Часть 6.

(7) Да, я преклоняюсь перед всем, что создала мудрость, и перед сами-

ми создателями; мне отрадно видеть в ней наследие многих, накопленное и

добытое их трудом для меня. Но будем и мы поступать, как честные отцы

семейства: умножим полученное, чтобы это наследье обогащенным перешло от

меня к потомкам. Много дела есть и теперь, и останется всегда, и даже

тот, кто родится через сто тысяч лет, не лишен будет возможности что-ни-

будь прибавить к завещанному. (8) Но пусть даже все открыто древними -

всегда будет ново и применение открытого другими, и его познание и упо-

рядоченье. Представь, что нам достались в наследство лекарства, чтобы

лечить глаза; мне уже нет нужды искать новых, следует только приспосо-

бить каждое к своей болезни и применить в срок. Вот это облегчает су-

хость глаз, это прогоняет опухоли с век, это предотвращает внезапные

воспаления и слезотеченье, это делает зрение острее. Нужно только расте-

реть их и выбрать время, и еще найти меру для каждого. Лекарства для ду-

ши найдены древними, но наше дело отыскать, как их применять и когда.

(9) Жившие раньше нас сделали много, но не все; и все же нужно взирать

на них благоговейно и чтить, как богов. Почему бы мне для поощрения души

не завести у себя их статуи, не праздновать дни их рождения? Почему бы

мне, почета ради, не призывать их в свидетели клятвы? Ведь если я обязан

чтить своих наставников, то не меньше должен чтить и наставников челове-

чества, в которых изначальный источник великого блага. (10) Разве, уви-

дев консула или претора, я не воздам им того почета, какой положен их

почетной должности? Не сойду с коня, не обнажу голову, не уступлю доро-

ги? Так что же, неужто я не приму в сердце с величайшим почтением и обо-

их Марков Катонов, и Лелия Мудрого, и Сократа с Платоном, и Зенона с

Клеанфом? Ведь я перед ними преклоняюсь, их великие имена возвышают и

меня самого. Будь здоров.

Письмо LXV

Сенека приветствует Луцилия!

(1) Вчерашний день разделил я с болезнью: первую его половину она от-

няла у меня, вторую мне уступила. Сначала я попытал свою душу чтением.

Она выдержала. Тогда я решился приказать ей - а верней позволить -

что-нибудь потяжелее: стал писать, и с большим, чем обычно, вниманием,

так как не желал сдаваться в схватке с трудностью предмета. Но тут по-

доспели друзья и силой обуздали невоздержного больного. (2) Место доще-

чек заняла беседа, из которой я перескажу тебе ту часть, что вызвала

спор: ведь судьей мы избрали тебя. Дела у тебя будет больше, чем ты ду-

маешь, так как тяжущихся сторон - три.

Наши стоики, как тебе известно, утверждают: все в природе возникает

из двух начал - причины и материи. Материя коснеет в неподвижности, она

ко всему готова, но останется праздной, если никто не приведет ее в дви-

женье. Причина, или же разум, ворочает материю как хочет и, придавая ей

форму, лепит всяческие предметы. Ведь в каждой вещи непременно должно

быть то, из чего она делается, и то, чем она делается; второе есть при-

чина, первое - материя. (3) Любое искусство подражает природе, так что

сказанное мною о мироздании можешь приложить ко всем делам рук челове-

ческих. Вот статуя: здесь наличествует и материя, послушная художнику, и

художник, придавший материи обличье. Материей в статуе была бронза, при-

чиной - художник. То же самое присуще и всем вещам: каждая состоит из

того, что ее создало, и того, из чего она создана. (4) Стоики считают,

что есть одна причина - то, что создает вещи. По Аристотелю1, говорить о

причине можно трояко: "Первая причина, по его словам, это сама материя,

без которой ничего нельзя создать; вторая - это сам создатель; третья -

это форма, которая придается каждому изделию, как статуе", - ее-то Арис-

тотель и называет "эйдос", "А четвертая причина - это намеренье, с кото-

рым создается изделие". (5) Я поясню, что это такое. Первая причина ста-

туи есть бронза: ведь не будь того, из чего изваяние отлито или высече-

но, не было бы сделано и оно само. Вторая причина - художник: без его

умелых рук бронза никак не могла бы принять вида статуи. Третья причина

есть форма: статуя не звалась бы "Дорифор" или "Диадумен"2, если бы не

придали ей именно этого обличья. Четвертая причина - это намеренье, с

каким ее сделали: не будь его, ее бы делать не стали. (6) Что такое на-

меренье? То, что привлекало художника и за чем он гнался: если он рабо-

тал на продажу, - это деньги, или слава, если он работал ради почета,

или вера, если он готовил приношенье в храм. Значит, причина и то, ради

чего делается вещь. Или, по-твоему, нет необходимости считать в числе

причин сделанного дела все, без чего оно бы не делалось? (7) Платон до-

бавляет еще одну причину: образец, именуемый у него "идеей". На него-то

и оглядывается художник, чтобы создать именно то, что собирался. Неваж-

но, будет ли этот образец вне его, но перед глазами, или внутри, зачатый

и выношенный в душе. Эти образцы всех вещей заключает в себе божество,

обнимающее духом и число, и вид всего того, что имеет быть созданным:

оно полно теми не ведающими ни смерти, ни перемены, ни усталости облика-

ми, которые Платон зовет идеями. Люди погибают, а сама человечность, по

образцу которой создается человек, пребывает и не терпит урона от людс-

ких страданий и смертей. (8) Итак, по словам Платона, есть пять причин:

то, из чего, то, кем, то, в каком виде, то, наподобие чего, то, ради че-

го; последнее же - это то, что из них получается. Так, в статуе (раз уж

мы начали о ней говорить) то, из чего, есть бронза, то, кем, - художник,

то, в каком виде, - это форма, которая ей придана, то, наподобие чего,

это образец, которому подражал создатель, то, ради чего, - это его наме-

ренье, то, что из них получается, - это сама статуя. (9) То же самое,

говорит Платон, есть и у вселенной: и создатель - то есть бог, и то, из

чего она создана, - то есть материя, и форма - тот облик и порядок, ко-

торые мы видим в мире, и образец - то, наподобие чего бог сотворил эту

прекрасную громаду, и намеренье, с которым он ее сотворил. (10) Ты спро-

сишь, каково было намеренье бога? Сделать добро. Именно так и говорит

Платон: "какая причина создать мир была у бога? Он добр, а добрый не жа-

леет другим ничего благого, - вот он и сделал лучшее, что мог"3. Так

рассуди нас и вынеси приговор, чьи слова, на твой взгляд, всего правдо-

подобнее, - ведь до сужденья о том, чьи слова истиннее всего, нам дале-

ко, как до самой истины.

(11) В утверждениях Платона и Аристотеля названо либо слишком много,

либо слишком мало причин. Если считать причинами все, без чего нельзя

сделать того-то, - названо их слишком мало. Пусть тогда причислят к при-

чинам и время: без времени ничто не будет сделано. Пусть причислят и

место: ведь если делать негде, то и невозможно делать. Пусть причислят

движение: без него ничто не делается и не гибнет, без движения нет ни

искусства, ни изменений. (12) Но мы-то ищем первую и об щую причину. А

она должна быть простой, потому что проста материя. Что это за причина?

Конечно, деятельный разум, то есть бог; а перечисленные вами - это не

отдельные причины, они все зависят от одной, той, которая и действует.

(13) Ты говоришь, что форма есть причина? Но ее придает изделию худож-

ник, она есть часть причины, а не причина. И образец - не причина, а не-

обходимое орудие причины. Образец так же необходим художнику, как резец,

как напильник; без них искусство не сдвинется с места, но они - и не

части его, и не причины. - (14) "Намеренье художника, то, ради чего он

берется что-нибудь сделать, есть причина". - Пусть причина, но не

действующая, а дополнительная. Таких может быть без счета, а мм доиски-

ваемся до общей причины. Нет, без обычной своей тонкости утверждают они,

будто весь мир, как любое законченное изделие, есть причина: между изде-

лием и его причиной - большая разница.

