Часть 3.

IX

Разговорный язык в состоянии нравов легко бы усваивался, так как он был бы несравненно менее богат и гораздо более прост, нежели язык, передающий и преподающий нам ошибки и нелепости наших отцов. Для обучения ему детей достаточно было бы практики, не понадобилось бы сообщать им никаких основ его и не было бы причин заставлять их на этом языке читать и писать, ибо зачем взваливать на них такой весьма тягостный труд, притом совершенно для них бесполезный? Все наши писания и все наши книги существуют лишь вследствие безрассудства наших нравов [х].

х Приходится непрестанно писать и трудиться, чтобы как-нибудь исправить недостатки, какие влекут за собою всякого рода законы и постановления. И в дальнейшем также придется писать и трудиться, ибо недостатки эти присущи самой природе законов, остающихся в силе. Все в наших нравах находится под вопросом, все еще не разграничены права королей и народов, престола и церкви. И если по этим двум вопросам все еще не достигнута ясность, то лишь потому, что самая основа их порочна.

213

Языки сами собою очистились бы от излишних для них слов [36]. А сколько оказалось бы таких слов для людей, просвещенных истиной, которым не было бы более повода вдаваться в рассуждения, которые не стали бы вести беседы только для беседы, как мы это делаем, и не ведали бы ни наших искусственных страстей, ни всего искусственного, вложенного нами в предметы нашего влечения, ни наших суетных познаний, ни прочих наших излишеств? Желательно было бы, чтобы всюду, где установилось бы состояние нравов, существовал и один и тот же язык. Это, впрочем, было бы легко достижимо, так как язык тогда был бы весьма прост, а люди сносились бы все между собою по-соседски, не будучи разделены на различные нации. Нечего было бы опасаться, чтобы этот язык стал изменяться, чтобы он выродился в жаргон или подлежал, подобно нашим языкам, постоянному очищению и обогащению: он был бы стабилен и не подвержен колебаниям.

Люди при состоянии нравов понимали бы друг друга так же прекрасно, как плохо мы друг друга понимаем теперь. У них был бы ум последовательный, хотя и не нуждающийся в наших правилах логики исключительно ввиду присущей истине способности надлежащим образом просвещать головы [у]. Обучение красноречию, поэтике, музыке, живописи и прочим свободным искусствам стало бы для них столь же излишним, как и преподавание грамматики и логики. Люди состояния нравов получали бы только действительно основные сведения, необходимые знания, и в детстве и в отрочестве, их бы, следовательно, не мучали, как мучают нас в детстве, к великому ущербу для нашего разума, для ровности нашего нрава, для нашего покоя и здоровья.

у Действие истины не может не сделать наши головы столь же гармоничными, насколько они ныне разноголосы.

214

Изящные искусства, которыми мы обычно больше всего дорожим, как красноречие и поэзия, существуют лишь из-за незнания истины и обусловливаемых этим нравов [37]. Постоянно утверждают, что истина создана для того, чтобы являться вполне обнаженной. Мысль эта гораздо шире, чем обычно полагают, так как истина действительно отметает не только всякую прикрасу в речах, но и всякую искусственную гармонию, выходящую за пределы полезного. У нас только потому имеются ораторы, поэты, певцы, танцоры, живописцы и пр., что мы в тысячу раз более безумны по сравнению с людьми состояния нравов, чем призреваемые в домах сумасшедших по сравнению с нами. Горькая эта истина, но еще раз - виновны не мы, виновато наше общественное состояние. Изящные искусства - необходимый составной элемент наших нравов, и мы в них нуждаемся для отдохновения от усталости душевной и телесной, для спасения от скуки, для того, чтобы внести некоторое согласие в разноголосицу составляющих нас частей и чтобы питать наше воображение либо красотами природы, которыми оно не наслаждается в городах, либо всякими иными предметами, способными его порадовать. Но при таких нравах, когда мы все были бы заняты легкими работами, выполняемыми и по склонности, и для удовлетворения потребностей, при нравах, которые сами по себе давали бы нам счастье и не допускали бы ничего, могущего явиться предметом соперничества, - какую пользу могли бы нам приносить эти искусства?

X

Люди, приняв однажды только законы разума в общественной жизни, не ведали бы ни добродетелей, ни пороков. Они были бы справедливы, мудры, добродетельны и всегда между собою согласны, хотя и не могли бы говорить друг о друге, что они таковы. Ибо как могли бы они это говорить, когда у них так же мало было бы поводов для сравнения друг с другом, как их ныне много у нас? Если бы у них и нашелся повод к сравнению, то лишь по отношению к животным, несовершенство которых по необходимости чувственно воспринималось бы ими. Я имею в виду главным образом диких животных, так как животные домашние, с которыми обращались бы гораздо лучше, чем мы с ними обращаемся, и которые при общении с нами не усваивали бы больше тех недостатков, какие они усваивают теперь, не имели бы больше оснований жить во вражде и драться между собою, как они дерутся ныне [z].

z Я имею здесь в особенности в виду собак. Вследствие возлагаемой на них задачи защищать нашу собственность они больше всех остальных животных близки к нам, им больше всех присущи собственнические инстинкты и они больше всех враждуют между собою. Отсюда проистекает как привязанность их к хозяину, так и пренебрежение наше к ним, невзирая на все оказываемые ими нам услуги.

215

Для людей состояния нравов совершенно исчезли бы разнообразные и вечные поводы к ссорам и спорам, постоянно служащие пищей для наших безрассудств и порождающие так много ненависти и неурядиц. Для них века протекшие были бы словно их не было вовсе. Лишь в общих чертах, из передаваемых сказаний и по некоторым физическим следам, уцелевшим от наших нравов и невзначай открытым, они могли бы узнать, что перед тем, как дойти до разумного общественного состояния, люди уклонялись от полезной деятельности для достижения бессмысленной заслуги - совершения трудных дел.

Они не краснели бы за свою наготу, но тем не менее прикрывали бы ее для защиты от влияния воздуха и от всех случайностей, которыми может быть повреждено, оставаясь обнаженным, тело, от природы столь нагое, как наше; для них было бы даже, как и для нас, некоторое наслаждение в том, чтобы покрывать себя, то есть в том, чтобы не всегда иметь перед глазами части тела, которые, будучи более прикрытыми, доставляли бы им больше наслаждения, когда бы они их касались. Но как просты были бы их одежды, как удобны и как легко было бы иметь их в изобилии! Украшения как для мужчин, так и для женщин состояли бы исключительно в тщательном убранстве волос, в опрятности тела и одежды.

Они не стали бы изводить себя раскопками в недрах земли для нахождения в них ненужных им богатств; они не занимались бы возведением и украшением дворцов, подобных нашим [а], сооружением валов и крепостей, плавкой каких-либо иных металлов, кроме полезного для них

а К людям, живущим в состоянии нравов, воистину применимы были бы следующие стихи, сложенные про дикарей:

У них все общее, у них все одинаково,

И как нет у них дворцов, так нет у них и больниц [38],

216

железа [b]; не насиловали бы природу. Они не стали бы для того, чтобы защищаться один от другого н взаимно друг друга уничтожать, изучать нелепости на протяжении всей своей жизни и непрестанно чинить над собою насилие, чтобы приспособить свои нравы к этим нелепостям.

b Из всех полезных для них предметов наибольших трудов потребовала бы обработка железа. У них в определенных местах разбросаны были бы горны, в которых люди заняты были бы плавкой и обработкой металла; последний распределялся бы затем но заранее намеченным поселкам, которые со своей стороны снабжали бы занятых плавкой мастеров необходимым продовольствием и одеждой. Но как незначительно было бы потребление этого металла по сравнению с тем, что имеет место ныне! Находящегося в настоящее время на поверхности земли железа вместе с прочими металлами, могущими быть с ним сплавленными, хватило бы им на целые столетия без того, чтобы им пришлось прибегнуть к разработке недр. Оно совершенно не входило бы в их постройки, вся их утварь была бы из глины и дерева. Наши замки и засовы были бы им не нужны, раз им не пришлось бы опасаться ни воров, пи убийц.

