Часть 12.

Если мы

хотим связать людей и вырвать их из плена пороков, пусть научатся разли-

чать благо и зло, пусть знают, что вс„, кроме добродетели, меняет имя и

становится то злом, то благом. Как первые узы военной службы - это бла-

гочестье, и любовь к знаменам, и священный запрет бежать от них, а потом

уже легко требовать с приведенных к присяге всего остального и давать им

любые порученья, - так и в тех, кого ты хочешь повести к блаженной жиз-

ни, нужно заложить первые основания, внушив им добродетель. Пусть дер-

жатся ее с неким даже суеверием, пусть ее любят, пусть иначе, как с нею,

не хотят и жить.

- (36) "Но что же, разве нет честных людей, которые, и не обучаясь

тонкостям, ускользнули от пороков и весьма преуспели, слушаясь одних

лишь наставлений?" - Согласен, есть, но в них от природы были счастливые

задатки, и ум их на лету ловил благотворные советы. Ведь подобно тому

как бессмертные боги не учатся добродетели, наделенные всем от рождения,

и благость есть часть их природы, так и некоторые люди особого дарования

без долгой науки постигают все, что обычно преподается, и впитывают пра-

вила честности, едва услышав о них; эти-то умы так восприимчивы к добро-

детели и щедры на нее. А у других, слабых и тупых или порабощенных дур-

ной привычкой, долго надо счищать ржавчину с души. (37) Впрочем, препо-

дав основоположенья философии, можно и склонных к добру быстрее поднять

до вершины, и кому послабее помочь и избавить их от порочных мнений. Как

необходимы эти основоположенья, можешь убедиться вот на чем9. Есть в нас

что-то, делающее нас ленивыми в одном, опрометчиво поспешными в другом.

Нельзя ни укротить эту дерзость, ни расшевелить эту косность, не уничто-

живши их причин: ложного восхищения и ложного страха. Пока они владеют

нами, говори сколько угодно: "Это ты должен отцу, это - детям, это -

друзьям, а то - гостям". Кто попытается - того удержит жадность. Пусть

человек знает, что нужно сражаться за родину: его отговорит страх; что

ради друзей следует трудиться до седьмого пота: ему помешают наслаж-

денья; что худшая обида для жены - любовница: его вынудит поступать нао-

борот похоть. (38) Стало быть, так же бесполезно давать наставления, не

устранив прежде все преграждающее наставленьям путь, как бесполезно

класть у кого-нибудь на виду оружье и пододвигать его ближе, не освобо-

див ему рук, чтобы за оружье взяться. Чтобы душа могла пойти навстречу

нашим наставленьям, ее следует освободить. (39) Представим себе челове-

ка, поступающего как должно; но он не станет так поступать постоянно и

непременно, ибо не будет знать, почему так поступает. Что-то получается

у него правильно либо случайно, либо по навыку, но в руках у него не бу-

дет мерила, которым бы он проверил свои поступки и поверил бы, что они

правильны. Кто порядочен случайно, тот не может обещать, что будет всег-

да таким же.

(40) Далее, благодаря наставленьям ты, быть может, будешь делать то,

что следует, - но делать все так, как следует, они тебя не научат, а не

научив этому, не приведут и к добродетели. Я согласен, после вразумлений

ты сделаешь, что следует, - но этого мало; ведь хвалы заслуживает не сам

поступок, но то, как он совершен. (41) Что позорнее роскошного ужина, на

который тратится всадническое состояние? 10 Что больше заслуживает цен-

зорской отметки, - особенно когда пир устраивают, как говорят наши кути-

лы, в честь себя самого и своего гения? Но бывало, что самым скромным

людям во столько же сестерциев обходились вступительные пиры 11. Одно и

то же, если делается ради обжорства, - позорно, если ради чести, - не

навлекает упрека, ибо это уже не мотовство, а трата, освященная обычаем.

(42) Когда Тиберию цезарю прислали краснобородку невероятных размеров

(почему бы мне не сообщить ее вес и не подзадорить наших обжор? - гово-

рят, в ней было около четырех с половиною фунтов), тот приказал отнести

ее на мясной рынок и добавил: "Ну, друзья, либо я во всем ошибаюсь, либо

эту рыбу купят Апиций или Публий Октавий 12". И эта его догадка исполни-

лась сверх всех ожиданий: оба стали тягаться за краснобородку, продавае-

мую цезарем, и победил Октавий, который, чтобы рыба не досталась Апицию,

купил ее за пять тысяч сестерциев, чем стяжал величайшую славу среди

своих. Платить такую цену было позорно только для Октавия, - тот, кто

послал рыбу Тиберию (впрочем, я и его бы упрекнул), просто восхищен был

предметом, достойным, по его мненью, лишь цезаря. (43) Этот сидит подле

больного друга, - мы его одобряем: другой делает то же ради наследства,

- он коршун, ожидающий падали. Одно и то же может быть и позорным, и

честным: важно, почему и как оно делается. Но все будет делаться честно,

если мы преданы одной лишь честности и считаем, что в делах человеческих

только то и благо, что из нее проистекает. Все остальное - благо лишь на

сей миг. (44) Такое убеждение должно прочно укорениться в нас на всю на-

шу жизнь; его я и называю основою. Каково будет убеждение, таковы и по

ступки, и помыслы, а каковы будут они, такова и жизнь. Кто хочет привес-

ти в должный порядок целое, тому мало убедить других в той или этой час-

ти. (45) Марк Брут 13 в книге, озаглавленной Пер'1 ха&^хомто-, дает мно-

жество наставлений и родителям, и детям, и братьям, - но никто не выпол-

нит их как должно, если не с чем будет соразмерять поступки. Так поста-

вим перед собою цель - высшее благо, чтобы стремиться к ней изо всех сил

и иметь ее в виду в каждом деле, в каждом слове, - так мореходы должны

направлять свой путь по какой-нибудь звезде. (46) Кто живет без цели

впереди, тот всегда блуждает. А если непременно нужно поставить себе

цель, то становятся необходимы и основоположенья. Я думаю, ты согла-

сишься, что нет зрелища постыднее, чем колеблющийся, нерешительный, роб-

кий человек, пугливо отдергивающий ногу. Но мы окажемся такими во всяком

деле, если не избавимся от всего, что сковывает и удерживает нам душу и

не дает вложить в него всего себя.

(47) Есть обычай давать наставленья, как следует чтить богов. Мы зап-

рещаем зажигать им светильники по субботам, - ведь и боги не нуждаются в

освещенье, и людям нет никакой радости от копоти. Мы возбраняем являться

с утренними приветствиями и сидеть перед дверьми храмов: таким угож-

деньем подкупают людское тщеславие, бога чтит тот, кто его познал. Мы не

велим приносить Юпитеру простыни и скребницы, держать зеркало перед Юно-

ной, - богу не нужны прислужники 14 Почему? Да потому что он сам служит

роду человеческому, везде и всякому готовый помочь. (48) Пусть человек

выслушал, какую меру надо соблюдать в жертвоприношеньях, как необходимо

бежать прочь от докучных суеверий, - все равно он далеко не пойдет, если

как должно не постигнет умом, каков есть бог - всем владеющий, все нис-

посылающий, безвозмездно -благодетельствующий. В чем причина божеских

благодеяний? В природе богов. (49) Заблуждается думающий, будто они не

хотят вредить: они и не могут. Невозможно ни им причинить, ни от них по-

терпеть урон: ведь ущерб, который нам наносят и который наносим мы, свя-

заны. Кого высокая и прекрасная природа избавила от угроз, тем она не

дала и грозить другим. (50) Начало почитания богов - вера в них; затем

следует признать за ними и величье, и благость, без которой нет величия,

знать, что это они правят миром, они устрояют своею силой вселенную,

опекают род человеческий, заботясь иногда и об отдельных людях. Они и не

причиняют зла, и не испытывают; впрочем, некоторых они и наказывают, и

обуздывают, и налагают кару, посылая ее порою и под видом блага Хочешь

умилостивить богов? Будь благ! Кто им подражает, тот чтит их достаточно!

(51) Но вот другой вопрос, - как обращаться с людьми? Что нам делать?

