Часть 14.

(39) Я сказал все, что хотел тебе сообщить, а теперь я пойду навстре-

чу твоему желанью и то, чего ты требовал, целиком перенесу в другое

письмо, чтобы ты не брался усталым за дело спорное, которое надобно слу-

шать, с любопытством насторожив уши. Будь здоров.

Письмо CIX

Сенека приветствует Луцилия!

(1) Ты желаешь узнать, может ли мудрый помочь мудрому. - Ведь мы го-

ворим, что мудрец преисполнен всяческим благом и достиг вершины; спраши-

вается, как можно принести пользу обладающему высшим благом. Мужи добра

полезны друг другу: они упражняются в добродетелях и поддерживают муд-

рость такой, как она есть. Каждому нужен кто-нибудь, чтобы разговаривать

с ним, с ним заниматься изысканьями. (2) Опытные борцы упражняются друг

с другом, музыканта наставляет другой, равный ему выучкой. Мудрому тоже

нужно, чтобы его добродетели не были праздны; и как он сам не дает себе

лениться, так же не дает ему этого и другой мудрец. (3) Чем мудрый помо-

жет мудрому? Подбодрит его, укажет случай поступить благородно, И еще

поделится с ним мыслями, научит тому, что сам открыл. Ведь и мудрому

всегда будет что открыть, будет простор для вылазок духа.

(4) Дурной вредит дурному, делает его хуже, подстрекая в нем гнев и

страх, потакая унынью, восхваляя наслажденья; и дурным людям хуже всего

там, где сошлись пороки многих и негодность их слилась воедино. Значит,

если заключать от противного, добрый полезен доброму. - "Чем?" - спро-

сишь ты. - (5) Он доставит ему радость, укрепит в нем уверенность; при

виде спокойствия другого каждому станет еще отраднее. Помимо этого, один

передаст другому знанье некоторых вещей: ведь мудрец знает не все, а ес-

ли бы и знал, другой может придумать кратчайшие пути и показать, по ка-

ким из них возможно легко довести весь труд до конца. (6) Мудрец поможет

мудрецу, и, конечно, не только своими силами, но и силами того, кто по-

лучает помощь. Он может сделать свое дело и покинутый на самого себя; но

даже бегуну полезен ободряющий зритель. Мудрец помогает не мудрецу, а

самому себе, знай это. Лиши его собственных сил - и он ни на что не го-

ден. (7) Так же точно можно сказать, что в меду нет сладости: это у про-

бующего мед язык и н„бо должны так приладиться к тому или другому вкусу,

чтобы он нравился, а не казался противным. Ведь есть и такие, кому из-за

болезненного изъяна мед кажется горьким. Нужно обоим быть такими, чтобы

один мог принести, другой извлечь пользу.

- (8) "Но раскаленное до последнего предела излишне нагревать; а дос-

тигшему высшего блага излишне помогать. Разве снаряженный всем, что тре-

буется, землепашец просит орудий у других? Разве воин, если у него до-

вольно оружья для боя, хочет вооружаться дальше? Так же и мудрец: ведь

он достаточно и снаряжен, и вооружен для жизни". - (9) Отвечаю на это:

даже раскаленное до последнего предела нуждается в заемном жаре, чтобы

остаться у этого предела. - "Но жар сам себя поддерживает". - Те вещи,

которые ты сравниваешь, не так уж похожи. Ведь жар всегда один, а польза

бывает разная. И потом к жару, чтобы он был горячим, не нужно добавлять

жар, а дух мудреца не может оста ваться, как был, если рядом с мудрым не

будет подобных ему друзей, с которыми он мог бы делиться добродетелями.

(10) Прибавь к этому, что все добродетели дружны между собою. Значит,

есть польза в том, чтобы любить чужие, равные твоим, добродетели и чтобы

кто-нибудь любил твои. Само сходство отрадно, особенно когда схожее бла-

городно и когда сходствующие умеют и одобрить, и снискать одобренье.

(11) Кроме того, никто не может с толком действовать на душу мудреца,

кроме мудреца, как никто не может разумно действовать на человека, кроме

человека. И как для того, чтобы действовать на разум, нужен разум, так и

для действия на совершенный разум нужен разум столь же совершенный.

(12) Говорят, нам помогают и те, кто щедро дает нам вещи промежуточ-

ные: деньги, милости, безопасность и прочее, что ценится или необходимо

в повседневной жизни. Так скажут и о глупце, будто этим он помогает муд-

рецу. Но помогать - значит согласно природе действовать на душу пос-

редством добродетели, и своей, и того, на кого ты действуешь. Это не мо-

жет не быть на благо и самому помогающему: ведь заставляя другого упраж-

няться в добродетели, он упражняет и собственную. (13) Но пусть мы оста-

вим в стороне и само высшее благо и все ему способствующее, - все равно

мудрые могут принести друг другу пользу. Найти другого мудреца само по

себе желательно для мудрого: ведь по природе благо дорожит благом, и че-

ловек добра привязывается душою к другому такому же, словно к самому се-

бе.

(14) Но сам предмет наш требует перейти от этого вопроса к другому. -

Спрашивают, станет ли мудрец обсуждать свои дела, призовет ли он ко-

го-нибудь на совет. - Без этого ему не обойтись, едва только доходит до

дел гражданских, домашних, так сказать, смертных. Тут чужой совет нужен

ему так же, как бывает нужен врач, кормчий, ходатай, посредник в тяжбе.

Значит, мудрец порой принесет пользу мудрецу и тем, что убедит его. Но

пригодится он и в делах великих и божественных, - тем, что будет, как мы

говорили, заодно с другом стремиться к честности, сольется с ним душою и

помыслами. (15) И потом, льнуть к друзьям, радоваться их поступкам, как

своим собственным, - это согласно с природой. А не будь этого, мы лиши-

лись бы и добродетели, которая сильна повседневным упражнением. Доброде-

тель же учит нас не тратить впустую настоящего, заранее думать о буду-

щем, советоваться с другими и не расслабляться душою, - а не расслаб-

ляться и дать ей развернуться во всю ширь нам легче, имея кого-нибудь

рядом. Значит, нам нужен друг или совершенный, или стремящийся и близкий

к совершенству. Совершенный принесет пользу, коль скоро общим разумением

легче найти решенье. (16) Говорят, человек зорче в чужих делах, чем в

своих; это бывает с такими, кого ослепляет себялюбие, у кого страх отни-

мает способность разглядеть свою пользу. А в безопасности, не страшась

ничего, эти люди становятся здравомыслящими. Но есть вещи, на которые

даже мудрецы глядят пристальней, когда дело касается других. И потом

мудрый дарит мудрому такую отрадную и благородную вещь, как единство же-

лании; а в единой упряжке можно создать самый прекрасный труд.

(17) Я выполнил все, чего ты требовал, хоть оно и входило по порядку

в число вопросов, которые я собираюсь охватить в книгах о нравственной

философии. Помни и о том, о чем я часто твержу тебе: все это - упраж-

ненья для нашего остроумия, и только. Я то и дело возвращаюсь к одному:

а чем мне это поможет? стану ли я от этого мужественней, справедливей,

воздержней? Мне пока еще не до упражнений: во враче я нуждаюсь. (18) За-

чем же ты учишь меня тому, что знать бесполезно? Наобещал ты много, а

то, что я вижу, ничтожно '. Ты говорил, что я не затрепещу, даже если

вокруг меня засверкают мечи, если острие прикоснется к горлу; говорил,

что я останусь безмятежен, даже если вокруг меня запылают пожары, если

внезапный вихрь подхватит мой корабль и будет бросать его по всему морю.

Дай же мне презирать наслажденье, презирать славу; потом ты научишь меня

распутывать запутанные узлы, разбираться в двусмысленных утвержденьях,

проникать взглядом в темноту, а сейчас учи необходимому. Будь здоров.

Письмо СХ

Сенека приветствует Луцилия!

