Часть 7.

- "Все-таки он побежден!" - Ну так

причисли и это к его поражениям на выборах: пусть преграды не подпустили

его ни к претуре, ни к победе, он переносит это с одинаковым мужеством.

В день своего провала он играл в мяч, в ночь смерти читал книгу; для не-

го было все равно, что лишиться претуры, что жизни: ведь он убедил себя

в необходимости стойко терпеть любые превратности случая. (12) Мог ли он

снести перемену в государстве иначе как со спокойствием и твердостью ду-

ха? Что избавлено от опасности перемены? Ни земля, ни небо, ни даже со-

вокупность всех вещей, хотя и движимая и направляемая богом! Не всегда

сохранится в ней нынешний порядок, и какой-нибудь день собьет ее с ны-

нешнего пути. (13) Всему свое время, все должно родиться, вырасти, угас-

нуть. Все, что ты видишь, что вращается над нами, окружает нас, на чем

мы стоим, как на прочнейшем основании, - все убывает и сходит на нет. У

всего есть своя старость, все природа приводит, хоть и в разные сроки,

но к одному рубежу. Что есть, того не будет, оно не погибнет, но распа-

дется. (14) А для нас такой распад означает гибель: ведь мы смотрим

только на ближайшее, а что дальше, того не прозревает слабый дух, подчи-

нивший себя плоти, - не то бы он мужественнее перенес неизбежность кон-

чины и своей, и близких, если бы надеялся, что все проходит своим чере-

дом через жизнь и смерть и что возникшее распадается, а распавшееся воз-

никает, ибо в этом труде и состоит вечное искусство божества - устроите-

ля вселенной. (15) И тогда любой, обозрев минувшие века, скажет, подобно

Катону: "Весь род человеческий, который был и который будет, обречен

смерти; про все города, достигшие могущества и бывшие великим украшением

чужих держав, когда-нибудь спросят, где они находились, - потому что все

их уничтожит какая-нибудь напасть: одни разрушит война, другие истощат

мир и праздность, обратившиеся в лень или роскошь - губительный плод ве-

ликих богатств. Все плодородные поля скроет внезапно разлившееся море

или поглотит сброс нежданно осевшей и разверзшейся почвы. Так что же мне

негодовать или сетовать, если я немного опережу общую участь?" (16) Ве-

ликий дух послушен божеству и не медлит претерпеть то, что велит закон

вселенной. Он покидает жизнь либо для лучшей доли - светлого и спокойно-

го пребывания среди богов, либо уж наверняка чтобы не чувствовать ничего

неприятного, смесившись со всей природой и вернувшись в ее целокупность.

Значит, честная жизнь Катона есть не большее благо, чем честная

смерть, ибо добродетель не увеличивается. Сократ говорил: "Добродетель и

истина - одно", и как не растет истина, так не растет и добродетель: ес-

ли она есть, то в полную меру. (17) Выходит, нет причин удивляться тому,

что равны между собою блага, принимаемые нами намеренно, и блага, навя-

занные обстоятельствами. Ведь если ты допустишь их неравенство и призна-

ешь мужество под пыткой меньшим благом, то скоро ты сочтешь его злом и

назовешь несчастными и Сократа в темнице, и Катона, раздирающего рану с

большим мужеством, чем нанес ее, а самым жалким - Регула, казнимого за

верность данной врагам клятве. Но сказать такое не осмеливались даже са-

мые изнеженные, кто, не признавая его блаженным, все же не считал и нес-

частным. (18) Древние академики признавали, что можно и под пыткой быть

блаженным, но не до конца, не полностью5. С этим согласиться нельзя: кто

не блажен, тот не достиг высшего блага; а высшее благо не имеет более

высокой степени, если в нем присутствует добродетель, которую не

уменьшили бедствия, не искалечили телесные увечья. Она постоянна: ведь

добродетель, как я понимаю, мужественна и высока духом, все враждебное

ее только поощряет. (19) То мужество, которым часто преисполняются бла-

городные по задаткам юноши, когда их поражает красота какого-нибудь под-

вига, так что они готовы презреть все случайное, - его внушит нам и по-

дарит мудрость. Она убедит нас, что только честное есть благо, что оно

не может ни убавиться, ни прибавиться, - также как нельзя согнуть мери-

ло, которым проверяют прямизну. Что ты в нем ни изменишь, все повредит

прямизне. (20) То же самое мы скажем о добродетели: и она пряма, согнуть

ее нельзя; стать тверже она может, вырасти - нет. Она судит обо всем, ей

никто не судья. И как она сама не может стать прямей, так то, что дела-

ется в соответствии с нею, не бывает одно прямее другого: ведь все выме-

рено по ней и, значит, одинаково. (21) Ты скажешь: "Значит, все равно,

лежать ли на пиру, или под пыткой?" - Это кажется тебе удивительным? Ну

что ж, удивляйся еще больше: возлежать на пиру - зло, висеть на дыбе -

благо, если первое постыдно, второе - честно. И то, и другое - благо или

зло не само по себе, а в зависимости от добродетели: где она появляется,

там все - одной меры и цены. (22) Пусть любой, кто о мужестве всех судит

по своему собственному, колет мне глаза моими словами о том, что равные

блага - стойко вынести бедствия и честно судить об удачах6, что равные

блага - справлять триумф и с несломленным духом плестись перед колесни-

цей7. Они мнят, будто и не бывает того, что им самим не под силу, и вы-

носят приговор добродетели, глядя на собственную немощь. (23) Надо ли

удивляться тому, что порой нам приятны и даже милы и огонь, и раны, и

смерть, и цепи? Для привыкшего к роскоши воздержность - наказанье; для

ленивца труд - пытка; избалованный жалеет деятельного; для празднолюбца

усердье - мука. Так и все мы то, что нам не по плечу, считаем неперено-

симо трудным, забывая, что для многих мученье - остаться без вина или

просыпаться на рассвете. Не так трудно все это по природе, как мы сами

хилы и бессильны. (24) Чтобы судить о всяких делах, нужно величие духа,

а не то мы припишем им наши пороки. Так прямые предметы, погруженные в

воду, кажутся взгляду искривленными и переломленными. Важно не только

то, что ты видишь, но и как: наша душа видит слишком смутно, чтобы разг-

лядеть истину. (25) Дай мне неиспорченного юношу живого нрава - и он

скажет, что ему представляется самым счастливым тот, кто не согнется,

подняв на плечи груз бедствий, кто возвысился над фортуной. Ничего уди-

вительного быть безмятежным среди спокойствия; удивляйся, если кто под-

нимает голову там, где все поникают, стоит там, где все лежат. (26) Мно-

го ли зла в пытках, во всем, что мы называем бедствиями? На мой взгляд,

только одно: они подрезают наш дух, сгибают его, придавливают; но с му-

жем мудрым этого быть не может. Он ни под какой тяжестью не согнется,

ничто не сделает его ниже, и все, что приходится сносить, будет ему по

нраву. Ибо он не жалуется, когда на его долю выпадает что-нибудь из то-

го, что может выпасть человеку. Он знает свои силы, знает, что должен

носить тяжести. (27) Я не исключаю мудреца из числа людей, не утверждаю,

что он чужд боли, словно бесчувственная скала. Я не забываю, что и он

сложен из двух частей: одна из них чужда разума - она чувствует терза-

ния, ожоги, боль; другая - разумная, и она тверда в своих мнениях, бест-

репетна, непобедима. В ней-то и заключено высшее благо человека; пока

оно не достигло полноты, дух колеблется в нерешительности, когда оно

станет совершенным, дух делается спокойным и недвижимым. (28) Начинающий

- тот, кто стремится к высшему благу и чтит добродетель, - даже если

приблизился к совершенному благу, но еще не дошел до конца, может порой

остановиться и ослабить напряжение духа, ибо еще не миновал полосы нере-

шительности и остается на скользкой почве. А кто блажен, в ком доброде-

тель совершенна, любит себя тем больше, чем смелее пройдет через испыта-

ния, и страшное для всех прочих не только выдерживает, если этой ценою

честно выпол няется долг, но и принимает с радостью, предпочитая слышать

о себе "вот храбрец!", чем "вот счастливец!"

