Часть 4.

века, соотносящиеся, конечно же, со способностью представления, служили прочной основой, на которую можно было опереться в случае морально значимых действий. Но особенность современной техники состоит в том, что она радикально превосходит способность представления. Как справедливо сказал Гюнтер Андерс, “мы можем производить больше, чем то себе представить”^. К примеру, кто способен себе представить, что получится из зарытого в землю плутония, если отдавать себе отчет в том, что спустя 24000 лет половина этого высокотоксичного вещества еще сохранится в земле? Именно поэтому на мотивационнопсихологическом уровне имеет место разрыв, грозящий стать смертельным для человеческого рода. Разрыв этот заметен и тогда, когда мы стараемся представить себе промежутки времени, в течение которых те или иные роковые процессы должны привести к катастрофам. Как известно, мы не може1п представить себе экспоненциальный рост, даже опытный математик не даст ответ, если его попросят быстро высказаться, к примеру, о порядке величины числа 2^. Мы все знаем о примере с “шахматной доской”, но не все из нас осознали то, что современный инфинитизм на любом уровне-научном, техническом, экономическом-подвержен экспоненциальному росту. Пределы при таких условиях роста будут достигнуты гораздо скорее, чем мы думаем. Если же мы начнем действовать только тогда, когда, как говорится в известном детском стишке, ежедневно разрастающаяся кувшинка оставит свободной всего лишь половину пруда, то будет слишком поздно: ибо тогда останется один-единственный день. Современная наука резко изменила отношение между верой и знанием, определявшее сущность средневековья. В средние века верили слишком многому и притом не претендуя на знание; сегодня же, напротив, мы, с помощью науки, знаем многое из того, что несмотря на все доказательства, на эмоциональном уровне нам представляется неправдоподо93

бным. “Я знаю, что катастрофы наступят, но не верю этому”-так думают многие накануне экологического кризиса. Композиция примечательной книги Г. фон Дитфурта “О, дайте нам посадить яблоньку, уже пора”^, при известном упрощении, выстраивается следующим образом: в первой части Дитфурт описывает современную опасность, во второй-указывает на выходы, какие, по его мнению, остаются рационально возможными. Тем не менее в третьей части он в качестве вывода делает предположение о том, что человечество не может воспользоваться этими выходами, поскольку врожденные механизмы познания и нравственности, формировавшиеся путем селекции во времена человеческой жизни в естественной среде, в эпоху техники начинают безнадежно отставать от ее требований и, таким образом, непременно оказываются неэффективными. Я не разделяю мрачного пессимизма Дитфурта. Впрочем, я вынужден бы был разделить его, если бы мы сегодня оставались под властью главного заблуждения эпохи Просвещения: якобы разума вполне достаточно для решения всех проблем. Разумный анализ проблем, конечно же, необходим, но ни в коей мере не достаточен для осуществления разумного. Тацит в “Истории” [III, 25 ] описывает случай из времен гражданской войны: солдат, поразивший в бою неприятеля из вражеского стана, узнал в умирающем своего отца. Отчаяние его, понятно, не знало границ. После того как этот случай получил известность, битва на мгновение приостановилась, так как и та, и другая сторона осознали кощунственность войны, символически выразившейся в отцеубийстве. “То, что здесь совершено,-преступление,- говорили солдаты и совершали следующее преступление”^,-с непревзойденной выразительностью писал Тацит. Как объяснить то, что битва продолжилась, хотя большинство солдат убедились в крайней аморальности про94

исходящего? Очевидно, логика институтов не совпадает с суммой логик отдельных индивидов; этим объясняется, с одной стороны, поразительная способность институтов к самосохранению, а с другой стороны,-не меньшая их гибкость, способность приспосабливаться к новым ситуациям, сравнительно с наделенными моралью индивидами. Поскольку отдельный индивид не может рассчитывать на то, что другой изменит, подобно ему, свой взгляд, то он и не рискнет изменить свое поведение. В результате все станут-по крайней мере в течение опасно долгого времени- продолжать поступать по-старому, хотя вряд ли кто-то будет по-прежнему считать свои действия морально оправданными. Сюда же добавляется и то, что действия коллектива не могут представляться его членам морально оправданными в той же мере, в какой оправданы частные действия для любого индивида-таково, по крайней мере, ходячее убеждение. Вот почему угрызения совести индивида стихают, если он принимает участие в действиях, за которые не несет единоличной ответственности. В условиях коллективной безнравственности, которая отличает разрушение окружающей среды, в современном индустриальном обществе соединяются многие факторы, роковым образом уничтожающие чувство непосредственной ответственности. Человек, стоящий перед выбором (отправиться ли ему куда-то недалеко пешком, либо на общественным транспорте, либо же на автомобиле), абстрактно, может быть, и знает о том, что езда на автомобиле усиливает парниковый эффект. Однако же отказ от автомобиля дается с трудом. Прежде всего, человеку не видны, неданы наглядно непосредственные последствия его поведения. Даже если человек будет бояться последствий для себя лично, их (порой мнимая) удаленность во времени не позволяет им выступать в качестве непосредственного мотива, противодействующего запланированному поступку; вспомним хотя бы о курении. В-третьих, известную роль играет 95