(15) Что же, или вынеси приговор, или (это в подобных тяжбах самое

легкое) потребуй доследования и верни дело. - Но ты скажешь: "Какая тебе

радость терять время на эти пустяки? Они ведь ни одной из твоих страстей

не уймут, ни от одного из вожделений не избавят". - Верно; я тоже считаю

важнее те занятия, которые утишают душу, и сперва исследую себя, а потом

только вселенную. (16) Но времени я, вопреки твоим мыслям, не теряю и

сейчас: ведь если этих исследований не мельчить и не растекаться в не-

нужных тонкостях, они поднимают и возвышают наш дух, придавленный тяже-

лой ношей, но жаждущий распрямиться и вернуться в тот мир, которому он

принадлежит. Тело для духа - бремя и кара, оно давит его и теснит, дер-

жит в оковах, покуда не явится философия и не прикажет ему вольно вздох-

нуть, созерцая природу, и не отпустит от земного к небесному. В этой от-

лучке он ускользает из-под стражи и набирается сил в открытом небе. (17)

Как художники, утомив глаза тонкой и пристальной работой в плохо и скуд-

но освещенной мастерской, выходят на улицу и в каком-нибудь отведенном

для общественного отдыха месте дают глазам насладиться вольным светом,

так дух, запертый в своем темном и унылом жилище, едва только может,

стремится на простор и отдыхает, созерцая природу. (18) Мудрый или ищу-

щий мудрости, хоть и прочно скованы с телом, отсутствуют лучшей своей

частью и направляют помыслы ввысь. Они, словно присягнувшие воины, счи-

тают срок своей жизни сроком службы, и образ их мыслей таков, что жизнь

они принимают без любви и без ненависти и терпеливо несут смертную долю,

хотя и знают, что лучшее ждет их впереди. (19) Ты запрещаешь мне наблю-

дать природу? Отрываешь от целого, оставляешь мне малую часть? Нельзя

мне доискиваться, в чем начала всех вещей? Кто их лепщик? Кто расчленил

все, когда оно было слито воедино и облечено косной материей? Нельзя мне

доискиваться, кто создатель этого мира? По какой разумной причине такая

громада обрела закон и порядок? Кто собрал разбросанное, разделил пере-

мешанное, коснеющему в единой бесформенности придал обличье? Что излива-

ет столько света? Огонь ли это, или что-нибудь ярче огня? (20) Значит,

нельзя мне этого доискиваться? Так мне и не узнать, откуда я вышел? Од-

нажды ли я должен все это видеть, или мне предстоит рождаться много раз?

Куда я отправлюсь отсюда? Какое жилище ждет душу, избавившуюся от рабс-

кого человеческого состояния? Ты запрещаешь мне причаститься небу - зна-

чит, велишь мне жить, не поднимая головы. (21) Я не так мал и не ради

такой малости рожден, чтобы быть только рабом своему телу, - на него я

гляжу не иначе как на цепь, сковавшую мою свободу. Его подставляю я

судьбе, чтобы не шла дальше, и не позволяю ее ударам, пройдя через него,

ранить и меня. Если что во мне и может потерпеть ущерб, так только тело;

но в этом открытом для опасностей жилище обитает свободный дух. (22) Эта

плоть никогда не принудит меня страшиться, не принудит к притворству,

недостойному человека добра, или ко лжи во славу этого ничтожного тела.

Я расторгну союз с ним, как только мне заблагорассудится. Мы и сейчас,

покуда связаны друг с другом, союзники не на равных правах: все их заб-

рала себе душа. Презрение к собственному телу наверняка дает свободу.

(23) Возвращаясь к нашему предмету, я повторяю, что свободе этой немало

способствует и наблюдение природы, о котором мы беседовали. Ведь все

состоит из материи и бога. Бог упорядочивает смешение, и все следует за

ним, правителем и вожатым. Могущественнее и выше то, что действует, то

есть бог, нежели материя, лишь претерпевающая действие бога. (24) То же

место, что в этом мире бог, занимает в человеке душа; что в мире мате-

рия, то в нас - тело. Так пусть худшее рабски служит лучшему; будем же

храбры против всего случайного, не побоимся ни обид, ни ран, ни оков, ни

нужды. Что такое смерть? Либо конец, либо переселенье. Я не боюсь перес-

тать быть - ведь это все равно, что не быть совсем; я не боюсь пересе-

ляться - ведь нигде не буду я в такой тесноте. Будь здоров.

Письмо LXVI

Сенека приветствует Луцилия!

(1) После долгих лет вновь встретил я Кларана, моего соученика;

я думаю, ты не ждешь от меня добавления "старца", - нет, право же,

дух его бодр и могуч в борьбе с телом. Природа поступила несправедливо и

дала высокому духу плохое жилище; а может быть, она как раз и хотела по-

казать нам, что самый отважный и блаженный нрав может скрываться под лю-

бой оболочкой. Кларан победил все преграды и, не ставя ни во что себя

самого, научился и все прочее не ставить ни во что. (2) Заблуждался,

по-моему, тот, кто сказал:

Доблесть милее вдвойне, если доблестный телом прекрасен.1

Ей не нужны никакие прикрасы: сама она - лучшее украшение, ибо освя-

щает всякое тело. И я иначе стал смотреть на нашего Кларана: он теперь

для меня красив и прям не только душою, но и станом. (3) Великий человек

может выйти из лачуги, а великая прекрасная душа - из безоб разного убо-

гого тела. Мне сдается, иных людей природа создала такими, желая пока-

зать нам, что добродетель может возникнуть везде. Если бы она сама по

себе могла создавать души нагими, то так и делала бы; а теперь она дела-

ет еще больше: создает иные из них обремененными телом, но все же проры-

вающимися сквозь все преграды. (4) Кларан, по-моему, и создан нам в при-

мер, - чтобы мы знали, что не уродство тела унижает душу, а красота души

делает прекрасным тело.

Хотя мы и провели вместе мало дней, но беседовали много, и наши бесе-

ды я постепенно перескажу тебе и передам.

(5) В первый день мы рассуждали вот о чем: как блага могут быть рав-

ными, если все они троякого рода? Одни, как считают наши, это первые из

благ, такие, как радость, мир, процветание отчизны; вторые из числа благ

- те, что становятся явными в несчастье, такие, как выносливость под

пыткой и сдержанность в тяжелой болезни. Первых благ мы желаем себе бе-

зусловно, вторых - если будет в них нужда. Есть и третий род благ - та-

ких, как пристойная осанка, спокойное и открытое лицо, движения, подоба-

ющие человеку разумному. (6) Как же блага могут быть равными, когда од-

них следует желать, других - избегать? Если мы хотим уловить их разли-

чие, вернемся к изначальному благу и посмотрим, что же это такое. Это -

душа, которая устремляет взгляд к истине, знает, к чему стремиться, чего

бежать, ценит все вещи по их природе, а не по общему мненью о них, про-

никает во всю вселенную и направляет свое созерцание на все, что в ней

творится, которая равно бдительна в мыслях и в поступках, полна величия

и деятельна, которую не победить ни бедам, ни удачам, ибо она не подда-

ется ни ласке, ни вражде фортуны и стоит выше всего, что может нам пере-

пасть или выпасть; душа, украшенная достоинством и спокойною силой,

здравая и трезвая, непоколебимая и неустрашимая, не сламливаемая никакою

силой, ни от какой случайности не возносящаяся и не поникающая. Душа эта

есть добродетель. (7) Таково было бы ее обличье, если бы она дала охва-

тить себя одним взглядом и явила бы себя сразу всю. Но у нее есть много

разновидностей, раскрывающихся в пестроте жизни и в многообразии поступ-

ков; она же сама не становится ни больше, ни меньше. Ведь ни высшее бла-

го не может пойти на убыль, ни добродетель не должна знать отливов: ей

можно лишь появляться каждый раз в новом качестве, перевоплощаясь в за-

висимости от предстоящих ей деяний. (8) Все, к чему ни прикоснется, она

окрашивает и делает похожим на себя: и поступки, и дружеские связи, и

целые дома, которые она украшает, вступив в них и устроив. Все, за что

она ни возьмется, получается замечательным и достойным и любви, и удив-

ленья. Итак, ни силы ее, ни величина не могут возрасти: ведь самому

большому не стать еще больше, и не найти ничего прямее прямизны, истин-

ней истины, умеренней умеренности. (9) Всякая добродетель не беспре-

дельна, - а предел ее есть полная мера. Стойкости некуда расти, также

как и надежности, правдивости, верности. Что можно добавить к совершен-

ному? Ничего; а если можно, значит, не было и совершенства. Так и добро-

детели чего-то не доставало, если к ней можно что-нибудь прибавить. И

честность не допускает никакого добавления: ведь именно то, о чем я ска-

зал, и делает ее честностью. Что же больше? Разве не таковы и досто-

инство, и справедливость, и верность законам? Разве нет и для них пре-

дельной меры? Способность расти есть признак несовершенства. (10) Всякое

благо подчинено тому же закону: связаны польза личная и общая, неотдели-

мо достойное стремлений от достойного похвалы. Значит, и добродетели

равны между собою, и дела добродетели, и все люди, кому она досталась.

