Часть 5.

Первые рыцарские ордена - три наиболее известных ордена Святой Земли2* и три испанских ордена3* - возникли как чистейшее воплощение средневекового духа в соединении монашеского и рыцарского идеалов, во времена, когда битва с исламом становилась - дотоле непривычной - реальностью. Они выросли затем в крупные политические и экономические институции, в громадные хозяйственные комплексы и финансовые держа­вы. Политические выгоды постепенно оттесняли на задний план их духов­ный характер, так же как и рыцарски-игровой элемент, а экономические аппетиты, в свою очередь, брали верх над политической выгодой. Когда тамплиеры и иоанниты процветали и еще даже действовали в Святой Зем­ле, рыцарство выполняло реальные политические функции, и рыцарские ордена, как своего рода сословные организации, имели немалое значение.

90

Но в XIV и XV столетиях рыцарство означало лишь более высокий ранг в системе общественного уклада, и в более молодых рыцарских орденах элемент благородной игры, который скрыто присутствовал в самой их ос­нове, выдвинулся на передний план. Не то чтобы они превратились только в игру. В идеале рыцарские ордена все еще были полны высоких этических и политических устремлений. Но это были мечты и иллюзии, пустые про­жекты. Поразительный идеалист Филипп де Мезьер панацею от всех бед своего времени видит в создании нового рыцарского ордена, которому он дает название Ordre de la Passion1 [орден Страстей Господних], и намерен принимать туда лиц всех сословий. Впрочем, крупнейшие рыцарские орде­на времен крестовых походов также извлекали выгоду из участия в них простолюдинов. Аристократия, по Мезьеру, должна была дать гроссмей­стера и рыцарей, духовенство - патриарха и его викарных епископов4*, торговый люд - братьев, крестьяне и ремесленники - слуг. Таким обра­зом, орден станет прочным сплавом всех сословий для достижения вели­кой цели - борьбы с турками. Орден предусматривает принятие четырех обетов. Двух уже существующих, общих для монахов и рыцарей духовных орденов: бедности и послушания. Однако вместо безусловного безбрачия Филипп де Мезьер выдвигает требование супружеского целомудрия; он хочет допустить брак, исходя при этом из чисто практических соображе­ний: этого требует ближневосточный климат и к тому же это сделает орден более привлекательным. Четвертый обет прежним орденам незнаком; это summa perfectio, высшее личное совершенство. Так в красочном образе ры­царского ордена соединялись воедино все идеалы; от выдвижения полити­ческих планов до стремления к спасению души.

Слово «ordre» сочетало в себе нераздельное множество значений: от по­нятия высочайшей святыни - до весьма трезвых представлений о принад­лежности к той или иной группе. Этим словом обозначалось общественное состояние, духовное посвящение и, наконец, монашеский и рыцарский ор­ден. То, что в понятии «ordre» (в значении «рыцарский орден») действи­тельно видели некий духовный смысл, явствует из того факта, что в этом самом значении употребляли также слово «religio», которое, очевидно, дол­жно относиться исключительно к духовному ордену5*. Шателлен называет Золотое Руно «une religion», как если бы он говорил о монашеском ордене, и всегда подчеркивает свое отношение к нему как к священной мистерии2. Оливье де ла Марш называет некоего португальца «chevalier de-la religion de Avys»6* 3, О благочестии, внутренне присущем ордену Золотого Руна, свидетельствует не только почтительно трепещущий Шателлен, этот пом­пезный Полоний; в ритуале ордена посещение церкви и хождение к мессе занимают весьма важное место, рыцари располагаются в креслах канони­ков, поминовение усопших членов ордена проходит по строгому церковно­му чину.

Нет поэтому ничего удивительного в том, что рыцарский орден воспри­нимался как крепкий, священный союз. Рыцари ордена Звезды, учрежден­ного королем Иоанном II, обязаны были при первой же возможности вый­ти из других орденов, если они к таковым принадлежали4. Герцог Бедфордский пытается сделать кавалером ордена Подвязки юного Филиппа Бургун­дского, дабы тем самым еще более закрепить его преданность Англии; Филипп, однако же, понимая, что в этом случае он навсегда будет привязан к королю Англии, находит возможность вежливо уклониться от этой чес­ти5. Когда же орден Подвязки позднее принимает Карл Смелый, и даже

91

носит его, Людовик XI рассматривает это как нарушение соглашения в Перонне, препятствовавшее герцогу Бургундскому без согласия короля всту­пать в союз с Англией6. Английский обычай не принимать иностранных ор­денов можно рассматривать как закрепленный традицией пережиток, остав­шийся от убеждения, что орден обязывает к верности тому государю, ко­торый им награждает.

Несмотря на всю эту пылкость, при дворах XIV-XV вв. тем не менее сознавали, что в пышно разработанных ритуалах новых рыцарских орденов многие видели не что иное, как пустую забаву. К чему бы тогда постоянные выразительные уверения, что все это предпринимается исключительно ра­ди высоких и ответственных целей? Высокородный герцог Филипп Бургунд­ский основывает Toison d'or [орден Золотого Руна], судя по стихам Мишо Тайевана,

«Non point pour jeu ne pour esbatement, Mais ? la fin que soit attribu?e Loenge ? Dieu trestout premi?rement Et aux bons, gloire et haulte renomm?e»7 [«Не для того, чтоб прочим быть под стать, Не для игры отнюдь или забавы, Но чтобы Господу хвалу воздать И чая верным - почести и славы»].

Гийом Филятр в начале своего труда о Золотом Руне обещает разъяс­нить назначение этого ордена, дабы все убедились, что это отнюдь не пу­стая забава или нечто не заслуживающее большого внимания. Ваш отец, . обращается он к Карлу Смелому, «n'a pas, comme dit est, en vain institu?e ycelle ordre»8 [«учредил орден сей отнюдь не напрасно, как говорят неко­торые»].

Подчеркивать высокие цели Золотого Руна было совершенно необходи­мо, если орден хотел обеспечить себе то первенство, которого требовало честолюбие Филиппа Бургундского. Ибо учреждать рыцарские ордена с се­редины XIV в. все более входит в моду. Каждый государь должен был иметь свой собственный орден; не оставалась в стороне и высшая аристо­кратия. Это маршал Бусико со своим Ordre de la Dame blanche ? l'escu verd в защиту благородной любви и притесняемых женщин. Это король Иоанн с его Chevaliers Nostre Dame de. la Noble Maison [рыцарями Богоматери Бла­городного Дома] (1351 г.) - орден из-за его эмблемы обычно называли орденом Звезды. В Благородном Доме в Сент-Уане, близ Сен-Дени, имелся table d'oneur [стол почета], за которым во время празднеств должны были занимать места из числа самых храбрых три принца, три рыцаря со знаме­нем (bannerets) и три рыцаря-постуланта (bachelers)7*. Это Петр Лузиньян с его орденом Меча, требовавшим от своих кавалеров чистой жизни и но­шения многозначительного символа в виде золотой цепи, звенья которой были выполнены в форме буквы «S», что обозначало silence [молчание]. Это Амедей Савойский с Annonciade [орденом Благовещения]; Людовик Бурбонский с орденом Золотого Щита и орденом Чертополоха; чаявший императорской короны Ангерран де Куси с орденом Перевернутой Коро­ны; Людовик Орлеанский с орденом Дикобраза; герцоги Баварские, графы Голландии и Геннегау8* с их орденом Святого Антония, Т-образным кре­стом и колокольцем, привлекающим внимание на стольких портретах9. Присущий рыцарскому ордену характер фешенебельного клуба выявляют путевые заметки швабского рыцаря Йорга фон Эхингена. Все князья и

92

сеньоры, владения которых он посетил, предлагали ему участвовать в их Gesellschaft, ritterliche Gesellschaft, Ordensgesellschaft10 [обществе, рыцар­ском обществе, орденском обществе] - так именует он ордена.

Порой новые ордена учреждали, чтобы отпраздновать то или иное со­бытие, как, например, возвращение Людовика Бурбонского из английского плена; иногда преследовали также побочные политические цели - как это было с основанным Людовиком Орлеанским орденом Дикобраза, обращав­шим свои иглы против Бургундии; иной раз ощутимо перевешивал благоче­стивый характер нового ордена (что, впрочем, всегда принималось во вни­мание) - как это было при учреждении ордена Святого Георгия во Франш-Конте, когда Филибер де Миолан вернулся с Востока с мощами этого свя­того; в некоторых случаях - это не более чем братство для взаимной защиты: орден Борзой Собаки, основанный дворянами герцогства Бар в 1416 г.