Какие давать наставленья? Чтобы щадили человеческую кровь? Какая это ма-

лость, - не вредить тем, кому должно приносить пользу! Великая, конечно,

слава для человека - быть милосердным к другому человеку! Поучать ли

нам, что тонущему надо протянуть руку, заблудившемуся - указать дорогу,

с голодным - поделиться хлебом? Когда я кончу перечислять все, что сле-

дует делать и чего избегать? Ведь я могу преподать одно короткое правило

о том, в чем человеческий долг: (52) "Все, что ты видишь, в чем заключе-

но и божественное и человеческое, - едино: мы - только члены огромного

тела. Природа, из одного и того же нас сотворившая и к одному предназна-

чившая, родила нас братьями. Она вложила в нас взаимную любовь, сделала

нас общительными, она установила, что правильно и справедливо, и по ее

установлению несчастнее приносящий зло, чем претерпевающий, по ее веле-

нию должна быть протянута рука помощи. (53) Пусть будет у нас и в серд-

це, и на устах этот стих:

Коль скоро сам я человек, то думаю,

Что мне ничто не чуждо человеческое.15

Запомним: мы родились, чтобы жить вместе. И сообщество наше подобно

своду, который потому и держится, что камни не дают друг другу упасть".

(54) Сказав о богах и людях, посмотрим, как надо обращаться с вещами.

Мы бросали бы наставленья на ветер, не наставив предварительно, каковы

должны быть наши мнения о каждом предмете: о бедности и о богатстве, о

славе и о поношенье, о родине и об изгнании. Оценим все по отдельности,

отбросив прочь общие толки, и доищемся, что это такое, а не как называ-

ется.

(55) Перейдем теперь к добродетелям. Иной станет поучать, чтобы мы

высоко ценили разумность, учились храбрости, любили воздержность и, если

это возможно, больше всего прилежали душой справедливости. Но он ничего

не добьется, если мы не знаем, что такое добродетель, одна ли она или

есть их множество, существуют ли они раздельно или неразрывно связаны,

обладает ли обладающий одною и всеми остальными, различаются ли они и

чем. (56) Ремесленнику нет надобности исследовать свое ремесло, где его

начало и каково примененье, так же как и миму - искусство танца. Если

такие искусства знают сами себя, этого довольно 16, так как они не охва-

тывают жизнь целиком. Добродетель есть знание и себя самой, и других ве-

щей. Нужно выучить в ней все, чтобы выучиться ей. (57) Поступок не будет

правильным без правильного намеренья, которым поступок и порождается. И

опять-таки намеренье не будет правильным без правильного строя души, ко-

торым и порождается намеренье. А строй души не будет наилучшим, если она

не постигнет законов всей жизни, не определит, как нужно судить о каждой

вещи, и не сведет ее к тому, что она есть поистине. Спокойствие доста-

нется на долю только тем, кто пришел к незыблемым и твердым сужденьям, а

остальные то и дело вновь берутся за прежнее, с чем покончили, и так ме-

чутся между отказом и желанием. (58) А причина метаний - в том, что для

руководимых самым ненадежным вожатым, молвою, ничто не ясно. Если хочешь

всегда хотеть одного и того же, надо хотеть истинного. Но до истины не

дойти, не зная основоположений: они заключают в себе всю жизнь. Благо и

зло, честное и постыдное, благочестивое и нечестивое, добродетели и при-

ложение добродетелей, обладание вещами удобными, доброе имя и досто-

инство, здоровье, сила, красота, острота чувств - все это требует оцен-

щика. Пусть нам будет позволено знать, что по какой цене следует занести

в список. (59) Ведь ты заблуждаешься: многое кажется тебе дороже, чем

оно есть; то, что считается у нас самым важным, - богатство, милость и

власть - не стоят и сестерция: вот как ты заблуждаешься! Но тебе этого

не узнать, если ты не разберешься в том законе, по которому такие вещи

сравниваются и оцениваются. Как листья не могут жить сами по себе, - им

нужна ветка, чтобы на ней держаться и пить из нее сок, - так и наставле-

ния, если они одни, вянут: им нужно прирасти к учению.

(60) И потом те, кто отбрасывает основоположенья, не понимают, что

этим самым укрепляют их. Что они говорят? Для объяснения жизни хватит

наставлений, и лишними будут основоположенья мудрости, то есть догматы.

Но и то, что они говорят, есть догмат, - так же как я, если бы сказал,

что нужно отказаться от наставлений, ибо они излишни, и обратить все на-

ше усердие на одни только основоположенья, давал бы наставленье, утверж-

дая, будто о наставленьях незачем и думать! (61) В философии одно требу-

ет увещаний, другое, и к тому же многое, - доказательств: это то, что не

лежит на поверхности и едва может быть обнаружено благодаря величайшему

прилежанию и тонкости. Но если необходимы доказательства, необходимы и

основоположенья, потому что в них истина подкреплена доводами. Есть вещи

явные, есть темные. Явные - те, которые постигаются чувствами и памятью,

темные - те, что им недоступны. Разум же не довольствуется очевидным,

большая и прекраснейшая его часть занята тайным. Тайное требует доказа-

тельства, - но без основоположений доказывать нельзя; значит, основопо-

ложенья необходимы. (62) Что делает воззрение всеобщим, то же самое де-

лает его и совершенным: это - твердая убежденность, и если без нее все в

душе плавает, то необходимы основоположенья, дающие душам непоколеби-

мость суждений. (63) Наконец, если мы поучаем кого-нибудь относиться к

другу как к самому себе, верить, что враг может стать другом, стараться

первому внушить любовь, а во втором утишить ненависть, мы прибавляем:

"Это справедливо и честно". Но в честности и справедливости и заключает-

ся смысл наших основоположений; значит, они необходимы, если ни той, ни

другой без них нет.

(64) Нужно сочетать основоположенья и наставленья: ведь и ветви без

корня бесполезны, и корни получают помощь от того, что ими порождено.

Чем полезны нам руки, нельзя не знать, - они помогают нам явно; а серд-

це, благодаря которому руки живут и действуют, которое приводит их в

движение, - сердце прячется. То же самое могу сказать я и о -настав-

леньях: они на виду, тогда как основоположенья мудрости скрыты. Как ве-

личайшие святыни таинств известны только посвященным, так и в философии

тайны ее священнодействий открыты только для взора избранных и допущен-

ных, а наставленья и прочее в этом роде известно и непосвященным.

(65) Посидоний считает необходимым не только "наставительство" (вос-

пользуемся его словом и мы), но и ободренье, утешенье, убежденье. К ним

он прибавляет изыскание причин - этиологию (не вижу, почему бы и нам не

сказать так, если грамматики, стражи латинского языка, употребляют это

название). По его словам, полезно будет и описание каждой добродетели, -

его Посидоний именует "отологией", а другие - "характеристикой", так как

оно выделяет приметы каждой добродетели и порока, по которым можно раз-

личить сходные между собою. (66) Суть у этого дела та же, что у настав-

лений. Ведь наставник говорит: "Делай так-то, если хочешь быть воздерж-

ным", - а описывающий: "Воздержан тот, кто делает то-то, а того-то гну-

шается". - Ты спросишь, в чем разница? - Один дает наставленья к добро-

детели, другой приводит образец. Должен признаться, что такие описания и

(воспользуюсь словечком откупщиков) "образчики" небесполезны: предложим

достойный хвалы пример, - найдется и подражатель. (67) Разве, по-твоему,

бесполезно назвать приметы, по которым ты узнаешь благородного коня,

чтобы не ошибиться при покупке и не тратить труда, объезжая ленивого?

Так насколько полезнее знать признаки величия духа, которые можно пере-

нять у другого!

(68) Прежде всего, на лугу племенных кровен жеребенок

Шествует выше других и мягко ноги сгибает.

Первым бежит по дороге, в поток бросается бурный,

И не боится шаги мосту неизвестному вверить.

Шумов пустых не пугается он; горда его шея,

Морда точеная, круп налитой и подтянуто брюхо,

Великолепная грудь мускулиста. .. ...