и убеждение в том, что я как индивид все равно не могу ничего добиться-пусть я в данной, особенной ситуации откажусь от поездки на автомобиле; даже отказавшись от езды на автомобиле вообще, я не предотвращу парниковый эффект. Даже если люди в рамках какого-либо института размышляют об изменениях в своем поведении, они могут сказать себе: при действиях, в которых участвуют все люди, изменение, даже если оно происходит в большом государстве, все равно окажется недостаточным и, следовательно, бесполезным. В-четвертых, когда узнают о многих антропогенных экологических катастрофах, складывается впечатление, будто речь идет о неотвратимых природных катастрофах, за которые никто не несет ответственности. Современную ситуацию я хотел бы описать таким образом: в одной португальской новелле, а именно в “О, Мандарин” Э. де Кейроша^, герою, в силу своеобразного стечения обстоятельств, нужно только нажать на кнопку звонка, чтобы убить некоего богача, наследником которого он является. Мораль этой повести в том, что большинство людей нажали бы на кнопку звонка, ведь последствия такого поступка-смерть держателя наследства-в отличие от заурядного убийства не связаны с прямым действием. Однако же нажатие на кнопку все-таки оказывается убийством. Множество людей продолжали бы нажимать на кнопку звонка, если бы им сказали, что одного нажатия вовсе не достаточно, чтобы вызвать чью-то смерть, и что для этого необходимо стократное повторение действия. Подобные кнопки рассеяны сегодня по всей Земле, мы вновь и вновь касаемся некоторых из них и не знаем, сколь часто их уже касались, а потому-не нашим ли прикосновением мы причиняем в отдаленном будущем кому-либо смерть. Но даже если мы и сможем вызвать в представлении такую картину: каждый из нас в течение жизни в среднем сто раз касался различных кнопок, тем самым вызывая такое же число летальных исходов,-психологически это не помогло бы 96

нам почувствовать, что каждый из нас несет ответственность хотя бы за одно убийство. Свои слова я опять-таки поясню образно, с помощью конкретного примера: можно спорить о том, явился ли парниковый эффект одной из причин наводнения в Бангладеш в последние годы, но очевидно, что он уже в скором времени приведет к такого рода последствиям. Вот почему не следует сомневаться в том, что всякий потребляющий слишком много энергии понесет часть ответственности за тех жителей бедных, равнинных стран, которые захлебнутся в море, пусть он-продолжим это сравнение-сам и не льет воду на тонущих. Тем не менее благодаря своему образу жизни такой человек навряд ли ощутит то спасительное возмущение, которое может помочь его обращению; гибель тысяч людей, в которой он отчасти виновен, будет менее близка ему эмоционально, чем смерть одного, принадлежащего ему золотистого хомячка. Поскольку рационально он может понять, что первое есть большее зло, он испытывает боль оттого, что катастрофа остается ему безразличной. Итак, в нем рождается чувство вины именно от отсутствия чувства вины. Такой человек впадает в тупую апатию, будет испытывать экзистенциальное чувство неотвратимой коллективной вины, какое мы встречаем в странах Запада у многих молодых людей, наделенных моралью и интеллектом. Исчезновение восприимчивости к различению действия и бездействия является этически значимым, сопутствующим феноменом данного тупого чувства. Хотя, конечно, не одно и то же, убиваю ли я человека или не помогаю тому, чьей жизни угрожает опасность,-тем не менее, чрезвычайная сложность обусловленных техникой причинных переплетений современного мира приводит к тому, что многие люди точно не знают, виноваты ли они в смерти многих людей в “третьем мире” лишь потому, что не финансируют эти страны, или, скажем, несут ли они какую-нибудь вину за

97

их гибель из-за своего потребительского поведения, которое приводит к экономическому кризису в далекой стране, или, например, виноваты ли они, если потребляют энергию, вызывающую стихийное бедствие. В самом деле, имеющейся у нас информации часто недостает для ответа на данный вопрос. Психолог, который смог бы точно описать означенные психические механизмы, препятствующие быстрому действию, и притом сделал бы их наглядными с помощью умело проведенных опытов, оказал бы тем самым великие заслуги человечеству,-не меньшие, чем Милгрэм^ (которому мы обязаны известным экспериментом, способствовавшим действительно значимому пониманию душевных механизмов, кои определяют преступления в тоталитарных государствах). Милгрэм приглашал людей для помощи при опытах с другими людьми. Согласно опыту, помощники должны были наказывать сидящих в другом помещении электрошоком, наращивая силу тока, если подопытные делали ошибки в определенном словесном тесте. Мучители не знали того, что они сами были объектами опыта, а их жертвы лишь стимулировали крики боли. Милгрэм хотел выяснить, насколько далеко люди в правовом государстве готовы продвинуться, пытая своих ближних, если руководитель эксперимента примет на себя всю ответственность, постоянно говоря им, что их поступки вполне законны. Результат оказался весьма прискорбным: более половины помощников оказались готовыми причинить своей жертве даже такой удар током, который предположительно мог оказаться смертельным. Мы узнали бы кое-что о причинах нынешнего кризиса, если бы нам удалось смоделировать на поведении одного индивида нынешнюю ситуацию человечества. Но еще важнее, конечно, подумать о том, каким образом можно изменить столь роковое поведение. Здесь, мне кажется,-и я уже много раз о том говорил,-недостаточно обращать вни98

мание людей на отрицательные посдедствия их действии именно потому, что последствия эти не связаны непосредственно с их поступками. Людям нужно, скорее, показать малую имманентную ценность их действий-а не отсутствие ценности в последствиях действия. Эмпирически выяснилось, что объяснения экологической вредности езды на автомобиле мало помогают. Гораздо эффективнее, отвлекаясь от последствий, критиковать систему ценностей, в которой автовождение выступает как ценность-например, становясь идеалом бесцельной, сугубо частной мобильности,-иронически изобличать психическую структуру того человека, чье самосознание ориентировано на непременное обладание быстрой и большой машиной. В таком случае невозможно будет уйти от ответа на том основании, будто бы предсказанные последствия, возможно, вовсе не наступят. Само собой разумеется, что подобная атака на самоощущение другого человека дозволяется лишь в том случае, если ей предшествует строгий самоанализ. Тот, кто хочет сделать мир лучше, должен начинать с себя. В свое время трудно было отыскать что-либо менее достойное доверия, чем критика капитализма со стороны обитателей “Гранд-отеля над пропастью”*. Равным образом сегодня столь же абсурдно выглядят “зеленые”, разъезжающие на демонстрации на собственных машинах или отправляющиеся на них в отпуск в дальние страны. Строгая проверка собственных кумиров-первое условие для критики кумиров общества. Однако же и к этой критике не следует примешивать ненависть: недостаточно отвергнуть некую вещь как не имеющую ценности, необходимо признать и сообщитьдругим какие-то новые положительные ценности. Кто страдает лишь от недостатков мира, тот не имеет сил для

* “Grand Hotel Abgrund"так Лукач обозначил радикально настроенных против капитализма, но не гнушавшихся его благ философии Франкфурта 20-х годов.