(1) Шлю тебе привет из моей Номентанской усадьбы и желаю благомыслия,

то есть милости всех богов, которые всегда расположены и благосклонны к

тому, кто сам к себе благосклонен. По нынешним временам тебе нужно отка-

заться от мысли, столь любезной некоторым, - будто каждому дан в воспи-

татели бог, пусть даже не сановитый, а второразрядный, из числа тех, о

ком Овидий говорит; "бессмертные низкого званья" ). Но я хочу, чтобы,

отказываясь от этого заблужденья, ты помнил одно: наши предки, верившие

в него, были истинные стоики, - ведь они каждому давали либо гения, либо

Юнону2. (2) Позже мы посмотрим, есть ли у богов время быть управителями

частных дел; а покуда знай: приписаны ли мы к богам или брошены ими и

отданы фортуне3, - ты никого не сможешь проклясть страшнее, чем пожелав

ему быть в гневе на себя самого. Нет причины накликать на того, кого ты

считаешь достойным кары, вражду богов: они и так враждебны ему, даже ес-

ли он, по-видимому, преуспевает через их покровительство. (3) Присмот-

рись пристальней, что такое наши дела действительно, а не по названию, и

ты узнаешь, что большая часть бед - это удачи, а не беды. Как часто ста-

новилась причиной и началом счастья так называемая "невзгода"? Как часто

встреченное общими поздравлениями событие строит лишнюю ступень над про-

пастью и поднимает высоко вознесенного еще выше, как будто оттуда, где

он стоял, падать безопасно? (4) Но и в самом падении нет никакого зла, -

надо только разглядеть предел, ниже которого природа никого не сбрасыва-

ла. Исход всех дел, повторяю, близок, - одинаково близок и от того мес-

та, откуда изгоняется счастливец, и от того, откуда выходит на волю нес-

частный. Мы сами увеличиваем расстоянье и удлиняем путь страхом и надеж-

дой.

Если ты умен, мерь все мерой человеческого удела, не преувеличивай

поводов ни для радости, ни для страха. Чтобы сократить время боязни,

стоит сократить и время радости. (5) Но почему я только убавляю это зло?

Ничего вообще ты не должен считать страшным! Все, что волнует нас и оше-

ломляет, - пустое дело. Никто из нас не разобрался, где истина, и все

заражают друг друга страхом. Никто не отважился подойти ближе к источни-

ку своего смятения и узнать его природу, понять, нет ли в нем блага. По-

тому-то и верят поныне пустому заблужденью, что оно не изобличено. (6)

Так поймем же, до чего важно вглядеться внимательнее, - и станет очевид-

но, как кратковременны, как шатки, как безопасны причины нашей боязни. В

душе у нас и теперь та же путаница, какую видел Лукреций:

Ибо как в мрачных потемках дрожат и пугаются дети,

Так же и мы среди белого дня опасаемся часто.4

Так что же, разве мы и впрямь не глупее любого ребенка, если страшим-

ся при свете? (7) Нет, Лукреций, это неверно, мы страшимся не при свете,

а сами разливаем вокруг тьму и не видим, что нам во вред и что - на

пользу; всю жизнь мы проводим в бегах и от этого не можем ни остано-

виться, ни посмотреть, куда ставим ногу. Вот видишь, какое безумье -

этот безудержный бег в темноте. А мы, клянусь, только о том и стараемся,

чтобы нас отозвали попозже, и хоть сами не знаем, куда несемся, упорно

продолжаем мчаться тем же путем.

(8) Но ведь может и посветлеть, если мы захотим! Есть только один

способ: усвоить знание всего божественного и человеческого, не только

окунуться в него, но и впитать, почаще повторять усвоенное и все отно-

сить к себе, исследовать, что благо, что зло, а чему эти имена напрасно

приписаны, исследовать, что есть честное, что есть постыдное, что есть

провиденье. (9) Но пытливость человеческого ума не останавливается в

этих пределах: ему хочется заглянуть и дальше вселенной, понять, куда

она несется, откуда возникла, к какому исходу мчит все вещи их необычай-

ная скорость. Мы же оторвали душу от этого божественного созерцания и

низвели ее до низменной убогости, чтобы она стала рабыней алчности, что-

бы, покинув мир и его предельные области и движущих вс„ властителей, ры-

лась в земле, искала, что бы еще выкопать на горе нам, не довольствую-

щимся лежащим перед глазами. (10) Все, что нам на благо, наш бог и роди-

тель поместил у нас под рукой и дал по доброй воле, не ожидая наших по-

исков, а все вредное спрятал поглубже. Нам не на кого жаловаться, кроме

как на себя: вс„ гибельное для нас мы сами вытащили на свет, вопреки во-

ле скрывшей его природы. Мы обрекли душу наслаждениям, - а потворство им

есть начало всех зол; мы предали ее честолюбию и молве и другим столь же

пустым видимостям.

(11) Что же мне посоветовать тебе? Что ты должен делать? Ничего ново-

го: ведь не от новых болезней нужны нам лекарства. Прежде всего ты сам

для себя должен разобраться, что необходимо и что излишне. Необходимое

ты легко найдешь повсюду; лишнее нужно всегда искать, тратя всю душу.

(12) Далее, тебе не за что будет так уж себя хвалить, если ты презришь

золотые ложа и посуду в самоцветах. Велика ли добродетель - презреть

лишнее? Восхищайся собой, когда презришь необходимое. Пусть ты можешь

жить без царского убранства, - это не так уж много! Пусть тебе не нужны

тысячефунтовые кабаны, языки заморских птиц и прочие чудовищные выдумки

роскоши, пресытившейся целыми тушками и выбирающей из каждой только те

или другие части, - я буду восхищаться тобою, когда ты презришь даже

грубый хлеб, когда убедишь себя, что трава родится не только для скота,

но, в случае необходимости, и для человека, когда узнаешь, что молодыми

побегами деревьев тоже можно наполнить желудок, который мы набиваем цен-

ностями, словно он может их сохранить. Насытиться можно и без прихотей.

Какая разница, что поглотило брюхо, которое все равно не удержит прогло-

ченного? (13) Тебе нравится видеть разложенным по блюдам все, что можно

добыть на суше и на море; одно приятнее тебе, если доставлено к столу

свежим, другое - если его долго откармливали и заставляли жиреть до то-

го, что сейчас оно безудержно расплывается салом. Тебя радует наведенный

с великим искусством лоск, - а между тем, клянусь, все эти с трудом до-

бытые и разнообразно приготовленные яства, едва попав в утробу, превра-

тятся в одинаковую мерзость. Хочешь научиться, как презирать чревоуго-

дие? Взгляни, чем вс„ выходит!

(14) Я помню, как Аттал к вящему восхищению всех говорил: "Долгое

время меня ослепляло богатство; я цепенел всякий раз, как видел там или

здесь его блеск, и думал, что и скрытое от глаз подобно выставляемому на

обозренье. Но однажды на пышном празднестве я увидел все богатства сто-

лицы, вс„ чеканное золото и серебро, и еще многое, что дороже золота и

серебра, и одежды изысканных цветов, привезенные не только из-за нашей

границы, но и из-за рубежей наших врагов. Тут были толпы мальчиков,

прекрасных и убранством и наружностью, там - толпы женщин, словом, все,

что выставила всевластная фортуна, обозревающая свои владения. (15) И я

сказал себе: что это, как не разжигание и без того не знающих покоя че-

ловеческих вожделений? К чему это бахвальство своими деньгами? Мы собра-

лись здесь учиться жадности. А я, клянусь, унесу отсюда меньше вожделе-

ний, чем принес сюда. Я презираю теперь богатства не потому, что они не

нужны, а потому, что они ничтожны. (16) Ты видел, вся эта череда, хотя

шла медленно и не густо, прошла за два-три часа? Так неужто нас на всю

жизнь займет то, что не могло занять и целого дня? И еще одно прибави-

лось: мне показалось, что богатства так же не нужны владельцам, как и

зрителям. (17) С тех пор всякий раз, когда что-нибудь такое поразит мой

взгляд, когда попадется на глаза блистательный дом, отряд лощеных рабов,

носилки на плечах красавцев-слуг, я говорю себе: "Чему ты удивляешься?