(29) Теперь перейду к тому, куда зовет меня твое ожидание. Не думай,

будто наша добродетель витает за пределами природы: нет, мудрец и задро-

жит, и побледнеет, и боль почувствует; ведь все это ощущения тела. Но

где бедствие? Где истинное зло? Там, конечно, где тяготы заставляют

пасть духом, признать себя рабом, раскаяться в том, что ты таков. (30)

Мудрец побеждает фортуну добродетелью; но скольких мудрецов по ремеслу

страшит малейшая угроза! В этом и есть наша ошибка: всего, что сказано о

мудром, мы требуем от начинающих. Что я хвалю, в том хочу убедить себя,

но еще не убедил; а если бы и убедил, все равно дух мой не настолько за-

кален, чтобы с готовностью идти против всех превратностей. (31) Как

шерсть одну краску впитывает сразу, другую - только когда долго мокнет и

варится в ней, так одни учения ум удерживает, едва восприняв, а это уче-

ние, если не проникло глубоко и надолго, если не окрасило, а только ис-

пачкала душу, не даст ей ничего из обещанного. (32) Преподать его можно

быстро и в немногих словах: есть одно благо - добродетель, и помимо нее

благ нет; добродетель заключена в лучшей, то есть разумной, части нашего

существа. Что же такое эта добродетель? Истинное и непоколебимое сужде-

ние; от него душа получает все побуждения, через него становятся ясны

все те видимости, от которых побуждения исходят. (33) Держаться этого

суждения - значит считать все, к чему причастна добродетель, благом, а

все блага - равными.

Телесные блага суть блага для тела, а не блага во всем. В них есть

своя ценность, но благородства в них нет, и между собою они далеко не

равны: одни бывают больше, другие меньше. (34) И между приверженцами

мудрости есть большие различия - этого невозможно не признать. Один пре-

успел лишь настолько, что осмеливается взглянуть в лицо судьбе, но ее

взгляда не выдерживает и опускает глаза, ослепленные блеском; другой -

настолько, что ему под силу сойтись с ней лицом к лицу, - если он достиг

вершины и не знает сомнений. (35) Несовершенное не может быть стойким:

оно то движется вперед, то оскользается и никнет. Пусть оскользаются, -

лишь бы шли вперед и не оставляли стараний; но стоит ослабить неустанное

рвение, перестать напрягаться - и поневоле пойдешь назад. Отступившись,

не вернешься к достигнутому. Так будем усердны и упорны! (36) Пусть кое

с чем мы сладили, но остается еще больше. Однако немалая часть успеха -

желание преуспеть. Это я знаю твердо, а потому и хочу, хочу всей душой.

И тебя, я вижу, подстегивает то же самое желание, так что ты неудержимо

спешишь к самому прекрасному. Поспешим вместе! Только так жизнь будет

благодеянием, а не то жить - значит терять время, постыдно мешкая среди

всяческой мерзости. Добьемся же, чтобы время принадлежало нам. Но этому

не бывать, покуда мы сами не будем принадлежать себе. (37) Когда удастся

нам презреть и вражду, и милость фортуны? Когда посчастливится нам, по-

давив и подчинив своей власти всякую страсть, воскликнуть: "Я победил!"

- Кого, - спросишь ты? - Не персов, не далеких мидийцев, не живущие

дальше дагов8 воинственные племена, если есть такие, - но скупость, но

честолюбие, но страх смерти, которыми бывали побеждены победители наро-

дов. Будь здоров.

Письмо LXXII

Сенека приветствует Луцилия!

(1) То, о чем ты меня спрашиваешь, было ясно мне само собою, когда я

это дело изучал. Но давно уже я не упражнял память, и она с трудом меня

слушается. Со мной, я чувствую, случилось то же, что бывает с книгами,

слипшимися от долгого лежания; надо расправить душу и время от времени

перетряхивать то, что в ней накопилось, чтобы оно было наготове в любой

миг, когда потребуется. Так что покуда я отложу ответ: на него нужно

потратить много труда и стараний. Я возьмусь за это дело, когда у меня

будет надежда посидеть подольше на месте. (2) Есть вещи, о ко" торых

можно писать и в двуколке; а есть такие, что требуют ложа, досуга, уеди-

ненья. И все-таки даже в те дни, когда ты завален делами, нужно чем-то

заниматься - и заниматься весь день. Ведь не бывает так, чтобы не возни-

кали все новые дела, - мы сами сеем их, так что из одного вырастает нес-

колько, а потом сами же даем себе отсрочку. - "Когда я закончу то-то,

тогда налягу всеми силами; когда улажу эту неприятность, тогда и предам-

ся ученым занятиям". - (3) Нет, философии нельзя отдавать один лишь до-

суг - надо всем пренебречь ради усердия к ней, для которой никакого вре-

мени не хватит, хотя бы наша жизнь и продлилась до крайнего срока, отпу-

щенного людям. Бросишь ли ты философию на время или насовсем - разницы

нет: она не останется там, где ты прервал занятия, - нет, как распрямля-

ется сжатое силой, так возвращается к самому началу все, что не движется

непрерывно вперед. Нужно сопротивляться делам и не распределять их, а

устранять. Не бывает времени, неподходящего для спасительных занятий, -

хотя многие оставляют их из-за тех дел, ради которых и нужны занятия. -

(4) "Но случается, что-нибудь и мешает". - Мешает, да не тому, чья душа

при любых хлопотах радостна и окрылена. Веселье не достигших совер-

шенства прерывается, радость мудреца постоянна, ее не прервет никакая

причина, никакая судьба. Мудрый всегда и везде спокоен. Ведь он от чужо-

го не зависит и не ждет милости ни от фортуны, ни от людей. Счастье у

него как дома: будь это счастье в его душе пришлым, оно бы и ушло отту-

да, но ведь оно в ней и родилось. (5) Иногда подступает извне нечто, на-

поминающее о неминуемой смерти, - но лишь слегка задевает поверхность

кожи. Какая-нибудь неприятность, повторяю, обдаст его своим дыханьем, -

но величайшее его благо непоколебимо. Итак, все неприятное остается вов-

не: так порой на здоровом, крепком теле вскакивают прыщи или язвочки, но

внутри нет никакой болезни. (6) Между достигшим мудрости и идущим к ней

та же, повторяю, разница, что между здоровым и оправляю щимся от долгой

и тяжелой болезни, у которого нет еще здоровья, а есть облегчение неду-

га. Не будет он внимателен - наступит ухудшение, и все начнется сначала.

А мудрец не может ни заболеть снова, ни занемочь тяжелее. Телу здоровье

дается на время, врач, если и вернет его, то не навсегда, и часто врача

зовут к тому же, к кому приглашали прежде. А душа излечивается раз нав-

сегда. (7) Я скажу тебе, как распознать здорового: он доволен собою, до-

веряет себе, знает, что для блаженной жизни ничего не дают ни все молит-

вы смертных, ни те благодеяния, которые оказывают, которых добиваются.

Ведь все, к чему можно прибавить, несовершенно, от чего можно отнять, не

вечно; а кому нужна вечная радость, тот пусть радуется только своему.

Все, на что зарится толпа, притекает и утекает; фортуна ничего не дает

во владение, но и преходящие ее дары приятны лишь тогда, когда разум их

приправит и смешает: ведь это он умеет придавать вкус даже тем внешним

благам, которые невкусно поглощать с жадностью.

(8) Аттал часто приводил такое сравнение: "Видел ты когда-нибудь, как

собаки ловят на лету кусок хлеба или мяса, брошенный хозяином? А что

поймает, она сразу заглатывает целиком и снова разевает пасть в надежде

на будущее. Так же и мы: если фортуна что и бросит нам, насторожившимся

в ожиданье, - мы и то проглатываем без всякого удовольствия и снова сто-

им, навострив уши и готовые схватить". С мудрым такого не бывает: он

всегда сыт. А если ему и попадется что-нибудь, он берет спокойно и отк-

ладывает в сторону. Он наслаждается величайшей, постоянной и незаемной

радостью. (9) А если кто и полон доброй воли, и сделал успехи, но еще

далеко не дошел до вершины, тот попеременно то возносится, то падает ду-

хом, то поднимается к небесам, то стелется по земле. Тяжело нагруженные

и неопытные падают бесконечно, летят, словно в беспредельную пустоту

Эпикурова хаоса. (10) Но есть и третий род людей: они уже совсем подошли

к мудрости, и хотя не достигли ее, но она у них перед глазами, до нее

рукой подать. Такие уже не будут поколеблены, не отойдут вспять: они

хоть и не на суше, но уже в гавани.

