Часть 8.

Потом он и са-

мому Марцеллину напомнил, что человечность требует, - так же как после

ужина мы раздаем остатки стоящим вокруг стола, - уделить хоть что-ни-

будь, когда жизнь окончена, тем, кто всю жизнь был нам слугою. Марцеллин

был мягок душою и щедр, даже когда дело касалось его добра; он роздал

плачущим рабам по небольшой толике денег и к тому же утешил их. (9) Ему

не понадобилось ни железа, ни крови: три дня он воздерживался от пищи,

приказав в спальне повесить полог. Потом принесли ванну, в которой он

долго лежал, и покуда в нее подливали горячую воду, медленно впадал в

изнеможенье, - по собственным словам, не без некоторого удовольствия,

какое обычно испытывают, постепенно теряя силы; оно знакомо нам, час-

тенько теряющим сознанье.

(10) Я отступил от предмета ради рассказа, который будет тебе по ду-

ше, - ведь ты узнаешь из него, что кончина твоего друга была не тяжкой и

не жалкой. Хоть он и сам избрал смерть, но отошел легко, словно выс-

кользнул из жизни. Но рассказ мой был и не без пользы: нередко сама не-

избежность требует таких примеров. Часто мы должны умереть - и не хотим

умирать, умираем - и не хотим умирать. (11) Нет такого невежды, кто не

знал бы, что в конце концов умереть придется; но стоит смерти прибли-

зиться, он отлынивает, дрожит и плачет. Разве не счел бы ты глупцом из

глупцов человека, слезно жалующегося на то, что он еще не жил тысячу лет

назад? Не менее глуп и жалующийся на то, что через тысячу лет уже не бу-

дет жить. Ведь это одно и то же: тебя не будет, как не было раньше. Вре-

мя и до нас, и после нас не наше. (12) Ты заброшен в одну точку; растя-

гивай ее, - но до каких пор? Что ты жалуешься? Чего хочешь? Ты даром

тратишь силы!

И не надейся мольбой изменить решенья всевышних! 4

Они тверды и неизменны, и направляет их великая и вечная необходи-

мость. Ты пойдешь туда же, куда идет все. Что тут нового для тебя? Под

властью этого закона ты родился! То же случилось и с твоим отцом, и с

матерью, и с предками, и со всеми, кто был до тебя, и со всеми, кто бу-

дет после. Непобедимая и никакой-силой не изменяемая че реда связывает и

влечет всех. (13) Какая толпа умерших шла впереди тебя, какая толпа пой-

дет следом! Сколько их будет твоими спутниками! Я думаю, ты стал бы

храбрее, вспомнив о многих тысячах твоих товарищей по смерти. Но ведь

многие тысячи людей и животных испускают дух от бессчетных причин в тот

самый миг, когда ты не решаешься умереть. Неужто ты не думал, что ког-

да-нибудь придешь туда, куда шел все время? Нет пути, который бы не кон-

чился.

(14) А теперь, по-твоему, я должен привести тебе в пример великих лю-

дей? Нет, я приведу ребенка. Жива память о том спартанце, еще мальчике,

который, оказавшись в плену, кричал на своем дорийском наречии: "Я не

раб!" - и подтвердил эти слова делом. Едва ему приказали выполнить уни-

зительную рабскую работу - унести непристойный горшок, - как он разбил

себе голову об стену. (15) Вот как близко от нас свобода. И при этом лю-

ди рабствуют! Разве ты не предпочел бы, чтобы твой сын погиб, а не ста-

рился в праздности? Есть ли причина тревожиться, если и дети могут му-

жественно умереть? Думай сколько хочешь, что не желаешь идти вслед, -

все равно тебя поведут. Так возьми в свои руки то, что сейчас в чужой

власти! Или тебе недоступна отвага того мальчика, не под силу сказать:

"Я не раб"? Несчастный, ты раб людей, раб вещей, раб жизни. Ибо жизнь,

если нет мужества умереть, - это рабство.

(16) Есть ли ради чего ждать? Все наслаждения, которые тебя удержива-

ют и не пускают, ты уже перепробовал, ни одно для тебя не ново, ни одно

не приелось и не стало мерзко. Вкус вина и меда тебе знаком, и нет раз-

ницы, сто или тысяча кувшинов пройдет через твой мочевой пузырь: ты ведь

- только цедило. Ты отлично знаешь, каковы на вкус устрицы, какова крас-

нобородка; твоя жадность к наслаждениям не оставила тебе на будущее ни-

чего неотведанного. А ведь как раз от этого ты и отрываешься с наи-

большей неохотой. (17) С чем еще тебе больно расстаться? С друзьями, с

родиной? Да ценишь ли ты ее настолько, чтобы ради нее позже поужинать? С

солнцем? Да ты, если бы мог, погасил бы само солнце. Что ты сделал дос-

тойное его света? Признайся, не тоска по курии, по форуму, по самой при-

роде делает тебя таким медлительным, когда нужно умереть: тебе неохота

покидать мясной рынок, на котором ты ничего не оставил. (18) Ты боишься

смерти; да и как тебе ее презреть среди удовольствий? Ты хочешь жить:

значит, ты знаешь, как жить? Ты боишься умереть, - так что же? Разве та-

кая жизнь не все равно что смерть? Гай Цезарь, когда однажды переходил

через Латинскую дорогу5 и кто-то из взятых под стражу, с бородой, отрос-

шей по грудь, попросил у него смерти, ответил: "А разве сейчас ты жи-

вешь?" Так надо бы отвечать и тем, для кого смерть была бы избавлением:

"Ты боишься умереть? А разве сейчас ты живешь?" - (19) "Но я хочу жить

потому, что делаю немало честного; мне нет охоты бросать обязанности,

налагаемые жизнью: ведь я исполняю их неукоснительно и неустанно". - А

разве ты не знаешь, что и умереть - это одна из налагаемых жизнью обя-

занностей? Ты никаких обязанностей не бросаешь: ведь нет точно опреде-

ленного их числа, которое ты должен выполнить. (20) Всякая жизнь корот-

ка: если ты оглянешься на природу вещей, то короток будет даже век Нес-

тора и Сатии6, которая приказала написать на своем памятнике, что прожи-

ла девяносто девять лет. Ты видишь, старуха хвастается долгой старостью;

а проживи она полных сто лет, кто мог бы ее вытерпеть? Жизнь - как

пьеса: не то важно, длинна ли она, а то, хорошо ли сыграна. К делу не

относится, тут ли ты оборвешь ее или там. Где хочешь, там и оборви -

только бы развязка была хороша! Будь здоров.

Письмо LXXVlll

Сенека приветствует Луцилия!

(1) Тебя замучили частые насморки и простуды, которые всегда идут

вслед за долгими, неотвязными насморками; эта весть для меня особенно

неприятна, потому что я хорошо знаю такое самочувствие. Поначалу я его

презирал, - покуда моему юному возрасту под силу было справляться с тя-

готами и не поддаваться болезням; потом они взяли верх и довели меня до

того, что я чуть душу не вычихал, совсем отощав и ослабев. (2) Часто ме-

ня тянуло покончить с собою, - но удержала мысль о старости отца, очень

меня любившего. Я думал не о том, как мужественно смогу я умереть, но о

том, что он не сможет мужественно переносить тоску. Поэтому я и приказал

себе жить: ведь иногда и остаться жить - дело мужества. (3) Я скажу, в

чем нашел тогда утешение, но прежде надо сказать, что то самое, чем ста-

рался я себя успокоить, оказалось и сильнейшим лекарством. Благое утеше-

ние становится целительным снадобьем; что поднимает дух, то помогает и

телу. Наши занятия поправили мне здоровье. Философии благодарен я за то,

что поднялся и окреп, ей обязан я жизнью, и это - самое меньшее из все-

го, чем я ей обязан. (4) Немало помогли моему выздоровлению и друзья,

поддержавшие меня ободряющими речами и неусыпным вниманием. Ничто не ук-

репляет больного и не помогает ему так, как любовь друзей, ничто так не

прогоняет страх и ожидание смерти. У меня и мысли о смерти не было, -

нет, я думал, что если они остаются жить, то буду жить и я, не с ними, а

в них; мне казалось, что я не испущу дух, а передам его друзьям. Все это

укрепило мое желание помочь себе и перетерпеть любые муки; ведь самое

жалкое - это потерять мужество умереть и не иметь мужества жить.

