Часть 9.

Пусть каждый назовет

известных ему людей, которым вино нельзя было доверить, а тайну - можно.

Но один пример, который пришел мне на память, я приведу, чтобы он не за-

былся: ведь в жизни всегда пригодятся славные примеры, и не всегда за

ними нужно обращаться к старым временам. (14) Блюститель Города Луций

Писон5 как однажды начал пить, так с тех пор и был пьян; большую часть

ночи он проводил в попойке, потом спал до шестого часа (это и было его

утро). Но свои обязанности по охране Города он выполнял весьма прилежно.

Ему давали тайные поручения и Божественный Август, когда сделал его на-

местником Фракии, которую он усмирил, и Тиберий, когда, отправляясь в

Кампанию, оставлял в Городе многое, что было ему подозрительно и нена-

вистно. (15) Позже - потому, я думаю, что ему так повезло с пьяницей Пи-

соном, - он назначил городским префектом Косса, человека степенного,

скромного, но всегда хмельного, так что порой его выносили из сената,

куда он являлся с попойки и где засыпал непробудным сном. И однако Тибе-

рий своей рукой писал ему много такого, что не считал возможным передать

даже через собственных прислужников. И ни одной тайны - ни государствен-

ной, ни доверенной частным лицом - Косе не разболтал. (16) Стало быть,

надо покончить с разглагольствованиями насчет того, что, мол, душа, по-

бежденная хмелем, над собою не властна; что как от винного сусла лопают-

ся бочки и отстой, лежавший в глубине, силою жара вздымается вверх, так

и в нас, когда бродит вино, все скрытое в глубине поднимается и выносит-

ся наружу; что, нагрузившись сверх меры неразбавленным вином, люди не

могут удержать в себе ни пищу, ни тайну и выкладывают все - и свое, и

чужое. (17) Хоть такое и бывает часто, но не реже и мы обсуждаем самые

насущные дела с теми, за кем знаем пристрастие к выпивке. Значит, ложен

этот выставляемый в защиту Зенона довод, - будто тому, кто привык напи-

ваться, ничего нельзя доверить по секрету.

А насколько было бы лучше открыто обличить пьянство и перечислить его

пороки! Тогда его стал бы избегать всякий приличный человек, а не только

совершенный и мудрый, которому довольно утолить жажду, который, когда

разгорится веселье и зайдет - не из-за него, а из-за других, - слишком

далеко, все же остановится и допьяна не напьется. (18) Мы еще посмотрим,

придет ли дух мудреца в расстройство от лишнего вина и будет ли мудрый

делать то, что всегда делают пьяные. А пока, если хочешь доказать, что

муж добра не должен напиваться допьяна, зачем строить умозаключения?

Скажи просто: стыдно загонять в себя больше, чем можешь вместить, и не

знать меры потребного для собственной утробы; пьяный делает много тако-

го, от чего, протрезвев, краснеет, опьяненье - не что иное, как добро-

вольное безумье. Продли это состояние на несколько дней, - кто усомнит-

ся, что человек сошел с ума? (19) Но и так безумье не меньше, а только

короче. Приведи в пример Александра Македонского, как он во время пира

убил Клита6, самого верного и любимого друга, а поняв свое преступление,

хотел умереть, - да и заслуживал смерти. Пьянство и разжигает, и обнажа-

ет всякий порок, уничтожая стыд, не допускающий нас до дурных дел. Ведь

большинство людей только стыд, а не добрая воля удерживает от запретно-

го. (20) Где душой овладевает слишком сильный хмель, все скрытое зло вы-

ходит наружу. Пьянство не создает пороков, а только выставляет их напо-

каз: похотливый даже не ждет ухода в спальню, а тут же, не откладывая,

позволяет себе все, чего хочется его сладострастью; бесстыдный при всех

сознается в своей болезни, наглый дает волю и рукам, и языку. У спесиво-

го растет чванство, у жестокого - свирепость, у завистливого - злость;

всякий порок выходит на свободу. (21) Прибавь еще, что пьяный не помнит

себя, слова его бессмысленны и бессвязны, глаза видят смутно, ноги зап-

летаются, голова кружится так, что крыша приходит в движение и весь дом

словно подхвачен водоворотом; живот у него болит, оттого что вино бурлит

и распирает внутренности. Все это еще терпимо, пока хмель в силе; а ког-

да сон его ослабит и опьяненье переходит в расстройство желудка? (22)

Вспомни, к каким бедствиям приводило общее опьянение! Оно предавало вра-

гу самые храбрые и воинственные племена, оно открывало крепости, многие

годы обороняемые в упорных боях, оно подчиняло чужому произволу самых

непреклонных и сбрасывавших любое иго, оно усмиряло непобежденных в бит-

ве. (23) Александр, только что мною упомянутый, остался невредим, пройдя

столько дорог, столько сражений, столько зим, одолев и трудные времена,

и трудные места, пересекши столько неведомо откуда текущих рек, столько

морей, - и сгубили его невоздержность в питье и роковой геркулесов кубок

7.

(24) Велика ли слава - много в себя вмещать? Когда первенство почти

что у тебя в руках, и спящие вповалку или блюющие сотрапезники не в си-

лах поднимать с тобою кубки, когда из всего застолья на ногах стоишь ты

один, когда ты всех одолел блистательной доблестью и никто не смог вмес-

тить больше вина, чем ты, - все равно тебя побеждает бочка.

(25) Что погубило Марка Антония, человека великого и с благородными

задатками, что привело его к чужеземным нравам и неримским порокам, как

не пьянство и не страсть к Клеопатре, не уступавшая страсти к вину? Оно

и сделало его врагом государства, и притом слабейшим, чем его враги, оно

и усугубило его жестокость, когда к нему за обедом приносили головы пер-

вых в Риме мужей8, когда он среди изобилия яств, среди царской роскоши

пытался узнавать лица и руки убитых по спискам, когда, напившись вином,

он жаждал крови. Мерзко было то, что он пьянел, когда творил все это, но

еще мерзостнее то, что он творил все это пьяным.

(26) С пристрастьем к вину неразлучна свирепость, потому что хмель

вредит здравому уму и ожесточает его. Как от долгой болезни люди стано-

вятся плаксивыми, раздражительными, так что малейшая обида приводит их в

бешенство 9, так от непрестанного пьянства становится свирепой душа.

Когда она часто не в себе, то пороки, укрепленные привычным безумием,

возникнув во хмелю, и без него не теряют силы.

(27) Так говори прямо, почему мудрый не должен пить допьяна: покажи

на деле, а не на словах, до чего отвратительно и вредно пьянство, - ведь

это нетрудно. Докажи, что так называемые наслаждения, едва перейдут ме-

ру, становятся муками. А если ты какими-то доводами доказываешь, будто

мудрец, сколько бы ни выпил вина, не собьется с правильного пути, даже

если начнет буйствовать, - то можешь строить и такие умозаключенья: муд-

рец не умрет, выпив отравы, не заснет, приняв снотворное, а проглотив

чемерицу, не извергнет сверху и снизу все, что будет у него в утробе.

Нет, если ноги у него заплетаются, и язык тоже, то какие у нас основания

думать, что он частью пьян, а частью трезв? Будь здоров!

Письмо LXXXIV

Сенека приветствует Луцилия!

(1) Те поездки, что прогоняют мою вялость, полезны, я думаю, и для

здоровья, и для занятий. Почему они полезны для здоровья, ты видишь сам:

если пристрастье к наукам делает меня ленивым и мешает заботиться о те-

ле, то так я упражняюсь хоть за чужой счет. А почему они полезны для за-

нятий, я тебе объясню. Ведь я не перестаю читать, а это, по-моему, необ-

ходимо - во-первых, чтобы не довольствоваться самим собой, во-вторых,

чтобы, зная исследованное другими, судить о найденном и думать о том,

что еще нужно найти. Чтение питает ум и дает утомленному занятиями от-

дохнуть за другим занятием. (2) Нельзя только писать или только читать:

одно из этих дел удручает и отнимает силы (я имею в виду перо), второе

рассеивает и расслабляет. Нужно в свой черед переходить от одного к дру-

гому и одно другим умерять, чтобы собранное за чтением наше перо превра-

щало в нечто существенное. (3) Как говорится, мы должны подражать пче-

лам, которые странствуют в поисках медоносных цветов, а потом складывают

принесенное в соты, где оно и переваривается в мед, и, как сказано у на-

шего Вергилия,

собирают текучий

Мед и соты свои наполняют сладким нектаром1

(4) О пчелах точно не известно, то ли сок, извлекаемый ими из цветов,

есть готовый мед, то ли они придают собранному сладость некой примесью и

свойством своего дыхания. Некоторые полагают, что их уменье - не делать

мед, а собирать его, и говорят, что у индусов мед находят в листьях

тростника, где он родится либо как роса, благодаря тамошнему климату,

либо как сладкий и густой сок самого тростника, и что в наших травах

есть та же сила, только не столь явная и заметная, а рожденные для того

живые существа выискивают и копят такой сок. Другие думают, что со бран-

ное пчелами с самых нежных трав и цветов превращается в новое вещество

благодаря особым приправам и смешиванию, не без некого, так сказать,

бродила, которое и сливает разное воедино.