Вспашка в размерах, соответствующих потребности при скромной жизни, удобные дороги, канавы, изгороди, полезные осушения и плотины, водоводы, не оставляющие желать ничего лучшего в этой столь необходимой отрасли хозяйства и позволяющие поддерживать во всем величайшую опрятность и самый здоровый воздух, оружие для уничтожения вредных животных, вообще все необходимое для умеренного и устойчивого благосостояния - вот что было бы единственной целью их трудов. И труды эти, которые, даже будучи тяжкими, не встретили бы ни лени, ни ропота, не требовали бы большой затраты времени, раз не было бы роскоши и излишеств, и все принимали бы участие в работе, и не нашлось бы никого, кто, как это бывает у нас, занимался бы посторонними, делами или пользовался бы трудом других, сам ничего не делая [с].

с Какую кучу безрассудных занятий пришлось бы упразднить, какую массу званий уничтожить, званий, по сравнению с которыми звания крестьян и ремесленников нам представляются презренными! Сколько безделья требуется вывести, а следовательно, и какой источник бедствия! Одного этого соображения достаточно, чтобы показать нам, до какой степени мы еще далеки от истинных нравов, и чтобы мы не удивлялись обилию всякого рода зла, которому мы подвержены в нашем злополучном общественном состоянии.

217

Мебель их состояла бы почти только из скамей, полок и столов, ибо в интересах их здоровья и без того, чтобы отсутствие кроватей, подобных нашим, ощущалось ими как лишение, у них не было бы иного ложа, кроме соломы, постланной на нескольких приподнятых над землей досках, расположенных вдоль общих помещений, притом с обеих их сторон. Печи, поставленные посреди этих общих помещений, постоянно поддерживали бы в них надлежащую температуру. Что за изобилие леса было бы у них, раз они его так мало потребляли бы! Употребление оконных стекол было бы для них излишним, они обходились бы без них так же, как и безо всего, что требует чересчур большого искусства для своего применения.

Им не нужны были бы ни ружья, ни порох, а лишь стрелы, капканы и прочие снасти, требующие так же мало труда для своего изготовления, как много его требуют ружья и порох, не говоря уже о несчастных случаях, вызываемых последними. Пользуясь этими снастями и своим досугом, они легко могли бы очистить свои поселки от всех вредных животных пород, а быть может, даже и вовсе вывести эти породы, они сохранили бы травоядных животных, нами прирученных, но не давая им размножаться в такой степени, как это делается теперь, ибо они далеко не так нуждались бы в них, как мы. Следовательно, под пастбища отводилось бы земли меньше, а больше - под зерновые злаки, всякого рода овощи и под леса.

Земля, возделываемая ими, была бы много плодороднее, чем в настоящее время и чем она может быть, когда возделывается нами. Это неопровержимо доказывается тем, что земля, возделываемая ими, принадлежала бы им и что возделывали бы ее все. Твое и мое, влекущее за собою состояние законов, необходимо отрывает значительное количество людей от действительно полезных дел, и эти-то люди и являются обладателями земель, а не те, кто их возделывает. Этим и обусловливается бесплодие, которое представляется поразительным, если сравнить его с изобилием, какое дала бы общность имуществ. Изобилие было бы и в людях, как и во всех полезных для людей вещах, и земля была бы гораздо плотнее заселена, чем теперь. Благодаря этому, а также всеобщему согласию, которое господствовало бы между всеми близко расположенным друг от друга поселками, человек в значительно большей мере был бы властелином на земле, чем когда-либо раньше, и у него было бы гораздо больше возможности сопротивляться препятствиям, встречающимся на ней, для его безопасности и благоденствия.

218

От самих людей, которых не останавливали бы уже никакие предрассудки, зависела бы большая или меньшая численность народонаселения [39], и количество мужчин и женщин в каждом поселке всегда находилось бы в соответствии с богатствами, какие была бы в состоянии им дать почва, несравненно более плодородная в их руках, чем в наших.

XI

Будучи менее рассеянны, чем мы, и более принадлежа себе самим, они наслаждались бы созерцанием природы с никогда не ослабевающим удовольствием. Все в ней казалось бы им более одухотворенным, и они видели бы в ней красоты и возможности, которые от нас ускользают. Образы порядка и гармонии, постоянно воспроизводимые ими в их действиях и поступках, восхищали бы их гораздо больше, чем мы восхищаемся при помощи искусства. У них был бы верный и приблизительно одинаковый вкус, ибо объектом этого вкуса была бы природа, и их нравы не были бы, как для нас, сосредоточены в искусстве.

Они не создавали бы себе науки из анализа чувств; они ограничивались бы тем, что наслаждались бы и предавались бы им с той мудрой умеренностью, которая не дает им притупиться и делает постоянно яркими и тонкими. Они несравненно больше нашего придерживались бы одинакового образа действий во всем и не выводили бы из этого заключения - как мы поступаем по отношению к животным, - что так поступать - значит проявлять недостаток разума и понимания [d]. Они задавались бы меньшим числом целей, чем мы, но отдавались бы им полнее и наслаждались бы ими больше.

d Почему люди, признающие совершенством природы ее всегда одинаковый образ действия, находят, что у животных он является недостатком? Да потому, что люди чрезмерно удалены от подобного образа действий и что их высокомерие заставляет их, невзирая на противоречие, само это отдаление толковать в свою пользу. Но могут ли люди, находящиеся во власти абсурдного, не быть сплетением противоречий?

219

Потомству передавались бы одни только полезные познания; ибо зачем передавать повествования о фактах, как мы это делаем при посредстве искусств, раз нравы, действия и способы действия не изменялись бы от одного века до другого и люди воспроизводились бы постоянно одинаковы в своих потомках?

Их домашние и сельскохозяйственные работы, а также более сладостная, чем обычно думают, отрада отдавать вкупе и влюбе свои заботы обществу доставляли бы им постоянное наслаждение, не допуская ни у кого из них того ощущения опустошенности, какое у нас всегда требует заполнения и требует его все более тщетно по мере того, как мы все более отходим от природы и все более предаемся всему тому, что способно оторвать нас от самих себя. От наших искусств они сохранили бы лишь то примерно, что необходимо нашим крестьянам и нашим простолюдинам, чтобы прожить, и прожить более счастливо, чем мы. Несовместимо с их нравами было бы сохранить то, что составляет наибольшую ценность в наших глазах [е].

е Просвещенные люди восхваляют науки и изящные искусства как печто высшее, чем простые труды, имеющие целью удовлетворение наиболее настоятельных нужд. Это они-то, неутомимые говоруны, хотят найти недостаток в том, что животные и простолюдины постоянно ведут себя одинаково. Но так как они в данном деле являются одновременно и судьями, и сторонами, их мнение не может иметь никакого значения.

Угрызения совести и огорчения, беспокойства и тревоги, изнуряющие нас, не обитали бы под их кровлей. Там, наоборот, господствовали бы кроткая ясность, природное веселье, непосредственная чистота и простая приветливость, имеющие больше прав на нашу любовь, чем самые блестящие качества. Как в физическом, так и в моральном отношении они представляли бы собою то, что не в моих силах оценить достаточно высоко именно ввиду чрезвычайного различия, которое наблюдалось бы во всех отношениях между тем, чем они были бы, и тем, что мы собою представляем.

