Часть 11.

ном риске. Систематическое насилие основывается на неком по­рядке, и в каком-то смысле оно приобретает комфортабель­ный характер. Fuhrerprinzip, или исторический Разум, на каком бы порядке он ни основывался, властвует над миром вещей, а не людей. Если бунтовщик видит в убийстве некий рубеж, посягнув на который он должен освятить его своей смертью, то и насилие для него может быть лишь крайним пределом, противопоставлен­ным другому насилию, если речь идет, например, о восстании. Но даже если избыток несправедливости приводит к неизбежности восстания, бунтовщик и тогда отказывается от насилия, оправды­ваемого какой-либо доктриной или государственными интересами. Каждый исторический кризис, например, завершается созданием новых институтов. Не имея возможности контролировать сам кри­зис, то есть чистый риск, мы можем осуществлять контроль над созданием институций, намечать их, выбирать те, за которые бо­ремся, направляя, таким образом, нашу борьбу в нужную сторону. Подлинно бунтарское действие выступает только за те из них, которые ограничивают насилие, а не за те, которые возводят его в закон. Только та революция, которая обещает без всяких про­волочек отменить смертную казнь, заслуживает того, чтобы за нее умирали; только та, которая заранее отказывается от бессрочного тюремного заключения, достойна того, чтобы идти ради нее в тюрь­му. Бунтарское насилие, направленное в сторону подобных ин­ститутов, напоминающее о них как можно чаще, служит лучшей гарантией того, что оно и в самом деле окажется временным. Когда цель превращается в абсолют, то есть когда ее, историче­ски говоря, считают само собой разумеющейся, можно дойти до принесения ей в жертву других. Когда же она не является аб­солютом, ставкой в борьбе за общее достоинство может быть толь­ко собственная жизнь. Говорят, будто цель оправдывает сред­ства. Возможно. Но что оправдывает саму цель? На этот вопрос, который историческая мысль оставляет без ответа, бунт отве­чает: средства.

Что означает подобная позиция в политике? И, прежде всего, действенна ли она? На это следует без колебаний ответить, что сегодня она - единственно возможная. Есть два вида действен­ности: действенность тайфуна и действенность древесного сока. Исторический абсолютизм не действен, а лишь эффективен; именно поэтому ему удалось захватить и удержать власть. А об­лекшись властью, он начал разрушать ту единственную творче­скую реальность, которую поддерживает и расширяет неприми­римое и ограниченное действие, порожденное бунтом. Мы не го­ворим, что это действие не может победить. Мы говорим, что оно рискует потерпеть поражение и погибнуть. Революция должна либо взять на себя этот риск, либо признать, что она - всего-навсего затея новых господ. Обесчещенная революция предает свои истоки, лежащие в царстве чести. Во всяком случае, ее выбор ограничен: либо материальная эффективность и небытие, либо риск и творчество. Старые революционеры шли вперед уве-

346

ренным шагом, их оптимизм был безграничным. Сегодняшний ре­волюционный дух стал рассудительней и прозорливей; за его спиной - полтораста лет опыта, требующего осмысления. Более того, революция утратила свою праздничную притягательность. Она стала изумительным расчетом, включающим в себя всю все­ленную. Она сознает, даже если не всегда в этом признается, что должна либо стать всемирной, либо потерпеть крах. Ее шансы уравновешиваются риском мировой войны, которая даже в случае победы превратит Империю в развалины. Но она может и тогда сохранить верность нигилизму и воплотить высший смысл истории в горы трупов. Тогда нам придется отречься от всего, кроме без­молвной музыки, которой еще суждено преобразить наш земной ад. Но революционный дух Европы может в первый и последний раз задуматься над своими принципами, спросить себя, что за откло­нение толкает его к террору и войне, и вместе с целями бунта обрести верность самому себе.

МЕРА И БЕЗМЕРНОСТЬ

Революционное заблуждение объясняется прежде всего незнанием или систематическим непониманием того предела, который неотде­лим от человеческой природы и которую как раз и выявляет бунт. Нигилистическая мысль, пренебрегающая этой границей, в конце концов превращается во все убыстряющийся поток. Тогда уже ничто не в силах противостоять произвольности ее выводов, и она начинает оправдывать всеобщее разрушение или беско­нечное завоевание. Теперь, завершая это обширное исследование бунта и нигилизма, мы знаем, что революция, не знающая иных границ, кроме исторической эффективности, означает безгранич­ное рабство. Чтобы избежать такой судьбы, революционный дух - если он хочет остаться живым - должен окунуться в истоки бунта и вдохновиться той единственной мыслью, которая осталась верной этим истокам,- мыслью о пределах. Если предел, открытый бунтом, способен преобразовать все, а любая мысль, любое дей­ствие, перешедшие известную черту, становятся самоотрица­нием, ясно, что существует некая мера вещей и человека. В исто­рии, как и в психологии, бунт сравним с разлаженным маятником, стремящимся набрать бешеную амплитуду, к которой он влеком своим глубинным ритмом. Но это еще не все. Ось этого маятника неподвижна. Выявляя общую всем людям природу, бунт обнару­живает также меру и предел, лежащие в ее основании.

Любая современная мысль, как нигилистическая так и позитив­ная, подчас сама того не сознавая, порождает эту меру вещей, подтверждаемую самой наукой. Квантовая теория, теории относи­тельности и неопределенности - все это относится к миру, чья реальность поддается определению только на уровне средних вели­чин, доступных нам, людям '. Идеологи и правители нашего ми-

1 См. об этом замечательную и любопытную статью Lazare Bickel. «La physi­que confirme la philosophie» / Empedocle N 7.

347

pa родились во времена абсолютных научных величин. А наши теперешние реальные познания позволяют нам мыслить лишь в категориях величин относительных. «Разум,- говорит Лазар Бикель,- это способность не доводить до конца то, что мы ду­маем, чтобы у нас осталась вера в реальность». Неоконча­тельная мысль является единственной производительницей ре­ального '.

Это не касается материальных сил, которые в своем слепом движении не способны выявить собственную меру. Вот почему бесполезно желать отказа от техники. Прялка отжила свой век, мечта о ремесленной цивилизации - пустая мечта. Машина плоха только с точки зрения ее теперешнего употребления. Нужно при­нимать приносимую ей пользу, отвергая связанное с нею опусто­шение. Грузовик, днем и ночью ведомый своим шофером, не уни­жает водителя, который знает его как свои пять пальцев, отно­сится к нему с любовью и эффективно использует. Истинная и бесчеловечная безмерность заключается в разделении труда. Но в силу самой этой безмерности приходит день, когда машина, выполняющая сотню операций и руководимая всего одним челове­ком, целиком производит один предмет. И тогда этот человек, хотя бы отчасти и на ином уровне, обретает творческую силу, которой он обладал во времена ремесленного производства. Бе­зымянный производитель сближается с творцом. У нас, естествен­но, нет уверенности, что индустриальная безмерность пойдет именно по этому пути. Но уже самим своим функционированием она доказывает необходимость меры и наводит на размышления, способные эту меру выявить. Либо мы воспользуемся этой пре­дельной ценностью, либо современная безмерность разрешится лишь всеобщим разрушением.

