Часть 2.

Если и разумно преподавать людям истинные основы морали так, как это делается теперь, то зато неразумно удивляться тому, что они столь мало эффективны. Всякий человек, которому эти основы внушены, не может не согласиться с тем, что они справедливы и что в интересах общего блага желательно было бы, чтобы мы согласились применять их на деле. Но пока такого согласия нет, пока, больше того, этим основам противоречит наше состояние законов, не представляется ли морально невозможным применять их, как это нужно было бы на деле? Пусть, сказал бы я тем, кто хотел бы предписать мне в качестве закона истинные принципы морали, - пусть дадут мне жить с людьми, применяющими их на деле, и я ручаюсь за то, что стану их применять без того, чтобы нужно было мне их предписывать в качестве закона. Но как применять их при общественном состоянии, основанном на величайшем препятствии к их применению - на неравенстве и на собственности?

XIII

«Препятствия, встречаемые в нашем общественном строе на пути к применению истинных принципов морали, и составляют заслугу применяющего их, - говорит мне религия, - и награду за это я обещаю в иной жизни». Все это очень хорошо, но ведь религия, сама составляющая препятствие, и создана для того, чтобы мне это говорить, но не для того, чтобы меня в этом убедить. Я вижу, что почти все люди внешне ее исповедуют и кажутся внутренне с ней связанными, но в душе против нее протестуют и, что бы она им ни говорила, всегда предпочитают земную жизнь, которую они знают, неизвестной им потусторонней жизни. Сколько людей (и это, несомненно, составляет верх извращенности) прикрываются религией, чтобы тем вернее и безнаказаннее достичь своих целей? А если я это вижу, то какое же я могу к ней питать доверие, если бы даже я ничего другого против нее и не имел, если бы у меня даже не было против нее возражений первого и второго порядка.

Малое доверие, какое люди в общем питают в отношении религии, ее обещаний и угроз, доказывает, что в глубине души они с нею считаются не более, чем она того заслуживает, что не ей заставить их применять истинные принципы морали [19] или, вернее говоря, выводы из проповедуемых принципов морали [z].

187

Люди сами виноваты, говорят всегда, в том, что не применяют религию на деле [а]. Но что же еще можно сказать? Разве могут апостолы законов сказать, что виною является состояние законов?

z Истинные принципы морали, истинные правила общежития религия никогда не проповедует людям иначе, чем слабо и с оговорками. Как она проповедует им быть равными между собою и не иметь никакой собственности? Делай она это с силой и без оговорок, она чересчур очевидно вступала бы в противоречие с самой собою, так как она существует только затем, чтобы освящать неравенство и собственность, чтобы служить опорой состоянию законов. Теория, столь отличная от практики при состоянии законов, была бы лишь практикой при состоянии нравов.

а Не следует говорить, что в этом виноваты люди. Виновато их невежество и то состояние, в какое невежество их привело и в каком оно их держит. Говоря, что люди сами виноваты, хотят сказать, что виноват каждый из них в отдельности, а между тем нельзя сказать ничего более непродуманного: всякий человек может согрешить в том или ином деле по собственной вине, но греховен он не по собственной вине, а вследствие своего неведения и состояния насилия, в котором мы живем при состоянии законов.

XIV

Нравы цивилизованных народов не могут быть хуже, чем какими мы их наблюдаем в настоящее время и какими они были на протяжении прошлых тысячелетий. Если мы придерживаемся противоположного мнения, то это объясняется тем, что мы судим лишь по тому или иному человеку, который не столь плох, как другой, хотя и мог бы быть столь же плохим. Но по самой сути нравов, как бы извращены они ни были, не все люди в одинаковой степени плохи. Таким образом, из этого нельзя сделать никакого вывода против моего утверждения.

В конце концов законы создали наихудшие из возможных нравов вообще, хотя в частности они создавали и продолжают создавать некоторые менее дурные нравы. Но, могут нам возразить, не должно ли вменить им в заслугу, что они создают эти менее дурные нравы. Нет, не должно, ибо то большее, что они создают вообще, невозможно без меньшего, создаваемого ими в частности. Если угодно, я могу вменить им в заслугу, что они в том или ином деле заставляют меня судить справедливо. Говорю

188

«если угодно», потому что они не могли бы продолжать существовать, если бы по временам не торжествовала справедливость; но я не прощаю им того, что должна совершаться справедливость и несправедливость в делах, единственным источником которых они являются и которых без них и вовсе бы не было.

Среди нас имеются люди менее несчастные, чем другие, благодаря состоянию законов - иначе и быть не могло, повторяю еще раз [b]. Но тем не менее верно - приходится это повторить еще раз, - что цивилизованные люди по вине этого состояния предельно несчастны. Действие законов - зло под личиною добра, зло, которое как будто выглядит благом, и вот почему все под властью законов - зло, хотя в одних случаях меньшее зло, чем в других. Пусть же перестанут удивляться тому, что законы столь мало могут помочь людям стать лучше или счастливее, и пусть перестанут наконец пенять на людей и почитать их дурными от природы.

b Если бы все люди были равно несчастны по вине состояния законов, оно не могло бы удержаться.

Состояние законов не есть результат договора: его создало насилие, насилием оно и держится. Одно только состояние нравов может образоваться путем договора, и так как породить его могут одна только очевидность и убеждение в его преимуществах, не связанных ни с какими недостатками, то оно установилось бы само собою не только без кровопролития, но и в полном мире и согласии.

XV

Если нашим общественным состоянием постоянно возмущались и сердце и ум, если люди постоянно стремились как можно больше уклониться от всякой моральной зависимости, в особенности от оков религии, то происходило это вследствие насилия, постоянно оказываемого законами над естественными потребностями и над разумом. Пусть же больше не говорят, будто законы созданы для того, чтобы направлять умы и сердца, - они творят нечто как раз противоположное путем рабства, в котором они держат нас всех без исключения.

189

Законы наши, налагая узду на самые естественные наши склонности, постоянно мешают их проявлению, и наши склонности, постоянно встречающие противодействие со стороны законов, возмущаются и ищут выхода вопреки им. Но это не может иметь места, не приводя к состоянию насилия, которое ставит нас в постоянное противоречие друг с другом и с самими собою, постоянно вселяет в нас недоверие, принуждающее нас носить личину и путы и опасаться ближних, удаляет нас от них, ставит нас в необходимость не только не делать им добро, какое мы могли бы им приносить, но причинять им зло либо в отместку за причиненное нам зло, либо в защиту от зла, которое нам может быть причинено, либо, наконец, чтобы обеспечить наши интересы.

