Часть 10.

(16) Если ты будешь следить за солнечным зноем и сменой

Лун, чередой проходящих, тебя никогда не обманет

Завтрашний день, не введут в заблужденье прозрачные ночи.5

Но и так все в достаточной мере и сверх нее предусмотрено, чтобы я

был застрахован от козней. - (17) "Разве не обманет меня наступающий

час? Ведь обманывает все, что застигает врасплох ничего не ведающего". -

'Что будет, я не ведаю, а что может быть, - знаю. И ничто не приведет

меня в отчаянье, ибо, я жду всего, а если что меня минует, я считаю это

за удачу. Наступающий час обманет меня, если пощадит; да и этим не обма-

нет: ведь если я знаю, что все может случиться, то знаю также, что не

все случится непременно. Потому я жду удачи, но готов и к бедам.

(18) Тебе придется смириться, если я тут сойду с предписанного тобою

пути. Ведь ты не заставишь меня отнести к свободным искусствам то, чем

занимаются живописцы или же ваятели, мраморщики и другие прислужники

роскоши. И борцов, у которых вся наука - масло да пыль, я изгоняю из

числа тех, кто занят свободными искусствами, - не то мне придется при-

нять туда и составителей мазей, и поваров, и всех прочих, приспособивших

свой ум к нашим наслажденьям. (19) Скажи мне, прошу, что общего со сво-

бодой имеют эти блюющие натощак толстяки с ожиревшим телом и отощавшей,

одряхлевшей душою? И неужто мы будем считать свободным искусством все, в

чем упражнялась, не присев, молодежь во времена наших предков: метанье

копья, удары колом, верховая езда, владенье мечом? Они не учили детей

тому, чему учатся, не двигаясь. Но ни то, ни другое не учит добродетели

и не вскармливает ее. Что толку править конем и удерживать его бег уз-

дою, покуда тебя самого несут необузданные страсти? Что толку побеждать

в борьбе и в кулачном бою, когда тебя самого побеждает гнев?

- (20) "Так что же, свободные искусства и науки ничего не дают нам?"

- Дают, и много, но не для добродетели. Ведь и те ручные ремесла, что

всеми признаны за низкие, оснащают жизнь многим, но к добродетели не

имеют касательства. - "Для чего же мы образовываем сыновей, обучая их

свободным искусствам"? - Дело не в том, что они могут дать добродетель,

а в том, что они подготавливают душу к ее восприятию. Как начала, у

древних именовавшиеся грамотой и дающие мальчикам основы знаний, хотя не

научают их свободным искусствам, но готовят почву для обучения им в ско-

ром времени, так и свободные искусства, хотя и не ведут душу к доброде-

тели, но облегчают путь к ней.

(21) Посидоний различает четыре вида искусств: будничные и низкие,

потешные, детские и свободные. Будничные - это ручные ремесла, занятые

всем тем, чем оснащается жизнь; они даже и не прикидываются благородными

или почтенными. (22) Потешные - это те искусства, чье назначение услаж-

дать глаз и слух. К ним можно причислить и изобретение всякого рода

приспособлений6, вроде помостов, которые сами собой поднимаются, насти-

лов, бесшумно растущих ввысь, - всего, что служит для внезапных перемен,

когда то, что было сплошным, разверзается" края провала по собственному

почину сходятся, возвышение понемногу понижается. Такие вещи поражают

взоры невежд, по незнанью причин удивляющихся всему неожиданному. (23)

Детские, имеющие нечто общее со свободными, - это те искусства, которые

у греков называются еухох-Xioi, а у нас - свободными. Единственные же

поистине свободные или даже, вернее сказать, дающие свободу искусства -

это те, что пекутся о добродетели. (24) Поскольку одна часть философии,

продолжает Посидоний, занимается природой, другая - нравами, третья -

человеческим разумом, постольку и вся толпа свободных искусств притязает

занять в ней место. Когда дело идет о вопросах естествознания, философия

опирается на свидетельство геометрии, которая, стало быть, есть часть

того, чему она помогает. (25) Но ведь многое нам помогает, не будучи

частью нас самих; а будь оно нашей частью, помощи от него бы не было.

Пища - подспорье телу, но не его часть. Услуги геометрии кое-что нам да-

ют" но философии она нужна так же, как ей самой - кузнечное дело7; одна-

ко оно - не часть геометрии, как и геометрия - не часть философии. (26)

Кроме того, у каждой из них - свои пределы. Мудрец исследует и познает

причины естественных явлений, геометр отыскивает и высчитывает их число

и меру. Каков незыблемый порядок небесных тел, какова их сила и природа,

- все это знает философ; а кто высчитывает их движенье и возврат, кто

собирает наблюдения над тем, как они восходят и заходят, а порой являют

вид стоящих на месте, хотя небесным телам стоять и нельзя, тот матема-

тик. (27) Пусть мудрец знает, по какой причине в зеркале возникает отра-

жение; геометр же может сказать, как далеко должен отстоять предмет от

отражения и какое отражение дает та или другая форма зеркала. Что солнце

огромно, докажет философ; какова его величина, укажет математик, который

пользуется в работе неким опытом и навыком, но должен, чтобы работать,

заимствовать некие основные положения. А если основы искусства - заем-

ные, оно несамостоятельно. (28) Философия ничего не ищет на стороне,

свое здание она возводит от земли. Математика, так сказать, занимает по-

верхность, она строит на чужой земле8, берет со стороны те начала, бла-

годаря которым достигает дальнейшего. Если бы она шла к истине сама по

себе, если бы могла обнять весь мир и всю природу, тогда я сказал бы,

что она много дает человеческой душе, ибо, помышляя о небе, та сама рас-

тет и вбирает нечто свыше.

Лишь одно делает душу совершенной: незыблемое знание добра и зла [ко-

торое доступно только философии] 9 - ведь никакая другая наука добра и

зла не исследует. (29) Переберем по одной добродетели. Храбрость есть

презрение ко всему страшному; она пренебрегает внушающим ужас и склоняю-

щим под иго нашу свободу, бросает ему вызов, переламывает его. Так неуж-

то ее закаляют свободные искусства? Верность есть святейшее благо чело-

веческого сердца, ее никакая необходимость не принудит к обману, никакая

награда не совратит. Она говорит: "Жги, бей, убивай - я не предам! Чем

сильнейшая боль будет выпытывать тайны, тем глубже я их скрою". Могут ли

свободные искусства и науки сделать нас такими? Воздержность умеряет

наслажденья; одни она с ненавистью изгоняет, другие соразмеряет и сокра-

щает до здорового предела, никогда не приближаясь к ним ради них самих.

Она знает, что лучшая мера для всего желанного - взять не сколько хочет-

ся, а сколько необходимо. (30) Человеколюбие запрещает быть надменным с

товарищами, быть скупым, оно и в словах, и в делах, и в чувствах являет

всем мягкость и ласковость, ничью беду не считает чужою, свое благо лю-

бит больше всего тогда, когда оно служит на благо другому. Неужели сво-

бодные искусства учат нас таким нравам? Нет, - так же как и простоте,

скромности и умеренности; так же как довольству малым и бережливости;

так же как милосердию, оберегающему чужую кровь не меньше своей и знаю-

щему, что человек не должен пользоваться силами другого человека расто-

чительно.

- (31) "Но если вы согласны, что без свободных искусств и наук не

достичь добродетели, то как же вы утверждаете, будто они ничего для доб-

родетели не дают?" - Без пищи тоже не достичь добродетели, хотя пища к

добродетели касательства не имеет. Древесина ничего не дает кораблю, хо-

тя корабли бывают только из дерева. Нет причин, повторяю, думать, будто

вещь получается с помощью того, без чего она получиться не может. (32)

Можно сказать и так: добродетель достигается и помимо свободных ис-

кусств; хотя добродетели и надо учиться, учатся ей не через их пос-

редство. Почему я должен считать, что не знающий грамоты не может стать

мудрым, как будто мудрость вся в грамоте? Она преподается на деле, а не

на словах, и я не уверен, не будет ли память крепче без всякого внешнего

подспорья. (33) Мудрость велика и обширна, ей нужно много простора; надо

выучить все о делах божеских и человеческих, о прошлом и о будущем, о

проходящем и о вечном, о времени, - а о нем одном, ты сам видишь,

сколько есть вопросов? Первый - есть ли оно само по себе нечто? Потом -

было ли что-нибудь до времени, без времени? Возникло ли оно вместе с ми-

ром? Или прежде возникновения мира, поскольку было нечто, было и время?