Этот закон меры равным образом распространяется и на все антиномии революционной мысли. Действительное не целиком разумно, а разумное не вполне действительно. На примере сюрреализма мы видели, что стремление к единству требует не только всеобщей разумности. Иррациональное также не должно приносить в жертву. Нельзя сказать, будто ничто не имеет смысла, поскольку тем самым мы уже утверждаем некую ценность, освя­щаемую самим нашим суждением; равным образом, нельзя утверждать, что смыслом наделено все, поскольку слово «все» не имеет для нас значения. Иррациональное служит границей рационального, а то в свою очередь наделяет его своей мерой. Наконец, есть вещи, обладающие смыслом, который мы должны отвоевать у бессмыслицы. Точно так же нельзя сказать, что бытие возможно только на уровне сущности. Где уловить сущ-

1 Современная наука предает свои истоки и отрицает собственные достижения, соглашаясь идти на службу государственному терроризму и духу силы. Нака­занием за это служит ее упадок и неспособность производить в абстрактном мире ничего, кроме средств разрушения и порабощения. Но когда будет достигнут предел, наука, быть может, еще послужит целям индивидуального бунта. Эта чудовищная необходимость послужит ей поворотной точкой.

348

ность, как не на уровне существования и становления? Но нель­зя сказать, что бытие - это только существование. Бесконечное становление не может сделаться бытием, для этого ему нужно какое-то начало. Бытие может выявить себя только в становлении, становление же - ничто без бытия. Мир не является чистой неиз­менностью, но он и не только движение. Он и движение, и неизмен­ность. Историческая диалектика, например, не может до беско­нечности стремится к неведомой ценности. Она кружится вокруг предела, вокруг первой ценности. Гераклит, открыватель станов­ления, положил, однако, предел этой вечной текучести. Его симво­лизировала Немезида, богиня меры, преследующая всякую без­мерность. Именно у этой богини должен просить вдохновения тот, кто пожелал бы осмыслить современные противоречия бунта.

Моральные антиномии тоже начинают проясняться в свете этой опосредующей ценности. Добродетель не может отделиться от действительности, не превратившись при этом в злое начало. Не может она и полностью с нею отождествиться, не отрицая самое себя. И, наконец, моральная ценность, выявленная бунтом, не мо­жет ни поставить себя над жизнью и историей, ни потерпеть того, чтобы они были поставлены над ней. Строго говоря, она стано­вится реальностью истории лишь в том случае, когда человек по­свящает себя ей или жертвует ради нее жизнью. Якобинская и буржуазная цивилизация полагают, что ценности выше истории; при этом оказывается, что ее формальная добродетель служит основанием для гнусной мистификации. Революция XX века постановляет, что ценности смешаны с историческим движением; таким образом, ее исторический разум оправдывает новый вид мистификации. Мера, противостоящая этому разладу, учит нас, что любой морали должен быть присущ реализм, ибо доброде­тель в чистом виде пагубна, и что всякий реалистический подход не должен быть чужд морали, ибо цинизм тоже губителен. Вот почему гуманистическая болтовня не более основательна, чем циничная провокация. Человека нельзя считать полностью винов­ным - ведь не с него началась история; но и полностью невинов­ным его тоже не назовешь - ведь он ее продолжает. Те, кто минуют эту грань и утверждают его тотальную невинность, в конце концов начинают с пеной у рта кричать об окончательной виновности. Бунт же, напротив, настаивает на относительной виновности человека. Единственная, но необоримая надежда бунта в предельных случаях воплощается в невинных убийцах.

На этом пределе формула «мы существуем» парадоксальным образом соотносится с новым индивидуализмом. «Мы существуем» перед лицом истории - и история должна считаться с этим утвер­ждением, которое в свою очередь должно оправдываться исто­рией. Я нуждаюсь в других, а они - во мне и в каждом челове­ке. Любое совместное действие, любое общество предполагают дисциплину, и человек, противящийся этому закону, оказывается чужаком, изнемогающим под гнетом враждебного ему коллекти­ва. Но, отрицая формулу «мы существуем», общество и дисципли-

349

на теряют свое назначение. В каком-то смысле я являюсь едино­личным носителем общечеловеческого достоинства, не позволяя унизить его ни в самом себе, ни в других. Такой индивидуализм - не прихоть, а вечная битва, а иногда и несравненная радость, вершина гордого сострадания.

Полуденная мысль

Что же касается вопроса, находит ли подобная позиция свое политическое воплощение в современном мире, то здесь в качестве всего лишь одного примера можно привести то, что обычно назы­вается революционным синдикализмом. Разве этот синдикализм сам по себе не действен? Ответ прост: именно благодаря ему за какое-нибудь столетие коренным образом улучшилась жизнь трудящихся, их рабочее время сократилось с шестнадцати часов в день до сорока часов в неделю. Идеологическая Империя повер­нула социализм вспять и растоптала большинство завоеваний синдикализма. Ибо синдикализм исходил из конкретного основа­ния, профессии, которая по отношению к экономическому строю является тем же, чем община - по отношению к строю полити­ческому,- живой клеткой, на которой зиждется организм, тогда как цезарианская революция исходит из доктрины и насильно вталкивает в нее действительность. Синдикализм, как и община, есть отрицание абстрактного и бюрократического централизма в пользу действительности '. Революция XX века, напротив, утвер­ждает, будто опирается на экономику, но прежде всего является политикой и идеологией. Она по сути своей не может избежать террора и насилия, творимых над действительностью. Вопреки своим утверждениям, она моделирует действительность, исходя из абсолюта. Бунт же опирается на действительность, чтобы устремиться на вечную борьбу за истину. Первая направлена сверху вниз, второй - снизу вверх. Далекий от всякого роман­тизма, бунт становится на сторону подлинного реализма. Если он и жаждет революции, то не вопреки жизни, а ради ее блага. Вот почему он опирается прежде всего на самые конкретные реаль­ности, на профессию и на деревню, в которых наиболее ярко про­свечивает бытие, живое сердце вещей и людей. Политика, с этой точки зрения, должна подчиняться данным истинам. В конечном счете, когда бунт движет историю вперед и облегчает участь людей, он обходится без террора, а то и без насилия, причем в са­мых разных политических условиях 2.

1 Толэн *, будущий коммунар, писал: «Люди обретают свободу только внутри естественных групп».

