Часть 5.

Ю.В.Чайковский

Об эволюционных взглядах Р.С.Карпинской

С Региной Семеновной я познакомился в апреле 1975 г. на докладе С.В.Мейена в Институте философии. Я не знал тогда никого здесь, в том числе и Регины Семеновны, председательствующей на докладе. Доклад, насколько помню, был про соотношение номогенетического и тихогенетического аспектов эволюции, т.е. речь шла о том, что нет смысла спорить - справедлив ли дарвинизм или же какая-то альтернативная ему концепция, поскольку более продуктивно вести речь о различных аспектах анализа, о том, что дарвинизм и номогенез - различные частные аспекты будущего эволюционного синтеза.

Председательствовавшая была поразительно дружелюбна - в отношении как докладчика, так и выступавших, хотя мысли высказывались по тем временам крамольные. Грешным делом я даже решил, что Регина Семеновна сама разделяет ту мысль, что дарвинизм во всех его разновидностях - не более, чем одна из частных точек зрения на эволюционный процесс. Помнится, даже подумал: вот, мол, и в нашем лагере есть философ. На самом деле она стояла совсем на иных позициях, вовсе не разделяла наших взглядов - просто она обладала удивительной способностью внимательно и дружелюбно слушать все, что считала серьезным, независимо от собственных симпатий. Сама же Регина Семеновна считала, как тогда, так и позже, что именно дарвинизм - теоретическая основа биология. Тогда это вызвало у меня удивление и даже огорчение: зачем, дескать, приглашать с докладами людей чуждых взглядов и вроде бы соглашаться с ними, если после этого собственные позиции остаются неизменными? И лишь сейчас, перечитывая работы Регины Семеновны, я понял, что на ее стороне была некая своя, более глубокая правда, нежели та, которую отстаивали сторонники той или другой эволюционной концепции.

Пафос эволюционистов был тогда смещен в сторону отрицания, однако ни на каком "анти" содержательную теорию построить нельзя. Сейчас это становится ясно - особенно в связи с полным провалом попыток хоть что-то путное построить на идее антикоммунизма. Происшедшая у нас на глазах смена оголтелого антикапитализма на столь же оголтелый антикоммунизм (сплошь да рядом проповедуемый теми же идеологами) не привела, да и вряд ли могла привести, к серьезным реформам, и это, естественно, заставляет по-новому взглянуть на собственные занятия, пусть и далекие от политики.

По-видимому, Регина Семеновна видела эту проблему как философскую (разумеется не в политическом, а в биологическом ее аспекте) уже тогда, почти 20 лет назад. Если так, то легко понять, почему она, охотно всех нас слушая, ни к кому из нас примыкать вовсе не собиралась.

Эволюционная проблематика не была, как мне представляется, в центре внимания Регины Семеновны ни тогда, ни позже. Ее интересы были ближе к молекулярной биологии, где эволюционные вопросы всегда носили характер периферийных, притом часто - откровенно идеологических. Регина Семеновна обращалась к философским вопросам эволюции, в основном, тогда, когда к ним ее подводила та или иная молекулярная тема. С этих позиций архаизм современного дарвинизма достаточно очевиден, что не могло и от нее укрыться: "Многие биологи-эволюционисты признают, что современная форма эволюционной теории представляет собой весьма несовершенное теоретическое знание, в котором еще не отработаны основные понятия... Так, ряд авторов с тревогой отмечают недостаточное внимание биологов к методологической, теоретической и даже эмпирической разработке центрального понятия эволюционной теории - понятия естественного отбора"1.После этих слов следовали ссылки на статьи Мейена "О соотношении номогенетического и тихогенетического аспектов эволюции" и мою "Новое в проблеме факторов эволюции организмов".

Легко понять удивление читателя, встречавшего впоследствии у Регины Семеновны фразы прямо противоположного содержания, например: "По отношению к совокупности биологических наук дарвиновское учение окончательно прояснило свое место в качестве мировоззренческого основания. Конкретное знание движущих сил органической эволюции, ее механизмов порождало и порождает различные, порой противоречащие друг другу концепции. Их общность в следовании "триаде Дарвина" (изменчивость, наследственность, естественный отбор) есть не что иное, как теоретическое естественно-научное выражение философской убежденности в том, что эволюция представляет собой естественно-исторический процесс, обладающий законами саморазвития"2. И там же: "Экстраполяция основных дарвиновских понятий на различные области эволюционирующих объектов была и остается основной формой реализации идеи глобального эволюционизма".

Это тем более неожиданно, что Регина Семеновна прекрасно знала, что в глобальном эволюционизме основой рассуждений являются взгляды В.И.Вернадского, который относился к дарвинизму весьма прохладно. И не сама ли она писала: “Идея глобального эволюционизма нуждается в постоянном наполнении конкретным естественно-научным содержанием, иначе она рискует превратиться в простой символ веры диалектической философии”3.

Прочтя все это, я в те дни лишь констатировал свое расхождение во взглядах с Региной Семеновной, но не подумал обсудить противоречия с нею, а теперь, перечитав, с горечью понял, что обсудить есть что, да не с кем. Но, рискуя вложить в уста покойной не вполне ее мысли, попробую все-таки прояснить суть ее позиции. Полагаю, что, универсализируя "триаду Дарвина" (правильнее сказать - триаду Геккеля), Регина Семеновна как раз и формулировала "простой символ веры диалектической философии", не более. (Во всяком случае, при чтении конкретных ее мыслей о глобальном эволюционизме никаких апелляций к отбору случайных вариаций не обнаруживается). Зато далее она, в своих терминах, обсуждала проблемы, которые эволюционистам тогда еще в головы почти не приходили.

То, что кажется основным нам, ученым конкретных направлений, философу может представляться второстепенным. Он может принять для анализа аргумента самые различные точки зрения и, после анализа, признать одну из них, отвергнуть ее или остаться к ней равнодушным как к несущественной. Поэтому он может даже стоять на разных позициях при изучении разных сторон одного объекта. Видимо, вполне разделяя мысль, что различные уровни бытия и анализа не сводимы друг к другу, Регина Семеновна удачно ею пользовалась. (Эта мысль была подробно развита С.В.Мейеном4, с которым Регина Семеновна была много лет очень дружна. Ее собственные взгляды на редукционизм изложены в работе "Теория и эксперимент в биологии. Мировоззренческий аспект", где упомянута статья Сергея Викторовича, но сама мысль о несводимости высказана не вполне явно).

Осуществляя анализ исследований, проведенных на популяционном уровне, она безусловно была дарвинистом. Но, в отличие от подавляющего большинства людей, называющих себя дарвинистами, она понимала, что при переходе на другой уровень (объектов или анализа) принадлежность к дарвинизму может оказаться не так уж важна.

В отношении глобального эволюционизма она вряд ли занимала на деле дарвинистическую позицию, и вышеприведенная цитата не должна вводить на этот счет в заблуждение. Да, действительно, большинство биологов, будучи, как и она, по воспитанию дарвинистами, восприняли идею глобального эволюционизма через призму дарвинистических понятий (вспомним хотя бы термины вроде "ценотического отбора", не имеющие реального наполнения, но обладающие наглядностью для соответствующего круга читателей), однако это - не более, чем выражение новой концепции старым языком; оно напоминает планетарную модель атома Н.Бора, сослужившую, как известно, службу при рождении квантовой физики, но потом сошедшую со сцены.

Регина Семеновна определенно заявляла, что перенос понятий дарвинизма на все прочие процессы эволюции (на глобальный эволюционизм, эволюцию научного знания и т.п.) представляет собой лишь цепь аналогий, причем "аналогии в данном случае носят чрезмерно сильный характер, поскольку фиксируют лишь предельно общее сходство разнокачественных процессов"5. Глобальный эволюционизм интересовал Регину Семеновну как совсем иная, нежели популяционизм, точка зрения на эволюцию, и ее позиция в области последнего (т.е. в почти общепризнанной области компетенции дарвинизма) не имела реального отношения к ее позиции в области первого. Что и давало ей возможность плодотворно сотрудничать со многими биологами, которые сами друг с другом общего языка найти не умели.