Состояние насилия, в котором мы пребываем, делает для нас невозможным проявлять на деле истинные общественные добродетели в той мере, в какой их следует проявлять. Это насилие мешает нам жить в той атмосфере любви, мира и согласия, которая нам постоянно проповедуется, впрочем, без указания истинного пути к тому, чтобы так жить, или, вернее говоря, без устранения имманентного порока, являющегося постоянным препятствием к тому, чтобы мы так жили [с]. Я опишу это состояние, поверхностно рассмотренное и смутно проповедуемое. Но для того, чтобы хорошо уловить все его преимущества, следует вполне уяснить себе состояние насилия, в котором мы пребываем по милости нашего состояния законов, а для того, чтобы вполне его себе уяснить, нельзя ограничиться, повторяю, рассмотрением этого состояния, в каком мы находимся, и сравнением с каким-либо состоянием еще большего насилия. Его надлежит сравнивать с тем состоянием, о котором я намерен дать представление; тогда возможно будет судить, не предпочли ли бы короли - если предположить, что они наименее несчастные из людей, - это состояние тому, в каком они находятся [d]. С тех пор как состояние законов вошло во всю

с Не в интересах ли людей жить в полном согласии и единении друг с другом и возможно ли утверждать, что в столь важном для каждого из них вопросе они не могут разобраться в собственных своих интересах? Винить в их разъединении надлежит не их, а коренной порок их общественного состояния.

d Когда говорят: «Счастлив, как король», то это значит, что короля разумеют с наиболее чувственно воспринимаемой точки зрения, то есть со стороны его внешнего положения. В конечном счете королям, несомненно, может больше наскучить их положение, чем пастухам - положение пастухов.

190

свою силу, нас можно сравнивать со скованными каторжниками, принуждающими друг друга проходить тяжкий путь, будучи все вместе побуждаемы к тому вечно поднятой над ними палкой. Мы-то шествуем под палкой королей, но во многих отношениях и они шествуют под нашей палкой. Да и что за удел, что за зависимость для них заставлять нас ходить под палкой! Независимость королей от их подданных - это видимость, а взаимная зависимость - это то, что есть на самом деле.

XVI

Лишь наш абсурдный образ мыслей и наши лживые нравы могли привести нас к размышлениям о сущности вещей и о наилучшем из возможных общественных состояний. Поэтому дикий человек, которому эти печальные пути почти столь же чужды, как младенцу, выходящему из материнского чрева, не мог при переходе к общественному состоянию предаваться подобным размышлениям; они стали возможны лишь много спустя, лишь когда он дошел до степени наших бедствий. Именно в предчувствии этой истины один современный нам автор и сказал, что человеку нужно пройти сквозь все возможные для него безрассудства, перед тем как образумиться [20].

С самого начала общественное состояние оказалось установленным плохо, но люди этого не знали. Они находили его хорошим, ибо оно еще не было для них неисчерпаемым источником зол, каким оно является для нас. Таким образом, они могли извлечь из первых своих размышлений лишь то, что могло упрочить это состояние, что могло служить основой для власти и обеспечить собственность. Отсюда - все законы божеские, явившиеся на подмогу законам человеческим; а из этих двух порочных начал - все законы человеческие и все религии, когда-либо существовавшие ранее и существующие теперь, вносящие столь невероятное разнообразие в наши нравы, разнообразие, из которого проистекает, как я уже указывал, наблюдаемое ныне разнообразие в нашем телесном сложении и в наших лицах.

191

Если бы мы при выходе из состояния дикости пошли по верному пути - что, к несчастью, было невозможно, - стезя наша указана была бы истиной и не существовало бы ни законов, ни преступлений [e], подобно тому как не стало бы их, если бы предлагаемое сочинение произвело должное действие, если бы на основании его люди стали пользоваться преимуществами жизни в полном единении, если бы они составляли одно целое на обитаемом ими земном шаре, имели бы один только язык, одинаковые нравы, жили бы в равенстве и не имели никакой собственности. Какую силу придали бы им эти преимущества перед лицом всего, что могло бы им вредить на земле! Тогда они стали бы сильны один через другого, как все вместе, так и против всех других видов.

c Первое преступление порождено первым законом, и без этого первого закона человек находился бы еще в состоянии невинности. На это может последовать вопрос: зачем же появился этот первый закон, который, породив первое преступление, вызвал порожденными им законами и все последующие преступления? На этот абсурдный вопрос ничего кроме абсурда и ответить нельзя, но тем не менее я отвечаю и этим довольствуюсь, потому что не могу найти ничего лучшего и потому еще, что в догмате о происхождении первого преступления из первого закона пробивается некоторый проблеск истины.

Паскаль [21] вывел первородный грех из противоречий в нас самих и во всех наших горестях; я доказываю его тем же путем, но расхожусь с ним относительно природы этого греха, найденной им в его катехизисе.

XVII

Доказательством в пользу того, что мы все стремимся к равенству, служит то, что никто из нас не пожелал бы очутиться в таком положении, чтобы не видеть никого ни счастливее, ни несчастнее его самого. Мне могут возразить: счастливее - пожалуй, но несчастнее - нет, ибо какое может для нас иметь значение, что есть люди менее счастливые, чем мы? Это для нас важно хотя бы с той точки зрения, чтобы не было вокруг нас завистников и недоброжелателей. В наслаждении счастьем мы зависим друг от друга, и единственное для нас средство наслаждаться им безнаказанно и не опасаясь, чтобы нас лишили его, - это пользоваться им наравне с другими.

192

Если бы все люди были равны и пользовались благами сообща, ни один человек не завидовал бы ближнему, не старался бы возвыситься над ним или присвоить какую-либо его вещь, а следовательно, не имели бы места и зависть, честолюбие, корысть - все эти столь вредоносные и разрушительные пороки. Это - истина, которую должен признать всякий разумный человек. Достаточно ее провозгласить, чтобы показать, что мораль моя неопровержима.

Зависть и ревность - вот первые пороки, жертвами которых являются животные, в особенности домашние, и прежде всего человек. Жертвою именно этих пороков он и должен быть - вполне естественно - вследствие морального неравенства и отсутствия общности имуществ. Если дети наши завистливы и ревнивы, если они обнаруживают собственнические склонности, то это происходит потому, что они родились от матерей и отцов, одержимых этими пороками, и родились притом при общественном состоянии, которое эти пороки порождает.