(5) Но, чтобы мне не отвлечься от нашего предмета, скажу, что и мы

должны подражать пчелам: вычитанное из разных книг разделять, потому что

порознь все сохраняется лучше, а потом, употребив все тщание и все спо-

собности ума, слить разные пробы и добиться единого вкуса, так что, даже

если будет видно, откуда что-то взято, оно должно выглядеть иным, нежели

там, откуда было взято. Ведь то же самое в нашем теле делает без нашего

старанья сама природа. (6) Съеденная пища лишь обременяет желудок, поку-

да остается, какой была, и плавает в нем твердыми кусками; только изме-

нившись, превращается она в силу и в кровь. Пусть то же самое будет и со

всем, что питает наш ум: нельзя, чтобы почерпнутое оставалось нетронутым

и потому чужим. (7) Его нужно переварить, иначе это будет пища для памя-

ти, а не для ума. Будем верны тому, с чем согласны, усвоим его так, что-

бы из многого возникло одно, как из отдельных чисел получается одно, ес-

ли меньшие разрозненные количества обнимет один подсчет. То же пусть

сделает и наша душа: все, что помогло ей, пусть она скроет и показывает

лишь то, чего сама добилась в итоге.

(8) А если и появится в тебе сходство с кем-нибудь, кого восхищение

подняло в твоих глазах, я хочу, чтобы ты походил на него, как сын, а не

как портрет: ведь портрет мертв. - "Что же, нельзя будет понять, чьей

речи ты подражаешь, чьим доводам, чьим мыслям?" - Я думаю, порой и не

поймешь этого - тогда, когда великий ум придает свой чекан всему2, что

пожелал взять от любого образца, и приведет все к единству.

(9) Разве ты не видел, как много голосов в хоре? И все они сливаются

в единый звук. Есть в хоре голоса высокие, есть низкие, есть средние,

сопровождают их флейты, - но отдельные голоса скрыты, явно слышен голос

всех. (10) Я говорю о хоре, какой был известен старым философам. Во вре-

мя наших состязаний больше певцов, чем когда-то бывало зрителей в теат-

ре; все проходы заполнены рядами поющих, скамьи окружены трубачами, с

подмостков звучат флейты и органы всех родов, и из разноголосицы возни-

кает стройность. То же самое хочу я видеть и в нашей душе: пусть она

вместит много искусств, много наставлений, много примеров из разных ве-

ков, но пусть все это придет в согласие.

- (11) Ты спросишь, как этого можно достичь? - Постоянным вниманием,

- не делая ничего иначе, как по совету разума. Если ты захочешь его пос-

лушаться, он тебе скажет: "Немедля оставь все, за чем гоняются; оставь

богатства - они или опасны для владельца, или обременительны. Оставь

наслажденья, и телесные, и духовные, - они изнеживают и расслабляют. Ос-

тавь поиски почестей - это вещь спесивая, пустая и непостоянная, ей нет

конца, она всегда в тревоге, не видно ли кого впереди, нет ли кого за

плечами, всегда мучится завистью, и притом двойной. Видишь, как несчас-

тен человек, если и тот, кому завидуют, завидует тоже. (12) Видишь ты

эти дома вельмож, эти пороги, у которых шумно ссорятся пришедшие на пок-

лон? Ты натер пишься оскорблений, чтобы войти, а еще больше - когда вой-

дешь. Иди мимо лестниц богачей и вознесенных насыпями прихожих: там ты

будешь стоять не только над кручей, но и на скользком месте. Лучше нап-

равь шаг сюда, к мудрости: стремись к ее покою, к ее изобилию! (13) В

делах человеческих ко всему, что на первый взгляд возвышается только над

совсем уж низким, ведут крутые и трудные подступы. Неровною дорогой

взбираются к вершине почестей. А если тебе угодно будет взойти на эту

высоту, до которой не подняться фортуне, ты увидишь все почитаемое самым

высоким у своих ног, хоть подъем твой будет пологим. Будь здоров.

Письмо LXXXV

Сенека приветствует Луцилия!

(1) Я тебя щадил и до сих пор довольствовался немногим: пропуская все

запутанное, давал тебе только отведать доказательства, приводимые нашими

в подтвержденье тому, что одной добродетели довольно, чтобы сделать

жизнь вполне счастливой. А теперь ты велишь мне изложить все умозаклю-

ченья, сколько их есть, - и наши, и придуманные с тем, чтобы выставить

нас на смех; но если я захочу это сделать, получится не письмо, а книга.

Я много раз заверял тебя, что не нахожу в доводах этого рода никакого

удовольствия. Стыдно выходить в битву во имя богов и людей, вооружившись

шилом.

(2) "Разумный человек умерен; умеренный стоек; стойкий безмятежен;

безмятежный не знает печали; кто не знает печали, тот блажен; значит,

разумный блажен, а разумности довольно для блаженной жизни". (3) Вот что

возражают на это умозаключение некоторые перипатетики. Безмятежный, и

стойкий, и не знающий печали - все это надо толковать так: "безмятежным"

зовется не тот, кто никогда не волнуется, а тот, кто волнуется редко и

умеренно; и "не знающий печали", по их словам, - это тот, кто печали не

поддается, кто грешит этим пороком не часто и не слишком сильно, ибо че-

ловеческая природа отказала нам в том, чтобы чья-нибудь душа была недос-

тупна печали, а мудреца скорбь не побеждает, не затрагивает, и прочее в

этом роде, в соответствии со своим ученьем. (4) Они не устраняют страс-

ти, а умеряют. Как мало, однако, признаем мы за мудрецом, если он

сильнее самых слабых, радостнее самых скорбных, воздержнее самых разнуз-

данных, выше самых низких! Что если кто-нибудь станет с восхищеньем хва-

лить собственное проворство, глядя на хромых и калек?

В поле летела она по верхушкам злаков высоких,

Не приминая ногой стеблей и ломких колосьев,

Мчалась и по морю, путь по волнам пролагая проворно,

Не успевая стопы омочить в соленой пучине.1

Вот что такое быстрота, если ценить ее самое по себе! Что если ты на-

зовешь здоровым того, у кого небольшой жар? Не слишком сильная болезнь -

это еще не здоровье! (5) Они говорят, что "мудрец зовется безмятежным

так же, как называются "бескосточковыми" не те финики, где вовсе нет

твердых зерен, а те, где они не так тверды". Но это неправда. Как я по-

нимаю, муж добра - не тот, в ком меньше зла, а тот, в ком его нет. Дело

не в том, чтобы пороки были малы, а в том, чтобы их не было, а иначе,

если будут хоть какие-то, они вырастут и опутают человека. Зрелое и

большое бельмо ослепляет глаз, но и небольшое замутняет его. (6) Если ты

допустишь у мудреца страсти, разум будет им не равен, и его смоет словно

потоком; особенно же если ты оставишь мудрому не одну страсть, чтобы он

с нею боролся, а все их. Целой толпою страсти, пусть и умеренные,

сильнее, чем одна, даже и неистовая. (7) Человек жаден до денег, но не

слишком, честолюбив, но умеренно, гневлив, но отходчив, непостоянен, но

не мечется туда-сюда, похотлив, но не до умопомраченья. Нет, лучше тому,

кем одна страсть владеет целиком, чем такому, кто одержим всеми понемно-

гу. (8) И потом, не так важно, насколько страсть сильна: она, какова бы

ни была, подчиняться не умеет и вразумлению не поддается. Как не слуша-

ется доводов ни одно животное, ни дикое, ни домашнее и кроткое (сама их

природа глуха к увещаньям), так не повинуются, не внемлют им страсти,

сколь бы ни были они ничтожны. Тигры и львы никогда не избавляются от

свирепости, хоть иногда их укрощают; но когда меньше всего ждешь, усми-

ренная кровожадность просыпается, так и пороки не приручаются по-настоя-

щему. (9) Далее, если разум в чем и помогает, так только в том, что не

дает страсти возникнуть; а возникнув вопреки ему, она вопреки ему и уко-

ренится, ибо легче воспрепятствовать ее рождению, чем выдержать ее на-

тиск.