Причину наибольшего успеха ордена Золотого Руна по сравнению со всеми прочими выявить те столь уж трудно. Богатство Бургундии - вот в чем было все дело. Возможно, особая пышность, с которой были обстав­лены церемонии этого ордена, и счастливый выбор его символа также внес­ли свою долю. Первоначально с Золотым Руном связывали лишь воспоми­нание о Колхиде. Миф о Ясоне был широко известен; его пересказывает пастух в одной из пастурелей9* Фруассара11. Однако герой мифа Ясон внушал некоторые опасения: он не сохранил своей верности и эта тема могла послужить поводом для неприятных намеков на политику Бургундии по отношению к Франции. У Алена Шартье мы читаем:

«A Dieu et aux gens detestable Est menterie et trahison, Pour ce n'est point mis ? la table Des preux l'image de Jason, Qui pour emporter la toison De Colcos se veult parjurer. Larrecin ne se peult celer»12 [«Для Бога и людей презренны Идущие, поправ закон, Путем обмана и измены, - К отважных лику не причтен Руно колхидское Ясон Похитивший неправдой лишь. Покражу все ж не утаишь»].

Но вскоре Жан Жермен, ученый епископ Шалонский и канцлер этого ордена, обратил внимание Филиппа Бургундского на шерсть, которую рас­стелил Гедеон и на которую выпала роса небесная13. Это было весьма сча­стливой находкой, ибо в руне Гедеоновом видели один из ярких символов тайны зачатия Девы Марии. И вот библейский герой, как патрон ордена Золотого Руна, начал теснить язычников, и Жан дю Клерк даже утверж­дает, что Филипп намеренно не избрал Ясона, поскольку тот нарушил обет сохранения верности14. Gedeonis signa [Знаками Гедеона] называет орден один панегирист Карла Смелого15, тогда как другие, как, например, хро­нист Теодорик Паули, все еще продолжают говорить о Vellus Jasonis [Руне Ясона]. Епископ Гийом Филятр, преемник Жана Жермена в качестве канц­лера ордена, превзошел своего предшественника и отыскал в Писании еще четыре руна сверх уже упомянутых. В этой связи он называет Иакова, Месу, царя Моавитского, Иова и царя Давида16. По его мнению, руно во всех этих случаях воплощало собой добродетель - каждому из шести хотел бы он посвятить отдельную книгу. Без сомнения, это было overdoing it [уж слишком]; у Филятра пестрые овцы Иакова фигурируют как символ justitia [справедливости]17, а вообще-то он просто-напросто взял все те места из Вульгаты, где встречается слово vellus [руно, шерсть], - примечательный

93

пример податливости аллегории. Нельзя сказать, однако, что эта идея поль­зовалась сколько-нибудь прочным успехом.

Одна из черт в обычаях рыцарских орденов заслуживает внимания тем, что свидетельствует о свойственном им характере примитивной и священ­ной игры. Наряду с рыцарями в орден входят и служащие: канцлер, казна­чей, секретарь и, наконец, герольдмейстер со штатом герольдов и свиты. Эти последние, более всего занятые устроением и обслуживанием благо­родной рыцарской забавы, носят имена, наделенные особым символиче­ским смыслом. Герольдмейстер ордена Золотого Руна носит имя Toison d'or - как Жан Лефевр де Сен-Реми, а также Николаас ван Хамес, известный по нидерландскому «Союзу благородных»10* в 1565 г. Имена герольдов по­вторяют обычно названия земель их сеньоров: Шароле, Зеландии, Берри, Сицилии, Австрии. Первый из оруженосцев получает имя Fusil [Огниво] - по кремню в орденской цепи, эмблеме Филиппа Доброго. Другие носят ро­мантически звучные имена (Montreal), названия добродетелей (Pers?v?rance (Настойчивость]) или же имена-аллегории, заимствованные из Романа о ро­зе, такие, как Humble Requeste, Doulce Pens?e, L?al Poursuite [Смиренная Просьба, Сладостная Мысль, Дозволенное Преследование]. В Англии до сего дня есть герольдмейстеры Garter, Norroy [Подвязка, Нормандия], ору­женосец Rouge Dragon [Красный Дракон]; в Шотландии - герольдмейстер Lyon [Лев], оруженосец Unicorn [Единорог] и т.п. Во времена больших празднеств гроссмейстер ордена окропляет вином и торжественно нарека­ет этими именами оруженосцев - или же меняет их имена при возведении в более высокий ранг18.

Обеты, налагаемые рыцарским орденом, суть не что иное, как прочная коллективная форма индивидуального рыцарского обета совершить тот или иной подвиг. Пожалуй, именно здесь основы рыцарского идеала в их вза­имосвязи постигаются наилучшим образом. Тот, кто мог бы счесть простым совпадением близость к примитивным обычаям таких вещей, как посвяще­ние в рыцари, рыцарские ордена, турниры, обнаружит в церемонии приня­тия рыцарского обета черты варварского характера с такой наглядностью, что малейшие сомнения тут же исчезнут. Это настоящие пережитки про­шлого, параллелями которых являются «вратам» 1 1* древних индусов, назорейство1 2* у иудеев и, пожалуй, наиболее непосредственно, обычаи нор­маннов, о которых повествуется в сагах.

Здесь, однако, перед нами не этнологическая проблема, но вопрос о том, какое же значение имели рыцарские обеты в духовной жизни позд­него Средневековья. Значение их, пожалуй, было троякое: прежде всего религиозное, ставящее в один ряд рыцарский и духовный обеты; по своему содержанию и целенаправленности рыцарский обет мог носить романтико-эротический характер; наконец, такой обет мог быть низведен до уровня придворной игры, и значение его в этом случае не выходило за пределы легкой забавы. В действительности все эти три значения нераздельны; са­мая идея обета колеблется между высоким стремлением посвятить свою жизнь служению некоему серьезному идеалу - и высокомерной насмеш­кой над расточительными светскими играми, где мужество, любовь и даже государственные интересы превращались лишь в средство увеселения. И все же игровой элемент, несомненно, здесь перевешивает: придворным празднествам обеты придают дополнительный блеск. Однако они все еще соотносятся с серьезными военными предприятиями: с вторжением Эдуар-

94

да III во Францию, с планом крестового похода, занимавшим Филиппа До­брого.

Все это производит на нас то же впечатление, что и турниры: изыскан­ная романтика Pas d'armes кажется нам подержанной и безвкусной; столь же пустыми и фальшивыми кажутся обеты «цапли», «фазана», «павли­на»13* . Если только мы забудем о страстях, кипевших при этом. Подобная греза о прекрасной жизни пронизывала празднества и все прочие формы флорентийской жизни времен Козимо, Лоренцо и Джулиано Медичи. Там, в Италии, она претворилась в вечную красоту, здесь ее чарам следуют лю­ди, живущие во власти мечтаний.

Соединение аскезы и эротики, лежащее в основе фантазии о герое, осво­бождающем деву или проливающем за нее свою кровь - этот лейт­мотив турнирной романтики, - проявляется в рыцарском обете в иной форме и, пожалуй, даже еще более непосредственно. Шевалье де ла Тур Ландри в поучении своим дочерям рассказывает о диковинном ордене влюбленных, ордене благородных кавалеров и дам, существовавшем во времена его юности в Пуату и некоторых других местах. Они именовали себя Galois et Galoises19 [Воздыхатели и Воздыхательницы] и придержи­вались «une ordonnance moult sauvaige» [«весьма дикого устава»], наиболее примечательной особенностью которого было то, что летом должны были они, кутаясь в шубы и меховые накидки, греться у зажженных каминов, тогда как зимою не надевать ничего, кроме обычного платья без всякого меха, ни шуб, ни пальто, ни прочего в этом же роде; и никаких головных уборов, ни перчаток, ни муфт, невзирая на холод. Зимою устилали они землю зелеными листьями и укрывали дымоходы зелеными ветвями; на ложе свое стелили они лишь тонкое покрывало. В этих странных причудах - столь диковинных, что описывающий их едва может такое помыслить, - трудно увидеть что-либо иное, нежели аскетическое возвышение любовного пыла. Пусть даже все здесь не очень ясно и, скорее всего, сильно преувели­чено, однако только тот, кто совершенно лишен малейших познаний в области этнологии, может счесть эти сведения досужими излияниями че­ловека, на старости лет предающегося воспоминаниям20. Примитивный характер ордена Galois et Galoises подчеркивается также правилом, тре­бующим от супруга, к которому такой Galois заявится в гости, тотчас же предоставить в его распоряжение дом и жену, отправившись, в свою очередь, к его Galoise; если же он этого не сделает, то тем самым на­влечет на себя величайший позор. Многие члены этого ордена, как сви­детельствует шевалье де ла Тур Ландри, умирали от холода: «Si doubte moult que ces Galois et Galoises qui moururent en cest est?t et en cestes amouretes furent martirs d'amours»21 [«Немало подозреваю, что сии Воз­дыхатели и Воздыхательницы, умиравшие подобным образом и в подобных любовных забавах, были мучениками любви»].