(34) И об одной только душе нет числа вопросам: откуда она? какова она?

когда возникает? как долго существует? переходит ли с места на место,

меняет ли обиталища, перебрасываемая во все новые виды одушевленных су-

ществ? или ей суждено только однократное рабство, а потом, отпущенная на

волю, она бродит по вселенной? телесна она или нет? что она будет де-

лать, когда мы перестанем быть ее орудиями? как она воспользуется свобо-

дой, когда убежит из здешней темницы? забудет ли прежнее? познает ли се-

бя, лишь расставшись с телом и удалившись ввысь? (35) Какую бы часть бо-

жественных и человеческих дел ты ни взял, тебя утомит несметное обилие

вещей, требующих исследованья и заучиванья. Чтобы все они, огромные и

многочисленные, могли найти свободный приют, следует изгнать из души все

лишнее. В такую тесноту добродетели не залучить: великому нужен широкий

простор. Вс„ вон! Пусть сердце будет свободно для нее одной!

- (36) "Но ведь знание многих наук приятно". - Нет, из каждой надле-

жит нам запомнить лишь столько, сколько необходимо. По-твоему, порицанья

заслуживает .тот, кто копит лишнее и хвастливо выставляет в доме драго-

ценные вещи, но не заслуживает загромождающий свой ум ненужной утварью

всяческих наук? Стремиться знать больше, чем требуется, - это тоже род

невоздержности. (37) К тому же погоня за свободными искусствами и наука-

ми делает людей докучными, болтливыми, назойливыми и самодовольными; за-

учив лишнее, они из-за этого неспособны выучить необходимое. Грамматик

Дидим написал четыре тысячи книг 10. Я пожалел бы и того, кто прочел

столько лишнего! В одних книгах исследуется, где родина Гомера, в других

- кто истинная мать Энея, в третьих - чему больше предавался в жизни

Анакреонт, похоти или пьянству, в четвертых - была ли Сафо продажной

распутницей, и прочие вещи, которые, знай мы их, следовало бы забыть.

(38) Вот и говори теперь, что жизнь не долга. Но если ты возьмешь наших,

я и тут покажу тебе много такого, что надо бы отрубить топором.

Большой траты времени, большой докуки для чужих ушей стоит похвала:

"Вот начитанный человек!" Будем же довольны названием попроще: "Вот че-

ловек добра!" (39) Неужто мне развертывать летописи всех племен, отыски-

вая, кто первым стал писать стихи, высчитывать без календаря, сколько

лет прошло между Орфеем и Гомером, узнавать все глупости, которыми Арис-

тарх испещрил чужие стихи", губить свой век на подсчет слогов? Неужто

мне не отводить глаз от песка геометров? Настолько ли я позабуду спаси-

тельное изречение: "Береги время!"? Все это я буду знать, - а чего не

узнаю? (40) Грамматик Апион12, который во времена Гая Цезаря колесил по

всей Греции и в каждую общину был принят во имя Гомера, говорил: "Гомер

исчерпал оба своих предмета в "Илиаде" и в "Одиссее" и присоединил к

своему труду начало, охватывавшее всю Троянскую войну". А доказательство

он приводил такое: "Поэт намеренно поставил в начале первого стиха две

буквы, содержащие число книг"13. (41) Пусть знает такие вещи тот, кто

хочет быть всезнайкой и не желает подумать, сколько времени отнимет у

тебя нездоровье, сколько - дела, общественные и частные, сколько - дела

повседневные, сколько - сон? Измерь свой век! Не так уж много он вмеща-

ет!

(42) Я говорил о свободных искусствах, - но сколько лишнего есть у

философов! Сколько такого, что и не может пригодиться! И философы опус-

кались до разделения слогов, до изучения свойств союзов и предлогов, и

философы завидовали грамматикам и геометрам. Все, что было лишнего в их

науках, они перенесли в свою. Так и вышло, что говорить "ни умели с

большим тщанием, чем жить. (43) Послушай, как много зла в чрезмерной

тонкости и как она враждебна истине! Протагор говорит, что утверждать и

то, и другое можно одинаково о каждой вещи, в том числе и о том, каждая

ли вещь позволяет утверждать о ней и то, и другое. Навсифан14 говорит:

все, что кажется нам существующим, существует в такой же мере, как и не

существует. (44) Парменид говорит: все, что нам кажется, не отличается

от единого. Зенон Элейский15 камня на камне не оставил от всех сложнос-

тей, сказав: ничего не существует. К тому же примерно приходят и после-

дователи Пиррона, и мегарцы, и эритрейцы 16, и академики, которые ввели

новое знание - о том, что мы ничего не знаем. (45) Брось все эчо в ту же

кучу ненужностей, что и многое из свободных искусств! Те преподают мне

науку, от которой не будет пользы, а эти отнимают надежду на всякое зна-

ние. Но уж лучше знать лишнее, чем ничего не знать. Они не идут впереди

со светочем, направляя мой взгляд к истине, - они мне выкалывают глаза.

Если я поверю Протагору, в природе не останется ничего, кроме сомнения;

если Навсифану, - достоверно будет только то, что нет ничего достоверно-

го; если Пармениду, - останется только единое, если Зенону, - и единого

не останется. (46) Но что такое и мы сами, и все, что окружает нас, пи-

тает, держит на себе? Вся природа оказывается тенью, или пустой или об-

манчивой. Нелегко мне сказать, на кого я сержусь больше: на тех ли, что

объявляет нас ничего не знающими, или на тех, кто и возможности ничего

не знать нас лишает. Будь здоров.

Письмо LXXXIX

Сенека приветствует Луцилия!

(1) То, чего ты желаешь, - чтобы я написал о разделении философии,

показал отдельные члены ее огромного тела, - вещь полезная и для стремя-

щегося к мудрости необходимая. Ведь через посредство частей легче подой-

ти к познанию целого. О, если бы вся философия могла предстать, подобно

вселенной, когда она открывает перед нами весь свой лик! Как схожи были

бы эти зрелища! Тогда бы философия наверняка заставила всех смертных лю-

боваться ею и покинуть то, что мы, по неведенью подлинно великого, счи-

таем великим. Но нам такое не дано, и приходится смотреть на нее так же,

как созерцаем мы вселенную, - по частям. (2) Правда, душа мудреца охва-

тывает всю ее громаду, обегая ее с той же быстротой, с какой наш глаз

обегает небо; но нашему взгляду, слабому и на близком расстоянии и при-

нужденному пробиваться сквозь туман, легче рассмотреть все по отдельнос-

ти, так как целого нам не охватить. Я сделаю, что ты просишь, и разделю

философию на части, но не на куски: ведь полезно разделить ее, а не

раскромсать, потому что схватить слишком мелкое не легче, чем слишком

крупное. (3) Народ расписывают по трибам ', войско делится на центурии.

Все, что разрослось, познается легче, если должным образом расчленено на

части, не слишком мелкие, как я сказал, и не бесчисленные. У чрезмерной

дробности тот же порок, что у нерасчлененности. Что измельчено в пыль,

то лишено порядка. (4) Прежде всего, по-твоему, я должен сказать, чем

отличается мудрость от философии. Мудрость есть совершенное благо чело-

веческого духа, философия же - любовь и стремление к мудрости. Философия

указывает туда, куда пришла мудрость. Почему философия называется так2,

ясно: само имя ее говорит об этом. (5) А мудрость некоторые3 определяли

как "знание всего божеского и человеческого", некоторые же говорили, что

"быть мудрым - значит, познать все божеское и человеческое и его причи-

ны". Мне это дополнение кажется лишним: ведь "причины" - лишь часть

"всего божеского и человеческого". И философию определяли то так, то

этак: одни говорили, что она есть забота о добродетели, другие - забота

об исправленье духа; некоторые же называли ее стремлением мыслить пра-

вильно. (6) Одно известно почти что твердо: между мудростью и философией

есть разница. Ведь не может быть, чтобы ищущее и искомое были тождест-

венны. Какова разница между жадностью, которая желает, и деньгами, кото-

рых желают, такова же она между философией и мудростью, которая есть ее

конечный итог и награда. Философия - в пути, мудрость - в его конце. (7)

Мудрость - это то, что греки называют зоукх. Это слово было в ходу и у

римлян, как теперь в ходу слово "философия". Это засвидетельствуют тебе

и древние тогаты, и надпись на памятнике Доссену4:

Прохожий, стой: прочти Софию Доссена здесь!