Стало быть "умеренность" эта лжива и бесполезна, и думать о ней надо

так же, как о призывах не слишком сильно сходить с ума, не слишком

сильно хворать. (10) Управлять можно только добродетелью, а не душевными

недугами - их легче искоренить, чем обуздать. Есть ли сомнение в том,

что застарелые и упорные пороки человеческого духа, которые мы называем

болезнями: скупость, жестокость, распущенность, неверность долгу - уме-

рить нельзя? Значит, нельзя умерить и страсти, от которых прямой путь к

порокам. (11) Далее, если ты дашь хоть немного воли скорби, страху, алч-

ности и другим дурным порывам, они выйдут из-под твоей власти. Почему?

Да потому что предметы, их возбуждающие, - вне нас. Они и растут смотря

по тому, велики или малы вызывающие их причины. Тем сильнее будет страх,

чем окажется больше или ближе то, что пугает; тем острее желание, чем

обильнее награда, надежда на которую его разжигает. (12) Коль скоро нам

не подвластно то, есть ли в душе страсти, то сила их - и подавно: если

ты дашь им возникнуть, они будут расти вместе со своими причинами и ка-

кими только смогут стать, такими и будут. Прибавь и то, что они, как бы

ни были ничтожны, всегда набирают силу: ведь все, что нам на погибель,

не соблюдает меры. Болезнь легка сначала, когда подкрадывается, а потом

больное тело гибнет и от самого малого прибавленья жара. (13) Кто нас-

только безумен, чтобы поверить, будто в нашей власти исход тех вещей,

чье начало нам не подвластно? Откуда мне взять силы покончить с тем, че-

го я не в силах был не допустить? Между тем преградить доступ легче, чем

задушить, допустивши. (14) А некоторые говорят о таком различии: "Если

человек воздержан и разумен, то дух его по своему обычному состоянию и

свойствам спокоен, но в итоге не спокоен. По обычному своему состоянию

дух его не подвержен ни волненьям, ни скорби, ни страху, но есть мно-

жество внешних причин, способных его волновать". (15) Вот что примерно

они хотят сказать: он хоть и не гневлив, но иногда бывает в гневе; хоть

и не боязлив, но иногда боится; то есть порок боязливости ему чужд, но

чувство боязни знакомо. Если согласиться с этим, то боязнь, появляясь

все чаще, перейдет в порок, и гнев, допущенный в душу, изменит состоянье

этой души, прежде не знавшей гнева. (16) И далее: кто не презирает внеш-

них причин и чего-то боится, тот, когда надо будет храбро идти на огонь

и клинки ради родины, законов и свободы, будет мешкать и пойдет сердцу

вопреки. А в мудром такого двоедушия быть не может.

(17) Кроме того, я полагаю, надобно вот на что обратить внимание: как

бы не смешать две вещи, которые следует доказывать порознь. Что только

честное есть благо, - это одно умозаключение; а что для блаженной жизни

довольно добродетели - другое. Если только честное есть благо, то все

согласятся, что для блаженной жизни довольно добродетели; а вот наоборот

никто не признает, что только честное есть благо, если добродетель одна

лишь делает нас блаженными. (18) Ксенократ и Спевсипп2 полагают, что

блаженным можно стать и через одну добродетель, а вот честное не есть

единственное благо. И Эпикур считает, что обладающий добродетелью бла-

жен, но самой добродетели недостаточно для блаженной жизни, так как бла-

женными делает нас проистекающее из добродетели наслажденье, а не она

сама. - Нелепое различенье! Ведь он же сам утверждает, что нет доброде-

тели без наслаждения. А если оно всегда и неразрывно с нею связано, зна-

чит, довольно и ее одной: ведь наслаждение, без которого она не бывает,

всегда при ней, даже когда она одна. (19) Бессмысленно и утвержденье,

будто блаженным можно стать и через одну лишь добродетель, но совершен-

ного блаженства ею не достичь 3. Как это может быть, я не пойму. Блажен-

ная жизнь заключает в себе совершенное благо, непревзойденное ничем, а

если это так, то и блаженство совершенное. Если нет ничего больше и луч-

ше жизни богов, а блаженная жизнь божественна, значит, ей некуда уже

стремиться ввысь. (20) Кроме того, если блаженная жизнь ни в чем не нуж-

дается, значит блаженная жизнь совершенна, и между блаженной и блажен-

нейшей жизнью разницы нет. Неужто ты сомневаешься, что блаженная жизнь

есть высшее благо? А если в ней есть высшее благо, значит, есть и высшее

блаженство. И как нельзя ничего прибавить к высшему (ибо что выше не-

го?), так и к блаженной жизни, которая не бывает без высшего блага. Если

ты представишь дело так, будто один блаженнее другого, то придется тебе

пойти и дальше и представить бесчисленное множество степеней высшего

блага; а я понимаю так, что выше высшего блага нет ни одной ступени.

(21) Если один блаженнее другого, он, стало быть, предпочтет чужую, бо-

лее блаженную жизнь своей, а блаженный ничего чужого не желает. Значит,

либо остается такое блаженство, которое и блаженный предпочел бы своему,

либо он предпочитает не лучшее; но или одно, или другое невероятно!

Всегда человек, чем он разумнее, тем больше тянется к наилучшему и жела-

ет достичь его любым способом. Так может ли быть блаженным тот, кто и

может желать чего-нибудь еще, и должен? (22) Я скажу, откуда берется это

заблуждение. Люди не знают, что блаженная жизнь одна. Наилучшей из всего

ее делает главное свойство, а не величина. Все равно, долгая она или ко-

роткая, вольная или стесненная, простирается ли во все стороны, на мно-

жество мест, или сосредоточена в одном. Кто оценивает ее по частям, по

числу и мере, тот лишает ее самого замечательного в ней. Что это? То,

что блаженная жизнь всегда полна. (23) Я полагаю, цель еды и питья - сы-

тость. Один съест больше, другой меньше, - а разницы нет: оба уже сыты.

Один выпьет больше, другой меньше, - а разницы нет: оба утолили жажду.

Один прожил много лет, другой - мало; но и это безразлично, если долго-

летие дало первому столько же блаженства, сколько второму - короткий

век. Тот, кого ты называешь не столь блаженным, вовсе не блажен: само

это слово не допускает ограниченья.

(24) "Кто храбр, тот не знает страха; кто не знает страха, тот не

знает и печали; кто не знает печали, тот блажен". Это умозаключение при-

надлежит нашим. На него пытаются возражать так: мы, мол, вещь неверную и

спорную утверждаем как общепризнанную, говоря, что храбрый не знает

страха. - "Неужели же храбрый не испугается близко подступивших

бедствий? Такое говорит скорей о безумии либо умоисступлении, чем о

храбрости. А храбрый просто сдержан в своей боязни, хоть и не избавлен

от нее совсем". - (25) Утверждающие так впадают в ту же ошибку: у них

добродетель подменяется не столь сильным пороком. Ведь тот, кто боится,

пусть реже и меньше, все же не чужд зла, хоть и не такого мучительного.