Едва прогремит издалека оружье,

Конь уже рвется вперед, трепещет, ушами поводит,

Ржет и, наполнясь огнем, ноздрями его выдыхает.17

(69) Хоть наш Вергилий ведет речь о другом, описал он отважного мужа:

я бы иного изображения великого мужа и не дал. Пусть мне надо было бы

нарисовать Катона, бестрепетного среди грохота гражданских распрей, пер-

вым нападающего на придвинувшиеся уже к Альпам отряды, идущего навстречу

гражданской войне: я не приписал бы ему ни иного выраженья лица, ни иной

осанки. (70) Никто не мог шествовать выше того, кто поднялся и против

Цезаря, и против Помпея, и когда одни становились приверженцами цезари-

анских сил, другие - помпеянских, бросал вызов и тем и другим, доказав,

что и у республики остались сторонники. Разве что о Катоне мало будет

сказать:

Шумов пустых не пугается он...

Почему? Да потому что он не пугался и подлинного близкого шума, когда

поднял свободный голос против десяти легионов и галльских вспомога-

тельных отрядов и варварских сил, перемешанных с римскими, когда убеждал

республику не терять мужества и на все решиться ради свободы, ибо чест-

нее ей пропасть, чем пойти в рабство! (71) Сколько в нем силы духа,

сколько уверенности среди общего трепета! Ведь ему понятно: он

единственный, о чьей свободе речь не идет; вопрос не в том, быть ли Ка-

тону свободным, а в том, жить ли ему среди свободных. Оттого и презренье

к мечам и угрозам. Восхищаясь необоримой стойкостью мужа, не дрогнувшего

среди общего крушенья, нельзя не сказать:

Великолепная грудь!

(72) Полезно не только говорить, какими бывают мужи добра, и нарисо-

вать их облик и черты, но и рассказывать, какими они были, и показать

последнюю, самую отважную рану Катона, через которую свобода испустила

дух, показать мудрость Лелия и его единодушие со Сципионом, прекрасные

деянья другого Катона дома и на войне, Тубероновы деревянные козлы на

пиру, что он дал народу 18, и козьи шкуры вместо покрывал, и перед свя-

тилищем Юпитера - выставленную для пирующих глиняную посуду. Что сделал

Туберон, как не освятил бедность на Капитолии? Пусть я не знал бы других

его деяний, позволяющих поставить его в ряд с Катонами, - неужели мы не

поверили бы одному этому? То был не пир, а суд над нравами. (73) О, нас-

колько же люди, жадные до славы, не ведают, что она есть и как ее доби-

ваться! В тот день римский народ видел утварь многих, но восхищен был

утварью одного. Золото и серебро всех других было изломано и тысячекрат-

но переплавлено, а Туберонова глина будет цела во все века. Будь здоров.

Письмо XCVI

Сенека приветствует Луцилия!

(1) А ты все-таки на что-то сердишься или жалуешься и не понимаешь,

что во всем этом плохо одно: твое негодованье и жалобы. Если ты спросишь

меня, то я думаю, что у человека нет никаких несчастий, кроме одного:

если он хоть что-то в природе считает несчастьем. Я стану несносен само-

му себе в тот день, когда не смогу чего-нибудь вынести. Я хвораю? Такова

доля человека! Перемерла челядь? задавили долги? стал оседать дом? мучат

убытки, раны, труды, тревоги? Обычное дело! Мало того: неизбежное. (2)

Все это предопределено, а не случайно. Если ты хоть немного мне веришь,

я открою тебе самые сокровенные мои чувства: ко всему, что кажется враж-

дебным и тягостным, я отношусь так: богу я не повинуюсь, а соглашаюсь с

ним и следую за ним не по необходимости, а от всей души. Что бы со мной

ни случилось, ничего я не приму с печальным или злым лицом. Нет налога,

который я платил бы против воли. А все то, над чем мы стонем, чему ужа-

саемся, есть лишь налог на жизнь. Так что, мой Луцилий, и не надейся, и

не старайся получить от него освобожденье. (3) Тебя беспокоила боль в

мочевом пузыре, письма пришли не слишком приятные, одолели непрестанные

убытки; подойду еще ближе: ты боялся за свою жизнь. Так разве ты, когда

желал себе дожить до старости, не знал, что желаешь и всего этого? Это

все неизбежно в долгой жизни, как в долгой дороге неизбежны и пыль, и

грязь, и дожди. - (4) "Я хотел жить, но так, чтобы быть избавленным от

всего неприятного". - Такие по-женски расслабленные речи мужу не приста-

ли! Посмотри сам, как ты примешь такое мое пожелание, - а я произношу

его не только от чистого сердца, но и с твердостью сердца: да избавят

тебя все боги и богини от постоянных ласк фортуны! (5) Спроси сам себя:

если бы кто из богов дал тебе власть выбирать, где захотел бы ты жить, -

в обжорном ряду или в лагере? А ведь жить, Луцилий, значит нести военную

службу. И кто не знает покоя, кто идет вверх и вниз по трудным кручам,

кто совершает опаснейшие вылазки, - те храбрые мужи, первые в стане, а

те, кого нежит постыдный покой, покуда другие трудятся, - те голубки,

позором избавленные от опасности. Будь здоров.

Письмо XCVII

Сенека приветствует Луцилия!

(1) Ты ошибаешься, Луцилий, если думаешь, будто только наш век пови-

нен в таких пороках, как страсть к роскоши, пренебрежение добрыми нрава-

ми и все прочее, в чем каждый упрекает свое столетье. Это свойства лю-

дей, а не времен: ни один век от вины не свободен. А если ты начнешь из-

мерять распущенность каждого, то, стыдно сказать, никогда не грешили так

открыто, как на глазах у Катона. (2) Некоторые думают, будто деньги были

заплачены в том суде, где Клодий обвинялся в тайном блуде с женою Цезаря

и в осквернении таинств жертвоприношения1, совершаемого, как принято го-

ворить, от лица народа, видеть которое всякому мужчине возбраняется так

строго, что даже нарисованных животных-самцов чем-нибудь прикрывают.

Верно, судьи получили и деньги, но вдобавок (и это куда позорнее денеж-

ной сделки!) - возможность поблудить на закуску с замужними женщинами и

подростками из знатных семей.

(3) В самом преступленье было меньше греха, чем в его оправдании. Об-

виненный в прелюбодеянье поделился тем, в чем был обвинен, и перестал

беспокоиться о своем благополучии, лишь когда уподобил себе своих судей.

И это в суде, где сам Катон если и не заседал, то давал показания! Я

приведу слова Цицерона, так как поверить в это невозможно2:

(4) "Он пригласил к себе, пообещал, поручился, роздал. Вот уж, благие

боги, гнусное дело! Как самую дорогую мзду кое-кто из судей получил ночи

с некоторыми женщинами и свиданья с некоторыми подростками из знатных

семей". - (5) Не ко времени сетовать из-за денег, когда главное надбав-

ка! - "Хочешь жену этого сурового мужа? Получай! Хочешь супругу того бо-

гача? И ее доставлю тебе в постель! Не захочешь блудить - считай меня

виновным. И та красавица, которую ты хочешь, придет к тебе, и ночь с

этим я обещаю тебе безотлагательно: обещанье будет выполнено еще до сро-

ка вынесения приговора". - Раздаривать прелюбо деянья хуже, чем совер-

шать их: ведь не по доброй воле шли на них матери семейств. (6) Эти Кло-

диевы судьи требовали от сената охраны, необходимой им только в случае

обвинительного приговора, - и получили ее. А Катул остроумно сказал им

на это, после оправдания подсудимого:

"Зачем вы добиваетесь охраны? Чтобы у вас деньги не отняли?" Но среди

этих шуточек ушел безнаказанно тот, кто до суда был блудодеем, на суде -

сводником, кто от наказанья избавился еще гнуснее, чем заслужил его. (7)

Бывают ли, по-твоему, нравы развращеннее, если ни священно-действо, ни

суд - не преграда для похоти, если на чрезвычайном следствии, устроенном

по постановлению сената, совершается преступленье тяжелее расследуемого?

