Часть 3.

Значительно менее разработанное Вернадским учение о ноосфере, на наш взгляд, представляет как раз такую тенденцию в развитии жизни. Тем не менее, оно дает возможность введения нового методологического принципа соотношения биосферы и ноосферы. Ноосфера - грандиозная бифуркация относительно биосферы, это новая целостность, не только не редуцируемая до живого, но в определенных отношениях противопоставленная ему. Если живое противоположно косному в способе действия (анти-энтропийность), то мысль в свою очередь фиксирует динамику живого и становиться в этом смысле моделью живого. Нет сомнения в том, что мозг есть механизм разума, так же как нет сомнения в единстве живого и неживого (вечный обмен атомами между живым и косным, по Вернадскому). Не только живое автономизировалось от неживого так же, как мысль автономизировалась от биосферы. Эти автономные бифуркации самоорганизуются и соответственно имеют свои законы, которые взаимодействуют между собой. Один из узлов такого взаимодействия - современный экологический кризис, антропное происхождение которого несомненно.

Регина Семеновна, не обращаясь к синергетике в данном случае, тем не менее резонно настаивает на том, что в осмыслении природы человека приемлемы не биологические критерии, отработанные эволюционной теорией, а специфические, отражающие диалектику социальной и биологической детерминации жизнедеятельности человека2. И тут же ссылается на Б.Г.Ананьева, пишущего не о влиянии биологических законов на общественное развитие, которое осуществляется по своим внутренним законам, а, напротив, о влиянии истории человека, цивилизации и созданной ей искусственной среды обитания на органическое развитие человека3. Вот почему столь очевидное и понятное по закону развития от низшего к высшему становится невероятным. Имея общую элементность - белки, нуклеиновые кислоты, общий механизм передачи информации - ковариантную редупликацию, больше того, общие стереотипы поведения, что позволило этологам и зоопсихологам сравнивать общество людей с сообществом животных, а философам и ученым определять человека как биосоциальное и биопсихосоциальное существо и даже создавать новое направление в науке - социобиологию, общество людей автономно и как целостность противопоставлено живому, биологическому. И подобно тому, как жизнь, способом действия которой является приспособление, создала биосферу, подобно этому человек с его сознанием - способом его бытия, упорядочивающим его деятельность, придающим его действиям однозначную направленность от будущего к прошлому - уникальная, самоорганизующаяся в ноосферу целостность.

Регина Семеновна в той же книге "Биология и мировоззрение" проницательно заметила, что недостаточна констатация того, что человек тоже живое. И мы можем добавить, что также недостаточно привычной сакраментальной формулы "Труд создал человека". Философская антропология, феноменология Гуссерля и другие современные философские концепции, по крайней мере начиная с В.Дильтея, сходятся в том, что человек может стать человеком только в человеческих условиях, т.е. в таких, когда действия человека встроены в целесообразную человеческую деятельность. Разделяя именно такой подход, Регина Семеновна очень точно обозначила методологический характер трудностей на пути решения проблемы коэволюции. С точки зрения социобиологов, гены и разум - современная формулировка биологического и социального. К ней Регина Семеновна обращается в статье "Человек и природа - проблемы коэволюции"4. Сообразуясь с проведенным ею разбором концепций Р.Докинса, Ч.Ламсдена, Э.Уилсона, можно совершенно однозначно сказать, что социобиологи (в том числе и авторы концепции генно-культурной коэволюции) упускают из виду, что гены человека встроены в его культуру, "работают" в новой целостности формирующейся ноосферы и их заведомо некорректно определять как биологические.

Но тогда существенно некорректной является претензия биологов "сочетать" генетический механизм, как узел биологической самоорганизации, и культуру, как самоорганизующуюся систему реализации человеческой личности. В таком сочетании как раз и применяется попытка свести преемственность до причинно-след-ственного порядка. Поистине, можно сказать, перефразируя Канта: "Человек в пределах только разума". И Регина Семеновна ставит жесткий, но точный диагноз: концепция коэволюции может быть создана только на основе концепции Человека. Человеческий, гуманистический смысл обсуждения проблемы коэволюции стоит на первом месте и определяет цель ее исследования5. И выше: подлинно человеческая нравственность, связанная с осознанной позицией и поступком, не может быть сведена к биологическим предпосылкам6. А в таком диагнозе проглядывает обращение к новому методологическому ходу, предложенному философской герменевтикой: реконструировать преемственность не как причинную линию, но как "обратную перспективу" - определение происхождения будущим, т.е. во что и как воплощается процесс самоорганизации.

В свете такого понимания преемственности ее привычное для научного детерминизма толкование посредством поисков в прошлом события, послужившего началом новому "витку спирали", есть не более чем редукция проблемы происхождения до причинно-следственной схемы. В терминах синергетики это означает свести вопрос о генезисе целостной системы (в контексте проблемы биосоциальности) до поисков места и времени возникновения новой бифуркации, кладущей начало процессу антропогенеза. Здесь весьма уместно процитировать И.Канта: "Можно ли сказать: дайте мне материю, и я покажу вам, как можно создать гусеницу? Не спотыкаемся ли мы здесь с первого же шага, поскольку неизвестны истинные внутренние свойства объекта и поскольку заключающееся в нем многообразие столь сложно? Поэтому пусть не покажется странным, если я позволю себе сказать, что легче понять образование всех небесных тел и причину их движений, короче говоря, происхождение всего современного устройства мироздания, чем точно выяснить на основании механики возникновение одной только былинки или гусеницы"7. Как уже упоминалось, столь привычная и остающаяся незыблемой для науки логика причинно-следственных отношений здесь не работает. Как в связи с этим не вспомнить пророческие слова Регины Семеновны: "Надо приучиться думать, что в проблеме человека неизбежно присутствует много того, что чуждо не только естествознанию, но и научному знанию в строгом смысле слова"8.

Такой поворот в проблеме преемственности, конечно, влечет за собой коренные изменения в постановке ряда узловых пограничных вопросов методологии в современном естествознании. Среди них, например, вопрос о том, как возможны биологические модели в медицине? Казалось бы, ответ не представляет особого труда. Медь не перестает быть медью, представлена ли она в виде медного шара или в виде микроэлемента в живой структуре. Но ведь только в последней она приобретает смысл в динамике метаболизма. Можно, конечно, раздвинуть рамки биологического моделирования до реализуемых сегодня возможностей трансплантации органов, ориентируясь на сугубо биологические параметры, среди которых главный - преодоление отторжения трансплантируемых органов. Но не окажемся ли мы в той забавной ситуации, в которой оказался герой романа Р.Хайнлайна "Не убоюсь я зла" - стареющий Президент компании, мозг которого был пересажен в тело погибшей молоденькой секретарши. Не наша ли сциентистская позиция выделяет в человеке "биологический уровень", работающий по принципу автоматизма и объединяющий его со всем живым, действительно превращает человека в биологическое существо, теряющее уникальное свойство - быть личностью. Причем здесь речь не идет о том, что личность - понятие социальное: этологи и зоопсихологи давно показали, что жизнь в общении такая же неотъемлемая черта животных, как и человека. Здесь имеется ввиду рефлективная способность человеческого разума.