Каков же результат этого сотрудничества? Прежде всего, это создание дружелюбного поля для всех. Лишь теперь, с кончиной С.В.Мейена и Р.С.Карпинской, когда данное поле создавать в российском эволюционизме больше, кажется, некому, стало ясно, насколько это было важно. Однако Регина Семеновна высказала и ряд собственных мыслей, без которых философия эволюции вряд ли может обойтись. (Хотя, повторю, сами по себе эволюционные вопросы и не стояли в центре ее внимания).

Не имея возможности выявить их все, приведу только пару характерных примеров. Среди потока публикаций, превозносивших в качестве новых методов использование новомодных понятий (применяемых к месту и не к месту, но всегда с восторгом), неизменно звучал трезвый голос Регины Семеновны, звавший не упускать вечные проблемы, не подменять труд их осознания легким введением новых слов. Вот один пример. Апологетам иерархического подхода она напоминала: "Проблема иерархии системных образований материального мира не может быть безразличной для собственно исторического подхода, но нельзя не видеть опасности подмены картины живого исторического процесса неизбежно статическим образом иерархичных взаимосвязей эволюционирующих систем"6. Действительно, у нас любят говорить об иерархии и эволюции вместе, хотя там, где выявлена иерархия, речь обычно идет о статике; и те, кто говорит об иерархии эволюционирующих систем, попросту совершают при этом элементарную философскую ошибку. Эволюция, по-моему, всегда может рассматриваться как преодоление иерархического принципа.

Другой пример: "Популярность темы о самоорганизации систем подчас приводит к тому, что даже философы, не говоря о специалистах, сливают понятия "самоорганизация" и "саморазвитие"7. В самом деле, эти понятия почти всегда употребляются как синонимы, хотя самоорганизация системы подразумевает наличие заданной системы, тогда как саморазвитие всегда являет собой генезис системы, в начале процесса не заданной. Эволюция (в тех случаях когда речь идет о появлении чего-то принципиально нового) - это только саморазвитие. И когда массы пишущих ведут речь о "самоорганизации в эволюции", они сплошь да рядом совершают опять-таки элементарную философскую ошибку.

Выявив многочисленные подобные словоподмены, Регина Семеновна проделала ту черновую работу (А.А.Любищев называл ее расчисткой авгиевых конюшен биологической философии), без которой мы не могли бы сегодня двигаться вперед. В качестве оценки роли Регины Семеновны в этой (и подобной) черновой работе приведу слова Ю.А.Шрейдера:

"Она сделала невероятно много для создания той духовной и человеческой атмосферы, в которой оказалось возможным развитие теоретико-биологической мысли, казалось навсегда загнанной в тупик сначала лысенковщиной, а затем господством материалистических догм. ... Собственную роль как философа она оценивала гиперкритично, рассматривая себя скорее как ... болельщика философии". Однако на самом деле ее роль отнюдь не ограничивалась столь скромными рамками, она "была полноправной участницей эстафеты философской мысли, столь необходимой для духовного возрождения России"8.

Слова прекрасные, но не совсем точные. Почему "сначала лысенковщиной"? Триумф Т.Д.Лысенко в 1948 году был лишь наиболее явным, и потому запомнившимся, актом в полувековом падении советской теоретико-биологической мысли. Процесс этот начался отнюдь не с возвышения Лысенко - наоборот, сам Лысенко мог появится на сцене только в условиях идейного тоталитаризма, который в биологии расцвел куда пышнее, чем в других естественных науках. Он начался еще в 20-х гг., когда в других науках сохранялся плюрализм. Ведущие наши биологи, за исключением едва ли не одного Н.И.Вавилова, отказались читать и обдумывать работы Л.С.Берга, В.Н.Беклемишева, А.А.Любищева, Д.Н.Соболева и других "антидарвинистов". Единственное оправдание - что дарвинизм безраздельно господствовал тогда в англоязычной литературе, по-моему, весьма слабо. Тот, кто неспособен спокойно анализировать чуждую ему мысль, кто подменяет собственное мышление господствующим мнением, тот не теоретик. И дело вовсе не в том, какое из учений выглядит в данное время более респектабельным, а в том, что именно тогда и именно в биологии установился тот стиль "дис­куссий" (заимствованный из тогдашней партийной прессы и не вполне изжитый до сих пор), которым столь блестяще овладел впоследствии Лысенко. Этим языком говорили едва ли не все участники злополучной Августовской сессии ВАСХНИЛ - иные диалекты к тому времени были искоренены.

Замечательный урок, преподанный нам Региной Семеновной, в том и состоит, что она, будучи дарвинистом, когда дарвинизм господствовал и был частью правящей идеологии, умела найти, пригласить, выслушать, обсудить, понять и разумно использовать мысли тех ученых, кого ее ленивые мыслью коллеги лишь вяло клеймили как антидарвинистов.

И далее: что Шрейдер имел в виду, написав "а затем господством материалистических догм"? Разве лысенковщина - не одна из таких догм? Разве предшествовавшее господство идеалистических догм было благотворнее? Разве сейчас, когда общество бросилось от "материалистических догм" в объятия мистики, мы видим возрождение теоретической биологии? Нет, вопрос куда сложнее, хотя бы потому, что упадок ее (а точнее - натурфилософии) носит глобальный характер, и, значит, возрождения следует ожидать никак не от смены господствующей идеологии в бывшем СССР. На мой взгляд, таковое возрождение по всему миру начинается, причем оно связано с идеями глобальной экологии и глобального эволюционизма; как ни странно, в основном оно проходит в рамках материализма.

Тут приятно отметить, что Регина Семеновна была одной из первых в СССР, кто эту волну мысли заметил и поддержал. Особо надо подчеркнуть, что она была и осталась материалистом. Известная мысль Любищева - что науку движут идеалисты, а материалисты лишь ставят на их результаты свою печать - тоже яркая, но не точная. Науку, по-моему, лучше всего движут те, кто умеет видеть новое, думать сам и слушать не согласных с ним, как это изумительно умела Регина Семеновна.

В этой связи хочется привести цитату из одной ее поздней статьи. Отметив, что с крушением коммунистической идеологии ее место быстро стала занимать официальная религия, что эпигонское увлечение ею говорит о недостатке внутренней свободы у людей, Регина Семеновна призналась: "Как и подавляющее большинство людей моего поколения, я лишена возможности иметь религиозное чувство, религиозное мировоззрение. Иногда ощущаю даже какую-то ущербность от этого. Но так сложилась жизнь. Надо достойно прожить ее до конца. Это значит - в данном случае считать себя равной с верующими, не подлизываться к Богу, тем более в его традиционном церковном облачении. Неся свой крест нерелигиозного человека, я вправе спрашивать от религиозных людей такой же честности"9.

Ее главный результат в области философии эволюции представляется мне следующим: выросши в дарвинизме и сохранив верность ему вопреки окружавшей ее моде, она смогла подняться не только над ним, но вообще над идеологией частного эволюционизма (идеологией происхождения видов), осознав в качестве более важного круг глобальных проблем, в том числе - проблемы глобального эволюционизма. Однако чувство такта и тут не подвело ее - она сразу же предостерегла от веры в новое учение как в панацею. Вот ее позиция в отношении глобального эволюционизма: высокая оценка мировоззренческого значения сопровождается сомнением в том, что эта идея способна воплотиться в стройную и убедительную концепцию всеобщих законов развития мироздания10. Сейчас, после восьми лет, можно согласиться - пока что так оно и есть.