XVIII

При тех физических преимуществах, которыми человек, бесспорно, пользуется по сравнению с четвероногими, не следует удивляться той победе, какую доставило ему на земном шаре общество, возникшее на почве этих преимуществ. Не приходится удивляться и всем творениям рук его, которыми он изукрасил этот шар. Но он ограничился бы просто тем, чтобы его возделывать, устроиться и укрепиться на нем, если бы умел пользоваться им умеренно. Мнимая заслуга, которую он видит в изощрениях роскоши всякого рода, побудила его изощряться в разных искусствах и продолжает внушать ему самые ложные представления о самом себе. Отсюда его безрассудное притязание на звание царя природы, на то, что все существующее во Вселенной существует для него одного, на то, что у него такое преимущество, как душа, какой не имеют прочие восприимчивые существа, и что душе этой он обязан своим разумом (l'intelligence). Отсюда - высокое значение, какое он придает знаниям совершенного физика, великого геометра, знаменитого астронома, отличного поэта и т. п., а из этого высокого значения проистекают излишества, до которых он все более и более доводит познания, какими он обладает [f].

f Почти все наши познания излишни в глазах здравого смысла, рассматривающего их не с точки зрения чрезмерных наших потребностей нынешнего дня, а с точки зрения скромных потребностей, какие у нас были бы, если бы истина заняла место абсурда, если бы у нас вместо законов были добрые нравы. Господин Р. показал, какой вред приносят нравам науки [23]. Но зачем доказывать это при нравах, которые требуют этих наук? Восставать надлежит против основы этих нравов, а не против их действия. Рассуждение его, так же как и другое им составленное - «О неравенстве», может принести пользу лишь теперь, будучи обосновано тем, что я пишу. То же самое я должен сказать о всей массе книг, испокон веку поносящих наши нравы без того, чтобы коснуться их основы, иными словами, нашего состояния законов, делающего их тем, что они собою представляют, делающего из сердца человеческого самое сложное из всего, что есть на свете, тогда как состояние нравов сделало бы его самым простым. Но что значат эти книги, что значили бы они, если бы наше состояние законов, породившее их, было свергнуто? Из их числа я не исключаю, разумеется, и ту, которую сочиняю против этого состояния, ибо, как и все прочие книги, она обязана ему своим существованием. Замечу, что господину Р. ставили в упрек как непоследовательность его занятия науками и искусствами, которые он почитает вредными. Но мог ли бы он осуждать их, не занимаясь ими, и можно ли вывести из того, что он их так рассматривает, что он непоследователен, занимаясь ими? Ни в какой мере не непоследовательно восставать против укоренившихся нравов и поступать в соответствии с ними - наоборот, часто было бы безрассудством поступать иначе. Господина Р. можно было бы назвать непоследовательным лишь в том случае, если бы нравы эти изменились, если бы науками и искусствами перестали заниматься, а он один продолжал бы это делать. Позвольте, возразят мне, философу надлежит первому подавать пример, когда он провозгласит какое-нибудь правило! Согласен, но это справедливо, когда речь идет о поступках, которые при наших нравах считаются пороками. Если оя восстает против честолюбия, скупости, зависти и пр., было бы непоследовательно, если бы он был честолюбив, скуп и завистлив. Вот пример различений, для которых требуется размышлять больше, чем обычно люди это делают.

193

Не подлежит спору, что познания наши тем более суетны, чем более они выходят за пределы доступных народу познаний [22], чем более предмет их лежит вне нас, чем менее они находятся у нас перед глазами, под руками, у наших ног, чем отдаленнее они от нас. А из этого следует, что с нашей стороны безумие - расширять их в такой мере, как мы это делаем, и даже стремиться расширять их еще больше. Под вполне естественным воздействием наших нравов потребности наши умножились, и вследствие избытка их - а мы являемся их жертвой больше, нежели полагаем, - мы доводим теперь до крайности все наши изыскания, мы напичканы знаниями, чуждыми нашему подлинному благоденствию, знаниями, которые мы накопляем лишь взамен тех, какие нам действительно были бы нужны, лишь вследствие того, что у нас нет книги, отсутствие которой обусловливает существование других книг и которая могла возникнуть только на их основе.

194

Люди, погруженные в море предрассудков и всякого рода абсурдности, беспрестанно напрягают усилия, чтобы из них выбраться, лучше сказать, чтобы вырваться из самих себя, где царит лишь хаос неразберихи, лишь путаница мыслей и дел, никогда не дающих им покоя, лишь куча интересов, которые, будучи направлены один против другого, бесконечно противоречивы. Чем больше люди выходят из самих себя, тем быстрее они вталкиваются обратно силою той самой властной потребности, что побуждала их выйти. Усилия, проявляемые ими при этом и возникающие из самих препятствий, встречаемых ими в других или в себе, заставляют их стремиться с безмерным, а стало быть, и непродолжительным пылом к владеющей ими цели. Отсюда и ярость, вносимая ими в любовь, и прочие страсти, как являющиеся природными влечениями, так и искусственно вызванные, как, например, честолюбие, корысть, месть, скупость, увлечение игрой или зрелищами.

Я знаю, что люди вообще редко впадают в крайности, что они обычно почти не выходят из рамок умеренности, но все же состояние их представляется крайностью по сравнению с тем, в каком им надлежало бы сдерживать себя, и к нему-то им и надлежит возвратиться, чтобы быть счастливыми. Картины блаженства, даваемые нам в описаниях земного рая, золотого века, царства Астреи [24], все они копии с того, что приближает нас к тому состоянию, которое постоянно мерещится нам и всегда желанно для нас; и что еще доказывает наше стремление к нему - это то, что в области нравов ничто на нас не действует более умилительно, чем эти картины, и что нет здравомыслящего человека, который, прочтя их описание, не променял бы с охотой свое состояние на то, которое они нам рисуют. Состоянию же этому, являющемуся простейшим состоянием законов, далеко еще до простоты и совершенства подлинного общественного состояния, которое не только не поддается, подобно ему, цветистому описанию, но не может быть описано достаточно скупо. Цветы и украшения столь же мало созданы для основных истин, как красноречие.

195

XIX

В том отдалении, в каком люди находятся от надлежащего образа мыслей и действий, им необходимо приходится непрестанно философствовать и предаваться моральным рассуждениям. Но если бы надлежащий образ мыслей был установлен раз навсегда, все было бы выяснено, не было бы более надобности философствовать или предаваться рассуждениям о морали. Ибо зачем бы это делали, раз поводов к тому больше не представлялось бы? Люди не могли бы себе представить ничего лучшего, чем их строй, они придерживались бы его так же естественно, как нам естественно не придерживаться нашего, постоянно испытывая печальные и пагубные его действия.

Человек непостоянен, говорится непрестанно, он не может придерживаться одного и того же состояния, ему все становится скучным и противным, он постоянно жалуется. Сколько ему ни преподноси самых лучших правил, чтобы направить его по надлежащему пути, он остается глухим к ним. Но скажем еще раз: человек ли в этом виноват? Не виноват ли скорее строй насилия, в котором он живет? Пусть его переведут в состояние естественное - и он станет совершенно иным. Дерево, направлению роста которого противодействуют, страдает от производимого на него насилия; оно недомогает, покуда это насилие продолжается, и оно напрягает свои усилия, чтобы уклониться от него!

Скука - тиран, порожденный нашими нравами. Если мы ищем общества, чтобы от нее отвлечься, она нас охватывает и там вследствие недостатка искренности и интереса, который мы в нем встречаем и который мы ощущаем все сильнее по мере того, как с возрастом мы накопляем все больший опыт и знание людей. Предаемся ли мы чувственным наслаждениям, вслед за ними появляется скука и ощущение опустошенности, оставляемое ими за собою, а также отвращение, вызываемое излишествами и связанное с состоянием нашего здоровья, часто ими подрываемого. Уходим ли мы в самих себя, мы и там обретаем ее при мысли об опечаливающем и обескураживающем нас будущем, а такжe из-за остающейся в нас склонности к покинутому нами миру и из-за малых наших внутренних ресурсов для наполнения долгих дней. Состояние нравов - единственное состояние, куда скука не имела бы доступа. То же самое приходится сказать и об остальных страданиях, порождаемых нашими нравами, ибо, чтобы прочно закрыть доступ для одного из них, необходимо также закрыть его и для всех остальных.