Перед чем цепенеешь? Все это - одно бахвальство! Такими вещами не владе-

ют - их выставляют напоказ, а покуда ими любуются, они исчезают. (18)

Обратись-ка лучше к подлинным богатствам, научись довольствоваться малым

и с великим мужеством восклицай: у нас есть вода, есть мучная похлебка,

- значит, мы и с самим Юпитером потягаемся счастьем! Но прошу тебя: по-

тягаемся, даже если их не будет. Постыдно полагать все блаженство жизни

в золоте и серебре, но столь же постыдно - в воде и похлебке". - (19) "А

как же, если их не будет?" - Ты спрашиваешь, где лекарство от нужды? Го-

лод кладет конец голоду. А не то какая разница, велики или малы те вещи,

которые обращают тебя в рабство? Важно ли, насколько велико то, в чем

может отказать тебе фортуна? (20) Эта самая вода и похлебка зависит от

чужого произвола; а свободен не тот, с кем фортуна мало что может сде-

лать, но тот, с кем ничего. Да, это так; если ты хочешь потягаться с

Юпитером, который ничего не желает, - нужно самому ничего не желать". -

Вс„ это Аттал говорил нам, а природа говорит всем5. Если ты согласишься

часто об этом думать, то добьешься того, что станешь счастливым, а не

будешь казаться, то есть будешь казаться счастливым самому себе, а не

другим. Будь здоров.

Письмо CXI

Сенека приветствует Луцилия!

(1) Ты спросил меня, как назвать "софизмы" по-латыни. Многие пытались

дать им название, но ни одно не привилось; как видно, сам предмет для

нас был неприемлем и настолько неупотребителен, что противились даже его

имени. Мне самым подходящим кажется то, которое употреблял Цицерон: (2)

он называл их "изворотами"1, поскольку тот, кто им предался, только хит-

ро запутывает мелкие вопросы, ничего полезного для жизни не приобретая,

не став ни мужественней, ни воздержней, ни выше духом. Зато всякий, кто

занимается философией ради собственного исцеления, делается велик духом

и неодолим, преисполняется уверенности и кажется тем выше, чем ближе по-

дойдешь. (3) Что бывает с большими горами, чья высота плохо видна смот-

рящим издали, и только приблизившимся становится ясно, как вознеслись их

вершины, - то же самое, Луцилий, происходит и с подлинным философом, до-

казывающим свою подлинность делами, а не ухищрениями. Он стоит на возвы-

шении, всем видимый снизу вверх, и величье его - истинное. Он не обувает

высоких подметок и не ходит на цыпочках, наподобие тех, кто уловками

прибавляет себе росту, желая казаться выше, чем на самом деле. Он дово-

лен своим природным ростом. (4) Да и как ему быть недовольным, если он

дорос до того, что фортуне к нему не дотянуться? Значит, рост его выше

человеческого и при любых обстоятельствах остается одинаковым, будет ли

теченье жизни благоприятным или же она бурно понесется через пороги

трудностей. Такого постоянства не дадут хитрые извороты, о которых я

только что говорил. Душа забавляется ими, но без пользы для себя, и низ-

водит философию с ее высот в низину. (5) Я не стану запрещать тебе иног-

да ими заняться, - но только тогда, когда тебе захочется побездельни-

чать. В том-то и вся беда, что в них есть некая приятность, они держат в

плену душу, соблазненную видимостью тонкости, и не отпускают, хоть ее и

зовет неодолимая громада дел, хотя всей жизни едва хватает на то одно,

чтобы научиться презирать жизнь. - "А не управлять ею?" - спросишь ты. -

Это дело второе; ведь только тот, кто презрел ее, сумеет хорошо ею уп-

равлять. Будь здоров.

Письмо CXII

Сенека приветствует Луцилия!

(I) Клянусь тебе, я и хочу образовать твоего друга, как ты желаешь, и

решил сделать это, - да он слишком тверд, чтоб воспринимать, или вернее

- и это еще хуже - слишком мягок, чтобы воспринимать, и сломлен долго-

летними дурными привычками. Я хочу привести тебе пример из нашего ремес-

ла. (2) Не всякая лоза годна для прививки: та, что стара и изъедена, и

та, что не окрепла и гнется, либо не принимают привоя, либо его не пита-

ют, не дают срастись с собой, не перенимают его свойств и природы. Поэ-

тому мы и делаем обыкновенно надрез над землею, чтобы, если лоза не от-

ветит, попытать счастья вторично и сделать новую прививку под землею.

(3) Тот, кого ты в письме поручал мне, не имеет сил; он предавался

порокам и оттого подгнил и отвердел одновременно. Он не может ни при-

нять, ни вскормить привой разума. - "Но ведь он сам жаждет!" - Не верь!

Я не хочу сказать, что он тебе лжет; он сам воображает, будто жаждет.

Роскошь ему опротивела, однако он скоро снова с нею помирится. - (4) "Но

он говорит, что такая жизнь ему в тягость". - Не спорю; а кому она не в

тягость? Люди и любят, и ненавидят свою жизнь. Вынесем ему приговор тог-

да, когда он на деле докажет нам свою .ненависть к роскоши, а сейчас они

только в размолвке. Будь здоров.

Письмо CXIII

Сенека приветствует Луцилия!

(1) Ты требуешь написать тебе, что я думаю о вопросе, так часто об-

суждаемом нашими: одушевленные ли существа - справедливость, мужество,

разумность и прочие добродетели. Такими тонкостями, Луцилий, мы только

одного и добьемся: всем покажется, будто мы заняты пустыми упражнениями

ума и от нечего делать предаемся бесполезным рассуждениям. Я поступлю,

как ты требуешь, и изложу мненье наших. Но признаюсь, сам я сужу об этом

иначе. Есть вещи, которые пристали только носящим сандалии да короткий

плащ '. Итак, вот что занимало древних, или вот чем занимались древние.

(2) Душа, бесспорно, одушевлена, поскольку и нас делает одушевленны-

ми, и все одушевленные существа получили от нее имя. Добродетель же есть

не что иное, как душа в известном состоянии; значит, и она одушевлена.

Далее: добродетель производит действие, а это невозможно для того, в чем

нет самодвиженья; если же самодвиженье, присущее только одушевленным

предметам, есть в ней, то и она одушевлена. - "Но если добродетель оду-

шевлена, то она обладает добродетелью". - А почему бы ей не обладать са-

мой собою? (3) Как мудрец все делает через добродетель, так и сама доб-

родетель. - "Стало быть, одушевлены и все искусства, и вс„, что мы дума-

ем, вс„, что наш дух объемлет собою, и в тесноте нашего сердца обитает

много тысяч одушевленных существ, а каждый из нас - это множество живых

существ, либо каждый содержит в себе множество их". - Ты спрашиваешь,

что отвечают в опроверженье этого? Каждый из названных предметов одушев-

лен, но вместе они множеством одушевленных существ не будут. - "Как

так?" - Я скажу тебе, если ты приложишь все свое вниманье и сообрази-

тельность. (4) Отдельный одушевленный предмет должен иметь отдельную

сущность, а у этих всех душа одна; значит, быть отдельными они могут,

быть множеством не могут. Ведь я - и человек, и живое существо, но ты не

скажешь, что нас двое. Почему? Потому что двое должны существовать по-

рознь, иначе говоря, должны быть отделены друг от друга, чтобы их было

двое. А что множественно внутри единого, то относится к одной природе и,

значит, существует как одно. (5) И душа моя одушевлена, и сам я - су-

щество одушевленное, однако нас не двое. Почему? Потому что душа есть

часть меня самого. Любой предмет может считаться отдельно, если он са-

мостоятелен, а где он - лишь член другого предмета, там его нельзя расс-

матривать как нечто особое. - "Почему?" - Я отвечу: все особое должно

принадлежать самому себе и быть завершенным в себе независимым целым.