Призывая избегать "зацикливания" в обсуждении эволюционных вопросов, Регина Семеновна видела ближайшее будущее философии эволюции так: "расширение сферы "альтернативных миров" эволюционно-биологических концепций, т.е. привлечение к философскому анализу не только противопоставления дарвинизм - номогенез, но и других концепций, фактически следующих лишь букве, но не духу дарвинизма"11. Одной из таких концепций стал для нее вскоре глобальный эволюционизм.

В том же докладе Регина Семеновна призвала к "анализу роли биологического эволюционизма в раскрытии идеи всеобщего эволюционизма", а также к "исследованию социальной функции биологического эволюционизма - роли, которая пока что только констатируется". Это существенно для уяснения ее этико-философской позиции: эволюционизм призван помочь нам понять, где мы живем и как нам жить.

Данный ход мыслей стал более чем актуален с крушением партийной цензуры, и снова Регина Семеновна проявила свой такт. Среди всеобщей болтовни на рыночно-демократические темы, болтовни, как теперь видно, вполне безответственной, Регина Семеновна сумела не только сохранить достоинство независимого мыслителя, но и в очередной раз указать на опасности увлечения плохо усвоенными новомодными понятиями. Радуясь вместе со всеми разрыву идеологических пут, она все же напоминала, что общество без идеологии немыслимо:

«Прожив столько лет в атмосфере абсурда, люди радуются самому факту публичного признания здравого смысла, самой возможности апеллировать к нему, а не к цитатам классиков марксизма. Но ведь можно быть здравомыслящим - и равнодушным к добру, здравомыслящим - и корыстным, здравомыслящим - и ретроградным по убеждениям и так далее. Не дает "здравый смысл" и каких-то определенных критериев поведения и способа мышления.

Будучи своеобразной идеологией повседневной жизни, здравый смысл многолик и историчен, подвержен изменениям. Он был включен в общую духовную катастрофу - и претерпел вместе со всеми областями духовной жизни серьезные деформации, поставившие его на грань вымирания»12. Эволюционный язык здесь далеко не случаен.

И далее: "Здравый смысл, способный подсказать много ценного в конкретной реализации той или иной идеи, не является самой этой идеей, выражает какие-то другие особенности человеческой психики, нежели генерация идей". Идеи поставляет идеология, на это нельзя закрывать глаза, надо ее искать, осознавать и формировать. Регина Семеновна не видела ее в религиозных увлечениях: "Зачем, пользуясь полосой безверия и разочарования, возводить религию на место той самой эталонной идеологии, которой мы сыты по горло?" Не предаваться моде надо, а "разобраться в самом себе"; для этого "нужна какая-то идейная база, идеология - совокупность социально-политических, философских, экономических представлений, но свободная от рабства идеологических стереотипов". Статья закончена призывом: "Никакой деспотии самой что ни на есть прекрасной идеи. Никакой "единственно верной и единственно научной" идеологии. Никакой жесткой связи идеологии с существованием классов и характером общественно-политической системы. Разум, совесть, профессионализм, ответственность перед людьми, желание им добра - пожалуй, этого достаточно, чтобы придумать в каждом конкретном случае что-то хорошее, что не стыдно назвать идеологией".

Ну, положим, перечислены необходимые, но далеко не достаточные инструменты (ведь идеологию нельзя просто придумать, ее следует извлечь из текущих социальных процессов и чаяний; указанный инструментарий необходим для такой работы, но еще нужно уметь читать социальные скрижали), однако слова эти все-таки замечательны. И мне хотелось бы спросить:

"Дорогая Регина Семеновна, согласны ли Вы, что дарвинизм как раз и был Вашей идеологией? Не потускнел ли он для Вас с тех пор, как мода провозгласила - надо предоставить всем и вся бороться друг с другом за выживание? Оказалось, да и не могло быть иначе: культура - не бизнес, она не выживет в борьбе, доходные дела всегда вытеснят ее, культуру надо поддерживать, как поддерживаем мы (вопреки дарвинизму) всех крупных зверей и крупных бабочек. Но это значит, между прочим, что вряд ли могла она и возникнуть путем борьбы за существование".

Увы, вовремя не спросил, не додумался, а теперь спросить некого.

Литература

1. Карпинская Р.С. Биология и мировоззрение. М.: Мысль, 1980.

2. Карпинская Р.С. Глобальный эволюционизм и диалектика // О современном статусе идеи глобального эволюционизма. М., 1986. C. 515.

3. Карпинская Р.С. Теория и эксперимент в биологии. Мировоззренческий аспект. М., 1984.

4. Мейен С.В. Проблема редукционизма в биологии // Диалектика развития в природе и научном познании. М., 1978. С. 135-169.

5. Карпинская Р.С. Глобальный эволюционизм и диалектика // О современном статусе идеи глобального эволюционизма. М., 1986. C. 515.

6. Там же.

7. Там же.

8. Шрейдер Ю.А. Регина Семеновна Карпинская // Знание-Сила. 1993. № 9. С. 138.

9. Карпинская Р.С. И все-таки - идеология // Знание-Сила. 1991. № 4. С. 54-58.

10. Карпинская Р.С. Глобальный эволюционизм и диалектика // О современном статусе идеи глобального эволюционизма. М., 1986. C. 515.

11. Карпинская Р.С. Биологический эволюционизм и философия биологии // Методологические проблемы эволюционной теории. Тарту, 1984. С. 88-90.

12. Карпинская Р.С. И все-таки - идеология. С. 54-58.

З.В.Каганова

Современная философия биологии

о дисциплинарной интеграции биологических знаний

Новый, современный этап в развитии философии биологии ознаменовался синтезом логики и методологии науки с культурологическими подходами. Если в классической философии биологии основным предметом изучения были связи биологии с физикой, кибернетикой и другими точными науками, то в настоящее время внимание исследователей переключилось на связи биологии с социальными и гуманитарными науками. Произошло "переключение парадигмы" - от односторонней аналитической ориентации к универсальному эволюционизму, создающему условия для грядущего, более широкого, чем сейчас, эволюционного синтеза - синтеза древа жизни, творений человеческого духа, эволюции науки и культуры; от статики к концептуальным изменениям и их социокультурному контексту, от логицизма к плюрализму концепций и альтернативности мышления. Наряду с проблемой истинности внимание специалистов стали привлекать проблемы значения и логического вывода. В этих условиях поиск однозначного истинного объяснения, противостоящего разного рода заблуждениям, уступил место ситуативному, диагностическому мышлению, умеющему понять смысл происходящих событий и прогнозировать неоднозначное развитие сложившейся на данный момент ситуации. Возросло значение мысленного эксперимента. Чисто историческое мышление, детерминирующее настоящее и будущее прошлым, уступило место поискам традиций.

Эти общие тенденции проявились в анализе конкретных логико-методологических проблем биологии, среди которых одной из центральной является проблема дисциплинарной интеграции в биологии. В философии биологии ХХ века можно выделить три основных этапа изучения интегративных процессов. Первый этап - это развиваемая на базе логического позитивизма концепция единства науки, основанная на принципах редукции и физикализма (30-60-е гг.). Второй этап - это фронтальное изучение интегративных про-цессов в биологии (60-70-е гг.). Специальному исследованию были подвергнуты интегративные функции теоретических, методологических и философских оснований биологии, принципы интегратизма в их соотношении с редукционизмом и композиционизмом, направления, формы и уровни интеграции. Основным итогом этих исследований стало выявление связей процессов интеграции с основными тенденциями развития биологии; установление многопланового характера интеграции биологических знаний, различных "плоскостей" и уровней интеграции; обнаружение множественности "центров" интеграции, взаимной дополнительности ее альтернативных форм, неразрывной связи интеграции и дифференциации. Эти исследования преодолели узость и ограниченность позитивистской концепции единства науки. В отечественной науке исследования этого плана велись широко и интенсивно. В их золотой фонд вошли работы Р.С.Карпинской. Уже сами названия ее основных монографических исследований - "Философские проблемы молекулярной биологии" (1971), "Биология и мировоззрение" (1980), "Теория и эксперимент в биологии" (1984), "Социо-биология: критический анализ" (1988) свидетельствуют о том внимании, которое она уделяла проблемам интеграции. Р.С.Карпинская представляла себе биологию как своего рода теоретическое ядро, которое притягивает к себе и включает в более или менее целостную теоретическую систему самые разноплановые исследовательские программы, сложившиеся на базе совсем иных дисциплин. Каковы системные особенности теоретической биологии и в чем суть этих процессов "включения" - эти вопросы занимали ее на всем протяжении ее творческого пути.