- "А по-моему, тот, кто не боится близко подступивших бедствий, безу-

мен". - Ты прав, если дело идет о бедствиях; а если он знает, что это не

бедствие и единственным злом считает позор, то наверняка будет спокойно

смотреть на опасности и презирать то, что другим страшно; а не то, если

не бояться бедствий свойственно глупцу или безумцу, выходит, что всякий

будет тем боязливей, чем он разумнее. - (26) "По-вашему, храбрый сам

подставит себя под удар". - Ничуть! Он хоть и не боится опасности, но

избегает ее: осторожность ему пристала, страх не пристал. - "Что же, ни

смерти, ни цепей, ни огня, ни других оружий фортуны он не будет стра-

шиться?" - Нет! Он ведь знает, что все это - кажущиеся, а не истинные

бедствия, пугала человеческой жизни. (27) Опиши ему плен, побои, цепи,

нищету, тело, терзаемое болезнью или насилием, - все, что тебе придет в

голову; он отнесет это к числу беспричинных страхов. Бояться таких вещей

должны боязливые. Или, по-твоему, может быть злом то, на что нам прихо-

дится порой идти по своей воле? (28) Ты спросишь, что есть настоящая бе-

да? - Поддаться тому, что именуется бедами, и отдать им свою свободу,

ради которой должно все перенести. Свобода гибнет, если ты не презришь

все, что налагает иго. Не было бы сомнений в том, что подобает храброму,

если бы знали, в чем истинная храбрость. Это - не дерзость вопреки разу-

му, не страсть к опасностям, не стремление навстречу ужасам. Храбрость

есть умение различать, что беда и что нет. Она пристально оберегает се-

бя, и она же терпеливо сносит все, что имеет обманчивое обличье беды. -

(29) "Как же так? Если над головою храброго мужа будет занесен меч, если

ему будут пронзать одну часть тела за другой, если он увидит, как внут-

ренности вываливаются ему на колени, если для того, чтобы он сильнее

чувствовал пытки, их будут повторять и пускать свежую кровь из подсохших

ран, ты скажешь, что он не боится и не страдает?" - Страдает, конечно;

ведь человеческих чувств никакая добродетель не отнимает, - но не боится

и, непобежденный, смотрит свысока на свои страдания. Ты спросишь, что у

него тогда на душе? То же, что у старающихся ободрить больного друга.

(30) Беда - это то, что вредит; вредить - значит делать хуже; но

страданье и бедность не делают нас хуже, следовательно, это не беды. -

"Но это ваше утвержденье ложно: не всегда вредить значит делать хуже.

Буря и непогода вредят кормчему, но не делают его хуже". - (31) У стои-

ков и на это есть ответ. И кормчий из-за бури и грозы становится хуже,

потому что не может выполнить свое намеренье и удержать направление; в

своем искусстве он не становится хуже, в своем деле - становится. - Пе-

рипатетики говорят на это: "Значит, и мудреца делают хуже бедность,

страдание и прочее в этом роде: они не отнимают у него добродетели, но

делу ее мешают". - (32) Это было бы сказано верно, если бы обстоя-

тельства у кормчего и у мудреца были одни и те же. Цель мудреца не в

том, чтобы непременно добиваться в жизни всего, за что бы он ни взялся,

а в том, чтобы все делать правильно; цель же кормчего - непременно при-

вести корабль в гавань. Искусства - прислужники, они должны давать, что

обещали, мудрость - госпожа и направительница. Искусство служит жизни,

мудрость повелевает. (33) Я, впрочем, думаю, что отвечать надо иначе:

буря не делает хуже ни искусства кормчего, ни применения этого искусства

на деле. Кормчий обещает тебе не счастье, а полезную работу и уменье

править кораблем, - оно же тем заметнее, чем больше ему препятствует ка-

кая-нибудь случайная сила. Кто мог сказать: "Нептун, иначе как на верном

пути ты этот корабль...", 4 - тот годен для своего искусства; буря же

мешает не делу кормчего, а успеху. - (34) "Как же так, значит, кормчему

не вредит то, что не дает ему достичь гавани, делает тщетными его усилья

и либо несет его, либо держит и обезоруживает?" - Вредит, но не как

кормчему, а как морскому путешественнику. Искусству кормчего непогода не

только не вредит, но и помогает быть замеченным: в затишье, как говорит-

ся, всякий годится в кормчие. Препятствует она судну, а не тому, кто им

правит, в его роли правящего. (35) Ведь у кормчего их две: одна - общая

со всеми, кто сел на этот корабль, где он и сам - один из путешествую-

щих; другая - особая, поскольку он кормчий. Буря вредит ему как путе-

шественнику, а не как кормчему. (36) И еще: искусство кормчего - чужое

достоянье, оно принадлежит тем, кого он везет, как искусство врача -

тем, кого он лечит. Мудрость же есть общее достояние - и тех, среди кого

мудрец живет, и его собственное. Поэтому можно повредить кормчему, чей

труд, отдаваемый другим, буря сводит на нет, (37) и нельзя повредить

мудрецу: тут бессильны и бедность, и страдание, и остальные жизненные

бури. Ведь его дело сводится на нет только в том, что касается других.

Сам он всегда деятелен, и с наибольшей отдачей тогда, когда фортуна ему

противится: тогда-то он и делает дело самой мудрости, которая, как мы

сказали, и общее достояние, и его собственное.

(38) Да и тогда, когда его гнетет какая-нибудь необходимость, она не

мешает ему приносить пользу людям. Бедность препятствует ему показать,

как надо управлять государством, - и он показывает, как надо справляться

с бедностью. Ничего нет в его жизни, что не служило бы делу мудрости.

Никакая участь, никакие обстоятельства не отнимают у мудрого возможности

действовать: ведь его дело - одолеть то, что мешает всякому делу. Ему по

плечу и удачи, и беды: над одними он властвует, другие побеждает. (39)

Повторяю, он так себя закалил, что обнаружит свою добродетель и в

счастье, и в несчастье, так как смотреть будет лишь на нее самое, а не

на то, что дает повод ее выказать. Ему не преграда ни бедность, ни боль,

ни все прочее, что отпугивает невежд и обращает в бегство. Тебе кажется,

беды гнетут его? Нет, служат ему! (40) Фидий умел ваять не только из

слоновой кости; ваял он и в бронзе, а дали бы ему мрамор или другой ка-

мень, дешевле, - он сделал бы лучшее, что только можно из него изваять.

Так и мудрец покажет, что такое добродетель, если возможно, - среди бо-

гатств, если нет, - в бедности, если удастся, - на родине, если нет, - в

изгнании, если удастся, - полководцем, если нет. - солдатом, если удаст-

ся, - здоровым, если нет, - увечным. Какова бы ни была его доля, он сде-

лает из нее нечто достойное памяти. (41) Есть укротители диких зверей,

которые принуждают самых свирепых, одна встреча с которыми страшна, под

ярмом возить человека. Не довольствуясь усмирением кровожадности, они

приучают их жить с ним вместе. Львам, надсмотрщик сует руку в пасть,

сторож целует своих тигров, слонов крохотный эфиоп заставляет приседать

на колени и ходить на веревке. Мудрец - как они: его искусство - укро-

щать беды. И страданье, и нищета, и поношенье, и темница, и изгнанье,

повсюду внушающие ужас, едва попадают к нему, становятся кроткими. Будь

здоров.

Письмо LXXXVI

Сенека приветствует Луцилия!

(1) Я пишу тебе из усадьбы Сципиона Африканского, почтив его маны и

алтарь, который, сдается мне, и есть могила великого человека1. Я убеж-

даю себя, что душа его вернулась в небо, откуда снизошла, - и не за то,

что он предводительствовал многолюдным войском (войска были и у неисто-

вого Камбиза2, для которого обернулось счастьем само неистовство), а за

его необычайную скромность и верность долгу, которые, я считаю" больше

заслуживали восхищенья в дни, когда он покинул родину, нежели когда за-

щищал ее. Или Сципион, или свобода должны были уйти из Рима3. (2) И он

сказал: "Я ничего не хочу менять ни в законах, ни в установлениях; пусть

все граждане будут равноправны. Пользуйся моим благодеяньем без меня,

родина! Благодаря мне стала ты свободна, благодаря мне все увидят, что

ты свободна! Если я стал больше, чем тебе полезно, - я ухожу!" (3) Как

мне не восхищаться этим величием души, с которым он удалился в добро-

вольное изгнание, избавив отчизну от бремени? Ведь дело дошло до того,

что либо Сципион ущемил бы свободу, либо свобода - волю Сципиона. И то,

и другое было бы нечестьем - и он уступил место законам, а сам уединился

в Литерне, - так же изгнав себя для пользы государства, как Ганнибал 4.