(5) Испробуй и ты эти лекарства. Врач укажет тебе, сколько нужно гу-

лять, сколько упражняться; посоветует не слишком предаваться безделью,

хоть некрепкое здоровье и склонно к нему, посоветует читать внятным го-

лосом, чтобы упражнять дыхание, чьи пути и вместилища поражены недугом,

плавать в лодке, чтобы растрясти внутренности мягким качанием; назначит

тебе пищу и срок, когда надо прибегнуть к вину для укрепления сил, когда

отказаться от него, чтобы от раздражения не обострился кашель. А мое

наставленье излечивает не одну болезнь, но всю нашу жизнь. Вот оно: пре-

зирай смерть! Кто ушел от страха смерти, тому ничто не печалит душу.

(6) Во всякой болезни тяжелы три вещи: страх смерти, боль в теле, от-

каз от наслаждений. О смерти мы говорили довольно, добавлю только одно:

страх этот - не перед болезнью, а перед природой. Многим болезнь отсро-

чила смерть; и то, что они казались умирающими, служило к их спасению1.

Умрешь ты не потому, что хвораешь, а потому, что живешь. Та же участь

ждет и выздоровевшего: исцелившись, ты ушел не от смерти, а от нездо-

ровья. (7) Перейдем к другой неприятности, присущей именно болезни: она

приносит тяжкие боли. Но и они терпимы, потому что перемежаются. Ведь

боль, достигнув наибольшей остроты, кончается. Никто не может страдать и

сильно, и долго: любящая природа устроила все так, что сделала боль либо

переносимой, либо краткой. (8) Самой острой боль бывает в самых тонких

частях нашего тела: больше всего она свирепствует в жилах, в суставах -

всюду, где ее стесняет узкое пространство. Но как раз эти части быстро

немеют и теряют от боли ощущение боли, - потому ли, что дух2, встречая

на своем пути препоны и подвергаясь порче, теряет силу, которой держится

сам и поддерживает в нас чувства, то ли потому, что гнилая влага, не

имея куда стекать, сама себя теснит и лишает чувствительности те места,

где скапливается. (9) Так подагра и хирагра, и всякая другая боль в соч-

лененьях и в жилах успокаивается на время, когда измученные ею части

одеревянеют; при этих болезнях самое тягостное - первые зудящие боли,

потом острота их со временем гаснет и наступает омертвение - конец вся-

кой боли. Боль в зубах, в глазах, в ушах потому так пронзительна, что

рождается в самых тесных местах тела, так же, клянусь, как боль в голо-

ве, которая, однако, став слишком резкой, переходит в умопомрачение и

беспамятство. (10) Тем и можно утешаться при нестерпимой боли, что ты

непременно перестанешь ее чувствовать, если сначала почувствуешь слишком

сильно. А невеждам телесная мука так тягостна вот почему: они не привык-

ли довольствоваться своею душой и были чересчур заняты телом. Поэтому

великий и разумный человек отделяет душу от тела и обращает помыслы к

лучшей, божественной части своего существа, а другой, плаксивой и хилой,

занимается только в меру необходимости. (11) "Но ведь тяжело лишиться

привычных наслаждений, отказываться от пищи, терпеть голод и жажду". -

Воздержность тяжела на первых порах. Потом желания гаснут, по мере того

как устает и слабеет то, посредством чего мы желаем. Со временем желудок

становится своенравным, со временем мы смотреть не можем на то3, до чего

прежде бывали жадны, и сама потребность умирает. А обходиться без того,

чего больше не хочется, ничуть не горько. (12) К тому же всякая боль пе-

ремежается или хотя бы облегчается. К тому же можно предостеречься, ког-

да она вот-вот появится, и предупредить ее лекарствами: ведь всякой боли

предшествуют некие приметы, особенно если она возвращается постоянно.

Болеэнь не так трудно терпеть, коль скоро ты презрел самую страшную

ее угрозу. (13) Так не утяжеляй же свои несчастия и не отягощай себя жа-

лобами. Боль легка, если к ней ничего не прибавит мнение; а если ты еще

будешь себя подбадривать и твердить: "ничего не болит", или "боль пустя-

ковая, крепись, сейчас все пройдет", - от самих этих мыслей тебе станет

легче. Все зависит от мнения; на него оглядываются не только честолюбие

и жажда роскоши, и скупость: наша боль сообразуется с мнением. Каждый

несчастен настолько, насколько полагает себя несчастным. (14) По-моему,

надобно отбросить все жалобы на миновавшую боль, все речи, вроде этих:

"Никому не бывало хуже! Какие муки, какие страданья я перенес! Никто уж

и не думал, что я встану. Сколько раз домашние меня оплакивали, сколько

раз врачи от меня отступались! И на дыбе не бывает такой пытки!" Пусть

даже это правда, но ведь все прошло! Какая радость опять переживать ми-

нувшую муку и быть несчастным от прежних несчастий? И потом, кто из нас

не преувеличивает своих страданий и не обманывает самого себя? Наконец о

том, что было горько, рассказывать сладко: ведь так естественно радо-

ваться концу своих страданий. Значит, нужно поубавить и страх перед бу-

дущими, и память о прошлых невзгодах: ведь прошлые уже кончились, а бу-

дущие еще не имеют ко мне касательства. (15) Пусть в самый трудный миг

каждый скажет:

Может быть, будет нам впредь об этом сладостно вспомнить! 4

Пусть соберет все мужество для борьбы: кто отступит, будет побежден,

кто сам пойдет в наступление на боль, победит. Теперь многие сами на се-

бя обрушивают то, чему надо сопротивляться. Если ты попытаешься ус-

кользнуть из-под нависшего давящего гнета, он тебя настигнет и наляжет

еще тяжелее, а если встанешь твердо и захочешь сделать усилье, то и

сбросишь его. (16) Сколько ударов и по лицу, и по всему телу получают

кулачные бойцы? Но ради жажды славы они переносят все муки и терпят их

не только в бою, но и ради боя: ведь сами их упражнения - пытка. И нам

нужно все победить: наградой нам будет не венок и не пальмовая ветвь, не

флейтист, устанавливающий тишину перед объявлением нашего имени, но доб-

родетель и твердость духа, и мир на все остальные времена после первой

же победы, одержанной в бою с фортуной.

- (17) "Как мне больно!" - А разве оттого, что ты ведешь себя, как

баба, тебе не так больно? Как враги пагубнее для убегающих, так всякая

случайная невзгода сильнее теснит с тылу, когда перед ней отступишь. -

"Но ведь тяжело!" - Так разве мы только на то и храбры, чтобы сносить

легкое? Какую болезнь ты предпочел бы - долгую или короткую, но более

тяжелую? Если она долгая, в ней бывают промежутки, она дает срок опра-

виться и дарит много времени, потому что непременно должна развиться,

потом пройти. Короткая и стремительная болезнь сделает одно из двух: ли-

бо сама кончится, либо тебя прикончит. Но какая разница, ее ли не будет

или тебя? В обоих случаях боль прекратится.

(18) Полезно также, направив мысли к другим предметам, отвлечь их от

боли. Думай о том, как поступил ты честно и храбро, повторяй про себя,

что во всем есть хорошая сторона, обрати свою память к тому, что тебя

восхищало. Тогда тебе придет на помощь любой храбрец, победивший боль: и

тот, кто продолжал читать книгу, покуда ему вырезали вздутые жилы, и

тот, кто не переставал смеяться, когда палачи, разозленные этим смехом,

пробовали на нем одно за другим орудия жестокости5. Неужели же разуму не

победить боли, если ее победил смех? (19) Говори что хочешь о насморке,

и о непрестанном кашле такой силы, что куски внутренностей извергаются

наружу, и о жаре, иссушающем грудь, и о жажде, и о корчах, выворачиваю-

щих в разные стороны суставы рук и ног, - страшнее пламя, и дыба, и рас-

каленное железо, прижатое к вспухающим ранам, чтобы они открылись и уг-

лубились. Но есть такие, что не застонали под этими пытками; мало того -

и ни о чем не просили; мало того - и не ответили ни слова; мало того - и

смеялись от души. Так не хочешь ли после этого посмеяться над болью?