(11) Вот и выходит: если так велика разница между взошедшими к верши-

не и оставшимися внизу, если даже достигшие середины не только получают

плоды, но и рискуют скатиться вниз 1, то мы не должны давать простор де-

лам. И нельзя допускать их к себе: стоит войти одному - и оно приведет

на свое место сотню других. Поставим же им преграду в самом истоке! Луч-

ше пусть не начинаются, чем прекратятся. Будь здоров.

Письмо LXXIII

Сенека приветствует Луцилия!

(1) По-моему, ошибаются те, кто полагает, будто верные приверженцы

философии из непокорности и упрямства презирают должностных лиц и царей,

словом, всех, кто управляет общественными делами. Наоборот, ни кто не

чувствует к ним такой благодарности, и недаром: никто не получает от них

больше тех, кому они дают покой и досуг. (2) Поэтому люди, чья высокая

цель - жить праведно - недостижима без общего спокойствия в государстве,

непременно будут чтить как отца подателя этого блага - куда больше, чем

те не знающие покоя в гуще дел, которые многим обязаны правителю, но во

многом его и винят, и чью жадность, возрастающую по мере насыщения, не

утолит никакая щедрость. Кто думает, как бы получить, забывает о полу-

ченном, и самый гнусный порок жадных - неблагодарность. (3) К тому же

любой из причастных к делам государства смотрит не на то, скольких сам

побеждает, а на тех, кто может его победить; для этих не так радостно

видеть многих у себя за спиной, как горько глядеть хоть на одного, бегу-

щего впереди. Это общий порок честолюбцев: они не оглядываются. И не

только честолюбие не знает покоя, но и вообще алчность: всякий конец для

нее - лишь начало. (4) А человек чистосердечный и порядочный, который

покинул курию и форум и отошел от государственных дел ради дел более

важных, любит тех, чья охрана дает ему такую возможность, и только он

один безвозмездно свидетельствует им свою благодарность за великую услу-

гу, оказанную неведомо для них самих. И те, под чьей защитой занимается

он благородными искусствами, чтимы и уважаемы им не меньше, чем настав-

ники, чьим благодеянием мог он выйти из тупика. - (5) "Но ведь и других

царь защищает своей силой". - Кто с этим спорит? Но как из всех, кому на

пользу морская тишь, больше всего считает себя обязанным Нептуну тот,

кто больше вез и чей товар ценней, как ревностней исполняет обет купец,

чем путешественник, а из купцов щедрее благодарность того, кто вез иду-

щие на вес золота благовония и пурпур, нежели того, чьи товары стоят не

дороже корабельного балласта, - так и благодеянье мирной жизни, оказан-

ное всем, глубже чувствует муж, который пользуется ею во благо. (6) Ведь

среди облаченных в тогу немало таких, для кого мир хлопотнее войны. Или,

по-твоему, так же обязаны подателю мира те, кто тратит мирное время на

пьянство, и блуд. и другие беспутства, которым надо положить конец даже

ценою войны? Неужели, ты полагаешь, мудрец до того несправедлив, что не

считает лично себя обязанным за благодеяние, оказанное всем? Я обязан и

солнцу, и луне - а они не для меня одного восходят; я благодарен году и

божеству, управляющему его временами, - хотя все это устроено не в мою

честь. (7) Только глупая жадность смертных различает владенье и

собственность и не считает своим принадлежащее всем. А мудрый считает

своим больше всего то, чем владеет сообща с человеческим родом. Ведь оно

не было бы общим, если бы каждый не имел своей доли, и как бы эта доля

ни была мала. каждый становится соучастником. (8) К тому же великие и

подлинные блага делятся не так. что на душу приходится лишь ничтожная

часть: нет. каждому достается все целиком. Из предназначенного к раздаче

люди уносят столько, сколько обещано на одного; угощение и даровое мясо

и все. что можно взять в руки. расходится по частям; а вот неделимые

блага - свобода, мир - целиком принадлежат и всем вместе, и каждому в

отдельности. (9) Мудрец помнит, благодаря кому пользуется их плодами,

благодаря кому общественная необходимость не призывает его к оружию, к

несению стражи, к охране стен и ко всем многочисленным военным трудам, -

и он благодарен своему кормчему. Тому и учит философия: быть благодарным

за благодеяния и платить за них благом; но порой сама признательность

служит платой.

(10) Значит, мудрый не станет отрицать, сколь многим он обязан тому,

чье управление и попечение даруют ему щедрый досуг, и право распоря-

жаться своим временем, и покой, не нарушаемый общественными обязанностя-

ми.

О Мелибей, мне бог даровал такие досуги, Ибо всегда для меня он будет

богом...

(11) Если говорящий так многим обязан за этот досуг, наивысший дар

которого - в том, что

Он и коровам моим пастись, как видишь, позволил, И самому мне играть,

что хочу, на сельской тростинке,1 -

то во сколько же оценить нам досуг, проводимый среди богов и нас са-

мих делающий богами?

(12) Так я утверждаю, Луцилий, и зову тебя к небесам кратчайшей доро-

гой. Секстий часто говорил: "Юпитер может не больше, чем муж добра". У

Юпитера есть много такого, что посылает он людям; но из двух мужей добра

не будет лучшим тот, который богаче, как из двух одинаково искусных в

обращении с кормилом не назовешь лучшим того, чей корабль больше и на-

ряднее. (13) Чем Юпитер превосходит добродетельного человека? Он добро-

детелен дольше. Мудрый ценит себя ничуть не ниже оттого, что его добро-

детелям отмерено недолгое поприще. Так из двух мудрецов умерший в ста-

рости не блаженнее того, чья добродетель была ограничена немногими года-

ми; так и бог берет над мудрецом верх не счастьем, а долгим веком. (14)

Не та добродетель больше, что жила дольше. Юпитер всем владеет, - но все

отдает другим во владение. И одним только правом пользуется он один -

быть подателем всего, чем пользуются люди. Мудрый с таким же презри-

тельным спокойствием видит все в чужих руках, как и сам Юпитер, и ценит

себя еще выше потому, что Юпитер не может всем этим пользоваться, а муд-

рец не хочет. (15) Поверим же Секстию, указывающему прекраснейший путь и

восклицающему:

"Так восходят до звезд! 2 Так, следуя за умеренностью; так, следуя за

воздержностью; так, следуя за храбростью!" - Боги не привередливы и не

завистливы; они пускают к себе и протягивают руку поднимающимся. (16) Ты

удивляешься, что человек идет к богам? Но и бог приходит к людям и даже

- чего уж больше? - входит в людей. Нет благомыслия без бога. В челове-

ческое тело заброшены божественные семена; если их примет добрый земле-

пашец, взойдет то, что посеяно, и урожай будет под стать семени, из ко-

торого возрос; а если дурной, - они умрут, как в бесплодной болотистой

почве, и взойдут сорняки вместо злаков. Будь здоров.

Письмо LXXIV

Сенека приветствует Луцилия!

(1) Твое письмо и обрадовало меня, и ободрило в моей вялости, и еще

разбудило мою память, теперь неповоротливую и ленивую. Неужели ты, мой

Луцилий, сомневаешься в том, что наилучшее средство достичь блаженной

жизни - это убежденье в одном: только то благо, что честно? Кто считает

благом нечто иное, переходит под власть фортуны и зависит от чужого про-

извола; а кто ограничил благо пределами честности, - у того счастье в

нем самом. (2) Одного печалит утрата детей, другого тревожат их болезни,

третьего мучит их позор или обида, им нанесенная. Того изводит любовь к

чужой жене, этого - к своей собственной; найдутся и такие, кого терзает

провал на выборах, и такие, кому сама почетная должность не дает покоя.

(3) Но самую многолюдную толпу несчастных из числа смертных составят те,

кого томит ожидание смерти, отовсюду угрожающей нам, ибо нет такого мес-

та, откуда бы она не могла явиться. Вот и выходит, что нам, словно на

вражеской земле, надо озираться во все стороны и на всякий шум поворачи-

вать голову. Если не отбросить этот страх, придется жить с трепещущим

сердцем. (4) Встретятся нам и сосланные и лишенные достояния, и те, кому

мало их богатств, - а это худший род бедности; встретятся и потерпевшие

крушение или подобие крушения - те ничего не ожидавшие и уверенные в бу-

дущем, кого либо гнев народа, либо зависть, злейшая пагуба лучших людей,

стали швырять, словно буря, как раз тогда и налетающая, когда пловцы до-

верятся ясной погоде, или поразили, словно внезапная молния, приводящая

в трепет всех вокруг. Ибо как в грозу всякий, кто стоял ближе к огню,

цепенеет наравне с задетым молнией, так и при всяком несущем беду наси-

лии одного поражает несчастье, остальных - страх, и возможность беды пе-

чалит их не меньше, чем потерпевшего - беда. (5) Чужие внезапные горести

тревожат душу всех свидетелей. Как птиц пугает звук пустой пращи, так мы

бежим прочь не только от удара, но и от шума.