(6) Я признавался тебе, что сам сужу об этом иначе. Ведь если с этим

согласиться, то не одни добродетели окажутся одушевленными существами,

но и противоположные им пороки и страсти, такие как гнев, скорбь, страх,

подозренье. Можно пойти еще дальше: одушевленными будут все наши мысли,

все сужденья, - а с этим уж никак нельзя согласиться. Ведь не все, что

исходит от человека, есть человек. - (7) "Что такое справедливость? Не-

кое состояние души. Значит, если душа одушевлена, то и справедливость

также". - Нет, она есть состояние души и некая ее сила. Одна душа прев-

ращается во множество обличий, но не становится другим существом всякий

раз, как совершает нечто другое; и то, что исходит от нее, не есть оду-

шевленное существо. (8) Если и справедливость - одушевленное существо, и

мужество, и прочие добродетели, то перестают ли они порой существовать,

а потом снова возникают, или же пребывают всегда? Добродетели перестать

существовать не могут, значит, в одной душе теснится множество, несчет-

ное множество живых существ. - (9) "Но их не множество, все они привяза-

ны к одному и остаются частями и членами одного и того же". - Значит, мы

представляем себе душу подобьем гидры со многими головами, из которых

каждая сама по себе сражается, сама по себе жалит. Но ведь ни одна из

этих голов не есть одушевленное существо, все они - головы одного су-

щества; и вся гидра - одно существо. А в химере ни льва, ни змея нельзя

назвать отдельными существами: они - части химеры и, значит, отдельными

существами не могут быть.

Из чего ты можешь сделать вывод, будто справедливость - одушевленное

существо? - (10) "Она оказывает действие, приносит пользу, обладает дви-

жением, а обладающее им есть одушевленное существо". - Это было бы пра-

вильно, если бы она обладала самодвижением; но справедливость движима не

самою собой, а душою. (11) Всякое живое существо до самой смерти остает-

ся тем же, чем появилось на свет; человек, покуда не умрет, остается че-

ловеком, лошадь - лошадью, собака - собакой, и перейти одно в другое не

может. Справедливость - то есть душа в неком состоянии - существо оду-

шевленное. Что же, поверим! Далее, одушевленное существо есть и храб-

рость - также душа в неком состоянии. Какая душа? Та же, которая только

что была справедливостью? Одушевленные существа остаются, чем были, им

не дано превратиться в другое существо и положено пребывать в том же ви-

де, в каком они появились на свет. (12) Кроме того, одна душа не может

принадлежать двум существам, а тем более - многим. Если справедливость,

мужество, умеренность и все прочие добродетели - одушевленные существа,

как же может быть у них одна душа на всех? Нужно, чтобы у каждой была

своя, - или же они не будут одушевленными существами. (13) Одна тело не

может принадлежать многим существам, - это и наши противники признают.

Но что есть тело справедливости? Душа! А тело мужества? Опять-таки душа!

Не может быть у двух существ одно тело. - (14) "Но одна и та же душа пе-

реходит из состояния в состояние, становясь то справедливостью, то му-

жеством, то умеренностью". - Могло бы быть и так, если бы душа, став

справедливостью, переставала быть мужеством, став мужеством, переставала

бы быть умеренностью; но ведь все добродетели пребывают одновременно.

Так как же могут они быть отдельными существами, если душа одна и не мо-

жет стать больше чем- одним существом? (15) И потом, ни одно одушевлен-

ное существо не бывает частью другого, справедливость же - часть души и,

следовательно, не есть одушевленное существо.

Мне кажется, я напрасно трачу силы, доказывая вещи общепризнанные.

Тут скорее уместно негодование, а не спор. Ни одно существо не бывает во

всем подобно другому. Осмотри вс„ и вся: каждое тело имеет и свой цвет,

и свои очертанья, и свою величину. (16) В числе причин, по которым уди-

вителен разум божественного создателя, я полагаю и ту, что среди такого

обилия вещей он ни разу не впал в повторенье: ведь даже на первый взгляд

похожее оказывается разным, если сравнить. Сколько создал он разновид-

ностей листьев - и у каждой свои особые приметы, сколько животных - и ни

одно не сходствует2 с другим полностью, всегда есть различия. Он сам от

себя потребовал, чтобы разные существа были и не похожи, и не одинаковы.

А добродетели, по вашим же словам, все равны: значит, они не могут быть

одушевленными существами.

(17) Кроме одушевленного существа, ничто не может действовать само

собою; но добродетель сама собою и не действует - ей нужен человек. Все

существа делятся на разумных, как человек и боги, и неразумных, как зве-

ри и скоты; добродетели непременно разумны, но притом и не боги и не лю-

ди; значит, они не могут быть одушевленными существами. (18) Всякое ра-

зумное существо, чтобы действовать, должно быть сперва раздражено видом

какой-либо вещи, затем почувствовать побужденье двинуться, которое нако-

нец подтверждается согласием. Что это за согласие, я скажу. Мне пора гу-

лять; но пойду я гулять только после того, как скажу себе об этом, а по-

том одобрю свое мнение. Пора мне сесть - но сяду я только после этого.

Такого согласия добродетель не знает. (19) Представь себе, к примеру,

разумность; как может она дать согласие: "пора мне гулять"? Этого приро-

да не допускает: разумность предвидит для того, кому принадлежит, а не

для себя самой. Ведь она не может ни гулять, ни сидеть; значит, согласия

она не знает, а без согласия нет и разумного существа. Если добродетель

- существо, то существо разумное; но она не принадлежит к разумным, а

значит, и к одушевленным существам. (20) Если добродетель - одушевленное

существо, а всякое благо есть добродетель, значит, всякое благо - оду-

шевленное существо. Наши это и признают. Спасти отца - благо, внести в

сенате .разумное предложение - благо, решить дело по справедливости -

благо; значит, и спасенье отца - одушевленное существо, и разумно выска-

занное предложение - одушевленное существо. Тут дело заходит так далеко,

что нельзя не засмеяться. Предусмотрительно промолчать - благо, хорошо

поужинать - благо, значит, и молчанье, и ужин - одушевленные существа!

(21) Право, мне хочется подольше пощекотать себя и позабавиться этими

хитроумными глупостями. Если справедливость и мужество - одушевленные

существа, то они и существа земные. Всякое земное существо мерзнет, хо-

чет есть и пить; значит, справедливость мерзнет, мужество хочет есть,

милосердие - пить. (22) И еще, почему бы мне не спросить, каков облик

этих существ? Человеческий, лошадиный, звериный? Если они припишут им

круглую форму, как богу3, я спрошу: а что, жадность, мотовство, безрас-

судство тоже круглы? Ведь и они - одушевленные существа. Если они их то-

же округлят, я опять-таки спрошу: а гулянье в меру - одушевленное су-

щество? Им придется согласиться, а потом сказать, что и гулянье, будучи

существом одушевленным, кругло.

(23) Впрочем, не думай, будто я первым из наших стал говорить не по

предписанному, а по своему разумению. И между Клеанфом и его учеником

Хрисиппом не было согласья в том, что такое гулянье. Клеанф говорит, что

это дух посылается руководящим началом4 к ногам, а Хрисипп - что это са-

мо руководящее начало. Так почему бы каждому, по-примеру самого Хрисип-

па, не заявить о своей самостоятельности и не' высмеять все это множест-

во существ, которого и весь мир не вместит? (24) "Добродетели - это не

многие существа, но все же существа. Как' человек бывает поэтом и орато-

ром, оставаясь одним человеком, так и-добродетели - существа, но не мно-

гие. Душа справедливая, и разумная, и мужественная - это все одна душа,

только состояние ее меняется-соответственно добродетелям". - (25) Ладно,

вопрос снят. Ведь и я покамест признаю душу существом одушевленным, а

потом погляжу, какого суждения мне на этот счет держаться; но вот что

деянья души суть одушевленные существа, я отрицаю. Не то и все слова

окажутся одушевленными, и все стихи. Ведь если разумная речь - благо, а

благо - существо одушевленное, значит, и речь тоже. Разумные стихи -

благо, благо - одушевленное существо, значит, и стихи тоже. Выходит,

что" "Битвы и мужа пою" - одушевленное существо, только его не назовут

круглым, коль скоро оно о шести стопах5. - (26) Ты скажешь: "Вот уж,

право, занялся хитросплетеньями!" - А я лопаюсь со смеху, когда вообра-

жаю себе одушевленными существами и солецизм, и варваризм, и силлогизм,

и придумываю для них, на манер живописца, подходящие обличья.