(8) Некоторые из наших, хотя философия есть забота о добродетели и

стремится к ней как к цели, полагали, что их невозможно разлучить: ведь

нет ни философии без добродетели, ни добродетели без философии. Филосо-

фия есть забота о достижении добродетели через посредство самой доброде-

тели; ни добродетели не может быть, если о ней не заботиться, ни заботы

о добродетели - без нее самой. Тут все иначе, чем со стрелком, пытающим-

ся издали попасть во что-нибудь, когда целящийся и цель - в разных мес-

тах; и иначе, чем с дорогами, которые ведут в город, но лежат вне его.

Путь к добродетели идет через нее самое. Значит, философия и добродетель

нераздельны.

(9) Большинство писавших об этом, причем самых великих, утверждали,

что философия делится на три части: нравственную, естественную и ту, что

посвящена человеческому разуму5. Первая вносит порядок в душу. Вторая

исследует природу вещей. Третья испытывает свойства слов, их расположе-

ние, виды доказательств, чтобы ложь не вкралась под видом истины. Впро-

чем, были и такие, что разделяли философию и на большее, и на меньшее

число частей. (10) Некоторые перипатетики вводили четвертую часть: граж-

данскую философию, которой, мол, нужно заниматься неким особым образом,

ибо предмет у ней совсем другой. Некоторые добавляли еще одну часть, на-

зываемую у греков oixovo^iicT), то есть умение управлять домашним иму-

ществом. Некоторые уделяли особое место учению о разных образах жизни.

Но все это входит в нравственную часть философии. (11) Эпикурейцы пола-

гали, что в философии всего две части - нравственная и естественная, а

ту, что посвящена ра зуму, они отбрасывали. Но потом, когда сама жизнь

заставила их устранить все двусмысленное, изобличить ложь, таящуюся под

личиною правды, они ввели раздел, названный ими "учением о суждениях и

правилах", то есть ту же посвященную разуму часть, но под другим именем

6; они, однако, думают, что лишь дополнили естественную философию. (12)

Киренаики устранили и естественную, и посвященную разуму часть, до-

вольствуясь только нравственной, - но тут же иным способом ввели то, что

устранили; у них нравственная философия делится на пять частей, из кото-

рых одна учит о том, чего следует избегать и к чему стремиться, вторая -

о страстях, третья - о поступках, четвертая - о причинах, пятая - о до-

казательствах. Но причины вещей относятся к части естественной, доказа-

тельства - к той, что посвящена разуму 7. ( 13) Аристон Хиосский сказал,

что части, посвященные природе и разуму, не только излишни, но и мешают,

а единственную оставляемую им нравственную философию урезал: тот ее раз-

дел, что содержит правила поведения, он объявил нужным только воспитате-

лю, а не философу, - как будто мудрец не есть воспитатель рода челове-

ческого.

(14) Итак, поскольку философия трехчастна, мы начнем с разделения

нравственной ее части. Было установлено, что и она делится натрое; пер-

вое в ней - наблюдение, назначающее каждому свое и оценивающее, что чего

стоит; дело это чрезвычайно полезное, так как нет ничего более необходи-

мого, чем установить цену каждой вещи. Второй раздел ее учит о побужде-

ниях, третий - о поступках. Первая твоя обязанность - судить, что чего

стоит; вторая - соразмерять и обуздывать в зависимости от этого твои по-

буждения; третья - заботиться, чтобы побужденья и поступки друг другу

соответствовали, а сам ты ни в тех, ни в других не впадал в противоречие

с самим собою. (15) Если одного из трех не будет, нарушится и все ос-

тальное. Что пользы знать цену всем вещам, если ты безудержен в побуж-

деньях? Что пользы подавить побуждения и держать в своей власти желанья,

если ты, действуя, не примешь в расчет времени и не будешь знать, когда,

что, где и как надлежит делать? Ведь одно дело - знать цену и досто-

инство вещи, другое - выбрать нужный миг, и сверх того - обуздывать свои

побужденья и браться за дело, а не хвататься вслепую. Ведь в жизни тогда

нет противоречий, когда поступок не расходится с побуждением, а побужде-

ние зависит от достоинства каждого предмета и смотря по тому, стоит его

домогаться или нет, становится слабее или сильнее.

(16) Естественная философия членится надвое: на учения о телесных и о

бестелесных вещах. Оба они разделяются на свои, так сказать, ступени.

Учение о телах - таким образом: во-первых, о тех, что производят нечто,

и о тех, что из них рождаются, - а рождаются первоначальные вещества.

Учение о них, по мненью некоторых, неделимо, по мненью Других - делится

на ученья о материи, о движущей вс„ причине и о самих первоначальных ве-

ществах.

(17) Мне остается написать о разделении той части философии, что пос-

вящена разуму. Всякая речь либо непрерывна, либо распределена между воп-

рошающим и отвечающим. Было установлено, что первая именуется

SictXsxTix-^ вторая - р-г,т&р|.х-г|. Риторика заботится о словах, их

смысле и порядке; диалектика подразделяется на две части - о словах и о

значениях, то есть о предметах, про которые говорится, и о речениях,

посредством которых про них говорится. Далее следуют бесчисленные под-

разделы и той, и другой. А я на этом кончу и "расскажу лишь о главном"

8, - а не то, если я стану делить части на части, то получится целая

книга изысканий. (18) Я не хочу отбить у тебя, Луцилий, лучший из людей,

охоту все это читать, - только бы ты все прочитанное немедля относил к

людским нравам. Усмиряй себя, будоражь, если есть в тебе вялость, обуз-

дывай, если есть распущенность, укрощай упрямство, преследуй и свою, и,

насколько сможешь, всеобщую алчность. Тем, кто будет тебе говорить:

"Сколько можно об одном и том же?" - отвечай:

(19) "Сколько можно в одном и том же грешить? Вы хотите избавиться от

лекарства, не избавившись от порока, - а я из-за вашего отказа еще упор-

нее буду твердить свое. Леченье начинает приносить пользу тогда, когда

потерявшее чувствительность тело отвечает на прикосновение болью. Я буду

твердить то, что и против вашей воли пойдет вам на пользу. Пусть хоть

когда-нибудь дойдет до вас чей-нибудь нельстивый голос, и если каждый из

вас не желает слушать правду, выслушайте ее все вместе.

(20) До каких пор будете вы расширять границы владений? Для одного

хозяина тесно поле, на котором разместился бы целый народ. Куда должны

простираться ваши пашни, если для вас мало засевать земли, размерами

равные провинциям? Все теченье славных рек проходит по частным вла-

деньям, ваши от устья до истока огромные потоки, что служат границами

огромным народам! Но и этого мало - вам нужно вместить в пределы ваших

поместий моря, нужно, чтобы ваш управитель царствовал за Адриатическими,

Ионийскими и Эгейскими водами, чтобы острова, жилища могучих вождей,

считались самым дешевым из всего вашего достояния. Владейте, чем хотите,

пусть будет именьем то, что прежде называлось державой, присваивайте,

что можете, - все равно того, что не ваше, будет больше.

(21) А теперь я обращаюсь к вам, чья расточительность так же безбреж-

на, как их алчность! Вам я говорю! Долго ли еще не будет такого озера,

над которым не поднимались бы кровли ваших загородных, такой реки, чьи

берега не были бы унизаны вашими домами? Где ни пробьются горячие ключи,

там тотчас поднимутся новые пристанища роскоши. Где ни изогнется заливом

берег, вы кладете основанья построек и, довольные только созданной рука-

ми почвою, гоните море вспять. Пусть повсеместно блистают ваши жилища,

то на горах, откуда так широк вид на сушу и на море, то на равнине, но

возносясь ввысь вровень с горами; сколько бы вы ни строили, как бы высо-

ко ни строили, вы - только крошечные тела и ничего больше. Зачем вам

множество спален? Ведь только в одной вы ложитесь! А где вас нет, там

все не ваше.