Не может быть блаженным тот, кто поверил пустому мненью. Ведь нет

блаженства без неустрашимости, а жить среди опасений плохо. (6) Кто

больше всего предан случайному, тому не выпутаться из тревог: слишком

много поводов к ним он сам для себя создал. Кто хочет прийти в безопас-

ное место, тому одна дорога: презирать все внешнее и довольствоваться

тем, что честно. Ведь кто думает о добродетели, будто есть благо больше

нее и кроме нее, тот подставляет полу, чтобы поймать брошенную фортуной

подачку, и ждет в тревоге, что же она пошлет. (7) Нарисуй-ка в душе та-

кую картину: фортуна - устроительница игр - осыпает собравшихся смертных

почестями, богатствами, милостями; но кое-что пропадает, разорванное

расхватывающими руками, кое-что приходится делить с бесчестными сотова-

рищами, кое-что приносит великий ущерб тем, кому достается; часть оказы-

вается у тех, кому нет до этого дела, часть теряется, потому что расхва-

тывается слишком жадно, или пропадает на стороне, потому что уносится

слишком поспешно. И даже удачно хватавшему захваченное не принесет на-

долго радости. Так что всякий, кто благоразумней других, едва увидев,

как вносят подарки, убегает из театра, зная, до чего дорого обходятся

пустяки. Никто не сцепится с уходящим врукопашную, никто не ударит уда-

ляющегося: вся свалка - вокруг добычи. (8) Так же обстоит дело и со

всем, что с высоты швыряет нам фортуна. Мы, несчастные, бушуем, разрыва-

емся на части, жалеем, что рук только две, оглядываемся то в ту, то в

эту сторону. Нам кажется, что дары ее, раззадоривающие наши вожделенья,

раздаются слишком поздно и достаются немногим, хоть ждут их все. (9) Они

падают - мы готовы кинуться к ним; захватим что-нибудь и радуемся, что

других обманула пустая надежда; дешевая добыча часто стоит нам большой

неприятности или обманывает нас, оставив ни с чем. Так уйдем с этих игр,

уступим место хватающим! Пусть они зарятся на эти ненадежные блага, что-

бы вся их жизнь стала еще более ненадежной.

(10) Кто решил достичь блаженства, тот пусть помнит, что есть одно

только благо - честность. А если он видит и другие блага, значит, он

плохо думает о провидении, потому что с людьми справедливыми случается

много неприятностей и потому, что все, уделяемое нам от него, кратковеч-

но и ничтожно в сравнении с долговечностью всей вселенной. (11) Вот от

таких-то жалоб и получается, что мы оказываемся неблагодарными истолко-

вателями божественной воли. Мы сетуем, что все достается нам и не всег-

да, и помалу, и не наверняка, и ненадолго. Поэтому ни жить, ни умирать

мы не хотим: жизнь нам ненавистна, смерть страшна. Всякий наш замысел

шаток, и никакая удача не может нас насытить. А причина в том, что мы

еще не достигли неизмеримого и непревзойденного блага, на котором не мо-

жет не остановиться наше хотение, так как выше вершины нет ничего. -

(12) Ты спросишь, почему добродетель ни в чем не нуждается? - Она до-

вольствуется тем, что есть, не жаждет того, чего нет; если есть, сколько

нужно, ей не бывает мало. Откажись от этого суждения - и не останется ни

благочестия, ни верности. Ведь желающему быть и верным, и благочестивым

придется вытерпеть многое из того, что принято называть злом, и пожерт-

вовать многим из того, чему мы привержены как благу. (13) Погибнет му-

жество, которое в том и состоит, что мы должны рисковать собою; погибнет

благородство, которое только тогда и может возвыситься, когда с презре-

нием сочтет мелким все то, чего толпа желает как самого великого; погиб-

нет благодарность, которую никто не воздаст, если бояться труда, если

признавать что-нибудь более ценным, чем верность, и не стремиться к са-

мому лучшему.

(14) Но перейдем к другому. Либо благо - совсем не то, что так имену-

ется, либо человек счастливее бога: ведь того, что готово для нас, у бо-

га нет и в заводе; он чужд и похоти, и изысканности пиров, и богатств, и

всех этих приманок, завлекающих человека дешевыми наслаждениями. Значит,

либо придется поверить, что бог лишен благ, либо это как раз и доказыва-

ет, что все, чего лишен бог, не есть благо. (15) Прибавь еще одно: то,

что хочет прикинуться благом, отпущено животным щедрее, чем людям. Они и

прожорливее нас, и неутомимее в любви, и сил у них больше, и здоровье

более крепкое и стойкое; следовательно, они намного счастливее человека.

Да и живут они, не зная ни низости, ни козней, и наслаждаться они могут

больше и легче нас, не опасаясь ни стыда, ни раскаянья. (16) Так рассуди

же, можно ли назвать благом то, в чем человек превосходит бога. Высшее

благо мы должны хранить в душе; оно лишится всякой цены, если перейдет

из лучшей части нашего существа в худшую, если будут полагать его в

чувствах, которые у бессловесных животных деятельнее, чем у нас. Нельзя

думать, будто плоть - источник высшего нашего счастья. Те блага истин-

ные, которые даются разумом, они и прочны, и постоянны, и не могут ни

погибнуть, ни пойти на убыль. (17) Прочие же блага мнимые, имя у них то

же, что и у благ истинных, но свойств блага в них нет. Их следует имено-

вать "благополучными" или (лучше скажу на нашем языке) "предпочтительны-

ми" обстоятельствами и помнить, что они - наши слуги, а не части нас са-

мих; пусть они будут при нас, но нам нельзя забывать, что они вне нас.

Даже покуда они при нас, - причислять их надо к вещам второстепенным и

незначительным, которыми никто не должен кичиться. Есть ли что глупее,

чем гордиться собою по поводу того, к чему сам не приложил рук? (18)

Пусть благополучие к нам пришло, - но оно не срослось с нами, так что,

если его отнимут, можно потерять его без кровавых ран. Будем пользо-

ваться им, но не похваляться; да и пользоваться будем умеренно, словно

доверенным нам достоянием, которое придется вернуть. Неразумный, достиг-

ши благополучия, долго его не удержит: ведь счастье, если забыть о мере,

само себя душит. Кто поверил мимолетным благам, тот быстро их лишится; а

если и не лишится, будет ими раздавлен. Немногим удалось мягко сложить с

плеч бремя счастья; большинство падает вместе с тем, что их вознесло, и

гибнет под обломками рухнувших опор. (19) Потому-то и нужно благоразу-

мие, которое указывает меру и учит бережливости, между тем как невоз-

держность сама спешит разрушить собственное благополучие. Где нет меры,

там и срок короток, если только не наложит узды укротитель-разум. Свиде-

тельство этому - судьба многих городов, чья надменная власть пала в пол-

ном расцвете, потому что все накопленное добродетелью погубила неумерен-

ность. От таких превратностей и надобно защищаться. Нет стен, непобеди-

мых для фортуны; так возведем укрепления внутри себя! Если здесь все на-

дежно, человека можно осаждать, но нельзя взять приступом. - (20) Ты хо-

чешь знать, каковы эти укрепленья? - Что бы с тобой ни случилось, не вы-

ходи из себя; знай, что все направленное, на первый взгляд, к твоему

ущербу, служит сохранению вселенной, что в нем-то как раз и осуществля-

ется положенный миру кругооборот. Что угодно богу, то пусть будет угодно

и человеку; пусть он дивится в себе только тому, что смог стать непобе-

димым и научился попирать всякое зло, что благодаря разуму, сильнее ко-

торого нет ничего, подчинил себе превратности, боль и обиду. (21) Люби

разум - и эта любовь даст тебе оружие против жесточайших испытаний. Лю-

бовь к детенышу гонит зверя на рогатину, дикость и неразумный порыв де-

лают его неукротимым. Души юно шеи жажда славы полнит презрением к мечам

и огню; некоторых призрак и тень добродетели заставляют по своей воле

идти на смерть. Но куда более отважен и стоек в сравнении со всем этим

разум! И тем решительнее вырвется он из любых страхов и опасностей. -

(22) "Это не дело - отрицать всякое благо, кроме честности! Такие валы и

рвы не защитят и не укроют вас от ударов фортуны! Вы сами признаете, что

к числу благ относятся и преданность детей, и добрые нравы сограждан, и

любовь родителей. На грозящие им опасности вы не можете смотреть спокой-

но: вас не оставят равнодушными смерть детей, сограждане в осаде, роди-

тели в рабстве". - (23) Я изложу сперва то, что обычно отвечают на такие

возражения в нашу защиту, а потом и то, что, по-моему, следовало бы еще

ответить. Одно дело - когда то, чего мы лишаемся, оставляет взамен

что-нибудь неприятное: так крепкое здоровье, если его испортить, превра-

щается в болезненность, острое зрение, притупившись, делает нас слепыми;