(4) Я видел усадьбу, сложенную из прямоугольных глыб, стену, окружаю-

щую лес, башни, возведенные с обеих сторон усадьбы как защитные укреп-

ленья, водохранилище, выкопанное под всеми постройками и посадками, так

что запаса хватило бы хоть на целое войско; видел и баньку, тесную и

темную, по обыкновению древних: ведь нашим предкам казалось, что нет

тепла без темноты. Большим удовольствием было для меня созерцать нравы

Сципиона и наши нравы. (5) В этой тесноте гроза Карфагена, вождь, кото-

рому Рим обязан тем, что был взят лишь однажды5, омывал тело, усталое от

сельских трудов, - ведь он закалял себя работой и сам (таков был обычай

в старину) возделывал землю. Под этой убогой кровлей он стоял, на этот

дешевый пол ступал.

(6) Кто бы теперь вытерпел такое мытье? Любой сочтет себя убогим бед-

няком, если стены вокруг не блистают большими драгоценными кругами 6,

если александрийский мрамор не оттеняет нумидийские наборные плиты, если

их не покрывает сплошь тщательно положенный и пестрый, как роспись,

воск, если кровля не из стекла, если фасийский камень, прежде - редкое

украшение в каком-нибудь храме, не обрамляет бассейнов, в которые мы

погружаем похудевшее от обильного пота тело, если вода льется не из се-

ребряных кранов. (7) Но до сих пор я говорил о трубах для плебеев, - а

что если я возьму бани вольноотпущенников? Сколько там изваяний, сколько

колонн, ничего не поддерживающих и поставленных для украшения, чтобы до-

роже стоило! Сколько ступеней, по которым с шумом сбегает вода! Мы до

того дошли в расточительстве, что не желаем ступать иначе как по самоц-

ветам. (8) В здешней Сципионовой бане крохотные, высеченные в камне -

скорее щели, чем окошки, - сделаны для того, чтобы пропускать свет не в

ущерб неприступности стен. А теперь называют тараканьей дырою ту баню,

которая устроена не так, чтобы солнце целый день проникало в широченные

окна, не так, чтобы в ней можно было мыться и загорать сразу, чтобы из

ванны открывался вид на поля и море. И вот те бани, на посвященье кото-

рых сбегалась восхищенная толпа, переходят в число устарелых, едва

только роскошь, желая самое себя перещеголять, придумает чего-нибудь но-

вое. (9) А прежде бань было мало, и ничем их не украшали: да и зачем бы-

ло украшать грошовое заведенье, придуманное для пользы, а не для удо-

вольствия? В них не подливали все время воду, не бежали свежие струи,

как будто из горячего источника; и не так было важно, прозрачна ли вода,

в которой смывали грязь. (10) Но, правые боги, как приятно войти в эти

темные бани, под простою крышею, зная, что там наводил собственноручно

порядок в бытность свою эдилом Катон, или Фабий Максим7 или один из Кор-

нелиев! Потому что и благороднейшие мужи по обязанности эдилов заходили

в места, куда допускался народ, и требовали опрятности и полезной для

здоровья теплоты - не той, что придумали теперь, вроде как на пожаре,

так что впору заживо мыть там уличенного в злодеянье раба. Теперь я не

вижу разницы, топится баня или горит.

(11) А ведь кое-кто сейчас назвал бы Сципиона деревенщиной за то, что

его парильня не освещалась солнцем сквозь зеркальные окна, что он не

пекся на ярком свету и не ждал, пока сварится в бане. Вот несчастный че-

ловек! Да он жить не умеет! Моется непроцеженною водой, чаще всего мут-

ной и, в сильные дожди, чуть ли не илистой! И было для него нисколько не

важно, ч„м мыться: ведь он приходил смыть пот, а не притиранья. (12)

Что, по-твоему, сказали бы теперь? - "Я не завидую Сципиону: он и вправ-

ду жил в ссылке, если так мылся". - А если бы ты знал, что он и мылся-то

не каждый день! Ведь те, кто сохранил преданье о старинных нравах Горо-

да, говорят, что руки и ноги, которые пачкаются в работе, мыли ежеднев-

но, а все тело - раз в восемь дней. - Тут кто-нибудь скажет: "Ясное де-

ло, как они были грязны! Чем от них пахло, по-твоему?" - Солдатской

службой, трудом, мужем! Когда придумали чистые бани, люди стали грязнее.

(13) Когда Гораций Флакк намерен описать человека гнусного и всем из-

вестного своею изнеженностью, что он говорит?

Пахнет духами Букилл...8

А покажи Букилла теперь: да он покажется вонючим, как козел, и вста-

нет на место того Горгония, которого Гораций противопоставляет Букиллу!

Теперь мало душиться - надо делать это по два-три раза на день, чтобы

аромат не улетучился. Удивительно ли, что такие люди похваляются им,

словно своим собственным запахом?

(14) Если все это кажется тебе слишком грустно, вини усадьбу, в кото-

рой узнал я от Эгиала, трудолюбивого отца семейства (он теперь владеет

здешнею землею), что пересаживать можно и старые деревья. Это необходимо

знать нам, старикам, - ведь мы, если сажаем оливы, то наверное для дру-

гих. А я видел, как он осенью пересадил целую рощу трех- и четырехлетних

деревьев9, недовольный ее плодами. (15) Она в тебя осенит, ибо

Медленен рост ее, тень она даст далеким потомкам,10

как говорит наш Вергилий, который старался не о том, чтобы сказать

правдивее, а о том, чтобы покрасивее, и хотел не обучать земледельцев, а

доставлять удовольствие читателям. (16) Не говоря о другом, перепишу те-

бе то, в чем мне как раз сегодня пришлось его уличить:

Боб высевают весной, и тебя, мидийка, тогда же

Рыхлые борозды ждут.

Что ни год, и о просе забота.. . u

Одновременно ли их сажают и весною ли сеют и то и другое, можешь су-

дить вот по чему. Я пишу тебе сегодняшнее письмо в июне, скоро наступит

июль; и в один и тот же день я видел сборщиков бобов и сеятелей проса.

(17) Но возвращаюсь к пересадке олив. Я видел два способа. Стволы

больших деревьев, подрезав ветки и оставив их не более чем на фут, он

переносил вместе с корневищем, причем корни снимал, не трогая лишь тот

узел, из которого они свисают. Обмакнув его в навоз, дерево опускают в

яму, а потом не просто засыпают ее землей, но и прибивают ее и утаптыва-

ют. (18) По его словам, нет ничего полезнее этого утаптывания: оно прег-

раждает путь холоду и ветру, а кроме того, ствол меньше раскачивается,

так что прорастающие из него корни могут вытянуться и укрепиться в поч-

ве, а не то их обрывает самое легкое раскачиванье, покуда они мягки, как

воск, и держатся непрочно. Прежде чем зарыть дерево, он с него снимает

немного коры: ведь отовсюду, где обнажена древесина, идут, по его сло-

вам, новые корни. Из земли ствол не должен торчать больше чем на три-че-

тыре фута: тогда он оденется ветками с самого низа, и большая часть его

не будет, как у старых олив, сухой и заскорузлой. (19) А вот второй спо-

соб посадки: сильные побеги с мягкой корой, какие бывают обычно на моло-

дых деревьях, он высаживал таким же порядком. Эти растут медленнее, зато

не бывают ни морщинистыми, ни хилыми, потому что происходят от саженцев.

(20) Я видел еще, как он пересаживал к другому дереву многолетнюю лозу:

у нее, если возможно, надо подобрать даже тончайшие корешки, а потом

расстилать ее, не жалея длины, чтобы она и из стебля пустила корни. Я

видел лозы, пересаженные не только в феврале, но и в конце марта, они

уже обхватывают новые вязы и карабкаются вверх. (21) Но всем этим, так

сказать, толстоствольным деревьям нужно, по его словам, помогать водою

из подземного хранилища; если она поможет, значит, дождь в нашей власти.

Больше ничему я тебя учить не собираюсь, чтобы не сделать из тебя со-

перника себе самому, вроде того как наш Эгиал сделал из меня своего со-

перника. Будь здоров.

Письмо LXXXVll

Сенека приветствует Луцилия!

(1) Я потерпел крушенье, не успев взойти на корабль. Как все случи-

лось, я не пишу, чтобы ты не вздумал и это причислить к стоическим пара-

доксам, - впрочем, я докажу тебе, если захочешь (и даже если не захо-

чешь), что ни один из них не ложен и не так удивителен, как кажется на

первый взгляд. Эта поездка мне показала, как много у нас лишнего и как

легко было бы по своему почину избавиться от вещей, отсутствия которых

мы и не почувствуем, когда они отняты неизбежностью. - (2) В сопровожде-

нии немногих рабов, умещающихся в одной повозке, без всяких вещей, кроме

тех, что на нас, мы с Максимом1 уже два дня живем блаженнейшей жизнью.