Можно назвать немало примеров, иллюстрирующих примитивный ха­рактер рыцарских обетов. Взять хотя бы стихи, описывающие «Le V?u du H?ron» [«Обет цапли»], дать который Робер Артуа вынудил короля Эдуарда III и английских дворян, поклявшихся в конце концов начать войну против Франции. Это рассказ не столь уж большой исторической ценности, но дух варварского неистовства, которым он дышит, прекрасно подходит для того, чтобы познакомиться с сущностью рыцарского обета.

Граф Солсбери во время пира сидит у ног своей дамы. Когда наступает его очередь дать обет, он просит ее коснуться пальцем его правого глаза.

95

О, даже двумя, отвечает она и прижимает два своих пальца к правому гла­зу рыцаря. «Belle, est-il bien clos?» - вопрошает он. - «Oyl, certainement!» [«Закрыт, краса моя?» <...> - «Да, уверяю Вас!»] - «Ну что же, - воск­лицает Солсбери, - клянусь тогда всемогущим Господом и Его сладчайшей Матерью, что отныне не открою его, каких бы мучений и боли мне это не стоило, пока не разожгу пожара во Франции, во вражеских землях, и не одержу победы над подданными короля Филиппа».

«Or aviegne qu'aviegne, car il n'est autrement. - Adonc osta son doit la puchelle au cors gent, Et li iex clos demeure, si que virent la gent» 2 2 [«Так по сему и быть. Все умолкают враз. Вот девичьи персты освобождают глаз, И то, что сомкнут он, всяк может зреть тотчас»].

Фруассар знакомит нас с тем, как этот литературный мотив воплощается в реальности. Он рассказывает, что сам видел английских рыцарей, прикры­вавших один глаз тряпицею во исполнение данного ими обета взирать на все лишь единственным оком, доколе не свершат они во Франции доблест­ных подвигов23.

Дикарскими отголосками варварского отдаленного прошлого звучит в Le V?u du H?ron обет Жеана де Фокемона. Его не остановит ни монастырь, ни алтарь, он не пощадит ни женщины на сносях, ни младенца, ни друга, ни родича, дабы послужить королю Эдуарду. После всех и королева, Фи­липпа Геннегауская, испрашивает дозволения у супруга также принести свою клятву.

«Adonc, dist la roine, je sai bien, que piecha Que sui grosse d'enfant, que mon corps senti l'a. [«Речь королева так вела им: из примет Узнала плоть моя, дитя во мне растет.

Encore n'a il gaires, qu'en mon corps se tourna. Чуть зыблется оно, не ожидая бед.

Et je voue et prometh a Dieu qui me cr?a... Que ja li fruis de moi de mon corps n'istera, Si m'en ares men?e ou pa?s par d?-l? Но я клянусь Творцу и приношу обет... Плод чрева моего не явится на свет, Доколе же сама, в те чужды земли вшед,

Pour avanchier le veu que vo corps vou?s a; Et s'il en voelh isir, quant besoins n'en sera, Я не узрю плоды обещанных побед; А коль рожу дитя, то этот вот стилет

D'un grant coutel d'achier li miens corps s'ochira; Serai m'asme perdue et li fruis p?rira!» Жизнь и ему, и мне без страха пресечет; Пусть душу погублю и плод за ней вослед!»]

В молчанье все содрогнулись при столь богохульном обете. Поэт гово­рит лишь:

«Et quant li rois l'entent, moult forment l'en pensa, Et dist: certainement, nuls plus ne vouera» [«На те слова король задумался в ответ И вымолвить лишь мог: сей клятвы большей - нет»].

96

В обетах позднего Средневековья особое значение все еще придается волосам и бороде, неизменным носителям магической силы. Бенедикт XIII, авиньонский Папа и, по сути, тамошний затворник, в знак траура клянется не подстригать бороду, покамест не обретет свободу24. Когда Люме, пред­водитель гёзов1 4*, дает подобный обет как мститель за графа Эгмонта, мы видим здесь последние отзвуки обычая, священный смысл которого уходит в далекое прошлое.

Значение обета состояло, как правило, в том, чтобы, подвергая себя воз­держанию, стимулировать тем самым скорейшее выполнение обещанного. В основном это были ограничения, касавшиеся принятия пищи. Первым, ко­го Филипп де Мезьер принял в свой орден Страстей Господних, был поляк, который в течение девяти лет ел и пил стоя25. Бертран дю Геклен также скор на обеты такого рода. Когда некий английский воин вызывает его на поединок, Бертран объявляет, что встретится с ним лишь после того, как съест три миски винной похлебки во имя Пресвятой Троицы. А то еще он клянется не брать в рот мяса и не снимать платья, покуда не овладеет Монконтуром. Или даже вовсе не будет ничего есть до тех пор, пока не всту­пит в бой с англичанами26.

Магическая основа такого поста, разумеется, уже не осознается дво­рянами XIV столетия. Для нас эта магическая подоплека предстает прежде всего в частом употреблении оков как знака обета. 1 января 1415 г. герцог Иоанн Бурбонский, «d?sirant eschiver oisivet?, pensant y acqu?rir bonne renomm?e et la gr?ce de la tr?s-belle de qui nous sommes serviteurs» [«желая избежать праздности и помышляя стяжать добрую славу и ми­лость той прекраснейшей, коей мы служим»], вместе с шестнадцатью дру­гими рыцарями и оруженосцами дает обет в течение двух лет каждое воскресенье носить на левой ноге цепи, подобные тем, какие надевают на пленников (рыцари - золотые, оруженосцы - серебряные), пока не отыщут они шестнадцати рыцарей, пожелающих сразиться с ними в пешем бою «? outrance»27 [«до последнего»]. Жак де Лален встречает в 1445 г. в Антверпене сицилийского рыцаря Жана де Бонифаса, покинувшего Арагонский двор в качестве «chevalier aventureux» [«странствующего ры­царя, искателя приключений»]. На его левой ноге - подвешенные на золотой цепи оковы, какие надевали рабам, - «emprise» [«путы»] - в знак того, что он желает сразиться с кем-либо28. В романе о Petit Jehan de Saintr? [Маленьком Жане из Сэнтре] рыцарь Луазланш носит по зо­лотому кольцу на руке и ноге, каждое на золотой цепочке, пока не встре­тит рыцаря, который «разрешит» его от emprise29. Это так и называется - «d?livrer» [«снять путы»]; их касаются «pour chevalerie» [«в рыцарских иг­рах»], их срывают, если речь идет о жизни и смерти. Уже Ла Кюрн де Сент-Пале отметил, что, согласно Тациту, совершенно такое же употреб­ление уз встречалось у древних хаттов15* 30. Вериги, которые носили кающиеся грешники во время паломничества, а также кандалы, в которые заковывали себя благочестивые подвижники и аскеты, неотделимы от emprises средневековых рыцарей.

То, что нам являют знаменитые торжественные обеты XV в., в особен­ности такие, как V?ux du Faisan [Обеты фазана] на празднестве при дворе Филиппа Доброго в Лилле в 1454 г. по случаю подготовки к крестовому походу, вряд ли есть что-либо иное, нежели пышная придворная форма. Нельзя, однако, сказать, что внезапное желание дать обет в случае необ­ходимости и при сильном душевном волнении утратило сколько-нибудь за-

97

метно свою прежнюю силу. Принесение обета имеет столь глубокие пси­хологические корни, что становится независимым и от веры, и от культуры. И все же рыцарский обет как некая культурная форма, как некий обычай, как возвышенное украшение жизни переживает в условиях хвастливой чрезмерности Бургундского двора свою последнюю фазу.

Ритуал этот, вне всякого сомнения, весьма древний. Обет приносят во время пира, клянутся птицей, которую подают к столу и затем съедают. У норманнов - это круговая чаша, с принесением обетов во время жер­твенной трапезы, праздничного пира и тризны; в одном случае все при­трагиваются к кабану, которого сначала доставляют живьем, а затем уже подают к столу31. В бургундское время эта форма также присутствует: живой фазан на знаменитом пиршестве в Лилле32. Обеты приносят Гос­поду и Деве Марии, дамам и дичи33. По-видимому, мы смело можем предположить, что божество здесь вовсе не является первоначальным ад­ресатом обетов: и действительно, зачастую обеты 'дают только дамам и птице. В налагаемых на себя воздержаниях не слишком много разнооб­разия. Чаще всего дело касается еды или сна. Вот рыцарь, который не будет ложиться в постель по субботам - до тех пор, пока не сразит сарацина; а также не останется в одном и том же городе более пятнадцати дней кряду. Другой по пятницам не будет задавать корм своему коню, пока не коснется знамени Великого Турки. Еще один добавляет аскезу к аскезе: никогда не наденет он панциря, не станет пить вина по субботам, не ляжет в постель, не сядет за стол и будет носить власяницу. При этом тщательно описывается способ, каким образом будет совершен обе­щанный подвиг34.