а когда подсечены колени, мы не только теряем проворство, но и делаемся

бессильны. Другое дело - все то, что перечислено раньше: тут нам такая

опасность не грозит. Почему? Если я потеряю благородного друга, мне не

придется взамен страдать от коварства; если я похороню добрых детей, их

места не займут бесчестные. (24) И потом - теряем мы не друзей, не де-

тей, но их тела. Человек добра погибает не иначе, как ставши дурным; а

этого не допускает природа, потому что и добродетель, и всякое ее творе-

ние не знают порчи. И еще, пусть погибли друзья, погибли любимые дети, в

которых исполнились молитвы отца, - есть нечто, способное заполнить пус-

тоту утраты. - Ты спросишь, что это? - То самое, что сделало их достой-

ными: добродетель. (25) Она не допускает ни пяди пустоты, занимает всю

душу, не дает тосковать; ее одной нам довольно, ибо она - суть и начало

всех благ. Задерживают ли проточную воду, утекает ли она - разве это

важно, если цел ее источник? Ведь если один потерял детей, другой нет,

ты не скажешь, будто в жизни второго больше справедливости или больше

порядка, больше разумности, больше честности - словом, будто она лучше?

Мы не становимся мудрее оттого, что друзей у нас множество, или глупее

оттого, что их теряем; а значит, не становимся ни блаженнее, ни несчаст-

нее. Покуда цела добродетель, ты не почувствуешь никакой утраты.

- (26) "Что же, разве не блаженнее окруженный толпою друзей и детей?"

- Чем он блаженнее? Ведь высшее благо не знает ни ущерба, ни прироста;

оно всегда в одних пределах, как бы ни вела себя фортуна. Отпущена ли

человеку долгая старость или он скончается, не дожив до старости, - хоть

век будет различен, мера высшего блага не изменится. (27) Начертишь ли

ты больший или меньший круг, - это скажется лишь на его площади, а не на

его форме; и пусть один круг останется надолго, другой ты, едва очертив

на песке, тут же сотрешь - форма обоих будет одна. Все, что правильно,

оценивается не по величине, не по числу, не по времени; его нельзя ни

расширить, ни сжать. Сокращай как хочешь честно прожитую жизнь, сведи ее

от столетия к одному дню - она не станет менее честной. (28) Иногда доб-

родетель распространяется вширь, - пра вит царствами, городами, провин-

циями, законодательствует, щедра на услуги детям и близким; иногда стес-

нена узкими пределами бедности, изгнанья, одиночества; но она не стано-

вится меньше, сведенная с вершин в частную жизнь, из царских чертогов -

в низкую хижину, (29) лишенная обширных прав в государстве и запертая в

одном доме, в тесном углу. Она не теряет величия, когда уходит в себя,

отовсюду изгнанная, потому что вопреки всему велик и несгибаем ее дух,

совершенна мудрость, непреклонна справедливость. А значит, не теряет она

и блаженства, которое все заключено в одной только душе, и остается ог-

ромным, непоколебимым и безмятежным, чего нельзя достичь без знания всех

дел божеских и человеческих.

(30) А теперь о том, что, как было сказано, хотел бы ответить я. Муд-

рого не удручает утрата детей или друзей: он с тем же спокойствием пере-

носит их смерть, с каким ждет своей, и как своей смерти он не боится,

так о смерти близких не горюет. Добродетель сильна последовательностью:

все ее дела согласны и созвучны с нею, но это созвучие гибнет, если

дух,. которому надлежит быть высоким, угнетен тоской или скорбью. Всякий

трепет и тревога, и леность в любом деянии несовместимы с честностью.

Ибо честность спокойна и неустрашима, она всегда налегке, всегда нагото-

ве. - (31) "Что же, мудрецу не знакомо даже подобие волнения? Не поблед-

неет он, не изменится в лице, не похолодеют у него руки? Не почувствует

он ничего из того, что происходит с нами не по велению души, а безотчет-

но, под внезапным действием самой природы?" - Почувствует, конечно. Но

останется при своем убеждении, что все это - еще не зло и здоровому духу

ради этого поникать не пристало. Все, что нужно сделать, он сделает сме-

ло и быстро. (32) Кто не согласится, что это свойства глупцов - делать

всякое дело вяло и неохотно, посылать тело в один конец, душу - в другой

и рваться во все стороны сразу? Чем глупость кичится, за что любуется

собою, за то как раз ее и презирают; и даже то, чем хвалится, она делает

неохотно. А если она боится какого-нибудь несчастья, то в ожидании его

страдает так, словно оно уже пришло, и боязнь приносит ей все муки, ко-

торых она страшится. (33) Как у слабых здоровьем недугу предшествуют не-

кие признаки - вялость всех мышц" и беспричинная усталость, и зевота, и

пробегающий по телу озноб, - так и слабый дух содрогается задолго до то-

го, как обрушатся несчастья: он предвосхищает их и падает раньше време-

ни. Но есть ли что безумнее, чем мучиться от страха перед будущим и

вместо того, чтобы сохранить силы для пытки, призывать и приближать к

себе те беды, (34) которые, если уж нельзя их прогнать, лучше оттянуть?

Ты хочешь убедиться, что никто не должен страдать от предстоящего? Пусть

кто-нибудь услышит, что через пятьдесят лет его ждет мучительная казнь,

- ведь он и не взволнуется, если не перескочит через весь этот промежу-

ток и сам себя не потопит в том горе, которое будет век спустя. То же

самое, когда души, которые наслаждаются своей болезнью и сами ищут пово-

дов для скорби, печалятся из-за того, что давно прошло и забыто. Что ми-

нуло, что настанет, этого сейчас нет, и мы ни того, ни другого не

чувствуем. А больно только тогда, когда чувствуешь. Будь здоров.

Письмо LXXV

Сенека приветствует Луцилия!

(1) Ты пеняешь мне за то, что письма мои не так тщательно написаны.

Но кто же говорит тщательно, кроме тех, кто хочет говорить напыщенно?

Какой была бы моя речь, если бы мы вместе сидели или гуляли, - такими же

необработанными и непринужденными пусть будут и мои письма, в которых я

не хочу никакой изысканности, никакой нарочитости. (2) Будь это возмож-

но, я предпочел бы без слов прямо показать тебе все, что я чувствую. Да-

же и споря, я бы не топал ногою, не указывал бы рукой, не повышал бы го-

лоса, - все это я бы оставил ораторам, довольствуясь тем, что донес бы

до тебя свои чувства, не приукрасив их и не унизив. (3) Одно только я

хочу тебе доказать: что я говорю, то и чувствую, и не только чувствую,

но и люблю. Детей целуют иначе, чем любовницу; но и в такой ласке, чис-

той и скромной, ясно видно чувство.