Любопытно, что третий, современный этап исследования интеграции в биологии не столько отрицает, сколько продолжает ту линию, которая была намечена в 60-70-е гг. Для современных авторов в этой области также характерно критическое отношение к логическому позитивизму и признание многоплановости интегративных процессов. Наиболее радикальной является мысль о существовании принципиальных границ междисциплинарной интеграции. Хорошее представление о дискуссиях, которые ведутся в этой области, дает полемика между Вимом ван дер Стином, сотрудником биологического и философского факультетов Свободного университета (Амстердам, Нидерланды) и Ричардом Бьюриеном, сотрудником

Центра изучения роли науки в обществе, Вирджинского политехнического института и государственного университета в Блэексбурге (США), разгоревшаяся на страницах журнала "Биология и философия" (Biology and philosophy) в 1993 г.

Ван дер Стин оспаривает точку зрения, согласно которой междисциплинарная интеграция является идеалом развития науки. Он полагает, что междисциплинарная интеграция имеет фундаментальные ограничения. Более того, ее значение сильно переоценивают. В гораздо большей степени мы нуждаемся в дисциплинарной дезинтеграции.

В более подробном изложении позиция автора сводится к следующему: первая точка зрения возникла на базе ортодоксальной философии науки - логического позитивизма. Классический образ науки включает два основополагающих элемента - всеобщность и последовательность. Понятие всеобщности связано с законами природы, которые, как предполагается, исследует наука. Согласно ортодоксальной философии науки, законы природы являются всеобщими по своей форме, по степени обоснованности (валидности) и не предполагают упоминаний об отдельных индивидах или особых обстоятельствах места и времени. Кроме того, общий закон отличается от частного по сфере своего применения. Науку интересуют не отдельные законы, а их взаимосвязь, которая раскрывается научными теориями. Иными словами, помимо законов наука высоко ценит их когерентность. Наиболее строгой формой когерентности является дедукция. В идеале теория представляет собой дедуктивно организованную группу законов, а дедуктивная связь между теориями выражается в форме теоретической редукции. Отсюда следует конечный идеал единой унифицированной науки, состоящей из дедуктивно связанных между собой дисциплин. Таковы основные положения нормативной философии науки.

Этого ортодоксального представления о науке больше не существует. Сложные явления, изучаемые такими науками, как биология, могут быть охвачены только "локальными", а не общими теориями. Многие философы утверждают, соответственно, что старые философские нормы неадекватны ввиду налагаемых наукой ограничений (У.Бехтель, Р.Бьюриен, К.Шаффнер, У.ван дер Стин и др.). "Это равносильно повороту от нормативной к более описательной философии науки"1.

То же самое можно сказать и о когерентности. Идеал чисто дедуктивных связей между законами, теориями и научными дисциплинами был отвергнут наукой, и философы согласились с этим.

Несмотря на то, что логически нестрогие формы когерентности все еще сохраняют свою привлекательность для естествоиспытателей и философов, в большинстве случаев они уже не принимают сложившуюся в логическом позитивизме парадигму когерентности - теоретическую редукцию (тому хороший пример - Д.Халл)2, хотя некоторые из них создают модифицированные парадигмы редукции (например, К.Шаффнер).

У.ван дер Стин2 различает две формы интеграции - периферийную и сущностную (substantive). Первая из них подразумевает использование различных научных дисциплин для решения одной и той же проблемы, которая затрагивает периферию, а не центры научных теорий. Вторая "включает в той или иной форме объединение теорий"3. Различиz между этими двумя формами интеграции автор не считает очень резкими. Напротив, он уподобляет их двум экстремумам некоего континуума.

Периферийная интеграция широко распространена в науке. В частности ею пользовался Ч.Дарвин: когда он доказывал сам факт эволюции и реконструировал ее пути, то пользовался данными таких различных наук, как биология развития и биогеография, не создавая при этом теории, объединяющей все упоминаемые им области.

Теории из разных научных дисциплин интегрировались в контексте эволюционной биологии. Именно поэтому мы говорим о “синтетической” теории эволюции. Однако, современный теоретический синтез не охватывает всех дисциплин, которые потенциально имеют дело с процессом эволюции. Более того, попытки отыскать одну интегративную теорию, охватывающую всю науку в целом, теперь считаются ошибочными. Нужны независимые друг от друга теории в существующих отдельно друг от друга дисциплинах, с ограниченным количеством переходов через дисциплинарные границы. Разделение науки на научные дисциплины ставит перед нами проблемы, которые нельзя разрешить в рамках одной, отдельно взятой дисциплины. Однако, это обстоятельство не означает, что необходима существенная интеграция теорий. Во многих случаях достаточно каких-либо видов периферийной интеграции. Желательность сохранения междисциплинарных границ - это один из доводов против чрезмерного интегратизма. Но есть и другой, гораздо более тонкий, имеющий сугубо методологический характер. Интеграция имеет своей задачей максимально выделить одну специфическую методологическую особенность теорий - их когерентность. Однако теории должны также удовлетворять многим другим методологическим критериям (простота, сила объяснения и предсказания и т.д.). Трудно представить себе, чтобы все эти критерии удовлетворялись в одно и то же время. Нужно делать выбор. Тот, кому теория нужна для предсказания какого-либо результата, может пожертвовать идеалом всеобщности. Таким образом, интеграция имеет свою цену, и в некоторых случаях цена эта столь высока, что цель (интеграция) вряд ли оправдывает необходимые для ее достижения затраты. Например, такую интеграцию, которая в итоге приводит к созданию междисциплинарной теории, не имеющей своего эмпирического содержания, следует признать неадекватной. Поэтому необходимо задаваться двумя вопросами: 1) существуют ли в науке примеры неудачной интеграции? 2) при каких условиях попытки перейти через дисциплинарные границы следует считать нежелательными?

Для того, чтобы ответить на эти вопросы, автор обращается к понятиям "стресс", "таксис", "кинезис", "приспособленность" (fitness), "от­бор", поскольку они играют решающую роль в теориях, которые обычно считаются примерами прекрасной интеграции. Однако, на самом деле, по мнению автора, во всех этих случаях мы имеем дело с псевдоинтеграцией, а вышеназванные названия играют роль псевдоинтеграторов. Превращение понятий в псевдоинтеграторы вызвано их неправильным употреблением. Понятия "стресс", "таксис" и "кинезис" чересчур нагружены теорией, что создает видимость интеграции. Что касается понятия "отбор", то здесь мы сталкиваемся с прямо противоположным случаем: оно настолько расплывчато, что применимо почти к любому процессу изменения. Поэтому нам кажется, что оно выполняет интегративную функцию. Понятие "при-способленности" - это крайняя степень раплывчатости: оно вообще не имеет самостоятельного содержания за пределами того многообразия свойств, которое оно охватывает.

Философы, занимающиеся междисциплинарной интеграцией, должны выявлять условия, содействующие ей, и формулировать оценочные критерии. Оценка - это нормативная деятельность. Если оценка дается уравновешенно, то мы ожидаем не только положительных, но и отрицательных результатов. В настоящее время оценки в области междисциплинарной интеграции явно пристрастны: все обращают внимание только на успешные примеры интеграции. Эта пристрастность, по-видимому, имеет два источника: во-первых, обращение к нерепрезентативным образцам научных теорий; во-вторых, склонность к описанию, а не к оценке. В результате слишком много ситуаций некритически, бездоказательно приняты за примеры удачной интеграции. На самом деле в науке широко распространена псевдоинтеграция - явление, требующее нормативного философского подхода.