Мы уверены, что, будь продлена жизнь Регины Семеновны, она несомненно продолжала бы развивать те новые методологические подходы в проблеме социального и биологического, которые открывает концепция биосферы и ноосферы Вернадского и теория синергетики. Поиски единого основания жизни в концепции Регины Семеновны не превращали жизнь в линейный процесс. Она настаивала на специфике и неповторимости человека как личности, как индивида. И, "преданная биологии", как она говорила о себе, тем не менее заключала: "Биология, делая свое небесполезное дело, должна знать свое скромное место и уж, во всяком случае, никак не претендовать на постановку вопросов, касающихся принципиальных основ человекознания"9.

В этих словах мы видим реальный запрос как раз на методологическое переосмысление самой постановки проблемы биосоциальности. Не о таком ли переосмыслении говорит введение Региной Семеновной самого понятия "человекознание"?

Думается, что мы выразим общее мнение друзей и сотрудников Регины Семеновны, сказав, что в перспективе работы созданного ею сектора философии биологии видное место займет дальнейшее развитие концепции Регины Семеновны Карпинской, и это будет не только благодарной памятью о ней, но и безоговорочно содержательным заданием в преемственном развитии созданного ею коллектива.

Литература

1. Карпинская Р.С. Человек и его жизнедеятельность. М., 1988. С. 12.

2. Карпинская Р.С. Биология и мировоззрение. М., 1980. С. 44-45.

3. Ананьев Б.Г. Человек как предмет познания. Л., 1968. С. 59.

4. Карпинская Р.С. Человек и природа - проблемы коэволюции // Вопр. философии. № 7. С. 37-45.

5. Там же. С. 45.

6. Там же. С. 40.

7. Кант И. Всеобщая естественная история и теория неба // Кант И. Соч.: в 4 т. Т. 1. М., 1963. С. 126-127.

8. Карпинская Р.С. Человек и его жизнедеятельность. М., 1988.

9. Там же. С. 39.

И.Ф.Кефели

Несколько слов об Учителе

Я отношусь к той части аспирантов Р.С.Карпинской, которые не продолжали в дальнейшем научные исследования непосредственно в русле того направления, которое возглавлял научный руководитель. Собственно говоря, наши с Региной Семеновной научные отношения с самого начала складывались так, что я не переключился полностью на область философии биологии, где она была признанным авторитетом. Однако, можно прямо сказать, ее духовное освящение того, чем занимались ее ученики в последующие годы, всегда благотворно сказывалось на нашей деятельности, научном творчестве, жизни. Эффект присутствия, который создавала Регина Семеновна при обсуждении вопросов, непосредственно не относящихся к кругу ее научных интересов, придавал мне уверенность в том, что я занимаюсь нужным, полезным, интересным делом. Да и совесть не позволила бы мне при какой-нибудь очередной встрече заявить Регине Семеновне, что я перестал хоть как-то "двигать науку". Представляю, какие инвективы посыпались бы в мой адрес.

Прошло без малого двадцать лет со времени первого нашего знакомства, когда Регине Семеновне предложили меня в качестве предполагаемого аспиранта. Кстати, это было сделано с легкой руки Кирилла Михайловича Завадского, который оставил после себя, помимо великолепных научных трудов, многих своих учеников - известных теперь ученых. Находясь под воздействием таких светлых умов, я постепенно определил себя в научном качестве. И еще немного исповедального. Регина Семеновна была для меня не просто научным руководителем, не просто читала и правила мои первоначальные первобытные опусы, отдавала их на переработку, отчитывала за какие-нибудь огрехи и прочее. Она создала тот самый менталитет, поле притяжения, содружество, в пределах которого нельзя было находиться временно, скажем, на срок учебы или решения каких-то рекомендательных дел. Попав в него, человек оставался здесь навсегда. Пусть это были сектор, хорошо знакомая для многих кухня или туристический поход .

Я уже говорил о том, что мне не пришлось быть продолжателем научного направления Регины Семеновны. Однако она с уважением относилась к моим изысканиям. Раз уж ступил на тропу науки, звучала рефреном ее мысль, то будет благородным делом не сходить с нее. И вот, не сходя с этой тропы, я вступил в необъятный мир культурологии. На это меня подвигнули и сугубо учебные дела, да и собственно внутренние интересы, интенции, размышления. А их надо воплощать в слова и дела, что и стало уделом моей теперешней деятельности и научных изысканий. Обобщая огромный и разнородный материал, постоянно ориентируешься на решение основной задачи: надо построить целостный учебный курс при отсутствии некой единой науки - культурологии. В истории науки уже были случаи, когда те или иные ее направления формировались не в лабораториях и секторах, а в лекционных курсах, на кафедрах. В настоящее время это происходит и с культурологией. Эта дисциплина была введена в учебные программы высших учебных заведений года два назад, она представлена в качестве одной из гуманитарных специальностей, по которым в университетах ведется подготовка философов, филологов, историков, социологов и т.д. Однако издревле есть философия, история, филология, а культурологии нет. Поэтому задача разработки учебного курса тесно связана с определением научного статуса культурологии. Необходимо обозначить ее предмет, методы, внутреннюю структуру, характер взаимосвязи с другими областями научного знания.

Сложность заключается в том, как определить предмет культурологии. Она - наука о культуре. А культура есть и деятельность, и ценности, и т.д. Это материальная и духовная культура, а также относительная культура человеческих отношений. Сейчас насчитывается порядка 300 определений культуры. Сколько же можно создать вариантов культурологии?.. Очевидно, что эта дисциплина должна быть философской наукой. Философия культуры - один из разделов философского знания, имеющий богатые традиции. Однако в контексте культурологии философия культуры, как мне представляется, должна иметь несколько иной ракурс. Это вызвано тем, что культурология предстает не только философской наукой, но она непременно должна включать в себя и историко-культурный материал. Причем последний формируется не по принципу подтягивания к тому или иному философскому сюжету, а представляет собой относительно самостоятельный раздел культурологии. Таким образом, общая структура культурологии включает два основных раздела: философская теория культуры и история культуры.

Далее. Философская теория культуры, или просто теоретические основания культурологии, включают в себя следующие основные разделы: бытие культуры, пространство и время культуры, динамика культуры, человек культуры, логика и язык культуры. В таком случае представляется возможным в определенной логической последовательности изложить разнородный материал, отражающий различные стороны человеческой деятельности. Скажем, при рассмотрении вопроса о бытии культуры необходимо вести речь о бытии вещей, явлений, как природных, так и созданных человеком, т.е. собственно "культурных". А подробный анализ этого вопроса осуществляется в разделе, посвященном взаимодействию культуры и природы. Бытие культуры следует, соответственно, рассматривать в мире вещей, мире идей и мире людей. Это, в свою очередь, предполагает анализ взаимосвязи материальной и духовной культуры, а также культуры человеческих отношений, но не самих по себе, а как продукта целостной человеческой деятельности. Говоря о бытии материального, с одной стороны, и духовного, с другой, мы выходим на анализ материальных и духовных ценностей. Но здесь же возникает необходимость рассмотрения всеобщего труда как субстанции культуры. Представляется целесообразным рассмотреть структуру и функции культуры в контексте человеческих отношений. Имеется в виду анализ культуры труда и производства, политической и правовой, нравственной и религиозной, и т.д.

Определенную сложность представляет выборка материала по истории мировой и отечественной культуры. Эта выборка имеет принципиальное значение для построения учебного курса. Это положение, кстати, зафиксировано в образовательном стандарте по культурологии. В каком плане включать данный материал в тело культурологии как научной дисциплины? В настоящее время вопрос остается пока открытым. Конечно, здесь надо следовать признанной периодизации исторических эпох. Во всяком случае, культурологическая выборка из русской истории мне видится основанной на какой-то ключевой идее той или иной эпохи: христианизация Руси, идея "собирания" Руси средневековой, сближение российской культуры с европейской в Петровскую эпоху, "русская идея" XIX века, евразийство, идея пролеткульта и т.д.