Нет, я, право же, не хочу, чтобы сказанное о таких важных вещах было

постным и сухим; философия не отвергает дарованья, не нужно только слиш-

ком уж трудиться над словом. (4) Пусть будет нашей высшей целью одно:

говорить, как чувствуем, и жить, как говорим. Тот исполнил свое обеща-

ние, кто одинаков, слушаешь ли ты его, или смотришь. (5) Мы увидим, ка-

ков он, велик ли он, если только он един. Пусть наши слова приносят не

удовольствие, а пользу. А если украшения красноречия даются без хлопот,

если они под рукой и стоят немного, - пусть будут и они, но лишь со-

путствуя вещам более прекрасным. Пусть красноречие прежде показывает их,

чем себя. Все прочие науки совершенствуют дарованье, здесь же дело идет

о душе. (6) Больной ищет не того врача, что красно говорит '. А кто

встретит такого, что и лечить умеет, и изящно рассуждает о необходимых

средствах лечения, тот, конечно, будет доволен. Но и напав на врача, к

тому же еще красноречивого, не с чем себя поздравлять: это все равно,

как если опытный кормчий окажется красавцем. (7) Зачем ты щекочешь мне

уши? Зачем развлекаешь меня? Не в этом дело! Меня нужно прижигать, ре-

зать, отлучить от пищи! Для этого тебя позвали. Ты должен лечить болезнь

тяжелую, застарелую, заразившую многих. Работы у тебя столько же,

сколько у врача в пору поветрия. Ты хлопочешь о словах? Радуйся и тому,

что предмет тебе по плечу! Когда ты успеешь так много выучить? Когда ус-

воишь выученное так прочно, что оно уже не уйдет от тебя? Когда испыта-

ешь его? Ведь тут, не в пример прочему, мало запомнить: нужно все испро-

бовать в деле! Блажен не тот, кто знает, а кто делает.

- (8) "Что же выходит? Ниже него нет ступенек? Сразу же за мудрецом -

пропасть?" - Нет, по-моему. Те, что идут к мудрости, остаются в числе

неразумных, но далеко от них оторвались; да и между самими идущими раз-

рывы велики. Они, по мненью некоторых, разделяются на три разряда. (9)

Первый - это те, кто еще не овладел мудростью, но подошел к ней вплот-

ную. Однако то, что близко, все же вне нас. - Ты спросишь, кто они та-

кие? - Они расстались со всеми пороками и страстями; они выучили все,

что надо было постичь; но их надежность еще не испытана, приобретенным

благом они еще не пользуются. Правда, они уже не могут скатиться туда,

откуда бежали, - с того места, куда они добрались, сползти назад нельзя;

но им самим это еще невдомек, они, как я писал в одном письме , не зна-

ют, что знают нечто. Иногда им удается воспользоваться своим благом, но

не удостовериться в нем. (10) Некоторые так определяют разряд, о котором

у нас речь: от болезней духа они уже ушли, от страстей - нет и стоят все

еще на скользком месте, потому что вне опасности - -только те, кто сов-

сем избавился от злонравия; а избавляются от него, только когда его мес-

то заступит мудрость.

(11) О том, какая разница между болезнью души и страстью, я говорил

уже не раз, теперь только напомню. Болезни - это пороки застарелые и

упорные, вроде скупости или непомерного честолюбия; они, однажды овладев

душой3, тесно срастаются с ней и становятся ее постоянным злом. Короче

говоря, болезнь есть извращенное, но упорное суждение, - например, что

нужно изо всех сил добиваться того, чего стоит добиваться лишь без траты

сил; или, если угодно, можно определить и так: это - чрезмерное стремле-

ние к вещам, стремиться к которым стоит лишь немного или вовсе не стоит;

или еще: это значит дорого ценить то, что ценится дешево или вовсе не

ценится. (12) Страсти же - это душевные порывы, предосудительные, вне-

запные и безудержные; от них, если они часты и запущены, начинаются бо-

лезни: так насморк, который не стал постоянным, переходит в кашель, а

непрерывный и застарелый вызывает чахотку. Выходит, те, что продвинулись

дальше других, недоступны для болезней; а страсти обуревают и тех, кто

близок к совершенству.

(13) Второй разряд - это те, кто избавился от наибольших зол души и

от страстей, но так, что безопасность ненадежна: они еще могут скатиться

к прежнему. (14) Третий - это те, кто изжил множество тяжких пороков, но

не все: скупость они прогнали, а гнев еще чувствуют; похоть их не будо-

ражит, а честолюбие одолевает; желаний у них нет, а страх остался, или

страху перед одним они стойко противятся, страху перед другим - уступа-

ют, например, смерть презирают, боли пугаются.

(15) Поразмыслим-ка немного о сказанном. Не так-то плохо обстоит с

нами дело, если нас можно причислить к последнему разряду. Чтобы занять

вторую ступень, нужны счастливые природные задатки, нужно великое и неп-

рестанное усердие в ученых занятиях, - так что и третий разбор презирать

не следует. Подумай, сколько вокруг тебя зла; взгляни, - нет такого не-

честья, которому нельзя сыскать примера; гнусность заходит с каждым днем

все дальше, безобразия творятся и в государстве, и в каждом доме; и ты

поймешь, что мы многого достигли, не значась в числе худших. - (16) Ты

скажешь: "А я надеюсь, что смогу войти и в более высокий разряд". - Это-

го я скорее желаю нам обоим, чем обещаю. Мы ведь заняты; мы спешим к

добродетели, опутанные пороками; стыдно сказать, мы чтим честность в

свободное время. А какая награда нас ждет, если мы разом покончим со

всеми делами, со всем этим цепким злом! Ни желанья, ни боязнь нас не

коснутся. (17) Не волнуемые страхами, не развращаемые наслаждениями, мы

не будем пугаться ни смерти, ни богов, зная, что и смерть - не зло и бо-

ги - не злы. Все, что нам вредит, так же беспомощно, как те, кому оно

вредит. Все лучшее лишено зловредной силы. (18) Если мы выберемся из

этой грязи на высокие вершины, нас ждет спокойствие духа и, по избавле-

нии от всех заблуждений, полная свобода. - Ты спросишь, в чем она? - В

том, чтобы не бояться ни людей, ни богов; чтобы не желать ни постыдного,

ни лишнего; чтобы стать полновластным повелителем самого себя. А принад-

лежать самому себе - неоценимое благо. Будь здоров.

Письмо LXXVI

Сенека приветствует Луцилия!

(1) Ты грозишься стать мне врагом, если не будешь знать, что я делаю

каждый день. Вот видишь, как все между нами просто: я и об этом сообщу

тебе. Я слушаю философа1; уже пятый день, как я хожу к нему на уроки и с

восьми часов2 слушаю его рассуждения. - Ты скажешь: "Нашел время! В тво-

ем-то возрасте". - А при чем тут возраст? Разве не величайшая глупость -

не учиться потому, что прежде долго не учился? - (2) "Что ж, и мне зани-

маться тем же, чем щеголи и юнцы?" - Не так-то плохи мои дела, если из

всех моих занятий только это негоже для старости! В такую школу можно

прийти в любом возрасте. - "Так мы состарились затем, чтобы идти вслед

за юнцами?" - Я, старик, отправлюсь в театр, велю нести себя в цирк, не

пропущу ни одной пары бойцов - и постыжусь заглянуть к философу? (3)

Учись, покуда чего не знаешь, а если верить пословице, так и "век живи,

век учись". И ни к чему другому не приложимо это правило лучше: век живи

- век учись тому, как следует жить. Я же и учу там кое-чему. - Ты спро-

сишь, чему? - Тому, что и старику надо учиться. (4) Всякий раз, как я

вхожу на урок, мне стыдно за весь род человеческий. Ты знаешь, дорога

тех, кто направляется в дом Метронакта, проходит у самого неаполитанско-

го театра. Там битком набито, и все с жаром рассуждают, какой пифавлет3

хорош; греческий флейтист и глашатай собирают множество народу, а там,

где изучают, что есть муж добра, и учат, как стать мужем добра, сидят

считанные слушатели, да и те, на взгляд большинства, занимаются пустым

делом, так что именуют их дураками и лентяями. Что ж, пусть посмеются и

надо мною: брань невежд нужно выслушивать равнодушно, и тот, кто стре-

мится к честности, должен презирать презирающих его.

(5) Поспеши-ка, Луцилий, чтобы не случилось с тобою того же, что и со

мной, и не пришлось тебе учиться в старости; спеши тем более, что ты

взялся учиться тому, чему в старости едва ли обучишься. - Ты спро сишь:

"Намного ли я преуспею?" - Настолько, насколько приложишь силы. (6) Чего

ты ждешь? Знание никому не достается случайно. Деньги придут сами собой;

почести тебе предложат; милостями тебя осыплют, в сан возведут. Но доб-

родетель с неба не свалится; ее не познать ценою малых стараний и нич-

тожного труда. А потрудиться ради нее стоит: ведь ты разом получишь все

блага. Благо только то, что честно, а в том, что одобряет молва, не най-

ти ничего истинного, ничего непреложного.