Но насколько это серьезно? Когда мессир Филипп По дает обет на вре­мя турецкого похода оставить свою правую руку не защищенной доспехом, герцог велит к этой (письменно зафиксированной) клятве приписать следующее: «Ce n'est pas le plaisir de mon tr?s redoubt? seigneur, que messire Phelippe Pot voise en sa compaignie ou saint voyage qu'il a vou? le bras d?sarm?; mais il est content qu'il voist aveuc lui arm? bien et soufisamment, ainsy qu'il appartient»35 [«Не угодно будет грозному моему господину, что­бы мессир Филипп По сопутствовал ему в его священном походе с неза­щищенной, по обету, рукою; доволен будет он, коли тот последует за ним при доспехах, во всеоружии, как то ему подобает»]. Так что на это, ка­жется, смотрели серьезно и считались с возможной опасностью. Всеобщее волнение царит в связи с клятвою самого герцога36.

Некоторые, более осторожные, дают условные обеты, одновременно свидетельствуя и о серьезности своих намерений, и о стремлении огра­ничиться одной только красивою формой37. Подчас это приближается к шуточному пари, - вроде того, когда между собою делят орех-двойчатку, бледный отголосок былых обетов38. Элемента насмешки не лишен и гнев­ный V?u du h?ron: ведь Робер Артуа предлагает королю, выказавшему себя не слишком воинственным, цаплю, пугливейшую из птиц. Когда Эду­ард принимает обет, все смеются, Жан де Бомон - устами которого произносятся приведенные выше слова39 из V?u du h?ron, слова, тонкой насмешкой прикрывающие эротический характер обета, произнесенного за бокалом вина и в присутствии дам, - согласно другому рассказу, при виде цапли цинично клянется служить тому господину, от коего может он ожидать более всего денег и иного добра. На что английские рыцари разражаются хохотом40. Да и каким, несмотря на помпезность, с которой

98

давали V?ux du faisan, должно было быть настроение пирующих, когда Женне де Ребревьетт клялся, что если он не добьется благосклонности своей дамы сердца перед отправлением в поход, то по возвращении с Востока он женится на первой же даме или девице, у которой найдется двадцать тысяч крон... «se elle veult»41 [«коль она пожелает»]. И этот же Ребревьетт пускается в путь как «povre escuier» [«бедный оруженосец»] на поиски приключений и сражается с маврами при Гренаде и Сете

Так усталая аристократия смеется над собственными идеалами. Когда с помощью всех средств фантазии и художества она пышно нарядила и щед­ро украсила страстную мечту о прекрасной жизни, мечту, которую она об­лекла пластической формой, именно тогда она решила, что жизнь собст­венно, не так уже прекрасна. И она стала смеяться.

99

VII. ЗНАЧЕНИЕ РЫЦАРСКОГО ИДЕАЛА В ВОЙНЕ И ПОЛИТИКЕ

Пустая иллюзия, рыцарское величие, мода и церемониал, пышная и об­манчивая игра! Действительная история позднего Средневековья - по мне­нию историка, который, основываясь на документах, прослеживает разви­тие хозяйственного уклада и государственности, - мало что сможет из­влечь из фальшивого рыцарского Ренессанса, этого ветхого лака, уже от­слоившегося и осыпавшегося. Люди, делавшие историю, были отнюдь не мечтателями. Это расчетливые, трезвые государственные деятели и торгов­цы, будь то князья, дворяне, прелаты и бюргеры.

Конечно, они и в самом деле были такими. Однако мечту о прекрасном, грезу о высшей, благородной жизни история культуры должна принимать в расчет в той же мере, что и цифры народонаселения и налогообложения. Ученый, исследующий современное общество путем изучения роста бан­ковских операций и развития транспорта, распространения политических и военных конфликтов, по завершении таких исследований вполне мог бы сказать: я не заметил почти ничего, что касалось бы музыки; судя по всему, она не так уж много значила в культуре данной эпохи.

То же самое происходит и тогда, когда нам предлагают историю Сред­них веков, основанную только на официальных документах и сведениях экономического характера. Кроме того, может статься, что рыцарский иде­ал, каким бы наигранным и обветшавшим ни сделался он к этому времени, все еще продолжал оказывать влияние на чисто политическую историю позднего Средневековья - и к тому же более сильное, чем обычно пред­полагается.

Чарующая власть аристократических форм жизненного уклада была столь велика, что бюргеры также перенимали их там, где это было воз­можно. Отец и сын Артевелде для нас истинные представители третьего сословия, гордые своим бюргерством и своей простотою. И что же? Фи­липп Артевелде, оказывается, держался по-княжески; он велел шпильма­нам1* изо дня в день играть перед его домом; подавали ему на серебре, как если бы он был графом Фландрии; одевался он в пурпур и «menu vair» [«веверицу» (горностай)], словно герцог Брабантский или граф Геннегауский; выход совершал, словно князь, причем впереди несли развернутый флаг с его гербом, изображавшим соболя в трех серебряных шапках1. Не кажется ли нам более чем современным Жак Кёр, денежный магнат XV в., выдающийся финансист Карла VII? Но если верить жизнеописанию Жака де Лалена, великий банкир проявлял повышенный интерес к деяниям этого героя Геннегау, уподоблявшегося старомодным странствующим рыцарям2.

100

Все повышенные формальные запросы быта буржуа нового времени ос­новываются на подражании образу жизни аристократии. Как хлеб, серви­руемый на салфетках, да и само слово «serviette» ведут свое происхожде­ние от придворных обычаев Средневековья2* 3, так остротам и шуткам на буржуазной свадьбе положили начало грандиозные лилльские «entremets». Для того чтобы вполне уяснить культурно-историческое значение рыцар­ского идеала, нужно проследить его на протяжении времен Шекспира и Мольера вплоть до современного понятия «джентльмен».

Здесь же речь идет только о том, каково было воздействие этого идеала на действительность в эпоху позднего Средневековья. Правда ли, что поли­тика и военное искусство позволяли в какой-то степени господствовать в своей сфере рыцарским представлениям? Несомненно. И проявлялось это если не в достижениях, то, уж во всяком случае, в промахах. Подобно то­му как трагические заблуждения нашего времени проистекают из заблуж­дений национализма и высокомерного пренебрежения к иным формам культуры, грехи Средневековья нередко коренились в рыцарских пред­ставлениях. Разве не лежит идея создания нового бургундского государст­ва - величайшая ошибка, которую только могла сделать Франция, - в тра­дициях рыцарства? Незадачливый рыцарь король Иоанн в 1363 г. дарует герцогство своему младшему сыну, который не покинул его в битве при Пуатье, тогда как старший бежал. Таким же образом известная идея, ко­торая должна была оправдывать последующую антифранцузскую политику бургундцев в умах современников, - это месть за Монтеро, защита ры­царской чести. Конечно, все это может быть также объявлено расчетливой и даже дальновидной политикой; однако это не устранит того факта, что указанный эпизод, случившийся в 1363 г., имел вполне определенное зна­чение в глазах современников и запечатлен был в виде вполне определен­ного образа: рыцарской доблести, получившей истинно королевское воз­награждение. Бургундское государство и его быстрый расцвет есть про­дукт политических соображений и целенаправленных трезвых расчетов. Но то, что можно было бы назвать «бургундской идеей», постоянно обле­кается в форму рыцарского идеала. Прозвища герцогов: Sans peur [Бес­страшный], le Hardi [Смелый], Qui qu'en hongne [Да будет стыдно тому (кто плохо об этом подумает)] для Филиппа, измененное затем на le Bon [До­брый], - специально изобретались придворными литераторами, с тем что­бы окружить государя сиянием рыцарского идеала4.

