богов. Время спешит ко всем существам, время восседает на верхнем небе. Оно создало все вещи, оно обогнало все вещи, будучи их отцом, Кала стал и их сыном, поэтому нет силы выше него»48. В этом представлении о времени можно различить борьбу двух изначальных религиозных мотивов: мотива судьбы и мотива творения. Существует своеобразное диалектическое противоречие между судьбой, представляющей собой проявляющуюся во времени, однако по сути своей вневременную силу, и творением, всегда неизбежно мыслимым во времени как разовый акт. В более поздней ведийской литературе мысль Праджапати представлена как творец мира, творец богов и людей; однако ее отношение ко времени двойственно и противоречиво. С одной стороны, Праджапати, от которого произошли все вещи, отождествляется с годом, то есть со временем вообще; он и есть год, поскольку создал его по своему образу и подобию49. Однако, с другой стороны, в иных местах (например, в процитированной песни Атхарваведы) это отношение переворачивается. Не время было создано Праждапа-ти, а, наоборот, Праджапати был создан временем. Оно первое из богов, породившее все существа и потому способное пережить их всех. Как видно, время в данном случае, будучи божественной силой, становится в некотором смысле над богами, поскольку оно носит сверхличный характер. Это как в «Прометее» Гёте: там, где на арену вступает всемогущее время и вечная судьба, там оказываются смещенными отдельные боги политеизма, даже верховный бог-творец. Если они сохраняются, то сохраняются не ради них самих, а как стражи и распорядители универсального порядка судьбы, которому они и сами следуют и подчиняются. Боги уже более не являются безусловными законодателями как физического, так и нравственного мира, поскольку над их действиями есть высший закон. Так гомеровский Зевс находит-

128

ся под безличной властью Мойры; в германской мифологии власть судьбы, определяющая становление (Wurd), является одновременно и тканью норн, женщин судьбы, и изначальным законом (urlagu, др.-верх.-нем. urlag, англо-сакс. orlag). Она и здесь является властью меры - как в древнескандинавском учении о сотворении мира мировой ясень Игдрасиль представлен как дерево истинной меры, задающее меру всему50. В Авесте, в которой чистый мотив творения разработан наиболее четко, в которой Ахура Мазда, верховный правитель, почитается как творец всех вещей и как их повелитель, он при этом упоминается и в качестве исполнителя верховного сверхличного порядка аша, являющегося одновременно и природным, и нравственным порядком. Аша, хотя его и создал Ахура Мазда, предстает в качестве самостоятельной изначальной силы, содействующей богу света в его борьбе с силами мрака и лжи и решающей исход этой борьбы вместе с ним. В качестве помощников в столкновении с Ах-риманом бог добра создал шесть архангелов, амеша спента, и во главе них, наряду с «Доброй мыслью» (Vohu Manah), находится «Лучшая истина» (Asha Vahishta). С появлением и обозначением этих сил- в греческом переводе у Плутарха они названы соответственно evvoia и ??????? - мы уже попадаем в круг религиозных представлений, выходящих за пределы чисто образного мира мифологии, уже пронизанных подлинно диалектическими и спекулятивными мотивами. И снова проявление этих мотивов наиболее ясно отражается в восприятии и определении понятия времени. При этом наиболее сильным становится напряжение между мыслью о вечности и мыслью о творении - так что оно постепенно преобразует всю религиозную систему изнутри и придает ей новый характер. Уже Авеста различает две основные формы времени: безграничное время, или вечность, и «господствующее время длительного периода», установленное Ахура Маздой в качестве времени, данного для истории мира как эпохи его борьбы против духа тьмы. Эта эпоха «долгого, подчиненного своему собственному закону времени» подразделяется, в свою очередь, на четыре основных периода. От сотворения мира начинается первый период в три тысячи лет - своего рода «предыстория», когда мир хотя и просветлен, но еще не видим, существует лишь духовно; далее следует «первобытное время», в течение которого мир на основе уже имеющихся форм преобразуется в чувственно воспринимаемый образ; затем «время борьбы», когда Ахриман и его союзники вторгаются в чистое творение Ормазда и когда начинается история человечества на земле - пока, наконец, в «завершающем времени» силы злых духов не будут разбиты и тем самым «господствующее время длительного периода» не вернется в бесконечное время, мировое время не перейдет в вечность. В системе зруванизма, засвидетельствованной письменными источниками лишь в относительно позднее временя, однако, как кажется, восстановившей некоторые изначальные мотивы иранской религии, на время оттесненные реформой Заратуштры, бесконечное время (zurvan akarano) возведено