Вот о чем мы рассуждаем, нахмуря брови и наморщив лоб. Тут я не могу

не сказать вместе с Цецилием6: "О глупости унылые!" Смешно все это! Луч-

ше займемся чем-нибудь полезным и спасительным для нас, поищем, как нам

пробиться к добродетели, где ведущие к ней дороги. (27) Учи меня не то-

му, одушевленное ли существо храбрость, а тому, что ни одно существо не

бывает счастливым без храбрости, если не укрепит себя против всего слу-

чайного и не усмирит в мыслях все превратности еще раньше, чем испытает

их. Что такое храбрость? Неприступное укрепление, обороняющее человечес-

кую слабость; кто возвел его вокруг себя, тот безопасно выдержит осаду

жизни: ведь у него есть свои силы, свое оружие. (28) Тут я хочу привести

тебе изреченье нашего Посидония: "И не думай, будто оружье фортуны изба-

вит тебя от опасностей, - бейся твоим собственным! Фортуна против себя

не вооружит. Значит, даже" снаряженные против врага - против нее безо-

ружны". (29) Александр разорил и обратил в бегство и персов, и гиркан7,

и индийцев, и все племена, сколько их есть на востоке вплоть до Океана;

а сам, одного друга потеряв, другого убив8, лежал в темноте, один раз

горюя о своем злодеянии, в другой - тоскуя об утрате. Победитель

стольких царей и народов поддался гневу и печали: ведь он старался под-

чинить своей власти все, кроме страстей. (30) Какими заблужденьями одер-

жимы люди, которые жаждут распространить за море свое право владения,

считают себя счастливей всех, если займут военной силой множество про-

винций, присоединив новые к старым, - и не знают, в чем состоит безгра-

ничная богоравная власть! Повелевать собою - вот право величайшего из

повелителей. (31) Пусть научат меня, сколь священна справедливость, блю-

дущая чужое благо и ничего не добивающаяся, кроме одного: чтобы ею не

пренебрегали. Ей нет дела до тщеславия, до молвы: она сама собой до-

вольна. Вот в чем каждый должен убедить себя прежде всего: "Я должен

быть справедлив безвозмездно!" Мало того! Пусть убедит себя вот в чем:

"Этой прекраснейшей из добродетелей я рад буду пожертвовать всем!" Пусть

все помыслы отвернутся прочь от твоих собственных выгод! Нельзя смот-

реть, будет ли за справедливое деяние награда помимо самой справедливос-

ти! (32) Запомни и то, что я говорил тебе недавно: неважно, многие ли

знают о твоей справедливости. Кто хочет обнародовать свою добродетель,

тот старается не ради добродетели, а ради славы. Ты не хочешь быть спра-

ведливым, не получая взамен славы? А ведь тебе, клянусь, придется быть

справедливым и получить взамен поношенье! И тогда, если ты мудр, тебе

будет отрадно дурное мнение, которое ты снискал добром. Будь здоров.

Письмо CXIV

Сенека приветствует Луцилия!

(1) Ты спрашиваешь меня, почему в те или иные времена возникает род

испорченного красноречия, как появляется в умах склонность к тем или

иным порокам, - так что иногда преобладает напыщенное произнесение,

иногда - томное и протяжное, словно песня? Почему иногда нравятся мысли

смелые и неправдоподобные, иногда - выражения недоговоренные и загадоч-

ные, в которых приходится больше постигать умом, чем слухом? Почему была

пора, когда бессовестно злоупотребляли переносными значениями? - Причина

в том, о чем ты часто слышал и что у греков даже перешло в пословицу:

"Какова у людей жизнь, такова и речь". (2) И если у каждого оратора ма-

нера говорить похожа на него самого, то и господствующий род красноречия

иногда подражает общим нравам. Если порядок в государстве расшатан, если

граждане предались удовольствиям, то свидетельством общей страсти к ним

будет распущенность речи, коль скоро она присуща не одному-двум орато-

рам, а всеми принята и одобрена. (3) Не может быть душа одного цвета, а

ум другого. Если душа здорова, если она спокойна, степенна и воздержна,

то и ум будет ясным и трезвым; развратят душу пороки - ум станет напы-

щенным. Разве ты не видел: у кого в душе томность, тот волочит ноги и

двигается лениво; у кого душа порывиста и жестока, тот ускоряет шаг; у

кого душа охвачена неистовством или так похожим на неистовство гневом, у

того все телодвижения беспорядочны, тот не ходит, а мечется? Так неуже-

ли, по-твоему, того же самого не будет и с умом, тем более что он слит с

душой воедино, ею создается, ей повинуется, от нее получает закон?

(4) Как жил Меценат, известно настолько хорошо, что мне нет нужды

здесь об этом рассказывать: как он разгуливал, каким был щеголем, как

хотел, чтобы на него смотрели, как не желал прятать свои пороки. Так что

же? Разве речь его не была такой же вольной и распоясанной, как он сам?

Разве его слова - под стать его одежде, слугам, дому, жене - не должны

были больше всего удивлять? Он был бы человеком большого дарования, если

бы повел его правильным путем, если б не избегал быть понятным, если бы

знал границы хотя бы в речи. Его красноречие - ты увидишь сам - это

красноречие пьяного, темное, беспутное и беззаконное. Есть ли что позор-

нее? [Меценат, "О моем образе жизни"] (5) "По реке вдоль берегов, что

лесами курчавятся, взгляни, как челны взбороздили русло, как, вспенивши

мели, сад заставляют назад отбегать". Или это: "Завитки кудрявой женщины

голубит губами, - начинает, вздыхая, - так закинув усталую голову, бе-

зумствуют леса владыки". - "Неисправимая шайка: на пирах они роются жад-

но, за бутылкой обыскивают домы, и надежда их требует смерти". - "Гений,

который свой праздник } едва ли заметит, нити тонкого воска, и гремучая

мельница, - а очаг украшают жена или мать". - (6) Разве не сразу по

прочтении ты увидишь, что это тот самый, кто всегда расхаживал по Риму в

неподпоясанной тунике (даже когда он замещал отсутствовавшего Цезаря,

пароль получали 2 от распоясанного полководца)? тот, кто и на суде, и на

ораторском возвышенье, и на любой сходке появлялся с закутанной в плащ

головой, оставляя открытыми только оба уха, наподобье богатых беглецов в

мимах? 3 тот. кто в разгар гражданской войны, когда город был в страхе и

все вооружились, ходил по улицам в сопровожденье двух скопцов - больше

мужчин, чем он сам? кто тысячу раз женился - и брал ту же самую жену? 4

(7) Эти слова, так беззаконно соединенные, так небрежно расставленные,

употребленные вопреки общепринятому смыслу, свидетельствуют о нравах не

менее невиданных, извращенных и странных. Больше всего его хвалят за

незлобивость: он не касался меча, не проливал крови, и если чем и выс-

тавлял напоказ свое могущество, так только вольностью нравов. Но он сам

подпортил эту свою славу затейливостью чудовищных речей. (8) По ним вид-

но, что он был изнежен, а не кроток.

Это станет ясно любому, кто увидит его кудрявый слог, и перевернутые

слова, и мысли, нередко величавые, но теряющие силу еще прежде, чем выс-

казаны до конца.

Чрезмерное счастье вскружило ему голову; иногда в этом повинен сам

человек, иногда - время. (9) Там, где счастье широко разливает страсть к

удовольствиям, роскошь начинается с заботливого ухода за телом: потом

хлопочут об утвари; потом с усердьем занимаются домом, стараясь, чтобы

он был обширнее поместья, чтобы стены сверкали заморским мрамором, чтобы

кровля сияла золотом и штучным потолкам отвечали блеском плиты пола. По-

том изысканность распространяется и на обеды; тут ищут отличиться новиз-

ной блюд и переменой обычного их порядка: чем принято обед заканчивать,

то подают сначала, что раздаривалось при входе, то дарят при выходе.