Ничто не было бы для них тягостным трудом, потому что труд всегда превращался бы у них в забаву и удовольствие. Для домашних работ имелись бы различные отряды, и они переходили бы от одного к другому, смотря по склонности каждого из них и по надобностям общего дела. Четыре раза в день принималась бы в умеренном количестве простая и почти всегда одинаковая пища. Уста-

220

новлены были бы, но, однако, без всякого принуждения часы для вставания и отхода ко сну. Свежая солома, переходящая затем от них на подстилку для скота, составляла бы общее и здоровое ложе, на котором они предавались бы отдыху. Они располагались бы для этого без разбора, женщины вперемежку с мужчинами, предварительно уложив немощных, стариков и детей, которые спали бы отдельно. По желанию, они могли бы, впрочем, внести некоторые изменения в это расписание дня, ибо достаточно было бы общего согласия, чтобы все можно было упорядочить к общему удовольствию и удовлетворению. Это-то общее согласие, невозможное в состоянии законов, и составляло бы основное преимущество в состоянии нравов.

Реки, плавать в которых они стали бы совершенно естественно, не нуждаясь, подобно нам, в особой подготовке [f], и воды, которые они умели бы добывать в изобилии, давали бы им возможность купаться всем вместе, и им, кроме того, нетрудно было бы устраивать и дома бассейны для купания, всегда доступные и чисто содержимые. Ибо то, что так трудно и почти недоступно для большей части людей в этом простом и столь необходимом для здоровья отношении, не было бы таким трудным для них. Подобно нам, они имели бы конечной целью собственное благоденствие, но, насколько пути, нами избираемые, для ре достижения, извилисты, настолько их пути были бы прямы.

f Одним из доказательств, подтверждающих, что человек живет в состоянии насилия, служат то затруднения, какие он встречает на пути к самым простым и легким движениям, к ровным и естественным движениям, необходимым для плавания. Чрезмерный страх, испытываемый им под влиянием состояния законов перед смертью, заставляет его терять голову, и вместо того, чтобы стремиться к цели движениями, свойственными животным и людям, которых мы называем дикими, он рвется к ней, колотя по воде и производя неровные и беспорядочные движения, топящие его. Но, скажут нам, почему же дети, не знающие страха смерти, не плавают столь же естественно, как животные. Это потому, что неверно, будто они не ведают этого страха, раз они происходят от нас, испытывающих его, и мы по этой именно причине не передаем им, как то делают животные для своих детенышей, навыков к необходимым для плавания движениям. Дух наш лишает нас даже возможности придавать самые естественные положения нашему телу - обретаем мы их лишь искусственно при помощи учителя танцев. Не то было бы в состоянии нравов: при нем человек пользовался бы всеми выгодами своего сложения, не нуждаясь для этого в искусственных приемах.

221

XII

Они не стали бы заниматься выяснением конфигурации земного шара или постройкой кораблей для того, чтобы передвигаться, чтобы переселяться, чтобы отправляться на поиски пищи, одежды, утвари и орудий в заморские края [g]. Они видели бы, что природа приуготовляет полезные для них предметы поблизости от их рук, их глаз и их ног, что нужно лишь немного труда и достаточно благоразумия, чтобы ими ограничиться, - и всего будет в изобилии и что в дальних странах найдешь разве только излишнее [h]. Ограниченные местом, где они родились, и продуктами той части земного шара, в которой они обитали бы, они не пожелали бы ни переселиться в иные места, ни иметь что-либо сверх того, что они там имеют. Они знали бы, что всюду господствуют одинаковые нравы и что во всех других поселках они найдут лишь то, что имеется в их собственном. Представление о наших городах, обо всем, что их составляет, о наших храмах, наших дворцах, наших крепостях, наших арсеналах, наших трибуналах, наших подземельях, наших монастырях, наших рынках, наших банках, наших лавках, наших школах, наших академиях, наших фехтовальных залах, наших манежах, наших домах сумасшедших, наших богадельнях, наших тюрьмах и пр. - представления обо всем этом, говорю я, у них бы не было вовсе, ибо оно само по себе безрассудно и совершенно несовместимо было бы с их основанными на здравом смысле нравами.

g Мы не довольствуемся тем, что истребляем друг друга на суше, нам нужны еще корабли, чтобы истреблять друг друга и на море, и мы продолжали бы истреблять друг друга и в воздухе, если бы изобрели средства сражаться и там.

h Поиски излишнего уничтожают не меньше человеческих жизней, чем война. Перестанем же рыскать за излишним. Подобно этим поискам, и наши непрекращающиеся войны также являются следствием наших нравов - отречемся же от наших нравов. Начнем с того, что протянем руку нашим властителям, приглашая их сойти с трона и сравняться с нами. Они не откажутся от этого, как только они сравнят состояние равенства с их состоянием и убедятся в том, что напрасно они стали бы отказываться, раз истина проявляется во всей своей очевидности.

222

Предметы полезные, как дерево, железо, гончарные изделия, камни, переходили бы от одного к другому в поселках, которые не имели бы возможности добывать их собственными силами, причем в случае надобности эти поселки давали бы взамен другие предметы без того, чтобы при этом когда-либо возникал вопрос о выгодности или невыгодности обмена. Люди, которые жили бы на берегах рек, получали бы все необходимое от обитателей суши, которым они взамен доставляли бы то, чего у них не было бы. И все это делалось бы так, что каждый был бы доволен своим положением и не желал бы его менять. Полная свобода перехода из одного места в другое со своей стороны также способствовала бы тому, что у людей не было бы желания менять место жительства. Они не употребляли бы в пищу ни мяса, ни рыбы, ни соли, ни пряностей, ни крепких напитков, питались бы просто хлебом и водой, овощами, плодами, молочными продуктами, маслом, медом и яйцами [40]. Этот способ питания, наиболее простой и здоровый, требовал бы мало забот, хлопот и трудов, тогда как наш способ, вредно влияющий на наши способности и сокращающий наши дни, требует очень много хлопот и трудов, не говоря о создаваемых им препятствиях расширению посевных площадей хлебов в виде многочисленных виноградников, обширных пастбищ, требуемых им многочисленных и широких дорог и пр.

Людям прежде всего нужно зерно, но его едва для всех хватает, и каким дурным хлебом питается большая их часть! Достаточно недорода одного года, чтобы нужда воцарилась в наших городах и деревнях, а если такой недород повторяется два или три года сряду - все идет прахом. Насколько все обстояло бы иначе в состоянии нравов и насколько этот предмет первой необходимости находился бы там в изобилии, невзирая на неурожайные годы, которые там никогда не подавали бы повода к тревогам. Там ели бы самый хороший и сытный хлеб, и как много земель, на которых растет рожь, можно было бы удобрениями и обработкой превратить в прекрасные пшеничные поля! Воду также пили бы самую лучшую, прилагая все старания к тому, чтобы ее добывать там, где ее нет под рукой.