(11) Есть и у посевов и стад добродетели, но смертные и потому неп-

рочные, тленные и ненадежные: они становятся то больше, то меньше, отто-

го и цена им другая. -А человеческие добродетели - все под одну меру:

ведь есть только один разум, прямой и простой, и нет ничего божественнее

божественного, небеснее небесного. (12) Все смертное уменьшается, пада-

ет, ухудшается, растет, исчерпывается, вновь восполняется. Из-за этой

неопределенности жребия и возникает в нем неравенство. А природа божест-

венного всегда одна. Разум же есть не что иное, как частица божественно-

го дыхания, заложенная в человеческую плоть. Если разум божествен и нет

блага, непричастного разуму, значит, всякое благо божественно. А между

божественным и божественным нет различия; значит, нет его и между блага-

ми. Так что равны между собою радость и мужественное, терпеливое

упорство под пыткой: ведь и в том и в другом - одно величье духа, только

в первом случае - спокойное и вольготное, во втором - воинственное и

напряженное. (13) Разве не равны, по-твоему, доблестью храбро идущий на

приступ вражеских стен и терпеливо выдерживающий осаду? Велик Сципион,

сжимающий кольцом Нуманцию2 и принуждающий ее защитников наложить на се-

бя непобедимые руки, но велики духом и осажденные, знающие, что не за-

перт тот, для кого открыт путь смерти, и умирающие неразлучно со свобо-

дою. Точно так же равны между собой и прочие достоинства: спокойствие,

простота, щедрость, стойкость, постоянство духа, терпеливость. Все они

зиждутся на единой добродетели, которая и делает наш дух прямым и неп-

реклонным.

(14) "Так что же, между радостью и несгибаемой терпеливостью среди

мук нет разницы?" - Никакой - в том, что касается самих добродетелей; и

очень большая - в том, на чем они проявляются. У одного дух, как это ес-

тественно, спокоен и волен, второй страдает, - а боль противоестествен-

на. Но эти вещи - не благо и не зло, коль скоро допускают такое разли-

чие; а добродетелью и тот я другой равны. (15) Добродетель от обстоя-

тельств не меняется: радостные и благополучные не делают ее лучше, тяж-

кие и трудные - хуже. Значит, она непременно будет всегда одинакова.

Ведь и в тех, и в других все, что делается, делается одинаково пра-

вильно, одинаково разумно, одинаково честно; значит, и добро в обоих му-

жах равное, ибо ни первый не мог бы вести себя лучше в своей радости, ни

второй - в муках. А две вещи, лучше которых ничего не может быть, одина-

ковы. (16) Ведь если бы внешние обстоятельства могли уменьшать либо уве-

личивать добродетель, то честное уже не было бы единственным благом. А

если это допустить, - честного и достойного вообще не оста нется. Поче-

му? Я отвечу: потому что не честно то, что делается против воли, по при-

нужденью. Только добровольное - честное. Прибавь к нему лень, жалобы,

попытки увильнуть, страх - и погибнет самое лучшее в нем: самоудовлетво-

рение. Не может быть честным то, что несвободно: где страх - там

рабство. (17) Все честное спокойно, все безмятежно. Если же оно что-ни-

будь отвергает, если оплакивает, если считает злом, значит, в него про-

никают волнение и разлад с самим собой. Видимость справедливости зовет

туда, опасенье беды тянет назад. А если кто намерен поступать честно, он

любое препятствие, даже считая его за неприятность, бедою не сочтет, а

поступит по-своему - добровольно, с охотой. Все честное делается без

приказа и принуждения, искренно и без примеси зла.

(18) Я знаю, что мне могут сейчас ответить: "Ты хочешь нас уговорить,

будто человеку все равно - что радоваться, что висеть на дыбе, доводя

палача до усталости?" - Я мог бы возразить: мол, сам Эпикур говорит, что

мудрец, даже жарясь в Фаларидовом быке3, воскликнет: "Как отрадно! Ведь

меня это не касается!" Пусть я считаю равными блага того, кто возлежит

на пиру, и того, кто мужественно терпит пытки, - что же ты этому удивля-

ешься, когда даже Эпикур - совсем уж невероятно! - утверждает, будто от-

радно жариться? (19) Но я возражу иначе. Есть большая разница между ра-

достью и болью. Если будет выбор, я к первой буду стремиться, второй из-

бегать: ведь радость естественна, а боль противоестественна. При такой

оценке разница между ними огромная; а если перейти к добродетели, то и

тут, и там, и в радостных обстоятельствах, и в прискорбных, она одинако-

ва. (20) Никакого значения не имеют и мука, и боль, и все неприятное:

добродетель все перекрывает. Как малые светильники затмевает сиянье

солнца, так боль и тяготы и обиды добродетель отодвигает и попирает сво-

им величием, и везде, где она заблистает, гаснет все непричастное к ней;

и бедствия, выпавшие на долю добродетели, значат не больше, чем дождь,

выпавший в море.

(21) Знай, что так оно и есть: ведь человек добра без промедленья

устремится ко всему прекрасному, и, хотя бы на пути стоял палач и пыта-

тель с огнем, будет смотреть не на грозящие страданья, а на само дело, и

если оно честно, поверит ему, как другому мужу добра, и сочтет полезным

для себя, безопасным и счастливым. Дело честное, но тяжкое и невеселое,

для него все равно что человек добра, изможденный нищетой либо изг-

наньем. (22) Поставь-ка рядом мужа добра, владеющего многими богатства-

ми, и другого, ничего, кроме богатств духа, не имеющего; оба они одина-

ково добродетельны, при всем неравенстве судеб. И о поступках судить на-

до, как о людях: добродетель равно почтенна в том, кто силен и свободен,

и в том, кто хил и закован. (23) И собственную добродетель ты не будешь

чтить больше за то, что судьба дала тебе тело здоровое, а не искалечен-

ное; иначе это было бы все равно, что по внешности рабов ценить хозяина.

Ведь не отличается от рабов то, над чем властен случай: деньги, и тело,

и почести - все шатко, преходяще, смертно, все не для надежного владе-

ния. Иное дело - добродетельные поступки: они свободны и непобедимы, и

нельзя стремиться к ним больше, когда фортуна глядит на них милостиво, и

меньше - когда им препятствуют враждебные обстоятельства. (24) Стремле-

ние в наших делах - то же самое, что между людьми дружба. Ведь, я пола-

гаю, ты не будешь любить мужа добра в богатстве больше, чем в бедности,

или крепкого и плечистого - больше, чем хрупкого и тщедушного; значит,

ты и к делу спокойному и мирному не станешь стремиться с большей лю-

бовью, чем к сулящему расстройство и хлопоты. (25) А не то ты из двух

одинаково добродетельных людей гладкого и умащенного предпочтешь покры-

тому пылью и небритому, а потом и до того дойдешь, что не искалеченный и

владеющий всеми членами станет тебе ближе расслабленного или одноглазо-

го. И понемногу ты в своей привередливости докатишься до того, что из

двух одинаково праведных выберешь пышноволосого и кудрявого. Где двое

равны добродетелью, там прочие различья и не видны: ведь они касаются

даже не частей а просто случайных свойств. (26) Кто будет в своей семье

таким строгим цензором, чтобы любить здорового сына больше недужного или

высокого и стройного - больше коренастого и низкорослого? Звери не раз-

личают своих детенышей и ложатся кормить всех одинаково; птицы делят

корм поровну. Одиссей спешил к камням своей Итаки не меньше, чем Агамем-

нон - к гордым стенам Микен, - ведь любят родину не за то, что она вели-

ка, а за то, что она родина. (27) К чему я это говорю? Хочу, чтобы ты

знал: добродетель на все дела смотрит одинаково, как на свое порожденье,

и все равно лелеет, но больше те, которые труднее; так родительская лю-

бовь сильнее к тем из детей, которых жалко. И добродетель те свои дела,

которые видит в муке и угнетении, не то что больше любит, но по обычаю

хороших родителей больше ласкает и греет.