Расследовали, может ли кто остаться цел после прелюбодеянья; выяснили,

что без прелюбодеянья нельзя остаться целым. (8) И это совершалось рядом

с Помпеем и Цезарем, рядом с Цицероном и Катоном, - тем Катоном, в чьем

присутствии народ не позволил себе даже потребовать обычной на Флоралии

забавы: чтобы шлюхи сбросили платье3. Или, по-твоему, люди на зрелищах

были тогда строже, чем в суде? Такие дела и делаются и делались, и рас-

пущенность в городах временами шла на убыль благодаря строгости и стра-

ху, но никогда - сама по себе. (9) Поэтому напрасно ты думаешь, что лишь

теперь похоти дано больше всего воли, а законам - меньше всего. Нынче

молодежь куда скромнее, чем когда обвиняемый отпирался перед судьями,

отрицая прелюбодеянье, а судьи перед обвиняемым сознавались в нем, когда

блудили по причине предстоящего суда, когда Клодий, угождая теми же по-

роками, в которых провинился, сводничал во время самого слушанья дела.

Кто поверит, что ожидавший приговора за одно прелюбодеянье откупился

многими!

(10) Всякий век рождает Клодиев, не всякий - Катонов. Мы падки на все

скверное, потому что тут непременно найдутся и вожатый и спутник, да и

без вожатого, без спутника дело пойдет: дорога к порокам ведет не под

уклон, а под откос. И вот что многих делает неисправимыми: во всех ис-

кусствах для тех, кто ими занимается, погрешности постыдны и для сделав-

шего промах вредны, а в жизни грехи сладки. (11) Не радуется кормчий,

если корабль перевернется; не радуется оратор, если по вине защитника

подсудимый проиграет дело; не радуется врач, когда хоронят больного; а

вот преступленье против себя для всех приятно. Тот радуется прелюбоде-

янью, на которое раззадорила его трудность дела; этот радуется обману и

краже; и никто не разочаруется в злых делах, пока не разочаруется в их

удаче. Все это происходит от дурной привычки. (12) Можешь убедиться сам.

что в душах, даже далеко зашедших во зле, остается ощущенье добра, и они

не то что не ведают позора, но пренебрегают им: ведь все прячут свои

грехи и, пусть даже все сойдет счастливо, пользуются плодами, а само де-

ло скрывают. Только чистая совесть хочет выйти и встать на виду; злон-

равью и во тьме страшно. (13) По-моему, остроумно сказал Эпикур: "Может

случиться, что злодей скроется, но чтоб он был в этом уверен, быть не

может". Или же, если. по-твоему, так можно сделать понятнее смысл ска-

занного: провинившемуся мало пользы скрыться, потому что у него, даже

если будет в этом удача, уверенности в удаче не будет. Так оно и есть!

Злодеянья могут быть безнаказанны, но не безмятежны. (14) Если так ис-

толковать эти слова, они, я думаю, не противоречат нашему ученью. Поче-

му? Потому что первое и наибольшее наказанье за грех - в самом грехе, и

ни одно злодейство, пусть даже фортуна осыплет его своими дарами, пусть

охраняет его и опекает, не бывает безнаказанным, так как кара за зло-

действо - в нем самом. Но и другие кары преследуют его и настигают: пос-

тоянный страх, боязнь всего, неверие в свою безопасность. С чего бы мне

освобождать злонравие от этой кары? Почему не оставить его в постоянной

тревоге? (15) Нам не следует соглашаться с Эпикуром, когда он говорит,

что нет справедливого по природе, и преступлений нужно избегать, так как

нельзя избежать страха. Но с ним следует согласиться в том, что злые де-

ла бичует совесть, что величайшая пытка для злодея - вечно терзающее и

мучащее его беспокойство, не позволяющее поверить поручителям его безо-

пасности. Но ведь если никто и в безопасности не может не бояться, - это

и есть, Эпикур, доказательство того, что именно природа заставляет нас

отшатываться от преступлений. Многих фортуна освободила от кары, но ни-

кого - от страха. (16) Почему так? Не потому ли, что в нас вложено отв-

ращенье ко всему осуждаемому природой? Из-за того даже скрывшийся не ве-

рит в возможность скрываться, что его уличает и обличает перед самим со-

бою совесть. Плохо было бы наше дело, если бы многие злодеяния ускольза-

ли от мстящего закона и предписанной кары - и не приходилось бы тотчас

же за них платиться тяжким наказаньем, налагаемым природой, которая за-

меняет пытку страхом. Будь здоров.

Письмо ХСVIII

Сенека приветствует Луцилия!

(1) Никогда не считай счастливцем того, кто зависит от счастья! Если

он радуется пришедшему извне, то выбирает хрупкую опору: пришлая радость

уйдет. Только рожденное из самого себя надежно и прочно, оно растет и

остается с нами до конца; а прочее, чем восхищается толпа, - это благо

на день. - Так что же, невозможно ни пользоваться им, ни наслаждаться? -

Можно, кто спорит? - но так, чтобы оно зависело от нас, а не мы от него.

(2) Все причастное фортуне и плодоносно, и приятно, если владеющий им

владеет и собою, не попав под власть своего достоянья. Поэтому, Луцилий,

ошибаются полагающие, будто фортуна может послать нам хоть что-нибудь

хорошее или дурное: от нее - только поводы ко благу или ко злу, начала

тех вещей, которым мы сами даем хороший или дурной исход. Ведь душа

сильнее фортуны: это она ведет все туда или сюда, она делает свою жизнь

блаженной или несчастной. (3) Душа дурная все оборачивает к худшему, да-

же то, что при ходит под видом наилучшего. Душа прямая и чуждая порчи

исправляет зловредность фортуны и знанием смягчает с трудом переносимые

тяготы; все приятное она встречает скромно и с благодарностью, все неп-

риятное - мужественно и со стойкостью. Пусть человек будет разумным,

пусть все делает по зрелом размышленье, пусть не берется ни за что непо-

сильное. - не получит он этого полного, избавленного от всех угроз бла-

га, если не будет заведомо спокоен перед неведомым. (4) Взгляни прис-

тально хоть "а других (ведь о чужом мы судим свободнее), хоть на себя,

отбросив пристрастие, - и ты почувствуешь и признаешь: ни одна из этих

желанных и высоко ценимых вещей не будет на пользу, если ты не воору-

жишься против непостоянства случая и всего того, что от случая зависит,

если среди утрат не будешь повторять часто и не сетуя: "Боги иначе суди-

ли"'. (5) Или даже - чтобы мне сделать этот стих еще мужественнее и

справедливее, чтобы ты мог лучше поддержать им душу, - тверди каждый

раз, когда что-нибудь произойдет вопреки твоим ожиданьям: "Боги лучше

судили". Кто так настроен, с тем ничего не случится. А настроится так

только тот, кто задумается об изменчивости человеческих дел прежде, чем

почувствует ее силу, кто, имея и детей, и жену, и богатство, знает, что

все это не будет непременно и всегда при нем, и не станет несчастным,

если перестанет ими владеть. (6) Всегда в смятении душа, что тревожится

за будущее, и до всех несчастий несчастен тот, кто заботится, чтобы все,

чем он наслаждается, до конца осталось при нем. Ни на час он не будет

спокоен и в ожидании будущего потеряет нынешнее, чем мог бы наслаж-

даться. Ведь что жалеть о потерянной вещи 2, что бояться ее потерять -

одно и то же.

Это не значит, что я проповедую тебе беспечность. (7) Что страшно, то

старайся отклонить; что рассудок может предвидеть, то старайся предви-

деть; что грозит тебе ударом, старайся заметить и предотвратить,прежде

чем оно случится. В этом тебе немало поможет спокойная уверенность и

дух, закаленный и ко всему выносливый. Тот может оградить себя против

фортуны, кто способен перенести все, что она пошлет; во всяком случае

спокойный дух ей не привести в смятение. Есть ли что более жалкое и глу-

пое, чем бояться заранее? Что за безумье - предвосхищать собственные

несчастья? (8) Я хочу подытожить вкратце то, что думаю, и описать тебе

людей, что сами себе не дают покоя, сами себе в тягость: они так же нес-

тойки в беде, как и до нее. Кто страдает раньше, чем нужно, тот страдает

больше, чем нужно. Одна и та же слабость не дает ему ни правильно оце-

нить боль, ни ждать ее. Одно и то же незнанье меры велит ему воображать

свое счастье вечным, а свое достоянье не только не убывающим. но и все

возрастающим, и сулить себе неизменность всех случайных преимуществ, за-

быв о том маховом колесе, которое переворачивает все человеческое. (9)

Потому-то кажутся мне замечательными слова Метродора в том письме, где

он обращается к сестре, потерявшей сына - юношу высокого дарования:

"Всякое благо смертных смертно!" Он говорит о тех благах, которые всех

манят, потому что подлинные блага - мудрость и добродетель - не умирают,

они неизменны и постоянны. В уделе смертного только они бессмертны. (10)

Впрочем, люди так бесстыдны, до того забывают, куда они идут, куда вле-

чет их каждый день, что, обреченные однажды потерять все, удивляются

всякой потере. То, на чем ты пишешься хозяином, при тебе, но не твое:

кто сам непрочен, у того нет ничего прочного, кто сам хрупок, у того нет

ничего вечного и непобедимого. Гибнуть и терять одинаково неизбежно, и,

поняв это, мы найдем утешенье и спокойно будем терять теряемое неизбеж-

но.