Крестовый поход! Иерусалим! - вот что было тогда величайшим по­литическим устремлением, неразрывно связанным с рыцарским идеалом. Именно так все еще формулировалась эта мысль, которая как высшая по­литическая идея приковывала к себе взоры европейских государей и по-прежнему побуждала их к действию. Налицо был странный контраст меж­ду реальными политическими интересами - и отвлеченной идеей. Перед христианским миром XIV-XV вв. с беспощадной необходимостью стоял восточный вопрос: отражение турок, которые уже взяли Адрианополь (1378 г.) и уничтожили Сербское королевство (1389 г.). Над Балканами нависла опасность. Но первоочередная, наиболее неотложная политика ев­ропейских дворов все еще определялась идеей крестовых походов. Турец­кий вопрос воспринимался не более как часть великой священной задачи, которую не смогли выполнить предки: освобождение Иерусалима,

В этой мысли рыцарский идеал выдвигался на первое место: здесь он мог, должен был оказывать особенно устойчивое воздействие. Ведь рели-

101

гиозное содержание рыцарского идеала находило здесь свое высшее обе­тование, и освобождение Иерусалима виделось не иначе как священное, благородное рыцарское деяние. Именно тем, что религиозно-рыцарский идеал в столь большой степени влиял на выработку восточной политики, можно с определенной уверенностью объяснить незначительные успехи в отражении турок. Походы, в которых прежде всего требовался трезвый расчет и тщательная подготовка, замышлялись и проводились в нетерпеньи и спешке, так что вместо спокойного взвешивания того, что могло быть достигнуто, стремились к осуществлению романтических планов, оказывав­шихся тщетными, а нередко и пагубными. Катастрофа при Никополисе в 1396 г. показала, сколь опасно было затевать настоятельно необходимую экспедицию против сильного и боеспособного врага по типу одного из тех рыцарских походов в Литву или Пруссию, которые предпринимались, что­бы убить сколько-то жалких язычников. Кем же разрабатывались планы крестовых походов? Мечтателями вроде Филиппа де Мезьера, который за­нимался этим в течение всей своей жизни; людьми, витавшими в мире поли­тических фантазий; именно таким, при всей своей хитроумной расчетливо­сти, был и Филипп Добрый.

Короли все еще считали освобождение Иерусалима своей неизменной жизненной целью. В 1422г. король Англии Генрих V был при смерти. Мо­лодой завоеватель Руана и Парижа ждал кончины в самый разгар своей деятельности, навлекшей столько бедствий на Францию. И вот уже лекари объявляют, что ему не прожить и двух часов; появляется священник, гото­вый его исповедовать, здесь же и другие прелаты. Читаются семь покаян­ных псалмов, и после слов: «B?nigne fac, Domine, in bona voluntate tua Sion, ut aedificentur m?ri Jerusalem» [«Облагодетельствуй, Господи, по благосло­вению Твоему Сион; воздвигни стены Иерусалима» (Пс., 50, 20)] - ко­роль приказывает остановиться и во всеуслышание объявляет, что намере­нием его было после восстановления мира во Франции отправиться на за­воевание Иерусалима, «se ce eust est? le plaisir de Dieu son cr?ateur de le laisser vivre son aage» [«когда бы Господу, его сотворившему, угодно было дать ему дожить свои лета»]. Вымолвив это, велит он продолжать чтение и вскорости умирает5.

Крестовый поход давно уже превратился в предлог для увеличения чрезвычайных налогов; Филипп Добрый широко этим пользовался. Но не только лицемерное корыстолюбие герцога порождало все эти планы6. Здесь смешивались серьезные намерения и желание использовать этот в высшей степени необходимый и вместе с тем в высшей степени рыцарский план для того, чтобы обеспечить себе славу спасителя христианского мира, опередив более высоких по рангу королей Франции и Англии. Le voyage de Turquie [Турецкий поход] оставался козырем, который так и не дове­лось пустить в ход. Шателлен всячески старается подчеркнуть, что герцог относился к делу весьма серьезно, однако... имелись важные соображения, препятствовавшие осуществлению его замыслов: время для похода не по­доспело, влиятельные лица не были уверены, что государь в его возрасте способен на столь опасное предприятие, угрожавшее как его владениям, так и династии. Несмотря на посланное Папой знамя крестового похода, с почестями встреченное Филиппом в Гааге и развернутое в торжественном шествии; несмотря на множество обетов, данных на празднестве в Лилле и после него; несмотря на то что Жоффруа де Туази изучал сирийские гавани, Жан Шевро, епископ Турне, занимался сбором пожертвований,

102

Гийом Филятр уже держал наготове все свое снаряжение и даже суда, потребные для похода, были уже изъяты у их владельцев, повсюду царило убеждение в том, что похода не будет7. Обет самого герцога, данный им в Лилле, также звучал неопределенно: он отправится в поход при условии, что земли, кои вверил ему Господь, пребудут в мире и безопасности8.

Обстоятельно подготавливаемые и шумно возвещаемые военные пред­приятия, не говоря уже о крестовом походе как идеале, затеи, из которых либо вовсе ничего не выходило, либо выходило весьма немного, похоже, становятся в это время излюбленным видом политического бахвальства: та­ков в 1383 г. крестовый поход англичан против Фландрии; в 1387 г. - поход Филиппа Храброго против Англии, когда великолепный флот, уже готовый к отплытию, стоял в гавани Слёйса; или в 1391 г. - поход Карла VI против Италии.

Совершенно особой формой рыцарской фикции в целях политической рекламы были дуэли, на которые то и дело одни государи вызывали других, но которые в действительности так никогда и не происходили. Ранее я уже отмечал, что разногласие между отдельными государствами в XV в. вос­принималось все еще как распря между партиями, как личная «querelle» [перебранка, тяжба]9. Такова «la querelle des Bourguignons» [«междоусоби­ца бургиньонов»]. Что могло быть более естественным, чем поединок меж­ду двумя владетельными князьями? О желательности таких поединков за­говаривают, касаясь политики, где-нибудь в вагоне поезда иной раз и в на­ши дни. И действительно, такое решение вопроса, удовлетворяющее как примитивному чувству справедливости, так и рыцарской фантазии, всегда казалось возможным. Когда читаешь о тщательнейших приготовлениях к тому или иному высокому поединку, спрашиваешь себя в недоумении, что же это все-таки было: изящная игра, сознательное притворство, поиски прекрасного в жизни - или же сиятельные противники на самом деле ждали настоящей схватки? Вне всякого сомнения, историографы того вре­мени все это воспринимали всерьез, так же как и сами воинственные го­судари. В 1283 г. в Бордо все уже было устроено для поединка между Карлом Анжуйским и Петром Арагонским3* . В 1383 г. Ричард II поручает своему дяде Джону Ланкастеру вести переговоры о мире с королем Фран­ции и в качестве наиболее подобающего решения предложить поединок между двумя монархами или же между Ричардом и его тремя дядьями, с одной стороны, и Карлом и его тремя дядьями - с другой4* 10. Монстреле в самом начале своей хроники много места отводит вызову короля Генриха IV Английского Людовиком Орлеанским11. Хамфри Глостер в 1425 г. получа­ет вызов от Филиппа Доброго, способного как никто взяться за эту свет­скую тему, используя средства, которые предоставляли ему его богатство и пристрастие к роскоши. Вызов со всей ясностью излагает мотив дуэли: «pour ?viter effusion de sang chrestien et la destruction du peuple, dont en mon cuer ay compacion», «que par mon соrps sans plus ceste querelle soit men?e ? fin, sans y aller avant par voies de guerres, dont il conviendroit mains gentilz hommes et aultres, tant de vostre ost comme du mien, finer leurs jours piteusement»12 [«дабы избежать пролития христианской крови и истребленья народа, к коему питаю я сострадание в своем сердце», «пусть плотию моею распре сей не медля положен будет конец, и да не ступит никто на стезю войны, где множество людей благородного звания, да и прочие, как из моего, так и из вашего войска, скончают жалостно дни свои»]. Все уже было готово для этой битвы: дорогое оружие и пышное платье для

103

герцога, военное снаряжение для герольдов и свиты, шатры, штандарты и флаги, щедро украшенные изображениями гербов герцогских владений, ан­дреевским крестом и огнивом. Филипп неустанно упражняется «tant en abstinence de sa bouche comme en prenant painne pour luy mettre en alainne»13 [«как в умеренности своих уст, так и в обретении бодрости»]. Он ежеднев­но занимается фехтованием под руководством опытных мастеров в своем парке в Эдене14. Счета рассказывают нам о произведенных затратах, и еще в 1460 г. в Лилле можно было видеть дорогой шатер, приготовленный по этому случаю15. Однако из всей затеи так ничего и не вышло.

Это не помешало Филиппу позднее, в споре с герцогом Саксонским из-за Люксембурга, вновь предложить поединок, а на празднестве в Лилле, когда ему уже было близко к шестидесяти, Филипп Добрый поклялся на кресте, что готов когда угодно один на один сразиться с Великим Туркой, если тот примет вызов16. Отзвук этой неугомонной воинственности слы­шится и в рассказе Банделло о том, как однажды Филиппа Доброго лишь с превеликим трудом удержали от поединка чести с дворянином, который был специально подослан, чтобы убить герцога17.

Этот обычай все еще удерживается в Италии в расцвет Ренессанса. Франческо Гонзага вызывает на поединок Чезаре Борджа: меч и кинжал призваны освободить Италию от того, пред кем она трепещет и кого нена­видит. Посредничество короля Франции Людовика XII предотвращает ду­эль, и трогательное примирение кладет конец происшествию18. Сам Карл V дважды предлагал разрешить спор с Франциском I в любой форме путем личного поединка: сперва после того, как Франциск по возвращении из плена нарушил, по мнению императора, данное им самим слово, и затем еще раз, в 1536 г.19 5* Вызов, посланный в 1674 г. Карлом Людовиком Пфальцским, правда не самому Людовику XIV, а Тюренну, по праву при­мыкает к этому ряду20 6*.