2 Современные скандинавские общества - ограничимся только одним этим примером - служат доказательством того, сколько искусственного и опасного кроется в чисто политических противоречиях. Плодотворнейший синдикализм, сочетающийся там с конституционной монархией, реализует приближение к справедливому обществу. Первой заботой исторического и рационального госу­дарства было, напротив, стремление навсегда уничтожить профессиональную ячейку и общинную автономию.

350

Этот пример более многозначителен, чем может показаться. Как раз в тот день, когда цезарианская революция востор­жествовала над духом синдикализма и анархизма, революционная мысль утратила некий присущий ей противовес, без которого она не может обойтись. Этот противовес, этот дух, служащий мерой жизни, издавна одушевлял то, что принято называть солнечной мыслью, в которой со времен античности природа уравновеши­вала становление. История Первого Интернационала, в рамках ко­торого немецкий социализм беспрестанно боролся с французским, испанским и итальянским анархизмом, это история борьбы между немецкой идеологией и духом Средиземноморья '. Община против государства, конкретное общество против общества абсолютист­ского, разумная свобода против рациональной тирании и, наконец, альтруистический индивидуализм против закабаления масс - все эти антиномии лишний раз отражают затянувшееся противо­стояние меры и безмерности, со времен античности движущее историю Запада. Глубочайший конфликт нашего века состоит, быть может, не столько в противоречии между немецкими исто­рическими теориями и христианской политикой, которые с извест­ной точки зрения действуют заодно, сколько в несовместимости германских грез со средиземноморской традицией, юношеского буйства со зрелой силой, тоски, порожденной книжными знания­ми, с мужеством, выкованным и просветленным в ходе жизни, и, наконец, истории с природой. Но немецкая идеология в этом отно­шении всего лишь наследница. Она завершает двадцать веков бесплодной борьбы с природой во имя историчного бога и обо­жествленной истории. Христианство не могло стать истинно кафо-личным, не усвоив из греческой мысли всего, что ему было до­ступно. Но, расточив свое средиземноморское наследие, церковь сделала упор на истории в ущерб природе, способствовала тор­жеству готики над романским стилем и, преступив в самой себе некую грань, устремилась к мирской власти и историческому ди­намизму. Природа, переставшая служить объектом созерцания и восхищения, могла стать лишь полем деятельности, направлен­ной на ее преобразование. Именно эти тенденции, а не идеи по­средничества, составлявшие истинную силу христианства, востор­жествовали в наше время, обернувшись, как и следовало ожидать, против него самого. Бог и в самом деле был изгнан из этой исто­рической вселенной, и немецкая идеология зародилась там, где действие перестало быть совершенствованием, превратившись в чистое завоевание, то есть в тиранию.

Но, несмотря на все свои победы, исторический абсолютизм никогда не переставал сталкиваться с необоримой потребностью человеческой натуры, потребностью, чью тайну хранит Средизем­номорье, где разум издавна породнился с беспощадным солнеч-

1 Ср. письмо Маркса Энгельсу от 20 июля 1870 г. с пожеланием победы Прус сии над Францией: «Его (немецкого рабочего класса - Авт.) перевес на мировой сцене над французским был бы в то же время перевесом нашей теории над теорией Прудона и т. д.» *

351

ным светом. Бунтарская мысль, мысль Парижской коммуны или революционного синдикализма неустанно твердила об этой потреб­ности перед лицом буржуазного нигилизма и цезарианского социализма. Благодаря трем войнам и физическому истреблению бунтарской элиты авторитарная мысль сумела подавить эту свобо­долюбивую традицию. Но ее жалкая победа оказалась временной, схватка продолжается. Европа никогда не прерывала это сраже­ние между полуднем и полночью. Но, бежав с поля брани, поз­волив ночи затмить день, она покрыла себя позором. И теперь пожинает горчайшие плоды разгрома. Лишенные посредников, изгнанные из прекрасного мира природы, мы опять очутились в мире Ветхого завета, зажатые между царством жестоких фарао­нов и неумолимыми небесами.

И теперь, среди всеобщих невзгод, возрождается старая по­требность; природа снова восстает против истории. Мы, разумеет­ся, не призываем к высокомерию, не хотим натравливать одну цивилизацию на другую; речь идет лишь о том, что есть некая мысль, без которой не в силах больше обходиться сегодняшний мир. Русский народ может, безусловно, поделиться с Европой своей жертвенной силой, а Америка - созидательной мощью. Но юность мира вечно цветет на одних и тех же берегах. Бро­шенные на землю поруганной Европы, где, лишенная красоты и дружбы, издыхает горделивейшая из человеческих рас, мы, уро­женцы Средиземноморья, продолжаем жить все тем же светом. В самой сердцевине европейской ночи ждет утренней зари солнеч­ная мысль, цивилизация с двойным ликом. Но уже сейчас она озаряет нам путь к подлинному господству.

Подлинное господство - это способность покончить с пред­рассудками эпохи, и прежде всего с самым въедливым и вредо­носным из них, согласно которому человек, избавившийся от безмерности, должен довольствоваться нищенской мудростью. Спору нет, безмерность может обернуться святостью, когда она оплачивается безумием Ницше. Но всегда ли этот хмель души, обнажающейся на подмостках нашей культуры, тождествен тяге к безмерности, безумному стремлению к невозможному, чей ожог неизгладим для того, кто хоть раз ему предался? Всегда ли Прометей предстает перед нами в обличье раба или судьи? Нет, наша цивилизация выжила при попустительстве трусливых и злоб­ных душонок, в мелком тщеславии стареющих подростков. Люци­фер умер вместе с Богом, и из его праха возник жалкий бес, который и сам уже не видит, куда его несет. В 1950 году безмер­ность равнозначна, как правило, комфорту, а иногда и карьеризму. Мера же остается чистым напряжением. Она смеется, непод­властная сомнениям, и наши одержимые кривляки, склонившиеся над своими хитроумными апокалипсисами, презирают ее за это. Но эта улыбка, сияющий итог бесконечного напряжения, только придает ей сил. Если же у наших скаредных европейских пиг­меев нет больше сил для смеха, то как они могут выдавать свое отчаянное кривлянье за признак превосходства?