того,.чтобы убедить других людей изменить их поведение. Необходимо в глубине души любить мир и людей, несмотря на все их несовершенства, чтобы оказаться в состоянии осуществить смену этических парадигм. 'Если мы хотим достичь чего-либо долгосрочного, научить людей вновь почувствовать красоту природы, то мотивационно-психологически это будет важнее, чем изобличать моральную порочность разрушения окружающей среды. Впрочем, вполне естественно выглядит великая печаль и меланхолия тех, кто размышляет о будущем человека. Но мы мало чего добьемся, если не сможем освободиться от уныния, в котором средневековье справедливо усматривало один из смертных грехов. Но один лишь причинно-научный анализ не дает искомой надежды, напротив, метафизическое, более того, религиозное коренное доверие целостности бытия могло бы придать человеку силу, которая ему так необходима. Природа смены моральных парадигм такова, что сторонники новых ценностей должны быть готовы ко всяческим нападкам: никто добровольно не откажется от основы собственного самоуважения, убеждения в собственной моральности. Между прочим, изменение собственного поведения часто требует таких усилий, что его охотно предпочли бы избежать. Пророки Ветхого Завета (равно как и Сократ) вправе сетовать на жестокость своей участи; не случайно, что некоторые из них пытались избежать своего призвания. Разумеется, я не верю, что их видения были реальными откровениями Бога, прерывающими причинный порядок мира, но все же, я думаю, неправомерно списывать эти видения со счета как субъективные явления. Ибо нравственный закон не есть нечто только субъективное- напротив, он обладает идеальной объективностью. Человек вплоть до новейших эпох объяснял себе переживание его объективной власти лишь с помощью откровения Бога (или демонов). Жестокость, с которой пророки, следуя свг--" призванию, должны были относиться к самим себе,

своему частично проявлялась и в их требовательности при обращении с ближними. В одной из самых привлекательных частей Ветхого Завета, в новелле под заголовком “Иона”, рассказывается о том, как Иона, будучи пророком вопреки своей воли, по завершении истории с китом начинает пророчествовать в Ниневии-причем с большим успехом. Жители города изменяют свое аморальное поведение, и предсказанные катастрофы не осуществляются. Пророчество Ионы оказалось успешным именно благодаря тому, что само себя уничтожило. Такова природа любого негативного прогноза, не искажающего себя на теоретический лад, но желающего воздействовать на мир. Подобный прогноз достигает своей цели именно тогда, когда он опровергается. Иона не мог уразуметь своеобразной диалектики собственного призвания-поэтому он и взроптал на Бога, отказывающегося уничтожить Ниневию. Как же поступил тогда Бог? Он сделал так, что в доме Ионы выросло растение, которое вскоре должно было погибнуть. И когда Иона за это разражается упреками, Бог задает ему примерно такой вопрос: ты, который так страждет из-за смерти одного-единственного растения, хочешь, чтобы я разрушил целый город, а вместе с ним множество невинных людей и зверей? Примирительный конец этого добродушнейшего и милейшего сочинения трогает не только потому, что здесь одно из немногих, если не единственное, место в Ветхом Завете, где Бог проявляет непосредственный интерес к животным, т. е. преодолевает свой обычный антропоцентризм. Привлекает также мягкая и мудрая критика ожесточения пророка-его классического deformation professionelle. В течение ближайших десятилетий многие наши этические представления изменятся Для этого понадобится много пророков. Так пусть же па мять об Ионе убережет их от того, чтобы вскоре, ради убедительнейшего доказательства своей правоты, они не по желали того, от чего сами же и предостерегали.

Лекция четвертая

Экономика и экология

Лекции о практических сторонах экологического криэиса своим классическим трехчленным делением будут напоминать-и это сразу бросится в глаза-практическую философию античности и средневековья, подразделявшуюся, как известно, на этику частной жизни, экономику и политику. Впрочем, говоря об экономике, не следует забывать об одном немаловажном отличии, так как вплоть до XVIII в., когда под экономикой начали понимать науку о хозяйстве, упомянутое слово означало лишь учение о домоводстве. То, что экономическая деятельность становится предметом самостоятельной науки только в новое время, конечно же, нельзя расценивать как случайность. Прежде всего, именно при капитализме экономическая деятельность усложняется настолько, что все традиционные о ней представления, сложившиеся еще при индивидуальном владении имуществом, оказываются совершенно опрокинутыми. Далее, при капитализме складывается хозяйственная система, логика которой не только не сводится к логике “Oikos”, но и, сверх того, основательно видоизменяет, если не разрушает, последнюю Одной из главных черт, характеризовавших историю Европы с начала индустриальной революции, следует считать освобождение экономики из-под нормативного гнета прочих социальных образований, таких, например, как семья и государство. Это в конечном счете способствовало возникновению особой логики экономического разума, ко 103

торая, как мы уже видели, тоже встает в ряд причин, обусловивших нынешний экологический кризис. Правда, этот кризис не есть первый отрицательный результат капиталистической системы хозяйства. В девятнадцатом веке главным оставался все-таки социальный вопрос. Он встал в повестку дня после того, как традиционный порядок общественной жизни разрушился под напором новых экономики и техники. Поскольку же способы решения социального вопроса выдумывались и применялись самые разные, то в двадцатом столетии в Европе наступил глубочайший политический раскол. Несмотря на очевидность высказывания о том, что за политическими противоречиями скрываются идеологические разногласия, осознать конечную сводимость идеологических различий к вопросу моральному все-таки оказывается делом вовсе не легким. Итак, моральный вопрос гласит: “Что следует делать с эгоизмом-двигателем капиталистического хозяйства, для того, чтобы обрести приемлемое в нравственном отношении общественное устройство?” По всей видимости, при ответе следует исходить из двух предпосылок. Поставленный нами вопрос, как и почти любая моральная проблема, допускает преобразование в два вопроса-нормативный и эмпирический. Речь идет, с одной стороны, о том, что является ценностью самой по себе, т. е. что характеризует нравственное общество в данном конкретном случае, с другой стороны, о том, какие именно мероприятия способствовали бы скорейшему образованию такого общества. Если на первый из поставленных вопросов ответить эмпирически мы, по-видимому, не в состоянии, то на второй, напротив, подобный ответ дать совершенно необходимо. Вот почему, приступая к обсуждению нравственных проблем, мы обязаны подвергнуть скрупулезному анализу все те различные предпосылки, на которых основываются противоречащие друг другу воззрения. К примеру, человек, выступающий против нового витка вооружений из