- (20) "Но болезнь не дает ничего делать и уводит от всех обязаннос-

тей". - Нездоровье сковывает твое тело, а не душу. Пусть оно опутает но-

ги бегуну, окостенит руки портному или кузнецу. А ты, если привык к то-

му, что ум твой деятелен, будешь учить, убеждать, слушать, учиться, исс-

ледовать, вспоминать. Что же, по-твоему, быть умеренным в дни болезни

значит ничего не делать? Ты докажешь, что болезнь можно одолеть или хотя

бы вынести. (21) И в постели больного, поверь мне, есть место для добро-

детели. Не только с оружьем и в строю можно доказать, что дух бодр и не

укрощен крайними опасностями: и под одеялом видно, что человек мужест-

вен. У тебя есть дело - храбро бороться с болезнью, а если она тебя не

покорила и ничего от тебя не добилась, ты подал славный пример. - "Поис-

тине есть чем прославиться, если все будут глядеть, как мы хвораем!" -

Сам на себя гляди, сам себя хвали!

(22) Помимо того, есть два рода наслаждений. Телесные наслаждения бо-

лезнь ограничивает, но не отнимает, и даже, если рассудить правильно,

делает острее. Приятнее пить, когда чувствуешь жажду, есть, когда голо-

ден; после поста все поглощается с большею жадностью. А в удовольствиях

душевных, которые и больше, и вернее, ни один врач больному не откажет.

Кто предан им и понимает в них толк, тот презирает всякое ублажение

чувств. (23) "О несчастный больной!" Почему? Да потому, что он не рас-

тапливает снега в вине, не охлаждает еще больше свое питье в объемистой

посуде, взломав закупоривающий его лед, не открывают для него тут же за

столом лукринских устриц6, не хлопочут вокруг возлежащего за ужином по-

вара, подтаскивая блюда вместе с жаровнями. Вот до чего додумалась

страсть к роскоши: чтобы яства не остыли, чтобы не казались они недоста-

точно горячими потерявшему чувствительность н„бу, кухню волокут вместе с

кушаньями. (24) О несчастный больной! Он ест, сколько может переварить;

не положат перед ним на стол кабана, чтобы полюбоваться им, а потом

отослать обратно: ведь это мясо слишком дешевое! Не навалят для него на

поднос птичьих грудок, потому что от вида целых птиц его тошнит. Что те-

бе сделали плохого? Ты будешь есть, как больной, вернее - как здоровый.

(25) Но все это мы вытерпим с легкостью: и отвары, и теплую воду, и

все то, что кажется несносным для изнеженных, потонувших в роскоши и

расслабленных скорее душою, чем телом. Только бы перестать бояться смер-

ти! Чтобы этого достичь, надо познать пределы добра и зла - тогда и

жизнь не будет нам тягостна, и смерть не страшна. - (26) Пресыщение

жизнью не может отравить жизнь, в которой столько разных великих и бо-

жественных дел: только ленивая праздность заставляет ее ненавидеть самое

себя. Кто странствует по всей шири природы, тому никогда не наскучит ис-

тина; только ложью можно пресытиться. (27) А если явится и позовет

смерть, пусть преждевременная, пусть обрывающая жизнь посредине, плод

этой жизни давно отведан: ведь такой человек познал природу в большей ее

части и знает, что от времени честности не прибавляется. Тем всякий век

непременно покажется коротким, кто мерит его пустыми и потому бесконеч-

ными наслаждениями.

(28) Поддерживай свои силы этими мыслями, а на досуге и моими письма-

ми. Придет время, которое вновь соединит нас и сольет воедино; как бы ни

было оно кратно, нам продлит его уменье им пользоваться. Потому что, как

говорит Посидоний, "один день человека образованного дольше самого дол-

гого века невежды". (29) Вот что помни, вот что удержи прочно: не падай

духом в несчастье, не верь удачам, всегда имей в виду произвол фортуны,

словно она непременно сделает все, что может сделать. Чего мы ждем за-

долго, то для нас легче, когда случается. Будь здоров.

Письмо LXXIX

Сенека приветствует Луцилия!

(1) Я жду от тебя писем с известиями о том, что нового показала тебе

поездка по всей Сицилии, и прежде всего - сведений о Харибде. О том, что

Сцилла - это утес, ничуть не страшный проплывающим мимо, я знаю очень

хорошо; а вот о том, соответствуют ли истине рассказы о Харибде, ты мне,

пожалуйста, напиши подробнее. И если тебе случится наблюдать ее (ведь

дело того стоит), сообщи мне, один ли ветер закручивает там воду ворон-

ками или любая буря одинаково гонит ее; и еще - правда ли, что все подх-

ваченное тамошним водоворотом уносится под водою на много миль и выныри-

вает у Тавроменийского берега. (2) Если ты мне об этом напишешь, тогда я

осмелюсь поручить тебе взойти в мою честь на Этну, которая будто бы раз-

рушается и мало-помалу становится ниже, как утверждают некоторые на том

основании, что прежде, мол, она была видна мореходам из большей дали. Но

это может быть и не потому, что высота горы стала меньше, а потому, что

огонь притих и вздымается не так бурно и широко; по той же причине и дым

она выбрасывает день ото дня все ленивее. Оба явления вероятны - и то,

что ежедневно пожираемая гора уменьшается, и то, что она остается преж-

ней высоты, потому что огонь ест не е„1, а, разгоревшись в некой подзем-

ной полости, в ней и питается, гора же дает ему не пищу, но только путь

наружу. (3) В Ликии хорошо известна область, которую местные жители на-

зывают Гефестион: почва там вся в отверстиях, и по ней блуждает безвред-

ное пламя, не причиняя ущерба тому, что на ней родится. Область эта пло-

дородна и богата растительностью, и огонь не палит, а только блестит,

настолько он не горяч и бессилен.

(4) Но с этим исследованьем подождем до тех пор, когда ты напишешь

мне, далеко ли от жерла горы лежит снег, не растапливаемый и летним зно-

ем, а бушующим по соседству огнем - и подавно. Во всех таких хлопотах

тебе нет причины винить меня: ты пошел бы на это и без чужого поручения,

ради собственной страсти, (5) коль скоро ты описываешь Этну в стихах и

касаешься этого священного для всех поэтов места. Овидию взяться за этот

предмет не помешало то обстоятельство, что он был уже исчерпан Вергили-

ем; и оба поэта не отпугнули Корнелия Севера2. Это место оказалось

счастливо для всех, а предшественники, на мой взгляд, не предвосхитили

всего, что можно о нем сказать, а только открыли подступы. (6) Ведь

большая разница, берешься ли ты за предмет исчерпанный или только разра-

ботанный, который становится со дня на день изобильнее, ибо найденное не

мешает новым находкам. К тому же положение у последнего - наилучшее: он

находит готовые слова, которые приобретают новый облик, будучи располо-

жены по-иному, и при этом не присваивает чужого, потому что слова - об-

щее достояние, а оно не становится собственностью за давностью владения,

как утверждают правоведы. (7) Или я тебя не знаю, или у тебя при виде

Этны слюнки потекут. Тебе очень хочется написать что-нибудь величавое,

равное написанному прежде. Надеяться на большее тебе не позволяет твоя

скромность, а она у тебя такова, что ты, мне кажется, стал бы обуздывать

свое дарование, если бы была опасность победить предшественников, столь

тобою чтимых.

(8) Помимо прочих, есть у мудрости и такое достоинство: тебя могут

победить, только пока ты взбираешься вверх; когда достигнута вершина,

все там равное, все стоит на месте, и возрастание невозможно. Разве

солнце прибавляется в величине? Разве луна становится еще полнее, чем

обычно? Моря не растут, вселенная сохраняет тот же порядок и меру. (9)

Что достигло своего законного размера, то не может подняться еще выше.

Сколько будет мудрецов, все они окажутся ровней друг другу; у каждого

найдутся свои особенности: один будет приветливее, другой - деятельнее,

третий - более скор на слова, четвертый - более красноречив; но то, о

чем у нас речь и что делает их жизнь блаженной, у всех одинаково. (10)

Может ли твоя Этна осесть и обрушиться, стачивает ли ее поднебесную вер-

шину, видимую на широком пространстве моря, сила негасимого огня, - это-

го я не знаю, но добродетели не сделают ниже ни пламя, ни обвал. Лишь ее

величие не знает умаления, не может ни прибывать, ни убывать. Оно, как

величье небожителей, установлено раз навсегда. Попробуем же возвыситься

до нее! (11) Много уже сделано, - но нет, признаться по правде, не

так-то много! Быть лучшим среди худших еще не значит быть хорошим. Впра-

ве ли тот, кто различил брезжущий день, кому солнце светит сквозь туман,

похваляться зрением? Пусть он будет доволен, что вышел из мрака, - но

благом света он еще не владеет. (12) Тогда нас можно будет поздравить,

когда наша душа, покинув мрак, в котором пребывает, воспримет взором не

еле заметное сиянье, но весь свет дневной, когда она будет возвращена

родному небу, вновь заняв место, принадлежащее ей по праву рождения. Са-

мо происхождение зовет ее ввысь. И она будет там еще прежде, чем освобо-

дится из-под здешней стражи, если отбросит все пороки и вознесется, чис-

тая и легкая, к божественным помыслам.