352

Истинно безмерное безумие либо гибнет, либо создает себе собственную меру. Оно не губит других ради своего оправдания. В миг глубочайшего надрыва оно обретает свой предел, на кото­ром, подобно Каляеву, приносит себя в жертву, если это необ­ходимо. Мера - не противоположность бунта. Бунт и является мерой, организующей, защищающей и воссоздающей самое себя на протяжении истории со всеми ее превратностями. Само про­исхождение этой ценности говорит о том, что она не может быть ничем иным, кроме надрыва. Мера, порожденная бунтом, только им и живет. Это постоянный конфликт, беспрестанно раздува­емый разумом и им же укрощаемый. Мера не торжествует ни над невозможностью, ни над бездной. Она приводит их в равно­весие. Что бы мы ни делали, безмерность навсегда сохранится в сердце человека наряду с одиночеством. Все мы носим в себе свои злодейства, бесчинства и кару за них. Но наша задача не в том, чтобы выпустить их на свободу, а в том, чтобы победить их в самих себе и в других. Бунт, извечный отказ от повиновения, о котором говорил Баррес, и по сей день остается сутью этой борьбы. Источник форм, кладезь истинной жизни, бунт позволяет нам держаться на ногах в бесформенном и яростном потоке истории.

ПО ТУ СТОРОНУ НИГИЛИЗМА

Итак, существуют деяния и помыслы, сообразные тому срединному положению, которое занимает человек. Любые более дерзкие поту­ги оказываются противоречивыми. Абсолютное не достигается и уж тем более не созидается в процессе истории. Политика - это отнюдь не религия, а став таковой, она превращается в инк­визицию. Каким образом общество могло бы дать определение абсолюту? Быть может, каждый ищет этот абсолют для всех. Поли­тика и общество обязаны только улаживать дела всех, чтобы каждый обладал досугом, свободой и возможностью для этих общих поисков. История не может больше возводиться в объект культа. Она всего лишь возможность, которую нам надлежит сделать плодотворной посредством неусыпного бунта.

«Одержимость жатвой и безразличие к истории,- пишет Рене Шар,- вот два конца моего лука». Замечательно сказано! Если историческое время не совпадает со временем жатвы, то история всего лишь мимолетная и жестокая тень, в которой человеку не отыскать своего удела. Кто отдается этой истории, не дает ей ничего и ничего не получает взамен. А отдающийся времени собственной жизни, дому, который он защищает, досто­инству живых - отдается земле и вознаграждается жатвой, семенем для пропитания и новых посевов. Двигать историю впе­ред способны лишь те, кто в нужный момент может взбунтоваться и против нее. Это требует неустанного напряжения и сосредото­ченной ясности, о которых говорит тот же поэт. Но истинная жизнь

?2 Альбер Камю 353

таится как раз в сердцевине этого надрыва. Она и есть этот надрыв, дух, парящий над вулканами света, безумное стремление к спра­ведливости, изнурительная непримиримость меры. В конце долгого пути, пройденного бунтом, нам слышатся не добренькие посулы, с которыми нам нечего делать в нашем отчаянном положении, а слова мужества и разума, двух добродетелей, сливающихся вое­дино на морском берегу.

Ни одна сегодняшняя мудрость не способна пообещать нам большего. Бунт беспрестанно сталкивается со злом, после чего ему приходится всякий раз набирать силы для нового порыва. Человек может обуздать в себе все, чем он должен быть. И должен улучшить в мироздании все, что может быть улучшено. Но и после этого, даже в самом совершенном обществе, будут умирать невинные дети. При всем своем желании человек спосо­бен лишь арифметически уменьшить количество горя в мире. Но несправедливость и страдания останутся, и, сколь бы ограниченны они ни были, они не перестанут быть причиной соблазна. Вовеки не умолкнет «отчего?» Дмитрия Карамазова; искусство и бунт умрут только вместе с последним человеком.

Есть, разумеется, разновидность зла, которое люди накап­ливают в своем неистовом стремлении к единству. Но причиной этого беспорядочного порыва является другое зло. И перед лицом этого зла, перед смертью, человек всеми силами своего существа взывает к справедливости. Историческое христианство ответило на этот вопль только обещанием царства и вечной жизни, кото­рые требуют веры. Но страдание подтачивает надежду и веру, оно остается обособленным и необъяснимым. Толпы тружени­ков, изнемогших от страданий и смерти,- это толпы без бога. Значит, наше место на их стороне, а не рядом с древними и новыми схоластами. Историческое христианство выносит за рамки истории вопрос об избавлении от зла и убийства, хотя мы страдаем от них в истории. Современный материализм тоже силится ответить на все эти вопросы. Но, будучи прислужником истории, он лишь расширяет поле исторического убийства, оставляя его неоправ­данным или ожидая такого оправдания в будущем, что также требует веры. В обоих случаях нас призывают ждать, а тем вре­менем не перестают умирать невинные. За двадцать веков общее количество зла в мире не уменьшилось. Не сбылось ни одно проро­чество, ни божественное, ни революционное. Несправедливость остается спутницей любого страдания, даже самого заслужен­ного с человеческой точки зрения. Долгое молчание Прометея перед лицом угнетающих его сил завершилось бесконечным воп­лем. Но тем временем он увидел, что и люди с насмешками обра­тились против него. Он зажат между человеческим злом и судьбой, между террором и произволом, у него не осталось ничего, кроме бунтарской силы, чтобы спасти то, что еще может быть спасено, не поддавшись гордыне богохульства.

Теперь становится понятным, что бунт не может обойтись без странной любви. Те, кто не находят покоя ни в Боге, ни в истории,

354

обречены жить ради тех, кто, подобно им, не находит в себе сил для жизни,- ради обездоленных. Чистый порыв бунта выливается тогда в душераздирающий вопль Карамазова: «Если не будут спа­сены все, зачем спасение одному?» Так, испанские заключенные-католики отказываются сегодня от причастия, потому что священ­ники, верные режиму, сделали его обязательным в некоторых тюрьмах. Будучи единственными свидетелями распятой невинно­сти, они отказываются от спасения, если оно должно быть опла­чено ценой несправедливости и насилия. Такая безрассудная щедрость свойственна бунту, который готов не мешкая поделиться с кем угодно силой своей любви и, не раздумывая, отвергнуть несправедливость. Он гордится тем, что чужд всякому расчету, что без разбора раздает все свои блага нынешней жизни и своим жи­вым братьям. Так он делится своими благами и с людьми будуще­го. Подлинная щедрость в отношении к грядущему состоит в том, чтобы ничего не жалеть для настоящего.

Всем этим бунт доказывает, что он - движение самой жизни и что его нельзя отрицать, не отрекаясь от нее. Его зов всякий раз поднимает с колен новое существо. Стало быть, он - либо воплощение любви и щедрости, либо ничто. А бесчестная, расчет­ливая революция, предпочитающая абстрактного человека челове­ку из плоти и крови, отрицает живое существо столько раз, сколько ей это необходимо, и подменяет любовь злопамятством. Как только бунт, забыв о своих щедрых истоках, заражается злобой, он начинает отрицать жизнь, устремляется к разрушению и порождает целую когорту мерзко ухмыляющихся мятежников, рабского отродья, которое сегодня на всех рынках Европы готово запродать себя в любую кабалу. Он перестает быть бунтом и революцией, превращаясь в злобу и тиранию. И когда революция во имя власти и истории становится этим чудовищным механиз­мом убийства, назревает священная необходимость в новом бунте во имя меры и жизни. Мы как раз дошли до этой крайности. На пределе мрака неотвратим свет, который мы уже угадываем,- нам нужно только бороться за то, чтобы он воссиял. За гранью нигилизма, среди развалин все мы готовим возрождение. Но мало кто об этом знает.