Таковы основные соображения методологического порядка, которые неизбежно возникают в процессе формирования целостной научной программы и которые во многом были навеяны многолетним общением с Региной Семеновной Карпинской.

Ю.В.Хен

Р.С.Карпинская как научный руководитель

Мне довелось быть одной из последних аспиранток Р.С.Кар-пинской. Последние три года своей жизни она руководила моей работой над кандидатской диссертацией по теме "Проблема смерти в контексте биоэтики", а сама защита проходила уже после смерти Регины Семеновны, и, неизбежно, превратилась в вечер ее памяти. И лишь спустя некоторое время я задумалась о том, откуда вообще взялась тема смерти в моей работе, учитывая то, что в аспирантуру сектора философии биологии я поступала с рефератом, посвященным вполне традиционным вещам - соотношению эпигенеза и преформизма.

Всякий, кто знаком с этой стороной аспирантской жизни, понимает, насколько важен момент выбора темы диссертации. Р.С.Кар­пинская, имея большой стаж "научного руководства", очень серьезно относилась к этой задаче, стремясь выбрать такую тему, которая была бы и актуальна, и по силам данного конкретного аспиранта, и не вызывала бы особых возражений на Совете, и прочее, и прочее. Поэтому при обсуждении направления моего будущего исследования мы с ней перебрали множество вариантов, и я, помнится, была удивлена тем, с каким энтузиазмом она приняла вскользь предложенную мною тему смерти. Теперь-то можно предположить, что зная о своей неизбежно близящейся кончине (а она была осведомлена о состоянии своего здоровья и прекрасно понимала, что это ей сулит), она захотела поговорить с людьми о смерти и смысле жизни, и, возможно, примерить на себя выводы из той жизнелюбивой философии, которую она исповедовала до последнего дня своей жизни.

Мне трудно судить, насколько хорошим проводником ее идей я стала, насколько хорошо понимала ее отношение к проблеме смерти, поскольку она сама не успела ничего написать по этой теме. Надо сказать, что наши беседы по теме моей будущей диссертации (между прочим, одно из наиболее обстоятельных обсуждений состоялось в санатории "Узкое", где Регина Семеновна "отдыхала" после очередной операции, на том самом диване, где скончался философ Вл.Соловьев) убедили меня в том, что даже стоя на пороге смерти, Регина Семеновна оставалась человеком, ничего о смерти не знающим, человеком, созданным только для того, чтобы жить и целиком отдающимся жизни. Тогда мне казалось, мое личное видение и понимание смерти отличается большей глубиной и серьезностью. Однако, более основательное знакомство с литературой по этому вопросу вынудило меня признать, что тогдашнее мое отношение к смерти было не более чем данью обывательской привычке видеть в образе смерти олицетворение могущественной иррациональной силы, абсолютная власть которой над человеком в значительной мере обеспечивается покровом тайны, приподнять который, в силу табуирования смерти, вплоть до недавнего времени большинство исследователей не решались. Отсюда и проистекает та торжественная мрачность и серьезность, которой отличается отношение к смерти многочисленных мистиков и поэтов, воспевающих неповторимую трагичность человеческой судьбы.

Сегодня я могу сказать, что мне очень повезло с научным руководителем, поскольку Р.С.Карпинской, стремившейся сблизить фи­ло­софствование с "жизнепроживанием", удалось передать мне свой нетривиальный взгляд на проблему смерти, свое понимание смерти как явления жизни.

Ж.П.Сартр писал, что феномен смерти может быть рассмотрен двояким способом: либо как абсолютная граница жизни, самой жизни не принадлежащая, либо как конечная точка в ряду жизненных событий, являющаяся элементом этого ряда. Так вот, для Регины Семеновны смерть была именно событием жизни, событием пограничным, порождающим множество проблем, не последнее место в ряду которых она отводила проблеме соотношения духовного и телесного. Значение детальной разработки этой старой проблемы она неоднократно подчеркивала. Именно из этого ее интереса, как мне кажется, и родился второй аспект моей диссертации - биоэтический контекст как та сфера, в которой происходит столкновение человеческой свободы и самоценности с ограниченностью физических возможностей телесной оболочки и вполне определенной стоимостью медицинского обслуживания.

Тема смерти является центральной в современной биоэтике, поскольку затрагивает основную ценность человека - право на жизнь. В этой сфере особенно четко проявляются новые проблемы в области человеческой нравственности, возникающие в процессе стремительного развития науки и техники. Развитие медицины, в частности, привело не только к необходимости переосмыслить традиционную систему ценностей, но и заново поставило старый теологический вопрос о том, что есть человек. За кажущейся отвлеченностью и формализмом споров о клинических признаках смерти (остановка сердца, смерть мозга и т.д.) скрывается вопрос о том, что в человеке является истинно человеческим - разум, душа или телесная оболочка.

Расширение возможностей медицины породило еще один аспект проблемы. Как отмечает целый ряд исследователей, работающих на ниве биоэтики, в недалеком прошлом врачи исполняли довольно пассивную роль у постели больного. Практически все, что они могли сделать, это следовать за естественным развитием болезни, лишь в незначительной мере влияя на ее исход. Иное дело современный медик, способный реально влиять на продолжительность жизни пациента. Отсюда - тема "жизни в руках человека", активно разрабатываемая в рамках биоэтики и посвященная, главным образом, выяснению природы, источника и легитимности той необычной власти, которую получил сегодня врач над жизнью и смертью людей, узурпировав тем самым божественную прерогативу.

Решая эти и многие другие этические (по сути) задачи, современная биоэтика пошла по пути накопления прецедентов, воспроизводя, таким образом, схему построения "общего права", ведущего свою историю от Вильгельма Завоевателя и составляющую основу современной законодательной системы США. Основная идея прецедентного подхода заключается в том, что накопление юридических казусов позволит в конечном счете создать целостную систему, в рамках которой решение по каждому новому случаю можно будет принимать автоматически. Следуя этой схеме, современная (и в особенности американская) биоэтика работает в направлении формализации биоэтических коллизий, ставя перед собой задачу уложить в узкие законодательные рамки проблемы человеческой свободы, проблемы жизни и смерти. С одной стороны, такой подход вполне объясним, ибо субъектами биоэтических отношений выступают люди, желающие незамедлительного и однозначного разрешения конфликтов, участниками которых они стали. Кроме того, жизнь поставляет множество настолько интересных, скандальных, бросающих вызов привычным нравственным представлениям прецедентов, что специалисты различных областей, работающие в сфере биоэтики, просто не могут отказать себе в удовольствии поупражняться в натягивании фрачной пары традиционной биоэтики на этих осьминогов.