223

XIII

Ничто в мире не могло бы составить для людей, живущих в состоянии нравов, предмет такого удивления, которое заставило бы их кричать о чуде, о сверхъестественном. Они знали бы, что необычайное в порядке вещей, при котором все более или менее возможно. В событиях, в каких-либо произведениях природы они видели бы лишь следствия, вытекающие из причин, необходимо более или менее скрытых для них, а в большем или меньшем числе случаев лишь то более или менее, что присуще относительным вещам, что составляет самую сущность этих вещей. Они не знали бы в себе ничего существенного, ничего метафизического, что не было бы общо им со всяким другим животным, со всяким другим существом, а следовательно, у них составилось бы о себе правильное представление, какое им и надлежало бы иметь. Они знали бы то, что весьма просто, а именно: что значительная разница между процессом произрастания растений, например, и их собственным есть не что иное, как значительная разница в их бытии; что так как растения - далеко не люди, а люди - не растения, то из этого различия следует, что они должны различаться значительно в процессах роста. Это, однако, отнюдь не означает, будто эти процессы, как мы полагаем, вовсе не одни и те же, будто жизнь у человека совершенно иная по природе, чем вегетация у растений.

Физические блага и бедствия, так много способствовавшие тому, чтобы из невежественных сделать нас абсурдными, рассматривались бы людьми состояния нравов как по существу свойственные природе, и они никогда не стали бы, подобно нам, делать из них предмет особых изысканий. Они ограничивались бы тем, что постоянно стремились бы, притом самыми простыми путями, к достижению благ и предотвращению зла.

На небе они стали бы изучать лишь то, что на нем легче всего познать, ибо какую пользу могло бы им сослужить более углубленное изучение? И зачем понадобилась бы им ученость Коперников, Ньютонов и Кассини [41]? Они жили бы, не заботясь о счете дней и годов, что позволило бы им не ведать времени своего рождения и менее предвидеть последнее мгновение, когда они без недуга перейдут от жизни к смерти, подобно тому как от бодрствования переходят ко сну [i].

i Нам, людям, живущим при состоянии законов, есть от чего содрогнуться при мысли о дорогой цене, какой мы обычно расплачиваемся в старости за блага, какие имели, будучи молодыми. Я никогда не кончил бы, если бы стал распространяться по этому поводу, но ото еще одно из наших несчастий, которые я только отмечаю мимоходом, предоставляя подробное их рассмотрение нашим размышлениям и нашим книгам.

224

В гораздо большей мере принадлежа самим себе в гораздо менее разбрасываясь, чем наши крестьяне, обходящиеся без наших стенных и карманных часов, они вели бы столь же упорядоченный образ жизни без помощи этих произведений искусств, как если бы они ими пользовались. Они различали бы часы и времена года как раз настолько, насколько им это было бы полезно, и не нуждались бы в том, чтобы вести счисление событиям. В их очень скромном существовании им необходимо было бы знать лишь немного вещей, и это были бы как раз те вещи, узнать которые всего легче. Течение их дней не прерывалось бы, как у нас, днями отдыха, а отсюда следует - равно как и из их умеренных потребностей и того, что все были бы заняты исключительно удовлетворением этих потребностей, - что они никогда не были бы удручены своими занятиями. Старики до самой незаметно подкрадывающейся к ним кончины и дети с самых ранних лет трудились бы в меру их способностей, и величайшая заботливость обо всех полезных и необходимых вещах постоянно поставляла бы предметы для работы, которой без того не хватало бы, что было бы нежелательно [k].

k Человек в обществе существует для того, чтобы быть всегда необременительно занятым, притом занятым на благо общества. В состоянии дикости и при возникшем из него состоянии законов у него бывают часы досуга, и он познал праздность, этот обильный источник всех пороков.

В небесных шарах они видели бы лишь обширные тела, являющиеся вместе со всеми составляющими их телами лишь частями Целого. Они считали бы их лишь частными центрами в центре всемирном, а стало быть, усматривали бы в них лишь значительное проявление регулярности и устойчивости. С этой действительно истинной точки зрения они полагали бы, что тела эти вполне могут подвергаться превратностям, способным сместить их и вдруг превратить в другие виды - виды, к которым они принадлежат. И они не сомневались бы в том - но нисколько этого не страшась, - что и люди существуют лишь в результате подобного же рода превратности и что в некий день им суждено вследствие таких превратностей погибнуть с тем, быть может, чтобы в последовательности времен вновь быть воспроизведенными путем превращения из одного вида в другой [l].

l Общераспространенное поверье о светопреставлении имеет источником эту смутно мерещившуюся истину. Но стоит обратиться к мифам, к древней истории, к преданиям о потопах Огия, Ноя и Девкалиона, о всеобщем пожаре, возникшем при свержении Фаэтона, водителя колесницы Солнца, п страху перед кометами, удержавшемуся до наших дней; стоит кинуть просвещенный взгляд на поверхность земного шара, какой она ныне представляется, и легко убедиться в том, что у нас сохранилось какое-то воспоминание об уцелевших следах какого-то мощного потрясения, испытанного нашей планетой [42]. Во многих отношениях мифы представляют собою лишь искаженную историю.

225

Слишком просвещенные для того, чтобы составлять себе превратные представления о природе, как это делали мы испокон веков, они судили бы здраво о том, что мы именуем чудесами. Так, например, они в море, слизывающем свои берега, наступающем на них или от них отступающем, видели бы лишь огромную массу воды, которая вследствие не вполне совершенной регулярности в приливах и отливах, а также недостатка полной устойчивости в занимаемом ею пространстве покидает свое ложе, чтобы незаметно покрыть материк, уже покрытый ее давнишними следами. Они знали бы, что совершающееся почти нечувствительным образом на глазах может совершиться и внезапно вследствие чрезмерного приближения какой-либо кометы, может совершиться в виде землетрясений, извержений и переворотов. И этот истинный взгляд на вещи, не составляя для них предмета ужаса, был бы основой их физической жизни, ограниченной, впрочем, просто полезным.

Они изучали бы природу лишь постольку, поскольку этого могли бы требовать их весьма скромные потребности, что облегчило бы для них ее изучение, устранив тысячи встречаемых при этом затруднений, если безрассудно расширить его за его допустимые пределы, слишком расширить размах изысканий. Ибо трудности все возрастают, а достижения становятся все менее полезными по мере того, как предметы, подлежащие исследованию, менее близко касаются тех, кто их исследует, и находятся все дальше от них, все более чужды им.

226

Взамен нашего абсурдного представления о предопределении у них было бы лишь истинное понятие о необходимости. Они знали бы, что события необходимы, лишь когда они происходят, и что они никогда не приходят сами в себе, а лишь относительно; что все происходящее есть лишь необходимое следствие, чтобы затем быть в свою очередь необходимой причиной, и что оно никогда никаким существом не может быть предвидено иначе, чем более или менее, ибо ни одно событие, даже когда оно происходит, не имеет строго определенной формы возникновения.

XIV

Дни несравненно более веселые и более спокойные, чем наши, давали бы им ночи более приятные и избавили бы их от таких снов, какие нас тревожат и утомляют даже во время отдохновения, а часто и после пробуждения. Они не пытались бы истолковывать свои сны и отыскивать в них добрые или дурные предзнаменования [m]. Они усматривали бы в них лишь нарушение координации фибр своего мозга, частью более, частью менее отдыхающих. Но как сладок был бы их сон, как сладостны сновидения!

m Раз я придаю людям здравый образ мыслей и нравов, само собою разумеется, что они не станут впадать в наши заблуждения. К чему же эти подробности, в какие я вхожу? К тому, что нужны подробности, дабы дать лучше почувствовать противоположность истинных нравов с нашими.

Все они владели бы тем небольшим знанием анатомии, чтобы выполнять на человеческом теле легкие операции, единственные, которые пришлось бы производить. Если бы встретилась надобность в до известной степени трудных операциях, дело предоставляли бы самой природе, помогая ей домашними или иными средствами. Однако в каждом поселке могло бы быть по два человека, которые специально занимались бы оказанием помощи телесным недугам и которые всегда оставляли бы после себя учеников [43].