(22) Теперь я перейду к вам, чье обжорство, бездонное и ненасытное,

обыскивает и моря, и земли. Здесь закидывают крючки, там ставят силки и

всевозможные тенета, не жалея труда на преследованье дичи и оставляя в

покое только ту, которой вы пресытились. Много ли из того, что добывают

для вас столько рук, много ли из всех яств отведают ваши утомленные нас-

лажденьями уста? Много ли из всей дичи, добытой с такими опасностями,

попробует господин, страдающий поносами и тошнотами? Много ли устриц,

привезенных из такой дали, скользнет в его ненасытное брюхо? Вы несчаст-

ны, ибо сами не понимаете, что голод ваш больше вашей же утробы!" - (23)

Говори это другим, чтобы, говоря так, услышать и самому; пиши, чтобы са-

мому читать, когда пишешь. Все относи к нравам - для обуздания неистовых

страстей. Учись для того, чтобы знать не больше, а лучше. Будь здоров!

Письмо ХС

Сенека приветствует Луцилия!

(1) Можно ли, мой Луцилий, сомневаться в том, что жизнь наша - ми-

лость богов, а благою делает ее философия, которой мы и обязаны больше,

чем богам, настолько же, насколько благо в жизни - лучший дар, нежели

сама жизнь? Это было бы так, когда бы и сама философия не была ниспосла-

на богами, которые никому не дали ее знанья, но всем - способность к

ней. (2) Ведь если бы они сделали это благо всеобщим и мы рождались бы

разумными, мудрость потеряла бы лучшее из того, что в ней есть, и при-

надлежала бы к вещам случайным. А теперь самое ценное и высокое в ней

то, что она не идет к нам сама, но каждый обязан ею лишь себе и от дру-

гого ее не получит. За что было бы нам чтить философию, если бы она за-

висела от чужой милости? (3) Ее труд один: отыскивать истину обо всех

делах божеских и человеческих. С нею неразлучны справедливость, благо-

честье, совестливость и прочие ее спутники - связанные и согласные между

собою добродетели. Она научила чтить все божественное и любить все чело-

веческое, научила, что в руках богов - власть, а между людьми - содру-

жество, бывшее нерушимым до тех пор, пока алчность не разрушила всякую

общность и не стала причиной бедности даже для тех, кого обогатила. Ведь

они, пожелав иметь собственность, перестали владеть всем. (4) Но первые

из смертных и рожденные ими не знали порчи и следовали природе, сделав

ее и вождем, и законом и вручив себя воле лучшего среди них. Ведь подчи-

нение худших лучшему - в природе вещей. И во главе бессловесных стад -

либо самые большие, либо самые сильные животные. Идет впереди коров не

хилый бык, а победивший прочих самцов величиной и силою; стадо слонов

ведет самый огромный, а у людей самым великим считается лучший. Потому

правителя выбирали за его душевные свойства, и счастливы были те племе-

на, где самым могущественным мог стать только самый лучший. Ведь тот мо-

жет все, чего хочет, кто не считает, будто может больше, чем должен. (5)

В том веке, который зовут золотым, по мненью Посидония, царствовали муд-

рецы. Они не допускали драк и защищали слабейших от сильных, они убежда-

ли и разубеждали, показывая, что полезно, что нет. Их дальновидность за-

ботилась о том, чтобы соплеменники ни в чем не знали недостатка, мужест-

во отражало опасности, щедрость одаривала и украшала подданных. Править

значило не властвовать, а исполнять обязанность. Никто не пробовал свое

могущество на тех, кто это могущество создал, и ни у кого не было ни же-

лания, ни причины творить обиды; все так хорошо слушались хорошего пра-

вителя, что самое сильное, чем царь грозил ослушникам, был уход от влас-

ти1. (6) Когда же исподволь появились пороки, а царская власть преврати-

лась в тиранию, возникла нужда в законах, которые вначале предлагали те

же мудрецы. Солон, основавший Афинское государство на законах справедли-

вости, известен среди семи мудрецов своего века2. Живи Ликург3 в ту же

пору, он вошел бы в то же священное число восьмым. Хвалят еще законы За-

левка и Харонда4, учивших людей праву не на судной площади и не в прихо-

жей законоведа, но в безмолвном и священном пифагорейском уединении и

создавших право для цветущей тогда Сицилии и для греков в Италии.

(7) До сих пор я согласен с Посидонием, а вот что философия изобрела

все науки, потребные для повседневной жизни, и ей принадлежит слава соз-

дательницы ремесел, - с этим я не согласен. "Она, - говорит Посидоний, -

наставила живших поодиночке людей, укрывавшихся в пещере, в какой-нибудь

яме под скалой или в дупле дерева, и научила их воздвигать жилища". А

по-моему, философия ничуть не больше придумала эти ухищрения, громоздя-

щие постройки на постройки, города на города, чем рыбные садки, замкну-

тые ради того, (8) чтобы обжорству не грозили бури и, как бы ни бушевало

море, страсть к роскоши имела безопасные гавани для откорма каждой поро-

ды рыб. Что ты говоришь? Философия ли вручила людям ключи и устроила за-

совы? Разве не алчности был подан этим знак? Философия ли возвела высо-

кие кровли, опасные для жильцов? Дескать, мало было случайного крова,

мало было без труда и искусства находить себе естественное убежище! По-

верь мне, счастлив был век, еще не знавший архитекторов. (9) Вместе с

роскошью родилось уменье обтесывать бревна в четырехугольные брусья и,

уверенной рукой ведя пилу по размеченным чертам, разрезать балки.

А поначалу бревно кололи некрепкое клином,5

- ибо тогда не строили для пира покоев, способных вместить многолюд-

ное застолье, и не везли на длинной веренице телег, сотрясающих улицы,

ни сосен, ни елей, чтобы построить из них штучный потолок, отягченный

золотом. (10) Развилины с двух сторон поддерживали кровлю, хворост или

зеленые ветви, плотно уложенные по скатам, давали сток даже сильным дож-

дям. И под таким вот кровом ничего не боялись. Под соломой жили свобод-

ные, под мрамором и золотом живут рабы. Не согласен я с Посидонием и в

том, будто изделья из кованого железа изобретены мудрыми мужами. (11)

Так можно назвать мудрецами и тех, что

Зверя сетями ловить и птиц обманывать клеем

Способ нашли, оцеплять лесные урочища псами.11

Но все это придумано человеческой хитростью, а не мудростью. (12) Не

согласен я с ним и в том, будто мудрецы нашли и железо, и медь, когда

почва, опаленная лесными пожарами, излила из неглубоких жил расплавлен-

ные металлы. Такие вещи находят те, кто их ценит. (13) И еще мне не ка-

жется столь уж тонким вопрос, что стали употреблять прежде - молот или

клещи. И то и другое изобрел человек ума острого и быстрого, но не вели-

чавого и не высокого, - как и все, чего нужно искать, согнув спину и по-

тупясь душою в землю.

Мудрецу легко было прокормиться. Да и как же иначе, если он даже в

нынешний век не хочет ничем себя обременять? (14) Скажи мне, прошу, как

можно восхищаться и Диогеном, и Дедалом? Кто из них мудр, по-твоему?

Тот, кто изобрел пилу, или тот, кто, увидев мальчика, пьющего воду из

горсти, немедля вытащил из котомки чашку и разбил ее, обругав себя так:

"Сколько же времени, глупый я человек, таскал я лишний груз!", кто спал,

свернувшись в бочке? (15) И сегодня кого сочтешь ты мудрее: того ли, кто

придумал, как устроить скрытые трубы, чтобы шафранная вода била из них

на невиданную высоту7, как вмиг заполнить водой или осушить Еврипы, как

соединить над пиршественным покоем поворачивающиеся плиты, чтобы они по-

казывали то одно, то другое лицо и с каждой переменой -на столе менялся

вид штучного потолка, - или того, кто показывает себе и другим, что при-

рода не требует от нас ничего тяжкого и трудного, что мы можем прожить и

без мраморщика и кузнеца, одеться, и не торгуя с серийцами8, иметь все

необходимое для нашего обихода, довольствуясь тем, чего земля не прячет

в недра? Если бы род человеческий услышал его, то понял бы, что повар

так же не нужен, как солдат. (16) Мудры или подобны мудрецам были те.