(13) Вот чем отрадно нам заниматься, милый Луцилий, вот куда радостно

стремиться, хотя бы об этом знали немногие или даже никто не знал. Слава

- тень добродетели, она следует за нею волей или неволей. Но как тень

идет то впереди, то сзади, за спиною, так и слава то предшествует нам,

видимая глазу, то прячется сзади, тем большая, чем позже она приходит

после того, как зависть отступила. (14) Как долго казалось, что Демок-

рит3 безумен! Да и Сократа молва насилу приняла. Как долго сограждане

ставили ни во что Катона4, отвергали его и только тогда опомнились, ког-

да погубили. Невиновность и добродетель Рутилия остались бы неизвестны,

если бы с ним не поступили несправедливо; насилье позволило им воссиять.

Неужто же он не благодарил свой жребий и не принял изгнания с радостью?

Я говорю о тех, кого фортуна прославила, истязая. А мало ли таких, чьи

успехи в добродетели стали известны после их смерти? Мало ли таких, кого

молва не признала, а откопала? (15) Ты видишь, как восхищаются Эпикуром

не только те, что пообразованней, но и толпы невежд. А он был не извес-

тен даже Афинам, близ которых жил так незаметно. На много лет пережив

своего Метродора, он в одном из посланий с благодарностью вспоминает о

нем и прославляет свою с ним дружбу, а под конец добавляет: среди

стольких великих благ ни Метродору, ни ему ничуть не повредило, что даже

благородная Греция не знала о них и понаслышке. (16) Так не после того

ли, как его не стало, был он открыт? И не заблистали ли его мнения? Мет-

родор также признается в каком-то послании, что и он, и Эпикур были не

слишком знамениты, но потом громкие имена и его, и Эпикура будут у всех

на устах, и многие захотят пойти по их следам. (17) Добродетель нельзя

утаить; а если до поры она таится, это не ей во вред. Придет день, когда

она, спрятанная и погребенная злобою своего века, станет всем известна.

Для немногих рожден тот, что думает лишь о поколении своих сверстников.

Вслед придут многие тысячи лет, многие сотни поколений; гляди на них!

Даже если всем, кто живет в одно время с тобою, зависть велит молчать,

придут другие и будут судить без ненависти и без пристрастия. Если молва

хоть как-то награждает добродетель, - и эта награда не пропадет. Пусть

речь потомков не дойдет до нас, - все равно будут чтимы и часто поминае-

мы те, кто уже ничего не чувствует. (18) Нет такого, кому добродетель не

снискала бы любви при жизни или по смерти, - нужно только искренно стре-

миться к ней, не рядиться и не румяниться, а быть всегда одним и тем же,

увидят ли тебя, известив заранее, или застигнут врасплох. В притворстве

мало пользы: кое-как надетая личина немногих обманет. Истина в каждой

своей части одна и та же. Что обманчиво, то непрочно. Ложь тонка, а по-

тому прозрачна, если вглядеться пристальней. Будь здоров.

Письмо LXXX

Сенека приветствует Луцилия!

(1) Сегодня я свободен не только благодаря самому себе, но и благода-

ря зрелищу, собравшему всех докучных на состязанье игроков в шары1. Ник-

то не ворвется, никто не помешает моему раздумью, и безопасность делает

мысли еще смелее. Дверь не стукнет, занавес не будет поднят, можно идти

одному, - а это самое необходимое для идущего своим путем к своей цели.

Выходит дело, я ни за кем не иду следом? Нет, но я позволяю себе кое-что

и придумать, и изменить, и отбросить. Я не раб предшественников, а еди-

номышленник.

(2) Но я говорил слишком дерзко, когда сулил себе тишину и уединение

без помех: вот с ристалища донесся громкий крик и, хоть не сбил меня,

однако отвлек и сам стал предметом сопоставления. Я подумал про себя:

как много людей упражняют тело и как мало - душу! Сколько народу сбега-

ется смотреть потешное и мимолетное зрелище, и какая пустота возле бла-

городных наук! Как немощны духом те, чьими плечами и руками мы любуемся!

(3) Об этом я и думаю больше всего: если упражнениями можно приучить те-

ло к такой терпеливости, что она позволяет сносить и удары, и пинки мно-

гих людей, проводить целые дни под палящим солнцем, в горячей пыли, об-

ливаясь кровью, - то насколько же легче закалить душу, чтобы она была

стойкой перед всяким даром и ударом фортуны. чтобы, сброшенная наземь и

растоптанная, она поднималась вновь? Ведь телу для здоровья нужно мно-

гое, а душа растет сама собою, сама себя питает, сама себя закаляет. Ат-

лету нужно много пищи, много питья, много масла, нужны долгие труды; те-

бе добродетель достанется и без вспомогательных орудий, и без затрат.

Что может сделать тебя человеком добра, то при тебе. (4) Что же надобно,

чтобы стать таким? Желание! Но можешь ли ты пожелать лучшего, нежели

вырваться из гнетущего всех рабства, от которого даже невольники послед-

него разбора, рожденные в ничтожестве, силятся избавиться? Все свое дос-

тояние, скопленное за счет собственной утробы, отдают они за свободу.

Так неужели ты, верящий, что родился свободным, не жаждешь любой ценой

добиться свободы? (5) Зачем ты оглядываешься на свой ларь? Купить ее

нельзя. То, что вносится в списки, есть лишь пустое имя свободы 2, кото-

рой нет ни у тех, кто ее купил, ни у тех, кто продал. Нужно, чтобы ты

сам дал себе это благо, сам у себя его добился.

Освободись прежде всего от страха смерти, потом от страха бедности.

(6) Если хочешь убедиться, что ничего худого в ней нет, сравни лицо бо-

гача и лицо бедняка. Бедняк чаще смеется от души; никакая тревога не

жжет его в глубине; если и придет какая забота, она уйдет, как легкое

облачко. У тех, что слывут счастливыми, веселье притворно, а печаль му-

чительна, как скрытый нарыв, - мучительна тем более, что порой нельзя

быть откровенно несчастным и надо среди горестей, разъедающих сердце,

играть счастливца. (7) Мне часто приходится приводить этот пример, пото-

му что в нем яснее всего виден мим человеческой жизни, назначающей нам

такие роли, каких нам не сыграть. Кто это спесиво шествует на подмостках

и говорит, закинув голову:

Я - Аргоса властитель!

Завещал Пелоп

От моря Геллы вплоть до Ионийских вод

Простертую державу мне? . .3

Раб, получающий пять мер зерна и пять денариев! (8) А кто вон тот, не

знающий удержу в спеси и кичливо верящий в свое могущество, тот, который

говорит:

Молчи, о Менелай. иль от моей руки

Падешь!

Ему платят поденно, и спит он под лоскутным одеялом!

То же самое можно сказать обо всех избалованных, которых над головами

людей, над толпою возносят носилки; у всех у них счастье - только личи-

на. Раздень их - и запрезираешь. (9) Покупая коня, ты велишь снять попо-

ну; выставленным на продажу рабам ты велишь сбросить одежду, чтобы не

скрылись телесные изъяны. Почему же ты ценишь человека лишь в облаченье?

Работорговцы все, что может не понравиться, прячут с помощью какой-ни-

будь уловки; поэтому покупателю украшенья и подозрительны: увидев повяз-

ку на ноге или на руке, ты прикажешь сбросить ее и показать тебе тело.

(10) Ты видишь этого царя скифов или сарматов с роскошным убором на го-

лове? Если хочешь оценить его и до конца узнать, каков он, развяжи диа-

дему. Много зла прячется под нею! А что говорить о других? Хочешь знать,

что ты весишь, - отставь в сторону деньги, дом, сан. Сам разберись в се-

бе! А покуда ты судишь о себе, приняв на веру чужое мненье. Будь здоров.

Письмо LXXXI

Сенека приветствует Луцилия!

(1) Ты жалуешься, что напал на неблагодарного человека. Если это в

первый раз. поблагодари либо судьбу, либо собственную осмотрительность.