Они считали бы здоровье источником всяких наслаждений и берегли бы его по указаниям здравого смысла, который запрещал бы им всякого рода излишества. Телесные недуги казались бы им не наказанием, подобно нашему абсурдному взгляду на этот предмет, а случайностями, входящими в общую цепь вещей; и они старались бы их избегать по мере возможности как путем

227

осмотрительности в выдержки, какие они вносили бы во все, что делали бы, так и строгим соблюдением своего простого образа жизни. Вынужденные прибегнуть к лекарствам, они нашли бы под рукою простые средства и травы и этим бы и ограничились. Но как редко им приходилось бы к ним прибегать и как легко каждый из них мог бы быть своим собственным врачом! Что же касается страданий, называемых нами «душевными» и представляющих собою лишь подергивания наших нервов и наших фибр, то от них они были бы избавлены. Ибо чем же вызываются эти страдания, столь сильно способствующие тому, чтобы жизнь стала нам в тягость, подрывающие наше здоровье и сокращающие наши дни, если не нравами нашими, которые, будучи до крайности лживыми, беспрестанно дергают и мучают нас? Они бы рождались, жили и умирали, не видя в этом ничего несвойственного природе, где все начинается, длится и заканчивается с тем, чтобы впоследствии возродиться в ином виде во всех окружающих нас телах [n]. Каждый из них был бы волен перестать жить, если бы смерть была предпочтительнее жизни, из-за немощи, ставшей в тягость ему и другим, но, будучи в высокой мере защищены от всякого рода невзгод, нас удручающих, они вряд ли имели бы основания предпочитать жизни смерть [o].

n В телах нет ничего им одним строго свойственного. Они все порождаются одно другим, и они суть то, чем кажутся, лишь одно через другое. Все вопросы относительно того, например, как животные зачинаются и могут зачинаться, являются вопросами, которые раз навсегда будут упразднены истинными принципами.

o Ничего нет легче для человека, чем покориться смерти, и ничего нет естественнее для него, чем воспользоваться этой возможностью, когда он живет в насильственном состоянии. Но закон, ставящий человека в такое положение, вменяет ему самоубийство в преступление. Власти желают иметь живых подданных, которые помирали бы за них или же естественной смертью.

Подобно тому как они, так же как и мы, не считались бы с тем, что они раньше были мертвы, то есть что составляющие их части не существовали в прошлом в виде человека, они, будучи последовательнее нас, не придавали бы никакого значения и прекращению существования в этом виде в будущем. Но почему же мы в этом отношении не таковы, какими были бы они? Почему мы придаем такое значение тому, что перестаем существовать в виде человеческом? Да потому, что составляющие нас

228

части при нравах, подобных нашим, не могут разъединиться, не претерпевая насилия, без болей, которых мы с полным основанием страшимся, и без того, чтобы страх перед жизнью иной не предшествовал их разъединению. Если бы соединение наших частей было таким, каким ему надлежит быть, разъединение их после достижения зрелого возраста происходило бы нечувствительным образом, и мы шли бы к смерти, того не замечая, без всякого страха от ее приближения. Мы теперь привязаны к жизни узами, одновременно так дурно сотканными, такими сложными и такими сильными, что для нас весьма нелегкое дело с нею расстаться, если мы не подготовлены к тому болезнью, ослабившей и источившей в нас все жизненные силы. Смерти мы боимся, главным образом когда думаем о ней всеми силами, в полном обладании здоровьем или в начале болезни [р].

р «Я не думал, что умирать так легко», - сказал Людовик XIV, Но Людовик XIV был при смерти [44], когда он это сказал,

При состоянии нравов смерть была бы лишь закатом прекрасного дня, ибо ей не предшествовали бы, как обычно бывает у нас, тяжкая болезнь, скорбный вид исповедника, врача, нотариуса, скорбящая семья, всякие душевные страдания, давящие нас и чрезвычайно способствующие приближению смерти. Они умирали бы смертью тихой, смертью, похожей на их жизнь, как мы умираем смертью горькой, смертью, схожей с той жизнью, какую мы вели.

Похороны их не отличались бы от погребения их скота; они не обставляли бы их торжественнее, ибо всякая торжественность была бы излишней. А какое бы и тут было преимущество по сравнению с нашими церемониями, которые всегда влекут за собою столько слез, искренних или притворных, столько стеснений и угнетающих нас формальностей! Но - могут мне возразить - они, стало быть, не будут привязаны друг к другу больше, чем к скотине? На это я отвечу, что по той же причине, по какой живая скотина должна для них значить много меньше их живых собратьев, их мертвые собратья не должны для них значить больше мертвой скотины. Они, подобно нам, связаны были бы друг с другом взаимной нуждою друг в друге. Но так как эта нужда не ощущалась бы больше в том или ином человеке, как то имеет

229

место при наших нравах, они не были бы привязаны к данному человеку, в частности, в такой мере, чтобы ощущать его смерть как личную потерю и оплакивать ее [q]. Повторяю еще раз, какие-либо частные дружбы, связи, объединения существуют только за отсутствием общей дружбы, связанности и единения, к которым стремятся все люди, не имея до сих пор того средства достигнуть этого состояния, какое я им даю и какое бесспорно является единственным.

q Не мертвого человека мы оплакиваем, а себя самих, все то, что мы теряем в покойнике. При состоянии же нравов человек со смертью другого человека не терял бы ничего, и ему не о чем было бы скорбеть. Но ему и выгоды никакой от этой смерти не было бы, и поэтому - далеко не так, как у нас, - ему незачем было бы желать чьей бы то ни было смерти. Какое бы это означало иссякновение источников всевозможных судебных процессов и ненависти, если бы никакие выгоды не были связаны с чьей-либо смертью!

Средство это сводится к тому, чтобы поставить знание на место невежества, состояние нравов, или морального равенства, - на место состояния законов, или морального неравенства, а следовательно, общественное состояние без всяких стеснений - на место общественного состояния, в котором стеснения возникают со всех сторон. Ибо, повторяю опять, если обратиться к источнику всех стеснений и всех бедствий, встречающихся в нашем общественном состоянии, он, бесспорно, найден будет в нашем невежестве и в моральном неравенстве, неизменно присущих нашему состоянию законов.

Мы не пощадили никаких усилий, чтобы усовершенствовать это злосчастное состояние, но оно столь само по себе порочно, что все наши усилия оказались тщетными, и верх нашего заблуждения в том, что мы постоянно видели корень этой порочности только в нашей испорченности, вместо того чтобы искать его в порочности состояния, а следовательно, считать нашу испорченность лишь необходимым ее следствием.

Состояние нравов, или общественное состояние без законов, каким я его только что бегло обрисовал, есть истинное состояние человека в обществе. И если бы, прочитав мой набросок и представив себе состояние нравов водруженным на руинах состояния законов, все еще пытались утверждать, что оно не может быть учреждено

230

взамен нашего состояния, или что оно неосуществимо на деле, или что оно влечет за собою стеснения, или что ему предпочтительно состояние законов божеских и человеческих, - единственной достойной отповедью было бы приглашение еще раз прочесть и поразмыслить [r].

r Если бы для людей сверх ожидания оказалось возможным становиться вдруг невидимками или обрести какую-либо иную способность распоряжаться жизнью и имуществом других, они не могли бы долее жить в обществе иначе, чем согласившись жить в моральном равенстве - единственном состоянии, при котором не нужно было бы иметь никакого основания пользоваться упомянутой способностью и не пользоваться ею. Таким образом, все действительные или воображаемые основания приводят их к этому состоянию равенства.