(10) Когда душа привыкнет гнушаться всем общепринятым, а обычное считать

слишком дешевым, - тогда ищут новизны и в речах, то вытаскивают на свет

старинные забытые слова, то выдумывают новые или переиначивают общеиз-

вестные, то принимают за верх изящества частые и смелые переносы смысла,

которых стало так много в последнее время. (11) Есть такие, что обрывают

мысль, видя всю прелесть речи в недоговоренности, в том, чтобы дать слу-

шателю только намек на смысл. Но есть и такие, что каждую мысль тянут и

не могут кончить. Есть такие, что не случайно подходят вплотную к пороку

(для всякого, кто отваживается на что-нибудь великое, это неизбежно), но

этот самый порок любят. Словом, где ты увидишь, что испорченная речь

нравится, там, не сомневайся, и нравы извратились. Как пышность пиров и

одежды есть признак болезни, охватившей государство, так и вольность ре-

чи, если встречается часто, свидетельствует о падении душ, из которых

исходят слова.

(12) И не приходится удивляться, если испорченность речи благосклонно

воспринимается не только слушателями погрязнее, но и хорошо одетой тол-

пой: ведь отличаются у них только тоги, а не мнения. Удивительнее то,

что хвалят не только речи с изъяном, но и самые изъяны. Первое было

всегда: без снисхождения не понравятся и самые великие. Дай мне любого,

самого прославленного мужа - и я скажу тебе, что его век прощал ему и на

что намеренно закрывал глаза. Я укажу тебе много таких, кому изъяны не

повредили, и даже таких, кому они были на пользу, - укажу людей самых

прославленных, которыми принято восхищаться; кто попробует что-нибудь

исправить, тот все разрушит: изъяны здесь так неотделимы от достоинств,

что потянут их за собою. (13) Прибавь к этому, что для речи нет строгих

правил. Их изменяет привычка, господствующая среди граждан, а она никог-

да не задерживается долго на одном. Многие ищут слова в далеких веках,

говорят языком Двенадцати таблиц; для них и Гракх, и Красе, и Курион

слишком изысканны и современны, они возвращаются к Аппию и Корунканию5.

Другие, наоборот, признавая только избитое и общепринятое, впадают в

пошлость. (14) И то и другое - порча, хотя и разного рода, - не меньшая,

право, чем желанье пользоваться только словами яркими, звучными, поэти-

ческими, а необходимых и общеупотребительных избегать. По-моему, и то, и

другое неправильно. Один холит себя больше, чем нужно, другой небрежен

больше, чем нужно: один и на бедрах выщипывает волосы, другой даже под

мышками не выщипывает.

(15) Перейдем к слогу. Сколько примеров всяческих погрешностей могу я

тебе привести! Некоторым по душе слог изломанный и шероховатый: где речь

льется плавно, там они нарочно приводят ее в беспорядок, не допуская ни

одного заглаженного шва; что задевает слух своей неровностью, то им ка-

жется мужественным и сильным. А у некоторых - не слог, а напев, до того

мягко скользит их речь и ласкает уши. (16) А что сказать о таком слоге,

где слова переставляются подальше и, давно ожидаемые, появляются перед

самою концовкой? Или о слоге медлительном, как у Цицерона, полого скаты-

вающемся с мягкими замедлениями, ни на миг не отступающем от некого

обыкновения, размеряемом привычными стопами? И у высказываемых мыслей

изъян может состоять не только в том, что они ничтожны, или простоваты,

или бесчестны, или оскорбляют стыд чрезмерной дерзостью, но и в том, что

они цветисты, что произносятся впустую и звучат громко, но никого не

трогают.

(17) Все эти изъяны вводятся в обиход одним - тем, кто об эту пору

главенствует в красноречии; остальные ему подражают и заражают один дру-

гого. Так, когда был в силе Саллюстий, верхом изысканности считались не-

договоренные мысли, речи, прерывающиеся раньше, чем ожидаешь, темная

краткость. Аррунтий6, человек редкой порядочности, написавший историю

Пунической войны, был саллюстианцем и очень усердствовал в этом. У Сал-

люстия7 сказано: "Серебром сделал войско", то есть набрал его за деньги.

Это полюбилось Аррунтию, ион начал на каждой странице писать так же. В

одном месте он говорит: "Они сделали нашим бегство", в другом: "Гиерон,

царь сиракузский, сделал войну", еще где-то: "Услышанное известие сдела-

ло так, что панормнтанцы сдались римлянам". (18) Я дал тебе только об-

разцы на пробу, а у него вся книга из этого состоит. Что у Саллюстия -

редкость, то у него попадается часто и чуть ли не постоянно, и не без

причины: у Саллюстия такие реченья - случайность, Аррунтий отыскивал их

нарочно. Видишь, что получается, когда за образец берется изъян. (19)

Саллюстий сказал: "Воды повернули к зиме". Аррунтий в первой книге о Пу-

нической войне пишет: "внезапно погода повернула к зиме", и в другом

месте, желая сказать, что год был холодный, пишет. "Ведь год повернул к

зиме". И еще в одном месте: "Он послал шестьдесят грузовых судов, поса-

див на них только солдат и необходимое число моряков, так как северный

ветер повернул к зиме". Аррунтий не перестает совать эти слова куда по-

пало. Саллюстий сказал где-то:

"Среди междоусобиц он старался, чтобы молвы признали его честным и

справедливым". Аррунтий не удержался и в первой же книге поставил: "Мол-

вы широко разгласили о Регуле".

(20) Эти и подобные изъяны, перенятые через подражание, не будут при-

метами испорченной и падкой до наслаждений души; те, по которым можешь

судить о страстях человека, должны принадлежать только ему, от него ро-

диться. У гневливого речь сердитая, у беспокойного - возбужденная, у из-

балованного - мягкая и плавная. (21) Ты видишь, чего добиваются те, кто

выщипывает бороду, местами или всю целиком, кто тщательно выбривает и

выскабливает губы, оставив и отпустив волосы на щеках и подбородке, кто

надевает невиданного цвета плащ поверх прозрачной тоги, кто не захочет

сделать ничего такого, что осталось бы незамеченным, кто дразнит людей,

лишь бы на него оглянулись, и согласен быть выруганным, лишь бы на него

смотрели. Такова же речь Мецената и всех прочих, допускающих ошибки не

случайно, а заведомо и намеренно. (22) Причина тут - тяжелый душевный

недуг. Как после вина язык начинает заплетаться не прежде, чем ум, не

выдержав тяжести, подломится или изменит нам, так и этот род речи (чем

он отличается от пьяных речей?) ни для кого не в тягость, если только

душа не пошатнулась. Поэтому лечить надо душу: ведь от нее у нас и мыс-

ли, и слова, от нее осанка, выраженье лица, походка. Когда душа здорова

и сильна, тогда и речь могуча, мужественна, бесстрашна; если душа рухну-

ла, она все увлекает в своем паденье.

(23) Ежели царь невредим, живут все в добром согласье,

Но лишь утратят его, договор нарушается 8. ..

Наш царь - это душа; пока она невредима, все прочие исполняют свои

обязанности и послушно повинуются; но стоит ей немного пошатнуться, и

все приходит в колебанье. А стоит сдаться наслаждениям, тотчас сходят на

нет все ее уменья, вся деятельная сила, и за что она ни берется, все де-

лается вяло и лениво.

(24) Если я уж взялся за это сравненье, то продолжу его. Наша душа -

то царь, то тиран: царь, когда стремится к честному, заботится о здо-

ровье порученного ей тела, не требует от него ничего грязного, ничего

постыдного; а когда она не властна над собою, жадна, избалована, тогда

получает ненавистное и проклятое имя и становится тираном. Тут-то ею ов-

ладевают безудержные страсти, одолевают ее и сперва ликуют, наподобье

черни, которой мало насытиться вредоносной раздачей и которая старается

перещупать все, чего не может проглотить. (25) Но по мере того как бо-

лезнь все больше подтачивает силы, а удовольствия входят в плоть и в

кровь, одержимый недугом доволен и видом того, на что чрезмерная жад-

ность сделала его негодным, и возмещает собственные наслажденья зрелищем

чужих, став поставщиком и свидетелем похотливых забав, которых сам себя

лишил невоздержностью. Не так отрадно ему обилие услаждающих вещей, как

горько то, что не всю эту роскошь он может пропустить через глотку и ут-

робу, что не со всеми распутными бабами и юнцами может переспать; он пе-

чалится, что упускает немалую часть своего счастья оттого, что тело так

мало вмещает. (26) Разве безумье в том, мой Луцилий, что мы забываем о

неизбежности смерти? о собственной слабости? Нет, оно в другом: никто из

нас не подумает, что он только один! Погляди на наши кухни, сколько там

бегает между очагами поваров: неужто, по-твоему, не покажется, что в та-

кой суматохе пища приготавливается не для одного брюха? Взгляни на наши

винохранилища, на погреба, где собран урожай за много столетий: неужто,

по-твоему, не покажется, что не для одного брюха запечатаны эти вина,

выжатые во многих краях при многих консулах? Погляди, в скольких местах

переворачивают землю, сколько тысяч пахарей пашет и копает, - неужто,

по-твоему, не покажется, что не для одного брюха сеют и в Африке, и в

Сицилии? (27) Мы будем здоровы, будем воздержны в желаньях, если каждый

поймет, что он - один, если измерит свое тело и узнает, как мало оно

вместит и как ненадолго! Ничто так не способствует умеренности во всем,

как частые мысли о краткости нашего века и ненадежности срока. Что бы ты

ни делал, не упускай из виду смерть! Будь здоров.