(11) Но в чем же нам найти помощь против этих потерь? В том, чтобы

хранить утраченное в памяти, не допускать, чтобы вместе с ним канул и

тот плод, который оно нам принесло. Чем мы владеем, то можно отнять; чем

мы владели, того не отнимешь. Верх неблагодарности - не чувствовать себя

обязанным за то, что однажды получил, хотя потом и утратил. Случай отни-

мает вещь, но оставляет плоды обладанья ею, которые мы теряем сами, воп-

реки справедливости сожалея об отнятом.

(12) Скажи себе: "Из того, что кажется страшным, все можно одолеть.

Многие побеждали что-нибудь одно: Муций - огонь, Регул - крест, Сократ -

яд, Рутилий - ссылку, Катон - смерть от меча; и мы что-нибудь да побе-

дим! (13) Опять-таки многие презрели то, что видимостью счастья манит

толпу. Фабриций3, будучи полководцем, отверг богатства, будучи цензором,

осудил их. Туберон счел бедность достойной и себя, и Капитолия, когда,

расставив на всенародном пиру глиняную посуду, показал, как человек дол-

жен довольствоваться тем, что и богам годится. Отец Секстий отказался от

почетных должностей: рожденный, чтобы править государством, он не принял

от божественного Юлия тоги с широкой каймой, ибо понимал: все, что дано,

может быть отнято. Так поступим и мы хоть в чем-нибудь мужественно! По-

падем и мы в число примеров! (14) Отчего мы слабеем? Отчего теряем на-

дежду? Что могло случиться прежде, то может и сейчас. Только очистим ду-

шу и будем следовать природе, потому что отступивший от нее обречен же-

ланьям, страху и рабству у вещей случайных. Можно еще вернуться на пра-

вильный путь, можно все восстановить. Сделаем это, чтобы переносить

боль, когда она охватит тело, и сказать фортуне: ты имеешь дело с мужчи-

ной; хочешь победить - поищи другого! 4"

(15) Такими или подобными речами утишается боль язвы, - хоть я и же-

лаю ему, чтобы она облегчилась, или была излечена, или хотя бы осталась

такою же и старела с ним. Впрочем, за него я спокоен; это нам грозит

урон, у нас будет отнят замечательный старик. Сам он уже сыт жизнью, а

если и желает ее продленья, то не ради себя, а ради тех, кому он поле-

зен. Так что, оставаясь жить, он являет свою щедрость. (16) Другой бы

положил конец этим мукам, а он считает одинаково постыдным бежать и от

смерти, и от жизни. - "Так что же, если обстоятельства его убедят, неу-

жели он не уйдет?" - А почему ему не уйти, если никто уже не сможет при-

бегнуть к нему? если ему не о чем будет заботиться, кроме своей боли?

(17) Вот что значит, Луцилий, учиться философии у жизни, упражняться в

ней, видя перед собою истинный пример: разумного человека, его мужество

перед лицом подступающей смерти, среди гнетущих болей. Кто делает, как

должно, у того и учись, как должно делать. До сих пор мы приводили дово-

ды: может ли кто-нибудь противиться боли, сломит ли приближающаяся

смерть даже великие души. (18) Но к чему слова? Взглянем воочию! Ему не

смерть дает мужество сопротивляться боли и не боль - сопротивляться

смерти. Он противится и той, и другой, полагаясь только на себя. Он

страдает терпеливо не в надежде смерти и с охотой умирает не потому, что

ему невтерпеж страданья. Страданья он терпит, смерти ждет. Будь здоров.

Письмо XCIX

Сенека приветствует Луцилия!

(1) Я посылаю тебе письмо, которое написал Маруллу, когда он потерял

младенца-сына и, по слухам, обнаружил при этом слабость. В письме я отс-

тупил от своего обыкновенья и не счел нужным мягко говорить с тем, кто

заслуживает скорее порицанья, чем утешенья. Удрученному и тяжко .ранен-

ному, если он плохо переносит боль, нужно дать немного воли: пусть пре-

сытится или, по крайней мере, даст выход первому порыву. А те, кто на-

рочно взялись горевать, должны быть немедленно наказаны: пусть знают,

что и слезы можно лить по-глупому.

(2) Ты ждешь утешений? Так получай упреки! Вот какую слабость ты об-

наружил, когда умер сын! А что бы ты делал, потеряв друга? Умер сын, чье

будущее неясно, совсем крохотный; загублен самый короткий век. (3) Мы

ищем причин для страданья и хотим сетовать на судьбу даже неоправданно,

когда она не дает нам повода к справедливым жалобам. А ведь мне уже,

клянусь, казалось, что тебе хватит мужества противостоять и большим, а

не то что этим призрачным бедам, от которых люди стонут только по обы-

чаю. Даже потеряв друга - а это для нас самый тяжкий урон! - ты должен

заставить себя больше радоваться тому, что у тебя был друг, чем горевать

об утрате. (4) Но большинство людей не считает, сколько им было дано,

сколько они успели порадоваться. И в этом, помимо прочего, дурная сторо-

на такого горя: оно не только неуместно, но и неблагодарно. Значит, был

у тебя друг, - и все пропало даром? Столько лет общей жизни и единодуш-

ного товарищества во всех занятиях ничего не дали? Вместе с другом ты

хоронишь и дружбу? Что же ты горюешь, потеряв его, если тебе мало пользы

от того, что он был? Поверь мне: пусть случай отнимет тех, кого мы люби-

ли, - немалая часть их существа остается с нами. То время, что прошло,

наше; что было, то теперь в самом надежном месте. (5) Располагая на бу-

дущее, мы не ведаем благодарности за уже полученное, - как будто буду-

щее, если только оно наступит, не перейдет очень скоро в прошлое. Кто

радуется только настоящему, тот слишком сужает пределы обладанья всеми

вещами, нет, и прошлое, и будущее тешат нас, одно - ожиданием, чей ис-

ход, однако, неведом, ибо оно может не сбыться, другое - воспоминанием,

которого не может не остаться. Что" за безумие - упускать самое надеж-

ное? Успокоимся на том, что мы уже успели зачерпнуть, - если только мы

не будем черпать дырявой душой, из которой все выливается.

(6) Есть бесчисленные примеры того, как люди без слез хоронили детей,

умерших молодыми, как шли от костра в сенат или возвращались к другой

общественной обязанности, как сразу принимались за дела. И ненапрасно:

ведь, во-первых, скорбеть излишне, если скорбью ничему не поможешь, и

во-вторых, несправедливо сетовать на то, что с одним случилось, ос-

тальных ожидает. И еще, глупо вопить в тоске, если разрыв между тоскую-

щим и утраченным ничтожен: мы должны быть спокойнее хотя бы потому, что

сами идем вслед за теми, кого потеряли. (7) Взгляни" как скоротечно вре-

мя, подумай, как коротко ристалище, по которому мы бежим так быстро;

посмотри на весь человеческий род, единым сонмом,. с самыми малыми про-

межутками, - хоть порой они и кажутся большими, - поспешающий к одному

концу; тот, кого ты считаешь погибшим, только предшествовал тебе. Так

есть ли большее безумие, чем оплакивать того, кто раньше прошел дорогу,

которую и тебе предстоит измерить? Разве плачут над тем, про что извест-

но заранее, что оно случится? А кто не думал о предстоящей каждому чело-

веку смерти, тот обманывал себя. (8) Разве плачут над тем, о чем сами

говорили: оно произойдет непременно? Сетующий на чью-нибудь смерть сету-

ет на то, что умерший был человеком. Все мы связаны общим уделом: кто

родился, тому предстоит умереть. (9) Сроки разные, исход один. Рассто-

янье между первым и последним днем изменчиво и неведомо; если мерить его

тяготами пути, оно велико даже у ребенка, если скоростью - коротко даже

у старца. Все ненадежно и обманчиво, все изменчиво как погода. Все не-

сется стремглав и, по веленью фортуны, превращается в нечто противопо-

ложное, и в таком коловращении человеческих дел нет ничего заранее из-

вестного, кроме смерти. И однако все жалуются на то единственное, в чем

никто еще не обманулся.