Эти размышления подводят автора к вопросу о прогрессе в науке. Можно ли говорить о междисциплинарной интеграции, как об общей тенденции развития науки? Любую дисциплину можно разумно соединить с любой другой дисциплиной в том или ином контексте. Но, конечно, нельзя интегрировать все в одно и то же время. Поэтому не стоит всегда считать целью сущностную интеграцию. Для решения многих проблем вполне достаточно периферийной интеграции. Каков же идеал науки в свете всего, что было сказано выше? На этот вопрос автор не дает определенного ответа. По его мнению, самой высокой оценки заслуживают философы, выдвигающие разумные альтернативы старому идеалу единства науки. Вместе с тем нужны и более скромные работы, решающbt более частную задачу - локализовать "белые пятна" в научных исследованиях. Такого рода пробелов очень много , их число увеличивается с ростом знаний. Мы не должны пытаться ликвидировать их все, это совершенно безнадежная задача. Но, как только философский анализ позволит нам выявить ограничения той или иной системы междисциплинарных связей, мы должны уметь улучшить ее, вводя в употребление совсем иные связи. Такая деятельность не приводит к однонаправленному прогрессу науки. Теории, которые мы создаем, будь то интегративные или частные, всегда служат частным целям, которые меняются во времени.

Р.Бьюриен, напротив, оспаривает взгляды и аргументы У. ван дер Стина по поводу когерентности и междисциплинарной интеграции в биологии. В отличие от У. ван дер Стина, этот автор утверждает, что норма унификации знаний в биологических дисциплинах служит и должна служить основным средством усовершенствования биологического познания с точки зрения его содержания. Р.Бью­риен различает два уровня методолjгического анализа междисциплинарных проблем - локальный, на котором проблемы частично перекрывающих друг друга дисциплин решаются путем анализа специального содержания рассматриваемых теорий и дисциплин, а возможно и выполнением соответствующих экспериментов, и нормативный средний уровень. "Когерентность и унификация - это нормы среднего ранга. ...эти нормы играют решающую роль для развития биологического познания"4. Основное внимание автор уделяет не отдельным случаям удачной или неудачной интеграции, а нормативной методологии.

Различия между двумя вышеназванными уровнями методологического анализа обусловлены различием целей исследования, которые могут быть либо краткосрочными, достигаемыми немедленно, либо долгосрочными, достигаемыми лишь в конечном итоге. На среднем уровне цели долгосрочны, хотя достигаются локальными способами, т.е. на базе анализа конкретного содержания биологических дисциплин. В краткосрочной перспективе эти цели не стоит принимать во внимание.

Ценность той или иной методологической схемы зависит как от ее целей, так и от имеющихся в ее распоряжении знаний и методик. В большинстве случаев общие цели биологического исследования - например, описание физиологического механизма, установление филогении, применение данных, полученных из различных источников, к оценке конкурирующих между собой теоретических объяснений - требуют, чтобы мы: 1) в конечном итоге достигли когерентности между различными научными описаниями того или иного явления, а также между этими описаниями и теоретическими объяснениями; 2) научились трансформировать соответствующую проблему таким образом, чтобы можно было не принимать во внимание одну (или более) из конкурирующих описаний или теорий; 3) умели признавать свою неудачу в тех случаях, когда соответствующее научное сообщество потерпело поражение в попытках применить два первых ограничения.

Эти нормы являются долгосрочными, они не имеют немедленного, безотлагательного действия. В чем-то они слабы, в чем-то случайны. Так, они ничего не говорят об относительном приоритете противоречащих друг другу протокольных записей, о правдоподобии противоречащих друг другу теоретических допущений в различных дисциплинах, или о том, на каком основании мы отдаем предпочтение данной терминологии, данному способу описания. Однако, в некоторой средней перспективе они в значительной мере формируют - и должны формировать - направление и результат исследования. Каким образом это происходит в действительности? Каким образом нормы среднего уровня вносят коррективы в развитие биологических знаний? Отвечая на эти вопросы, автор статьи обращается к конкретному факту - истории создания теории Бидла-Татума "один ген - один фермент".

Создавая свою гипотезу, они исходили из широко распространенной в начале сороковых годов нашего века представлений о белковой природе генов и механизме синтеза белка. Как оказалось впоследствии, ошибочными оказались не только эти цели, но и обосновывающие их представления о природе действия генов, характере соответствующих биохимических взаимодействий, кинетике клеточных реакций на введение новых источников углерода или антигенов и т.д. Причиной послужила разрозненность, обособленность научных дисциплин, причастных к изучению этих проблем. Чтобы исправить эти ошибки, потребовалось эксплицитно осознать, что внутридисциплинарные подходы к основной проблеме не смогут разрешить те трудности и противоречия технического и концептуального характера, с которыми столкнулись генетики, биохимики и цитологи, работая изолированно друг от друга; потребовались исследования, в которых интегрировались генетические, биохимические и цитологические знания и подходы.

Можно, по-видимому, предположить, что как только ученые осознают, что их цели при исследовании того или иного общего вопроса противоречат друг другу, это значит, что они сталкиваются с нормой более высокого порядка, в соответствии с которой они должны согласовывать свои расхождения. Таким образом, стандарт прогресса в науке заключается в том, чтобы достичь согласия между несовпадающими, противоречащими друг другу объяснениями тех или иных явлений. Этот стандарт базируется на желательности интеграции; она, в свою очередь, предполагает, что, если сформулировать вопросы надлежащим образом, то будет только одна истина, которую можно, правда, описывать по-разному. Одно из достоинств редукционизма автор видит в том, что он предпочитает интеграцию многих теорий или дисциплин посредством единой основополагающей теории или под сводом одной дисциплины. Ценность интегративной методологии состоит в том, что она позволяет выявить самые различные связи между вещами, свойствами, процессами, способами поведения, которые в разных случаях описываются по-разному. Она позволяет установить, почему соседние дисциплины недостаточно когерентны, описывая явления, находящиеся в их совместном владении. Наконец, она позволяет понять, как важна когерентность дисциплин при выработке общих исследовательских программ.

Как видим, одной из важнейших инноваций в настоящее время служит введение принципов нормативности, оценочности, идеалов и целеполагания. Это позволяет выделить в науке не одну, а две фундаментальных, альтернативных друг другу тенденции - интеграции и дезинтеграции - и объясняет, почему интеграциz далеко не всегда приводит к образованию целостной системы. Благодаря наличию этих альтернатив наука сохраняет свою открытость, незавершенность, способность к дальнейшему развитию.

Литература

1. Wim J. van der Steen. Towards disciplinary disintegration in biology // Biology and philosophy. 1993. Vol. 8. ? 3. P. 259-275.

2. Burian R. Unification and coherence as methological objectives in the biological science // Ibid. P. 301-318.

3. Wim J. van der Steen. Towards disciplinary disintegration in biology // Ibid. P. 259-275.

4. Burian R. Unification and coherence as methological objectives in the biological science // Ibid. P. 301-318.

В.И.Моисеев

О некоторых принципах

биологического многообразия

Мне выпало счастье учиться в аспирантуре и защищать диссертацию в секторе философских вопросов биологии, которым руководила Регина Семеновна Карпинская. Больше всего в этом прекрасном человеке меня поражало столь редкое в наше время единство простоты и мудрости. В своей личной судьбе я очень многим обязан Регине Семеновне, ее чуткости и вниманию, принципиальности и авторитету. Низкий Вам поклон, дорогая Регина Семеновна.

Регину Семеновну всегда отличали разносторонние и глубокие интересы в биофилософии, в том числе и в проблемах биологической формы. Морфогенез, по мнению Р.С.Карпинской, является одной из центральных проблем биофилософии, требующей более глубокого философского переосмысления. Предлагаемая вниманию читателей работа опирается в первую очередь на это убеждение.