Простейшим доводом против прецедентного подхода к проблемам, порождаемым современным развитием науки вообще и медицины в частности, может служить хотя бы то, что так называемое "общее право" за века своего существования так и не стало целостной системой, не достигло необходимой полноты. Очевидно, та же участь ожидает и прецедентную биоэтику. Вряд ли удастся когда-либо настолько упорядочить практический материал, чтобы врач мог формально подходить к оценке каждого нового случая, чтобы ему не пришлось брать на себя моральную ответственность за решение, принимаемое в отношении чужой жизни. Определенный намек на то, что проблемы биоэтики не так просты, как это кажется на первый взгляд, заключается уже в самой истории ее возникновения. Ибо биоэтика в современном понимании этого слова не была непосредственным следствием достигнутого уровня развития науки и медицинских технологий, а явилась ответом на определенные социально-политические запросы. Ведь зародилась она в горниле "бур­ных 60-х", в процессе глобальной переоценки ценностей, завершившейся отказом от многих этических идеалов и норм: идеи расового и религиозного превосходства, мужского доминирования, патриотизма, безусловного уважения к старшим и т.д.

Несчастье российской биоэтики усугубляется тем, что она отстала от своих западных предтеч примерно на 20 лет и неизбежно заняла по отношению к ним подчиненную позицию. При этом особое влияние на нее оказывает американская биоэтика, которой, несомненно, принадлежит пальма первенства в исследовании многих биоэтических проблем. Хотя высказывание Пеллегрино о том, что всем остальным странам предстоит пройти тем же путем, что и США, кажется все-таки немного слишком сильным, особенно с учетом того, что в континентальной Европе принята иная, нежели в Америке, система права. А значит, для европейцев прецедентный путь развития биоэтики не обладает такой привлекательностью и не является безусловным.

Надо сказать, что Регина СеменовнаКарпинская, вкусив отечественной медицины (далеко не в худшем ее варианте), поняла, что решения, предлагаемые прецедентной биоэтикой, на практике не всегда работают, а откровенный дух торгашества угнетающе действует на человека, для которого решается вопрос жизни и здоровья. Регина Семеновна отметила ограниченность биоэтики американского типа, односторонность и тупиковость ее принципиальной установки на этический консенсус, практическое достижение которого в условиях современного мира с его национальной, социальной и идеологической пестротой представляется весьма проблематичным без серьезной теоретической работы, без коренной переоценки ценностей, без переосмысления сущности человека - т.е. без выхода на философский уровень анализа биоэтической проблематики. Наивно полагать, что одна только медицинская практика, поставляя прецеденты для бесчисленных биоэтических комиссий, руководствующихся в своей работе традиционными системами ценностей и здравым смыслом, позволит прийти к решению, которое удовлетворит и врача и пациента, и белого и цветного, и верующего и атеиста, и бедного и богатого, и умудренного старца и зеленого юнца. Отсюда напрашивается логический вывод, что биоэтику следует рассматривать как нечто большее, нежели медицинская деонтология, поскольку решение ее проблем далеко выходит за рамки этой узкой сферы. Р.С.Карпинская считала, что гораздо корректнее было бы говорить о биоэтическом течении, о новом мощном "тренде" (она любила это слово), формирующемся в глубинах современного менталитета и являющемся своеобразным симптомом изменения отношения к жизни вообще. Именно в этом ключе следует трактовать приставку "био" в названии молодой науки. Признаками начавшегося смещения интереса с неживого на живое, является также возросшее внимание к экологической проблематике, к идеям биофилии и т.д.

К сожалению, эти идеи Р.С.Карпинской в значительной степени остались только идеями, плодом ее научной интуиции, позволившей ей уловить изменение в менталитете в самый момент его зарождения, однако не проговоренные до конца и не получившие четкой формулировки. Ей же принадлежит идея монографии "Био-философия", над которой работает сейчас наш сектор. Будем надеяться, что на страницах этого труда названные идеи и интуиции обретут свою строгую формулировку. Хотя надо полагать, она не будет такой, какой вышла бы из-под пера Регины Семеновны, ибо сегодня мы уже почти с уверенностью можем утверждать, что научное творчество - это именно творчество, и личность творца налагает неизгладимый отпечаток на результаты.

Рассуждая о проблеме смерти, хочется сказать, что для меня Регина Семеновна была и остается олицетворением жизни и жизненной силы, человеком, знающим, что мы живем только один раз, уверенным в том, что за последней чертой нас ничто не ожидает, и именно поэтому со вкусом проживающим каждый миг своей жизни. Уверена, что делала она это совершенно сознательно и не даром возвела "жизнепроживание" в разряд философских категорий.

В.Л.Рабинович

Vita mortua и ее конструктор

Незадолго до смерти Регина Семеновна Карпинская взяла у меня почитать книгу Рудольфа Штейнера “Мистерии древности и христианство” в русском переводе, опубликованном в московском издательстве “Духовное знание” в 1912 году.

Тогда же она просила прооппонировать кандидатскую диссертацию своей ученицы Юлии Хен, что я не без удовольствия исполнил. К сожалению, уже после смерти наставницы диссертанта. В работе шла речь об эвтаназии в контексте биоэтической проблематики и в пафосе биофилии, освещающей академические будни биологических наук в их сегодняшнем состоянии.

И все это - как раз тогда, когда неумолимо ощущался конец от раковой болезни, о которой Регина была вполне осведомлена.

Мне памятен также ее доклад в Белом зале Дома ученых. Речь в нем шла о змеях в их живом, метафизическом и, в некотором смысле, онтологическом качествах - о мистикогносеологическом характере этого чудесного животного, культурологических его образах:

“И тела блестящих гадин...” (Н.Заболоцкий);

“... Шипя между тем выползала” (А.Пушкин);

“И вскользь мне бросила змея...” (Л.Мартынов).

Рассказывала о змеях с любовью.

Что же вычитала тогда у Штейнера уже смертельно больная Регина?

Если судить по маргинальным пометам, оставленным ею на книге, это были, прежде всего, две главы - “Чудо воскрешения Лазаря” и “Августин и церковь”. Но основательнее и глубже - чудо о Лазаре из Вифании...

Итак: Лазарь - биофилия - змея...

Что за картина могла предстоять смертельно больному человеку, захваченному чуть ли не всю послестуденческую жизнь жизнелюбием как всеохватным пафосом собственной научной работы и ... просто жизнелюбием в его веселых обновках, вкусной еде, горных лыжах Домбая ...

Но...

“И жало мудрыя змеи...” (еще раз Пушкин).

И еще раз:

змея - жизнелюбие - воскресший Лазарь ...

Попробую соединить стигматы моей не столь еще долгой памяти о ней в небольшом философическом экскурсе, который сейчас воспоследует.

* * *

Что же все-таки отмечено на полях книги Штейнера, точнее - главы о воскрешении Лазаря? Это - прежде всего - первоисточник: Евангелие от Иоанна, а в нем - четвертый стих главы одиннадцатой: “Иисус...: эта болезнь не к смерти, но к славе Божией, да прославиться чрез нее сын Божий”. Штейнер уточняет это место (после слов “к смерти”) по греческому тексту. И вот что получается: “... для явления (откровения) Божия, дабы Сын Божий открылся чрез это”. Уточнение существенное, потому что евангелист толкует болезнь не к абстрактной славе, но к явленности, к откровению, к представлению Бога в Слове, в которое надлежит уверовать. От больной плоти - к богоданному слову. Таков смысл чуда, прямо противоположный первочуду: “...И слово стало плотию и обитало с нами, полное благодати и истины”. Здесь слово обращается в плоть. В случае с Лазарем - наоборот, если понимать воскрешение Лазаря духовидчески, спиритуально. Контекст такое понимание предполагает. - Иисус: “умри и восстань”; “Лазарь! иди вон”. Не отступая от духа первотекста, Штейнер так и понимает, одухотворяя, облагороживая телесную болезнь (= смерть) Лазаря: в Лазаре заболевает то, из чего должен родиться новый человек, проникнутый “Словом”. И далее он же: “Из смерти восстает новая жизнь, преодолевшая, пережившая смерть. Человек приобрел доверие к новой жизни”. Столь же сильное утверждение, сколь сильно воскресение - в дальнейшем - самого Иисуса Христа.