- "Но он умер ребенком!" - Не буду говорить о том, что отжившему свое

лучше, перейду к другому: намного ли состарившийся взял верх над младен-

цем? (10) Представь себе безграничность глубин времени и охвати мыслью

весь мир, потом сравни с этой безмерностью то, что именуется человечес-

ким веком, - и ты увидишь, как ничтожен отрезок, которого мы желаем, ко-

торый стремимся продлить. А сколько занимают в нем слезы тревоги? (11)

Сколько занимает смерть, желанная прежде, чем придет? Сколько занимает

нездоровье, сколько страх, сколько годы младенчества и годы, прожитые в

невежестве и без пользы? Половину срока мы спим. Прибавь еще труды,

скорби, опасности, - и ты поймешь, что за самый долгий век времени жить

остается очень мало. (12) Кто же согласится с тобою, что не лучше тому,

кому позволено скоро вернуться и закончить путь еще до усталости? Жизнь

есть не благо и не зло, а только вместилище блага и зла. Так что твой

сын ничего не потерял, кроме жребия, ко торый верней выпал бы не в его

пользу. Он мог бы стать человеком скромным и разумным, возможно, твоя

забота создала бы из него и что-нибудь получше, но также (и опасаться

этого есть больше причин) мог он сделаться подобным большинству. ( 13)

Взгляни на юношей, которых мотовство вытолкнуло из знатных домов на аре-

ну; взгляни на тех дважды бесстыдных, что и сами развратничают, и служат

чужому разврату, и у которых ни дня не проходит без пьянства, ни дня без

какой-нибудь крупной мерзости, - и тебе станет ясно, что опасаться тут

можно скорее, чем надеяться. Так что нечего тебе выискивать поводы для

скорби и негодованьем раздувать мелкие неприятности. (14) Я не увещаю

тебя собраться с силами и выпрямиться: ведь я не столь плохого о тебе

мнения, чтобы думать, будто против такого случая тебе нужно призвать всю

твою доблесть. Знай, это не боль, а укол, - боль из него делаешь ты сам.

Велики, без сомненья, успехи философии, если твой мужественный дух тос-

кует по мальчике, покуда более знакомом кормилице, нежели отцу!

(15) Неужели я призываю тебя к бесчувственности, требую, чтобы во

время похорон ты не изменился в лице, не допускаю, чтобы у тебя сжалось

сердце? Нет, конечно! Ведь это не доблесть, а бесчеловечность - смотреть

на похороны близких таким же взглядом, каким смотрел на них самих, ниче-

го не чувствовать, когда их впервые отрывают от тебя. Но представь даже,

что я все это запрещаю; есть вещи, от нас не зависящие, порой слезы

льются, как их ни сдерживай, и, пролившись, облегчают душу. (16) Что из

этого следует? Позволим им течь, но не будем им приказывать; пусть льют-

ся столько, сколько требует чувство, а не подражанье. Не будем ничего

прибавлять к нашей скорби и преувеличивать ее по чужому примеру. Горе

напоказ требует больше, чем просто горе: много ли есть горюющих для са-

мих себя? Люди стонут более внятно, когда их слышат, и, спокойные и мол-

чаливые в одиночестве, снова разражаются слезами, едва завидят кого-ни-

будь. Тут-то они и тянутся рвать на себе волосы, хотя свободнее могли бы

сделать это, когда никто не мешает, тут-то и зовут смерть, тут-то и ска-

тываются с постели. Без зрителя горе затихает. (17) И здесь, как и во

всем, не покидает нас один порок: прилаживаться к примеру большинства,

смотреть, не что должно, а что принято. Мы удаляемся от природы и преда-

емся толпе, от которой ничего хорошего исходить не может, которая и тут,

как во всем прочем, непостоянна. Увидит она человека мужественного в

своей скорби - и зовет его безбожным я диким, увидит другого, бессильно

прильнувшего к мертвому телу, - и зовет его безвольным и хилым. (18) По-

тому-то и надо все делать по разуму. Нет ничего глупее, чем печалиться

для славы и плакать ради общего одобрения. По-моему, мудрый муж плачет,

либо когда сам дает волю слезам, либо когда они льются по своей воле. Я

скажу, в чем тут разница. Когда "ас поразит первая весть о горестной

кончине, когда мы держим тело, которое из наших объятий перейдет на кос-

тер, - слезы исторгает природная необходимость, и дух, под ударом скор-

би, сотрясает вместе со всем телом также и глаза, силой заставляя про-

литься находящуюся близ них влагу. (19) Эти исторгнутые слезы текут воп-

реки нам. Но бывают слезы, которым мы сами даем выход, - например, возв-

ращаясь памятью к тем, кого мы потеряли, и есть нечто сладостное в печа-

ли, когда нам вновь приходят на ум их отрадные речи, их веселая беседа,

их преданная любовь; тогда глаза увлажняются, словно от радости. Этим

слезам мы не противимся, а те первые побеждают нас. (20) Так что нельзя

ни удерживать, ни выдавливать из себя слезы ради стоящих и сидящих вок-

руг: и плакать, и перестать куда менее позорно, чем притворяться. Пусть

слезы текут сами собой: ведь и люди спокойные и сдержанные их могут про-

лить. Часто они текли, не умаляя почтенности мудреца, с такой пристой-

ностью, что была в них полная мера и человечности, и достоинства. Можно,

повторяю, повиноваться природе, не теряя степенности. (21) Я видел поч-

тенных людей, хоронивших своих близких: вся любовь была написана у них

на лице, но в их скорби не было лицедейства, - ничего, кроме подлинных

чувств, которым они дали выход. И в скорби есть приличья, - их-то и сле-

дует соблюдать мудрецу. И как во всем, так и тут наступает миг, когда

плакать довольно. И радость, и горе льются через край только у неразум-

ных.

(22) Неизбежное нужно принимать равнодушно. Разве случилось нечто не-

вероятное, невиданное? Скольким людям сейчас нанимают служителей для по-

хорон! Скольким покупают смертный убор! Сколько людей будут горевать

после тебя! Едва ты подумаешь, что он был еще ребенком, думай и о том,

что он был человеком, - а человеку ничего не обещано наверняка, и форту-

на не должна непременно довести его до старости, но вправе отпустить,

где ей угодно. (23) А в остальном то и дело говори о нем, торжественно

чти, насколько можешь, его память, - ведь воспоминанья станут приходить

к тебе тем чаще, чем меньше в них будет горечи. К печальному обращаются

неохотно, а тем более к самой печали. Если ты наслаждался его речами,

его шутками, пусть еще детскими, чаще повторяй их, смело утверждай, что

сын оправдал бы надежды, питаемые в отцовской душе. (24) Бесчеловечно

забывать близких, хоронить вместе с прахом память о них, щедро лить сле-

зы, а вспоминать скупо. Так любят своих детенышей звери, своих птенцов

птицы: их любовь неистова, порой до бешенства, но утрата гасит ее. Такое

не пристало разумному человеку: пусть его память будет долгой, скорбь -

короткой.

(25) Я никак не одобряю утверждения Метродора, будто и в печали есть

некое связанное с нею наслаждение; его-то и нужно ловить в такое время.