(28) Почему одно благо не бывает больше другого? Потому что нет ниче-

го ладнее ладного, глаже гладкого. Ведь нельзя сказать, что это равно

чему-нибудь больше, чем то; значит, нет ничего честнее честного.

(29) Так что если природа всех добродетелей одинакова, то и три рода

благ стоят наравне. Да, это так: умеренная радость и умеренная боль -

равны. Веселье не выше стойкости духа, подавляющей стон под пыткой; пер-

вые блага желательны, вторые - удивительны, но и те и другие равны, по-

тому что любая тягостность перекрывается тем большей степенью блага.

(30) Кто считает их неравными, тот смотрит только на внешность, отво-

рачиваясь от самих добродетелей. Истинные блага все одного веса, одного

размера, в подложных - много пустоты, и те, что на взгляд велики и при-

метны, обманывают на проверку весом.

(31) Да, это так, мой Луцилий: что подтверждает истинный разум, то

прочно и вечно, то укрепляет душу и навсегда возносит ее ввысь; что

восхваляется без ума, что есть благо лишь по мненью толпы, то раздувает

душу пустым весельем; а что пугает и считается злом, то сковывает ее

ужасом и гонит, как гонит зверей мнимая опасность. (32) И то и другое

восхищает или гложет душу без причины: ведь первое не заслуживает радос-

ти, второе - страха. Один разум неизменно держится своих суждений, ибо

он не раб, а повелитель чувств. Разум равен разуму, как правильное -

правильному; значит, добродетель равна добродетели, коль скоро она есть

правильность разума. Всякая добродетель есть разум; она есть разум, если

она правильна; а если она правильна, то равна другой. (33) Каков разум,

таковы и поступки; значит, и они равны, ибо все подобное разуму подобно

и между собой. Я имею в виду, что поступки равны между собою благо-

родством и правильностью; в остальном различия будут велики, смотря по

тому, широко или узко то, на что они направлены, славно оно или бесслав-

но, многих или немногих касается. Но лучшее в них во всех одно: их бла-

городство. (34) Так и люди добра равны именно тем, что они - люди добра,

хотя различаются возрастом, - одни старше, другие моложе, различаются

наружностью - одни красивы, другие нет, различаются судьбами - одни бо-

гаты, другие бедны, одни любимы, могущественны, известны целым городам и

народам, другие неизвестны почти никому и неприметны. Но добродетель их

всех уравнивает. (35) О добре и зле не чувству судить: что полезно, что

бесполезно, оно не ведает. Вынести приговор оно может, только если дело

у него перед глазами. Будущего оно не предвидит; прошлого не помнит; как

одно вытекает из другого, не знает. А между тем только так порядок и че-

реда дел и сплетаются в единство жизни, идущей правильным путем. Разум -

вот судья добра и зла; все постороннее и внешнее он не ставит ни во что,

все, что не благо и не зло, считает побочным, ничтожным и неважным, а

все благо для него - в душе. (36) Затем одни блага - те, к которым стре-

мятся намеренно, - он считает первыми: таковы, например победа, хорошие

дети, польза отечества; другие блага он считает вторыми - те, которые

становятся видны только в беде: например спокойствие и терпение в тяжкой

болезни, в изгнании; третьи блага для него - промежуточные: они и не

согласуются с природой, и не перечат ей - например скромная походка или

уменье сидеть пристойно. Ведь сидеть' так же естественно, как стоять или

расхаживать. (37) Два высших рода благ различны между собою; первые -

согласны с природой: радоваться преданности детей, прочности отчизны;

вторые - противны природе: мужественно сопротивляться пыткам, сносить

жажду, когда болезнь жжет грудь. - (38) "Так что же, есть блага, против-

ные природе?" - Нет, - но то, в чем это благо проявляется, бывает про-

тивно природе. Принимать раны, гореть на огне, мучиться, потеряв здо-

ровье, - все это противно природе; но среди таких невзгод сохранить душу

неустанной - это согласно с природой. (39) Говоря короче, обстоя-

тельства, в которых обнаруживается благо, иногда противны природе, а са-

мо оно - никогда: ведь нет блага помимо разума, а разум следует природе.

"Что же такое разум?" - Подражание природе. - "Что есть высшее благо

для человека?" - Поступать по воле природы. - (40). "Но ведь нет сомне-

ния, что мир никогда не тревожимый счастливее добытого обильной кровью;

нет сомнения, что больше счастья сохранять нерушимое здоровье, чем об-

рести его вновь после тяжких и грозящих смертью болезней благодаря тер-

пению или иной силе. Значит, точно так же нельзя сомневаться, что ра-

дость - большее благо, чем упорная душа, терпеливая к мукам, ранам и ог-

ню". - (41) Вот уж нет! Все случайное бывает раз личным, ибо измеряется

пользой тех, кому случай выпал. Все блага имеют в виду одно: быть сог-

ласными с природой; достигнув этого, они все равны. Когда мы в сенате

присоединяемся к чьему-нибудь мнению, нельзя сказать: этот согласен

больше, тот меньше. Все согласные идут в одну сторону4. То же я говорю и

о добродетелях: все они согласны с природой. То же я говорю и о благах:

все они согласны с природой. (42) Один умер в юности, другой в старости,

третий - в младенчестве, едва успев увидеть жизнь; но все они были оди-

наково смертны, хотя жизни одних смерть позволила продлиться дольше,

жизнь других оборвала в расцвете, третьих - в самом начале. (43) Один

угас за ужином, у другого сон перешел в смерть, третьего убило совокуп-

ленье. Сравни с ними пронзенных копьем, погибших от укуса змеи, раздав-

ленных обвалившейся кровлей или тех, у кого долгое окостенение жил отни-

мало член за членом. Можно сказать, кончина у одних была лучше, у других

хуже, - но смерть у всех была смертью. Нашли они ее по-разному, а кончи-

ли все одним. Смерть не бывает больше или меньше: для всех она - конец

жизни. (44) То же я говорю тебе и о благах: одно живет среди сплошных

наслаждений, другое - среди бедствий и горестей, одно справляется с ми-

лостями фортуны, другое умеряет ее удары; но и то и другое - блага, хотя

одно идет гладким путем, другое - тернистым. Ведь цель у них одна: все

они - блага, все заслуживают хвалы, все сопутствуют разуму и добродете-

ли; а добродетель равняет все, что признает своим.

(45) И нет причин удивляться, что такое мнение принято у нас. Ведь и

у Эпикура есть два блага, из которых и слагается высшее блаженство: от-

сутствие боли - в теле, волнения - в душе. Эти блага, достигнув полноты,

уже не возрастают: ведь к полному нельзя ничего прибавить. Тело не

чувствует боли: может ли это ее отсутствие вырасти? Душа довлеет себе и

безмятежна: может ли вырасти это спокойствие? (46) Как чистота безоблач-

ного неба, сверкающая и не замутненная, не может блистать ярче, так че-

ловек, пекущийся о душе и о теле и в обоих видящий источники своего бла-

га, приходит к совершенному состоянию, к исполнению всех своих молитв,

если в душе его нет бури, а в теле - боли. Если извне выпадает ему

что-нибудь приятное, оно не увеличивает высшее благо, а, так сказать,

приправляет его и подслащивает; независимое же благо человеческой приро-

ды довольствуется миром в теле и в душе. (47) Я укажу тебе у Эпикура

разделение благ, весьма схожее с нашим. Одни блага - те, которые он

предпочел бы иметь, как, например, для тела - покой, свободный от всего

неприятного, для души - невозмутимость радостного созерцания собственных

благ. Других благ он для себя не хочет, но считает и их заслуживающими

похвалы и одобрения, - например то, о чем я недавно говорил, терпение к

недугу и тяжким болям, которое сам Эпикур выказал в свой последний и

счастливейший день. Хотя, по его словам, изъязвленный живот и мочевой

пузырь доставляли ему такие муки, что больше и не бывает, все равно этот

день был для него блаженным 5. А прожить день блаженно может только тот,

кто обладает высшим благом. (48) Значит, и у Эпикура считается благом

то, чего лучше было бы не испытать, но что, коль скоро дело обернулось

так, следует и принять, и хвалить, и приравнять к высшему благу. Ведь

нельзя сказать, что не равно высшему то благо, которое завершило блажен-

ную жизнь и которому Эпикур воздает хвалу в последних своих словах.