Восходя от неживого к живому, Природа порождает все более обширное и неповторимое разнообразие форм. Элементарные частицы во многом неразличимы, химические элементы уже обладают начатками индивидуальности, наконец, биология твердо стоит на почве индивидуальной формы. В биологическом формообразовании чувствуется даже избыток выражения, когда форма перестает быть только скрещением внешних и случайных сил, но как бы несет в себе элемент любования собою, отрешения от чистого приспособления, вкус к морфопоэзису как некоторой свободной игре творческих сил. У всякого человека, не просто наблюдающего, но и сопереживающего живому, возникает впечатление какого-то смысла формы, какой-то задачи и поиска, идущего в мирах формы. Живое испытывает потребность в форме, оно что-то осуществляет формами, оно может наслаждаться и играть формами, попадая в просветы свободы от приспособления к внешней среде. Мне кажется, за этим видимым миром морфопоэзиса скрывается какой-то морфокод, язык, который еще предстоит расшифровать, прилагая к тому не меньше усилий, чем в случае с посланием внеземной цивилизации. Основной единицей этого языка является не столько идея, сколько более общее состояние - то, что можно было бы выразить как "режим бытия”, “статус бытия" или какое-то "выражение бытия" (подобно тому как лицо может выражать ,и само бытие обладает некоторым набором своих "физиономий"). Назовем эти лики бытия эйдосами. Идеи - тоже эйдосы, но не все эйдосы - идеи. Язык эйдосов универсален, он пронизывает собою впечатления от музыки и зрительного образа, настроения пейзажей и архитектурных сооружений, смыслы идей и "чтения" человеческих взглядов, жестов и лиц, виды собачьего лая и птичьего пения, стили в искусстве и исторические формы обществ, разнообразия природных стихий, живых форм и, например, литературных жанров. Эйдетический слой цементирует бытие и позволяет перекладывать одни свои реализации на язык других, питая ассоциативные связи в сознании.

Эйдетическое бытие более структурно, т.е. является инвариантом отношений достаточно высокого уровня, нежели несет в себе ту или иную частность. В то же время это не чисто информационные структуры (ближе к этому такие виды эйдосов как идеи), но структуры, предполагающие для своей реализации некоторую" энергоинформацию". Таково, например, движение в танце - это не просто последовательность пространственных соотношений частей тела (структура), но и некоторое настроение, состояние души, переживание (энергетический, аффективный аспект эйдоса). Невозможно мыслить, не наполняя информационное пространство мысли напряжениями, ритмами и "узорами" энергии. Идея в этом смысле - это лишь одна из сторон эйдоса. Мышление аффективно, а аффект обладает структурой, - то и другое суть эйдетическое бытие. В реальных процессах нет просто энергии и просто информации, но энергия всегда структурирована (поток энергии, взрыв, цикл, экстазы энергии в скачках по энергетическим уровням), а информация всегда энергетична (напряжение редукции, выбор из многообразия, напряженность самого многообразия, энергия различия и несовместимости, усилие единения и тождества).

Возьмем, например, философию цвета у В.Кандинского. За физиологической и духовной реакцией на цвет Кандинский пытается найти некоторые аффективно нагруженные структуры, которые уже выходят за рамки только цветового пространства и могут быть реализованы, например, в музыке. Он постоянно связывает цвета и звуки. В целом, цвета образуют некоторое пространство состояний бытия, которые только реализуются в живописи цветом, а в музыке могут быть реализованы звуковой гаммой. Это яркий пример эйдетического подхода. А.Ф.Лосев прямо исследует логику музыки и диалектики в терминах эйдосов. Только на этой энергоинформационной основе эйдосов и можно, по нашему мнению, подойти к характеристике биологического морфопоэза. В любом другом случае чувствуешь, что пустеет запас всех оснований при столкновении с формой, и она обессмысливается, либо утилизируется (что почти одно и то же).

Основная трудность эйдетического подхода состоит в его избыточной инвариантности для современности. Чтобы "пробиваться" в эйдетический слой бытия, необходимо не просто мыслить, но приготавливать особое состояние сознания, достаточно высоконапряженное и потому слишком локальное по охвату воспринимаемого. В связи с этим требуется время даже для самого простого - накопления примеров эйдосов, только после которого сможет начаться их систематизация и собственно теоретическая разработка. Данная работа может оцениваться только по критериям самого первого из этих этапов. Ниже мы попытаемся указать на некоторые примеры отдельных эйдетических срезов морфопоэтического пространства.

Но прежде несколько слов о многообразии вообще и его биологическом варианте. Во всяком многообразии действуют две силы, две энергии. Во-первых, есть единицы многообразия, его элементы (точки пространства, химические элементы, биологические формы). Каждый из элементов как бы постоянно отталкивается от всех прочих, храня свою самость и индивидуальность, - и это первая энергия (энергия отрицания элементов, энергия индивидуализирующая, vis differentialis). Каждая из таких сил, энергий есть как бы принцип имени, принцип допущенной и имеющей свое лицо индивидуальности. В своем пределе это есть persona, т.е. сам мир, свернутый в себя, "в этом месте" и потому обретший какой-то бесконечно уникальный смысл. В общем случае, и здесь мы уже подходим ко второй энергии - силе, всякое многообразие имеет как согласованность, так и конкретный предел своей различимости. До сих пор можно было мыслить разнообразие вне всякой связи элементов между собою, параметров и числа их различий. Это был взгляд, учитывающий только энергию отрицания. Но во всяком многообразии действует и вторая энергия - энергия единения и полноты элементов многообразия. Только недавно в истории новой науки стали возникать разного рода не просто многообразия, но системы, т.е. многообразия полные (Периодическая система элементов, система элементарных частиц). Доведение до логического конца данной точки зрения требует некоторых дополнений в теории множеств как наиболее общей теории многообразий (в русской литературе начала века теория множеств часто и переводилась как теория многообразий). Если множество составляет из себя некоторую целостность, то оно должно быть снабжено таким параметром как полнота, т.е. свойством множества быть полностью осуществленным только при определенном числе и наборе элементов. Следовательно, каждый элемент многообразия оказывается в этом случае снабженным не только энергией отталкивания от всех иных элементов, но и энергией стремления к полноте, единству со всеми прочими элементами (vis integralis). В этом случае элемент, даже будучи один, должен выражать себя не только в своей законченной самости, но и как единица некоторого пространства возможностей, заключающего в себе пускай невообразимо большой, но ограниченный запас свободы. При таком подходе условия образования многообразия оказываются более сложными. Элемент многообразия представляется как бы "свернутой вовнутрь" тотальностью, а потому речь должна уже идти не о всякой индивидуальности, но о дополнительной к некоторой тотальности. Если есть химический элемент, то есть и та система, которая "свернула себя" в данный элемент. Точно так же, если есть биологическая форма, то должна быть и "развернутая" из этой формы система форм. "Сворачивая" в себе полноту системы, элемент сам должен уподобляться системе. Так, в Периодической системе упорядоченность присуща не только всей системе в целом, но и каждому химическому элементу в виде его электронных уровней. Это свойство можно назвать принципом самоподобия многообразия (подробно см. ниже). Наконец, если принимать во внимание не только линейные многообразия (в смысле полной упорядоченности), то необходимо будет и о качественном разнообразии высказаться в более номотетическом аспекте. Наборы качеств не случайны, это есть некоторые полные наборы (по аналогии с квантовой механикой), исчерпывающие в своей совокупности весь запас заложенной в качествах свободы. Возвращаясь к эйдосам, можно выразиться таким образом, что наборы качеств соответствуют некоторым эйдетическим единицам полноты - плеронам (от греч. "плерома" - полнота). В таких теоретических концептах, как универсальное множество в теории множеств и теории вероятностей, полный набор переменных в квантовой механике, базис линейного пространства в линейной алгебре и т.д. постепенно оформляется понятие плерона, т.е. некоторой дискретности, подобной универсуму, исчерпывающей собою всю полноту возможного.