Я выписал сами слова Метродора1. (26) Я не сомневаюсь, что ты подумаешь

о них. Есть ли что постыднее, чем ловить наслаждение даже в скорби, по-

лучать его от самой скорби, искать среди слез хоть чего-нибудь приятно-

го? Так вот кто упрекает нас в чрезмерной суровости, бесчестит наши нас-

тавления именем "жестоких" - потому только, что мы велим либо не допус-

кать скорби в душу, либо быстрей изгонять ее. Но что невероятнее, что

бесчеловечнее: не чувствовать скорби, потерявши друга, или в самой же

скорби ловить наслажденье? (27) То, чему поучаем мы, честно: когда

чувство изольется слезами и, так сказать, перекипит, не следует отдавать

душу скорби. А ты что говоришь? Надо и к скорби примешать наслаждение!

Так мы утешаем детей печеньем, так унимаем плач младенцев, налив им мо-

лока. Ты не допускаешь, чтобы наслажденье прекращалось даже на то время,

пока горит на костре сын или друг испускает дух, ты хочешь, чтобы сама

печаль тебя тешила. Что же честнее: устранять скорбь из души или соеди-

нять наслаждение со скорбью? Да что соединять! Ловить, ловить его в са-

мой же скорби! - (28) "Есть некое наслаждение, неотделимое от печали". -

Это нам позволительно говорить так, а не вам. Вы знаете одно лишь благо

- наслажденье, и одно лишь зло - скорбь. Как благо и зло могут быть не-

отделимы? Но считай, что могут; значит, теперь-то самое время рыться в

своей боли и искать, есть ли близ нее что-нибудь приятное и услаждающее?

(29) Есть лекарства, для одних частей тела целебные, но не применимые

для других по своей мерзости и непристойности; то, что где-нибудь при-

несло бы пользу без вреда для стыдливости, не годится для раны в другом

месте. И не стыдно тебе лечить горе наслажденьем? Для этой язвы нужны

более суровые меры. Лучше напомни, что погибший ничего плохого уже не

чувствует, а если чувствует, то он не погиб. (30) Ничто не задевает то-

го, кто стал ничем; а если задевает, значит, он жив. По-твоему, ему пло-

хо от того, что он стал ничем? Или от того, что он еще существует? Небы-

тие не причиняет муки: что может чувствовать тот, кого уже нет? Но и

быть не мучительно: кто существует, тот ушел от самой большой беды, при-

носимой смертью, - небытия. (31) И еще вот что скажем тому, кто оплаки-

вает похищенного в раннем возрасте и тоскует по нем: что до краткости

века, то если сравнить его со вселенной, мы все равны, - и юноши, и

старцы. Что достается нам от века всей вселенной, того нельзя даже наз-

вать малой долей: ведь самая малая доля есть некая доля, а срок нашей

жизни близок к ничто, и однако (таково наше безумие!) люди стремятся

раздвинуть его.

(32) Я написал это тебе не потому, что ты-де ждешь от меня такого

позднего лекарства: мне ясно, что ты сам говорил себе все, о чем проч-

тешь здесь. Но я хотел наказать тебя и за тот ничтожный срок, на который

ты отошел от себя самого, а на будущее ободрить, чтобы ты воспрял духом

и противился фортуне, предвидя, что все ее удары не только могут упасть

на тебя, но упадут непременно. Будь здоров.

Письмо С

Сенека приветствует Луцилия!

(1) Ты пишешь, что с жадностью читал книги Фабиана Папирия "О делах

гражданских", но они обманули твои ожиданья; а потом, забыв, что речь

идет о философе, обвиняешь его за плохой слог. - Пусть будет так, как ты

считаешь, пусть он скорее изливает слова, чем ставит каждое на место.

Во-первых, в этом есть своя прелесть, и медленно текущая речь по-своему

прекрасна. Я думаю, большая разница, плавная она или прерывистая. Не

меньшее различие, по-моему, и в том, о чем я сейчас скажу. (2) У Фабиа-

на, по-моему, слова льются обильно', но не бурно: так его речь широка и,

хотя не лишена стремительности, но нигде не бушует. Она прямо и откро-

венно сознается в том, что ее не обрабатывали и долго не обтачивали. Но

пусть будет по-твоему; он-то, однако, старался совершенствовать нравы, а

не выраженья, и писал для души, а не для ушей. (3) Во-вторых, говори он

сам, тебе некогда было бы обращать вниманье на частности, - так увлекло

бы тебя целое; а то, что нравится сразу, почти всегда перестает казаться

столь замечательным, когда возьмешь его в руки. Но ведь и это немало -

привлечь с первого взгляда, даже если тщательное рассмотренье найдет, к

чему придраться. (4) Если ты спросишь меня, - по-моему, более велик тот,

кто отнимает у нас саму способность оценивать, чем тот, кто заслуживает

высочайшей оценки, хоть я и знаю, что второй рискует меньше, что он сме-

лее может рассчитывать на будущее.

Чересчур тщательная речь не пристала философу. Где покажет себя сме-

лым и стойким, где поставит себя под удар тот, кто боится за слова? (5)

В речах Фабиана была не небрежность, а уверенность. В них ты не найдешь

грязи: слова отобраны, а не выхвачены и не переставлены вопреки своей

природе, по обычаю нашего века; они блестящи, хоть и берутся из тех, что

под рукой, а мысли благородны и высоки, хоть и не сжаты в изреченье, а

изложены пространно. Мы заметим и кое-что растянутое" и кое-что шерохо-

ватое, лишенное нынешнего лоска; но обыщи хоть все, - ты не увидишь не-

нужной сжатости. (6) Пусть не будет ни пестрого мрамора, ни множества

желобов, по которым вода течет через спальню, ни комнаты бедняка, ни

всего прочего, что нагромоздила жажда роскоши, недовольная простым уб-

ранством, - все равно дом, как говорится, будет "как следует". Прибавь к

этому, что о слоге нет единого мненья. Одни требуют, чтобы он был и

растрепанным, и причесанным, другие так рады всякой шероховатости, что

везде, где случайно речь получится глаже, они нарочно рассыпают слова и

обрубают концовки, - лишь бы звучало неожиданно. (7) Почитай Цицерона: у

него слог ровный, плавно выступающий, изящный не в ущерб величавости. У

Азиния Поллиона2, наоборот, - неровный, скачущий, обрывающийся на тех

местах, где меньше всего ждешь. У Цицерона все завершается, у Поллиона -

летит стремглав, за изъятием немногих мест, построенных по заданной мере

и единому образцу.

(8) Еще ты говоришь, что все кажется тебе слишком обыденным, лишенным

возвышенности; но я считаю его свободным от этого порока. Там нет ничего

низменного, а есть спокойствие, под стать безмятежному, умиротворенному

строю души, нет ничего плоского, а есть ровность. Ему не достает ора-

торской мощи, жалящей остроты, которой ты ищешь, внезапно поражающих из-

речений; но все тело (посмотри, как оно убрано!) - без изъяна. Досто-

инством своим его речь обязана не самой себе, а предмету. (9) Назови,

кого можно предпочесть Фабиану. Укажи Цицерона, у которого книг по фило-

софии почти столько же, сколько у Фабиана, - и я соглашусь; но уступаю-

щий самому великому отнюдь еще не ничтожен. Укажи Азиния Поллиона, - я

соглашусь и отвечу, что быть в таком деле третьим - значит быть незау-

рядным. Назови еще Тита Ливия: ведь и он писал диалоги, которые можно

отнести столь же к философии, сколь и к истории, и книги откровенно фи-

лософского содержания. Я и ему дам место; но взгляни, скольких оставил

позади тот, кого победили только трое - трое самых красноречивых.

(10) Правда, не все у него замечательно. Его речь, хоть и возвышен-

ная, лишена мужественности; она льется легко, но не безудержно, не стре-

мительно; она не прозрачна, хотя и чиста. Ты, по твоим словам, хочешь,

чтобы о пороках говорилось сурово, об опасностях - храбро, о фортуне -

свысока, а о честолюбии - презрительно. "Я хочу, чтобы роскошь была вы-

ругана, похоть выставлена на смех, честолюбие сломлено; поэтому речь

пусть будет по-ораторски резкой, величавой, как у трагиков, тонкой, как

у комиков". - Ты хочешь, чтобы он корпел над вещью ничтожной - над сло-

вами? Он посвятил себя великим предметам, а красноречие, словно тень,

шло за ним, хоть он о нем и не старался. (11) Не каждая мелочь, без сом-

ненья, будет у него тщательно взвешена, завершена, не каждое слово раз-

задорит и уколет, это так; многие, сделав выпад, промахнутся, и порою

речь будет праздно течь мимо. Но во всем будет много света, и большие

куски прочитываются без усталости. И ты поймешь: он стремился дать тебе

понять, что ему нравится, а не понравиться тебе. Цель всего - спо-

собствовать успехам и благомыслию, а рукоплесканья ему не нужны.