Тюфяк лежит на земле, я - на тюфяке. Один дорожный плащ заменяет просты-

ню, другой - одеяло. (3) Завтрак наш таков, что от него нечего убавить,

он готов за пять минут и не обходится без сухих смокв, как без вощеных

табличек. Если есть хлеб, - они мне вместо закуски, если нет, - вместо

хлеба. С ними у меня каждый день новый год2, а счастливым и благополуч-

ным я делаю его сам, благими помыслами и неизменной высокостью духа, ко-

торый тогда бывает всего выше, когда, откинув чужое, обретает спо-

койствие через отсутствие страха, обретает богатство через отсутствие

желаний. (4) Повозка, в которой я еду, самая грубая. Мулы бредут и

только тем и доказывают, что живы; погонщик бос, и не из-за жары. С тру-

дом заставляю я себя согласиться, чтобы люди считали эту повозку моей:

еще упорна во мне извращенная привычка стыдиться того, что правильно.

Стоит нам встретить путешественника с сопровожденьем, я невольно крас-

нею, если оно выглядит почище. Вот и доказательство тому, что одобряемое

и восхваляемое мною еще не укрепилось во мне непоколебимо. Кто стыдится

убогой повозки, тот будет кичиться роскошью. (5) Покамест успехи мои не-

велики: я не осмеливаюсь на глазах у всех довольствоваться малым, и до

сих пор меня заботит мненье проезжих. А надо поднять голос против мнений

всего рода человеческого: "Вы безумны, вы заблуждаетесь! Вы восхищаетесь

лишним и никого не цените по его подлинному достоянью! Зайдет дело об

имуществе тех, кому вы собираетесь дать взаймы или оказать услугу (ведь

вы и услуги записываете в долговую книгу), - тут вы, прилежные счетчики,

берете на учет каждую статью. (6) "Владения у него обширны, да много

долгов; дом у него прекрасный, но обставлен на чужой счет; никто так

быстро не выведет напоказ челядь пышнее, но ссуд он не возвращает, а ес-

ли расплатится с заимодавцами, у самого ничего не останется". (7) Ты

считаешь его богачом, потому что и в дороге у него с собою золотая посу-

да, потому что он пашет во всех провинциях, потому что книга со сроками

ссуд у него толста, а земли под самым городом так много, что, имей он

столько даже в пустынной Апулии, ему бы все равно завидовали. Ты все

назвал, - а он беден. - "Почему?" - Потому что должен... - "Много ли?" -

Все. Или, по-твоему, есть разница, получил он взаймы от человека или от

фортуны? (8) Важно ли, что мулы у него откормлены и все одной масти? Что

повозка вся в резьбе? Что "крылоногие скакуны

В пестрых все чепраках и в пурпурных попонах узорных;

Звонко бренчат у коней золотые подвески под грудью,

В золоте сбруя у всех и в зубах удила золотые?" 8

От этого не станет лучше ни хозяин, ни мул. (9) Марк Катон Цензор

(его жизнь значила для государства не меньше, чем жизнь Сципиона: один

вел войну с нашими врагами, другой - с нашими нравами) ездил на мерине,

да еще вьючил его мешками вперемет, чтобы возить с собою пожитки. Как бы

я хотел, чтобы он повстречал по дороге кого-нибудь из наших щеголей, что

гонят перед собой скороходов, нумидийцев и столб пыли! Сомненья нет, он

кажется изящнее Катона, и сопровождающих у него больше; но среди всей

этой роскоши наш баловень не может решить, пойти ли ему внаймы к мечу

или к рогатине4. (10) До чего славный был век, когда справивший триумф

полководец, бывший цензор, больше того - Катон довольствовался одной ло-

шаденкой, да и ту делил с вьюками, свисавшими по обе стороны. И разве ты

бы не предпочел всем раскормленным иноходцам, всем рысакам и скакунам

одну эту лошадь, которой стер спину сам Катон?"

(11) Но я вижу, предмет этот нескончаем, если только я сам не положу

ему конец. Прекращаю говорить обо всем том, что он, без сомнения, угады-

вал в будущем и видел таким, каким оно и стало теперь, и что называл

"обузой". А теперь я хочу привести тебе несколько - совсем немного! - .

умозаключений, касающихся добродетели; с их помощью наши отстаивают

мысль, что ее одной довольно для блаженной жизни. (12) "Всякое благо и

само хорошо, и делает нас хорошими; так то хорошее, что есть в музы-

кальном искусстве, делает человека музыкантом. Случайное не делает нас

хорошими, а значит, и само оно не благо". - Перипатетики на это отвеча-

ют, что наше первое положение неверно. "От того, что само по себе хоро-

шо, не становятся непременно хорошими. В музыке бывают хороши и флейта,

и струна, и всякое орудие, приспособленное, чтобы на нем играть; но ни

одно из них не делает человека музыкантом". - (13) На это мы ответим: вы

не понимаете нашей посылки "то хорошее, что есть в музыке". Мы имеем в

виду не то, что оснащает музыканта, а то, что его создает, ты же берешь

утварь, потребную для искусства, а не само искусство. Если в самом музы-

кальном искусстве есть что хорошее, оно непременно сделает человека му-

зыкантом. (14) Я растолкую это еще яснее. О хорошем в музыкальном ис-

кусстве можно говорить двояко, имея в виду и то, что помогает работе му-

зыканта, и то, что помогает самому искусству. Для работы нужны орудия -

и флейты, и органы, и струнные, не имеющие касательства к самому ис-

кусству. Ведь можно быть музыкантом и без них, хотя, пожалуй, и нельзя

применить свое искусство. Но для человека этой двойственности нет: одно

и то же есть благо и для него самого, и для жизни. (15) "Что может дос-

таться на долю человеку презренному и бесстыдному, не есть благо; бо-

гатства достаются и своднику, и ланисте5, значит, богатство не есть бла-

го". - "Ваше положение неверно, - скажут нам, - ведь и в грамматике, и

во врачебном искусстве, и в ремесле кормчего хорошее достается порой,

как мы видим, самым незаметным людям". - (16) Но эти искусства никому не

сулят величия духа, они не стремятся ввысь, не гнушаются случайным. А

добродетель поднимает человека надо всем, что дорого смертным, и ни так

называемых благ, ни так называемых бед он не жаждет и не страшится. Хе-

лидон, один из любимчиков Клеопатры, владел огромными богатствами. Не-

давно Натал6, человек с языком столь же лживым, сколь и нечистым (женщи-

ны очищались прямо ему в рот), сам был наследником многих и оставил мно-

гим наследство. Что же, деньги сделали его нечистым, или он осквернил

деньги, которые попадают некоторым людям, словно золотой в выгребную

яму? (17) Добродетель стоит выше этого; ее ценят не по заемному достоя-

нию, и сама она не сочтет благом то, что достается всякому. А вот ис-

кусство врачеванья или вождения кораблей восхищаться такими вещами не

запрещает. Можно не быть человеком добра - и быть врачом, быть кормчим,

быть грамматиком и, право, не хуже, чем поваром. Кому досталось иметь

что-нибудь одно, того ты не назовешь кем угодно. Кто чем владеет, таков

и он сам. (18) Денежный ящик стоит столько, сколько в нем лежит, а сам

идет только в придачу к тому, что в нем лежит. Кто ценит полную мошну

выше того, чего стоят спрятанные в ней деньги? То же самое - и владельцы

больших богатств: они идут только в придачу и в прибавку к этим бо-

гатствам. Чем велик мудрец? Величием духа. Значит, это сказано верно:

"что достается и человеку презренному, то не благо". (19) Я никогда не

соглашусь, что не знать боли - благо: боли не ведает цикада, не ведает

блоха. Не признаю я благом покой и отсутствие тягот: кто так же празден,

как червь?

Ты спросишь, что делает человека мудрым? То же, что бога - богом. Дай

ему нечто божественное, небесное, величавое. Благо достается не каждому,

и не каждого владельца потерпит. (20) Взгляни,

Что тут земля принесет и в чем земледельцу откажет:

Здесь счастливее хлеб, а здесь виноград уродится.