для кого нетрудно было попечение о теле. Необходимое требует простой за-

боты, наслажденье - многих трудов. Будешь следовать природе, - не пона-

добится никаких ремесленников: она не пожелала занимать нас такими веща-

ми и обучила всему, что сделала для нас непременным. - Холод невыносим

для нагого тела. - Что же, разве шкуры зверей и других животных не могут

вполне и с избытком защитить от холода? разве многие племена не одевают

тела древесной корой? разве птичьи перья не скрепляются так, чтобы полу-

чилась одежда? разве и в наши дни большинство скифов не надевает лисьих

и мышиных шкурок, мягких на ощупь и непроницаемых для ветра? - (17) Но

нужно еще густой тенью прогонять летний зной. - Что же, разве древность

не оставила множества укромных мест, выдолбленных или безжалостным вре-

менем, или другой какою причиною и превратившихся в пещеры? Что же, раз-

ве не делали вручную плетенок из любой лозы, не обмазывали их дешевой

глиной, не крыли потом крыши соломой, или чем-нибудь принесенным из лесу

и не проводили безмятежно зиму под дождями, стекавшими со скатов? Что

же, разве не прячутся в землянках племена, обитающие близ Сиртов, у ко-

торых из-за чрезмерного солнечного жара нет более надежного укрытья для

защиты от зноя, чем сама иссушенная почва? (18) Природа, позволившая

всем животным жить легко, не была так враждебна человеку, чтобы он один

не мог обойтись без наук и ремесел. Нет нам от нее такого приказа, нет

нужды через силу добывать то, без чего не прожить. Мы рождены на все го-

товое, но, пресытившись легко доступным, обрекли себя на трудности. Все,

что теперь достается ценой бессчетных хлопот: и кров, и покров, согрева-

ющий тело, и пища, - попадалось на каждом шагу и давалось задаром или

стоило малого труда, потому что меру указывала необходимость. Мы сами

сделали вс„ драгоценным и редким, сделали так, что без великого и много-

образного уменья ничего нельзя добыть. (19) А природа дает вдоволь все-

го, что ей требуется. Страсть к роскоши отошла от природы, она ежедневно

сама себя разжигает и растет уже много веков, изобретательностью спо-

собствуя порокам. Сперва она пожелала лишнего, потом противоестественно-

го, а напоследок превратила душу в рабыню тела и заставила ее служить

его похоти. Все эти ремесла, шум которых будоражит город, работают на

потребу телу, которому прежде отпускали столько, сколько рабу, а теперь

подносят все, как хозяину. Поэтому в той мастерской ткут, в этой куют, в

той варят духи, тут учат изнеженным телодвиженьям, там - изнеженным,

расслабленным напевам. Потерялась естественная мера, ограничивающая же-

лания необходимым; теперь желать, сколько нужно, значит, слыть деревен-

щиной или нищим.

(20) Трудно поверить, Луцилий, до чего легко приятность речи уводит

прочь от истины даже великих людей. Вот Посидоний (по-моему, один из

тех, чей вклад в философию больше прочих): ему хочется описать сначала,

как одни нитки сучатся, другие тянутся из мягкого распушенного волокна,

потом как подвешенный груз выпрямляет и натягивает основу, как пропущен-

ный уток, чтобы смягчить жесткость сжимающей его с двух сторон основы,

бердом прижимается нить к нити, - и он говорит, будто ткацкое искусство

изобрели мудрецы, позабыв, насколько позже был придуман более тонкий его

род, когда

Держит основу навой; станок - разделяет тростинка;

Вот уж продет и уток меж острыми зубьями: пальцы

Перебирают его. Проводя между нитей основы

Зубьями берда, его прибивают они, ударяя.. .9

А что если бы довелось ему взглянуть на ткани нашего времени, из ко-

торых шьется ничего не прячущая одежда, не защищающая не только тела, но

и стыдливости?

(21) Потом он переходит к земледельцам и не менее красноречиво описы-

вает землю, однажды и дважды пропаханную плугом, чтобы рыхлая почва лег-

че давала путь корням, а после брошенное в борозды семя и травы, выполо-

тые вручную, затем чтобы случайные дикие всходы не погубили посева. И

это, по его словам, есть дело мудреца, как будто сейчас землепашцы не

придумывают много новых способов увеличить плодородие. (22) А потом, не

довольствуясь этими уменьями, он посылает мудреца на мельницу и в пекар-

ню. Вот что он рассказывает о том, как мудрец, подражая природе, стал

выделывать хлебы: "Зерна во рту дробятся твердостью зубов, когда они

сходятся, а что не попадает под них, то язык подталкивает к тем же зу-

бам; потом примешивается слюна, чтобы глоток легче проскользнул в горло;

а попав в утробу, пища переваривается теплом желудка и лишь тогда пере-

ходит в тело. (23) Следуя этому примеру, кто-то положил один шероховатый

камень на другой, наподобие зубов, половина которых неподвижна и ожидает

движенья другой половины. Потом трением камня о камень он стал дробить

зерна, перемалывая их вновь и вновь, пока они, растертые много раз, не

измельчались совсем. Затем он полил муку водой и принялся усердно месить

ее, пока она не стала податливой; тогда он вылепил хлеб, который сперва

пекся в горячей золе и на раскаленных кирпичах; позже были изобретены

печи и другие устройства, где жар послушен нашему усмотренью". Не хвата-

ет только, чтобы он и сапожное ремесло объявил изобретеньем мудрецов!

(24) До всего этого додумался разум, -но не поистине правый разум.

Ведь такие изобретенья - дело человека, а не мудреца, точно так же как

суда, на которых мы пересекаем реки, пересекаем моря. приладив паруса,

улавливающие напор ветра, приспособив сзади руль, поворачивающий судно

туда и сюда (пример тут взят с рыб, которые легким движением хвоста

вправо или влево направляют в сторону свой быстрый ход). (25) "Все это,

- говорит Посидоний, - изобрел мудрец, но счел слишком ничтожным, чтобы

заниматься самому, и отдал более скромным помощникам". Нет, все это и

придумано теми, кто по сей день этим занят. Мы знаем такие вещи, что бы-

ли созданы на нашей памяти - например, зеркальные окна, пропускающие

дневной свет через прозрачную черепицу, или приподнятые полы бань и вде-

ланные в стену трубы, по которым проходит тепло, равномерно нагревая все

и снизу, и сверху. Что говорить о мраморе, которым сверкают и дома и

храмы? О круглых и лощеных каменных громадах, поддерживающих портики и

залы, способные вместить целый город? О значках, слово за словом подхва-

тывающих сколь угодно быструю речь 10, так что скорость руки поспевает

за проворством языка? Все это придумано ничтожными рабами. (26) Мудрость

же стоит выше: она не обучает работать руками, она - наставница душ. Хо-

чешь знать, что ею добыто, что создано? Не непристойные телодвижения, не

напевы для труб и флейты, превращающих в звук проходящее сквозь них или

излетающее из них дыхание; не оружье, не стены, не войны; нет, она мыс-

лит о пользе, лелеет мир, зовет род людской к согласию. (27) Она, повто-

ряю, не кузнец необходимейших орудий. Зачем приписывать ей так мало? Пе-

ред тобою та, чье искусство - устраивать жизнь. А все прочие искусства у

нее в подчинении: ведь ей подвластна жизнь, а потому и все, что служит

украшению жизни, которую она, впрочем, направляет к блаженству, ведет к

нему, открывает к нему пути. (28) Она показывает, что беда, а что кажет-

ся бедою; избавляет души от тщеславия и дарит им стойкое величье; душу

спесивую и красующуюся попусту обуздывает; не позволяет нам не знать

разницы между величием и напыщенностью; дает нам постичь и природу, и

себя самое. Она объясняет, что такое боги и каковы они; что такое под-

земные силы, и лары, и гении, и божества второго рода - ставшие вечными

души; где они пребывают, что делают, что могут и чего хотят. Таково ее

посвящение, отворяющее не городское святилище, но огромный храм всех бо-

гов, именуемый миром, и в нем открывающее духовному взору подлинные ку-

миры, подлинные лики, - потому что для столь величавого зрелища глаза

слишком слабы. (29) Потом она восходит к началам всех вещей, к заложен-

ному в основе всего вечному разуму и силе, развивающей семена сущего,

каждое на особый лад. Потом она принимается за исследованье души, - от-

куда она, где она, долговечна ли, на сколько членов разделена. Затем фи-

лософия переходит от тел к бестелесному, разбирая, что такое истина и

каковы ее доказательства, и еще - как различить двусмысленное в жизни и

в словах, ибо и тут и там истина и ложь перемешаны.