Письмо CXV

Сенека приветствует Луцилия!

(1) Мне не хочется, мой Луцилий, чтобы ты слишком уж тревожился по

поводу слов и слога: у меня есть для тебя заботы поважнее. Ищи, о чем

писать, а не как; старайся, что пишешь, то и думать, а что думаешь, то

усвоить и как бы запечатлеть собственной печатью. (2) Чья речь покажется

тебе придирчиво вылощенной, у того, так и знай, душа тоже занята пустя-

ками. Великий муж говорит небрежней и уверенней; что бы он ни сказал, во

всем больше убедительности, чем тщательности. Ты знаешь многих молодых

людей с красивой бородой и прической, словно только что вынутых из сун-

дука: от них не жди ничего мужественного, ничего основательного. Речь -

убранство души: если она старательно подстрижена и подкрашена, и отдела-

на, то ясно, что и в душе нет ничего подлинного, а есть некое прит-

ворство'. Стройность речи - украшенье не для мужчины.

(3) Если бы нам дано было увидеть душу человека добра, - какой свя-

тостью, каким кротким величием светилась бы она! Как блистали бы в ней и

справедливость, и отвага, и воздержность, и разумность2, а кроме них и

скромность, и сдержанность, и терпимость, и щедрость и общительность, и

(кто бы этому поверил?) редчайшее в человеке благо - человечность слива-

ли бы свое сиянье. А предусмотрительность, а тонкость вкуса, а самое

возвышенное из свойств - благородство - сколько бы они прибавили красо-

ты, сколько степенности и величавости! Всякий сказал бы, что не одну лю-

бовь, но и почтенье внушает эта душа. (4) Если бы кто увидел ее лик -

возвышенней и блистательней всех лиц, какие он привык видеть у людей, -

разве он не остановился бы, не оцепенел, словно встретив божество? Не

стал бы молча умолять, чтобы взгляд на нее не был сочтен за грех? а по-

том, ободренный призывной кротостью лика, не приблизился бы, не молился

бы коленопреклоненно, не созерцал бы долго, глядя снизу вверх - ибо она

намного выше привычного для наших глаз роста, - в ее пылающие кротким,

но ярким огнем очи? не повторил бы наконец изумленно и благоговейно

строки нашего Вергилия:

(5) Как мне тебя называть? Ты лицом непохожа на смертных,

Голос не так звучит, как у нас... Счастлива будь, кто б ты ни была!

Облегчи нам заботу! а

И она снизойдет и облегчит заботу, если мы захотим чтить ее! А чтят

ее не жирными тушами зарезанных быков, не повешенным на стену золотом и

серебром, не вкладом в храмовую казну, но волею к праведности и благо-

честью.

(6) Всякий, повторяю, загорелся бы к ней любовью, если бы нам пос-

частливилось ее увидеть; а теперь многое нам препятствует, либо поражая

наш взгляд чрезмерным блеском, либо удерживая его темнотою. Но мы, если

бы захотели освободить от всех преград зрение души, так же как мы очища-

ем лекарствами глаза и делаем их взгляд острее, - могли бы раз глядеть

добродетель даже в прячущем ее теле, даже сквозь бедность, даже сквозь

униженность и поношенье; мы увидели бы, повторяю, эту красоту даже

сквозь скрывающую ее грязь. (7) И наоборот, мы разглядели бы злонравие и

вялость горемычной души, даже если бы нам мешал яркий блеск, излучаемый

богатствами, и бил в глаза лживый свет почестей и могущества. (8) Тогда

бы мы и поняли, каким презренным вещам мы дивимся, словно дети, для ко-

торых любая игрушка драгоценна. Ведь они и родителям, и братьям предпо-

читают купленные за медные деньги бусы. "Какая разница между ними и на-

ми, - говорит Аристон4, - помимо той, что мы сходим с ума из-за картин и

статуй и наша глупость обходится дороже?" Им доставляют удовольствие об-

катанные камешки с побережья, если они пестрые, а нам - разноцветные

пятна на огромных колоннах, привезенных из египетских песков или из аф-

риканских пустынь и поддерживающих какой-нибудь портик или потолок сто-

ловой, вмещающей целый город. (9) Мы восхищаемся стенами, облицованными

тонкими плитами мрамора, и хотя знаем, что под ними скрыто, сами обманы-

ваем свои глаза. А наводя позолоту на кровли, разве не лживой видимости

мы радуемся? Ведь знаем же мы, что под нею - неприглядное дерево! Но не

только стены и потолки украшаются тонкою облицовкой; и у всех тех, кто

гордо шествует у тебя на виду, счастье облицовано. Вглядись - и узнаешь,

сколько зла скрыто под тонким слоем достоинства.

(10) А та вещь, которая дает работу стольким должностным лицам,

стольким судьям, и стольких делает должностными лицами и судьями -

деньги! С тех пор как они в чести, ничему больше нет заслуженной чести:

делаясь поочередно то продавцами, то товаром, мы спрашиваем не "какова

вещь", а "какова цена"? Смотря по мзде, мы верны долгу, смотря по мзде -

неверны. Мы следуем правилам честности, пока она сулит нам что-нибудь,

но тотчас перебежим к ее противникам, если понадеемся больше получить за

злодейства. (11) Родители приучили нас восхищаться золотом и серебром,

внушенная в нежном возрасте алчность, засев глубоко, растет вместе с на-

ми. К тому же весь народ, ни в чем не единодушный, сходится в одном: на

деньги смотрят с почтеньем, близким желают побольше денег, деньги, слов-

но это величайшее достоянье человека, жертвуют богам, когда желают уго-

дить им. Наши нравы дошли до того, что бедность стала проклятьем и бес-

честьем, богачи ее презирают, бедняки ненавидят.

(12) А тут еще поэты с их стихами: пуще распаляют они наши страсти,

восхваляя богатство как единственное украшенье и прелесть нашей жизни.

Им кажется, что даже бессмертные боги ничего лучшего ни дать, ни иметь

не могут.

(13) Солнца высокий дворец поднимался на стройных колоннах,

Золотом ясным сверкал..,

Взгляни и на колесницу Солнца:

Ось золотая была, золотое и дышло, и обод

Вкруг колеса золотой на серебряных спицах держался.6

И даже век, который они хотят представить самым лучшим, именуется у

них золотым. (14) И у греческих трагиков представлены такие, кто меняет

на барыш невинность, здоровье, доброе имя.

Дан слыть мерзавцем - лишь бы богачом прослыть. . .

Не спрашивают, кто да что, а "сколько есть?"..

Кто чем владеет, во столько же и ценится. ..

Такого нет, чем стыдно было б нам владеть...

Богатым - жить хочу, а бедным - лучше смерть. . .

Коль умирать - так тоже лучше с прибылью.. .

Превыше блага для людей, чем деньги, нет:

Ни наслажденье матери, ласкающей

Детей, ни отца опека не сравнится с ним.