Здесь плодам хорошо, а там зеленеет, не сеян,

Луг. Не знаешь ли сам, что

Тмол ароматы шафрана

Шлет, а Индия - кость, сабен же изнеженный - ладан,

Голый халиб - железо. . 7

(21) Все это поделено между разными краями, дабы необходим был обмен

между смертными, дабы они стремились что-либо друг у друга получить. И

высшее благо имеет свое место; оно родится не там, где слоновая кость,

не там, где железо. Ты спросишь, где обиталище высшего блага? В душе! Но

и она, если не будет чистой и незапятнанной, не примет в себя бога! -

(22) "Благо не рождается из зла; а богатства рождаются от скупости; зна-

чит, богатства - не благо". - Нам говорят, что неверно, будто добро не

возникает из зла: ведь святотатством и кражей добываются деньги. И свя-

тотатство, и кража - зло, конечно, но лишь постольку, поскольку из них

получается больше зла, чем блага; они приносят прибыль, но с нею -

страх, тревогу, душевные и телесные муки. (23) Кто так говорит, тот

пусть непременно признает, что святотатство - и зло, так как приносит

много зла, и благо, хотя бы отчасти, потому что приносит и кое-что хоро-

шее. Может ли быть что чудовищнее? Впрочем, мы-то убедились, что и свя-

тотатство, и кража, и прелюбодейство теперь считаются за благо. Сколько

людей не краснеет, украв, сколько хвастается прелюбодеянием? За мелкие

святотатства наказывают, за крупные награждают триумфом. (24) Подумай

еще и о том, что святотатство, если оно благо хотя бы отчасти, придется

признать честным и назвать правильным: ведь у нас это дело обычное, хотя

никто из смертных и мысли такой не допускает. Значит, благо не может ро-

диться от зла. А если святотатство, как вы говорите, есть зло только по-

тому, что влечет за собою много зла, то отмените наказанье, пообещайте

безопасность - и оно станет благом сполна. Между тем наказанье за вели-

кие злодейства - в них самих. (25) Повторяю, ты заблуждаешься, отклады-

вая кару до тюрьмы, до палача: она начинается, едва злодейство соверше-

но, даже покуда совершается. Благо так же не родится от зла, как смоква

- от оливы. Каково семя, таковы и плоды: хорошие выродиться не могут.

Как из постыдного не родиться честному, так и благу из зла: ведь честное

и благое - одно и то же.

(26) Один из наших отвечал так: "Предположим, что деньги - благо, от-

куда бы их ни взять; тогда деньги, пусть даже добытые святотатством,

непричастны святотатству. Понимай это так: в одном сосуде находятся и

золото, и гадюка; ты вынешь золото из сосуда, потому что в нем гадюка,

но сосуд не потому дает золото, что в нем гадюка, а несмотря на то, что

в нем гадюка. Точно так же и святотатство приносит прибыль не потому,

что святотатство это позорно и преступно, а потому, что в нем заключена

и прибыль. Как в названном сосуде зло - это гадюка, а не золото, так и в

святотатстве зло - это преступленье, а не прибыль". - (27). Но я не сог-

ласен: ведь тут и там дело обстоит по-разному. Там я могу извлечь золото

без гадюки, а здесь мне не получить прибыли без святотатства. Прибыль

здесь не рядом со злодеянием, а вперемешку с ним.

- (28) "Если в погоне за чем-нибудь мы то и дело попадаем в беду, то

предмет наших желаний не благо; а в погоне за богатством мы то и дело

попадаем в беду - значит, богатство не есть благо". - Нам говорят:

"Ваше положение утверждает две вещи. Первая - что в погоне за бо-

гатствами мы то и дело попадаем в беду. Но то и дело попадаем мы в беду

и в погоне за добродетелью. Человек путешествует по морю ради образо-

ванья - и терпит крушенье или попадает в плен. (29) Другое утвержденье

такое: "То, из-за чего мы попадаем в беду, не есть благо". Но из него

вовсе не следует, что мы попадаем в беду лишь из-за бо гатств или нас-

лаждений. Если же именно из-за богатства мы то и дело попадаем в беду,

оно не только не благо, но и зло, вы же о нем говорите только, что оно

не есть благо. Кроме того, вы даже признаете, что богатство не совсем

бесполезно, причисляете его к удобствам, тогда как по вашему рассуждению

выходит, что оно и удобством не будет - столько у нас через него непри-

ятностей". - (30) На это дан был такой ответ: "Вы ошибаетесь, относя

неприятности на счет богатства. Оно никому не делает зла: каждому вредит

либо собственная глупость, либо чужая подлость. Так сам меч никого не

убивает, но служит оружием убийце. Если из-за богатств тебе повредили,

это не значит, что повредили тебе богатства". (31) Посидоний (по-моему,

он!) говорит лучше:

"Богатство - причина бед не потому, что само оно что-нибудь делает, а

потому, что подстрекает сделать". Есть действующая причина, которая не

может не вредить сама по себе, и есть причина предшествующая; вот пред-

шествующая-то причина и заключена в богатствах. Они делают душу кичли-

вой, порождают спесь, навлекают зависть, до того исступляют ум, что мол-

ва о наших деньгах, пусть и опасная, приятна нам. (32) А благу подобает

быть свободным от всякой вины; оно не развращает душу, не будоражит, а

если поднимает и делает шире, то без надменности. Что благо, то дает

уверенность, а богатство - лишь дерзость; что благо, то дает величие ду-

ха, а богатства - лишь наглость. Ведь наглость не что иное, как ложный

призрак величия. - (33) "Так получается, что богатство не только не бла-

го, но и зло". - Оно было бы злом, если бы вредило само по себе, то

есть, как я сказал, было бы действующей причиной; в нем же заключена

лишь предшествующая причина, и не только подстрекающая души, но и прима-

нивающая. Ведь богатство являет некий образ блага, столь правдоподобный,

что большинство людей ему верят. (34) В добродетели тоже заключена пред-

шествующая причина, вызывающая зависть, - ведь многим завидуют за их

мудрость, многим - за их справедливость; но причина эта не заключена в

добродетели как таковой и лишена правдоподобья. Зато намного более прав-

доподобен тот образ, что добродетель посылает в души людей, побуждая их

любить ее и чтить. (35) Посидоний говорит, что умозаключение должно быть

таким:

"То, что не дает душе ни величья, ни уверенности, ни безмятежности,

не есть благо; а богатство, крепкое здоровье и прочие подобные вещи ни-

чего такого не дают и, значит, не могут быть благами". То же умозаклю-

ченье Посидоний излагает еще резче: "То, что не дает душе ни величья, ни

уверенности, ни безмятежности, а, напротив, делает ее наглой, спесивой и

надменной, есть зло; случайное же толкает душу к этим порокам; значит,

случайное не может быть благом". - (36) "Но если так рассуждать, то оно

не будет и удобством". - Одно дело удобство, другое благо. Удобство есть

то, в чем больше пользы, чем тягости; благо должно быть неподдельным и

совершенно безвредным. Благо - не то, что по большей части полезно, а

то, что только полезно. (37) Удобства, кроме того, могут доставаться и

животным, и людям несовершенным и глупым. С ними могут быть перемешаны и

неприятности, однако они зовутся удобствами, оцениваемые по тому, чего в

них больше. Благо достается на долю одному мудрецу и должно быть без

изъяна.