(7) Почему только то благо, что честно, я тебе объясню: ведь, по тво-

ему мнению, я немного достиг предыдущим письмом, где было больше похвал

честности, чем доказательств. Перескажу кратко то, что говорил там. (8)

Каждой вещи придает цену присущее ей благо. О лозе мы судим по урожаю

гроздьев и вкусу вина; об олене - по быстроте ног. Ты спросишь, крепок

ли у вьючных животных хребет, потому что они ведь на то и нужны, чтобы

носить тяжести. В собаке первое дело - чутье, если она должна выслежи-

вать дичь, резвость, если она должна дичь преследовать, смелость, если

нужно нападать и кусаться. В каждом должно быть наилучшим то, для чего

он родится и по чему ценится.

(9) А что лучшее в человеке? Разум, который его выделяет среди живот-

ных и приближает к богам. Значит, совершенный разум есть благо, присущее

именно человеку, ибо все прочие он делит с животными. Человек силен? И

львы тоже! Он красив? И павлины красивы! Он проворен? И лошади проворны.

Я уж не говорю, что всем этим он уступает животным. И я спрашиваю не о

том, что в нем самое большое, а о том, что присуще именно ему. У него

есть тело? Есть оно и у дерева. Он может двигаться и произвольно направ-

лять движенья? Но так же и звери, и черви! У него есть голос? Но у собак

голос звонче, у орлов - пронзительней, у быков - гуще, у соловьев - при-

ятней и подвижней. -

(10) Что же присуще именно человеку? Разум! Если он прям и соверше-

нен, его довольно для счастья человека. Стало быть, если всякая вещь,

усовершенствовав присущее ей благо, становится достойной похвал и дости-

гает своей природной цели, то и человек, чье присущее благо есть разум,

в той мере заслуживает похвалы и приближается к своей природной цели, в

какой его усовершенствует. Этот совершенный разум носит имя добродетели,

и он же есть честность. (11) Она-то и есть единственное благо в челове-

ке, потому что единственно она и присуща только человеку; мы же теперь

исследуем, не что есть благо, а какое благо присуще человеку. Если чело-

веку присуще не что иное, как разум, то он - единственное благо челове-

ка, его и надо положить на весы против всего прочего. Кто дурной чело-

век, тот, я думаю, не получит одобрения, кто человек добра, того, я ду-

маю, одобрят; значит, главное и единственное в человеке - то, за что его

одобряют или не одобряют.

- (12) Ты не сомневаешься, что это благо, но сомневаешься, единствен-

ное ли благо. - Если тот, у кого все есть - и здоровье, и богатство, и

множество изображений предков, и толпа в прихожей, - признан человеком

дурным, ты его не одобришь. А если тот, у кого нет ничего из перечислен-

ного - ни денег, ни толпы клиентов, ни знатности, ни череды прадедов и

пращуров, признан человеком добра, ты его тоже одобришь. Значит, это и

есть единственное благо человека: кто обладает им, тот, даже лишенный

всего остального, заслуживает похвалы; кто не обладает им, даже когда он

наделен всем остальным в изобилии, того осуждают и отвергают. (13) С

людьми дело обстоит так же, как с вещами. Хорошим называют не тот ко-

рабль, который раскрашен драгоценными красками, у которого нос окован

золотом или серебром, а бог-покровитель изваян из слоновой кости, и не

тот, что глубоко сидит под тяжестью казны и царских богатств, но тот,

который устойчив, надежен, сбит так прочно, что швы не пропускают воду,

а стенки выдерживают любой натиск волн, послушен рулю, быстроходен и не

чувствителен к ветру. (14) Ты назовешь меч хорошим не за то, что у него

золоченая перевязь или ножны украшены самоцветами, а за то, что лезвие

его отточено для рубки и острие пробивает любые доспехи. Про линейку

спрашивают не о том, красива ли она, а о том, пряма ли. Всякую вещь хва-

лят за то, ради чего ее берут и что ей присуще. (15) Значит, и в челове-

ке не то важно, сколько он пашет, и сколько отдает в рост, и сколько лю-

дей приходит к нему на поклон, и сколько стоит его ложе или блестящая

чаша, из которой он пьет. Стал ли он человеком добра, - вот что важно. А

таким он будет, если ум его ясен, прям и согласен с волей природы. (16)

Такой ум и зовется добродетелью или же честностью, он и есть единствен-

ное благо человека. Ведь коль скоро лишь разум совершенствует человека и

лишь совершенный разум делает его блаженным, значит единственным благом

человека и будет то, что дает ему блаженство.

Мы говорим, что благо - также и все, исходящее от добродетели и ей

причастное, то есть все добродетельные дела. Но она как раз потому есть

единственное благо, что без нее блага нет. (17) Если все благо у нас в

душе, значит, то, что ее укрепляет, возвышает, обогащает, и есть благо;

а сильнее, возвышеннее и богаче делает душу добродетель. Все остальное,

распаляя наши желания, угнетает и ослабляет душу, и хотя по видимости

поднимает ее, на деле только надмевает и морочит всяческой суетою. Зна-

чит, благо только то, что делает душу лучше. (18) Все дела в нашей жизни

определяются оглядкой на то, что честно и что постыдно; по этому призна-

ку и судят, что нужно и чего нельзя. А как, я скажу сейчас. Муж добра,

если сочтет, что должен действовать по чести, сделает так, несмотря на

трудность, сделает, несмотря на убыточность, сделает, несмотря на опас-

ность; и наоборот, ничего постыдного он не сделает, сколько бы оно ни

сулило денег, наслаждений, могущества. От честного его ничем не отпуг-

нешь, на постыдное ничем не соблазнишь. (19) Значит, если он любой ценой

будет стремиться к честному, любой ценой избегать постыдного, во всяком

деле смотреть лишь на то и на другое, то нет блага, кроме честного, нет

зла, кроме постыдного; если одна добродетель не знает ни порчи, ни оста-

новки, ни перемены, то добродетель - единственное благо, и с ней не мо-

жет случиться ничего такого, от чего бы она перестала быть благом, опас-

ность измениться ей не грозит. Глупости удается вскарабкаться до мудрос-

ти, мудрость же не может упасть до глупости. (20) Я, если ты помнишь,

говорил, что нередко люди в безотчетном порыве попирают все то, чего

толпа желает или страшится. Нашелся такой, что возложил руку на огонь,

кто не перестал смеяться под пыткой, кто, хороня детей, не пролил слез,

кто бестрепетно бросился навстречу смерти, когда этого потребовали лю-

бовь, гнев, желанье, опасность. Но если на это способна душа, ставшая

упорной лишь на миг, от возбужденья, то не больше ли может сделать доб-

родетель, чья сила не рождена порывом, не внезапна, но неизменна, чья

крепость постоянна? (21) Следовательно, то, что иногда презирают

действующие безотчетно и всегда - мудрые, не есть ни благо, ни зло. А

единственное благо - это добродетель, которая гордо проходит между бла-

госклонной и враждебной фортуной, презирая обеих.

(22) Если ты усвоишь мнение, будто есть блага помимо честности, то

добродетель непременно понесет урон: ведь ее нельзя достичь, если смот-

реть на что-нибудь помимо нее. Кто так делает, тот противится и разуму,

источнику добродетели, и также истине, которой нет без разума; а мнение,

противное истине, ложно. (23) Ты согласишься, что человек добра не может

не быть благочестив перед богами, а значит, что бы с ним ни произошло,

он перенесет это спокойно, ибо знает, что случилось оно по божественному

закону, по которому все совершается в мире. Кто так делает, - признает

благом только то, что честно; а в нем заключено все - и долг повино-

ваться богам, и способность не горячиться при внезапных переменах и не

оплакивать свою участь, но терпеливо принимать рок и подчиняться его ве-

леньям. (24) Если есть блага, кроме честного, то с нами неразлучна будет

жажда жизни и всего, что делает жизнь удобней, а это жадность нестерпи-

мая, бесконечная, беспокойная. Значит, единственное благо - честность,

ибо тут есть мера.