Действительный поединок, близкий к такого рода дуэли, имел место в 1397 г. в Бург-ан-Бресс, где от руки рыцаря Жерара д'Эставайе пал про­славленный рыцарь и поэт От де Грансон, влиятельный сеньор, обвиняв­шийся как соучастник убийства «красного графа»7* Амедея VII Савойского. Эставайе выступил в защиту городов Ваадтланда. Этот случай наделал немало шуму21.

Судебный поединок8*, равно как и внезапный, все еще жил в умах и в обычаях не только в землях Бургундии, но и на раздираемом распрями севере Франции. И верхи и низы видели в поединке лучшее решение спора. С рыцарским идеалом все это само по себе имело мало общего; происхождение поединка гораздо более древнее. Рыцарская культура при­дала ему определенную форму, но и вне круга аристократии поединок вызывает почтение. Однако в тех случаях, когда люди благородного зва­ния оказываются непричастны к конфликту, поединок тотчас же предстает во всей грубости своей эпохи, да и сами рыцари вдвойне наслаждаются таким представлением, которое к тому же не затрагивает их кодекса чести. Нет ничего более примечательного, чем живой, трепетный интерес, который выказали и люди благородного звания, и историографы к судеб­ному поединку между двумя бюргерами, состоявшемуся в 1455 г. в Ва­лансьене22. Такое событие было немалой редкостью; ничего подобного не случалось уже добрую сотню лет. Оба валансьенца во что бы то ни стало требовали поединка, ибо это означало для них соблюдение одной из древних привилегий. Граф Шароле, взявший на себя бразды правления

104

на время пребывания Филиппа в Германии, противился поединку и оття­гивал его проведение месяц за месяцем, тогда как обеим партиям - Жакотена Плувье и Магюю - приходилось сдерживать своих фаворитов, как если бы это были породистые бойцовые петухи. Когда же старый герцог вернулся из своего путешествия к императору, проведение пое­динка было назначено. Желая видеть его собственными глазами, Филипп избрал дорогу из Брюгге в Лувен через Валансьен. Хотя рыцарская натура Шателлена и Ла Марша понуждала их в описаниях торжественных по­единков рыцарей и благородных дворян напрягать фантазию, дабы не по­зволять себе опускаться до изображения неприглядной действительности, на сей раз они остро подмечали детали. И мы видим, как грубый фла­мандец, каким именно и был Шателлен, проступает сквозь облик при­дворного в роскошном упланде, круглящемся золотисто-багряным плодом граната. От него не ускользает ни одна из подробностей этой «moult belle serimonie» [«великолепнейшей церемонии»]; он тщательно описывает арену и скамьи вокруг. Несчастные жертвы этой жестокой затеи появляются каждый рядом со своим наставником в фехтовании. Жакотен, как истец, выступает первым, он с непокрытою головой, коротко остриженными во­лосами и очень бледен. Он затянут в кожаную одежду, сшитую из одного куска кордуана9*. Несколько раз благочестиво преклонив колена и почтив приветствием герцога, коего отделяет решетка, противники усаживаются друг против друга на стульях, затянутых черным, ожидая, когда будут закончены последние приготовления. Собравшиеся вокруг зрители впол­голоса обмениваются мнениями об их шансах; ничто не остается незаме­ченным: Магюо побелел, целуя Евангелие! Двое слуг натирают обоих противников жиром от шеи до щиколоток. У Жакотена жир тотчас же впитывается в кожу, у Магюо - нет; кому из них знак этот благопри­ятствует? Они натирают себе руки золою, кладут в рот сахар; им приносят палицы и щиты с изображением святых; они их целуют. Они держат щиты острием кверху, в руке у каждого «une bannerolle de devocion», ленточка с благочестивым изречением.

Низкорослый Магюо начинает поединок с того, что заостренным кон­цом щита зачерпывает песку и швыряет его в глаза Жакотену. Идут в ход дубинки, следует яростный обмен ударами, в результате которого Магюо повержен на землю; Жакотен бросается на него и, ухватив песку, втирает его в глаза Магюо и заталкивает ему в рот; Магюо, в свою очередь, впи­вается в его палец зубами. Чтобы освободиться, Жакотен вдавливает свой большой палец в глаз Магюо и, несмотря на вопли того о пощаде, выкру­чивает ему руки, после чего вскакивает ему на спину, чтобы переломить хребет. Чуть живой, Магюо тщетно молит об исповеди; наконец, он вопит: «О monseigneur de Bourgogne, je vous ay si bien servi en vostre guerre de Gand! О monseigneur, pour Dieu, je vous prie mercy, sauvez-moy la vie!» [«O повелитель Бургундии, я так послужил Вам в Вашей войне против Гента! О господин, Бога ради, пощадите, спасите мне жизнь!»] Повествование Шателлена прерывается: несколько страниц здесь отсутствует, а из даль­нейшего мы узнаем, что полумертвый Магюо был передан палачу и вздер­нут на виселице.

Заключал ли Шателлен благородным рыцарским рассуждением столь красочное описание всех этих мерзостей? Ла Марш сделал именно так: он не скрывает, что люди благородного звания были пристыжены зрелищем того, что им довелось увидеть. Но потому-то, продолжает неисправимый

105

придворный поэт, Господь и положил иметь место рыцарскому поединку, протекающему без увечий.

Противоречие между духом рыцарства и реальностью выступает наибо­лее явно, когда рыцарский идеал воспринимается как действенный фактор в условиях настоящих войн. Каковы бы ни были возможности рыцарского идеала придавать силу воинской доблести и облекать ее в достойные фор­мы, он, как правило, все же более препятствовал, нежели способствовал, ведению боевых действий - из-за того, что требования стратегии прино­сились в жертву стремленью к прекрасному. Лучшие военачальники, да и сами короли, то и дело поддаются опасной романтике военных приключе­ний. Эдуард III рискует жизнью, совершая дерзкое нападение на конвой испанских торговых судов23. Рыцари ордена Звезды, учрежденного коро­лем Иоанном, дают обет, в случае если их вынудят бежать с поля битвы, удаляться от него не более чем на четыре «арпана»10*, в противном же случае - либо умереть, либо сдаться в плен. Это весьма странное правило игры, как отмечает Фруассар, одновременно стоило жизни добрым девяти десяткам рыцарей24. Когда в 1415 г. Генрих V Английский движется на­встречу французам перед битвой при Азенкуре, вечером он по ошибке ми­нует деревню, которую его квартирьеры определили ему для ночлега. Ко­роль же, «comme celuy qui gardoit le plus les c?rimonies d'honneur tr?s loable» [«как тот, кто более всего соблюдал церемонии достохвальной чести»], как раз перед тем повелел, чтобы рыцари, отправляемые им на разведку, сни­мали свои доспехи, дабы на обратном пути не навлечь на себя позора, гро­зящего тому, кто вознамерился бы отступить в полном боевом снаряжении. И когда он сам, будучи облачен в воинские доспехи, зашел дальше, чем следовало, то не мог уже вернуться обратно и провел ночь там, где он ока­зался, распорядившись только, сообразуясь с обстановкой, выдвинуть ка­раулы25.

На обсуждениях обширного французского вторжения во Фландрию в 1382 г. рыцарские нормы постоянно вступают в противоречие с военными нуждами. «Se nous querons autres chemins que le droit, - слышат возра­жения Клиссон и де Куси, советующие следовать неожиданным для про­тивника маршрутом во время похода, - nous ne monsterons pas que nous soions droites gens d'armes»26 [«Ежели мы не пойдем правой (прямой) дорогой, <...> то не выкажем себя воинами, сражающимися за правое дело»]. Так же обстоит дело и при нападении французов на английское побережье у Дартмута в 1404 г. Один из предводителей, Гийом дю Шатель, хочет напасть на англичан с фланга, так как побережье находится под защитою рва. Однако сир де Жай называет обороняющихся дере­венщиной: было бы недостойно уклониться от прямого пути при встрече с таким противником; он призывает не поддаваться страху. Дю Шатель задет за живое: «Страх не пристал благородному сердцу бретонца, и хотя ждет меня скорее смерть, чем победа, я все же не уклонюсь от своего опасного жребия». Он клянется не просить о пощаде, бросается вперед и гибнет в бою вместе со всем отрядом27. Участники похода во Фландрию постоянно высказывают желание идти в голове отряда; один из рыцарей, которому приказывают держаться в арьергарде, упорно противится это­му28.