(49) Позволь мне, Луцилий, лучший из людей, сказать и посмелее: если

бы одни блага могли быть больше других, я предпочел бы те, что кажутся

горестными, всем нежащим и ласкающим, и назвал бы их более высокими.

Ведь справиться с тяготами куда труднее, чем умерить радость. (50) Я

знаю, один и тот же разум позволяет достойно переносить счастье и му-

жественно - беды. Одинаково храбры могут быть и тот, кто безмятежно сто-

ит в карауле перед валом, когда враг не тревожит лагеря, и тот, кто с

подрезанными жилами на ногах падает на колени и не выпускает оружия.

"Слава твоей доблести!" - так говорят тем, кто в крови возвращается из

боя. И я бы больше похвалил блага, испытанные в борьбе с фортуной и му-

жественные. (51) Разве поколебался бы я прославить искалеченную и обож-

женную длань Муция больше, чем здоровую руку любого храбреца? Он стоял,

презирая врагов и пламя, и смотрел, как каплет с его руки кровь на вра-

жеский очаг, покуда Порсенна не позавидовал славе того, чьей пыткой лю-

бовался, и не приказал убрать огонь против воли Муция. (52) Так почему

мне не считать это благо в числе самых великих и ставить его тем выше

благ безмятежных и не испытанных судьбою, чем реже победа над врагом,

одержанная не с оружьем в руке, а ценой потерянной руки? - "Что же, ты и

для себя пожелал бы этого блага?" - Почему бы и нет? Ведь только тот,

кто может такое пожелать, и сделает такое. (53) А что мне предпочесть?

Чтобы распутные мальчишки разминали мне ручки? Чтобы какая-нибудь бабен-

ка или превращенный в бабенку юнец вытягивал мне каждый пальчик? Почему

не считать мне счастливее Муция, протянувшего руку в огонь, как протяги-

вают ее рабу для растирания? Так исправил он свою оплошность: безоруж-

ный, однорукий, он положил конец войне и обрубком победил двух царей.

Будь здоров.

Письмо LXVII

Сенека приветствует Луцилия!

(1) Начну с общих слов. Весна наступила, но ближе к лету, когда долж-

но было стать жарко, опять посвежело, и верить ей нельзя до сего дня:

слишком часто поворачивает она к зиме. Хочешь знать, до чего погода не-

надежна? Я все еще не решаюсь погрузиться в настоящую холодную воду, все

еще смягчаю ее резкость. Ты скажешь: "Но ведь это значит бояться и жары

и холода". Что делать, Луцилий: в моем возрасте и собственного холода

хватает - я едва оттаиваю к середине лета и большую часть времени кута-

юсь в одеяло. (2) Но я благодарен старости, пригвоздившей меня к посте-

ли. И как не быть ей за это благодарным? Чего не следует желать, того я

и не могу. Больше всего я беседую с книгами. Если порой приходят твои

письма, мне кажется, что ты рядом, и настроение у меня такое, словно я

отвечаю тебе не письмом, а живым словом. И о том, о чем ты спрашиваешь,

мы как будто побеседуем и вместе разберемся, как обстоит дело.

(3) Ты спрашиваешь, всякое ли благо желательно. "Если мужество под

пыткой, величье духа на костре, терпеливость в болезни - блага, следова-

тельно, все они желательны; но я не вижу тут ничего достойного мольбы! Я

не знаю никого, кто возблагодарил бы богов за то, что его секли плетьми,

растянули на дыбе, или за скрючившую его подагру".

(4) Не смешивай все в одно, милый Луцилий, - и ты поймешь, что и тут

есть чего желать. Пусть пытки будут от меня подальше, но если уж придет-

ся их терпеть, я пожелаю себе мужества, благородства, величия духа. Или

- с чего бы мне предпочесть войну? Но если она начнется, я пожелаю себе

отважно переносить и раны, и голод, и все, что неизбежность войны несет

с собою. Я не настолько безумен, чтобы жаждать болезни; но если случится

мне болеть, я пожелаю и сдержанности, и стойкости. Итак, желать следует

не бедствий, а добродетели, помогающей их одолеть.

(5) Некоторые из наших полагают, что терпеливого мужества в бедах не

нужно желать (хотя нельзя и отвергать), потому что стремиться надлежит

только к чистому благу, спокойному и чуждому тягот. Я с ними не согла-

сен. Почему? Во-первых, если благо есть благо, то оно не может не быть

желательно. Во-вторых, если всякая добродетель желательна, а без добро-

детели не бывает благ, значит, и всякое благо желательно. В-третьих, ес-

ли терпеливое мужество под пыткой не желательно, (6) то, спрашиваю я,

значит, мужество и вообще нежелательно? ' Но ведь оно-то и презирает

опасности, и посылает им вызов; и самое прекрасное, самое удивительное в

нем то, что оно не отступает перед огнем, идет навстречу ранам, порой не

уклоняется от ударов, а подставляет им грудь. Но если желательно мужест-

во, значит, желательно и терпенье под пыткой: ведь и это - часть мужест-

ва. Не смешивай все в одно, как я сказал, - и ничто уже не введет тебя в

ошибку. Желательно не терпеть пытку, а терпеть ее мужественно; этого

"мужественно" я и хочу, ибо оно и есть добродетель. - (7) "Но кто хоть

когда-нибудь желал себе такого?" - Одни пожеланья высказаны явно, - ког-

да каждое названо отдельно; другие скрыты, - когда одно пожелание охва-

тывает многое. Я желаю себе жить честно; но ведь честная жизнь состоит

из разных поступков. В нее входит и ящик Регула2, и разодранная

собственной рукой рана Катона, и ссылка Рутилия, и отравленная чаша, пе-

ренесшая Сократа из темницы на небо. Значит, желая себе жить честно, я

пожелал и того, без чего порой жизнь честной не будет.

(8) Трижды, четырежды тот блажен, кто под стенами

Трои Перед очами отцов в бою повстречался со смертью! э

Пожелать кому-нибудь такой участи и признать ее желательной, - разве

это не одно и то же? (9) Деций 4 пожертвовал собой ради государства и,

пришпорив коня, ворвался в гущу врагов на верную смерть. Другой Де ций,

соперник отцовской доблести, произнеся торжественные и уже наследствен-

ные слова, налетел на плотный строй, заботясь лишь о том, чтобы жертва

его была благоприятна, и полагая желательной прекрасную смерть. И ты еще

сомневаешься в том, что достопамятная смерть ради доблестного деянья

прекрасна? (10) Кто мужественно переносит пытки, тому помогают все доб-

родетели. Одна, быть может, выделяется и больше всего заметна - терпе-

ние; но тут и мужество, потому что терпение, стойкость, выносливость

суть лишь его ветви; здесь и разумность, потому что без нее не будет ре-

шения, убеждающего как можно мужественнее перенести неизбежное; здесь и

упорство, которое никому не поколебать, у которого никакой силе не выр-

вать изначального намерения; здесь весь неделимый сонм добродетелей, и

все честное совершается одной добродетелью, но по решению всего их сове-

та. А что одобрено всеми добродетелями, хотя по видимости делается одной

из них, то и желательно. (11) Неужто, по-твоему, только то желательно,

что приносят нам праздность и наслаждение, что мы встречаем, украсив

двери? Есть блага и со скорбным ликом, есть желания, исполнение которых

прославляется не толпой поздравителей, а благоговеньем коленопреклонен-

ных. (12) По-твоему, Регул не по собственному желанию прибыл обратно к

пунийцам? Исполнись духом великого человека, отойди ненадолго от мнений

толпы, постигни в должном величии прекрасный образ добродетели, которую

надлежит чтить не венками и ладаном, а потом и кровью. (13) Взгляни на

Марка Катона, подносящего чистейшие свои руки к святой груди и раздираю-

щего слишком неглубокие раны. Скажешь ли ему: "Желаю тебе исполнения

всех желаний" или "Соболезную тебе" - или скажешь: "Счастье твоему де-

лу?" (14) Тут мне кстати вспоминается наш Деметрий, который спокойную

жизнь без набегов судьбы называл "мертвым морем". Не иметь повода ни

встряхнуться, ни взволноваться, не знать ни угрозы, ни нападения, чтобы

на них испытать крепость духа, но бездействовать в ненарушаемой празд-

ности - это не покой, а мертвый штиль. (15) Стоик Аттал говаривал: "Я

предпочитаю лагерь фортуны ее ласке. Здесь я мучаюсь, но храбро - и это

хорошо. Здесь я гибну, но храбро - и это хорошо". Послушай Эпикура: он

говорит: "Как отрадно!" Я бы, правда, не назвал такое благородное и су-

ровое дело столь изнеженным словом. (16) Я сгораю, но непобежденным; не-

ужели это не желательно? Не то, что огонь меня жжет, а то, что не побеж-

дает? Нет ничего величавее и прекраснее добродетели, и все, что делается

по ее повелению, есть благо и потому желательно. Будь здоров.