Умерший Лазарь, как и всякий смертный, - “жив еще!” (в модусе “восстания” жизни через смерть). Жизнь хрупка, но, восставшая из смерти, попранной смертью же, - благая, идеальная жизнь, места для которой среди реальной жизни нет. Это скорее смерть, чреватая будущим - после Страшного суда - последействиями универсального свойства.

Лазарь, стало быть, в своей смерти жив, а в своей живости мертв. Не спит, а умер. Ни жив, ни мертв. Болен. Но болен особым, странным образом. Он - в состоянии смертной жизни, или жизненной смерти. Vita mortua, божественно приуготованная ради другой жизни, которую можно назвать Vita sacra, или Vita Nuova (сравните у Данте). Во всяком случае болен не к смерти, потому что таит в себе жизнь. А эту жизнь конструирует Бог, делая ее выпавшей за пределы естественных наук. Но, как образ биофилии, такой конструкт вполне пригоден. Биофильный пафос биологии...

Но прежде - ближайшее приключение Лазарева воскрешения как образа культуры. Например, у Августина, в его “Исповеди”. Вот эти места:

“И тебя желает славить человек, частица творения твоего, человек, носящий мертвенность свою...”;

“Мне, земле и пеплу, позволь говорить”;

“Господи, лишь потому хочу говорить, что не ведаю откуда пришел я в эту то ли мертвенную жизнь, то ли жизненную смерть. Не ведаю, откуда пришел”;

“Что я без тебя, как не путник у края пропасти? А если благоденствую, то разве не только свое сосу и не услаждаюсь тобой, пищей нетленной?”;

“Я страдал целительной болезнью и умирал живительной смертью, ощущая зло, но не постигая, какое благо придет вскоре”;

“И снова совершил усилие, был совсем уже недалеко, вотвот уже прикасался, уже держал, однако не достигал, не прикасался, на держал, не соглашаясь умереть для смерти и жить для жизни”.

И здесь, как в случае с Лазарем, болезнь не к смерти, а скорее к “новой жизни”. Но не столько болезнь тела, сколько болезнь души, отмеченная тем же фундаментальным оксюмороном: смертная жизнь - жизненная смерть... Но с одним существенным отличием. За этими перевертышами в сфере слов - радикальное преображение собственной души: от полуживой, богом оставленной или еще не отмеченной Богом, к полнобытийственно живой, “помолв-ленной с Богом”. Просветление (воскрешение?) души и есть смысл чаяний радений Августина, оперирующего с жизненной смертью - смертной жизнью на пути к чуду обращения. Но в чуде участвуют - в отличие от чуда в Вифании - двое: Бог и сам Августин исцеляемый. Сам себе больной, сам же себе - в отличие от Лазаря - и целитель. Биофил ради Бога, но и ради самого себя. Но при этом в случае с Августином дематериализован предмет целения: не тело - душа... Зато заземлен целитель. Он, в отличие от Иисуса, вполне земной, только человеческой природы.

Потребен еще один образ культуры - человек в своих демиургических устремлениях, одушевляющий неживое, делающий его всецело живым. Но при сохранении материальной тленности этого живого, конгениальной биоанимической физичности творца-демиурга.

Это миф о философском камне. И субъект этого мифа - адепт Королевского искусства.

Намечу и эту культурно состоявщуюся историческую возможность. Возможность древнеегипетского Уробороса - змеи, заглатывающей собственный хвост и символизирующей единство мира и знания о нем. Потребность змеи развернуться, съединяя времена и будоража историческую память.

Алхимический космос - живой космос. Да и каждый фрагмент этого космоса - тоже живой. Он часть организма, но и самостоятельный организм. Одушевленный, одухотворенный алхимический элемент есть земная копия тоже живого астрального тела. Мир “Изумрудной скрижали” - это организм с наперед заданной “био-логической” судьбой, мифологически вечной, астрологически предопределенной. Целое недробимо. Рождение, рост, смерть. Врачевание в ходе алхимического существования. Семенное оплодотворение, череда соитий. Алхимическое золото - плодоносное тело. Искусственное золото само по себе способно превращать металлы в золото. Алхимическое тело эволюционирует, восходит от несовершенных до соверщенных своих состояний с участием химика-эскулапа, применяющего медикамент, эликсир, панацею (иноска-зания философского камня). В природе это происходит само. Лекарь - сама природа. Алхимическое деяние - в недрах ли земли, в алхимическом горне - жизненный процесс. Зарождение, рост и далее ... к смерти. Живое преобразуемо, пресуществимо. Алхимический гомункулус двуполой природы в некотором роде аналогичен философскому камню. Сера - отец металлов, ртуть - их мать. Этот принцип универсален: от первоматерии до философского камня - живого катализатора жизни. В результате, как уже сказано, алхимический гомункулус, крестный отец которого - сам алхимик. Очистка же веществ животворящего алхимического процесса - крещение. Усовершенствование металла - не только биологическая акция, но еще и воспитание. Это делает алхимический “биологизм” осознанно антропоморфным. Лечение металлов алхимическими эликсирами оборачивается лечением эликсирами ниатрохимическими, изготовленными по алхимическим прописям. Жизнь металла - жизнь человека... Между тем земная жизнь - лишь эманация астральной жизни, управляющей жизнью земною. Астральная жизнь - возвышенная сверхжизнь горних высот.

Одушевление вещей (и всех элементов вещей) уравнивает природу и алхимика в магических правах, делая адепта лекарем-демиургом. Деятельная роль алхимика скорее магическая, ритуальнословесная, нежели операционноопытная. Живое не перерабатываемо руками (его лишь можно улучшить промывкой, очисткой и тому подобным), ибо воздействие на живое без убиения в нем жизни должно быть нежным и бережным, уповающим скорее на чудо пресуществления, нежели на технохимические и механохимические вторжения в вещество. На этом биологоорганизмическом пути нет ходу химическим целенаправленным “умерщвляющим” процедурам. Начало манипулирующей над веществами алхимии - конец вещества как живого, его физическая деструкция. Смерть. Но “фи-зико-химические” деструкции вещества могут быть осмысленны рационально - вне ритуальной магии, то есть естественно. Если в “живом” веществе элемент - орган, то в “мертвом” веществе - компонент. Идет демифологизация вещества как индивидуальной особи: от неба к земле, от жизни к смерти, от “биологии” к “физике” - “физико-химической” алхимии мертвых природных - объективных - частиц.

Итак, “физикализация” алхимической мысли в противоположность ее “биологизации”; деструктивное механо и технохимическое преобразование вещества. (Естественно, эти две традиции исторически шли вместе, сливаясь и вновь расходясь. Лишь исследовательская идеализация вынуждает их условным образом развести).