В условиях войны наиболее непосредственно рыцарский идеал вопло­щается в заранее обусловленных аристийях [героических единоборствах], которые проводятся либо между двумя сражающимися, либо между рав-

106

ными группами. Типичный пример такой схватки - Combat des Trente [Битва Тридцати] в 1351 г. у Плоермеля в Бретани, знаменитое сражение тридцати французов под началом Бомануара с англичанами, немцами и бретонцами. Фруассар назвал этот бой просто великолепным. Заканчивает он, однако же, замечанием: «Li aucun le tenoient ? pro?ce, et li aucun ? outrage et grant outrecuidance»29 [«Одни в этом узрели доблесть, другие - лишь дерзости и оскорбления»]. Поединок между Ги де ла Тремуйем и английским дворянином Пьером де Куртене в 1386 г., который должен был решить вопрос о первенстве между англичанами и французами, был запрещен регентами Франции герцогами Бургундским и Беррийским и предотвращен чуть ли не в самый последний момент30. Осуждение столь бесполезной формы проявления доблести мы находим также в книге Le Jouvencel, где, как это уже было показано ранее, рыцарь уступает место трезвому командиру. Когда герцог Бедфордский предлагает схватку две­надцати против двенадцати, французский предводитель отвечает ему ши­роко известной поговоркой, что негоже, мол, идти на поводу у врага: мы затем пришли, чтобы изгнать вас отсюда, и этого с нас вполне довольно; так что предложение отвергается. В другом месте герой книги запрещает одному из своих офицеров участвовать в поединке такого рода, поясняя (к этому он возвращается и в конце книги), что никогда не дал бы раз­решения на что-либо подобное. Вещи эти непозволительны. Настаивающий на таком поединке чает нанести ущерб своему противнику, а именно ли­шить его чести, дабы приписать самому себе пустую славу, которая мало что стоит, - между тем как на деле он пренебрегает службой королю и общественным благом31.

Это звучит уже как голос нового времени. Тем не менее обычай устра­ивать поединки перед строем двух войск, противостоящих друг другу, со­храняется вплоть до конца Средневековья. В сражениях за Италию изве­стен поединок Disfida di Barletta [Вызов при Барлетте], битва между Баярдом и Сотомайором в 1501 г.; в войне за освобождение Нидерландов - сражение между Бреоте и Герардом Леккербеетье в Фюгтовой пустоши в 1600 г. и поединок Людвига ван де Кетулле с неким могучим рыцарем гер­цога Альбы под Девентером в 1591 г.

Военные соображения и требования тактики большею частью отодвига­ют на задний план рыцарские представления. Время от времени все еще высказывается мнение, что реальное сражение также представляет собой не что иное, как битву, обусловленную законами чести и проходящую в соответствии с определенными правилами, - однако в свете требований, обусловленных военными действиями, прислушиваются к этому мнению достаточно редко. Генрих Трастамарский хочет любой ценою сразиться со своим противником на открытом месте. Он сознательно жертвует более выгодной позицией и проигрывает битву при Нахере (Наваррете, 1367 г.). В 1333 г. англичане предлагают шотландцам покинуть их более выгодные позиции и спуститься в долину, где воины могли бы непосредственно сра­зиться друг с другом, Когда король Франции не находит подступа для штур­ма Кале, он учтиво предлагает англичанам выбрать где-нибудь место для битвы. Карл Анжуйский дает знать римскому королю11* Вильгельму Гол­ландскому,

107

«dat hi selve ende sine man recht tote Assche op der heiden sijns dre daghe wilde verbeiden»32 [«что вместе с войском, на лугу, точь-в-точь у Ассе, без движенья, три дня он будет ждать сраженья»].

Вильгельм, граф Геннегау, идет еще дальше: он предлагает французско­му королю трехдневное перемирие, чтобы построить за это время мост, который даст возможность войскам войти в соприкосновение друг с дру­гом для участия в битве33. Во всех этих случаях, однако, рыцарские пред­ложения отклоняются. Стратегические соображения берут верх, в том чис­ле и у Филиппа Доброго, которому пришлось выдержать тяжкую борьбу с требованиями рыцарской чести, когда в течение одного дня ему трижды предлагали сражение и он трижды вынужден был отвечать отказом34.

Но если рыцарские идеалы и должны были потесниться, уступая место реальности, оставалась все же возможность приукрасить войну, обрядив ее понаряднее. Каким горделивым восторгом веяло от всей этой пестрой, сверкающей батальной декоративности! В ночь перед битвой при Азенкуре оба войска, стоящие в темноте друг против друга, укрепляют свой дух зву­ками труб и тромбонов, и жалобы на то, что у французов, «pour eulx resjouyr» [«дабы увеселять себя»], их не хватало и настроение у них посему было подавленное, высказывались вполне серьезно35.

В конце XV в. появляются ландскнехты с огромными барабанами36 - обычай, который был заимствован на Востоке. Барабаны с их чисто гипно­тизирующим воздействием, лишенным всяческой музыкальности, знамену­ют разительный переход от эпохи рыцарства к милитаристскому духу на­шего времени: это один из элементов процесса механизации войн. Но на исходе XIV столетия весь пышный и наполовину игровой антураж личного состязания ради чести и славы еще в полном расцвете: украшения на шле­мах и гербы, знамена и боевые кличи героев, старающихся превзойти друг друга в силе и доблести37. Перед боем и по его завершении посвящение в рыцари и возведение в более высокий рыцарский ранг торжественно скрепляют игру: рыцарям присваивают звание баннеретов [рыцарей со зна­менем], обрезая их вымпелы, которые превращаются тем самым в знаме­на38. Прославленный лагерь Карла Смелого под Нейссом сияет роскошью придворного празднества: шатры некоторых рыцарей устроены «par plaisance» [«удовольствия ради»] в виде замков, с галереями и садами во­круг39.

При описании военных действий следовало запечатлевать их в форме, соответствующей рыцарским представлениям. При этом выдвигались чисто технические различия между битвой и простым столкновением, ибо каж­дая схватка должна была в анналах воинской славы обрести свое прочное место и наименование. Вот слова Монстреле: «Si fut de ce jour en avant ceste besongne appellee la rencontre de Mons en Vimeu. Et ne fut d?clair?e ? estre bataille, pour ce que les parties rencontr?rent l'un l'autre aventureusement, et qu'il n'y avoit comme nulles banni?res desploi?es»40 [«С того дня повелось говорить о встрече при Монс-ан-Вимё. И не провозглашать ее битвою, ибо стороны встретились волею случая и знамен не развертывали»]. Король Ан­глии Генрих V торжественно нарекает свою крупнейшую победу битвой при Азенкуре, «pour tant que toutes batailles doivent porter le nom de la prochaine forteresse o? elles sont faictes»41 [«ибо все битвы именоваться дол­жны были по крепостям, близ которых они проходили»]. Ночевка на поле битвы рассматривалась как признанный знак победы42.

108

Личная отвага, проявляемая государем во время сражения, порою носит характер показной удали. Фруассар описывает поединок Эдуарда III с французским дворянином близ Кале в такой манере, что создается впечат­ление, будто дело вовсе не касается чего-то весьма серьезного. «L? se combati li rois ? monsigneur Ustasse moult longuement et messires Ustasse ? lui, et tant que il les faisoit moult plaisant veoir» [«И сражались король с монсеньором Устассом12* и мессир Устасс с королем весьма долго, и так, что взирать на это было весьма приятно»]. Француз, наконец, сдается, и все кончается ужином, который король устраивает в честь своего знатного пленника43. В битве при Сен-Ришье Филипп Бургундский, чтобы избегнуть грозящей ему опасности, отдает свои богатые доспехи другому, однако по­ступок его преподносится так, как если бы причиною этого было желание подвергнуть себя испытаниям наряду с обыкновенными воинами44. Когда молодые герцоги Беррийский и Бретонский следуют за Карлом Смелым в его guerre du bien public [войне лиги Общего блага], они надевают, по сло­вам Коммина, ложные атласные кирасы, украшенные золочеными гвозди­ками45.

Фальшь проглядывает всюду сквозь парадное рыцарское облачение. Действительность постоянно отрекается от идеала. И он все более возвра­щается в сферу литературы, игры и празднеств; только там способна удер­жаться прекрасная иллюзия рыцарской жизни; там люди объединяются ка­стой, для которой все эти чувства преисполнены истинной ценности.