(30) Я утверждаю, что мудрец не отошел от низких ремесел, как пола-.

гает Посидоний, но вообще к ним не приближался. Он бы счел, что недос-

тойно изобретать нечто недостойное вечного употребления, не взял бы то-

го, что придется отложить. - (31) "Анахарсис11, - говорит Посидоний, -

изобрел гончарный круг, на котором лепят сосуды". А потом, встретив гон-

чарный круг у Гомера, предпочитают думать, будто под-ложны эти стихи, а

не предание. Я не спорю, что эту вещь создал Анахарсис; а если так, зна-

чит, изобрел ее мудрец, - но не как мудрец: ведь все мудрецы многое де-

лают не как мудрецы, а как люди. Представь себе быстроногого мудреца: он

всех обгонит, но как быстроногий бегун, а не как мудрец. Я бы хотел по-

казать Посидонию стеклодува, который дыханием придает стеклу множество

таких форм, каких не вылепит и умелая рука. А способ этот отыскали после

того, как стало невозможно отыскать мудреца. - (32) "Демокрит, - утверж-

дает Посидоний, - по преданью, изобрел свод, в котором изгиб наклонно

положенных камней замыкается срединным камнем". - А это, по-моему, неп-

равда. Ведь непременно были и до Демокрита мосты и ворота, а их верхняя

часть почти всегда изогнута. (33) И потом вы забыли, что тот же Демокрит

якобы изобрел способ смягчать слоновую кость, превращать расплавленную

гальку в изумруды - таким способом и по сей день окрашивают подходящие

для этого камешки. Пусть это изобретено мудрецом, - но изобретал он не

как мудрец: ведь и он делает много такого, что люди неразумные, как мы

видим, делают не хуже или даже более ловко и умело.

(34) Ты спрашиваешь, что исследовал, что сделал ясным для всех муд-

рец? Во-первых, природу, за которой он не в пример прочим живым сущест-

вам следил глазами, достаточно зоркими ко всему божественному. Во-вто-

рых, закон жизни, который он согласовал со всеобщим законом, научив лю-

дей не только знать богов, но и следовать им, и все случайное восприни-

мать как приказанное ими. Он запретил повиноваться ложным мнениям и,

взвесив все, всему указал настоящую цену; осудил перемешанные с раска-

яньем наслаждения; превознес те блага, что всегда будут нам отрадны; об-

наружил перед всеми, что самый счастливый - тот, кому не нужно счастье,

самый полновластный - тот, кто властвует собою. (35) Я говорю не о той

философии, что 'гражданина отрывает от родины. богов - от мира, которая

отдает добродетель на произвол наслаждению 12, но о той, которая

единственным благом считает честность, которую не прельстят ни дары че-

ловека, ни дары фортуны, награда которой в том, что никакой наградой не

заманишь ее в плен.

Я не думаю, чтобы такая философия была в тот грубый век, когда не су-

ществовало ни наук, ни искусств и люди на опыте учились всему полезному;

(36) и раньше 13, в счастливые времена, когда лежащими на виду благами

природы пользовались все без разбору, когда жадность и страсть к роскоши

не разобщили еще смертных и они не расторгли союза ради грабежа, люди не

были мудрецами, хотя и делали то, что положено делать мудрым мужам. (37)

Нет такого состояния рода человеческого, которым восхищались бы больше,

чем этим, и если бы бог позволил кому-нибудь устраивать земные дела и

давать народам нравы, никто не выбрал бы ничего другого, нежели памятные

нам нравы тех, чьи

...поля неподвластны пахарям были;

Даже значком отмечать и межой размежевывать нивы

Не полагалося; вс„ сообща добывали. Земля же

Плодоносила сама, добровольно и без принужденья.14

(38) Было ли поколенье людей счастливее этого? Они сообща владели

природою, а той, как матери, довольно было сил всех опекать, позволяя

всем безопасно пользоваться общими богатствами. Почему же не назвать бо-

гатым поколенье смертных, среди которого нельзя было найти бедняка? В

этот наилучший порядок вещей ворвалась жадность и, желая отделить и

присвоить хоть что-то, сделала все из безграничного скудным и чужим,

принесла с собою бедность и, захотевши многого, потеряла все. (39) Пусть

она теперь мечется, стремясь возместить потерянное; пусть прибавляет по-

ле к полю, изгоняя соседей деньгами или насилием, пусть сделает свои

пашни просторными, как целая провинция, и долгие странствия по ним назы-

вает "обладанием": никакое расширение границ не вернет нас к тому, от

чего мы ушли. Сделав все, мы будем владеть многим, - а владели мы все-

ленной. (40) Сама земля, пока ее не обрабатывали, была плодороднее, и

простора хватало всем народам, не расхищавшим ее. Для людей было равным

наслаждением находить то, что давала природа, и указывать другому най-

денное, и не могло быть у одного - избытка, у другого - нехватки: все

делилось в полном согласии. Сильный еще не поднимал руку на слабого,

скупой еще не прятал лежащих втуне запасов, лишая других необходимого:

каждый заботился о других, как о себе. (41) Оружье оставалось праздным,

руки не обагрялись человеческой кровью, и вся ненависть обращалась про-

тив диких зверей. Те, кого защищала от солнца плотная тень рощи, кто жил

в даровом убежище, заслоняясь от свирепости стужи или дождя кровлей из

листвы, проводили ночь в покое, не вздохнув ни разу. Мы ворочаемся под

нашим пурпуром, ужаленные острыми стрекалами беспокойства; а им как

сладко спалось на твердой земле! (42) Не висел над ними штучный потолок,

но скользили над лежащими под открытым небом светила, и было перед ними

величавое зрелище ночи. Мир обращался в вышине, беззвучно совершая столь

великий труд. И днем, и ночью был открыт их взору этот прекраснейший

дом, им отрадно было наблюдать созвездия, как одни покидают середину не-

ба, другие восходят из невидимых его областей. (43) Разве не сладостно

было странствовать в виду этой усеянной чудесами шири? А вас пугает ма-

лейший скрип вашей крыши, вы бежите, сломя голову, едва что-то затрещит

среди росписей 15. Ни у кого не было домов в размер города - был воздух

и вольное дыхание на просторе, и легкая тень скалы либо дерева, и проз-

рачные источники, и ручьи, не загрязненные ни канавами, ни трубами, ни

иными насильственными путями, но бегущие по своей воле, и луга, красивые

без всякого искусства, и среди них - грубая хижина, сложенная неумелой

рукой. Таков был дом у живших в согласье с природой, в нем отрадно было

обитать, не боясь ни его, ни за него. А теперь само жилище есть одна из

первых причин нашего страха.

(44) Но, хотя жизнь их была превосходна и чужда коварства, они не бы-

ли мудрецами, коль скоро это имя знаменует самое высокое совершенство. Я

не отрицаю, что были мужи высокого духа, так сказать, рожденные прямо от

богов: ведь нет сомнения, что мир, еще не истощенный родами, производил

на свет только самое лучшее. И, однако, насколько по врожденным

свойствам все были и сильнее, и способнее к труду, настолько ум их не

был усовершенствован. Ведь природа не дает добродетели: достичь ее - это

искусство. (45) Они еще не искали ни золота, ни серебра, ни самоцветов в

глубине земной грязи; не могло быть такого, чтобы человек убивал челове-

ка не в сердцах, не из страха, а ради зрелища. Не было еще ни пестрых

одежд, ни тканого золота - его и не добывали еще. (46) Что же выходит?

Они были невинны по неведенью; а это большая разница, не хочет человек

грешить или не умеет. У них не было справедливости, не было разумности,

воздержности, мужества. В их грубой жизни были некие подобья этих добро-

детелей, сама же добродетель достается на долю только душе наставленной,

обученной, достигшей вершин благодаря неустанному упражнению. Для этого

- но лишенными этого - мы и рождаемся. В лучших из нас, покуда нет обра-

зования, имеются лишь задатки добродетели, но не добродетель. Будь здо-

ров.