196

XX

При наших нравах воспитание - это те меры, которые принимаются, чтобы поставить человека физически и нравственно в согласие с нашими нравами. Но его нравственная и физическая природа, правильно уравновешенные в материнском чреве, сами собою правильно расположились бы и в дальнейшем, если бы он родился при разумном состоянии нравов.

Если не говорить о тех примерах, которые он постоянно имел бы перед глазами, то единственным получаемым им при таких нравах воспитанием было бы не относящееся ни к физическому, ни к моральному его развитию. Я разумею такое воспитание, которое дало бы ему познание сущности вещей, ибо такое познание, имеющее своим предметом самое существование и могущее принести пользу только существам, живущим в обществе, по необходимости должно потребовать устного преподавания. В наше время требуется преподавание письменное, к тому же значительно более обширное вследствие господствующего у нас абсурда. В это преподавание входит и мораль, которая тогда бы не входила, потому что мораль была бы такой, какой ей надлежит быть, и эту-то мораль я и предлагаю в настоящем труде, который можно рассматривать как новый трактат по воспитанию для всех людей, получивших ложное воспитание, то есть для всех людей без исключения. Настоящий трактат, бесспорно, единственный увязанный во всех своих частях и не представляющий уязвимого места для нападения [g].

g «Эмиль» [25] г-на Руссо представляет собою только систему, он доказывает лишь одно - что при нашем общественном состоянии она неприменима и что, будучи применена вне этого состояния, она ничем не могла бы воспрепятствовать людям стать приблизительно такими же, какими они являются в настоящее время. Заслуга этого сочинения, так же как и некоторых других сочинений того же автора, в показе чрезвычайной для нас необходимости изменить наши нравы.

197

Воспитание в самом широком смысле - это совокупность всех впечатлений, как положительных, так и отрицательных, которые мы необходимо получаем при данном положении вещей, так как это положение имеет и положительные и отрицательные стороны. Исходя из этого определения, я утверждаю, что, если бы наши дети видели одно добро, они любили бы только добро, а если они любят зло, то это объясняется тем, что они его видят, несмотря на все усилия, прилагаемые для того, чтобы они его не видели, и в самой сути преподаваемых им правил заключается ознакомление их со злом. И при этом без всякого основания утверждают, что они рождаются добрыми или злыми. Но этим ничего не объясняют, если только не хотят этим сказать, что они еще до рождения получают первое воспитание, или, иначе говоря, первые впечатления о добре и зле. Это до известной степени и верно, так как они рождаются от отцов и матерей, проникнутых добром и злом.

Говорят и так: мы воспринимаем добрые и дурные впечатления в зависимости от присущего нам темперамента, в зависимости от нашего состояния; но тем не менее мы воспринимаем их благодаря нашему воспитанию, так как добро и зло могут для нас быть лишь результатами воспитания, получаемого нами от наших ближних, или, что то же, от общества, которое мы вкупе с ними составляем. К тому же воспитание чрезвычайно способствует образованию у нас того или иного темперамента, раз оно влияет на нас целиком, на все, что может в ту или иную сторону подвинуть машину нашего тела.

Пусть будет отнято у человечества нравственное зло, зло, имеющее, как я уже указывал, свой источник в твоем и моем, в неравенстве моральном, - и у всех наших детей обнаружится склонность к одному лишь добру. Но покуда существует это препятствие, препятствие, которое причиняет и будет причинять гораздо больше физического зла, чем то обычно полагают, до тех пор будем готовы получать впредь, как и доселе, результаты, обратные тем мерам, какие мы принимаем для лучшего воспитания наших детей, и не станем ничего ожидать от наших книг в деле улучшения приемов воспитания.

198

XXI

Что за блаженство для человека нравы, избавляющие его от всех душевных страданий, причиняемых ему исключительно нашими нравами! Эти страдания гораздо менее свойственны крестьянам и простолюдинам, чем нам, и столь значительны, столь многообразны и ощутительны, что у нас не должно оставаться никаких сомнений в том, что мы действительно представляем собою наиболее злополучный класс людей. Видимость как бы указывает на обратное, но не станем доверять видимости в нравах столь лживых, как наши, и станем доверять ей все менее и менее по мере того, как она нам кажется более убедительной. Если паши простолюдины и наши крестьяне нам завидуют, то, несомненно, гораздо меньше, чем мы завидуем друг другу, и они еще меньше нам завидовали бы, если бы опи знали нас ближе, если бы они не судили о нас поверхностно, как мы о них судим, и если бы они умели читать наши книги, почти всегда исполненные наших горестей, а часто и преимуществ, свойственных их образу жизни по сравнению с нашим. Мы отягощаем их существование в меру наших возможностей, но независимо от этого они несчастны меньше нашего и меньше нуждаются в том изменении нравов, к какому я ставлю задачей привести людей. Однако потребность в таком изменении всеобщая, хотя в иных местах менее сильная, чем в других, и она может быть удовлетворена только сообща, то есть только при том условии, чтобы все люди или часть из них, но отделенная от всех прочих, отказались от состояния законов и чтобы познание добродетелей не стерлось вследствие исчезновения противоположных им пороков [h].

h В Предваряющем рассуждении к Энциклопедии встречаются следующие слова: «Таким путем зло, испытываемое нами вследствие пороков наших ближних, вызывает в нас обдуманное познание противоположных этим порокам добродетелей, познание драгоценное, которого нас, быть может, лишили бы совершенное единение и равенство» [26].

«Несомненно, - возразил на мою критику господин Даламбер [27], - что в словах «драгоценное познание» драгоценное излишне и что мы были бы счастливее, если бы, будучи равными и независимыми друг от друга, мы не обладали бы ни пороками, ни добродетелями, не нуждались бы в представлении о них. Но сказать это было слишком сложно, и мне не хотелось создавать себе хлопот».

Не надо было это говорить - отлично! Но зачем же говорить противоположное? Зачем, когда этого не думаешь, когда сказать ото не вынужден и задаешься целью просветить человечество, - зачем это говорить? Разумеется, это ошибка. Но оставим в стороне это признание г-на Даламбера и оставим в силе лишь то, что ему предшествует и что являлось бы для меня авторитетным, если бы я нуждался в авторитетной поддержке.

199

Нет такого человека, который, подумав, не признал бы, что человеческое общество подобно лесу, где никто не чувствует себя в безопасности, что сумма зол в нем намного превосходит общую сумму благ и что в нем, следовательно, надлежало бы настолько же предпочитать смерть жизни, насколько следовало бы предпочитать жизнь смерти при состоянии, где сумма благ значительно превосходила бы сумму зол [i].