И этот бунт, не претендующий на разрешение всех вопросов, уже налицо. Начиная с этого мига, полуденный свет уже струится над самим движением истории. Вокруг этого ненасытного огня мечутся и тут же исчезают тени, а слепцы, прикрывая глаза, кричат, что он-то и есть история. Жители Европы, отданные во власть теней, отворачиваются от недвижной сияющей точки. Они забывают о настоящем ради будущего, жертвуют живыми суще­ствами ради дыма власти, нищетой предместий - ради лучезарно­го Града, повседневной справедливостью - ради надуманной зем­ли обетованной. Отчаявшись в свободе личности, они грезят о диковинной свободе всего рода человеческого, отвергая смерть в одиночку, они называют бессмертием чудовищную коллективную

355

агонию. Они больше не верят в то, что есть, в мир и живого чело­века; тайна Европы в том, что она разлюбила жизнь. Ее глупые слепцы поверили, что любовь к одному-единственному дню жизни равносильна оправданию целых веков угнетения. Вот почему они захотели стереть радость с лица земли и отложить ее на неопре­деленное будущее. Влечение к крайностям, отказ от двойственно­сти собственного бытия, неверие в человеческие возможности привели их к бесчеловечной безмерности. Отрицая подлинное величие жизни, они поставили под вопрос собственное превос­ходство. За неимением лучшего они обоготворили самих себя - и с этого начались все их несчастья: они превратились в богов с выко­лотыми глазами. А Каляев и его братья во всем мире отказались от самообожествления, потому что отвергли неограниченную воз­можность убийства. Подавая нам пример, они следовали един­ственно верному правилу, состоящему в том, чтобы научиться жить и умирать, отказавшись быть богами, чтобы остаться людьми.

В полуденный час своей мысли бунтарь также отказывается от самообожествления, чтобы разделить в битвах общую судьбу людей. Мы избираем Итаку *, надежную землю, смелую и суровую мысль, осмысленное действие, щедрость человека, знающего, что он делает. Залитый светом мир остается нашей первой и послед­ней любовью. Наши братья дышат под тем же небом, что и мы; справедливость бессмертна. Отсюда рождается странная радость, помогающая нам жить и умирать,- радость, которую мы не желаем откладывать на будущее. На нашей многострадаль­ной земле эта радость - наш неизбывный хмель, наша горькая пища, суровый морской ветер, древняя и новая заря. Окрыленные ею, мы будем бороться за то, чтобы преобразить душу нашего времени и ту Европу, в которой есть место всему. И этому призраку Ницше, к которому двенадцать лет после его затмения * являлся на поклон Запад - как к испепеляющему образу своей высочай­шей совести и своего нигилизма; и тому безжалостному пророку справедливости, чей прах по недосмотру угодил в квадрат неверую­щих Хайгейтского кладбища *; и обожествленной мумии человека действия в ее стеклянном гробу, и всему, что энергия и разум Европы без передышки порождали на потребу гордыни нашего гнусного времени. Все они могут ожить вместе с мучениками 1905 года, но при условии, что мы поймем: они дополняют друг друга и всем им положен некий солнечный предел. Каждый гово­рит другому, что он не Бог; здесь-то и завершается романтизм. В этот час, когда каждый из нас должен напрячь свой лук, чтобы показать, на что он способен, чтобы вопреки и благодаря истории отвоевать то, что ему уже принадлежит,- скудную жатву своих полей, краткий миг земной любви,- в этот час, когда наконец-то рождается подлинный человек, нам нужно расстаться с нашей эпохой и ее ребяческим исступлением. Тетива натянута, лук скрипит. Напряжение все сильней - и прямая жесткая стре­ла уже готова устремиться в свободный полет.

356

БУНТУЮЩИЙ ЧЕЛОВЕК

Работу над книгой Камю начал задолго до ее завершения и публикации. Уже в 1943- 1944 гг. появляются первые наброски, в частности опубликованная в 1945 г. статья «Заметки о бунте», вышедшая в сборнике «Экзистенция». Отдельные проблемы подни­маются и в публицистике второй половины 40-х гг., прежде всего в цикле статей в газете «Комба», озаглавленном «Ни жертвы, ни палачи». К тому же роман «Чума» и пьеса «Праведники» прямо связаны с тематикой «Бунтующего человека». В особенности пьеса, героями которой являются террористы эсеровской «боевки». Камю прорабатывает большую литературу: труды тех мыслителей, которые им рассматриваются, философские исследования, исторические труды о революционном движении. Например, его оценка гегелевской философии, марксизма и русской революции в известной степени зависят от работы К. Поппера «Открытое общество и его враги» и книги Н. А. Бердяева «Истоки и смысл русского коммунизма». Но ссылки на источники редки, иногда цитаты приво­дятся по второисточникам, что затрудняет их атрибуцию.

К написанию книги Камю приступает в феврале 1950 г. Через год, 27 февраля 1951 г., он пишет своему другу поэту Рене Шару: «Вот уже месяц я работаю без перерыва. Пол­нейшее одиночество, напряжение всей воли, чтобы закончить работу, заставляют меня не вставать из-за письменного стола по десять часов в день. Я надеюсь закончить к 15 марта. Роды долгие, трудные, и мне кажется, что ребенок будет уродцем. Эти усилия довели меня до изнеможения». Хотя основной текст был завершен даже чуть раньше уста­новленного самим Камю срока, работа продолжалась. Отдельные главы - о Ницше и Лотреамоне- были опубликованы в журналах до выхода книги, но Камю продолжал «шлифовать» текст. Сохранившиеся гранки с исправлениями Камю (Камю подарил их Шару) свидетельствуют об огромной работе, проделанной Камю при подготовке книги.