(25) Мы сказали, что жизнь у людей счастливее, чем у богов, если те

вещи, которых у богов нет в заводе, - деньги, например, или почести, -

суть блага. Вспомни также, что души, если они остаются, отделившись от

тел, ожидает удел более счастливый, чем был в пору пребыванья их в теле.

Но если блага - все то, что идет на потребу телу, то душам, получившим

свободу, хуже, а ведь нельзя поверить, будто вольные и рассеянные во

вселенной, они не так счастливы, как запертые и осажденные. (26) Кроме

того, я говорил так: если все, что достается человеку наравне с бессло-

весными животными, благо, значит, и бессловесные животные будут жить в

блаженстве, - а этого никак не может быть. Ради честности все нужно вы-

терпеть; а будь еще какое-нибудь благо, кроме честного, нужды в этом не

было бы.

Об этом я писал пространнее в предыдущем письме, а сейчас бегло пе-

ресказал все в сжатом виде. (27) Однако такое мнение никогда не покажет-

ся тебе истинным, если ты сам не возвысишься духом и не спросишь самого

себя: если вдруг потребуется умереть за отчизну и купить спасенье всех

граждан ценой собственной жизни, разве не склонил бы я голову под меч не

только безропотно, но и охотно? Если ты готов на это, значит, другого

блага нет: ведь ради обладания им ты от всего отступился. Видишь, какова

сила честности! За родину ты отдал бы жизнь даже в тот самый миг, как

узнал бы, что это нужно сделать. (28) Радость от прекрасного поступка мы

успеваем иногда вкусить за ничтожно короткий срок, и хотя плод совершен-

ного подвига не достается умершему, непричастному делам человеческим,

нам отрадно само созерцание предстоящего подвига, и человек храбрый и

справедливый, видя перед собою все, за что платит он жизнью и отдает ду-

шу: свободу отчизны, общее спасение, - испытывает высочайшее наслажденье

и радуется опасности. (29) Но и тот, у кого отнята даже последняя вели-

кая радость, доставляемая помыслами о подвиге, ринется на смерть без

промедленья, довольный тем, что поступает по долгу и справедливости.

Представь ему все доводы, отнимающие мужество. Скажи: "Твой поступок

ожидает быстрое забвение, и граждане будут судить о тебе неблагосклон-

но". А он ответит: "Это все не имеет касательства к моему подвигу, я же

созерцаю только его и знаю, что поступлю честно; вот я и иду, куда ведет

и призывает честность".

(30) Значит, она и есть единственное благо, коль скоро это чувствует

не только совершенный, но и просто благородный по врожденным задаткам

дух. Все остальное летуче и изменчиво, им нельзя владеть без тревоги.

Даже если все дары милостивой фортуны достались одному, они тяжело обре-

меняют владельца и гнетут его, да и раздавить могут. (31) Ни один, кого

ты видишь в пурпуре, нс счастливее тех, кому разыгрываемая на подмостках

драма вручала жезл и царское облаченье; пусть перед глазами народа высо-

ко шествуют они на своих котурнах, - удалившись, они тотчас разуваются и

вновь делаются обычного роста. Никто из тех, кого возвысили богатство и

почести, не бывает велик. А почему он кажется великим? Ты мерить его

вместе с подставкой. Карлик не бывает велик, пусть хоть стоит на горе;

колосс сохранит свою величину, поставь его хоть в яму. (32) Это заблуж-

денье - наш общий недуг; потому-то мы и обманываемся, что ценим человека

не таким, как он есть, а с добавленьем всего, чем он украшен. Если хо-

чешь знать истинную цену человека и понять, каков он, взгляни на него,

когда он гол. Пусть сбросит с себя и наследственное достоянье, и почес-

ти, и все обманчивые прикрасы фортуны; пусть сбросит саму плоть: смотри

на его душу, - какова она и велика ли своим или заемным величием. (33)

Если он увидит блеск мечей и не опустит глаз, если знает, что нет ника-

кой разницы, вылетит ли его душа из уст, или из перерезанного горла, -

зови его блаженным. Либо если ему объявят о предстоящих телесных муках,

посланных случаем или несправедливостью власть имущего, а он спокойно

услышит и о цепях, и об изгнании, и обо всем, что попусту пугает челове-

ческий дух, и скажет:

"Я не вижу нежданных и новых

Бед и трудов впереди: их лицо привычно мне, дева!

Знал и прежде о них, и в душе их все одолел я.4

Ты возвещаешь мне сегодня, а я возвещал себе это всегда и, будучи че-

ловеком, готовился к человеческому уделу". (34) Удар предвиденного нес-

частья не так жесток. А глупцам, доверяющим фортуне, всякий пово рот

обстоятельств кажется нежданным и новым, и немалая доля несчастья для

невежд - в его новизне. Знай же, что пережитые в мыслях тяготы благодаря

привычке переносятся мужественнее. (35) Потому-то мудрец привыкает к бу-

дущим бедам, и то, что другие облегчают себе долготерпеньем, он облегча-

ет долгим размышленьем. Мы слышим иногда от невежд такие слова: "Знал ли

я, что меня ждет такое?"5 - Мудрец знает, что его ждет все; что бы ни

случилось, он говорит: "Я знал". Будь здоров.

Письмо LXXVII

Сенека приветствует Луцилия!

(1) Сегодня неожиданно показались в виду александрийские корабли, ко-

торые обычно высылаются вперед, чтобы возвестить скорый приход идущего

вслед флота 1. Именуются они "посыльными". Их появленье радует всю Кам-

панию: на молу в Путеолах стоит толпа и среди всей толпы кораблей разли-

чает по парусной оснастке суда из Александрии: им одним разрешено подни-

мать малый парус, который остальные распускают только в открытом море.

(2) Ничто так не ускоряет ход корабля, как верхняя часть паруса; она-то

и толкает его всего сильнее. Поэтому, едва ветер крепчает и становится

больше, чем нужно, рею приспускают: ведь по низу он дует слабее. Как

только суда зайдут за Капрею и тот мыс2,

Где Паллада глядит со своей скалистой вершины,

все они поневоле должны довольствоваться одним парусом, - кроме алек-

сандрийских, которые и приметны благодаря малому парусу.

(3) Эта беготня спешащих на берег доставила мне, ленивцу, большое

удовольствие, потому что я должен был получить письма от своих, но не

спешил узнать, какие новости о моих делах они принесут. Уже давно нет

для меня ни убытка, ни прибыли. Даже не будь я стариком, мне следовало

бы думать так, а теперь и подавно: ведь какую бы малость я ни имел, де-

нег на дорогу у меня остается больше, чем самой дороги, - особенно с тех

пор, как я вступил на такой путь, по которому нет необходимости пройти

до конца. (4) Нельзя считать путешествие совершенным, если ты остановил-

ся на полпути и не доехал до места; а жизнь не бывает несовершенной, ес-

ли прожита честно. Где бы ты ни прервал ее, она вся позади, лишь бы хо-

рошо ее прервать. А прерывать ее часто приходится и не по столь уж важ-

ным причинам, так как и то, что нас держит, не так уж важно.

(5) Туллий Марцеллин, которого ты хорошо знал, провел молодость спо-

койно, но быстро состарился и, заболев недугом хоть и не смертельным, но

долгим, тяжким и многого требующим от больного, начал раздумывать о

смерти. Он созвал множество друзей; одни, по робости, убеждали его в том

же, в чем убеждали бы и себя, другие - льстивые и угодливые - давали та-

кой совет, какой, казалось им, будет по душе сомневающемуся. (6) Только

наш друг-стоик3, человек незаурядный и - говорю ему в похвалу те слова,

которых он заслуживает, - мужественный и решительный, указал наилучший,

на мой взгляд, выход. Он сказал: "Перестань-ка, Марцеллин, мучиться так,

словно обдумываешь очень важное дело! Жить - дело не такое уж важное;

живут и все твои рабы, и животные; важнее умереть честно, мудро и храб-

ро. Подумай, как давно занимаешься ты все одним и тем же: еда, сон, лю-

бовь - в этом кругу ты и вертишься. Желать смерти может не только мудрый

и храбрый либо несчастный, но и пресыщенный". (7) Марцеллину нужен был,

однако, не совет, а помощь: рабы не хотели ему повиноваться. Тогда наш

друг прежде всего избавил их от страха, указав, что челяди грозит нака-

зание, только когда неясно, была ли смерть хозяина добровольной, а иначе

так же дурно удерживать господина, как и убивать его. (8)