Впрочем, осмотрительность тут если что и может, так только сделать тебя

недобрым: ведь, желая избежать такой опасности, ты всем откажешь в бла-

годеяньях, - и они пропадут по твоей вине, из-за твоего страха, как бы

они не пропали за другими. Но лучше уж не видеть ответных благодеяний,

чем всем отказывать. Ведь и после плохого урожая надобно сеять, и неред-

ко то, что гибло от постоянного бесплодия дурной почвы, возмещается изо-

билием одного года. (2) Чтобы найти благодарного, стоит попытать счастье

и с неблагодарными. Не может быть у благодетеля столь верная рука, чтобы

он никогда не промахивался; но пусть стрелы летят мимо - лишь бы иногда

попадали в цель. И после кораблекрушения выходят в море; ростовщика не

гонит с торжища обманщик1. Жизнь скоро оцепенеет в праздном покое, если'

надо будет отступаться от всего, что нам не по нраву. А тебя неудачи

пусть сделают еще отзывчивее: ведь за то дело, исход которого неясен,

следует браться почаще, чтобы когда-нибудь оно вышло.

(3) Но об этом я довольно говорил в тех книгах, которые названы "О

благодеяниях". Здесь, мне кажется, надо исследовать то, что не было,

по-моему, объяснено в должной мере: если кто-то нам сперва помог, а по-

том навредил, сквитался ли он с нами и освободил ли нас от долга? При-

бавь, если хочешь, еще и то, что вред оказался больше прежней помощи.

(4) Если ты потребуешь от строгого судьи правильного приговора, он выч-

тет одно из другого и скажет: "Хотя оскорбление и перевешивает, разницу

следует списать за счет благодеяния. Он повредил больше? Но помог-то

раньше! Прими во внимание и время". (5) И еще - это настолько ясно, что

и напоминать незачем, - следует спросить, добровольно ли он помог и не

повредил ли нехотя: ведь и благодеянья, и обиды зависят от намеренья. Я

не хотел благодетельствовать, но уступил стыду, настойчивости просителя,

надежде. (6) Как давалось, так нужно и воздавать, и мерится благодеяние

не величиной, а доброй волей, которой порождено. А теперь отбросим это

предположение. Пусть благодеяние было благодеяньем, а обида - обидой,

превышающей меру прежнего благодеянья. Человек добра так поведет счет,

чтобы самого себя обсчитать: к благодеянию прибавит, из обиды вычтет; и

судья не столь суровый (таким я и предпочитаю быть) обиду непременно за-

будет, а благодеянье запомнит. - (7) "Но ведь справедливости подобает

воздавать каждому свое и за благодеянье платить благодарностью, за обиду

- местью или, по крайней мере, неприязнью". - Это правильно, если один

нас облагодетельствовал, а обидел другой; но если все сделал один чело-

век, благодеянье гасит обиду. Ведь к тому, кого следовало бы простить и

без прежних заслуг, нужно быть вдвойне снисходительным, если обиде пред-

шествовало благодеянье. (8) Для меня цена их не одинакова: благодеянье я

ставлю выше. Даже благодарные не все знают меру своего долга: ведь и не-

разумный, и невежда, и простолюдин могут испытывать благодарность, осо-

бенно сразу после благодеяния, но меры долга они не знают. Только мудро-

му ведомо, чего стоит каждая вещь. Потому что глупец, о каком я сейчас

говорил, несмотря на добрую волю, платит либо меньше, чем должен, либо

не там или не тогда, когда следовало бы, и, покуда несет, проливает и

просыпает свое ответное воздаяние. (9) Удивительно, до чего точно подхо-

дят слова к некоторым вещам; обычай, издавна принятый в языке, отмечает

их всем понятными знаками, указывая ими, что следует делать. Так мы

всегда говорим: "Он его поблагодарил". Ведь дарить - значит давать по

собственной воле. Мы не говорим "заплатил благодарностью": платят ведь и

по требованью, и через посредника. Мы не говорим: "вернул ему благодея-

ние" или "сквитался за благодеяние" - тут нам не по душе слова, которые

подходят для ссуд. (10) "Благодарить" - значит, отвечать тем же на полу-

ченное в дар благо, слово "дарить" означает добровольное приношенье: кто

дарит, тот сам себя позвал.

Мудрый все взвесит наедине: сколько он получил, от кого, когда, где,

как. Потому мы утверждаем, что благодарить не умеет никто, кроме мудре-

ца, то есть человека, для которого давать - большая радость, чем для

другого получать. (11) Кто-нибудь, верно, причислит это к таким нашим

высказываниям, которые противоречат общему мнению (греки называют их

тсйраЗо^ос), и спросит: "Значит, никто, кроме мудреца, не умеет благода-

рить? Стало быть, никто, кроме него, не умеет и заимодавцу отдать долг,

и расплатиться с продавцом, купивши какую-нибудь вещь?" - Так вот, чтобы

не нас одних преследовала ненависть, пусть он знает, что и Эпикур гово-

рил то же самое. Метродор прямо утверждает, что "только мудрый и умеет

благодарить". (12) А потом он же удивляется, как это мы говорим:"только

мудрый умеет любить, только мудрый может быть другом". Но ведь благодар-

ность есть часть и любви и дружбы - она даже более распространена и дос-

тупна большему числу людей, чем истинная дружба. И он же удивляется, как

это мы говорим: "только в мудром и есть верность", будто сам он говорит

другое! Или, по-твоему, в том, кто не знает благодарности, есть вер-

ность? (13) Пусть же перестанут бесславить нас за якобы невероятную пох-

вальбу и пусть знают: лишь мудрец обладает тем, что честно, а толпа -

только призраками и подобиями честности. Никто не умеет благодарить,

кроме мудрого; благодарит и неразумный, но как придется, как может; ему

не хватает не желанья, а уменья. Желанью учиться незачем. (14) Мудрый

все сопоставит: ведь одно и то же благодеянье бывает и большим, и

меньшим в зависимости от времени, места, побуждений. Нередко больше про-

ку дать кстати тысячу денариев, чем наполнить весь дом богатствами. Ведь

немалая разница - помогаешь ты или даришь, спасает ли твоя щедрость, или

прибавляет роскоши. Часто дают мало, а достигают этим многого. А разве

не велика, по-твоему, разница, у себя ли ты взял то, чем помог другому в

нужде, или же прибег, чтобы дать, к чужому благодеянию?2

(15) Но как бы нам не вернуться к тому, что мы уже достаточно иссле-

довали! Сравнивая благодеяние с обидой, человек добра рассудит, что са-

мое справедливое, но отдаст предпочтение благодеянию: к таким вещам

больше лежит у него душа. (16) В делах этого рода очень много значит еще

и личность. Ты меня облагодетельствовал помощью моему рабу, а обидел,

нанеся ущерб моему отцу; ты спас мне сына, но погубил отца. Так мудрец

переберет все, что положено сравнивать, и если разница окажется невели-

ка, закроет глаза на обиду; он простит ее, даже когда разница велика,

если только можно быть великодушным, не нарушая ни верности, ни долга

перед другими, то есть если обида касается его одного. (17) В итоге он

будет при сведении счета уступчив и легко потерпит, чтобы на него запи-

сано было больше. Ему не захочется зачесть обиду в погашение долга за

благодеяние. К другому он склонится, другое предпочтет: он будет желать,

чтобы долг благодарности был за ним, будет желать отблагодарить скорее.

Ведь тот, кому получать благодеяния приятнее, чем оказывать, заблуждает-

ся. Насколько возвращающий деньги радостнее берущего взаймы, настолько

же сбросившему с плеч бремя великого долга за благодеяние следует быть

веселее, чем тому, кто сейчас одалживается. (18) Ведь еще и в том ошиба-

ются неблагодарные, что заимодавцу они начисляют лихву сверх полученной

ссуды, благодеяние же считают безвозмездным. А долг и тут от промедленья

растет, и чем позже ты платишь, тем больше обязан платить. Кто возвраща-

ет благодеянье без ростов, тот неблагодарный человек. Вот что, сравнивая

полученное и отданное, мудрый примет в расчет.

(19) Нужно сделать все, чтобы благодарность наша была больше: ведь

она - наше благо, подобно справедливости, которая, хотя и простирается

по общему мнению на других, но в большей своей части возвращается к нам.