Полемика по поводу книги началась еще до ее появления. Опубликованные в жур­налах отдельные главы вызвали критику А. Бретона, взявшего «под защиту» Лотреамона и сюрреалистов. Камю дважды отвечал на нее письмами в журнал «Арт». После выхода книги в ноябре того же года она оказалась в центре внимания средств массовой инфор­мации. Критику со стороны анархиста Леваля, оправдывавшего Бакунина, Камю частич­но принял и даже внес небольшое исправление в текст последующих изданий. На крити­ку коммунистов в «Юманите» и «Нувель критик» Камю не стал бы даже отвечать, не получи она одобрения в журнале некоммунистическом - «Обсерватер». К такой критике он мог себе позволить относиться с известной иронией: его обвиняли не больше и не меньше как в пропаганде террористических актов против советского руководства (а затем и против миллионов коммунистов), в том, что он «поджигатель войны» (хотя незадолго до этого его бранили за пацифизм); говорилось и об «американских деньгах». Словом, набор ругани был обычным, и Камю возмутили не сами эти вздорные обвинения, а сход­ная реакция в кругах интеллектуалов, принадлежащих к так называемой «прогрессив­ной левой». Окончательный разрыв с нею произошел после публикации в журнале Сартра «Тан модерн» критической статьи Ф. Жансона. Камю отвечал крайне резко, на что получил и предельно жесткую отповедь Сартра. Разрыв этот, впрочем, назревал давно и произошел бы раньше или позже и без полемики по поводу «Бунтующего человека». Достаточно напомнить, что Сартр в это время опубликовал пьесу «Дьявол и Господь Бог», в конце которой герой пьесы говорит: «Вот начинающееся царство человека... я буду палачом и мясником». Так что разрыв был неизбежен.

Как вспоминал Камю впоследствии, «эта книга наделала много шума и принесла мне куда больше врагов, нежели друзей (по крайней мере первые кричали громче вторых). Как и все в мире, я не люблю иметь врагов. И все же, если бы мне пришлось писать книгу заново, я написал бы ее такой, как она есть. Из всех моих книг она мне особенно дорога».

Перевод «Бунтующего человека» выполнен Ю. М. Денисовым (с начала и до главы «Богоубийства») и Ю. Н. Стефановым (с главы «Индивидуальный терроризм» и до конца) по изданию: Camus A. L'Homme revolte. P., Gallimard, 1951.

Введение С. 120. «Грозовой перевал» - роман английской писательницы Э. Бронте (1818-1848).

Бунтующий человек

С. 128. Лучше умереть стоя, чем жить на коленях - лозунг, провозглашенный во время гражданской войны в Испании Пасионарией - Долорес Ибаррури.

С. 129. Анализ бунта приводит по меньшей мере к догадке, что человеческая природа действительно существует, подтверждая представления древних греков и отрицая постула­ты современной философии- Камю ведет здесь (и на протяжении всей книги) спор

13 Альбер Камю 385

с экзистенциализмом Сартра, согласно учению которого у человека нет природы, некой предустановленной сущности: «существование предшествует сущности», акт выбора, проект человека определяют, каков человек. Камю относит бунт к универсальной чело­веческой природе, что соответствует представлениям древних греков и расходится с фи­лософией экзистенциализма.

С. 130. L'homme du ressentiment - «Человек озлобленный» - таков французский перевод книги немецкого философа М. Шелера (см. прим. к «Мифу о Сизифе»). Центральное место в этой книге, публиковавшейся по-немецки под различными заглавиями, занимает анализ ницшеанского понятия «Ressentiment». Это французское слово, буквально пере­водимое как «злоба, злопамятство», совмещает целый ряд смысловых оттенков - зависть, мстительность, ревность, злопыхательство и т. д. В книге Шелера дано феноме­нологическое описание этого чувства, но главное место занимает полемика о Ницше. Последний видел в Ressentiment мстительную злобу слабых, объявляющих порочными недоступные им витальные ценности. Нужда провозглашается добродетелью, жизненные ценности осуждаются как греховные, поэтому Ницше считает священника тем типом человека, для коего наиболее характерна мстительная злоба. Шелер согласен с Ницше в оценке Ressentiment как чувства, характерного для низших слоев общества, мечтаю­щих из зависти низвергнуть все высшее, но он ведет с .Ницше спор по поводу духовных ценностей христианства. Шелер видит в христианстве вершину духовной силы, а злопа­мятство считает главным источником «современного гуманитаризма», светской морали, социальных движений, ставящих своей целью достижение равенства. В этом смысле для него нет разницы между буржуазией и пролетариатом: гуманитаризм переворачивает традиционные ценности с ног на голову, подчиняет высшее низшему-это бунт рабов в морали, универсализация рабских ценностей (см.: Scheler M. L'homme du ressentiment. P., 1970. P. 125-126). Камю оспаривает именно эти положения Шелера: бунт против рабства, против неравенства имеет своим истоком не мстительную злобу отверженного, но стремление к утверждению всеобщей ценности свободы.

С. 131. Воспитатель Эмиля- имеется в виду Ж Ж. Руссо, автор романа «Эмиль, или О воспитании» (1762), в котором изложены философские и педагогические идеи Руссо.

Метафизический бунт

С. 138. Эсхил (525-456 до н. э.) - великий греческий драматург, родоначальник тра­гического жанра. Из огромного литературного наследия до нас дошло только семь произведений, в их числе самое известное - «Прикованный Прометей», первая пьеса трилогии, в которую входили также «Прометей освобожденный» и «Прометей-Огненосец». Согласно одному из греческих мифов, Прометей похитил с неба огонь Зевса и передал его людям, за что и несет наказание. Позднейшая версия мифа приписывает ему создание людей из глиняных фигур, в которые он вдохнул жизнь. У Эсхила Прометей научил людей общественной жизни, изобрел разные науки:

Ум и сметливость

Я в них, дотоле глупых, пробудить посмел...

Они глаза имели, но не видели,

Не слышали, имея уши. Теням снов

Подобны были люди, весь свой долгий век

Ни в чем не смысля

Камю не случайно постоянно возвращается к образу титана-богоборца: этот образ неоднократно использовался в литературе и искусстве как символ и «метафизического бунта», и социальной революции (см.: Лосев А. Ф.). Проблема символа и реалистиче­ское искусство. М., 1976. Гл. VII).

С. 139. Платон. Соч. М., 1968. Т. 1С. 306. «Горгий», 484 а. «Платон предвосхищает в Калликле вульгарный тип ницшеанства...> - в диалоге Платона «Горгий» выведен мо­лодой афинский аристократ Калликл, ученик и приятель софистов. В известном смысле можно считать Калликла (и некоторых платоновских софистов - Пола, Фрасимаха) предшественниками Ницше. В данном случае Камю имеет в виду слова Калликла о том, что законы устанавливаются слабосильными, которые составляют большинство, дабы запугать тех, кто способен над ними возвыситься: «Но сама природа... провозглашает, что это справедливо - когда лучший выше худшего и сильный выше слабого» («Горгий», 483d). Сильному позволено природою сбросить с себя оковы закона и обычая; большинст­во же приручает этих прирожденных господ «заклинаньями и ворожбою», внушая, что все должны быть равны «и что именно это прекрасно и справедливо». За этими словами следует приводимый Камю отрывок из речи Калликла: справедливость природы просияет вместе с захватом власти сильнейшими

Эпикур и Лукреций. Эпикур (341-270 до н.э.) - древнегреческий философ материа­лист, основал в Афинах свою школу («Сад Эпикура») в 306 г. до н з Тит Лукреций

386

J

Кар - римский поэт I в. до н. э., последователь Эпикура, автор философской поэмы «О природе вещей>.