129

в ранг начального и высшего принципа: первоначала, из которого произошли все вещи и из которого вышли также противостоящие друг другу силы добра и зла. Бесконечное время раздваивается и рождает двух сыновей, двух братьев-близнецов, связанных вместе и тем не менее постоянно борющихся друг с другом, - добрую и злую силу. Так что и в этой системе, где «время» и «судьба» в явном виде уравнены (в греческих источниках понятие zurvan передается как ????), своеобразная двойственность способности формирования понятий, в некоторых случаях поднимающейся до труднейших и тончайших абстракций, в то время как в других продолжающей нести на себе окраску специфически-мифологического чувства времени. Время как мировое время, как время судьбы нигде не является тем, чем оно является для теоретического, в особенности математического познания: чисто идеальной формой организации, системой позиций и отношений, а представляет собой основную силу самого становления, наделенную божественными и демоническими, творческими и разрушительными силами51. Ее порядок хотя и постигается в ее всеобщности и нерушимости, однако она сама предстает как нечто заданное - закон времени, которому подчинено все происходящее, предстает как нечто, установленное полу-личной, полу-без-личной силой. За эти последние пределы миф в силу обусловленности своей формы и своих духовных средств выражения выйти не в состоянии; однако в пределах этой формы продвинутая дифференциация понятия времени и чувства времени возможна постольку, поскольку мифологически-религиозное созерцание может по-разному подчеркивать отдельные моменты времени, снабжать их совершенно разными ценностными характеристиками, придавая тем самым времени как целому различный «облик».

4

Для пути, которым следует теоретическое познание, математика и математическая физика, характерно все более четкое формирование мысли о гомогенности времени. Только благодаря этой мысли и может быть достигнута цель математически-физического анализа, последовательная квантификация времени. Время не только соотносится с понятием чистого числа во всех своих частных характеристиках, но и в конечном итоге словно растворяется в нем. В современном развитии математически-физического мышления, в общей теории относительности это выражается в том, что время в самом деле оказывается лишенным всех своих специфических особенностей. Всякая точка мира характеризуется пространственно-временными координатами xlt x2, х3, х4; однако они обозначают при этом чисто числовые величины, не отличающиеся друг от друга какими-либо особыми характеристиками и потому взаимозаменяемые. Для мифологически-религиозного миросозерцания, напротив, время никогда не может стать подобным од-

130

нородным квантом, каким бы универсальным ни становилось его понятие, время остается для него своеобразным «qu?le». И именно эта квалификация, качественная характеристика времени и представляет собой то, чем отличаются друг от друга чрезвычайно характерным образом различные эпохи и культуры, как и различные направления религиозного развития. Что было верно для мифологического пространства, имеет силу и для мифологического времени, - его форма зависит от своеобразного, мифологически-религиозного акцентуирования, от того, каким образом распределяются акценты «священного» и «профанного». Время, с религиозной точки зрения, никогда не представляет собой простую и однообразную последовательность событий, оно обретает свой смысл лишь через выделение и различение своих отдельных фаз. В зависимости от того, как религиозное сознание распределяет при этом свет и тени, как оно останавливается на тех или иных временных характеристиках, погружается в них или снабжает их особым ценностным значком, время как целое приобретает иной облик. Настоящее, прошедшее и будущее, конечно, в качестве основных черт присутствуют в каждой картине времени - однако настрой и освещение картины меняется в зависимости от энергии, с которой сознание обращается то к одному, то к другому моменту. Ведь для мифологически-религиозного воззрения важен не чисто логический синтез, соединение «сейчас» с «прежде» и «потом» в «трансцендентальном единстве апперцепции», но все зависит от того, какое из направлений языкового сознания станет господствующим по отношению к остальным. В конкретном мифологически-религиозном сознании всегда присутствует определенная динамика чувства - та различная степень интенсивности, с какой Я отдается настоящему, прошлому или будущему, связывая их в этом акте и посредством этого акта определенными отношениями сопричастности и зависимости.