Поразительно, до какой степени рыцари забывают о своем высоком призвании, когда им случается иметь дело с теми, кого они не почитают как равных. Как только дело касается низших сословий, всякая нужда в рыцарственном величии исчезает. Благородный Шателлен не проявляет ни малейшего понимания в том, что касается упрямой бюргерской чести бо­гатого пивовара, который не хочет отдавать свою дочь за одного из солдат герцога и ставит на карту свою жизнь и свое добро, дабы воспрепятство­вать этому46. Фруассар без всякой почтительности рассказывает об эпизо­де, когда Карл VI пожелал увидеть тело Филиппа ван Артевелде. «Quand on l'eust regard? une espasse on le osta de l? et fu pendus ? un arbre. V?la le darraine fin de che Philippe d'Artevelle»47 [«A как минул некий срок, что всяк взирал на него, убрали его оттуда и на древе повесили. Такова была самая кончина того Филиппа д'Артевелля»]. Король не преминул собствен­ной ногою пнуть тело, «en le traitant de vilain»48 [«обходясь с ним, как с простым мужиком»]. Ужасающие жестокости дворян по отношению к гражданам Гента в войне 1382 г., когда были изувечены 40 лодочников, которые перевозили зерно, - с выколотыми глазами они были отосланы обратно в город - нисколько не охладили Фруассара в его благоговении перед рыцарством49. Шателлен, упивающийся подвигами Жака де Лалена и ему подобных, повествует без малейшей симпатии о героизме безвест­ного оруженосца из Гента, который в одиночку отважился напасть на Ла­лена50. Ла Марш, рассказывая о геройских подвигах одного гентского про­столюдина, с восхитительной наивностью добавляет, что их посчитали бы весьма значительными, будь он «un homme de bien»51 [«человеком поря­дочным»].

Как бы там ни было, действительность принуждала к отрицанию рыцар­ского идеала. Военное искусство давно уже отказалось от кодекса пове­дения, установленного для турниров: в войнах XIV и XV столетий незамет­но подкрадывались и нападали врасплох, устраивали набеги, не гнушались

109

и мародерства. Англичане первыми ввели участие в бою рыцарей в пешем строю, затем это переняли французы52. Эсташ Дешан замечает с издевкой, что эта мера должна была препятствовать бегству их с поля боя53. На мо­ре, говорит Фруассар, сражаться чрезвычайно опасно, ибо там нельзя ни уклониться, ни бежать от противника54. С удивительной наивностью несо­вершенство рыцарских представлений в качестве воинских принципов вы­ступает в D?bat des h?rauts d'armes de France et d'Angleterre [Прении фран­цузского герольда с английским], трактате, относящемся примерно к 1455 г. В форме спора там излагаются преимущества Франции перед Англией. Анг­лийский герольд спрашивает у французского, почему флот французского ко­роля много меньше, нежели флот короля английского. А он ему и не нужен, отвечает француз, и вообще французское рыцарство предпочитает драться на суше, а не на море, по многим причинам: «саг il y a danger et perdicion de vie, et Dieu scet quelle piti? quant il fait une tourmente, et si est la malladie de la mer forte ? endurer ? plusieurs gens. Item, et la dure vie dont il faut vivre, qui n'est pas bien consonante ? noblesse»55 [«ибо там опасность и угроза для жизни, и один Господь ведает, сколь это горестно, ежели приключится буря, да и морская болезнь мучает многих. Item и суровая жизнь, каковую должно вести там, не подобает людям благородного звания»]. Пушка, какой бы ни­чтожной она ни казалась, уже возвещала грядущие перемены в ведении войн. Была какая-то символическая ирония в том, что Жак де Лален, краса и гордость странствующих рыцарей «? la mode de Bourgogne» [«в бургунд­ской манере»], был убит пушечным выстрелом56.

О финансовой стороне военной карьеры говорили, как правило, доста­точно откровенно. Любая страница истории войн позднего Средневековья свидетельствует о том, сколь большое значение придавали захвату знатных пленников в расчете на выкуп. Фруассар не упускает случая сообщить, сколько добычи удалось захватить при успешном набеге57. Но помимо тро­феев, достающихся прямо на поле боя, немалую роль в жизни рыцарей играют такие вещи, как получение пенсии, ренты, а то и наместничества. Преуспеяние вскоре уже почитается вполне достойною целью. «Je sui uns povres homs qui desire mon avancement» [«Я бедный человек и желаю пре­успеяния»], - говорит Эсташ де Рибемон. Фруассар описывает многие faits divers [мелкие происшествия] из рыцарских войн, приводя их среди проче­го как примеры отваги «qui se d?sirent ? avanchier par armes»58 [«тех, кто желает преуспеть посредством оружия»]. У Дешана мы находим балладу, повествующую о рыцарях, оруженосцах и сержантах13* Бургундского дво­ра, изнемогающих в ожидании дня выплаты жалованья, о чем то и дело напоминает рефрен:

«Et quant venra le tr?sorier?»59 [«Доколе ж казначея ждать?»

Шателлен не видит ничего неестественного и необычного в том, что вся­кий домогающийся земной славы алчен, расчетлив, «fort veillant et entendant ? grand somme de deniers, soit en pensions, soit en rentes, soit en gouvernements ou en pratiques»60 [«неутомим и охоч до немалых денег или в виде пенсии, ренты, наместничества, или же чистоганом»]. И даже бла­городный Бусико, пример для подражания со стороны прочих рыцарей, иной раз был несвободен от сребролюбия61. А одного дворянина, в точном соответствии с жалованьем последнего, Коммин трезво оценивает как «ung gentilhomme de vingt escuz»62 [«дворянина о двадцати экю»].

110

Среди громогласных прославлений рыцарского образа жизни и рыцар­ских войн нередко звучит сознательное отвержение рыцарских идеалов: порою сдержанное, порою язвительное. Да и сами рыцари подчас воспри­нимают свою жизнь, протекавшую среди войн и турниров, не иначе как фальшь и прикрашенное убожество63. Не приходится удивляться, что Лю­довик XI и Филипп де Коммин, эти два саркастических ума, у которых ры­царство вызывало лишь пренебрежение и насмешку, нашли друг друга, Трезвый реализм, с которым Коммин описывает битву при Монлери, вы­глядит вполне современным. Здесь нет ни удивительных подвигов, ни ис­кусственной драматизации происходящих событий. Повествование о не­прерывных наступлениях и отходах, о нерешительности и страхе сохраняет постоянный оттенок сарказма. Коммин явно испытывает удовольствие, рас­сказывая о случаях позорного бегства и возвращения мужества, как только минует опасность. Он редко пользуется словом «honneur»: честь для него разве что необходимое зло. «Mon advis est que s'il eust voulu s'en aller ceste nuyt, il eust bien faict... Mais sans doubte, l? o? il avoit de l'honneur, il n'eust point voulu estre reprins de couardise» [«Мнение мое таково, что, пожелай он отойти нынче ночью, поступил бы он правильно... Но, без сомнения, коль речь шла о чести, не желал он никоим образом слышать упреки в трусости»]. И даже там, где Коммин говорит о кровопролитных стычках, мы напрасно стали бы искать выражения, взятые из рыцарского лексикона: таких слов, как «доблесть» или «рыцарственность», он не знает64.

Не от матери ли, Маргариты ван Арнемёйден, уроженки Зеландии, унаследовал Коммин свою трезвость? Ведь в Голландии, несмотря на то что Вильгельм IV Геннегауский был истинным рыцарем, рыцарский дух дав­но уж угас - пусть даже графство Геннегау, с которым Голландия состав­ляла тогда одно целое, всегда оставалось надежным оплотом благородного рыцарства. На английской стороне лучшим воином Combat des Trente был некий Крокар, бывший оруженосец ван Аркелов. Ему изрядно повезло в этой битве: он получил 60 000 крон и конюшню с тридцатью лошадьми; при этом он стяжал такую славу своей выдающейся доблестью, что фран­цузский король пообещал ему рыцарство и невесту из знатного рода, если он перейдет на сторону Франции. Крокар со славою и богатством возвра­тился в Голландию, где и обрел великолепное положение; однако же, гол­ландская знать, хотя и прекрасно знала, кто он такой, не оказывала ему никакого почтения, так что ему пришлось отправиться туда, где рыцарскую славу ценили гораздо выше65.

Накануне похода Иоанна Неверского против Турции, похода, которому суждено было завершиться битвой при Никополисе, герцог Альбрехт Ба­варский, граф Геннегау, Голландии и Зеландии, по словам Фруассара, об­ращается к своему сыну Вильгельму: «Guillemme, puisque tu as la voulent? de voyagier et aler en Honguerie et en Turquie et qu?rir les armes sur gens et pays qui oncques riens ne nous fourfirent, ne nul article de raison tu n'y as d'y aler fors que pour la vayne gloire de ce monde, laisse Jean de Bourgoigne et nos cousins de France faire leurs emprises, et fay la tienne ? par toy, et t'en va en Frise et conquiers nostre h?ritage»66 [«Гийем, когда охота тебе пуститься в путь и пойти в Венгрию или Турцию и поднять оружие на людей и земли, от коих нам никогда не было бедствий, и когда нет у тебя иной разумной причины идти туда, разве что за мирскою славой, - оставь Иоанну Бур­гундскому да нашим французским кузенам эти их путы14* и займись сво­ими да ступай во Фрисландию и отвоюй там наше наследство»].

111