С. 140. Подобно Эпиктету и Марку Аврелию- Камю сравнивает воззрения эпикурейца Лукреция с учениями представителей другой школы античной философии - стоицизмом Эпиктета (50-130) и императора Марка Аврелия Антонина (121 -180).

Альфред де Виньи (1797-1863) -французский писатель и поэт.

С. 141. Клинамен - случайное, спонтанное отклонение атомов. Главное отличие ато­мистического учения Эпикура от атомизма Демокрита заключалось в признании Эпи­куром тяжести как причины движения. Но если атомы падают в пустоте под действием тяжести, то они движутся параллельно, их траектории не пересекаются. В таком случае становится невозможным их столкновение и образование составных тел. Эпикур вводит в картину мира случайное отклонение атомов от прямой линии (клинамен), что и обуслов­ливает столкновения. Детерминизм Демокрита тем самым ограничивается, но причинность не отвергается. Лукреций отмечает, что причина отклонения не внешняя, как в случае столкновения атомов, а внутренняя, заключенная, как и сила тяжести, в самих атомах.

Moenia mundi - городские стены, пределы мира. Строго говоря, в эпикуреизме нет учения о пределах мира: он бесконечен, пребывает в вечном движении. Эпикур харак­теризуется Лукрецием как философ, который

Силою духа живой одержал он победу и вышел

Он далеко за предел ограды огненной мира,

По безграничным пройдя своей мыслью и духом пространствам.

Камю имеет в виду ограниченность человеческого мира в учении эпикуреизма. Каждой конечной вещи установлен предел, в том числе и нашему миру:

Там же с теченьем времен и стены великого мира,

Приступом взяты, падут и рассыплются грудой развалин

(«О природе вещей», 11, 1144)

Лукреций «о первом преступлении религии», о неповинной крови Ифигении, говорит:

...Но, напротив, религия больше

И нечестивых сама и преступных деяний рождала.

Было в Авлиде ведь так, где жертвенник Тривии Девы

Ифианассиной был осквернен неповинною кровью

(«О природе вещей», I, 83-86).

Ифианасса - вариант имени Ифигении, дочери аргосского царя Агамемнона, которую собирались принести в жертву Артемиде греческие воины, чтобы умилостивить богиню и продолжить плаванье к Трое, которому препятствовал ветер. Лукреций опускает то, что у Гомера девушка подменяется ланью на алтаре самой Артемидой, не принимающей человеческого жертвоприношения. Лукрецию важно было подчеркнуть жестокость и преступность религии.

С. 142. Цит. по: Лукреций. «О природе вещей», I, 63-79.

К последним строкам поэмы Лукреция Камю обращался ранее в романе «Чума»:

Капища все, наконец, святые богов бездыханной

Грудою тел переполнила смерть, и, завалены всюду

Трупами доверху, все небожителей храмы стояли

Там, где пришельцев толпу призревали служители храмов,

Ни почитанье богов, ни веления их в это время

Не соблюдались уже: отчаянье всё ниспровергло.

Янсенизм - религиозное течение в католицизме XVII-XVIII вв., осужденное не­сколькими папскими буллами и преследуемое королевской властью во Франции. Назва­ние данного течения восходит к голландскому теологу Янсению (1585-1638), про­поведовавшему строгое этическое учение и развивавшему близкие протестантизму идеи о предопределении. Янсенизм привлек к себе многих выдающихся мыслителей и писа­телей XVII в.- Арно, Расина, Паскаля, который провел последние годы своей жизни в аббатстве Пор-Ройаль, центре янсенизма.

Lama sabactani - «А около девятого часа возопил Иисус громким голосом: Или, Или! лама савахфанй? то есть: Боже Мой, Боже Мой! для чего Ты Меня оставил?» (Мф: 27, 46).

С. 143. Гностицизм - религиозно-философское движение поздней античности, в котором соединялись отдельные положения греческой философии и различных восточных религий,

387

прежде всего иудаизма и христианства. Для гностицизма характерны дуализм доброго и злого начал, пессимистический взгляд на мир, подчиненный злу, и учение о спасе­нии как особого рода знании («гнозисе»).

Валентин (II в. н. э.) - основатель одной из гностических сект, учил в Риме с 136 по 165 г Согласно учению Валентина, существует 30 эонов, последним из которых является София (Мудрость). Первый эон - «Бездна» (Бюфос), нерожденная монада, беспредель­ный, невыразимый, трансцендентный бог, ничего не знающий о мире и не вмешиваю­щийся в его дела. Грех Софии - попытка проникнуть из любопытства в божественную «бездну», за что она наказывается падением. Хотя сама она не выходит за пределы божественной полноты бытия - Плеромы, но, соединившись с желанием, она порождает Демиурга, отождествляемого с ветхозаветным Яхве. Для искупления греха Софии всеми зонами порождается Спаситель-Христос, соединяющийся с человеком-Иисусом, чтобы создать звездное царство - «Кеному» - по образу и подобию высшего царства и при­нести людям спасительное знание.

Маркион (85-160) - гностик, основавший после отлучения его христианской общи­ной свою собственную церковь, существовавшую вплоть до конца IV в. Маркион при­знавал только Новый завет (Евангелие от Луки и Послания ап. Павла), отвергал Ветхий завет и его Бога-отца как злого Демиурга.

Гностицизм заранее хотел избегнуть августинизма - Весь отрывок о гностицизме, как греко-христианской реакции против иудаизма, является кратким воспроизведением нескольких глав юношеской диссертации Камю «Христианская метафизика и неоплато­низм». В раннем, евангелическом христианстве Камю находит прежде всего страх смерти, надежду на спасение, которая расходится с миром гармоничной греческой мысли. Гностицизм, будучи порождением греческого мышления, оказывается у Камю прими­ряющим противоречия учением. Проблема зла снимается интеллектуальным познанием, в то время как для Августина разум бессилен без веры, любое человеческое стремление ничтожно без благодати. Поэтому в раннем христианстве и в августинизме Камю видел истоки бунта, экзальтированный порыв, отказ от греческого идеала меры и безмя­тежности. Вместе с христианством мы вступаем в историю греха и искупления, жажды Града небесного, который и становится градом земным в европейском нигилизме.