моральных соображений, возможно, придерживается подобного образа мыслей потому, что, будучи принципиальным пацифистом, отрицает право на самооборону на нормативном уровне (в том числе и в случае угрозы уничтожения человечества в ходе ядерной войны), пусть благодаря доступу к эмпирической информации такой человек и мог бы убедиться в существовании стратегического паритета. Основное различие между политическими системами Востока и Запада, как мне представляется, отнюдь не сводится к выбору разных целей. Разумеется, свобода с точки зрения западного общественного идеала оценивается выше, чем то делается на Востоке. Однако и при той, и при другой форме социальной организации в теории господствуют одни и те же, всеобщие идеалы Просвещения, постулирующие свободу воли и возможность благосостояния для каждого. Различия заключаются скорее в представлениях о наиболее подходящем пути осуществления упомянутых идеалов. В самом деле, в западных демократиях поставленные цели достигались благодаря контролю над развитием капиталистического хозяйства, тогда как в коммунистических государствах, напротив-благодаря его подавлению. Понятно, что по сравнению с принципом свободы предпринимательства ее подавление (а оно, как правило, сопровождается грубым насилием по отношению к непокорным) нуждается в большем оправдании. Таким оправданием была ссылка на внутренне присущую капитализму социальную несправедливость и экономические кризисы внутри страны, сопровождавшиеся империалистическими войнами за ее пределами, что в конце концов в будущем якобы должно привести к закономерной победе социализма. Преимущества социалистического выбора подкреплялись, помимо прочего, и другими нехитрыми моральными аргументами, а именно о несоответствии стремления к достижению собственных выгод с нравственностью. Если мы откажемся признать мо105

ральную убедительность этого аргумента, то нам никогда не удастся понять, почему вплоть до недавнего времени люди образованные и глубоко нравственные находились под сильным влиянием марксизма. Далее, адепты капиталистического хозяйства не вызывали доверия и производили отталкивающее впечатление, когда они в довольнотаки лицемерной форме стремились соединить традиционные христианские представления о нравственности с погоней за прибылью. Гневные тирады Маркса, изобличавшего несостоятельность нравственного сознания буржуазии, по всей видимости, для читателей придавали предсказаниям философа большую убедительность, чем его детальный экономический анализ. Нет нужды напоминать о том, что предсказания марксизма в большинстве случаев были опровергнуты историей. После завершения второй мировой войны почти во всех западных странах с помощью рыночного хозяйства удалось достичь исключительной социальной стабильности и благосостояния для подавляющей части населения. Кстати сказать, колебания мировой экономики, по сути дела, это благосостояние не затрагивают, тогда как экономические трудности, выпавшие на долю стран социализма, не далее как в прошлом году вылились в великий социально-политический кризис. Несмотря на то что Советский Союз, вопреки мнению А. Амальрика, и пережил 1984 год, сегодня становится совершенно ясно, что к 2000 году в этой стране будут господствовать иные социальные формы, отличные от нынешних (даже если и сделать скидку на крайнюю недостоверность футурологических прогнозов, наиболее оптимистические из которых перемежаются с самыми пессимистическими). Вряд ли кто теперь решит оспаривать также и тезис о противоречивости нравственного сознания в странах социализма, ибо по глубине возникших противоречий оно ничем не отличается от сознания буржуазного. В самом деле, подавление экономического эгоизма вовсе не заставило индивида отождествить личный интерес с общественным. Напротив, оно, с одной стороны, способствовало возникновению специфических форм лицемерия, а с другой- породило теневую экономику, причиняющую значительный нравственный ущерб и своей коррупцией превзошедшую отвратительные явления западного капитализма. Вот почему мне кажется наивным предположение Ханса Йонаса, который, сравнивая две экономические системы, писал в книге “Принцип ответственности”, будто бы социализм в большей мере способствует воплощению в жизнь народных масс аскетических идеалов. Впрочем, детальный анализ перечисленных феноменов вовсе не входят в мою задачу; к тому же вы знакомы с ними гораздо лучше. Но все-таки, будучи специалистом в области этики, я хотел бы сделать один вывод, который, как мне думается, имеет основополагающее значение. А именно: абстрактное отрицание экономического эгоизма является поступком не только бессмысленным, но и аморальным. В последующих размышлениях об экологически приемлемом хозяйстве этот вывод будет играть немаловажную роль, так что я попытаюсь обосновать его подробнее. Прежде всего, эгоизм уничтожить невозможно, стремиться же к вещам невозможным никоим образом не следует, ибо такое занятие отвлекает нас от действительно важных целей. Коротко говоря, ограниченность сил, дарованных нам природой, вынуждает расходовать их экономно. Разумеется, образ Дон Кихота, при всей его забавности, остается возвышенным: он напоминает нам о том, что идеалы, не теряя своего значения регулятивных идей, всегда будут воспарять над действительностью. Но если бы Дон Кихот обладал хоть какой-нибудь реальной властью, то возвышенность образа улетучилась бы мгновенно. В самом целе. Дон Кихот либо тут же потерпел бы неминуемый крах, создав, таким образом, вакуум власти, опасный в