Всякий, кто был полезен другому, принес пользу и себе. Я имею в виду не

то, что получивший помощь охотно поможет, а взятый под защиту - оборонит

и нас, что добрый пример по кругу возвращается к подавшему его, как дур-

ные примеры обрушиваются на голову зачинателей зла, которых никому не

жаль, так как они сами делом доказали, что поразившая их несправедли-

вость возможна. Я имею в виду то, что ценность всех добродетелей - в них

самих. В добродетелях упражняются не ради награды: прибыль от правильно-

го поступка в том, что он совершен. (20) Я благодарю не ради того, чтобы

кто-нибудь, подстрекаемый первым примером, охотнее услужил мне, но чтобы

сделать дело приятное и прекрасное. Я благодарю не потому, что это мне

на руку, а потому, что по душе. А что это так, узнай вот из чего: если я

смогу отблагодарить только кажущейся неблагодарностью, если я смогу от-

ветить на благодеянье не иначе, как видимостью обиды, то с полнейшим

равнодушием пройду через поношение ради того, что сочту честным. По-мое-

му, никто не ценит добродетель выше, никто не предан ей больше того, кто

потерял славу человека добра, чтобы не потерять совести. (21) Итак, бла-

годарность больше служит к твоему, чем к чужому благу. На долю другого

приходится вещь обычная и повседневная: получить то, что дал; тебе на

долю - вещь великая, доступная лишь душе, достигшей блаженнейшего состо-

яния: благодарность. Ведь если злонравие делает нас несчастными, а доб-

родетель - блаженными, и если благодарность есть добродетель, значит, ты

отдал вещь самую обыкновенную, а приобрел неоценимую - сознанье благо-

дарности, которое проникает только в душу божественную и счастливую. А

того, кто испытывает противоположные чувства, гнетет величайшее нес-

частье. Всякий неблагодарный будет жалок, - да что будет, он сейчас жа-

лок. (22) Потому следует бежать неблагодарности, и не ради других, а ра-

ди нас самих. Ведь наша бесчестность обдает других только брызгами и пе-

ной, а самое худшее и, так сказать, самое плотное остается при нас и нас

же давит; недаром наш Аттал любил повторять: "Злонравие само выпивает

наибольшую долю своего яда". Яд, который змеи выделяют на гибель другому

и сохраняют без вреда для себя, не похож на этот яд, который всего

страшней для источающих его. (23) Неблагодарный сам себя мучит и гложет;

он ненавидит полученное и старается умалить его, ибо нужно возвращать

долг, а обиды раздувает и преувеличивает. А кто несчастнее человека, за-

бывчивого на добро и памятливого на зло? Мудрость же, напротив, расхва-

ливает самой себе всякое благодеяние, чтоб оно стало еще прекрасней, и

наслаждается, все время вспоминая о нем. (24) Для плохого человека удо-

вольствие одно, да и то краткое: получать благодеянье, а мудрый находит

в нем радость долгую и постоянную. Ему отрадно не получать сей миг, а

получить хоть раз; это остается для него бессмертным и вечным. Что ему

во вред, то он презирает и забывает не по небрежению, а намеренно. (25)

Он не видит во всем лишь плохое, не ищет, на кого бы взвалить свои беды,

а людские грехи склонен относить за счет фортуны. Он не придирается ни к

словам, ни к взглядам, и что бы ни случилось, все толкует снисходительно

и тем облегчает. Покуда может, он старается помнить прежнее и лучшее, и

только когда услужившие ему прежде добром сделают так много зла, что

разности нельзя будет не заметить, даже закрывая глаза, тогда он изменит

к ним отношенье, да и то лишь настолько, что после тяжкой обиды станет

относиться к ним не иначе, чем до благодеянья. Ну, а если обида равна

благодеянью, тогда в душе остается что-то от прежней приязни. (26) Как

обвиняемого оправдывают, если голоса разделились поровну, и все, что

сомнительно, человечность толкует в лучшую сторону, - так душа мудреца,

если услуги равны ущербу, перестает ощущать за собой долг, но не перес-

тает его желать, и поступает как должник, который платит после отмены

долговых обязательств.

(27) Никто не может быть благодарным, не презрев всего, что приводит

толпу в безумье. Если хочешь воздать благодарность, придется и в изг-

нанье идти, и кровь проливать, и нужду терпеть, и нередко запятнать

собственную безупречность, сделав ее мишенью недостойных слухов. (28)

Благодарный человек сам себе недешево обходится. Мы ничего не ценим выше

благодеянья, покуда его домогаемся, и ниже - когда получим. Ты спросишь,

что заставляет нас забыть полученное? Жажда получить еще. Мы думаем не о

том, чего добились, а о том, чего предстоит добиться. Нас сводят с пря-

мого пути богатство, почести, могущество и прочее, по нашему мнению до-

рогое, а по настоящей цене дешевое. (29) Мы не умеем оценивать вещи, о

которых нужно спрашивать совета не у молвы, а у природы. В тех, что вле-

кут к себе наш дух, нет ничего величественного, кроме нашей привычки ими

восхищаться. Дело не в том, что они желанны и потому мы их хвалим, -

нет, мы их желаем, потому что их хвалят, и как общее заблуждение созда-

ется заблужденьями отдельных людей, так заблужденья отдельных людей соз-

даются общим заблужденьем. (30) Но если мы тут верим народу на слово, то

поверим-ка ему и в другом: нет души честнее той, которая способна к бла-

годарности. Это кликами одобрят все города, все племена даже в варварс-

ких землях; в этом сойдутся и добрые, и злые. (31) Одни хвалят наслаж-

денье, другие предпочитают труды; те объявляют боль величайшим злом, эти

- и не злом вовсе. Один причисляет богатства к высшим благам жизни, дру-

гой говорит, что они придуманы во зло человеку и богаче всех тот, кого

фортуне нечем одарить. И при таких разноречивых суждениях все в один го-

лос подтвердят тебе, что нужно быть благодарными сделавшим добро; в этом

согласна вся разномыслящая толпа, хоть мы между тем и платим за благоде-

янья обидами. И первая причина неблагодарности - в том, что человек не

может отблагодарить в должной мере. (32) До того дошло безумие, что

опаснее всего стало оказывать великие благодеянья, тот, кому стыдно не

воздать за них, хочет, чтобы воздавать было некому. - Владей тем, что

получил, я ничего не прошу, не требую взамен: пусть только будет безо-

пасно помогать людям. Нет ненависти пагубнее той, что рождена стыдом за

неотплаченное благодеянье. Будь здоров.

Письмо LXXXII

Сенека приветствует Луцилия!

(1) О тебе я перестал тревожиться. - Ты спросишь, кого из богов взял

я поручителем? - Того, конечно, который никогда не обманывает, - душу,

полюбившую все справедливое и благое. Лучшая часть твоего существа в бе-

зопасности. Фортуна может тебе повредить, но самого главного - как бы ты

сам себе не повредил - я не боюсь. Иди, куда направился, и живи, как жи-

вешь, спокойно, но не легко. (2) Мне, например, пусть лучше будет плохо,

чем легко. "Плохо" понимай в том смысле, как привык говорить народ: тяж-

ко, трудно, в заботах. Мы часто слышим такие похвалы тем, чьей жизни за-

видуют: "Ему живется легко!" Но ведь это значит: "Он человек изнежен-

ный!" Понемногу душа делается дряблой и бессильной, под стать тому без-

делью и лени, в которых она погрязла. Но разве не больше подобает мужу

даже чрезмерная твердость? Избалованные боятся смерти - и делают свою

жизнь подобной ей. А ведь лежать, отдыхая, и лежать в могиле - не одно и

то же! - (3) Ты скажешь: "Да не лучше ли лежать хотя бы так, чем вер-

теться в водовороте дел?" - И то и другое гибельно - и судорога, и

столбняк. По-моему, труп и тот, что лежит в благовониях, и тот, который

волокут крюком '. Досуг без занятий науками - смерть и погребенье зажи-

во. (4) Что пользы уединиться? Как будто поводы для тревог не погонятся

за нами и через моря! В какое убежище не проникнет страх смерти? За ка-

кими стенами, в каких подземельях можно жить так спокойно, чтобы не бо-

яться боли? Где бы ты ни скрылся, вокруг будет шуметь человеческое зло.

Много его вне нас, и оно ходит вокруг, чтобы обмануть, чтобы настигнуть,

много и в нас самих, и оно бушует даже среди одиночества.