(12) Я не сомневаюсь, что его сочинения таковы, хотя скорее припоми-

наю их, чем помню; у меня сохранился в памяти их цвет, но не так

явственно, как после недавней встречи, а в общих чертах, как бывает с

узнанным давно. По крайней мере, когда я его слушал, они казались мне

хотя и немного рыхлыми, но богатыми, способными увлечь даровитого юношу

и побудить к подражанию, не отнимая надежды на победу, - а это, по-мое-

му, самое действительное ободрение, так как всякий, кто внушает желание,

но отнимает надежду подражать себе, только отпугивает нас. Впрочем, слов

у него в изобилии, и, хоть по отдельности не все части заслуживают пох-

валы, в целом он великолепен. Будь здоров.

Письмо CI

Сенека приветствует Луцилия!

(1) Каждый день, каждый час показывает нам, что мы - ничто. Все новые

доказательства напоминают об этом людям, забывшим о своей бренности, и

заставляют их от простирающихся на целую вечность замыслов обратиться

взглядом к смерти. - Ты спрашиваешь, к чему такое начало? - Ведь ты знал

Корнелия Сенециона, римского всадника, человека блестящего и услужливо-

го; он пробился своими силами, начав с малого, и перед ним уже открыт

был пологий путь к остальному. (2) Ибо достоинство растет скорее, чем

возникает. И деньги, едва вырвавшись из бедности, долго мешкают побли-

зости от нее. А Сенецион подошел вплотную к богатству, к которому вели

его два способствующих успеху свойства: уменье приобретать и уменье бе-

речь, - а из них и одно может сделать любого богачом (3) И вот этот че-

ловек, весьма воздержный и заботившийся о теле не меньше, чем об иму-

ществе, утром по обыкновению побывал у меня. потом весь день до вечера

просидел у постели безнадежно больного друга, потом весело поужинал, - а

вечером захворал быстротечною болезнью - перепончатой жабой, которая

сдавила ему горло так, что он дышал, да и то с трудом, только до рассве-

та. Так он и отошел, спустя несколько часов после того, как сделал все,

что положено здоровому и крепкому. (4) Он, пускавший деньги в оборот по

морю и по суше, он, не оставлявший без вниманья ни одного источника при-

были и уже подбиравшийся к откупам, был унесен из самой гущи ладившихся

дел, в разгаре охоты за деньгами.

Груши теперь, Мелибей, прививай, рассаживай лозы!1

Как глупо строить расчеты на весь свой век, не владея даже завтрашним

днем! Какое безумство - сегодня надеяться на далекое будущее! - "Я куп-

лю, я построю, я дам взаймы и стребую, я получу эти должности, - а по-

том, усталый и пресыщенный, проведу на покое старость". - (5) Поверь

мне, даже у счастливцев будущее неверно. Никто не должен ничего сулить

себе: даже то, что мы держим, ускользает из рук, и вот этот час, уже

пойманный нами, случай может оборвать. Время катится - по установленному

закону, но темным путем; что мне до будущего природы, которое ясно, ког-

да мое будущее неясно?

(6) Мы рассчитываем, объездив чужие берега в долгом плаванье, много

спустя вернуться на родину, рассчитываем на позднюю награду за военную

службу и лагерные труды, на управленье провинцией, на восхожденье от

должности к должности, - смерть же стоит рядом, а так как мы думаем о

ней только по поводу чужой кончины, нам напоминают о том, что люди

смертны, вс„ новыми примерами, хоть мы и будем помнить их, только пока

они перед глазами. (7) Сегодня случилось то, что может случиться каждый

день, - и есть ли что глупее, чем удивляться этому? Всем нам неумолимая

неизбежность судеб поставила некий предел, но никто из нас не знает,

близко ли он. Настроим же душу так, словно мы дошли до конца; не будем

ничего откладывать, чтобы всякий день быть в расчете с жизнью. (8) Вели-

чайший изъян жизни - вечная ее незавершенность из-за нашей привычки отк-

ладывать со дня на день. Кто каждый вечер заканчивает дело своей жизни,

тому время не нужно. Между тем нужда в нем родит страх и жажду будущего,

истачивающую душу. Нет ничего более жалкого, нежели сомненья в том, чем

кончится наступающий день. Сколько бы и что бы нам ни предстояло, тре-

вожный дух будет мучиться неизъяснимым страхом 2.

(9) Как избежать этих треволнений? Нужно одно: чтобы наша жизнь не

рвалась вперед, чтобы она была сосредоточена, - ибо у кого настоящее

уходит впустую, тот и зависит от будущего. А когда я расквитался с са

мим собой, когда спокойный дух знает, что день и век - одно и то же,

тогда он смотрит свысока на все дни и дела, которые наступят, и с гром-

ким смехом думает о череде времен. Разве страшны изменчивость и непосто-

янство случая, если ты заведомо спокоен перед неведомым? (10) Так что

спеши-ка жить, мой Луцилий, и каждый день считай за целую жизнь. Кто

приладился жить так, для кого каждый вечер - конец жизни, тот не знает

страха. Кто живет надеждой, тот упускает ближайшее время, - а тогда на

него нападают жадность и жалкий, делающий жалким все вокруг страх смер-

ти. Вот откуда взялась постыдная молитва Мецената, в которой он не отка-

зывается ни от расслабленности, ни от уродства, ни даже от пытки - лишь

бы среди этих бедствий ему продлили жизнь:

(11) Пусть хоть руки отнимутся,

Пусть отнимутся ноги,

Спину пусть изувечит горб,

Пусть шатаются зубы, -

Лишь бы жить, и отлично все!

Даже если и вздернут

На крест, - жизнь сохраните мне!

(12) Он желает себе худшего, что только может случиться, и молит о

продлении пытки, как о жизни! Я счел бы самым презренным любого, кто хо-

тел бы жить вплоть до пытки. А он говорит: отними у меня руки и ноги, -

лишь бы в расслабленном, бесполезном теле осталось дыханье; изувечь ме-

ня, но только прибавь чудовищному уроду хоть немного времени; вздерни

меня на крест, заставь сесть на кол 3, - стоит зажать свою рану и висеть

распятым, лишь бы оттянуть самое лучшее среди бедствий - конец муки;

стоит сохранить душу, чтобы дольше с нею расставаться! Что пожелать та-

кому, как не благосклонности богов? (13) Разве другого хочет позорная

изнеженность этих стихов? Эта сделка с безумной трусостью? Это гнусное

выклянчиванье жизни? Можно ли подумать, что ему когда-то Вергилий читал:

Так ли гибель страшна? 4

Он желает себе худших бедствий и жаждет того, что тяжелее всего вы-

нести: чтобы они тянулись и не прекращались. Ради какой награды? Ради

чуть более долгой жизни. Но разве долго умирать значит жить? (14) Неужто

найдется такой, кто предпочтет хиреть в пытках, терять один за другим

члены тела, расставаться с душою по капле вместо того, чтобы сразу ис-

пустить ее? Неужто хоть кто-нибудь, будучи приведен к позорному дереву и

уже прежде расслабленный, уже изувеченный, со вспучившейся горбом спиной

и грудью, еще до креста имевший тысячу причин умереть, захочет продлени-

ем пыток продлить жизнь? Вот и спорь теперь с тем, что неизбежность

смерти - великое благодеянье природы! ( 15) Многие готовы вытерпеть и

кое-что похуже, готовы предать друга, чтобы жить подольше, собственно-

ручно отдать на растление детей, чтобы только глядеть на свет - свиде-

тель стольких злодеяний. Нужно избавиться от жажды жизни и заучить одно:

безразлично, когда случится с тобою то, что все равно когда-нибудь слу-

чится. В жизни важно благо, а не долгий век; и нередко в том и благо,

что он короток. Будь здоров.