Письмо LXVIII

Сенека приветствует Луцилия!

(1) Присоединяюсь к твоему решению: скройся от дел; но скрывай и свое

безделье. И знай; ты сделаешь так если не по наставлениям стоиков, то по

их примеру; впрочем, и по наставлениям тоже, ты докажешь это и себе са-

мому, и кому угодно. (2) Мы и не всяким государственным делом велим за-

ниматься, и не всегда, и не без конца. А кроме того, мы указали мудрецу

государство, достойное его, - весь мир, так что он, и удалившись от дел,

не оставит государства, а может быть даже, выйдет, покинув свой угол, на

широкий простор, и поднимется к небесам, и поймет, как низко стоят крес-

ла в сенате или в суде, на которые он всходил. Сохрани в себе мои слова:

мудрец никогда не бывает так деятелен, как в те часы, когда перед его

глазами предстает все божественное и человеческое. (3) Но вернусь к то-

му, в чем начал тебя убеждать, - чтобы твой досуг был никому не извес-

тен. Незачем писать слова "философия" и "покой" на вывеске: назови свое

намеренье иначе, скажи "слабость здоровья", в худшем случае - "лень".

Похваляться досугом - пустое тщеславие. (4) Звери, чтобы их нельзя было

найти, путают следы у самого логова; то же надо сделать я тебе, а не то

ты не избавишься от преследователей. Многие проходят мимо явного, но ко-

паются в скрытом и тайном; вора влечет то, что под замком. Если что пе-

ред глазами, оно не ценится; открытую дверь взломщик минует. Таков же

обычай и у толпы, таков и у всех невежд: каждый хочет ворваться туда,

где заперто. (5) Поэтому лучше не хвастать досугом; а слишком таиться,

избегая людского глаза, тоже есть род хвастовства. Один прячется в Та-

ренте, другой запирается в Неаполе, третий много лет не выходит за по-

рог; чей досуг стал притчей во всех устах, тот и собрал толпу.

(6) Отойдя от дел, нужно стараться, чтобы не люди о тебе говорили, а

ты сам с собою говорил. О чем? О себе, и так же, как люди с особой охо-

той говорят о других, - со злостью. Так ты приучишься и говорить, и выс-

лушивать правду. И больше всего занимайся тем, в чем сам чувствуешь свою

слабость. (7) Каждый знает изъяны в своем теле, поэтому один облегчает

желудок рвотой, другой укрепляет его частым приемом пищи, третий сушит и

очищает тело, перемежая сытые дни голодными. У кого часто болят ноги, те

воздерживаются от вина или бани; небрежные во всем прочем, люди преграж-

дают дорогу тому, что чаще их тревожит. Но и у нашего духа есть как бы

свои недужные члены, их-то и надо лечить. (8) Чем я занят, уйдя от дел?

Лечу свою язву. Если бы я показал тебе распухшую ногу, синюшную руку,

сухие жилы, стянувшие бедро, ты бы позволил мне не двигаться с места и

лежа лечить болезнь. А моя болезнь тяжелее, хотя показать ее нельзя:

ведь нарыв и скопленье гноя - в сердце! Нет, не хочу я похвал, не хочу,

чтобы ты говорил: "О великий муж! Он все презрел и бежит от неистовсть

человеческой жизни, которую осудил!" - (9) Ничего я не осудил, кроме са-

мого себя. И не с чего тебе приходить ко мне в надежде на пользу. Кто

рассчитывает найти здесь помощь, ошибается. Не врач, а больной живет

здесь. По мне, лучше скажи, уходя:

"Я-то принимал его за счастливого, за ученого и навострил уши, а ухо-

жу, и не увидев, и не услышав, чего хотел, так что незачем и возвра-

щаться". Если ты это почувствуешь и скажешь, значит, польза была: я

предпочитаю, чтобы праздность мою ты простил, а не завидовал ей.

(10) Ты скажешь: "Как же ты, Сенека, советуешь мне Праздность? Ты

скатываешься к Эпикуру!" - Я советую тебе праздность, чтобы ты занялся

делами, которые величавей и прекрасней оставленных тобою: стучаться в

двери могущественных гордецов, переписывать по алфавиту бездетных стари-

ков, иметь влияние на форуме - может быть, это и власть, но всем нена-

вистная, недолгая и, если оценить ее по-настоящему, нечистая. (11) Та-

кой-то превосходит меня любовью завсегдатаев форума, такой-то - сроком

военной службы и добытым через нее саном, такой-то - числом клиентов.

Пусть все берут над тобою верх - дело того стоит, если ты сам берешь

верх над фортуной, меж тем как среди толпы ты и вровень с нею не ста-

нешь: ведь общая любовь к ней сильнее. (12) Если бы ты намного раньше

готов был исполнить это намеренье! Если бы мы начинали заботиться о бла-

женной жизни раньше, чем смерть появится вблизи! Но хоть теперь-то не

будем медлить: поверим опыту в том, в чем надо бы давно поверить разуму,

и признаем многие вещи лишними и вредными. (13) Как те, что выехали

поздно и хотят наверстать время скоростью, пришпорим коня! Для наших за-

нятий нет возраста лучше: он отбушевал и усмирил пороки, неукротимые в

первом пылу юности; еще немного - и он совсем их угасит. - (14) "Но ког-

да и в чем поможет тебе знанье, добытое на исходе жизни?" - Поможет луч-

ше уйти! Не думай, будто есть для благоразумия возраст лучше того, кото-

рый укрощен многообразным опытом и нередким раскаянием и приходит к спа-

сительным мыслям с усмиренными страстями. Теперь самое время для этого

блага! Кто пришел к мудрости стариком, того привели к ней годы. Будь

здоров.

Письмо LXIX

Сенека приветствует Луцилия!

(1) Мне не хочется, чтобы ты странствовал и скакал с места на место:

во-первых, частые переезды - признак нестойкости духа, который, пока не

перестанет блуждать да озираться вокруг, не сможет утвердиться в привыч-

ке к досугу. Чтобы держать в узде душу, сперва останови бег тела. (2)

Во-вторых, чем длительнее лечение, тем больше от него пользы; нельзя

прерывать покой, приносящий забвение прежней жизни. Дай глазам отучиться

смотреть, дай ушам привыкнуть к спасительному слову. Как только ты дви-

нешься с места, так еще по пути что-нибудь попадется тебе - и вновь рас-

палит твои вожделения. (3) Как влюбленным, чтобы избавиться от своей

страсти, следует избегать всего, напоминающего о любимом теле (ведь нич-

то не крепнет легче, чем любовь), так всякому, кто хочет погасить в себе

прежние вожделенья, следует отвращать и взор, и слух от покинутого, но

еще недавно желанного. (4) Страсть сразу поднимает мятеж: куда она ни

обернется, тотчас же увидит рядом какую-нибудь приманку для своих притя-

заний. Нет зла без задатка: жадность сулит деньги, похотливость - мно-

жество разных наслаждений, честолюбие - пурпур, и рукоплескания, и полу-

ченное через них могущество, и все, что это могущество может. (5) Пороки

соблазняют тебя наградой; а тут тебе придется жить безвозмездно. И за

сто лет нам не добиться, чтобы пороки, взращенные столь долгим пот-

ворством, покорились и приняли ярмо, а если мы еще будем дробить столь

короткий срок, - и подавно. Только непрестанное бдение и усердие доводят

любую вещь до совершенства, да и то с трудом.

(6) Если хочешь меня послушаться, думай об одном, готовься к одному:

встретить смерть, а если подскажут обстоятельства, и приблизить ее. Ведь

нет никакой разницы, она ли к нам придет, мы ли к ней. Внуши себе, что

лжет общий голос невежд, утверждающих, будто "самое лучшее - умереть

своей смертью". Чужой смертью никто не умирает. И подумай еще вот о чем:

никто не умирает не в свой срок. Своего времени ты не потеряешь: ведь

что ты оставляешь после себя, то не твое. Будь здоров.