любое время; либо этот рыцарь-для воплощения своих благородных идеалов-счел бы себя вынужденным прибегнуть к насилию, причем мера насилия была бы прямо пропорциональна отрыву его идеалов от действительности. Итак, пытаясь обосновать первоначальный тезис, я привожу второй аргумент: человек, желающий уничтожить эгоизм, неминуемо совершит еще более страшные преступления по сравнению с теми, которые следует приписать воздействию эгоизма. Утверждение о том, будто бы ограниченный кругозор крестьянина-кулака в большинстве случаев не позволяет последнему подчинить собственный интерес общему благу, может показаться оправданным. Однако это никоим образом не меняет тот факт, что осуществленное Сталиным уничтожение крестьянства было куда большим нравственным злом, чем все корыстные поступки кулаков вместе взятые. Дело не только в том, что отделаться от эгоизма невозможно; если же удается от него избавиться при помощи грубого насилия, то имеет место безнравственное деяние Ведь при известных условиях уничтожение эгоизма следовало бы расценить как неудачу, даже если бы оно осуществилось и без насилия, ибо иногда только эгоизм мотивирует движение к успехам, которые идут на благо всем^ человечеству. Таковы были аргументы классических апологетов капитализма, начиная еще с Мандевиля и Смита^ и, как мне представляется, их доказательства содержали 1 себе элементарную истину, так и не опровергнутую социализмом. В самом деле, если при устранении эгоизма н< возникает умение переводить на более высокий уровень т; энергию, которая им стимулируется, то человечество не минуемо будет обречено на прозябание, апатичное и рав нодушное, значит, на состояние гораздо худшее по сравнению с предшествующим. С такими великими задачами, какой, к примеру, является задача спасения окружающей среды, вряд ли удастся справиться без эффективной эко108

комической деятельности, рационализированной в соот ветствии с пусть и неприятными законами эгоизма. Мои слова вовсе не следует понимать таким образом будто бы я вручаю carte blanche современной форме капитализма. Напротив, я скорее соглашусь с тем, что сегодня, когда плановое хозяйство потерпело окончательны” крах, рациональная критика капиталистических отношений продолжает оставаться крайне актуальной. Вот почему столь тягостно наблюдать за многочисленными противниками капитализма, неспособными вести такую критику, Странными, например, кажутся высказывания подобных людей, когда они заводят речь об обнищании рабочего класса в странах Запада-ведь этим они поистине наносят бесстыднейшее оскорбление десяткам тысяч несчастных, которые каждый день действительно умирают с голода в странах “третьего мира”. Во всяком случае, критиковать экономические отношения западного мира следует, по крайней мере, по нескольким направлениям. Прежде всего, очевидным представляется то обстоятельство, что присущая капитализму оценка товаров по их меновой, а не потребительской стоимости может привести к специфическому отчуждению личности. Для того, кто рассматривает мир яиЬ 5рес1е ает, бесконечное разнообразие эстетических и этических оттенков неминуемо сведется к чисто количественному различию предметов по цене. Далее, из виду упускается следующее: человек, считающий, будто бы все в мире, даже самое существенное, продается за деньги, причиняет своей собственной личности невосполнимый ущерб, так что в подобном случае мы сталкиваемся с каким-то воздаянием (не надо думать, будто бы этой болезнью страдают только лишь заправилы капиталистической экономики, ведь некоторые из них именно благодаря совершенному знанию хозяйственного механизма оказываются столь же далеки от подобной опасности, как и мелкий потребитель).

Однако же ущерб, к сожалению, причиняется не одной такой личности-стремление к получению прибыли любой ценой может обернуться немалым вредом для всего человечества. Среди нерешенных проблем капиталистических государств, к примеру, можно назвать безработицу, хотя ее причины, вне всякого сомнения, вовсе не следует объяснять исходя из традиционной критики капитализма, вдохновлявшейся идеями классовой борьбы. Кстати говоря, чрезмерно высокая цена труда, особенно если учитывать расходы предпринимателей на социальные нужды, отчасти заставляет капиталиста рационально организовывать работу*. Наивно было бы, помимо прочего, предполагать, будто бы профсоюзы в своей политике страстно стремятся улучшить положение одних лишь безработных, жертвуя интересами тех людей, которые уже занимают рабочее место. Теперь я перехожу к третьему, главному пункту, определившему, помимо прочего, и тему моих лекций. Не следует сомневаться в том, что при социально-национальной структуре современного мирового хозяйства, о которой рассказывалось в первой лекции, умиротворение внутри страны достигается ценой эксплуатации природы и стран “третьего мира” и, следовательно, ценой дальнейшего обострения экологического кризиса. Если нам не удастся предотвратить этот кризис, то социальные катастрофы, о которых пророчествовал Маркс, покажутся детской забавой в сравнении с грядущими катаклизмами. Таким образом, и после 1989-1990 гг. Марксова критика капитализма может найти новое подтверждение, правда, совсем иное, нежели то, которое виделось самому Марксу. Нынешний экологический кризис, вне всякого сомнения, усугубляется не из-за одной специфической формы частнособственнических отношений. В самом деле, достаточно лишь немного проехать по вашей стране, чтобы наглядно убедиться в том, насколько экологическая ситуация

в Советском Союзе тяжелее, чем на Западе. Итак, эксплуатация природы определяется не той или иной собственностью на средства производства, а менталитетом людей, обязанных принимать определенные решения. Кстати говоря, общеизвестным является тот факт, что ваша страна еще в сталинские времена поклонялась идеалам индустриализма, стремясь, по всей видимости, не только догнать уровень промышленного производства стран Запада, но и перегнать его. Таким образом, А. Горц имел полное право объединить современное социалистическое и капиталистическое хозяйства под одним, более широким понятием индустриализма^. И как раз неэффективность вашей экономической системы приводит к еще большему загрязнению окружающей среды: ведь ваша экономика мирится со столь чудовищным разбазариванием природных ресурсов, с которым не согласился бы ни один западный предприниматель. Но если ни современный капитализм, ни, тем более, социалистическая экономика не в состоянии сдерживать разрушение окружающей среды с помощью морально значимых средств, то какой именно формы ведения хозяйства нам следует придерживаться, с тем чтобы такая цель была достигнута? По моему убеждению, единственно возможный путь здесь определяется идеей экологически-социального рыночного хозяйства. Что же я имею в виду? Мне придется напомнить вам о главной идее социального рыночного хозяйства, чтобы сделать мое высказывание более понятным. Маркс, со свойственной ему проницательностью, совершенно верно описал в “Капитале” процессы обнищания и эксплуатации подавляющей части населения европейских государств, развернувшиеся в результате индустриальной революции. В самом деле, никакая либеральная фикция не способна оправдать, к примеру, утверждение, будто бы при четырнадцатичасовом детском труде мы сталкиваемся с примером свободного договора. Тем не менее, начиная с XIX в. в Европе создается законодательство, защищающее права рабочих, так что продолжитель