Письмо XCI

Сенека приветствует Луцилия! ,

(1) Нашего Либералиса1 опечалила весть о пожаре, дотла спалившем Луг-

дунскую колонию2. Такое несчастье хоть кого взволнует, - что же говорить

о человеке, который так любит родной город! Вот и вышло так, что ему по-

надобилась вся твердость духа, которую он закалял против любых бед, ка-

ких только можно опасаться, как ему казалось. А такого неожиданного и,

пожалуй, неслыханного бедствия не боялись, и я этому не удивляюсь: ведь

не бывало даже таких примеров! Многие города страдали от огня, - ни один

не был уничтожен. Даже там, где дома поджигала вражеская рука, во многих

местах пламя гасло, и хоть его тем временем раздували, редко оно пожира-

ло все и ничего не оставляло оружию. Даже и землетрясенья вряд ли бывали

такими сильными и пагубными, чтобы разрушить целые города. И нигде, в

конце концов, не случалось таких пожаров, чтобы ничего не осталось для

другого пожара. (2) А тут столько прекрасных творений, каждое из которых

могло бы прославить любой город, погубила одна ночь; в самую мирную пору

случилось такое, чего и на войне нет причин бояться. Кто бы мог пове-

рить? Теперь, когда во всем мире царит спокойствие, приходится спраши-

вать, где Лугдун, украшенье Галлии! Фортуна, если настигала бедою целую

общину, всегда давала возможность бояться предстоящих испытаний. Все ве-

ликое рушилось в течение некоего срока, а здесь вечером был огромный го-

род - утром его не было. Я дольше рассказываю тебе о его гибели, чем он

погибал. (3) Все это надломило дух нашего Либералиса, несгибаемый и

стойкий перед его собственными горестями. И не без причины: все неожи-

данное гнетет нас сильнее, невиданность прибавляет тяжести бедствиям,

всякий смертный, удивляясь, горюет больше.

(4) Поэтому ничто не должно заставать нас врасплох. Нужно посылать

душу навстречу всему и думать не о том, что случается обычно, а о том,

что может случиться. Есть ли что-нибудь, чего фортуна при желании не

сгубила бы в самом расцвете? на что бы не напала и не ударила тем гроз-

нее, чем ярче оно блистало? Есть ли трудное и недоступное для нее? (5)

Она налетает не всегда одним путем, не всегда проходит его до конца;

иногда она поражает нас нашими же руками, иногда, довольствуясь

собственными силами, находит опасности без виновника. Безопасного време-

ни нет. В разгаре наслаждений зарождаются причины боли; в мирную пору

начинается война и оплоты безопасности делаются источниками страха; друг

становится недругом, союзник - врагом. Летнее затишье разражается вне-

запной бурей хуже зимней; мы терпим все, что терпят от врагов, хотя их у

нас нет, и если не имеется других причин для пораженья, их находит в са-

мом себе чрезмерное счастье. Самых воздержных настигает болезнь, самых

здоровых - чахотка, самых невинных - кара, самых нелюдимых - смута.

Иногда случай избирает нечто новое, чтобы настигнуть своею силой поза-

бывших о нем. (6) Что по строило ценою великих трудов, при великой бла-

госклонности богов долгое время, то один день рушит и опрокидывает. Кто

сказал "один день", тот дал долгий срок поспешающим бедам: довольно ча-

са, мига, чтобы низвергнуть державу! Было бы некоторым утешеньем в нашем

бессилии и в наших обстоятельствах, если бы все погибало так же медлен-

но, как возникает; но нет, медлителен только прирост, ущерб тороплив.

(7) Все непрочно - и частное, и общественное; судьба городов, как судьба

людей, вертится колесом. Среди полного спокойствия встает ужас; нигде

нет причин для смятенья - а беды налетают, откуда мы их меньше всего

ждем. Царства, устоявшие и в междоусобных, и во внешних войнах, рушатся

без всякого толчка. Много ли государств благополучно пережили счастье?

Значит, нужно думать обо всем и укреплять дух против всего, что может

случиться. (8) Держи в мыслях ссылку, пытки, войны, болезни, кораблекру-

шенья. Случай может отнять у тебя родину и тебя - у родины, может бро-

сить тебя в пустыню, может сделать пустыней место, где сейчас задыхаются

в толпе. Пусть перед глазами у тебя будет все, что входит в человеческий

удел. Будем предвосхищать в душе не то, что происходит часто, а самое

худшее, что может произойти, если только мы не хотим пасть духом, пора-

жаясь необычному как небывалому. Нужно иметь в виду все, что под силу

фортуне. (9) Сколько городов в Азии, сколько в Ахайе рушилось от одного

землетрясенья? Сколько поглощено их в Сирии, в Македонии? Сколько раз

опустошало Кипр это бедствие? Сколько раз рассыпался в прах Пафос? 3 Нам

часто приносят вести о гибели целых городов; но мы-то, к кому часто при-

ходят эти вести, большая ли часть всего мира? Так воспрянем духом перед

лицом всего случайного,, и что бы ни произошло, будем знать: беда не так

велика, как гласят о ней слухи. (10) Выгорел богатый город, украшенье

провинций, бывший их частью, но частью особой, и при этом стоявший на

одном, не слишком высоком холме. Но когда-нибудь время изгладит даже

следы всех тех городов, о величье и благородстве которых мы слышим те-

перь. Разве ты не видал, как в Ахайе изничтожились уже и основанья слав-

ных городов и не осталось ничего, что свидетельствовало бы о самом их

существованье? (11) Рушится не только рукотворное, череда дней опрокиды-

вает не только воздвигнутое человеческим искусством и усердием; оплывают

горные цепи, волны покрывают те места, откуда моря и вдали не видно бы-

ло; огонь опустошил холмы, прежде сверкавшие огнями, обглодал прежде вы-

сокие вершины - утешенье мореходов, их маяки, - сравнял их с низинами.

Творенья самой природы терпят урон - потому-то мы должны спокойно сно-

сить гибель городов. (12) Они возникают, чтобы упасть; всех ждет один

конец, - сбрасывает ли внутренняя сила и напор сдавленного дыханья приг-

нетавший их груз4, вырываются ли запертые в глубине потоки, прорывает ли

напор пламени плотность почвы, ведет ли медленное наступленье ветхость,

от которой ничто не защищено, изгоняет ли народы тяжелый климат, превра-

щая их жилище в пустыню. Слишком долго перечислять дороги судьбы. Знаю

только одно: все создания смертных обречены смерти, мы живем среди брен-

ности. (13) Этими и подобными словами я утешаю Либералиса, пылающего ка-

кой-то невероятной любовью к родному городу, который, быть может, сгорел

для того, чтобы подняться еще прекрасней. Часто урон расчищает место

большей удаче; многое пало с тем, чтобы восстать выше и величественней.

Тимаген5, ненавидевший счастье столицы, говорил, что пожары в Риме печа-

лят его по одной причине: он знает, что все сгоревшее будет поднято из

развалин еще краше. (14) И вероятно, что также и в том городе все будут

состязаться, стараясь восстановить утраченное величавей и прочнее. Да

будут нерушимы основания, заложенные ими при добрых знаменьях на долгий

век! Ведь этой колонии от ее начала пошел сотый год, - а такой возраст и

для человека не предел! Выведенная Планком, она окрепла и стала много-

людной благодаря удачному местоположению, но сколько тяжелых напастей

вынесла за тот срок, пока человек успевает состариться!