Письмо LXX

Сенека приветствует Луцилия!

(1) После долгого перерыва я вновь увидел твои Помпеи, а с ними и

свою юность. Мне казалось, будто все, что я там делал в молодости, - а

было это совсем недавно, - я могу делать и сейчас. (2) Но вся жизнь, Лу-

цилий, у нас уже за кормой; и как в море, по словам нашего Вергилия,

"отступают селенья и берег" 1, так в быстром течении времени сперва

скрывается из виду детство, потом юность, потом пора между молодостью и

старостью, пограничная с обеими, и наконец, лучшие годы самой старости;

а недавно завиднелся общий для рода человеческого конец. (3) Мы в безу-

мии считаем его утесом, а это - пристань, и войти в нее иногда надо пос-

пешить и никогда нельзя отказываться. А если кого занесет туда в молодые

годы, жаловаться на это - все равно что сетовать на быстрое плаванье. Ты

ведь сам знаешь: одного обманывают и держат ленивые ветерки, изводит

долгой скукой затишье, другого быстрее быстрого несет стойкий ветер. (4)

То же и с нами: одних жизнь скоро-скоро привела туда, куда они пришли

бы, даже если бы медлили, других долго била и допекала. Впрочем, как ты

знаешь, за это не всегда нужно держаться: ведь благо - не сама жизнь, а

жизнь достойная. Так что мудрый живет не сколько должен, а сколько мо-

жет. (5) Он посмотрит, где ему предстоит проводить жизнь, и с кем, и

как, и в каких занятиях, он думает о том, как жить, а не сколько про-

жить. А если встретится ему много отнимающих покой тягот, он отпускает

себя на волю, и не в последней крайности: чуть только фортуна становится

подозрительной, он внимательно озирается, - не сегодня ли надо все прек-

ратить. На его взгляд, нет разницы, положить ли конец, или дождаться

его, раньше он придет или позже: в этом мудрец не видит большого урона и

не боится. Что капает по капле, того много не потеряешь. (6) Раньше ты

умрешь или позже, - неважно, хорошо или плохо, - вот что важно. А хорошо

умереть - значит, избежать опасности жить дурно. По-моему, только о

женской слабости говорят слова того-родосца2, который, когда его по при-

казу тирана бросили в яму и кормили, как зверя, отвечал на совет отка-

заться от пищи: "Пока человек жив, он на все должен надеяться". (7) Даже

если это правда, не за всякую цену можно покупать жизнь. Пусть награда и

велика, и надежна, я все равно не желаю прийти к ней через постыдное

признание моей слабости. Неужели я буду думать о том, что живому фортуна

все может сделать, а не о том, что с умеющим умереть ей ничего не сде-

лать?

(8) Но иногда мудрец и в близости смерти, и зная о назначенной казни,

не приложит к ней рук. Глупо умирать от страха смерти. Пусть приходит

убийца - ты жди! Зачем ты спешишь навстречу? Зачем берешь на себя дело

чужой жестокости? Завидуешь ты своему палачу, что ли? Или щадишь его?

(9) Сократ мог покончить с собой, воздерживаясь от пищи, и умереть от

голода, а не от яда, а он тридцать дней провел в темнице, ожидая смерти,

- не в мыслях о том, что все может случиться, не потому что такой долгий

срок вмещает много надежд, но чтобы не нарушать законов, чтобы дать

друзьям напоследок побыть с Сократом. Что было бы глупее, чем презирать

смерть, а яда бояться? (10) Скрибония, женщина почтенная, была теткою

Друза Либона3, юноши столь же опрометчивого, сколь благородного: он на-

деялся на большее, чем можно было надеяться не только в его, но и в лю-

бой век. Когда его больным вынесли из сената на носилках, причем вынос

сопровождало не так уж много людей (все близкие бесчестно отступились от

него, уже не осужденного, а как бы казненного), он стал советоваться:

самому ли ему принять смерть или дождаться ее. Тогда Скрибония сказала:

"Какое тебе удовольствие делать чужое дело?" Но Друза она не убедила, он

наложил на себя руки, и не без причины: ведь если обреченный на смерть

еще жив на третий или четвертый день, то он, по мненью врага, делает не

свое дело.

(11) Нельзя вынести общего суждения о том, надо ли, когда внешняя си-

ла угрожает смертью, спешить навстречу или дожидаться; ведь есть много

такого, что тянет и в ту, и в другую сторону. Если одна смерть под пыт-

кой, а другая - простая и легкая, то почему бы за нее не ухватиться? Я

тщательно выберу корабль, собираясь отплыть, или дом, собираясь в нем

поселиться, - и так же я выберу род смерти, собираясь уйти из жизни.

(12) Помимо того, жизнь не всегда тем лучше, чем дольше, но смерть всег-

да чем дольше, тем хуже. Ни в чем мы не должны угождать душе так, как в

смерти: пускай, куда ее тянет, там и выходит; выберет ли она меч, или

петлю, или питье, закупоривающее жилы, - пусть порвет цепи рабства, как

захочет. Пока живешь, думай об одобрении других; когда умираешь, -

только о себе. Что тебе по душе, то и лучше.

(13) Глупо думать так: "Кто-нибудь скажет, что мне не хватило мужест-

ва, кто-нибудь другой, - что я испугался, а еще кто-нибудь, - что можно

выбрать смерть благороднее". - Неужели тебе невдомек, что тот замысел в

твоих руках, к которому молва не имеет касательства? Смотри на одно: как

бы побыстрее вырваться из-под власти фортуны, - а не то найдутся такие,

что осудят твой поступок. (14) Ты встретишь даже мудрецов по ремеслу,

утверждающих, будто нельзя творить насилие над собственной жизнью 4, и

считающих самоубийство нечестьем: должно, мол, ожидать конца, назначен-

ного природой. Кто так говорит, тот не видит, что сам себе преграждает

путь к свободе. Лучшее из устроенного вечным законом, - то, что он дал

нам один путь в жизнь, но множество - прочь из жизни. (15) Мне ли ждать

жестокости недуга или человека, когда я могу выйти из круга муки, отбро-

сить все бедствия? В одном не вправе мы жаловаться на жизнь: она никого

не держит. Не так плохо обстоят дела человеческие, если всякий несчаст-

ный несчастен только через свой порок. Тебе нравится жизнь? Живи! Не

нравится - можешь вернуться туда, откуда пришел. (16) Чтобы избавиться

от головной боли, ты часто пускал кровь; чтобы сбросить вес, отворяют

жилу; нет нужды рассекать себе всю грудь - ланцет открывает путь к вели-

кой свободе, ценою укола покупается безмятежность.

Что же делает нас ленивыми и бессильными? Никто из нас не думает, что

когда-нибудь да придется покинуть это жилище. Так старых жильцов привыч-

ка к месту делает снисходительными и удерживает в доме, как бы плохо в

нем ни было. (17) Хочешь быть свободным наперекор этой плоти? Живи так,

словно завтра переедешь! Всегда имей в виду, что рано или поздно ли-

шишься этого жилья, - и тогда ты мужественней перенесешь неизбежность

выезда. Но как вспомнить о близком конце тем, чьи желанья не имеют кон-

ца? (18) А ведь о нем-то нам необходимее всего размышлять, потому что

подготовка к другому может оказаться и лишней. Ты закалил дух против

бедности? А богатства остались при тебе. Мы вооружились, чтобы презирать

боль? А счастье здорового и не узнавшего увечий тела никогда не потребу-

ет от нас применить на деле эту добродетель. Мы убедили себя, что нужно

стойко выносить тоску по утрате? Но всем, кого мы любили, фортуна прод-

лила дни дольше наших. И лишь готовности к одному потребует с нас день,

который придет непременно.