Как соотнести эту модель многообразия с уже известными на сегодня видами частных многообразий, в том числе биологическим многообразием? Здесь могло бы помочь такое соотношение: то, что в биологических многообразиях заметно на малом числе элементов, то в неорганических многообразиях требует гораздо больших фрагментов рассмотрения многообразия. Чтобы заметить кривизну пространства (т.е. фрагменты пространства как многообразия, на которых многообразие дано уже извне, и пространство не охватывает всей тотальности, но оказывается одной из тотальностей, т.е. плероном), необходимы астрономические расстояния; чтобы оценить целостность популяции или вида, достаточно части земной поверхности и конечного числа особей. Кроме того в биологических многообразиях крупнее элементы и меньше плероны, число элементов меньше, но число форм гораздо больше и разнообразнее, чем в неорганических многообразиях. Таким образом, биологические многообразия как бы сконцентрированы в пространстве, являясь в то же время очень емкими по качественному составу. Эта специфика биологических многообразий и делает особенно важным выяснение полной структуры всякого многообразия, т.к. в биологии от нее труднее отвлечься. Что же касается современных номиналистических представлений о многообразии, то они исходили из неорганических вариантов многообразий, в которых легче отвлечься от связи элементарного и универсального на небольших фрагментах этих многообразий.

Кроме того, неорганические многообразия очень стабильны: количество форм в них постоянно, процессы возникновения и уничтожения форм чаще всего не изменяют существующие наборы морфотипов, но лишь перераспределяют субстрат между существующими морфотипами. Биологическое многообразие гораздо более подвижно, здесь возможны как уничтожение целых морфотипов, так и их возникновение. Это ощущение позволяет предположить, что неорганические многообразия уже полностью осуществлены, закончены в своей полноте и только поддерживают ее. Что же касается многообразия живых форм, то полное осуществление некоторого плерона форм в этом случае скорее исключение, чем правило. Скорее в эволюции мы наблюдаем лишь фрагменты чередующихся полных многообразий. Эта специфика биологических многообразий вполне объяснима: существование биологической формы не первично в физическом мире, но еще должно быть обеспечено (т.к. живая форма - это форма живого организма, обладающего иным онтологическим статусом, чем неорганическая среда). Такое обеспечение осуществляется не автоматически, но может как произойти, так и не быть достигнутым. Наиболее полно плероны форм осуществляются в случаях, когда проблема обеспечения существования резко ослабляется (периоды идиоадаптации в модели эволюции Северцова).

Можно допустить, что биологическое многообразие - это как бы морфопоэтическое пространство, а конкретные эволюции форм - некоторые "траектории" в нем. В этом случае может быть поставлен вопрос о координатах морфопоэтического пространства, т.е. об основополагающих принципах выражения биологического многообразия. Есть ли эти принципы в биологическом морфогенезе, т.е. существуют ли некоторые основания, исчерпываемые отпущенным на свободу морфопоэзом? Понятно, что эти принципы в конкретных морфогенезах могут быть представлены неполно, но если фрагмент многообразия все же осуществлен, в нем с необходимостью должны найти свое выражение координаты морфопоэтического пространства.

Исходя больше из соображений доказательства существования этих принципов биологического многообразия, попытаемся остановиться ниже на двух возможных основаниях.

1. Принцип стихий. Это принцип более общий для биологических и неорганических многообразий, чем второй (см. ниже). Под принципом стихий мы имеем в виду измерение многообразия, обобщающее эйдосы твердого, жидкого и газообразного. Как кажется, в этих началах заложена некоторая достаточно общая идея, дорастающая до статуса эйдетичности. Попробуем, во-первых, выразить рядом понятий некоторую неспецифическую ментальность каждого из начал:

газообразное: истонченное, разряженное, быстрое, свободное, просторное;

жидкое: максимально пластичное и превращаемое, запас внутренних потенций, нечто срединное, медиальное;

твердое: плотное, медленное, тесное. Далее мы будем говорить о стихиях и о плероне стихий в широком смысле некоторых эйдосов, которые могут реализоваться как агрегатные состояния вещества в неорганическом мире, как состояния общественной жизни в истории (окаменевшая структура тоталитарного государства, жидкое и пластичное состояние демократии, газоподобный хаос революции и войн), как некоторые морфотипы биологического многообразия.

Плерон стихий может быть представлен линейно упорядоченным с серединой эйдоса жидкого и краевым окаймлением эйдосов газообразного и твердого. Далее мы предполагаем этот плерон в качестве одного из принципов биологического многообразия, т.е. это как бы одно из измерений морфопоэтического пространства, и всякая живая форма занимает определенное место на этом измерении.

Как и в отношении со всяким принципом, принцип стихий является одним из пределов морфопоэза и "зовет", "тянет" формы осуществить его. Так как живое многообразие развертывается уже в рамках неорганических многообразий, то принцип стихий может проявляться в живой форме двояко:

1) извне, со стороны среды, в которой существует живое, когда организм, приспосабливаясь к среде, порождает в себе соответствующий среде эйдос стихии, хотя в плероне стихий сам организм может принадлежать иному эйдосу. Это эктогенетический вариант принципа стихий;

2) сама живая форма может в качестве эйдоса стихий преимущественно выражать ту или иную стихию, лишь количественно изменяя ее, проживая в тех или иных средах. Это автогенетический вариант принципа стихий.

В соответствии с плероном стихий, биологическое разнообразие должно содержать в себе жизненные формы, выражающие эйдосы твердого, жидкого и газообразного (автогенетический вариант). Нам кажется, что эйдос твердого больше выражают растения, эйдос жидкого - животные. Эйдос газообразного, по-видимому, оказался в земных жизненных формах неосуществленным. Чтобы подвести некоторое основание под эти предположения, рассмотрим эйдосы стихий с точки зрения их пространственно-временной организации.

Всякое многообразие возможно рассмотреть с точки зрения масштабов, "нормальных" для данного фрагмента многобразия. Предполагается, что все многообразие заквантовано в виде некоторых единиц, и для разных частей многообразия эти кванты могут иметь различные величины. В рамках многообразия квант - это точка, минимальное обобщенное расстояние. Если кванты велики, то многообразие рыхло, разряжено, а изменение в нем происходит быстро, т.к. протекает в виде скачков крупных квантов. Это газоподобные части многообразий, они существуют с меньшими обобщенными плотностями и большими скоростями. Если, наоборот, квант слишком мал, то многообразие оказывается плотным, тесным, а изменение протекает в нем малыми квантами, т.е. медленно. Это части многообразия, выражающие эйдос твердого. Посередине лежат части многообразия со средним квантованием, больше отвечающие эйдосу жидкого. Под изменениями в многообразиях имеются в виду некоторые "собственные" изменения, предполагающие скорости, где за квант времени (т.к. время тоже многообразие) изменение захватывает конечное число квантов. Таким образом, эйдос твердого совмещает в себе вместе с плотностью и малую скорость внутренних процессов, в то время как эйдос газообразного соединяет с разряженностью высокую собственную скорость изменений. Одно из существенных различий между растениями и животными (на уровне их макроорганизации) лежит в различии диапазонов внутренних скоростей макроизменений. Растения не только более "твердые" существа (если отвлечься от "разжижения" за счет существования в водных средах, т.е. от эктогенетического варианта принципа стихий), но это и самые медленные из макросуществ. Это как бы твердые тела среди жизненных форм, в то время как внутренние среды животных гораздо более подвижны и жидки, "нормальные" скорости их изменений более высоки, чем у растительных форм, (газоподобные формы жизни должны были бы обладать низкой плотностью и целостностью, высокими собственными скоростями изменений). Растения тесно связаны с твердыми почвами, животные лишь вторично заселили иные среды, кроме жидкой.