Алхимическое оперирование - это “физическое” насилие, убиение вещества: нагревание, обжиг, дробление, истирание, возгонка, растворение, перегонка. Извлечение элемента как частицы. Дальнейшее дробление, мельчение частицы. Уничтожение целого и живого. Вскрытие вещества. Испытание на все виды деформации. Вещество молчит, потому что оно убито. Извлечь из каждого тела деятельные его части посредством очистки означает добыть сокровенную квинтэссенцию, вновь оживающую. Разрушь тело - обретешь сущность, удали наносное - получишь сокровенное, форму форм, лишенную каких-либо свойств, кроме идеального совершенства. Чистую сущность добывают посредством разрушения видимых форм сотворенной телесности. Элементы - кирпичики состава, но и результат разложения вещества. Элемент как кирпичик состава - живой орган, или живое самостоятельное тело. Но элемент как результат - предел разложения - есть мертвая частица. Но разрушительное оперирование лишь внешне кажется лишенным порядка и цели. Алхимические операции целенаправленны. Результат - квинтэссенция. Совершенное тело не может не быть живым, ибо жизнь - совершенное состояние эволюционирующего к жизни объекта. Вместе с тем оно - идеальное живое и в силу этого как бы мертвое. Только смерть бросает тень на безжизненное совершенство. Да и путь к квинтэссенции - путь разрушения целого, путь к частям, частицам, к элементарному (не элементному!) составу; путь к “химическому” составу.

Таким образом, разрушение вещества и воскрешение вещества суть две грани алхимического мышления. Но именно первый поворот алхимической мысли (неотрывный, конечно, от второго) - “раз-рушение” - “предвидит” химию как науку о составе вещества, определяющим его свойства. То есть химию. Второй - “воскрешение” - “предвидит” биологию. Но особую - в виду биофильной алхимической физики.

Итак: две тенденции алхимической мысли.

Первая. Это неоплатоническое учение о сущностях (алхимики-александрийцы с их учением о Едином и квинтэссенции). Здесь, как уже сказано, разрушение видимых форм вещества, физическое воздействие на вещество. Иначе: поиск сущности, сопровождаемый разрушением первоначальной формы вещества, “физикализация” алхимической мысли.

Вторая. Это одухотворенная предметность (алхимическая практика христианских докторов). Здесь зооморфные, антропоморфные, анимистические представления о веществе; исцеление вещества с помощью философского камня. “Чудо” трансмутации. Иначе: “биологизация” алхимической мысли, ведущей к формированию идеи индивида.

Историческое взаимодействие этих тенденций алхимического мышления может быть рассмотрено как “предвосхищающее” созидание в рамках алхимии грядущей судьбы химии, драматически пребывающей меж “всемогущей” физикой и “всеобещающей” биологией в кризисные моменты своего развития.

Эти два искушения алхимической мысли представляют себя в чуде трансмутации - преображении несовершенного тела - с пощью медиатора, или философского камня.

Философский камень - центральный персонаж алхимических мистерий. Алхимики наделили его многообразными свойствами. Разрушая идею о божественном предопределении, философский камень может выступить в качестве жизненного эликсира, эликсира долголетия, вечной жизни, наконец. Даже воскрешение из мертвых в компетенции камня. (Вспомним чудо о Лазаре). Врачевание тела сопровождается исцелением души. (А здесь вспомним обращение Августина). Исцеление духа может выйти за пределы простого исцеления. Душа не только выздоравливает, но и приобретает черты ангельской природы.

Стало быть, философский камень средневековых алхимиков проявляет вселенскую мощь. В нем, чудодейственном, богоподобном, совершенно определенном веществе, воплощены всеобщая и частичная силы. Это и есть Великий магистерий алхимиков.

Между тем вещество это принципиально гипотетично, изначально идеализировано. Оно - плод прежде всего умозрительного конструирования. Но в конкретном препаративном действовании магистерий материализуется, превращая неблагородный металл в серебро или золото. Мощь философского камня универсальна и сопоставима с мощью его творца-алхимика.

Философский камень обладает возможностями божества. Вместе с тем его посредническая миссия меж несовершенным и совершенным - миссия сына божия. Алхимик - создатель эликсира - по меньшей мере богоравен. Опять же: подобие Иисусу, воскресившему Лазаря; подобие ему же, побудившему Августина обратить все свои внутренние силы на исцеление заблудшей души.(Понятно, что оба сравнения - с крупицей соли).

Алхимический бог конструируется по подобию христианского бога. Мощь его столь же безгранична. Даже больше. Философский камень в области “изготовления” чудес куда производительней

своего официального аналога. Вот почему философский камень - больше, нежели комментарий, больше даже, нежели интерпретация христианского мифа. Это не работа по образцу. Алхимическое дело - это сотворчество с богом, акт творения, глубоко еретический акт, взрывающий традицию, хотя внешне этой традиции подобный.

Философский камень, ставший средством труда в трансмутационной практике алхимика, есть, в некотором смысле, сам алхимик, трансформирующийся в Бога. (Подробности об алхимической практике и алхимическом умозрении в контексте сказанного можно найти в моей книге “Алхимия как феномен средневековой культуры”).

Заключаю...

Телесное воскрешение Лазаря от “болезни” (“смертной жизни”) - к “новой жизни” Иисусом Христом богочеловеческой природы в слове евангелиста Иоанна.

Восстание души от грешной прошлой жизни к Богу собственными усилиями души и ума, но и с помощью Бога, в исповедальном деянии Августина.

И, наконец, рукотворное “пресуществление” косной материи к совершенной жизни - духовное, но и операционно-аналитическое преображение, адептом алхимии, демиургом-сотворцом, искушенным гнозисом Уробороса, соблазнами “мудрыя змеи”...

Так оформляется воскресшая историческая память, питая современный корпус биологических знаний в животворящем пафосе биофилии.

А.Н.Тюрюканов

В.М.Федоров

Призвание русской женщины

С Региной Семеновной Карпинской один из нас (А.Н.Тюрюканов) познакомился в начале 50-х годов, занимаясь студенческим лыжным спортом. В те времена Университетская спартакиада вызывала огромный ажиотаж, особенно эстафетные гонки. Команда философского факультета Московского университета, на котором училась Регина Семеновна, не блистала успехами. Тон задавали физики и химики. Но отдельные яркие личности-спортсмены были на всех факультетах. Такой яркой личностью была и Регина Фадеева. Плотная, как бы литая, жизнерадостная, русоволосая Регина была воплощением русской красоты. Сильная, азартная, со здоровой спортивной злостью, она всегда была в тройке сильнейших спортсменок Московского университета и защищала его честь на межвузовских и других соревнованиях. Многие ведущие спортсмены Московского университета тех лет стали выдающимися учеными в разных областях науки. В их число вошла и Регина Семеновна.

Свой незаурядный творческий потенциал Регина Семеновна с увлечением устремила на один из самых сложных аспектов философии - осмысление Жизни в ее уникальном проявлении на нашей планете. Быстро освоившись в научной среде, движимая духом первопроходца и всегда открытая для восприятия новых философских и научных идей, она погрузилась в философское исследование содержания и перспектив только что возникшей тогда молекулярной биологии. Время для философской и научной работы в этом направлении было сложным. Советская биология была в руинах. Новые зарождавшиеся на Западе веяния в биологии доходили до ученых нашей страны с недостаточной полнотой: на всем лежала печать лысенковской цензуры. Выдающийся физик, нобелевский лауреат Игорь Евгеньевич Тамм (кстати, замечательный спортсмен-альпинист) первым познакомил нашу научную общественность с открытиями Крика и Гамова, а первой конкретной научной работой в этом направлении были исследования биохимиков А.Н. Белозерского и А.С.Спирина.