(19) И напрасно ты думаешь, что только великим людям хватало твердос-

ти взломать затворы человеческого рабства. Напрасно ты считаешь, что ни-

кому этого не сделать, кроме Катона, который, не испустив дух от меча,

руками открыл ему дорогу. Нет, люди низшего разряда в неодолимом порыве

убегали от всех бед и, когда нельзя было ни умереть без затруднений, ни

выбрать орудие смерти по своему разумению, хватали то, что под рукой,

своей силой превращая в оружие предметы, по природе безобидные. (20) Не-

давно перед боем со зверями один из германцев, которых готовили для ут-

реннего представления, отошел, чтобы опорожниться - ведь больше ему нег-

де было спрятаться от стражи; там лежала палочка с губкой для подтирки

срамных мест; ее-то он засунул себе в глотку, силой перегородив дыханье,

и от этого испустил дух. - "Но ведь это оскорбление смерти!" - Пусть

так! - "До чего грязно, до чего непристойно!" - Но есть ли что глупее,

чем привередливость в выборе смерти? (21) Вот мужественный человек, дос-

тойный того, чтобы судьба дала ему выбор! Как храбро пустил бы он в ход

клинок! Как отважно бросился бы в пучину моря или под обрыв утеса! Но,

лишенный всего, он нашел и должный способ смерти, и орудие; знай же, что

для решившегося умереть нет иной причины к промедленью, кроме собствен-

ной воли. Пусть как угодно судят поступок этого решительнейшего челове-

ка, лишь бы все согласились, что самая грязная смерть предпочтительней

самого чистого рабства. (22) Однажды приведя низменный пример, я это и

продолжу: ведь каждый большего потребует от себя, когда увидит, что

презрели даже самые презираемые люди. Мы думаем, что Катоны, Сципионы и

все, о ком мы привыкли слушать с восхищением, для нас вне подражания; а

я покажу, что на играх со зверями отыщется не меньше примеров этой доб-

родетели, чем среди вождей гражданской войны. (23) Недавно, когда бойцов

везли под стражей на утреннее представление, один из них, словно клюя

носом в дремоте, опустил голову так низко, что она попала между спиц, и

сидел на своей скамье, пока поворот колеса не сломал ему шею: и та же

повозка, что везла его на казнь, избавила его от казни.

(24) Кто захочет, тому ничто не мешает взломать дверь и выйти. Приро-

да не удержит нас взаперти; кому позволяет необходимость, тот пусть ищет

смерти полегче; у кого в руках довольно орудий, чтобы освободить себя,

тот пусть выбирает; кому не представится случая, тот пусть хватается за

ближайшее как за лучшее, хоть бы оно было и новым, и неслыханным. У кого

хватит мужества умереть, тому хватит и изобретательности. (25) Ты видел,

как последние рабы, если их допечет боль, схватываются и обманывают са-

мых бдительных сторожей? Тот велик, кто не только приказал себе умереть,

но и нашел способ. Я обещал привести тебе в пример много людей того же

ремесла. (26) Когда было второе потешное сражение кораблей, один из вар-

варов тот дротик, что получил для боя с врагом, вонзил себе в горло. -

"Почему бы мне, - сказал он, - не избежать сразу всех мук, всех помыка-

тельств? Зачем ждать смерти, когда в руках оружье?" - И зрелище это было

настолько же прекрасней, насколько благороднее, чтобы люди учились уми-

рать, чем убивать.

(27) Так неужели того, что есть у самых потерянных и зловредных душ,

не будет у людей, закаленных против этих бедствий долгими раздумьями,

наставленных всеобщим учителем - разумом? Он нас учит, что рок подступа-

ется к нам по-разному, а кончает одним: так велика ли важность, с чего

он начнет, если исход одинаков? (28) Этот-то разум и учит, чтобы ты уми-

рал, как тебе нравится, если это возможно, а если нет, - то как можешь,

схватившись за первое попавшееся средство учинить над собой расправу.

Стыдно красть, чтобы жить, красть, чтобы умереть, - прекрасно. Будь здо-

ров.

Письмо LXXl

Сенека приветствует Луцилия!

(1) Ты упорно советуешься со мною о каждом деле, забывая, что между

нами - широкое море. Но так как во всяком совете главное, - чтоб он был

своевременным, непременно случится вот что: пока мое решение до тебя

дойдет, впору будет принять противоположное. Советы зависят от дел, а

дела наши движутся и даже мчатся. Поэтому на каждый день нужен свой со-

вет, да и то он запаздывает: совет должен быть, как говорится, всегда

под рукой. А как его найти, я тебя научу. (2) Едва захочешь узнать, чего

следует избегать, к чему стремиться, - смотри на высшее благо, цель всей

твоей жизни: с ним должны согласоваться все твои поступки. Только тот и

распоряжается всем в отдельности, у кого есть в жизни высшая цель. Живо-

писец, даже приготовив краски, ничего не изобразит, если не знает зара-

нее, что хочет нарисовать. В том и наш грех, что жизнь по частям обдумы-

вают все, а целиком - никто. (3) Стрелок, пуская стрелу, должен знать,

куда метит: тогда он может прицелиться и направить ее полет. Наши замыс-

лы блуждают, потому что цели у них нет. Кто не знает, в какую гавань

плыть, для того нет попутного ветра. Невозможно, чтобы случай не имел

такой власти над нашей жизнью, коль скоро мы живем случаем. (4) А бывает

и так: некоторые сами не знают, что знают что-нибудь. Как мы ищем неред-

ко тех, кто рядом, так еще чаще мы не знаем, что высшее благо - наша

цель - совсем недалеко.

Чтобы заключить, что есть высшее благо, не нужно долгих слов и око-

личностей: нужно лишь, так сказать, ткнуть в него пальцем; и еще нельзя

его дробить. Да и какая надобность делить его на частицы, когда можно

просто сказать: "Высшее благо - то, что честно", или, чтобы ты удивился

еще больше: "Только то и благо, что честно, а все остальные блага ложные

и поддельные". (5) Если ты убедишь себя в этом и проникнешься любовью к

добродетели (потому что просто любить ее мало), тогда для тебя будет

удачей и счастьем все, к чему она причастна, каково бы оно ни было на

чужой взгляд: и пытка, если ты останешься под нею спокойней твоего пала-

ча, и болезнь, если не станешь проклинать судьбу и поддаваться недугу. В

конце концов все, что для других зло, для тебя смягчится и обернется

благом, если сам ты станешь выше этого. Пусть будет для тебя ясно одно:

нет блага, кроме того, что честно; и все бедствия по праву назовутся

благами, если их сделает честными добродетель. (6) Многим кажется, что

мы обещаем больше, чем совместимо с человеческим уделом. И недаром: ведь

они смотрят только на плеть! Пусть обратят взгляд на душу - и придется

им мерить человека мерой божества.

Поднимись же, Луцилий, лучший из людей, и брось эту словесную игру,

которой философы низводят самое великое до разбора слогов и унижают,

уничтожают душу, обучая ее пустякам; тогда сам ты станешь подобен перво-

открывателям, а не учителям, по чьей вине философия кажется не великой,

а трудной. (7) Сократ, призвавший всю философию возвратиться к людским

нравам, сказал, что высшая мудрость - различать благо и зло. "Не упускай

их из виду, - говорит он ', - если мои слова что-нибудь для тебя значат,

- и ты достигнешь блаженства. И пусть ты кому-нибудь покажешься глупцом

- терпи это! Пусть, кто хочет, бранит тебя и оскорбляет, - ты от этого

не пострадаешь, если добродетель будет с тобою. Если ты хочешь быть бла-

женным, быть поистине мужем добра, позволь другим презирать тебя". Этого

не допустит никто, кроме тех, для кого все блага равны, ибо нет блага,

не причастного честности, честность же во всех благах равна.

(8) Как же так? Нет разницы, избран ли Катон претором 2, или прова-

лился? Победил ли он в Фарсальской битве, или побежден? Равны ли между

собой эти блага, если одно заключалось в том, что он и на стороне побеж-

денных не мог быть побежден, другое в том, что он победителем вернулся

бы в родной город и установил бы мир? - А разве не равны? Одна и та же

добродетель и побеждает враждебность судьбы, и умеряет ее милость, а

добродетель всегда одного роста и не может быть выше или ниже. - (9) "Но

Помпеи потеряет войско, но лучшие граждане - краса государства, - и пе-

редовой отряд помпеянцев, вооружившийся сенат, будут истреблены в одном

бою и крушением великой власти разбросаны по всему миру: часть окажется

в Египте, часть в Африке, часть в Испании. И даже этого не дано будет

несчастной республике - испытать одно лишь крушенье!"3 (10) Пусть будет,

что будет! Пусть не поможет Юбе в собственном царстве ни знание местнос-

ти, ни стойкая доблесть подданных в защите своего царя, пусть жители

Утики изменят своей верности, сломленные бедами, пусть предаст Сципиона

счастье, сопутствовавшее в Африке его имени; но давно уже сделано все,

чтобы Катон не понес урона4. (11)