Но если спросить этого человека о причине всего этого, то она ему неведома; если спросить его о пути к выходу из этого состояния - он ему также неизвестен. Нужно было, следовательно, представить причину и указать выход [k].

i При состоянии нравов речь может идти только о зле чисто физического характера, но называемом злом моральным.

k И то и другое я делаю со многими повторениями. Но такой простой предмет, как мой, как с метафизической, так и с моральной точки зрения не может трактоваться иначе, чем путем повторений. Поставить мне в упрек можно лишь те повторения, которые слишком явственны. Но какое значение могут иметь некоторые формальные недостатки в сочинении, суть которого столь существенна?

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

I

Человек силен обществом, которое он образует вместе со своими ближними, подобно пруту из басни, связанному с другими прутьями. Поэтому для его благополучия, для его безопасности в течение его жизни, а также для того, чтобы он в состоянии был преодолевать все, что может ему повредить, чтобы обеспечить его благоденствие, ему надлежит жить в обществе. Но человеку недостаточно жить в обществе и пользоваться всеми перечисленными преимуществами - нужно, чтобы его общественное состояние не заставляло его желать иного состояния или жить вдали от других людей; нужно, чтобы состояние это действительно предоставляло ему преимущества, ибо без этого состояние общества будет для него лишь тем, чем оно является ныне, то есть делом, которое само по себе хорошо, но, когда его ведут дурно, приносит гораздо больше вреда, чем пользы [l].

l Если бы человек был бессмертен, могут мне возразить, ему точно стоило бы быть счастливее, чем он есть, и прилагать большие усилия к достижению этой цели. Но имеет ли это значение для того небольшого числа лет, которые ему предстоит прожить? Да, это имеет значение для тех немногих лет, какие одни могут его интересовать. Но, могут возразить мне далее, если бы открытие истины и оказало свое действие на нас, ныне живущих, то мы воспользовались бы им в гораздо меньшей мере, чем наши потомки. А что нам до того, будут ли наши потомки счастливее нас? Признаю откровенно, что нам до этого мало дела. Но какой же из этого следует вывод? Что не стоило искать истину? Это было бы неправильное заключение, ибо нельзя не признать, что если есть изыскание, достойное человеческой любознательности, то именно это, а не другое. Следует ли отсюда, что изыскание это, произведенное однажды и с успехом, должно остаться погребенным в тайниках произведшего его? Вот все, что можно было бы заключить, если бы для человека было сколько-нибудь невыгодно познать истину. Но не подлежит сомнению, что для него это может принести только пользу, хотя бы польза эта и была менее значительна, чем она оказалась бы, если бы человек был бессмертен, и менее эффективна для нас, чем для нашего потомства.

200

Благоденствие отдельных людей возможно только через всеобщее благоденствие [28]. Это - истина неоспоримая, но остающаяся для нас бесплодной, покуда наше общественное состояние сохраняет свою основу, покуда певежество, моральное неравенство и собственность остаются его основными началами.

Из-за этой злополучной основы мы и можем строить лишь отдельные общества, одно несовершеннее другого, лишь злоупотреблять соединяющими нас узами для вящего притеснения и взаимного уничтожения между согражданами или между народами и вместо первичного и вторичного разума подчиняться самым ложным системам, самым нелепым догматам, самым смехотворным сказкам и самым деспотическим законам [m].

m «За» и «против» всего, что составляет для нас основной предмет спора, постоянно будет иметь место, покуда мы не обретем точки опоры в истине. Тщетно нам кажется, что в одном месте она в большей мере, чем в другом, что та или иная книга дает ее в большей мере, чем другая. Истина - выигрышный номер в лотерее; наиболее близкие к нему номера столь же далеки от него, как и самые отдаленные.

201

II

Развернутая и провозглашенная истина могла бы пробиваться лишь постепенно, рассеивая затмевающие ее тучи, осветив всю землю и заменив нравами уничтожаемые ею законы. Перенесемся в эти воображаемые времена и взглянем на человеческое общество, каким оно стало бы тогда. Следует, однако, отметить, что войти в некоторые подробности относительно того, как бы нам надлежало мыслить и жить, нам возможно лишь путем сравнения с тем, как мы мыслим и живем теперь. Этот надлежащий образ мыслить и жить настолько прост, что сам по себе дает мало пищи для обсуждения.

Языка и нравов было бы достаточно для того, чтобы предохранить детей от всяких нелепых впечатлений, чтобы воспрепятствовать затемнению чистого зеркала их восприятий, и, следовательно, не пришлось бы, как то ныне приходится делать с нами, стирать в них впоследствии бездну ложных представлений. Все же хорошо было бы передать им познание причины физического добра и зла [n], не прибегая, однако, к помощи книг: ибо детей ни в коем случае не нужно было бы больше подчинять скучному и утомительному игу чтения и письма.

n Для этого потребовалось бы всего несколько слов метафизического обучения, знакомящего их с Целым и со Всем, в особенности с Целым.

Как только мы очутились бы в состоянии нравов, мы оказались бы - не будь только порабощения или состояния войны - примерно тем, чем были до изобретения свободных искусств, до того, как люди перешли от чисто прикладных искусств, от искусств жизненно необходимых к тем, которые существуют лишь благодаря излишествам, в какие они во всех отношениях впали. Жизнь патриархальных времен представляет собою наиболее ощутительный, хотя еще далеко не совершенный пример того состояния, в каком мы бы тогда находились.

Для перехода к состоянию нравов нам пришлось бы не только сжечь все наши книги, документы и бумаги, но и уничтожить все то, что мы именуем прекрасными произведениями искусства [29]. Жертва эта была бы, несомненно, велика, но принести ее необходимо, ибо зачем сохранять памятники, которые тогда были бы совершенно не нужны и, свидетельствуя нашим потомкам об уровне

202

нашего духовного развития, вместе с тем выявляли бы и наше безрассудство, больше того, вредили бы полезной задаче - сделать для них чуждым всякое представление о наших нравах? Этим я задеваю воззрения части людей, почитаемых наиболее выдающимися, тех, кого называют просвещенными людьми, того небольшого слоя, который - будучи весьма отличен от народа, над которым он властвует, извлекая из него средства существования и предметы удобств и роскоши, - считает, что духовно стоит намного выше, чем народ. Но он не в состоянии отрицать то, что я здесь утверждаю, а требуемая мною жертва вытекает из того, что я утверждаю.

Чем глубже вдуматься, тем явственнее видно, что даже наши книги по физике и по метафизике, которые мы наиболее высоко ценим, существуют, подобно всем остальным книгам, лишь ввиду отсутствия истины, лишь ввиду нашего глубокого невежества и его печальных последствий, и в них не было бы никакой нужды в состоянии нравов, потому что практика отцов составляла бы, подобно тому как это имеет место у наших ремесленников и землепашцев, постоянно открытую для их детей книгу, а также потому, что не было бы нужды в записях для передачи такой совершенствующейся практики.