(5) Нужно возвести вокруг несокрушимую стену философии, которую фор-

туна, сколько бы ни била осадными орудиями, не возьмет никогда. В недо-

сягаемом месте та душа, что покинула все внешнее и отстаивает свою сво-

боду в собственной крепости: никакое копье до нее не долетит. У фортуны

руки не так длинны, как мы думаем: ей не схватить никого, кроме тех, кто

льнет к ней. (6) Так будем держаться от нее как можно дальше - это

удастся сделать, только познав и себя, и природу. Пусть каждый знает,

куда он идет и откуда взялся, что для него хорошо, что плохо, чего он

ищет и чего избегает, что есть разум, отличающий то, к чему должно стре-

миться, от того, чего следует бежать, укрощающий безумие желаний и сми-

ряющий жестокость страхов. (7) Некоторые думают, что они подавили все

это и без философии. Но когда живших безопасно испытает какое-нибудь

бедствие, тогда и будет вырвано у них позднее признанье. Громкие слова

уйдут из головы, когда пытатель потребует протянуть руку, когда смерть

придвинется ближе. Тогда можно сказать: Легко тебе было издалека бросать

вызов бедам! Вот боль, которую ты объявлял терпимой! Вот смерть, против

которой ты произносил мужественные речи! Свистят бичи, блещет клинок.

Вот теперь-то нужна и отвага, и твердое сердце! 2

(8) А сделает его твердым неустанное размышление, если только ты бу-

дешь упражнять не язык, но душу и готовить себя к смерти, - а сил и му-

жества противостоять ей не даст тебе тот, кто словесными ухищрениями по-

пытается убедить тебя, будто смерть не есть зло. Право, Луцилий, лучший

из людей, приятно посмеяться над этими греческими глупостями, которые я,

к моему собственному удивленью, еще не выбросил из головы.

(9) Наш Зенон прибегает к такому умозаключению: "Зло не может быть

славным, смерть бывает славной, значит, смерть не есть зло". - Ты своего

добился - избавил меня от страха! После таких слов я не поколеблюсь

склонить голову под меч. Но не угодно ли тебе говорить серьезнее и не

смешить идущего на смерть? Не легко сказать, кто глупее - тот ли, кто

верит, будто такой уловкой погасил страх смерти, или тот, кто пытается

ее распутать, словно это не чистое празднословие. (10) Ведь сам Зенон

предложил противоположную уловку, основанную на том, что смерть мы при-

числяем к вещам безразличным (греки их называют ййьасвоэа). "Безразлич-

ное, - говорит он, - не бывает славным, смерть бывает славной, значит,

смерть не безразлична". Видишь, к чему украдкой ведет эта уловка. Не

смерть бывает славной, а мужественная смерть. Когда ты говоришь: "без-

различное не бывает славным", я соглашусь с тобой в том смысле, что

славным бывает только связанное с безразличным. Я утверждаю, что безраз-

личное (то есть ни хорошее, ни плохое) - это и недуг, и боль, и бед-

ность, и ссылка, и смерть. (11) Само по себе все это славным не бывает,

но и без этого нет ничего славного: хвалят не бедность, а того, кого она

не покорила, не согнула, хвалят не ссылку, а того, кто, отправляясь в

ссылку, не горевал3, хвалят не боль, а того, кого боль ни к чему не при-

нудила; никто не хвалит смерть - хвалят того, у кого смерть отняла душу,

так и не взволновав ее. (12) Все это само по себе не может быть ни чест-

ным, ни славным; но к чему приблизилась и прикоснулась добродетель, то

она делает и честным, и славным. Эти вещи стоят как бы посредине, и все

дело в том, что приложит к ним руку - злонравие или добродетель. Смерть,

у Катона славная, у Брута4 становится жалкой и постыдной. Ведь это тот

Брут, который перед смертью искал отсрочек, вышел, чтобы облегчить жи-

вот, а когда его позвали и велели склонить голову под меч, сказал: "Сде-

лаю это, клянусь жизнью!" - Какое безумие - бежать, когда отступать уже

некуда! "Сделаю это, клянусь жизнью!" Чуть было не прибавил: "жизнью хо-

тя бы и под Антонием". Право, он заслужил, чтобы его предали жизни!

(13) Но, как я сказал вначале, ты видишь, что сама смерть - не добро

и не зло: Катону она послужила к чести, Бруту - к позору. Любая вещь,

пусть в ней нет ничего прекрасного, становится прекрасной вкупе с добро-

детелью. Мы говорим: спальня светлая; но она же ночью становится темной;

день наполняет ее светом, ночь его отнимает. (14) Так и всему, что мы

называем "безразличным" и "стоящим посредине": богатствам, могуществу,

красоте, почестям, царской власти, и наоборот - смерти, ссылке, нездо-

ровью, страданиям, и всему, чего мы больше или меньше боимся, дает имя

добра или зла злонравие либо добродетель. Кусок железа сам по себе не

горяч и не холоден, но в кузнечной печи он раскаляется, в воде остывает.

Смерть становится честной благодаря тому, что честно само по себе: доб-

родетели и душе, презирающей все внешнее.

(15) Но и то, Луцилий, что мы называем "средним", не одинаково: ведь

смерть не так безразлична, как то, четное или нечетное число волос рас-

тет на голове. Смерть - не зло, но имеет обличье зла. Есть в нас любовь

к себе, и врожденная воля к самосохранению, и неприятие уничтоженья; по-

тому и кажется, что смерть лишает нас многих благ и уводит от всего, к

чему мы привыкли. И вот чем еще отпугивает нас смерть: здешнее нам из-

вестно, а каково то, к чему все перейдут, мы не знаем и страшимся неве-

домого. И страх перед мраком, в который, как люди верят, погрузит нас

смерть, естествен. (16) Так что даже если смерть и принадлежит к вещам

безразличным, пренебречь ею не так легко: нужно закалять дух долгими уп-

ражнениями, чтобы вынести ее вид и приход. Презирать смерть больше долж-

но, чем принято: слишком много насчет нее суеверий, слишком много даро-

витых людей состязалось, как бы пуще ее обесславить; изобразили и преис-

поднюю темницу, и край, угнетаемый вечным мраком, и огромного

пса, что Орк охраняет, -

Лежа на груде костей, обглоданных в гроте кровавом,

Вечно лаем своим он бескровные тени пугает,8

А если ты даже и убедишься, что все это сказка и усопших ничего не

ждет из того, что внушало им ужас, - подкрадывается новая боязнь: ведь

одинаково страшно и быть в преисподней, и не быть нигде. (17) Так разве

мужественно пойти на смерть наперекор всему, что внушено нам давним

убеждением, не есть один из самых славных и великих подвигов человечес-

кого духа? Ему никогда бы не подняться к добродетели, если бы он считал

смерть злом; он поднимется, если сочтет ее безразличной. Природа не до-

пускает, чтобы кто-нибудь отважно шел на то, что считает злом; всякий

будет медлить и мешкать, а сделанное поневоле, с желаньем увильнуть не

бывает славным. Добродетель ничего не делает по необходимости. (18) И

еще одно: не бывает честным то, что делается не от всей души, чему она

хоть отчасти противится. А где идут на плохое, либо из боязни худшего,

либо в надежде на хорошее, ради которого стоит однажды терпеливо прогло-

тить плохое, там сужденья человека раздваиваются: одно велит выполнить

задуманное, другое тянет назад, прочь от подозрительного и опасного де-

ла. Так и разрывается человек в разные стороны. Но слава при этом поги-

бает. Добродетель выполняет все, что решила, без разлада в душе и не бо-

ится того, что делает.

Ты же, беде вопреки, не сдавайся и шествуй смелее,

Шествуй, доколе тебе позволит фортуна! 6

(19) Но ты не будешь шествовать смелее, если считаешь беды злом. Эту

мысль нужно вытравить из сердца, не то останется замедляющее натиск по-

дозренье, и ты натолкнешься на то, на что нужно бы напасть с ходу.

Наши хотят представить уловку Зенона истинной, а вторую, ей противо-

положную, обманчивой и лживой. Я не проверяю их ни законами диалектики,

ни хитросплетеньями дряхлых ухищрений, но считаю, что неприемлем весь

этот род вопросов, когда спрошенный полагает, что его запутали, и, вы-

нужденный соглашаться, отвечает одно, а думает другое. Во имя истины

нужно действовать проще, против страха - мужественней.