(38) Теперь наберись мужества! Тебе остался один узел - но узел Гер-

кулесов. "Из зол не возникает благо; но из многих бедностей возникает

богатство; значит, богатство не есть благо". - Этого умозаключенья наши

не признают; оно придумано перипатетиками, и они же его разрешают. По

словам Посидония, Антипатр8 так опровергал этот софизм, затасканный по

всем школам диалектиков: (39) "Говоря "бедность", имеют в виду не нали-

чие, а отсутствие, или, как говорили в старину, небытность (греки тоже

говорят ^лт-л a-cspTpiv), - не то, что есть, а то, чего нет. Из многих

пустых кувшинов ничего не наполнишь. Богатства составляются из многих

вещей, а не из многих нехваток. Ты понимаешь бедность не так, как долж-

но. Быть бедным не значит иметь мало, а значит многого не иметь. И обя-

зан человек этим именем не тому, что у него есть, а тому, чего ему не

хватает". (40) Мне было бы легче выразить то, что я хочу, если бы было

латинское слово, обозначающее (Ху'лтохр1кх. Его-то Антипатр и применяет

к бедности. - А на мой взгляд, бедность - не что иное, как скудость дос-

тояния. - В чем сущность бедности и богатства, мы разберемся, когда у

нас будет много лишнего времени; но и тогда мы поглядим, не лучше ли бы-

ло бы сделать бедность не такой горькой, а богатство - не таким кичли-

вым, чем вести тяжбу о словах, - как будто о предметах уже вынесено суж-

дение. (41) Представим себе, что нас позвали на сходку народа. Внесен

закон об упразднении богатств. Неужто мы будем убеждать или разубеждать

толпу такими умозаключеньями? Неужели с их помощью добьемся мы того, что

римляне вновь устремятся к бедности и восхвалят ее, опору и зиждущую си-

лу своей державы? Что они устрашатся своих богатств, вспомнят, что нашли

их у побежденных, откуда и проникли в незапятнанный, славный воздерж-

ностью город подкупы, и раздачи, и мятежи? Что с чрезмерной страстью к

роскоши стали они выставлять напоказ добытое у многих племен? Что отня-

тое одним народом у всех еще легче может быть отнято всеми у одного? -

Лучше убедить в этом и изгонять страсти, чем определять их. Если нам под

силу, будем говорить храбро, если нет, то хоть откровенно. Будь здоров.

Письмо LXXXVIII

Сенека приветствует Луцилия!

(1) Ты желаешь знать, что я думаю о свободных науках и искусствах. Ни

одно из них я не уважаю, ни одно не считаю благом, если плод его -

деньги. Тогда они - продажные ремесла и хороши до тех пор, пока подго-

тавливают ум, не удерживая его дольше. На них следует задержаться, лишь

покуда душа не в силах заняться ничем важнее; они - наше ученье, а не

наша работа. (2) Почему они названы свободными, ты видишь сам: потому

что они достойны свободного человека. Впрочем, есть только одно подлин-

ное свободное искусство - то, что дает свободу: мудрость, самое высокое,

мужественное и благородное из них, а все прочие - пустяки, годные для

детей. Неужто ты веришь, будто в них есть какое-то благо, хотя сам ви-

дишь, что нет людей ниже и порочнее их учителей? Все эти вещи нужно не

все время учить, а однажды выучить. Некоторые полагали нужным разоб-

раться, можно ли благодаря свободным искусствам и наукам стать человеком

добра. Но они и не сулят этого, и даже не притворяются, будто знают та-

кое! (3) Грамматик хлопочет только о нашем уменье говорить, а пожелай он

пойти дальше, - займется историей или стихами, если раздвинет свои гра-

ницы так, что шире некуда. Но пролагается ли дорога к добродетели объяс-

неньем слогов, тщательностью в выборе слов, запоминаньем драм, правил

стихосложенья, разновидностей строк? Это ли избавляет нас от боязни, ис-

кореняет алчность, обуздывает похоть? Перейдем к геометрии, к музыке: и

в них ты не найдешь ничего такого, что наложило бы запрет на страх или

алчность. А кому он неведом, для того все знания тщетны. (4) Нужно пос-

мотреть, учат ли эти наставники добродетели; если не учат, то им нечего

преподать; если учат, то они философы. Ты хочешь убедиться, что они на

уроках и не думают учить добродетели? Взгляни, до чего ученье каждого не

похоже на ученья остальных! А учи они одному и тому же, разнобоя бы не

было. (5) Они бы тебя убедили даже в том, что Гомер был философом, если

бы не опровергали этого своими же доводами. Ведь они превращают его то в

стоика, одобряющего только добродетель и бегущего наслаждений, от чест-

ности не отступающего даже ради бессмертия; то в эпикурейца, восхваляю-

щего покой в государстве, проводящего жизнь в пирах и песнях; то в пери-

патетика, устанавливающего три рода благ; то в академика, твердящего,

что нет ничего достоверного'. Ясно, что ничего такого у него нет, раз

есть все разом, - потому что учения эти между собою не совместимы. Но

уступим им Гомера-философа. Он, видимо, стал мудрецом до того, как узнал

о стихах; будем же и мы лучше учиться тому, что сделало Гомера мудрецом.

(6) А спрашивать у меня, кто был старше - Гомер или Гесиод, такое же

пустое дело, как разузнавать, почему Гекуба, хотя и была младше Елены2,

выглядела старой не по возрасту. И не пустое ли, по-твоему, дело - исс-

ледовать возраст Патрокла и Ахилла? (7) Будешь ли ты доискиваться, где

блуждал Улисс, вместо того чтобы положить конец собственным заблуждени-

ям? Нет времени слушать, носило ли его между Италией и Сицилией или за

пределами известного нам мира. Да и не мог он на таком малом прост-

ранстве скитаться так долго. Душевные бури швыряют нас ежедневно, из-за

собственной негодности мы терпим все Улиссовы беды. И красота прельщает

наше зренье, и враг грозит; здесь - свирепые чудовища, лакомые до чело-

веческой крови, там - коварный соблазн, привлекающий слух, и все разно-

образье бед. Научи меня, как любить родину, жену, отца, как плыть к этой

столь честной цели даже после кораблекрушенья. (8) Зачем ты доискива-

ешься, была ли Пенелопа вправду целомудренна3, или обманула свой век?

Подозревала ли она, что видит Улисса еще прежде, чем узнала наверное?

Лучше объясни мне, что такое целомудрие, и какое в нем благо, и в чем

оно заключено - в теле или в душе?

(9) Перейду к музыке. Ты учишь меня, как согласуются между собою вы-

сокие и низкие голоса, как возникает стройность, хотя струны издают раз-

ные звуки. Сделай лучше так, чтобы в душе моей было согласие и мои по-

мыслы не расходились между собою! Ты показываешь мне, какие лады звучат

жалобно; покажи лучше, как мне среди превратностей не проронить ни звука

жалобы!

(10) Геометрия учит меня измерять мои владенья; пусть лучше объяснит,

как мне измерить, сколько земли нужно человеку! Она учит меня считать,

приспособив пальцы на службу скупости; пусть лучше объяснит, какое пус-

тое дело эти подсчеты! Тот, чья казна утомляет счетоводов, не счастливее

других; наоборот, как был бы несчастен владелец лишнего имущества, если

бы его самого принудили сосчитать, сколько ему принадлежит! (11) Какая

мне польза в умении разделить поле, если я не могу разделиться с братом?

Какая мне польза до тонкости подсчитать в югере каждый фут и не упустить

ни одного, ускользнувшего от межевой меры, если я только огорчусь, уз-

нав, что сильный сосед отжилил у меня кусок поля? Меня учат, как не по-

терять ничего из моих владений, а я хочу научиться, как остаться весе-

лым, утратив все. - (12) "Но меня выживают с отцовского, с дедовского

поля!" - А до твоего деда чье это поле было? Можешь ты объяснить, какому

оно принадлежало - пусть не человеку, а племени? Ты пришел сюда не хозя-

ином, а поселенцем. На чьей земле ты поселенец? Если все будет с тобою

благополучно, - у собственного наследника. Правоведы утверждают, что об-

щественное достояние не присваивается за давностью владения; а то, что

ты занял, то, что называешь своим, - общее достояние и принадлежит всему

роду человеческому. (13) Замечательная наука! Ты умеешь измерить круг,

привести к квадрату любую фигуру, какую видишь, называешь расстоянья

между звездами, нет в мире ничего, что не поддалось бы твоим измереньям.

Но если ты такой знаток, измерь человеческую душу! Скажи, велика она или

ничтожна! Ты знаешь, какая из линий прямая; для чего тебе это, если в

жизни ты не знаешь прямого пути?

(14) Перейду к той науке, которая похваляется знанием неба, которой

известно,

.,. Отходит куда Сатурна звезда ледяная

И по каким из кругов вращается пламень Килленца 4.

Для чего нам это знание? Чтобы тревожиться, когда Сатурн и Марс ока-

жутся в противостоянии или когда Меркурий зайдет вечером на виду у Са-

турна? Лучше мне заучить, что они, где бы ни были, всегда благоприятны и

не могут измениться. (15) Их ведет по непреложным путям извечный порядок

судеб, они движутся по установленной череде смен и либо управляют всеми

событиями, либо предвещают их исход. Но если в них причина всего, что бы

ни случилось, какой толк знать то, чего нельзя изменить? А если они все

предуказывают, - какая польза в предвиденье неизбежного? Знай, не знай,

- все равно случится.