Наши книги, заметим здесь, нуждались в появлении такой книги, которая доказывала бы, что они излишни и что она сама стала бы излишней, как только люди просветились бы ею. А так как книга эта не могла возникнуть без них, то отсюда следует, что мы не могли бы получить недостающие нам познания иначе, чем путем усвоения предшествующих ее написанию нелепых и излишних познаний.

Был бы ли я в состоянии размышлять и составить все эти рассуждения без всего того, что я видел, читал и слушал противного здравому смыслу, без всех противоречий, мною подмеченных в нашем образе мыслей и действий? Люди ни в чем между собою не согласны, даже в оценке их собственного интеллекта и познаний, которыми они столь тщеславятся. По одному, впрочем, поводу они обычно проявляют согласие - по поводу их глубокого невежества и того, что они чрезвычайно несчастны один из-за другого. И действительно, это и есть единственный вопрос, по которому они могут быть согласны между собою в том состоянии, в каком они живут.

203

Неведению нашему о сущности вещей пытались помочь всякого рода опытами и наблюдениями, высочайшей геометрией, обширнейшей эрудицией, упорнейшей работой на поприще наук и искусств. И в этом жестоко ошиблись: если верно, что все это, дающее нам столь высокое и столь ошибочное представление о себе самих, имело место лишь на почве указанного невежества, и если бы последнее было преодолено, то не было бы более и речи обо всем этом [o].

o Есть ли такой человек - если он только кинет взгляд на массу наших бедствий и увидит, что поверхность земного шара представляет собой лишь амфитеатр, на котором слабый почти всегда погибает под натиском сильного, а сильный и сам не находится в безопасности, - есть ли, спрашиваю я, такой человек, который мог бы вменить мне в вину стремление разделаться с нашим невежеством, больше того, который мог бы не рукоплескать этому стремлению?

III

К чему сводятся разумные потребности человека, если не к тому, чтобы вместе со своими ближними составлять надежное содружество, жить в здоровой и приятной местности, пользоваться скромным помещением и ночлегом, быть умеренно занятым полезным трудом и несрочным трудом, иметь всегда чем питаться, с кем наслаждаться и во что одеваться? Все выходящее за пределы этих потребностей, а также все изощрения, нами прилагаемые для их удовлетворения, составляют губительный для нас излишек. Если верно, что жизнь человеческая длилась некогда так долго, как о том пишут, то причиной этой долговечности могла быть лишь простота тогдашних нравов и образа жизни. Но насколько эта простота была еще далека от простоты истинных нравов!

Очутившись под их властью, где мы не знали бы ни приказов, ни повиновения, мы проводили бы дни наши в изобилии необходимого, без твоего и моего, в труде, но не утомительном, с удобствами при малых затратах, скромно, но без отвращения, в наслаждениях без пресыщенности, в здоровье, но без врачей, в долголетии без дряхлости, в дружбе без отдельных связей [30], в обществе, но без того, чтобы друг друга остерегаться, без коварных превратностей, столь обычных в нашем кругу, в однообразии без скуки, в покое без тревог или каких-либо душев-

204

ных забот, не опасаясь утратить наше состояние, не боясь очутиться в худшем положении и не желая быть в лучшем и не завидуя ввиду господствующего равенства участи наших ближних. Природу мы изучали бы постольку, поскольку нам было бы необходимо ее знать, поскольку этого требовали бы наши интересы, да и тогда мы стали бы ее изучать лишь по наименее удаленным от нас предметам, наиболее нам доступным и аналогичным нашей личности. Каждый из нас способствовал бы удовлетворению общих нужд общества, которые составляли бы единственный предмет наших занятий, и все роды занятий более или менее одинаково подходили бы для каждого из нас, так как они были бы простыми и нисколько не изощренными. Каждый человек был бы в состоянии все делать и переходил бы от одного вида труда к другому, и таким образом безрассудное и пагубное разделение людей на различные сословия было бы совершенно уничтожено, так как оно было бы отменено даже в сфере полезных занятий.

Не пользовались бы удовольствиями и преимуществами, какими мы пользуемся в нашем цивилизованном обществе лишь потому, что они созданы этим безрассудным обществом; не испытывали бы впечатлений от театральных зрелищ, вызывающих истерические порывы смеха и плача [р] и сильные нервирующие нас страсти, дающие нам слишком острые наслаждения; не было бы ярких, но мимолетных ощущений счастливого любовника, героя-победителя, достигшего своей цели честолюбца, увенчиваемого художника, скряги, взирающего на свои сокровища, великого мира сего, напыщенного своими званиями и происхождением; не заводили бы себе очаровательных женщин, роскошных дворцов, великолепных убранств, чарующих садов, парков, обширных аллей; не было бы

р При состоянии нравов не плакали бы и не смеялись бы. На всех лицах написан был бы ясный вид довольства, и, как я уже говорил, почти все лица имели бы почти один и тот же вид. В глазах мужчины любая женщина чрезвычайно походила бы на других женщин, и любой мужчина - на другого мужчину в глазах женщин. И столько же по этой причине, сколько по множеству сопряженных с ней других причин, ничто не препятствовало бы взаимному сближению всех мужчин и женщин. Отрицать эту истину или сомневаться в ней возможно только, перенося в состояние нравов представления о состоянии законов или о состоянии дикости.

205

изысканных блюд, драгоценных украшений, застекленных карет и пр., то есть предметов, составляющих не столько счастье своих обладателей, сколько несчастье тех, кто их лишен. Но все эти кажущиеся преимущества и наслаждения, выходящие за пределы подлинных потребностей человека и тем самым влекущие за собою так много горечи и отвращения, были бы с лихвой возмещены значительно более реальными и долговечными и гораздо более ценными преимуществами и наслаждениями. Отсутствие их, впрочем, не причиняло бы никаких страданий, ибо о них никто не имел бы ни малейшего представления.

IV

При состоянии нравов люди не были бы разделены, как у нас, на различные семьи, и дети не принадлежали бы в отдельности тем или иным мужчине и женщине [31], а всей семье, заключенной в каждом естественном человеческом жилище, то есть в каждом поселении. В своих ближних каждый видел бы лишь равных себе, лишь людей, которым общество дает столько же, сколько дает ему. Следовательно, не было бы ни честолюбия, ни соперничества [q], ни ненависти, ни преступлений, всегда и необходимо порождаемых излишками, имеющимися у одних, и недостатком - у других. Каждый ощущал бы лишь потребность способствовать благу равных ему, заботясь о их благе - заботиться о своем собственном и разделять с ними полезные для общества труды.

q При состоянии нравов соперничества не было бы ни в чем. Это надобно заметить, чтобы составить себе правильное представление об этом состоянии.