ность рабочего дня была ограничена. В итоге те социальные тяготы, которые, вне всякого сомнения, давили на людей на начальной фазе развития капитализма, при переходе от либерально-правового государства к социальному государству услуг постепенно становятся все легче и легче. Несмотря на гарантию полной экономической автономии, государство стремится к созданию таких общих условий, при которых законное преследование корыстных целей не влечет за собой негативные социальные процессы. Вот почему государство постоянно вмешивается в экономику, особенно в тех случаях, когда естественная динамика последней приводит к нежелательным для общества результатам. Сверх того, государство берет на себя ответственность за управление основными хозяйственными отраслями, поддерживающими инфраструктуру индустриального общества. Как известно, в царской России так и не смогли, вернее своевременно не смогли, создать здоровую социальную структуру общества, что в немалой мере способствовало успеху большевистской революции. Как мне представляется, формальное решение вопроса о том, насколько широко должна распространяться допускаемая государством экономическая автономия, следует искать именно в этом направлении. В самом деле, государство, как я уже сказал ранее, не может подавить эгоистические инстинкты предпринимателей-ведь в противном случае оно неминуемо лишит себя важнейших источников жизненной силы. Одним словом, возвращение к тем временам, когда автономная сфера хозяйства еще окончательно не выделилась, сегодня уже немыслимо. Однако не существует никаких гарантий тому, что повсеместное преследование эгоистических интересов в действительности содействует общей пользе. Разумеется, учение о “невидимой руке”, ставшее столь банальным, это бабушкины сказки. Благодаря достигнутому на сегодня уровню развития техники сфера человеческой деятельности расширилась нео112

бычайно, так что теперь всем стало совершенно ясно, что рациональный эгоизм не может автоматически обеспечить общее благо. Более того, рационально-эгоистическое, алчное поведение способно погубить человечество, хотя этот вселенский потоп может наступить уже после смерти тех, кто действует подобным образом. (Здесь я вовсе не принимаю во внимание те случаи, когда люди действуют под влиянием неразумного эгоизма, например, если они не могут рассчитать промежуток времени до наступления катастрофы или же, подверженные непреодолимому влечению к смерти, примиряются даже с собственной гибелью.) Итак, только общие условия, ограничивающие эгоистическую деятельность, способны определить направление движения к всеобщей катастрофе или к общему благу. Вот почему государство должно создать такие общие политико-экономические условия, при которых осуществилась бы именно вторая возможность. Если государство не создает эти условия, то тем самым оно окажется виновным, так как при экономической конкуренции отдельное предприятие содействует общему благу только в исключительных случаях, ибо подобный образ действий оборачивается для предприятий финансовыми убытками. Частное лицо среднего уровня вряд ли согласится долго терпеть для себя урон, если к нему веду^ поступки, целесообразные лишь с точки зрения экологических требований. (Между тем у последовательно морального меньшинства развивается отталкивающее высокомерие, выражающееся то в заносчивости, то в агрессивной самоуверенности, что подчас делает таких людей неспособными к подлинно нравственной, т. е. интерсубъективной, моральной деятельности.) Но все-таки какие именно общие условия следует создать, чтобы они содействовали достижению общего блага? По всей видимости, при ответе на этот вопрос нам следует 113

обратить внимание, во-первых, на определение слов “общее благо” и, во-вторых, на историческое положение того или иного общества. К примеру, если при опреде-дении общего блага мы подразумеваем и благо последующих поколений, то необратимые разрушения природы ни в коей мере не могут считаться допустимыми, пусть даже сегодня они и облегчают нам достижение кое-каких самих по себе желательных социальных целей, например всеобщей занятости. Поскольку же человеческая жизнь, без которой не может быть и речи о каких-либо иных благах, должна расцениваться в качестве основного блага, то и жизнь последующих поколений оказывается более существенным благом в сравнении с социально-экономическим благополучием поколений нынешних. Что касается исторического положения того или иного общества, то, например, в наступивший после окончания второй мировой войны период экономического восстановления сложились такие общие условия, которые содействовали бурному подъему экономики. Понятно, что в иной исторической ситуации подобные условия могут оказаться бессмысленными, в особенности если под подъемом понимать качественно недифференцированный количественный рост. Аксиома нынешней экономической политики, в соответствии с которой рост общественного брутто-продукта принимается за высшую ценность, способную в итоге оправдать поступки любого правительства, в действительности таит в себе величайший порок современности, а именно абстрагирование от качественного своеобразия, когда количественно сопоставляют друге другом вещи в принципе несоизмеримые. Впрочем, не так уж трудно понять и то, что количественный рост не влечет за собой с необходимостью увеличение благосостояния, если вкладывать в слово “благосостояние” строго определенный смысл, связывая его с хорошим самочувствием субъекта (т. е. с качеством, а не с количеством). Я отвлекаюсь от того, что избыток денег не делает человека с необходимостью более счастливым, и обращаю теперь ваше внимание на одно общеизвестное, уже ставшее банальным обстоятельство, а именно: общественный брутто-продукт включает в себя, помимо прочего, и расходы, направленные на преодоление последствий свершившегося зла. Признаюсь, понятие защитных расходов определить трудно. Впрочем, эта трудность не мешает нам сделать правильное и весьма важное заключение о том, что, скажем, после случившейся на дороге аварии общественный брутто-продукт повысится: ведь тогда надо будет потратиться на ремонт, на врача и на адвоката и т. д., хотя благосостояние в результате аварии, с чем, по-видимому, согласится каждый, конечно же, не возрастет. Сходным образом и разрушение среды обитания, каждый год требующие миллиардных затрат на восстановление причиненного ущерба, тем самым, несомненно, вызывает рост общественного брутто-продукта^. Итак, давайте снова зададим себе вопрос: какие именно общие условия нам нужны, чтобы мы смогли предотвратить разрушение среды обитания? Что касается основополагающего для капитализма идеала автономии, то он, как кажется, совмещается только с принципом ответственностилица, причинившего ущерб: ты несешь ответственность в том случае, если разрушаешь или наносишь вред среде обитания. Именно здесь и проходит теоретическая граница большинства политических экономий, причем для марксистской экономической науки эта граница остается особенно значимой. Поскольку Марксу, как и остальным классикам, стоимость представлялась в виде застывшего труда, то не обработанная человеком природа считалась вообще не обладающей какой-либо стоимостью. В подобной антропоцентристской мысли нетрудно распознать политэкономический придаток к картезианству, превращавшему природу в гея ех^епха. Подобно тому как Кант или фихте отказались придать природе ценность моральную, точно так же Смит, Рикардо и Маркс отняли у нее ценность по115