Василид- александрийский гностик первой половины II в. Его сложная космология дошла до нас только в отрывках, приводимых опровергавшими ее отцами церкви. Василид - сторонник докетизма, то есть воззрения, согласно которому реального телес­ного воплощения Христа не было: рождение, земное существование и смерть Христа суть кажимости. Земное бытие в целом греховно и обречено на страдания, и в этом смысле грешниками являются и мученики, и человек-Иисус - всякое страдание есть наказание за грехи.

Штирнер, Макс (настоящее имя Каспар Шмидт, 1806-1856) - начинал свою фило­софскую деятельность как младогегельянец, в 1845 г. выпустил книгу «Единственный и его собственность», в которой развивал идеи крайнего индивидуализма и анархистского бун­тарства. Любые социальные нормы и ценности были объявлены «призраками» - индивид полностью свободен от каких бы то ни было ограничений.

С. 144. Маркиз де Сад, Донатьен Альфонс Франсуа (1740-1814) -французский писатель. За многочисленные вызывающе аморальные деяния находился в заключении с 1778 по 1790 г. сначала в замке Венсенн, потом в Бастилии. Написал в тюремной камере ряд романов («Сто двадцать дней Содома» и др.). Отвергнутый аристократи-иеским обществом и собственной семьей, Сад становится республиканцем, активно участвует в революции, но не принимает террора якобинцев и обвиняет их в «бесчело­вечности» вопреки собственной философии. В декабре 1793 г. он под арестом, ожидает казни, выходит на свободу после свержения якобинцев, выпускает в 1795 г. свое главное произведение «Философия в будуаре», в котором, наряду с описанием оргии, содержится брошюра «Французы, еще одно усилие, если вы хотите стать республиканцами». При Наполеоне, в 1801 г., Сада помещают в сумасшедший дом Сен-Пелажи (потом в Ша-рантон), где он ставит пьесы, в которых играют постояльцы сумасшедшего дома. Имя маркиза стало нарицательным - садизмом называется, во-первых, сексуальное извраще­ние, когда наслаждение доставляет причинение боли партнеру, а во-вторых, удовольствие от актов жестокости, как таковых, насилия вообще.

Калло, Жак (1592-1635) - французский художник и гравер.

С. 145. Вольнодумства вплоть до аббата Мелье и Вольтера. Вольнодумцами (либерти-нами) называли представителей враждебного католической церкви, религии вообще идейного течения во Франции в XVII в. К нему относят таких писателей и поэтов, как Т. де Вио, Сирано де Бержерак, Ш. де Сент-Эвремон Свободомыслие либертинов было

388

одним из источников идеологии Просвещения, поэтому Камю относит к вольнодумств) (либертинажу) аббата Мелье и Вольтера. Ж. Мелье (1664-1729) - французский мысли­тель, незадолго до смерти написал «Завещание», в котором развивает материалисти­ческие и атеистические воззрения, из которых делает радикальные социально-полити­ческие выводы в духе утопического социализма. Отрывок из «Завещания» был опубли­кован Вольтером в 1762 г., полный текст - лишь в 1864 г. Вольтер (настоящее имя Франсуа Мари Аруэ, 1694-1778) - французский писатель, философ, историк, публицист. В своих художественных и публицистических произведениях подвергал критике фео­дальные отношения, деспотизм, выступал против нетерпимости, религиозного фанатизма, ханжества. Хотя Вольтер, будучи деистом, не отвергал бытия Бога, он выступал против политической и идеологической власти церкви.

С. 146. Пари Паскаля-известен так называемый аргумент-пари Паскаля в пользу су­ществования Бога. Паскаль предлагает держать пари, взвесив шансы «за» и «против», как в азартной игре, делая ставку на то, чего можно «меньше всего проиграть»: «Взвесим выигрыш и проигрыш в случае, что Бог есть ...если вы выигрываете, то выигрываете все, если проигрываете, то не теряете ничего. Без колебаний держите пари за то, что Бог есть», поскольку, если вы поставите на то, что Бога нет, то ничего не выиграете в земной жизни, но проиграете загробную жизнь.

С. 147. Клоссовский, Пьер (о. 1905) - французский писатель, переводчик Светония и Вергилия, автор романов и работ о Саде и Ницше.

С. 148. Нодье, Шарль (1780-1844) - французский писатель, в салоне которого - центре литературной жизни Парижа - собирались романтики в 20-е гг. прошлого века.

С. 149. Моральный бланкизм - исторически бланкизм связан с деятельностью фран­цузского революционера Луи Огюста Бланки (1805-1881), руководителя нескольких тайных социалистических организаций. В более широком смысле - это попытка свер­жения существующей власти путем заговора небольшой группы революционеров, заго­ворщическая деятельность вообще.

С. 154. «Потерянный рай» - поэма Джона Мильтона (1608-1674) - английского поэта и публициста, принимавшего активное участие в политической жизни Англии, высту­павшего на стороне пуритан против монархии. Изгнанный со службы после реставра­ции королевской власти, он посвятил себя поэзии. В 1667 г. вышел его «Потерянный рай», центральным персонажем которого является Сатана, представленный как метафи­зический бунтарь.

Блейк, Вильям (1757-1827) - английский поэт и художник. В романтической поэзии Блейка христианская мораль, ценности и нормы буржуазного общества подвер­гаются беспощадной критике. В «пророческих книгах» Блейка им создана мифологическая эпопея, охватывающая судьбы мира и человечества от их сотворения через грехопадение и тысячелетние страдания до грядущего освобождения и «Нового Иерусалима». Подобно Мильтону, бунт Сатаны рассматривал как метафизический (см.: Блейк В. «Бракосоче­тания Ада и Рая». Поэзия английского романтизма. М., 1975).

С. 155. Мелвилл, Герман (1819-1891) - американский писатель, автор философского романа «Моби Дик, или Белый Кит».

С. 156. Лорензаччо - герой одноименной исторической драмы Альфреда де Мюссе; Ган Исландец - герой одноименного романа В. Гюго.

Ле Г/уатвен, Альфред (1816-1848) - французский романтик, близкий друг Флобера.

Борель - Петрус Борель д'Отрив (1809-1859) -французский писатель, выступал под псевдонимом Ликантроп («человек-волк»). Черный юмор, имморализм Бореля стали предметом исследования Бодлера.

С. 157. Кено, Раймон (1903-1976) - французский писатель, в 20-е гг. участник сюр­реалистического движения.

Шарль Бодлер писал о дендизме в книге «Поэт современной жизни».

С. 158. Прево д'Экзиль, Антуан Франсуа, аббат (1697-1763) - французский писатель, автор многочисленных романов (наиболее известный - «История кавалера де Гриё и Манон Леско»). Камю имеет в виду многотомный роман «Английский философ, или История Кливленда, незаконного .сына Кромвеля, им самим написанная» (1731-39).

389