Это было бы увлекательным предприятием - проследить данное разнообразие и вариации чувства времени на всем пространстве истории религии и продемонстрировать, каким образом именно эта смена угла зрения в рассмотрении времени, понимание его постоянства, длительности и изменчивости составляет одну из наиболее глубоких отличительных черт характера отдельных религий. Мы не будем останавливаться здесь на деталях этих различий, ограничившись лишь несколькими значительными типичными примерами. Появление идеи чистого монотеизма представляет собой важный рубеж и для постановки и для понимания проблемы времени в религиозном мышлении. Ведь в монотеизме подлинное изначальное божественное откровение происходит не в той же форме времени, в какой его представляет нам природа в смене и периодическом круговращении своих обличий. Эта форма становления не может служить образом нетленного бытия Бога. Отсюда возникает, в особенности в религиозном сознании пророков, резкое отвращение от природы и временного порядка природных событий. Если псалмы восхваляют Бога как творца природы, которому

131

подчиняются день и ночь, который направляет движение солнца и звезд, который сотворил луну, чтобы делить год на месяцы, то воззрение пророков, хотя и у них встречаются эти грандиозные образы, принимает совершенно иное направление. Божественная воля не оставила в природе своего знака, так что для чисто этико-религи-озного пафоса пророков природа оказывается индифферентной. Вера в Бога становится суеверием, когда она, в надежде или страхе, начинает цепляться за природу. «Не учитесь путям язычников, - провозглашает Иеремия, - и не страшитесь знамений небесных, которых язычники страшатся» (Иер. 10, 2; см. также: Иер. 31, 35). Вместе с природой для сознания пророков утрачивает силу и космическое, астрономическое время - а на его месте воздвигается новое представление о времени, соотнесенное исключительно с историей человечества. Но и эта история воспринимается не как история прошлого, а как религиозная история будущего. Уже указывалось на то, что, например, предания о патриархах полностью вытесняются из центра религиозного интереса новым пророческим самосознанием и сознанием Бога52. Все истинное сознание времени переходит теперь в сознание будущего. «Но вы не вспоминаете прежнего, и о древнем не помышляете» - такова теперь заповедь (Ис. 43, 18). «Время, - утверждает Герман Коген, из современных мыслителей наиболее глубоко прочувствовавший эту основную мысль религии пророков и в наиболее чистом виде возродивший ее, - становится будущим и только будущим. Прошлое и настоящее растворяются в этом времени будущего. Этот уход во время представляет собой чистую идеализацию. Все наличное бытие исчезает для этой идеальной точки зрения. Наличное бытие человека снимается этим бытием в будущем... Чего не мог достичь греческий интеллектуализм, удалось пророческому монотеизму. История в греческом сознании равнозначна знанию вообще. Так что для греков история остается направленной лишь на прошлое. Пророк же - провидец, а не ученый... Пророки - идеалисты истории. Их провидческая работа породила понятие истории как бытия будущего»53. Исходя из этой мысли о будущем, должно преобразиться все настоящее, время как людей, так и вещей, должно родиться заново. Природа, каковой она является, не может дать пророческому сознанию уже никакой опоры. Подобно тому как от людей требуется новое сердце, так требуется и «новое небо и новая земля» - словно природный субстрат нового духа, в котором видятся время и события как целое. Тем самым теогония и космогония мифа и чисто природной религии оказывается преодоленной духовным принципом совершенно иной формы и иного происхождения. Собственно идея творения также отступает на задний план, по крайней мере у ранних пророков54. Их Бог стоит не столько у начала времен, сколько у их конца; он не столько исток всего происходящего, сколько его этико-религи-озное завершение.

Сознание времени, присущее персидской религии, также находится под знаком этой чистой религиозной идеи будущего. Дуализм, про-

132