Нелегко было Регине Семеновне выйти из официально запрограммированной философии нищеты на оперативный простор новой биологии и философии. Это была уже не спринтерская гонка, а терпеливое многотрудное раздумье молодого ученого в свободном полете собственного раскованного мышления. В работе над философскими проблемами молекулярной биологии впервые ярко развернулся ее талант ученого-исследователя и организатора науки.

Уникальность молекулярной биологии заключалась в том, что она стала одним из наиболее мощных центров интеграции, “встречного движения”, как выражался Н.В.Тимофеев-Ресовский, двух наиболее мощных потоков естественнонаучной мысли - биологического и физико-химического знания. Взаимодействие этих потоков привело к глубокому преобразованию наших представлений о материальных основах и механизмах развития живой природы. Очень скоро выяснилось, что молекулярная биология поставила ряд очень крупных проблем общенаучного и философского характера: о возможности построения новой, “синтетической”, теории эволюции, о принципах системно-структурного анализа природы, о формах интеграции научного знания. По этим проблемам состоялись дискуссии, в организации и концептуальном оснащении которых Регине Семеновне принадлежала ведущая роль. Ее неизменным преимуществом было органично присущее ей целостное восприятие и понимание природы. Синтетический тип мышления и духовное, высоко гуманное отношение к людям, помогали ей налаживать конструктивный диалог и достигать взаимопонимания между философами и учеными-естественниками.

Замечательная особенность молекулярной биологии заключается в том, что она открывает совершенно новые пути ускоренной и управляемой человечеством культурной эволюции органической природы. Молекулярная биология оказывается носителем той поразительно действенной мощи научной мысли, о которой писал В.И.Вернадский, - способности научной мысли вводить в планетарно-биосферный круговорот вещества и энергии новую, культурную форму биогеохимической миграции вещества и энергии, переводящую биосферу в новое эволюционное состояние - ноосферу.

Естественно, что практическое применение достижений молекулярной биологии (генная инженерия, биотехнология, использование принципов и механизмов функционирования живых систем в конструировании технических и технологических систем и т.д.) необычайно остро поставило вопрос о нравственно-этической ответственности ученого. Этот вопрос нашел самый живой отклик в душе Регины Семеновны. Во всей полноте она проявила самое ценное, ныне, к сожалению, оказавшееся в дефиците, человеческое качество - качество личной ответственности ученого и человека. Она была глубоко убеждена в том, что нравственный облик науки и ученого - это не благожелательное и бесплатное приложение к научной деятельности, а естественное внутреннее качество созидающей научной мысли, тот стержень, вокруг и на основе которого должна строиться научная картина мира и формироваться мировоззрение. Если этот стержень отсутствует, наука может стать объектом зловредной манипуляции, и тогда она обретает зловещую разрушительную силу, обрушивающуюся и на самих ученых.

Шли годы. Рос авторитет Регины Семеновны. Ей было доверено организовать и возглавить сектор философских проблем биологии в Институте философии Академии наук. Ее научные интересы разрастались, охватывая новые области научного бытия. Естественным путем она вышла на главную прикладную область биофилософии - на проблемы многострадального нашего сельского хозяйства. К этому времени она создала свою команду из замечательных философов. Заработал организованный ею семинар по проблемам сельского хозяйства, на котором выступили многие крупные ученые. Выдающимся итогом этого направления научного творчества и научно-организационной работы Регина Семеновны стала теперь уже историческая конференция “Мировоззрение и сельское хозяйство”. Символично, что конференция состоялась в Полтаве - там, где В.В.Докучаев и В.И.Вернадский заложили основы научного почвоведения и учения о биосфере. Эту конференцию Регина Семеновна провела вместе с другой выдающейся личностью - Федором Трофимовичем Моргуном. На конференцию приехал патриарх нашего земледелия Терентий Семенович Мальцев. Известно, что мировоззренческие аспекты сельского хозяйства его всегда интересовали.

Этот уникальный триумвират - Мальцев, Моргун и Карпинская - по существу провозгласил программу спасения наших почв, в основе которой лежит плодотворная концепция бесплужной обработки почв. Чистота помыслов и желание творить добро на научной основе ввело в круг “раздумий о земле” (кстати, такое название получила и книга, в которой опубликованы материалы Полтавской конференции) узловые и решающие аспекты нашего сельскохозяйствования.

В последние годы жизни Регина Семеновна особенно упорно занималась экологическими проблемами. Она отчетливо понимала всю противоестественность этих проблем. Произошел какой-то гигантский сбой в научном и философском мировоззрении, если люди “доработались” до экологических проблем, до проблемы выживания биосферы и человечества. Нужно, считала Регина Семеновна, найти новое измерение Жизни. Нужно понять планетарно-космическую сущность и предназначение Жизни. Жизнь есть звено, связывающее разум человечества с планетой и Космосом. Так Регина Семеновна вышла на новый рубеж осмысления Явления Жизни, для обозначения которого она воспользовалась термином “биофилософия”. И она, как прежде, стала собирать коллектив авторов для работы в этом новом направлении исследования.

Как истинный философ Регина Семеновна жила по восходящему пути от Знания к Мудрости. Неслучайно поэтому ее символом веры и истины в научном и философском поиске был естественно-исторический метод исследования.

Регина Семеновна была призвана пронести честность в науке. И она достойно выполнила свою миссию.

Уход из жизни выдающейся русской женщины-ученого Регины Семеновны Карпинской совпал с развалом Великой России, которой она была предана как дочь. Нам же она оставила надежду, что ее школа, ее ученики и сподвижники смогут успешно и достойно распутывать сложнейший клубок научно-философских мировоззренческих проблем на крутом историческом повороте России.

ЧАСТЬ 2

ИДЕИ Р.С.КАРПИНСКОЙ И РАЗВИТИЕ ФИЛОСОФСКИХ ИССЛЕДОВАНИЙ

БИОЛОГИЧЕСКОЙ НАУКИ

И.К.Лисеев

Идеи Р.С.Карпинской

и философия биологии сегодня

Первая монография Регины Семеновны Карпинской была издана в 1971 году. Последнее, пятое монографическое исследование, подготовленное ею вместе с соавторами, вышло в свет в 1995 году. За эти годы был издан и ряд ее брошюр, сотни статей. Р.С.Карпинской вместе с сотрудниками возглавляемого ею сектора философии биологии Института философии было проведено много различных конференций, симпозиумов, конгрессов, были изданы десятки коллективных трудов.

Анализ различных сторон этой огромной работы дает основание утверждать, что на протяжении четверти века Р.С.Карпинская была одним из самых ярких и признанных лидеров в развитии современной философии биологии как в нашей стране, так и в мире в целом. В этой небольшой статье я отнюдь не претендую на то, чтобы попытаться изложить основные идеи творчества Р.С.Карпинской. Из-за их обилия и нестандартности это сделать кратко просто невозможно. Здесь мне хотелось бы обратить внимание на эволюцию представлений Р.С.Карпинской о предмете философии биологии, которая порой совпадала с эволюцией рефлексивного анализа биологической науки в современной культуре, но чаще опережала ее.