Единственными читателями, заслуживающими иного ответа, были бы те, кто, удовлетворившись, впрочем, моими метафизическими и моральными умозрениями, запросили бы лишь пояснений. Я желал бы, чтобы таких нашлось побольше, ибо именно путем запрашиваемых и даваемых разъяснений раскрытие этих умозрений стало бы совершенным, и убеждение вскоре завоевало бы умы в столь широких размерах, каких требует для своего утверждения истина.

Так как, владея Истиной, нет ничего легче, чем держать ответ по поводу всего, что с нею связано, в каком бы то ни было аспекте, то из приводимой далее переписки видно будет, как автор использовал в ней свои основные положения.

ПИСЬМА О ДУХЕ ВЕКА

О tempora! О mores! [1]

ПРЕДИСЛОВИЕ

Автор настоящих писем не ограничивается тем, чтобы доказать, что нынешняя философская система непоследовательна, что она занимается разрушением без созидания. Автор в противовес ей созидает систему последовательную как в вопросах религии, так и в вопросах государственного управления, систему, которую он полагает необходимой для поддержания как религии, так и управления. Система эта или, вернее, голос здравого смысла всегда до известной степени давал себя знать, по никогда в достаточной мере. Если же наши философы примут бросаемый им вызов, автор намерен заставить их услышать этот голос яснее.

Требовалось доказать атеистам существование религии-рода (я разумею под этим религию вообще, или теизм), чтобы заставить их признать бога воздающего и отмщающего. Затем требовалось доказать им, что религии-рода недостаточно, чтобы довести их до религии-вида [2], иначе говоря, до отдельных религий. Это автор и сделал, почитая крайне существенным это начинание для того, чтобы положить предел безбожию. Когда бы все это было доказано, оставалось бы еще только узнать, какой из видов религии является истинной религией. От этого христианская религия и должна исходить в своих доказательствах. Представление этих доказательств тем менее составляло задачу автора, что они представлены более чем достаточно. Насколько же они будут убедительнее, когда единственными доказательствами, которые можно будет им противопоставить, будут доказательства других религий? И действительно, только эти доказательства им и останется разбить.

232

Как будет установлено в предлагаемой книге, христианская религия окажется в безопасности от нападок нашей ложной философии, как только в безопасности будут религия-род и религия-вид. Ибо наши философы стараются ниспровергнуть христианство только с целью ниспровергнуть всякую религию в сердцах христиан. Автор просит обратить на это особое внимание, дабы можно было хорошо усвоить себе его взгляды. Их усвоят еще лучше по мере того, как станет ощутимее, насколько все близится к плачевнейшей революции в религии и в управлении [3], близится исключительно в силу господствующего духа независимости.

Если к голосу разума, выраженному в настоящих письмах, прислушаются, то крупные перемены не только перестанут казаться людям необходимыми, но, наоборот, будут внушать им ужас. Однако для того, чтобы к нему прислушаться, необходимо заняться им самим больше, чем формой, в которой он выражен, ибо автор недостаточно владеет искусством письма, быть может, именно потому, что оно - искусство. Если у нашей ложной философии нет недостатка в этом искусстве, то лишь потому, что оно создано для нее, которая без него была бы ничто.

Письмо первое

Монашествующие, почивающие вне мирских дел, по необходимости все же соприкасаются с ними и не могут этого делать, не воспринимая в известной мере, как и белое духовенство, мирских нравов и обычаев. Для того чтобы вернуть их к их первоначальным учреждениям, потребовалось бы исступленный век, в котором они имеют несчастье ныне пребывать, возвысить до духа того века, когда были основаны их учреждения; а так как это невозможно, то настаивать - из ревности ли к вере или по политическим соображениям - на возвращении их к исходному их положению - значит наносить монашеским орденам последний сокрушительный удар. Мудрость, всегда далекая от того, чтобы разрушать, состоит в том, чтобы сообразоваться с обстоятельствами и временами и всегда придерживаться среднего пути в зависимости от существующего положения вещей.

233

Но, как говорят, жаждут уничтожения всех монашествующих орденов [4], не считаясь ни с какими соображениями, даже с политическими, требующими скорее двух видов духовенства, чем одного, и независимо от возникновения того или иного ордена, столь же древнего, как древнейшие европейские монархии. Если это так, то казалось бы, что дух этот, гораздо менее философский, нежели разрушительный, осмеливающийся ныне возвышать свой голос, что этот дух, с воплем и криками добивающийся уничтожения монашества и с этой целью изрыгающий на него поношения, будет услышан! Но как это осмыслить, раз для нас очевидно, что дух этот не может заставить себя слушать без того, чтобы в силу самой его природы и вследствие крупных переворотов, к которым он нас стремится привести, не перевернуть решительно все? Это, бесспорно, тот дух, которому мы должны больше всего противиться, тот, в разрушении которого мы более всего заинтересованы, вместо того чтобы поддаваться его разрушительным намерениям, тот, которому мы не должны даже и повода давать заподозрить, будто мы с ним соглашаемся.

Дух этот открыто восстает против католической религии, против Рима, против наших епископов и священников, а также и монахов, против которых он восстает особенно резко, ибо их дух особенно противен ему. А католическая религия, Рим и наше духовенство, черное и белое, являются существенной частью католических монархий в Европе, как они входили некогда в состав английской католической монархии, испустившей одновременно с ними дух [а].

a В надгробном слове английской королеве Боссюэ [5] говорит, что, когда в английском королевстве стали потрясать авторитет церкви, мудрейшие заявили, что, потрясая одну эту основу, ставят под удар все и что это значит завещать последующим временам безудержную распущенность. Мудрейшие провидели правильно. Но неужели им верят в наш век увлечений и не смеются ли над их пророчествами? Пусть, впрочем, прочтут все, что Боссюэ в этом же надгробном слове говорит об ужасных последствиях англиканской схизмы. В свое время он видел лишь некоторых людей, которые, устав от всех разнообразных ересей последних лет и не признавая более величия религии, раздираемой столькими сектами, находили пагубное успокоение и полную независимость в безразличии к религии или в атеизме. Но как сильно возросло их число с тех пор и как шумно проявляется оно по сравнению с тем, что было тогда! Нужно его наконец заставить замолчать - и в этом задача настоящих писем.

234

А ведь дух этот не скрывается: он не дорожит этими монархиями. Не в том ли его цель, чтобы на их развалинах учредить английскую или какую-либо иную подобную ей конституцию? Достаточно прочесть проникнутые этим духом книги, чтобы на этот счет не оставалось никаких сомнений. Я говорю лишь о его ближайшей цели, ибо не похоже на него, чтобы он ограничился только разобщением нас с Римом и обращением всех нас в англикан. Дух такой природы, как у него, не из тех, чтобы расправлять крылья лишь наполовину.