(20) Я предпочел бы все, что они накрутили, распутать и разъяснить,

чтобы не навязывать сужденье, а убеждать. Войско, построенное для боя,

идущее на смерть за жен и детей, - как его ободрить? Вот тебе Фабии7,

род, взявший в свои руки войну всего государства. Вот тебе лаконяне, за-

севшие в самой теснине Фермопил: они не надеются ни победить, ни вер-

нуться, это место и будет им могилой. (21) Как ободрить их, чтобы они

телами загородили дорогу лавине, обрушившейся на весь народ, и ушли из

жизни, но не со своего места? Неужто сказать им: "Зло не может быть

славным; смерть бывает славной, значит, смерть не есть зло"? Вот убеди-

тельная речь! Кто после нее поколеблется броситься на вражеские клинки и

умереть стоя? А Леонид - как храбро обратился он к воинам! "Давайте-ка

завтракать, соратники: ведь ужинать мы будем в преисподней!" - вот что

он сказал. И ни у кого кусок не выпал из рук, не завяз в зубах, не заст-

рял в горле; все обещали быть и за завтраком, и за ужином. (22) А тот

римский вождь8, который, посылая солдат пробиться сквозь огромное вра-

жеское войско и захватить некое место, сказал им: "Дойти туда, соратни-

ки, необходимо, а вернуться оттуда необходимости нет". Видишь, как прос-

та и повелительна добродетель! Кого из смертных, запутав, вы сделаете

храбрее, кому поднимете дух? Нет, вы его сломите, ибо меньше всего можно

умалять его и насильно занимать хитроумными мелочами тогда, когда гото-

вится нечто великое. (23) Нужно избавить от страха смерти не триста 9, а

всех смертных. Как ты им докажешь, что она не зло? Как победишь предрас-

судки, если люди впитали их во младенчестве и питали на всем своем веку?

Где ты найдешь помощь? Что ты ска жешь человеческой слабости? Что ты

скажешь, дабы воспламенить людей и бросить в гущу опасностей? Какой

речью разрушишь этот единодушный страх, какими силами ума искоренишь

упорствующее против тебя убеждение рода человеческого? Будешь нанизывать

лукавые слова, сплетать каверзные вопросы? Больших чудовищ бьют большими

снарядами. (24) В ту свирепую африканскую змею 10, что была для римских

легионов страшней самой войны, напрасно метили из луков и пращей; и пи-

кой11 нельзя было ее ранить, потому что огромное тело, твердое в меру

своей величины, отбрасывало и железо, и все, что метала человеческая ру-

ка; только огромными камнями сломали ей хребет. А сражаясь со смертью,

ты посылаешь такие малые стрелы? Хочешь встретить льва шилом? То, что ты

говоришь, остро. Но нет ничего острее ости на колосе. Есть вещи, которые

как раз тонкость и делает бесполезными и никчемными. Будь здоров.

Письмо LXXXIII

Сенека приветствует Луцилия!

(1) Ты велишь, чтобы я описывал тебе каждый мой день, и притом с на-

чала до конца. Хорошего ты мнения обо мне, если думаешь, что мне за весь

день нечего скрывать. Так и надо жить, словно мы на виду; и думать надо

так, словно кто-то может заглянуть в глубь нашего сердца. И правда мо-

жет! Что пользы утаить то или другое от человека? Для бога все настежь!

Он присутствует в наших душах, проникает в наши замыслы. Я сказал "про-

никает", будто он когда-нибудь отлучается. (2) Ладно, я выполню твой

приказ и охотно напишу обо всем, что я делаю и в каком порядке. Буду те-

перь все время за собою наблюдать и проверять каждый мой день - дело

весьма полезное. Оттого мы и становимся такими скверными, что никто не

оглядывается на свою жизнь. О том, что придется делать, мы думаем, да и

то редко, а о сделанном и не думаем\, - хотя как раз прошлое подает со-

веты на будущее! (3) Нынешний день остался цел, никто не отнял у меня и

часа, и я разделил его между постелью и чтением, оставив лишь немного на

телесные упражненья. За это я должен быть благодарен старости: они обхо-

дятся мне совсем недорого, я устаю, едва начав двигаться, а усталость -

цель всяких упражнений, даже самых усиленных. (4) Ты спрашиваешь, кто

мой прогимнаст2? С меня довольно Фария, прелестного, как ты знаешь,

мальчика; но и его я заменю. Мне уже нужен кто-нибудь помладше. Правда,

Фарий говорит, что у нас с ним одинаковый "кризис" - у обоих выпадают

зубы. Но я, бегая с ним, едва могу за ним угнаться, а скоро и совсем не

смогу: вот видишь, как полезны ежедневные упражненья. Разрыв между нами,

идущими по разным дорогам, растет очень быстро; он поднимается, между

тем я спускаюсь, а ты сам знаешь, насколько одно быстрее другого. Впро-

чем, я солгал: наш возраст уже не спускается, а падает. (5) Ты спросишь,

чем кончилось наше сегодняшнее состязание? Тем, чем редко кончается у

бегунов: ничьей. Потом, больше устав, чем поупражнявшись, я погрузился в

холодную воду (она у меня называется не слишком теплой). Я, завзятый лю-

битель холодных купаний, я, в январские календы приветствовавший Еврип и

на новый год загадывавший не только что-нибудь читать, писать и гово-

рить, но и нырять в источник Девы, - перенес лагерь сперва к Тибру 3, а

потом к собственной ванне, которую, когда я совсем крепок и все делается

на совесть, согревает только солнце. Теперь мне уже недалеко и до бани.

(6) Потом я завтракал сухим хлебом, не подходя к столу, так что после

завтрака незачем было мыть руки. Сплю я мало. Ты знаешь мой обычай засы-

пать ненадолго, как будто выпрягаясь из повозки. С меня довольно перес-

тать бодрствовать; иногда я замечаю, что спал, иногда только догадываюсь

об этом. (7) Но вот донесся шум цирковых игр; внезапный крик толпы уда-

рил мне в уши, но не сбил моих размышлений и даже не прервал их. Гул я

переношу терпеливо: когда сливается много голосов, это для меня все рав-

но что плеск потока, или шорох леса под ветром, или любой другой шум,

лишенный смысла.

(8) К чему же я теперь прилежу душою? Вот к чему. Со вчерашнего дня

меня занимает мысль, ради чего это самые разумные мужи подыскивали для

важнейших вещей пустые и путаные доказательства, которые при всей их ис-

тинности, так похожи на ложь. (9) Зенон, великий муж основатель нашей

школы, столь стойкой и незапятнанной, хочет отпугнуть нас от пьянства.

Послушай, какие он строит умозаключения насчет того, что человек добра

не бывает пьян: "Пьяному никто не доверит ничего тайного; человеку добра

тайны доверяют, значит, человек добра не бывает пьян". А вот как потеша-

ются над этим хитрым заключением, сопоставив с ним подобное же (довольно

будет привести одно из многих): "Спящему никто не доверит ничего тайно-

го; человеку добра тайны доверяют, значит, человек добра не спит". (10)

Посидоний защищает нашего Зенона единственным возможным способом, но и

так, на мой взгляд, его не защитить. Вот что утверждает Посидоний:

"пьяный" говорится в двух смыслах, - и о том, кто не в себе от выпитого

вина, и о том, кто постоянно напивается и подвержен этому пороку. Зенон

имеет в виду не того, кто напился, а того, кто постоянно напивается: ему

не доверят тайны, которую он может разгласить во хмелю. (11) Это невер-

но. Ведь первое умозаключение относится к тому, кто пьян сейчас, а не к

тому, кто будет пьян. Ты согласишься, что между пьяным и пьяницей -

большая разница: пьяный, может быть, пьян впервые и не подвержен этому

пороку, а пьяница нередко бывает и не под хмелем. Вот я и понимаю это

слово так, как велит обычное его значение, особенно если его употребил

человек, проповедующий точность и взвешивающий слова. Прибавь к этому,

что Зенон, понимая так это слово и желая, чтобы мы его так понимали, сам

двусмысленностью искал возможность подвоха, - а этого нельзя делать, ес-

ли ищешь истину. (12) Но пусть он даже и имел в виду такой смысл; второе

утвержденье, - будто привыкшим пьянствовать не доверяют никаких секре-

тов, ложно. Подумай сам, как часто солдатам, вовсе не всегда трезвым, и

военачальник, и трибун, и центурион поручают такое, о чем надо молчать.

Готовя убийство Гая Цезаря (того, который захватил государство, взяв

верх над Помпеем), Тиллию Цимбру4 доверяли не меньше, чем Гаю Кассию.

Кассий всю жизнь пил только воду, Цимбр не знал удержу ни в пьянстве, ни

в ссорах. Насчет этого он и сам шутил: "Как мне перенести, чтобы надо

мною был кто-то, если я и вина не переношу?" (13)