Женщины, повторяю, являлись бы общим достоянием для мужчин, как мужчины - для женщин, и из этого не вытекало бы неприятностей или поводов к раздорам. Ибо именно тем, что в действительности существует как раз обратное, то есть тем, что в столь существенном отношении сохранилось еще твое и мое, и обусловливаются часто все столкновения, которыми кишит история всех стран и всех народов и которые мы видим так часто, что почти не обращаем на них внимания. Однако для того, чтобы ясно представить себе преимущества общности женщин, а также понять, каким средством для достижения мира и еди-

206

нения оно было бы для нас, не следует - скажу еще раз - рисовать себе людей такими, каковы они теперь, а какими они были бы, если бы такая общность уже у них существовала. Иными словами, их следует представлять не с их внешними настроениями, проистекающими из существования твоего и моего, а с настроениями противоположными.

Невозможно вообразить - и не мне его изобразить - то безрассудство, какое состояние законов заставляет нас вносить во все, что имеет отношение к любовному влечению, тем, что оно налагает запреты на это влечение. И одна лишь трудность представить себе это может отдалить нас от веры в то, что когда-либо наступит такое состояние человеческого общества, при котором удовлетворять это влечение будет столь же просто, как удовлетворять потребность в еде, питье или сне. Почему-то склонны думать, что при состоянии нравов мужчины так же стали бы вырывать друг у друга женщин, как при состоянии законов или при состоянии дикости. Между тем думать так имеется тем меньше оснований, чем более сильными представляются доводы в пользу такого предположения. Об остальных земных благах нужно сказать то же самое. Но почему же из кажущейся силы доводов относительно собственности я делаю обратное заключение, подрывающее наши расчеты на нее? Да потому, что состояние дикости и состояние законов, одни только подлежащие нашему чувственному познанию, полностью противоположны состоянию нравов.

Общность женщин является столь же необходимым звеном в цепи нравов, основанных на уничтожении твоего и моего, как их необщность - в цепи, основанной на твоем и моем. Ибо какая это была бы непоследовательность, раз речь идет об уничтожении твоего и моего, а следовательно, и всех законов - не уничтожить их во всех отношениях и исключить отсюда женщин, особенно их, созданных для того, чтобы доставлять нам наиболее доступные наслаждения, удовлетворять одно из сильнейших и естественнейших наших влечений, продолжать наш род, жить вместе с нами и содействовать в меру их возможностей и для собственного их удовлетворения не раздорам, что они до сих пор постоянно делали в силу распространявшегося на них твоего и моего, а сплочению нас друг с другом. Это сплочение привело бы и к столь недостающему им единению их между собою, ибо они, как женщины, разъединены между собою вследствие тех же причин, которые побуждают их разъединять нас.

207

Выполняемая ими работа отличалась бы от труда мужского, но все вместе жили бы сообща под обширными кровлями величайшей прочности, расположенными столь благоприятно, как пожелали бы того сами обитатели, которым предоставлялось бы заселять лишь наиболее благоприятно расположенные участки земли. Каждая из этих обширных кровлей вместе с кровлями скотных дворов, амбаров и складов образовала бы либо на развалинах наших городов [32], либо в чистом поле то, что мы называем поселком, а все поселки ввиду близкого соседства взаимно помогали бы друг другу и сообща владели бы некоторыми объектами, как, например, мельницами и кузницами, никогда не вступая в споры по поводу угодий или чего-либо иного. И действительно, какой мог бы быть повод к спорам в состоянии равенства, при котором у них имелось бы в изобилии все, что требуется не только для удовлетворения даже наименее благоразумных животных нужд и потребностей, но и для удобнейшей, хотя и без изнеженности, жизни. Какой повод мог бы быть для споров в состоянии, при котором человеку ни в чем не пришлось бы завидовать другому; при котором женщины, бесспорно более здоровые, лучше сложенные и гораздо дольше сохраняющие молодость, чем наши женщины, доставляли бы - притом без всякой скрытности, не слывя ни красивыми, ни безобразными, ни принадлежащими одному больше, чем другому, - всегда доступное наслаждение, которое никогда не сопровождалось бы ощущением отвращения; при котором никто не знал бы ничего лучше родного поселка, ничего лучше общества людей, привычных ему с самого рождения [r]; где все, наконец, пребывали бы в состоянии такого единения, что никому не приходило бы на ум отдаляться от другого, даже если бы этот другой причинил ему какое-либо ранение или переломал руку или ногу, так как подобные случайности не могли бы произойти иначе, чем по неосмотрительности.

r Если бы даже один поселок оказался расположенным более благоприятно, чем другой, он все же не был бы обременен лишними обитателями. Всякий оставался бы в родном поселке: на этот счет существовало бы молчаливое соглашение.

208

Неизвестны были бы ни культ, ни подчинение, ни войны, ни политика, ни юриспруденция, ни финансы, ни вымогательства, ни торговля, ни обман, ни банкротство, ни всякого вида игры, ни воровство, ни убийство, ни зло моральное, ни уголовные законы. Все без исключения искусственные страсти, все извращенные вкусы и разного рода безрассудства остались бы неизвестными, а естественные влечения, постоянно мудро умеряемые, никогда не переходили бы пределов, диктуемых благоразумием, а также интересами нашего здоровья п долголетия.

Мы все управляли бы собою, как одинаково просвещенные истиной мужчины и женщины стали бы собою управлять, если бы оказались перенесенными на пустынный остров или в необитаемую землю и снабженными всем необходимым для добывания себе пропитания. Но пусть вообразят только мужчин и женщин, таким образом перенесенными, и сразу же увидят, насколько они отличались бы от того, чем они вынуждены были быть ранее, с каким восторгом они отреклись бы, подобно достопамятному молодому готтентоту [33], от наших законов, наших нравов и наших обычаев. Такими были бы мы все без исключения, если бы только выявленная истина произвела свое действие в наши дни. Пусть вообразят затем потомство этих мужчин и этих женщин, и тогда увидят нас такими, какими были бы мы ныне, если бы отцов наших осветил факел истины, ибо между людьми и их потомством необходимо имелась бы разница, так как нынешнее состояние гораздо основательнее исчезло бы из сознания их потомства, чем из сознания людей, в нем рожденных и при нем живших.

Однако что за наслаждение было бы для этих благоразумных мужчин и женщин сравнивать их новоявленную свободу, их покой, безопасность, единение и равенство с рабством, тревогой, беспокойством, душевными страданиями, разъединением и неравенством их прежней жизни! Они испытывали бы такую же радость, как человек, выздоравливающий после продолжительной болезни на одре страданий или освобожденный от длительного заключения в оковах. Это неприменимо, могут мне сказать, к великим мира сего, к баловням счастья. Что имеются великие мира сего, я знаю, но где счастливцы? А если они

209

и есть, то среди знати ли нужно их искать? При наших нравах, бесспорно, существуют люди, рожденные в более счастливой среде или такие, которым все в жизни улыбается больше, чем другим. Но и их счастье может почитаться счастьем лишь по сравнению с участью их ближних, а никак не по сравнению с благополучием при подлинно общественном состоянии. Нет среди них ни одного, кто не почувствовал бы, вкусив все, опустошенности и не согласился бы с печальной истиной, что в жизни приходится мгновение наслаждения покупать ценой многих горестей и что во всем горести превосходят наслаждения.