литэкономическую. Столь глубоко укоренившееся заблуждение, по сути дела, оказалось важнейшей причиной экологического кризиса. И именно поэтому, к примеру, в вашей стране сложились чрезмерно низкие цены на энергию. Разумеется, Маркс иной раз дальновидно критиковал разрушение природы, наступавшее по мере развития капитализма. Напомню вам только заключение тринадцатой главы первого тома “Капитала”, озаглавленное “Машинное производство и крупная промышленность”. Данное место представляет из себя одну из важнейших попыток философского осмысления сущности современной техники. Глава завершается пророческими словами, как будто Маркс предвидел нынешние проблемы сельского хозяйства: “А всякий прогресс капиталистического сельского хозяйства-это не только прогресс в искусстве грабить почву, всякий прогресс в повышении ее плодородия на данный отрезок времени есть одновременно прогресс в разрушении долгосрочных источников этого плодородия... Капиталистическое производство поэтому развивает технику и сложность общественного процесса производства, лишь хороня одновременно родники всякого богатства: землю и работника” (МБ, 23,529 ]. Однако несмотря на очевидную прозорливость, которая заметна в этом отрывке, Маркс все-таки допустил три ошибки, чреватые серьезными последствиями. Ранее я уже упоминал об этих ошибках Маркса, теперь же постараюсь дать резюмирующие выводы. Прежде всего, разрушение природы, к сожалению, происходит не только при капитализме; оно свойственно индустриализму как таковому. Во-вторых, ни Маркс, ни его эпигоны так и не выработали соответствующую теорию ценностей, следуя которой можно было бы приостановить разрушение природы (подходы к созданию подобной теории скорее встречаются в субъективных теориях ценности). В-третьих, в ходе развития капитализма выяснилось, что существенное облегчение участи рабочего класса достижимо и без уничтожения частной собственности на средства производства^Вот почему сохраняется надежда на то, что можно поправить дело и с экологическими основаниями человеческого существования, что возможно в том и лишь в том случае, если общие условия-рамкидеятельности претерпят такие изменения, что разрушение среды обитания будет неминуемо означать финансовые убытки. Закон эгоистической хозяйственной деятельности заключается в том, чтобы по возможности экстернализировать, т. е. перекладывать собственные расходы на плечи прочих^, в качестве каковых могут выступать и государство, и рабочие, и свое предприятие, и потребители, и грядущие поколения (как правило, это те, кто оказывает незначительное сопротивление). Элементарная справедливость требует прекращения подобной экстернализации, так чтобы расходы, вызванные разрушением среды обитания, ложились отныне не на государство или на будущее поколение, но на непосредственного виновника причиненного природе ущерба. Цены на товары также должны соответствовать истинному положению вещей: в них надо включить расходы ра восстановление естественных основ жизни, претерпевших урон в ходе товарного производства. (Маркс подсчитывает стоимость труда сходным образом, приняв во внимание стоимость продуктов питания, необходимых для его поддержания.) Мероприятия по защите обитания до сих пор имели скорее полицейско-правовой характер-штрафу подвергался тот, кто превышал определенные, предельные нормы выброса. Если даже и не принимать во внимание то обстоятельство, что в большинстве стран мира эффективность охраны окружающей среды продолжает оставаться невероятно низкой, то при полицейскоправовом подходе основная проблема все равно не разрешается. В самом деле, разве существует средство, побуждающее ограничить выброс экологически вредных

веществ, не превышающий установленную норму? Поскольку же нормы выброса сообразуются с уже разработанными экологическими технологиями, то необходимость в развитии более передовых технологий, при которых нормы выброса будут сокращаться, ныне совершенно отпадает. Но с помощью системы экологических налогов, вероятно, удастся выработать определенный эгоистический стимул, побуждающий распоряжаться природными ресурсами с максимальной экономией. Если, к примеру, с самого начала облагать налогами выброс вредных веществ, покрытие почвы бетоном или богатое отходами производство, то тогда многие, действительно, не один раз и хорошо подумают, прежде чем начнут вредить природе. Более того, спустя некоторое время такие люди вообще перестанут разрушать окружающую среду, ибо они попросту не смогут себе этого позволить. Поднимись в цене вода-самый ценный из даров природы, находящихся под угрозой,-техническую воду тут же начнут отделять от питьевой. Разработка конкретной системы подобных отчислений, понятное дело, не входит в задачу философии, ограничивающейся анализом основной идеи, однако же следует сказать, что детально разработанные предложения по этому поводу делались неоднократно*. Замену полицейско-правовых мер охраны окружающей среды рыночными можно сравнить с переходом от лечения к предупреждению болезни, в чем давно уже нуждается медицина. Понятно, что после осуществления подобного перехода затраты на медицину сократятся на несколько миллиардов; более того, многие болезни тогда вообще исчезнут, что само по себе будет еще более значительным достижением. Точно так же и в деле защиты окружающей среды наивно предполагать, будто бы стоящие перед нами серьезные проблемы можно устранить с помощью ремонта, проводимого ех роз1 (современная охрана среды обитания лишь к таким работам и сводится). Впрочем, я не собираюсь подвергать сомнению те прекрасные 118