Касаясь эктогенетического варианта принципа стихий, следует заметить, что этот вариант обусловлен жизнью в среде. Здесь возможны два основных случая: существование в однородной среде и существование на границе сред. Если принципом первого существования является максимальное сближение с эйдосом среды, т.е. перевод масштаба и квантов среды в ранг средних для собственного разнообразия (как бы такое существование в среде, при котором она "разжижается"), то во втором случае организм занимает медиальное положение между средами, существуя достаточно медленно для более "рыхлых" сред (что как бы нейтрализует эти среды, делает их незаметными) и достаточно быстро для более плотных сред (что как бы делает эти среды непроницаемыми, позволяя использовать для существования только их поверхность). Ясно, чтобы "сжижать" газовые среды, более плотные существа должны двигаться в них с высокой скоростью (полет); а чтобы твердые среды "расплавились" для менее плотных существ, они должны двигаться очень медленно в этих средах ("прорастание" среды). Такая необходимость возникает только в том случае, когда "жидкие" существа вторично осваивают газообразные и твердые среды, т.к. для существ, имманентных средам, не понадобилось бы ни полета, ни "прорастания" среды; они бы "плавали" в этих средах, т.к. плавание есть наиболее имманентный способ передвижения в среде. Так, растения "плывут" в твердых (для нас!) почвах, эти среды жидки для них (достаточно вспомнить знакомую всем картину прорастания тонких побегов растений сквозь асфальт).

Что же касается жизни на границах сред, то понятно, что такая жизнь более приемлема в тех случаях, когда среды более отличны друг от друга, т.е. в случае двух, а не трех сред (т.к. из трех сред одна обязательно окажется промежуточной между двумя другими, затрудняя "поляризацию" существа по отношению к крайним средам), а среди двух сред - особенно для самых крайних фаз - твердой и газообразной. Следует заметить, что жизнь на границе раздела предполагает особые формы передвижения, отличные от таковых внутри одной среды. В чистом виде движения на границе полностью поляризованных сред (одна среда нейтральна, другая непроницаема и представлена поверхностью) - это передвижение по поверхности (ходьба, ползание и т.д.).

Неясно, возможны ли формы жизни, имманентные разделам сред, или разделы сред всегда заселяются вторично представителями эйдоса той или иной среды. Во всяком случае, на Земле очевидно реализован именно второй вариант. Разделы сред заселены либо животными (представителями эйдоса жидкой среды), либо растениями (представителями эйдоса твердых сред). В наибольшей степени заселен раздел между твердой и газообразной средами.

2. Принцип самоподобия. Под этим принципом имеется в виду аспект как бы “голографичности" всякой органической формы, когда любой ее фрагмент содержит в себе потенцию целого. Скорее всего, самоподобие органических форм в наибольшей степени свойственно достаточно низкоорганизованным стадиям (простейшие, растения), но в той или иной мере присуще любой живой форме, составляя еще одно измерение морфопоэтического пространства живого. Свое формообразующее значение этот принцип заключает в следующем. Представим органическую форму, состоящей из двух частей А и В: (А,В). Допустим, что каждая из частей подобна целому и может выступить как А (А,В) или В (А,В). В связи с этим уже возможно не только простое целое (А,В), но и такие его варианты, как (А(А,В),В), (А,В(А,В)), (А (А,В), В (А,В)). Такие состояния органической формы тоже могут быть рассмотрены как эйдосы, но их разнообразие в этом случае будет связано не с принципом стихий, а с принципом самоподобия, позволяющем осуществить ту или иную биологическую форму как некоторый эйдос самоподобия (так мы будем называть элементы биологического многообразия, связанные с такими различиями, как, например, различия (А,В(А,В)) и (А(А,В),В)). Наиболее ярко биологический морфогенез на основе принципа самоподобия может быть, по нашему мнению, показан на примере листового морфогенеза у растений (здесь мы во многом опираемся на работу С.В.Мейена "Plant morfology in its monothetical aspects”1. В этой работе С.В.Мейен попытался выразить многообразие листового морфогенеза в виде "рефрена" основных форм листьев, образующих динамическое множество переходящих друг в друга наиболее характерных случаев листового формообразования. Наш анализ этого "рефрена" предполагает его линейное упорядочивание на основании следующих представлений о листе. Лист растения - это относительно обособленное морфологическое целое. Чаще всего лист - это система более мелких элементов, которые мы будем называть единицами листа. Морфологически единицу листа можно представлять как листовую пластинку с центральной осью. Обычно лист представляет из себя систему единиц листа, между которыми в большей или меньшей степени выражена иерархия. Итак, лист состоит из единиц листа, каждый из которых потенциально - новый лист. В этом и заключен принцип самоподобия. Основные виды листовых пластинок, выделенные С.В.Мейеном, могут быть рассмотрены как эйдосы самоподобия.

Кратко сегментация листьев, по Мейену, может быть выражена следующим набором морфотипов:

1. простой лист (simple leaf)

2. перистый лист (pinnate leaf)

3. ”трилистник” (ternate leaf)

4. пальмовый лист (palmate leaf)

5. удвоенный лист (forked (dichotomous) leaf)

Остальные формы можно рассмотреть либо как промежуточные между указанными формами, либо как указанные формы второго и более высоких порядков (например, дважды удвоенный лист, дважды перистый лист и т.д.).В качестве базовой формы мы выбираем простой лист (I).

Мы представляем структуру простого листа в виде множества единиц листа, в котором выделена доминирующая (центральная) единица листа, как листовая пластинка центральной жилки, и рецессивные (боковые) единицы листа как листовые пластинки боковых жилок. Эти последние не образуют в простом листе собственных листьев и входят в форме частей центральной листовой пластинки. В общем случае единицы листа конкурируют в листе, и все формы листовой сегментации могут быть рассмотрены как формы этой конкуренции. Мы попытаемся в ряде утверждений выразить некоторые идеи подобного представления о листе.

1. Единица листа - это ось с листовой пластинкой.

2. Единица листа может оформлять собственный лист и может входить как часть в состав листа другой единицы листа.

3. Лист - это множество единиц листа (в том числе состоящее из одной единицы листа).

4. Каждая единица листа может быть охарактеризована степенью своей выраженности.

Как понимать последнее утверждение? Мы предполагаем следующий градиент зависимости единиц листа:

1-я степень зависимости (D1): каждая единица листа оформляет свою независимую от других листовую пластинку, и все эти пластинки располагаются симметрично вокруг одной точки (радиальная симметрия). В этом случае мы будем считать, что достигается максимальная выраженность одновременно всех единиц листа.

2-я степень зависимости (D2): среди листовых пластинок появляется центральная, относительно которой формируется осевая симметрия остальных пластинок. Все листовые пластинки по-прежнему выходят из одной точки.

3-я степень зависимости (D3): центральная пластинка формирует черенок, на протяжении которого располагаются боковые пластинки (радиальная симметрия исчезает, остается только осевая симметрия).

4-я степень зависимости (D4): боковые единицы листа теряют полную независимость своих листовых пластинок и входят как составные части в центральную листовую пластинку. Однако, боковые единицы листа еще сохраняют некоторую независимость своих листовых пластинок (морфотип дубового листа).

5-я степень зависимости (D5): боковые единицы листа полностью входят в состав центральной листовой пластинки, но сохраняют непараллельность своих осей по отношению к центральной оси (жилке) листа.

6-я степень зависимости (D6): боковые единицы листа полностью теряют свою независимость от центральной единицы листа, что выражается в параллельном жилковании листа. На этом этапе лист, однако, не имеет делений центральной жилки.

7-я степень зависимости (D7): в листе с параллельным жилкованием центральная жилка имеет одно или более делений. В этом случае мы считаем, что одна единица листа (центральная) достигает своей максимальной выраженности.