VI

В состоянии нравов всякий следовал бы своим склонностям. Но и склонности - все, впрочем, почти одинаковые - подчинены были бы здравому смыслу и соответствовали бы общественной гармонии. Царствовало бы полное доверие. Не знали бы ни сдержанности, ни иных добродетелей этого рода, порождаемых, подобно противоположным им порокам, лишь недостаточной близостью между нами, взаимным недоверием, господствующим между нами благодаря нашим нравам. Это-то столь обоснованное недоверие и принуждает нас всех носить личины и, никогда не переставая существовать в силу постоянного противоречия между нашими склонностями и нашими законами, непрестанно держит нас в принуждении и стеснении.

Закон, называемый нами естественным, был бы там лишь тем общественным законом, какой всегда предугадывался, хотя и не был ясно виден [s], лишь тем законом равенства и единения, к какому нас приводит здравая метафизика, следовать которому нам повелевает и наш личный и всеобщий интерес и от которого отклониться мы не можем, не удаляясь от благоденствия, не вызывая морального зла.

s Естественный закон, взятый в строго метафизическом смысле, - это такой закон, самая мысль о нарушении которого представляется нам нелепой. Это склонность всякого существа к равенству, к единению, к совершенству Всего. Естественный закон, взятый в строгом моральном смысле, есть эта склонность, направленная в человеке так, чтобы послужить на общее благо, иначе говоря, так, чтобы склонность каждого была вместе с тем и склонностью всеобщей. Когда в наиболее существенных отношениях наша склонность приобретет такой характер, задача будет выполнена и все мы будем всецело довольны друг другом.

210

Протекая вне власти законов, за исключением этого закона, который даже не был бы законом в нынешнем смысле, ибо он поставлен был бы прямым и здравым общественным смыслом над самим собою, все дни походили бы один на другой. Все вставали и ложились бы спокойными, довольными и самими собою, и своими ближними, постоянно удовлетворенными своим положением, которое не преминуло бы вскоре восхитить и нас, несмотря на усвоенные нами нравы и привычки, если бы оно внезапно было введено у нас. Ибо, скажем еще раз, именно такое состояние нам и мерещится, как наиболее желательное, как наиболее искомое, и оно-то и служит нам бессознательно объектом сравнения, когда мы выносим отрицательные суждения о нашем состоянии, когда мы называем наше состояние развращенным, жалуемся на него, проклинаем его, - а мы все это делаем в большей или меньшей степени, вслух или втихомолку [t].

t При наших нравах лучшее и разумнейшее поведение - это постоянно казаться довольным своим уделом, но, к несчастью, только казаться и можно. Взываю к совести разумнейших людей - они не назовут себя несчастными. Но спросите у них, счастливы ли люди вообще и не преисполнено ли все всякого рода зла и недостатков в нашем состоянии законов, равно как и бесконечных противоречий, - и ни один из них не преминет с этим согласиться. Отречемся же от этого состояния, а если не от нас зависит это сделать, положимся на очевидность, которая одна в состоянии нас к тому принудить.

VII

Дети, за которыми был бы совершенно иной уход в первые годы жизни, чем за нашими, которые были бы гораздо менее обременительны, воспитывались бы сами собою, как только отняты были бы от груди. Они научились бы пользоваться руками, хотя их тому и но обучали иначе как работая в их присутствии, и нет такой полезной работы, не исключая и медицинской, которую каждый из них, став взрослым, не умел бы выполнять и не выполнял бы, если бы она понадобилась на пользу общества. Они знали бы только общество и принадлежали бы ему одному, единственному собственнику; и они, бесспорно, рождались бы здоровыми, более крепкими, причиняя меньше вреда матерям, и более склонными от рождения к истинным нравам, чем мы [u].

u Дети до известной степени наследуют при рождении нечто от морали своих отцов и матерей, от их холерического темперамента, от их мстительности, завистливости, собственнических инстинктов и пр. А так как при состоянии нравов таких склонностей больше не будет, то дети будут рождаться вполне приспособленными к состоянию нравов, подобно тому как они ныне рождаются приспособленными к нашему состоянию.

211

Женщины, способные кормить грудью и небеременные, без разбору давали бы детям свою грудь. Исключительность в этом отношении, наблюдаемая в состоянии дикости, в состоянии нравов проводилась бы еще гораздо менее строго, чем в состоянии законов, где мы видим наемниц, питающих своим молоком кроме собственных детей также и детей, чьи матери за деньги избавляют себя от этих трудов и забот [34]. Такого рода матерей не было бы вовсе, ибо не нашлось бы ни одной, которая своим молоком не кормила бы либо детей, либо стариков, которые этим молоком укреплялись бы и омолаживались. Но как же, возразят нам, неужели матери не оставляли бы при себе своих собственных детей? Нет! Ибо к чему эта собственность, столь часто караемая в отцах и матерях их детьми, раз не будет ни обособленных семейств, ни отдельных жен, раз все будет общее и всякая мать сможет найти во всех детях все то, чего она могла бы желать от своих собственных детей, - привязанность, дружбу, даже любовь к ней [v]?

v Говорят, будто кровосмешение в первой степени противно природе. Оно всего только противно природе наших нравов, ничего более. Сделать из него преступление мог только закон, раз оно свойственно состоянию дикости и состоянию нравов и действительно противоречит лишь состоянию законов.

VIII

Люди, какими я себе их рисую, любили бы друг друга в обществе по той причине, что все существа сильны в меру их единения. Вкус к уединенной жизни, наблюдаемый в нашем кругу, часто нами овладевающий и единственной причиной которого является недостаток единения, гармонии, взаимосвязи, истины, общих интересов, - вкус, для которого у людей состояния нравов не было бы никаких оснований и которого у них не было бы. Каждый черпал бы в других сознание прочности своего положения, а также возможность легко добывать себе все, к чему у него было бы влечение.

212

Они стали бы делить между собою в зависимости от возраста, сил и пола все необходимые работы и даже оспаривать друг у друга право выполнять эти работы, которые отнимали бы у них очень мало времени как из-за ограниченного круга их потребностей, так и потому, что работников было бы много, ибо трудились бы все без исключения [35]. Любовь к порядку, к убранству, к удобству и к опрятности во всем постоянно давала бы им работу, а преимущества всегда совместной работы не дали бы им познать отвращение и упадок духа, столь часто испытываемый нами при наших работах.

Потребность во сне, столь могущественная над нами, почти всегда изнемогающими от усталости или скуки, была бы у них одной из наименее сильных. Таким образом, у них было бы значительно больше времени, чем у нас, для выполнения их трудов, притом гораздо более легких. Они бы часто выполняли их в ночное время, особенно работы сельскохозяйственные, когда того требовала бы жара или другие условия. Сон их, которому они предавались бы при разумной обстановке, не обессиливал бы их, не убивал, как нас, всегда спящих либо слишком много, либо слишком мало. Ибо мы во всем грешим или недостатком, или излишком.