И если лик Венеры так же сладостен,

Ее недаром любят боги и смертные.8

(15) Когда последние слова были произнесены, все зрители как один

вскочили, чтобы прервать эту трагедию Еврипида и прогнать актера, - и

тогда сам Еврипид вышел на середину и попросил их подождать и посмот-

реть, чем кончит этот поклонник золота. Беллерофонт в этой драме попла-

тился карой, как любой из нас платится в своей драме. (16) Жадность не

бывает без кары, хотя она и сама по себе есть немалая кара. Во сколько

она обходится слез, во сколько трудов! Сколько горести доставляет ей же-

лаемое, сколько горести приобретенное!7 Прибавь еще ежедневные тревоги,

чья мучительность соразмерна богатству. Владеть деньгами - большая пыт-

ка, чем добывать их. Как стонем мы над убытками, которые и на самом деле

велики, и еще больше кажутся. И потом, пусть фортуна ничего не отнимает,

- для таких людей убыток все, чего они не заимели. - (17) "Но их-то все

и называют богатыми и счастливыми и мечтают сравняться с ними достояни-

ем". - Согласен, но что с этого? Кому живется хуже тех, которых пресле-

дуют и горести, и зависть? Вот если бы мечтающие о богатствах посовето-

вались с богачами, а искатели почестей - с честолюбцами, достигшими выс-

ших степеней! Тогда они изменили бы желанья, между тем как теперь, пре-

дав проклятью прежние, тотчас же загораются новыми. Нет человека, до-

вольного своим счастьем, даже если бы оно шло к нему в руки. Все недо-

вольны и своими замыслами, и успехами, всем кажется лучшим то, от чего

отказались.

(18) Но это как раз и даст тебе философия (ничего важнее, по-моему

нет): ты никогда не будешь раскаиваться. К такому прочному счастью, ко-

торого никакая буря не поколеблет, не приведут тебя ни складные слова,

ни плавно льющаяся речь. Пусть слова текут как хотят, лишь бы строй души

не нарушался, лишь бы она была высока и не заботилась о чужом мнении,

довольная собою как раз за то, за что другие недовольны, лишь бы жизнью

поверяла свои успехи и о своем знании судила по тому, многого ли она не

желает, многого ли не боится. Будь здоров.

Письмо CXVI

Сенека приветствует Луцилия!

(1) Часто спрашивают, довольно ли, чтобы страсти были умеренными, или

лучше не иметь никаких страстей. Наши изгоняют страсти, перипатетики

стараются их укротить. Я не вижу, почему умеренная тяжесть болезни может

быть целебной или полезной. Не бойся! Я не отнимаю у тебя ничего такого,

что ты отдал бы против воли; я буду сговорчив и снисходителен ко всему,

что ты считаешь или необходимым для жизни, или приятным, или полезным и

к чему стремишься, а избавлю тебя от порока. Ведь я, запретив тебе жаж-

дать, разрешу хотеть, чтобы ты то же самое делал без страха по твердому

решению, чтобы даже наслажденья твои были острей. Разве ты не будешь

чувствовать их полнее, ставши их повелителем, а не рабом?

(2) Ты скажешь: "Но ведь естественно мучиться, тоскуя о друге: дай же

право плакать, когда столь праведна причина. Естественно быть задетым

людскими мнениями, огорчаться, если они неблагоприятны; почему же ты не

допускаешь этого благородного страха перед дурным мнением?" - Нет порока

без оправдания, начало всякого из них скромно и простительно, - зато

после он разливается широко. Позволь ему возникнуть - и ты не покончишь

с ним никакими стараньями. (3) Всякая страсть вначале немощна, а потом

сама себя разжигает и набирается силы, разрастаясь: легче не пустить ее,

чем выгнать. Кто спорит с тем, что всякая страсть берется из некого ес-

тественного истока? Заботиться о себе велела нам природа; начни потакать

этой заботе - и она превратится в порок. Наслажденье природа подмешала к

вещам необходимым, не затем, чтобы мы его домогались, но чтобы благодаря

этой прибавке стало приятнее для нас то, без чего мы не можем жить; а

появится самозаконное наслаждение - и начинается сластолюбие. Так будем

же при входе сопротивляться страстям, коль скоро, как я сказал, их легче

не впустить, чем заставить уйти. - "Но позволь хоть в какой-то мере го-

ревать, хоть в какой-то мере бояться!" - (4) Эта мера растягивается

очень широко! Ты уже и как захочешь, не остановишься. Пусть мудрец не

столь бдительно стережет себя - для него это безопасно: он, когда ему

угодно, положит конец и слезам, и наслаждениям; а нам лучше и не пы-

таться идти вперед, если вернуться так трудно. (5) Мне кажется, очень

тонко ответил Панэтий одному юнцу на вопрос, может ли мудрец полюбить:

"Как будет с мудрецом, посмотрим; а вот нам с тобой до мудреца далеко, и

мы не должны допускать, чтобы над нами взяла верх страсть бурная и нео-

бузданная, сама себя ставящая ни во что и отдающаяся во власть другому.

Взглянут на нас благосклонно - мы пуще распаляемся от доброты; отвернут-

ся - нас раззадоривает надменность. Вредна и легкая любовь, и трудная:

легкостью она берет нас в плен, с трудностями заставляет бороться. Так

что лучше нам остаться в покое, зная нашу слабость. Нестойкую душу

нельзя вверять ни вину, ни красоте, ни лести, ни другим соблазни тельным

приманкам". (6) То же самое, что Панэтий говорил о любви, я скажу обо

всех страстях. Насколько в наших силах, отойдем от скользкого места: мы

и на сухом-то стоим нетвердо. - (7) Ты сейчас выставишь против меня об-

щий упрек, всегда бросаемый стоикам: "Слишком много вы обещаете, слишком

суровы ваши наставленья! Мы - люди слабые и не можем себе отказать во

всем! Мы будем горевать, но не очень, будем желать, но умеренно, будем

сердиться - а потом успокоимся". - Знаешь, почему мы этого не можем? Не

верим, что можем! (8) А на деле, клянусь, все иначе! Мы защищаем наши

пороки, так как любим их, и предпочитаем извинять их, а не изгонять. На

это природа дала человеку довольно сил, - если мы соберем их и напряжем

и пустим в ход не против себя, а себе в защиту. "Не хотим" - вот причи-

на; "не можем" - только предлог. Будь здоров.

Письмо CXVII

Сенека приветствует Луцилия!

(1) Ты доставишь мне много хлопот и, сам того не зная, вынудишь ввя-

заться в долгую и докучную тяжбу, если будешь задавать мне хитрые вопро-

сы, в которых я не могу ни разойтись с нашими, не поссорясь с ними, ни

согласиться, не поссорясь с совестью. Ты спрашиваешь, верно ли такое ут-

вержденье стоиков: мудрость есть благо, быть мудрым - не благо. Сперва я

изложу мнение стоиков, потом решусь высказать и свое сужденье.

(2) Наши считают, что благо телесно, ибо благо действует, а что

действует, то телесно. Благо приносит пользу, а, не действуя, приносить

пользу невозможно; если же благо действует, значит, оно телесно. По их

словам, мудрость есть благо; следовательно, они не могут не признать ее

телесной.

(3) А быть мудрым - это, по их мнению, дело другое: оно лишь прилага-

ется к мудрости и бестелесно, а значит, и не действует и не приносит

пользы. - "Но как же мы говорим, что быть мудрым - благо?" - Говорим,

имея в виду самое мудрость, от которой и зависит, мудр ли человек.

(4) Теперь послушай, что отвечают на это некоторые, а потом и я начну

от них откалываться и перейду на другую сторону. - "Если так, то и жить

блаженно - не благо". - Хочешь не хочешь, а приходится отвечать, что

блаженная жизнь - благо, а жить блаженно - не благо. (5) И еще нашим

возражают так: "Вы хотите быть мудрыми: значит, это принадлежит к числу

вещей, которых надо добиться непременно. А все непременное - благо". - И

наши вынуждены калечить слова, добавлять к "непременному" два слога, че-

го не допускает наш язык. Но я, с твоего позволения, прибавлю их. "Неп-

ременное есть то, к чему следует стремиться непременно, то есть благо; а

то, что достается нам по достижении блага, есть непреминуемое: его не

добиваются как блага, но к достигнутому благу оно прилагается неминуе-

мо". - (6)