Однако перед тем, как рассмотреть во всем объеме его разрушительную систему, сделаем некоторые замечания по поводу системы его, в малом масштабе столь безрассудно принимаемой нашими поверхностными и легкомысленными умами. Каких благ могут ожидать люди, находящиеся в цивилизованных государствах, от каких-либо крупных перемен? Перемены эти, надобность в которых дерзают ныне громко провозглашать, всегда причиняют бедствия множеству живущих в настоящее время людей взамен незначительного, может быть, удовлетворения для тех, кто эти перемены вызывает, но никогда не смогут осчастливить грядущие поколения людей, ибо, говоря по совести, неужели потомство наше окажется счастливее, не найдя во Франции, скажем, ни прежней религии, ни прежнего правительства? И можно ли надеяться, предположим, что счастье потомства действительно является целью, что то, что оно найдет на месте прежнего, будет для него более полезно? Напрасно нынешние наши философы, действительной заботой которых является лишь составить себе имя своими писаниями, а благо потомства служит для них только прикрытием, напрасно они расхваливают нам ту или иную конституцию, в которой усматривают одни хорошие стороны, а наше состояние видят исключительно с дурной стороны [6] (а какая конституция в цивилизованном государстве не имеет и хороших и дурных сторон?). Они делают это только в целях разрушения наших государственных основ. Доказательством может служить самый их способ письма, всегда отмеченный знаком страсти, а мудрости - никогда. Доказательством является также уверенность, которой они при их

235

познаниях в истории не могут не иметь, в том, что человечество ничего не может выиграть от возможных крупных сдвигов. В самом деле, они должны согласиться, если только станут говорить по совести (в последующем мы увидим, насколько это так), что не может в цивилизованном государстве существовать конституция, относительно которой можно было бы утверждать, что при ней род человеческий действительно счастливее, чем при другой, - настолько страсти человеческие одни и те же, настолько они в этом государстве экзальтированы, или, иными словами, настолько это государство, которое могло возникнуть только на почве коренного порока, отдалено от простого общественного состояния, в котором люди могли бы почитаться более счастливыми по сравнению с возможными различными видами цивилизованных государств.

Конечно, наши философы с этим не согласятся, хотя и должны были бы это признать. Ведь согласиться - значило бы отказаться от их философии, которая в своих разрушительных целях исходит от обратного. Однако они это понимают и поэтому не ограничиваются нападками на католическую религию и монархию, а нападают на все существующие религии и формы правления.

Они против всякой установленной религии в силу проповедуемого ими чистого теизма [7] и против всякого существующего правительства, так как не могут не знать, что их теизм не может стать религией ни одного из нынешних правительств. Но зачем им доводить свою разрушительную систему до этих пределов, если бы они внутренне не сознавали, что для того, чтобы сделать человечество более счастливым, чем теперь, необходимо подвергнуть разрушению гораздо больше учреждений, чем они как будто предлагают, если бы они не сознавали, что нам нечего надеяться на улучшение нашего положения до тех пор, пока будет существовать цивилизованное государство (а может ли оно перестать существовать теперь, когда оно уже существует?). Они, конечно, возразят, что для счастья человеческого все же что-нибудь да значит, чтобы ниспровергнуты были та или иная религия или то или иное государственное устройство. Но если они действительно так думают, то зачем им предвосхищать это ниспровержение, почему не дождаться его, чтобы тогда пойти дальше и поднять вопрос об установлении их теиз-

236

ма на месте всех нынешних религий? Неужели они не видят, что, предлагая свое ниспровержение в больших масштабах, они доказывают этим, как мало веры они питают в ниспровержение в малых? Но нет, они продолжают подрывать и разрушать, одни более непосредственно, другие - менее, не заботясь о том, чтобы внести малейшую последовательность в их систему разрушения. Они видят то, что видят не хуже их и все прочие люди: что на земле царствует зло, и полагают, будто этого достаточно, чтобы взяться все перевернуть. Льстить себя тут надеждой на удачу, несомненно, значит чересчур полагаться на нашу злополучную склонность к новшествам и переменам и постоянно обманываемую надежду таким путем улучшить наше положение.

Но что за странная, однако, их идея о чистом теизме! Не странно ли прежде всего, что люди, не верящие в бога отмщающего и воздающего или по крайней мере сомневающиеся в его существовании, проповедуют какую бы то ни было религию? Не странно ли далее, что их собственные сомнения не наводят их на мысль о том, какую подводную скалу их теизм мог бы встретить в разуме человеческом и как на этой почве могли бы народиться философы их же склада, которые, будучи врагами гражданских законов, опирающихся на этот теизм, приложили бы все усилия к тому, чтобы отторгнуть от него человечество и кинуть последнее в пучину гнусной системы, единственной не освящающей нравственность и по существу подобной животному состоянию, я разумею атеизм? Не очень пи также странно, что они не видят, как установленный уже теизм, раз наши нравы останутся развращенными, неминуемо приведет нас вновь к религиям, подобным ныне нами исповедуемым. А между тем он нас несомненно бы к ним привел, к тому же значительно скорее, нежели привела нас к ныне существующим религиям простейшая религия, по необходимости явившаяся их первоначальным источником.

Но, оставляя даже в стороне все это, как исходящее отчасти из допущения невозможного, и желая как можно нагляднее выявить всю ложность взглядов наших философов, я утверждаю, что моральной возможности установить их теизм нет и что даже помышлять об этом - величайшая химера, ибо несомненно, что, если теизм и мог быть религией первых людей, он никак не может быть религией нынешних людей ввиду слишком большой разницы между первобытными нравами и нынешними, а также ввиду уже существующих у нас нравов и религий.

237

Для того чтобы оказалось возможным установить указанный теизм, требовалось бы, чтобы для него не существовала - в действительности существующая - невозможность доказать, что все наши религии ложны и должны быть отвергнуты, восстановить первобытные нравы; изменить природу современного человека, сделав его подобным первобытному человеку; изгнать из морального неравенства и из собственности (этих пороков, существующих в силу коренного порока) все то, что в них ныне чрезмерно по сравнению с тем, что было вначале, а стало быть, и изменить природу всех современных видов управления. Ибо при господстве упомянутого теизма (если допустить возможность его существования) как все люди, так и короли не могли бы быть ничем иным, как в крайнем случае охотниками, землепашцами и пастухами, - настолько невозможно, чтобы при наличии самой простой религии, как, например, религии первобытного человека, нравы не были столь же просты, как и религия.

Но напрасно я допускаю, что чистый теизм наших философов был когда-либо религией первых людей, напрасно я даже допускаю, что существование теизма вообще было когда-либо возможно. Не было и никогда не может быть установленной религии без внешнего культа, без религиозных узаконений - а здесь речь идет именно об установленной религии, единственной религии, какая может быть у людей, живущих в общественном состоянии. Подобный теизм может быть религией того или иного человека, слепо отвергающего всякие налагаемые на него религией обязанности, но никак не религией людей вообще, а стало быть, и не может быть религией какого-либо политического управления. Осмеливаюсь даже утверждать, что в этом отношении теизм не отличается от противоположного ему атеизма, который также не может составлять религию любого правительства подобного рода.

Но неужели недостаточно естественного закона, естественной религии, этих громких слов наших философов? Да, если бы мы были ангелами и если бы свойственная нам развращенность не должна была по необходимости быть сдерживаема в пределах этого естественного закона

238

особыми законами. Какая у наших философов тень разумного основания утверждать, что в государстве, основанном ввиду первородного греха на моральном неравенстве и на собственности, люди могут нуждаться лишь в естественном законе, чтобы уживаться рядом малому с великим, бедняку с богатым? О, как мало вложили они в этот предмет нужного размышления и как то, что я имею сказать в последующем, это подтвердит!