результаты, которые дала применявшаяся до последнего времени оборонительная экологическая политика. Продолжая испытывать к ней величайшую благодарность, мы тем не менее обязаны осознать и то, что без качественного скачка, с помощью которого нам удастся поразить зло в самом его корне, угроза существования человечества по-прежнему будет оставаться в силе. Если мы не хотим, полностью потеряв уважение к самим себе, стать убийцами последующих поколений, то тогда нам необходимо в ближайшие десятилетия или даже в ближайшие годы "решительно взяться за решение этих опасных проблем. Когда за экологический вред от автомобилей начнут платить фабриканты и автолюбители, тогда большее число людей стан&] пользоваться услугами общественного транспорта, который, разумеется, значительно подешевеет. Кстати говоря. налог на машинное масло в действительности уже является финансово-политическим средством, заставляющим автолюбителя взять на себя те расходы, которые несет общество при ликвидации ущерба от автомобилей. Однако доходы, поступающие от налога на машинное масло, лучше бы употреблять на восстановление лесов, а не прокладывание новых автомагистралей. Итак, налоговую реформу следует признать перспективнейшим средством экологической защиты. Впрочем, здесь надо обратить внимание на два момента: во-первых, введение новых налогов должно компенсироваться соответствующим снижением всех прочих налогов, с тем чтобы производству не был причинен ущерб. Между прочим, в ФРГ (я подчеркиваю это, отвлекаясь от экономической проблематики) подоходные налоги и налоги на заработную плату, вероятно, остаются пока еще слишком высокими, так что наем новых рабочих, как правило, не приносит выгоды. Именно здесь и следует искать одну из причин безработицы. Одним словом, мы не без основания обвиняем нынешнюю налоговую систему в том, что она потворствует как массовой безработице, так и разрушению окружающей 119

среды-злейшим бедам всех современных государств. Вот почему ориентированный на экологию пересмотр налоговой политики входит в число важнейших задач, которые мы обязаны решить в ближайшем будущем. Разумеется, данные преобразования не должны проводиться слишком круто-я перехожу теперь ко второму моменту,-иначе нам не избежать трудностей при приспособлении к новым условиям и, может быть, катастрофы. Но все-таки первые шаги необходимо сделать немедленно. Прежде всего, государство должно перестать помогать нерентабельным отраслям экономики, существующим исключительно благодаря подобной поддержке. Такие отрасли станут еще более нерентабельными, если подсчитать ущерб, причиняемый ими окружающей среде. Кстати говоря, по меньшей мере странное впечатление производят громогласные выступления ряда хозяйственных руководителей, ратующих в своих воскресных речах за свободную рыночную экономику и вместе с тем исправно получающих по рабочим дням финансовую помощь. Между тем сумма дотаций, вне всякого сомнения, завышена сверх меры (даже если и согласиться с тем, что при известных обстоятельствах некоторые предприятия и следует сохранить и субсидировать по политическим причинам). Как известно, рыночные механизмы не всегда реагируют с достаточной быстротой и гибкостью, особенно если общие экономические условия оказываются неблагоприятными. И все-таки наилучший выход из положения-создание государством таких общих условий своей экономической политики, при которых вмешиваться в экономику ему придется лишь в редких случаях. Если же государство часто и лихорадочно вмешивается в детали экономического процесса, то перед нами верный признак неправильного выбора общих условий-рамок деятельности. Сегодня ситуация складывается именно таким образом. Поскольку при нынешней государственной экономической политике общие условия преобразованиям не подвергаются-хотя подобные преобразова120

ния и диктуются экологическим кризисом, то и рыночная экономика совершенно извращается. Государство же снова и снова вмешивается в хозяйственную деятельность, тем самым стараясь сохранить прежнее положение вещей. В частности, людям внушаются бессмысленные потребности, которые вряд ли бы кто-либо испытывал, если бы человеку постоянно не вбивали в голову мысль о том, что их надо иметь. (В качестве классического примера можно привести снижение тарифов на электричество в ФРГ.) Понятно, что подобная политика находит свое оправдание в необходимости сохранять определенный уровень занятости. Однако вряд ли этот аргумент можно считать универсальным оправданием. В самом деле, хотя сегодня существующие люди образуют более сильное лобби, чем будущие поколения, несомненно, право грядущих поколений на жизнь представляется более важным, чем право на определенное рабочее место (для какого-либо нашего современника). Кроме того, аргумент, основывающийся на праве занятости, сам по себе выглядит достаточно примечательным, когда к нему начинают прибегать апологеты рыночного хозяйства. При введении правильных общих условий новые рабочие места, разумеется, не возникнут, так что государство обязано будет позаботиться о переподготовке рабочей силы. Далее, оно должно также способствовать образованию нового класса менеджеров-новаторов, ко-торые могли бы содействовать созданию рабочих мест в экологически ориентированных отраслях народного хозяйства. Мне кажется, без подобного класса “зеленых капиталистов”, как их назвали", наши проблемы решить не удастся. В дальнейшем я еще буду возвращаться к данному вопросу. Против предложенных здесь изменений в налоговой политике, как правило, выдвигаются два возражения. Прежде всего говорят о том, что подобная политика увеличивает социальную несправедливость, поскольку загрязнять окружающую среду смогут лишь состояте.пьяые люди. Но тогда, отвечу я, во-первых, желаемая цель вполне будет

121