Первая монография Р.С.Карпинской была посвящена анализу философских проблем молекулярной биологии1. В условиях эпохальных открытий, сделанных в лоне молекулярной биологии, всеобщей эйфории по этому поводу, росте обещаний и ожиданий наступления золотого века биологии, Р.С.Карпинская обратила внимание на то, что наступление этапа молекулярного анализа феномена жизни требует существенных изменений в традиционно сложившейся философии биологии, кропотливой работы по изучению методологических основ молекулярно-биологического исследования, анализа тех внутренних логических механизмов развития, которые способны объяснить как успехи, так и границы возможностей молекулярной биологии. Широкое проникновение точных наук в биологию поставило серьезные проблемы методологического характера - о взаимодействии методов исследования, о единстве дифференциации и интеграции знания, о соотношении теоретического и эмпирического в биологии и т.д. При решении этих проблем оказывается неизбежным анализ средств и способов молекулярно-биологического исследования, их соотнесенности с другими способами биологического познания. От того, каким образом, в каком направлении осуществляется этот анализ, зависит, по мнению Р.С.Карпинской, разработка методологических оснований современной биологии. Ибо именно молекулярная биология совершает выход за пределы собственно биологического знания, позволяет оценить его внутренние потенции и тенденции развития, соизмерить его с уровнем современного естественно-научного знания.

Под воздействием развития молекулярной биологии в способе мышления современного биолога произошли существенные методологические изменения. Эти изменения привели к признанию возможности широкого использования при изучении жизни концепций физики и химии и одновременно актуализации проблемы пределов редукционистского познания жизни, к обострению вопроса о единых началах жизни и совмещении этих начал с принципом развития, к изменению содержания важнейших общебиологических понятий и появлений новых понятий этого рода.

С точки зрения Р.С.Карпинской, молекулярный уровень познания жизни не только не противостоит другим уровням, исследующим более сложные биологические системы, но сохраняет специфичность биологического знания даже при использовании, казалось бы, неспецифических методов исследования. Ибо предельной задачей при применении всех этих методов остается воссоздание функционирования изучаемого объекта в его целостности и включение полученного знания в целостное теоретическое воспроизведение сущности жизни.

С возникновением молекулярной биологии в науках о жизни впервые было создано такое направление исследования, преимущественный интерес которого концентрировался на устойчивых характеристиках объекта. Поэтому молекулярная биология подготовила необходимые и достаточные предпосылки для восприятия концепций физики, традиционно исходящей как в экспериментальной работе, так и в построении теоретического знания из совокупности принципов сохранения. Однако при этом нельзя не учитывать того, что способы построения научного теоретического знания, отработанные современной физикой, претерпевают известную трансформацию при их использовании в сфере биологического познания. Молекулярная биология, которую часто называли "детищем редукционизма", показала необходимость сохранения специфичности биологического знания, необходимость разработки логики познания, адекватной познаваемому объекту. Возникновение молекулярной биологии означало, что объектом рассмотрения ученых стал новый тип биологической организации - молекулярные структуры. Их свойства, характер взаимодействия обуславливают такие своеобразные процессы, в которых соединяются физические, химические и биологические закономерности. Это специфическое единство и ранее отмечалось как наукой, так и философией в качестве важнейшей характеристики живого, но лишь на молекулярно-биологическом этапе развития биологии оно стало объектом точного изучения и методологической рефлексии. Только потому и можно "свести" сложные биологические процессы к простым, молекулярным, что последние тоже биологичны в той фундаментальной форме, которая позволяет понять "рождение" биологического, его истоки, его основные механизмы, зачастую оказывающиеся универсальными для всей сложной структуры биологической организации. Таким образом, рассматривая вопрос о редукционизме в методологическом плане, Р.С.Карпинская пришла к выводу, что сущностью "сведения" сложных биологических процессов к более простым является обнаружение на молекулярном уровне таких фундаментальных характеристик, которые при их теоретическом обобщении позволят сформулировать понятия, выступающие как начальный пункт движения познания "вверх", ко все более сложным уровням биологической организации. Эти понятия должны обладать достаточной всеобщностью, чтобы "работать" на всех уровнях, наполняясь все более

конкретным, все более богатым содержанием. Только в этом случае "сведение" окажется необходимым и закономерным этапом "восхождения", т.е. приобретет значение одного из важнейших моментов целостного процесса теоретического познания.

Так, правильно выбранная методологическая тональность позволила Р.С.Карпинской преодолеть тупики длительного бесплодного спора "молекулярщиков" и "органицистов", жестко абсолютизировавших лишь свои позиции. Она проанализировала и назвала и основные фундаментальные абстракции, которые способны направить познание "снизу вверх" по линии восхождения от "простого" к "сложному", от немногих наиболее существенных характеристик жизни в определении ее во всем многообразии в целом. Это понятия "элементарного биологического акта", "конвариантной редупликации". В первой своей монографии Р.С.Карпинская еще не говорит о понятии "коэволюции", она обратится к нему лишь на следующих этапах своего творчества. Но место для этой универсальной абстракции уже заготовлено.

Следующим этапом в развитии представлений Р.С.Кар-пинской о философии биологии явилась разработка ею проблемы философских оснований взаимосвязи теоретического и эмпирического знания в биологическом исследовании2. Обращение автора к этой проблеме обусловлено тем, что совокупность внутринаучных, междисциплинарных, а также социально-культурных факторов развития биологии сделали проблему соотношения теоретического и эмпирического знания важнейшим предметом философского анализа. Между тем, в биологии еще не образовался тип "чистых" теоретиков, экспериментальная и теоретическая деятельность в познании жизни во многом остаются неразрывными. Это значит, что даже наиболее склонный к теоретическому мышлению ученый повседневно имеет дело с массой предметных понятий, с "близкими к правде" моделями, создающими эмпиричный настрой мышления, уводящий даже от самой постановки вопроса о сложной субъект-объектной природе полученного знания. Позиция наивного реализма, полного отождествления модели, используемой в науке, и самого объекта, продолжает господствовать не только в биологических, но и в философских работах, обобщающих достижения биологии. Без конкретной же проработки субъект-объектных отношений, считает Р.С.Карпинская, так и будут существовать в биологии многочисленные варианты концепций структурных уровней, не менее многочисленные предложения о наборе факторов эволюции и т.д. В этом теоретическом многообразии, по мнению ученого, есть свои плюсы и минусы. С одной стороны, через разнообразие подходов осваивается разнообразие биологических объектов, актуализируется сама проблема "многообразное-единое", столь существенная для биологии. С другой стороны, гетерогенность философских оснований биологии как главная причина теоретического "разброса" требует не только аналитического, но и синтетического подхода, нацеленного на прояснение единства этих оснований. Исходя из этого, Р.С.Карпинская считает необходимым понимать философию биологии не как простое перечисление через запятую философских проблем различных биологических дисциплин, но как некое монистическое образование, в котором выделены как центральные именно те философские проблемы, которые с наибольшей полнотой отвечают современным потребностям развития биологии. В качестве таких центров в данной работе предложены две проблемы - проблема монизма и проблема субъект-объектного отношения. Именно через эту проблематику оказывается возможным прояснить философские основания взаимосвязи эмпирического и теоретического в биологии. Монизм понимается Р.С.Карпинской как регулятивный принцип единства методологии и мировоззрения, диалектики и материализма. Для такого соединения важна обобщающая философская работа в анализе сдвигов, изменений, происходящих под влиянием естествознания и общественно-поли-тической жизни как в сфере методологии, так и мировоззрения. Обладая по отношению к питающему их научному и общекультурному фону известной самостоятельностью, методология и мировоззрение, взятые в контексте философского знания, способны проявить, обнаружить то свое органическое единство, которое подчас завуалировано различием исследовательских задач конкретной научной деятельности.