Требовать в настоящее время самой простой религии или, точнее говоря, требовать, чтобы она не изобиловала догматами и предписаниями, - значит требовать, чтобы человек не находился в нынешнем его развращенном состоянии. Религия - или ее относящиеся к развращенному человеку таинства, разъяснения и законы - такова, какой она необходимо должна быть, и эта неоспоримая необходимость, которую я в последующем докажу, является чувственно воспринимаемым и непрестанным доказательством первородного греха, печальные последствия которого доведены до крайних возможных пределов. Я имею в виду все различные виды религий, ибо задача моя - не оправдать перед нашими философами ту или иную отдельную религию, а заставить их путем неопровержимых для них доказательств и доводов признать какую-нибудь из религий, а также увидеть как чудовищную непоследовательность, так и ужасающие последствия, порождаемые системой разрушения, даже если ее рассматривать только со стороны философической. Дойдя до этого предела, они смогут присмотреться к христианской религии и увидеть ее во всей очевидности ее обоснования, убедительного для всякого, кто не отказывается над этим поразмыслить, и превосходящего по очевидности как высокомерие и независимость ума, каким является их ум, так и упорство заблуждения, в какое впадают те, кто имеет несчастье родиться в ложной религии. Обоснование христианства, как бы оно ни было убедительно, их не убеждает, что вполне естественно, раз они против него заранее ожесточились. Но почему они ожесточились? Да потому, что они, как видно будет из дальнейшего, так относятся ко всякой религии. Поэтому приходится их убеждать доводами от разума в необходимости религии, как таковой, затем особой религии и даже единственной религии, если бы выполнялся божий замысел, и лишь после этого они будут в состоянии размышлять о доказательствах в пользу

239

христианства в совершенно ином духе, нежели они это делали до сих пор. Этой-то цели я больше всего и желаю достигнуть теми средствами, которые я буду продолжать против них применять. Во всяком случае христианская религия будет защищена от их ударов, когда защищенными окажутся религия-род и религия-вид, ибо они ведь только для того и стремятся ниспровергнуть христианство, чтобы уничтожить всякую религию в сердцах христиан. Наши философы отвергают всякое религиозное откровение, но тем не менее их теизм все же является откровением, ибо как нам без откровения знать, что существует бог-творец, воздающий и отмщающий, которому нам надлежит поклоняться? Несомненно, бог эту основу всякой религии запечатлел в наших сердцах, но надобно ведь было, чтобы он ее нам, кроме того, и открыл, ибо можно быть уверенным, что, не сделай он этого, указанная основа осталась бы в сердцах значительного числа людей недостаточно раскрытой, чтобы довести их до надлежащих и вытекающих из нее последствий. Однако, если их теизм сам является религиозным откровением, почему они не хотят допустить, что тот же бог, открывший нам основные догматы и внутренний культ, составляющие сущность теизма, мог нам открыть и прочие догматы, в которые мы должны верить, а также и внешний культ, необходимый для того, чтобы нас путем взаимоотношений друг с другом удерживать в любви и страхе божьем и в уважении к законам, которым мы обязуемся следовать? Потому, быть может, возразят они, что все эти следствия не запечатлены в наших сердцах наравне с началом, из которого они вытекают. Несомненно, запечатлены не одинаково, и это само собою разумеется, раз речь идет о принципе и вытекающих из него последствиях. Но принцип, подобный упомянутому, может ли не иметь для нас никаких последствий и не доказывается ли он неоспоримо самой невозможностью этого в нашем развращенном обществе, самой необходимостью выведения последствий? Если бы они стали отрицать такую невозможность, несомненную моральную невозможность, доказуемую существованием до сих пор религии, я бы им возразил, что перед самими собою они не отрицают и что они даже тем паче убеждены в необходимости откровения в столь развращенном государстве, как наше, что сами, что бы они ни говорили, вносят свой теизм во все то, что

240

до сих пор выдавалось за откровение. Они на самом деле вносят его туда не для того, чтобы его тем самым утверждать, как мы это делаем, а для того, чтобы отрицать его наравне со всяким иным откровением. Ибо нельзя поверить, если не читать их самым поверхностным образом, что они дорожат своим теизмом. Если бы они им действительно дорожили и полагали, что он в самом деле запечатлен десницей божьей в наших сердцах, они сделали бы из него для себя прочную основу. Но, как мы увидим впоследствии, они весьма от этого далеки, и это является бесспорным доказательством того, что они почитают его наравне со всем, что выдавалось до сих пор за откровение.

Дальнейшей чертой их системы (они в целях разрушения за все хватаются) является то, что, по их словам, богу безразлично, под видом какого культа к нему возносятся мольбы, и что все культы для него равно приемлемы. Не станем даже указывать им на то, что они таким образом признают и иные культы, кроме теизма, но неужели возможно предположить, что благой и справедливый бог, нас создавший, мог пожелать, чтобы существовал такой источник раздоров среди людей, как различие исповедуемых ими религий, и что в его предначертаниях не заключается единство религий? К тому же можем ли мы допустить это на основании заверений наших философов и желают ли они, чтобы мы их рассматривали как органы божества, возвещающие нам от его имени истину? Они, вероятно, скажут, что возвещают истину в качестве органов разума. Я же возражу, что совершенно противно разуму притязать на установление религиозной системы на основании одного только разума и что их система - такая же религиозная система, как и всякая другая, несмотря на то или, вернее говоря, именно потому, что она провозглашает безразличие всех религий. Скажу большее: система эта неразумна, так как безразличие религий - если предположить, что оно было бы ныне установлено и принято людьми, - находилось бы в таком противоречии с человеческими законами, что его пришлось бы завтра же вновь отменить, ибо ничто в такой мере не было бы способно привести к атеизму в силу общего всем людям внутренного чувства, что бог, который мог позволить людям ознакомиться с атеизмом, не есть бог мудрый и что он просто даже существо выдуманное. Вот

241

истины, к несчастью слишком хорошо известные нашим философам, хотя ими и не разрабатываемые. Говорю «к несчастью», так как вместо того, чтобы безразличие удерживало их от нарушения целостности покрова, оно их побуждает совершенно его разорвать, уничтожить всяческую религию. Но пользы им от этого все-таки не будет, так как я им покажу, что сохранение покрова необходимо, что религия нужна, либо людям придется рассеяться по лицу земли и жить наподобие зверей. Они утверждают, что, обладая одновременно и их и нашими познаниями в области религии, они могут нас прижать к стенке. Но нашими познаниями они называют имеющиеся у них весьма поверхностные сведения о нашем богословии. Однако до этих познаний есть еще много других, заканчивающихся там, где эти начинаются, и как бы ведущих за руку к ним и навсегда ставящих их под защиту от их нападок, если только из безбожников они не станут еретиками. Таких познаний у них совершенно нет, и их-то я себе ставлю задачей им здесь преподать. Для наших философов горестно убедиться в том, что люди неспособны жить в обществе, не исповедуя никакой религии. Если бы люди были способны на это, философы были бы этому очень рады вследствие их неприязненного отношения ко всякого рода религии, в том числе к их собственному теизму, провозглашаемому ими лишь поневоле, чтобы иметь вид, будто они что-то устанавливают. Они действительно его только таким образом и устанавливают, и как результат, так и сущность их философии в том и состоит, чтобы искоренить в людях мысль не только о той или иной религии, но и о религии вообще - мысль не только о видах, но и роде, к которому принадлежит также и их теизм. Вот истинная точка зрения, с которой следует рассматривать их философию и с которой мне нетрудно будет еще яснее выявить ее ничтожество и ее опасность.

Но разве не весьма непоследовательно с их стороны проповедовать самую простую религию, не проповедуя в то же время связанных с нею нравов? Если они впадают в такую непоследовательность, то объясняется это тем, что они нисколько не дорожат религией, ими осуждаемой, что они чрезвычайно дорожат нынешним состоянием из-за наук и искусств, составляющих его природу, относя это к личным своим интересам. Один из них [8] пи-

242