(15) Пусть же наш дух научится понимать и терпеть свой жребий и зна-

ет, что фортуна отважится на все; у нее столько же прав над державами,

сколько над самодержцами, столько же власти над городами, сколько над

людьми. На это нельзя негодовать: ведь мы пришли в мир, где живут по

этим законам. Нравится - подчиняйся, не нравится - убирайся любой доро-

гой! Негодуй, если несправедливое установление метит только в тебя, но

если одна необходимость опутывает стоящих и высоко, и низко, примирись

со все разрешающим роком! (16) Незачем мерить нас величиной гробниц и

тех памятников, что стоят вдоль дороги, одни больше, другие меньше. Прах

всех уравнивает: рождаемся мы неравными, умираем равными. И о городах я

скажу то же, что о горожанах. Что Ардею6 взяли приступом, что Рим. Учре-

дитель человеческого права разделил нас по родовитости и знатности имен,

лишь покуда мы существуем. А когда смертному приходит конец, он изрека-

ет: "Прочь тщеславие! Для всех отягощающих землю закон да будет один!" И

необходимость все терпеть уравнивает нас: нет ни более хрупких, ни более

уверенных в завтрашнем дне. (17) Александр, царь македонский, принялся

изучать геометрию - несчастный! - только с тем, чтобы узнать, как мала

земля, чью ничтожную часть он захватил. Несчастным я называю его потому,

что он должен был понять ложность своего прозвища, - ибо можно ли быть

великим на ничтожном пространстве? Обучали его всяким тонкостям, требую-

щим прилежного внимания и непосильным для безумца, простирающего свои

помыслы за океан. - "Учи меня чему-нибудь полегче!" - говорил он, и нас-

тавник отвечал: "Эти вещи для всех одинаково трудны!" - (18) Считай же,

что так говорит тебе сама природа: "То, на что ты жалуешься, для всех

одинаково, дать что-нибудь легче никому невозможно, но, кто хочет, может

сам себе все облегчить". - Чем? - Спокойствием духа. Тебе придется и

страдать, и терпеть жажду и голод, и стареть, если отпущен будет тебе

долгий срок среди людей, и болеть, и нести утраты, и умереть. (19) Но

незачем верить тому, о чем шумят вокруг: все это не зло, не тяготы, ко-

торых не перенесть. Страх перед этим - из общего мнения; ты боишься

смерти, как боятся молвы. А кто глупее человека, боящегося слов? Остро-

умно говорит об этом наш Деметрий: "Голоса невежд для меня то же самое,

что испускаемые животом звуки: какая мне разница, спереди они вылетают

или сзади?" (20) Что за безумье - бояться бесславья от бесславных! И как

сама молва, так и все названное мною страшно вам без причины: не будь

приказа молвы, вы бы и не боялись. Какой ущерб человеку добра от враж-

дебных толков? (21) Пусть же и смерти не вредят они в нашем мнении, хоть

слава7 у нее дурная. Никто из обвинителей ее не испытал, а осуждать то,

чего не знаешь, - безрассудно. Зато ты знаешь, сколь многим она принесла

пользу, сколь многих избавила от пыток, нищеты, от жалоб, от казни, от

тоски. Пока смерть подвластна нам, мы никому не подвластны. Будь здоров.

Письмо ХСП

Сенека приветствует Луцилия!

(1) Я думаю, мы с тобою согласны в том, что все внешнее приобретается

ради тела, о теле пекутся во имя души, что в душе есть части прислужива-

ющие, - благодаря им мы движемся и питаемся, но даны они нам ради глав-

ного. А главное в ней состоит из разумной и неразумной части, которая в

подчинении у разумной, она же одна ни с чем не соотносится и все соотно-

сит с собою. Ведь и божественный разум стоит во главе всего и ничему не

подчинен, и наш разум, происходящий от него, таков же. (2) Если в этом

мы согласны, то непременно согласимся и в другом: блаженная жизнь заклю-

чается в том, чтобы разум наш был совершенен. Ведь он один не порабощает

души, противостоит фортуне, охраняет нашу безопасность, как бы ни сложи-

лись обстоятельства. В этом - единственное нерушимое благо. Счастлив,

повторяю, тот, кого ничто не умалит; он стоит на вершине и опирается

только на самого себя, - а кто держится чужой помощью, тот может и

упасть. В ином случае над ними обретает силу многое, нам не принадлежа-

щее. Кто захочет иметь опорой фортуну? Какой здравомыслящий человек ста-

нет собою восхищаться, накопив чужое?

(3) Что есть блаженная жизнь? Безопасность и постоянное спокойствие.

А их дает величье духа, дает упорство и постоянство в том, что хорошо

обдумано. Как прийти к этому? Постичь истину целиком; соблюдать во всех

поступках порядок, меру, приличие и добрую волю, благожелательную, неиз-

менно послушную разуму, достойную и любви, и восхищенья. Чтобы сказать

все коротко и ясно, напишу так: дух мудреца должен быть таким, какой

приличествует и богу. (4) Чего желать тому, кому досталось все честное?

Ведь если что-нибудь, помимо честного, может способствовать благо-

денствию, тогда из того же самого будет состоять и блаженная жизнь, а

без этого ее не бывает. Но что может быть глупее и позорнее, чем пола-

гать, будто благо разумного духа слагается из вещей неразумных? (5) Не-

которые, однако, считают, будто высшее благо можно увеличить, ибо оно

неполно, когда ему противятся вещи случайные. Даже Антипатр, один из ве-

ликих чиноначальников этой школы, сказал, что придает внешнему некоторое

значение, хотя и очень небольшое. Но разве ты не видишь, - это ведь то

же самое, что быть недовольным дневным светом, если не горит еще ка-

кой-нибудь огонек? Много ли значит малая искра при сияющем солнце? (6)

Если ты недоволен только тем, что честно, значит, ты непременно хочешь

прибавить к нему или покой, который греки называют ао^лтрса, или наслаж-

денье. Первый еще можно принять: душе ничто не докучает, и она вольна

вглядываться во вселенную, ничем не отвлекаемая от созерцанья природы. А

вот наслажденье - это благо для скотов. К разумному мы добавляем нера-

зумное, к честному - бесчестное. Когда щекочут наше тело, это тоже нас-

лажденье, (7) так что же вы не решаетесь сказать, что человек бла-

женствует, когда н„бо его ублажено? И ты причисляешь пусть не к мужам,

но хотя бы к людям того, для кого высшее благо состоит из вещей прият-

ных: лакомств, красок, звуков? Прочь его из прекрасного разряда существ,

второго после богов, - к бессловесным скотам, ибо сам он животное, до-

вольное кормом. (8) Неразумная часть души сама состоит из двух половин:

первая - отважная, честолюбивая, безудержная, подверженная страстям;

вторая - низменная, томная, преданная наслаждениям. Половину необуздан-

ную, но лучшую и, во всяком случае, сильнейшую и достойнейшую мужа, не-

которые отставляют, а для блаженной жизни считают необходимой половину

хилую и низкую. (9) Разум они заставляют служить ей, унижая и опошляя

благо самого высокого по рожденью существа, превращая к тому же это бла-

го в нечто чудовищное, составленное из разных и не подходящих друг к

другу членов. Так говорит в "Сцилле" наш Вергилий:

Сверху - дева она лицом и грудью прекрасной,

Снизу - тело у ней морской чудовищной рыбы,

Волчий мохнатый живот и хвост огромный дельфина.'

С этой Сциллой срослись хотя бы животные свирепые, страшные и провор-

ные; а из каких чудищ составляют иные мудрость? (10) "Первейшее ис-

кусство человека, - говорил Посидоний, - это сама добродетель, ей ввере-

на бесполезная и хлипкая плоть, годная лишь на то, чтобы принимать пи-

щу". Божественная добродетель переходит во что-то скользкое, и к верхней

части, достойной поклонения и причастной небу, оказывается прилепленным

бессильное, ленивое животное: покой, хоть его место сразу же после доб-

родетели, сам ничего не дает душе и только устраняет помехи; наслаждение

же изнеживает ее и подтачивает любую ее твердость. Можно ли найти соче-

тание тел, больше рознящихся между собою? С самым сильным соединяют са-

мое вялое, с суровым - пустячное, с чистейшим - не знающее удержу ни в

чем, вплоть до кровосмешенья.

- (11) "Так что же, если крепкое здоровье, и покой, и отсутствие

страданья ничуть не мешают добродетели, ты не станешь к ним стре

миться?" - Почему же? Но стремлюсь я к ним не как к благам, а потому

только, что они не противны природе и я принимаю их по здравому суж-

денью. Какое же в них будет тогда благо? Только одно: правильность выбо-

ра. Ведь когда я беру одежду, какую мне подобает, когда гуляю, сколько

положено, когда ужинаю, как мне должно, то не ужин, не прогулка, не

одежда суть блага, а мое обращение с ними, мое умение соблюсти в каждом

деле отвечающую разуму меру. (12) Я и сейчас повторю: выбрать чистую

одежду - это достойный предмет стремлений, потому что человек по природе

- существо чистое и опрятное. Выходит, благо есть не сама по себе чистая

одежда, а выбор чистой одежды, так как благо - не в самой вещи, а в ее

выборе, и честность заключена в нашем действии, а не в том, на что оно

направлено. (13) Можешь считать, что сказанное мною о вещах сказано и о

теле. Ведь им природа облекла душу, словно некой одеждой, тело - ее пок-

ров. Но кто ценит одежду по сундуку? Ножны не делают меч ни лучше, ни

хуже. И о теле я говорю тебе то же самое: если мне предоставят выбор, я

предпочту здоровье и силу, но благом будет мое сужденье о них, а не они

сами.