Часть 4.

сал против нынешнего состояния, желая побудить людей к тому, чтобы нравы у них были столь же просты, как и религия, по его мнению для них желательная [9] (в этом он по крайней мере последовательнее наших философов). И что же? Все его собратья выступают против него, хотя он и больше других способствует их разрушительным тенденциям.

Однако не одним этим он перед ними грешен: он - апостол их теизма и верит в него. Мало того, он до известной степени щадит наши религии, видя в некоторой мере их необходимость, и недостаточно резко против них выступает - этого-то они ему никогда не простят.

Но раз речь зашла о нем, может ли быть что-либо более ненужное и прискорбное, чем его «Рассуждение о неравенстве» [10], как бы оно ни было красноречиво? К чему так стараться показать нам, как много мы выиграли бы, оставаясь в состоянии дикости? Ведь для нас невозможно теперь возвратиться в это состояние, существование которого он бездоказательно принимает как имевшее место вначале. Приходится сознаться, что наши философы, даже наименее безрассудные из них, не очень-то разумны.

Прощайте, милостивый государь, и т.д.

Письмо второе

У наших философов есть идея, еще более странная, чем их теизм, а именно идея о том, будто каждый человек волен мыслить, как ему угодно. У каждого человека есть такая свобода, но она не может возыметь соответствующего внешнего действия при состоянии законов, ибо какие законы можно было бы предписать людям, которые вольны были бы им не подчиняться? А дело при требуемой для них свободе, очевидно, к тому и сводится, чтобы они в этом были вольны, то есть чтобы был первый или последний закон, представляющий всякому человеку право судить о законах и подчиняться им или не подчиняться. Ибо к чему требовать такую свободу, если дело только в том, чтобы мыслить, а не в том, чтобы соответственно с этим действовать? Мыслить каждый волен по-своему, над мыслями законы бессильны, они властны лишь над действиями, лишь над выражением, например, мысли, не соответствующей и противоречащей им.

243

Я знаю, что здесь чрезвычайно обобщаю объект их требований, но дальнейшее покажет, что я имею основания так поступать.

Однако неужели они полагают, что с их философией дело обстоит так, например, как с протестантской религией? Последняя может в конечном счете потребовать для себя права существования во Франции, хотя природе этой монархии, искони признававшей в своем лоне одну только религию, противно даровать ей это право [11]. Но все же она может его требовать, потому что она тоже религия, тогда как философия наших философов разрушает всякую религию и не может поэтому быть терпима нигде. Если бы они стали отрицать, что она разрушает всякую религию, и противопоставили мне свою чистую теорию, я ограничился бы тем, что сказал бы им: «Шутите!» - и не старался бы подавить их доказательствами, почерпнутыми из их книг, и они ясно увидели бы, что меня не провести.

Но если даже допустить на время, что они верят в свой теизм, называемый мною религией, как в общую основу всех религий, что они верят в бога, создавшего нас, требующего, чтобы мы все относились к нему как создателю всяких благ и всякой справедливости, воздающего и отмщающего нам, тем не менее верно, что они разрушают всякую религию. Так как религия, как я уже доказал, может существовать для людей вообще лишь в отдельных своих видах или составных частях, то отсюда следует, что разрушать различные ее виды, которые суть различные отдельные религии, - значит разрушать ее самое для людей вообще. И с этой точки зрения я прав, говоря о философии, что она разрушает всякую религию и не может быть терпима нигде.

Если бы они дорожили своим теизмом, они не разрушали бы веры в том или ином человеке, как они то, к несчастью, слишком часто делают своим безверием или по меньшей мере высказываемыми ими сомнениями по поводу существования бога воздающего и отмщающего. Но что значит для дела тот или иной человек в отдельности, поскольку наше общественное состояние требует наличия в сердце человеческом по меньшей мере некоторого религиозного начала? Но если оно его требует, в чем сомневаться не приходится, и, больше того, не может ограничиться для своего существования одним и тем же нача-

244

лом - какой убедительный для наших философов повод наложить на свои уста печать вечною молчания и как легко им было бы, исходя из этого, доказать самим себе разумность одного только вида религии-вида, который перестал бы быть только видом, не был бы больше христианской религией, а религией, как таковой, если бы она существовала одна. Государство, не терпящее в своем лоне больше одной религии, поступает в соответствии с неоспоримым принципом о том, что всем людям нужна одна и та же религия и что различные религии, встречающиеся в нашем общественном состоянии, представляют собою великий порок и великое зло. Но, повторяю, не теизм сам по себе мог бы стать той единой религией, какая нужна всем людям, а теизм со всеми вытекающими из него последствиями - с религиозным культом и законами.

Наши философы ниспровергают католическую религию и даже христианскую религию вообще и не ставят на ее место никакой иной. Они сверх того отвергают всякую иную отдельную религию и ставят на ее место религию-род - я разумею их теизм, - а затем они отвергают религию вообще, которую не заменяют ничем. Этот поступательный ход их философии, если таковой тут вообще имеется, ибо философия эта разрушает без всякой логики, - этот поступательный ход, говорю я, каким бы непоследовательным он ни казался, все же не лишен некоторой последовательности, ибо нужно было сделать вид, будто утверждается род, чтобы с тем большим успехом разрушать виды, а затем разрушить и род, дабы он не привел обратно к видам, о которых и слышать не хотят, но о которых внутренне знают, что они с ним нераздельны.

Вот мы благодаря нашей философии и оказались без всякой религии! Разумеется, нет никаких оснований опасаться, чтобы ее теория претворена была в действительность, и с этой точки зрения она менее всего опасна, но ей все же удается внушить огромному числу людей безразличие и пренебрежение к их религии и даже добиться того, что у весьма многих ее и вовсе нет. В этом отношении она действительно очень опасна и вынуждает доказать ей не только необходимость отдельных религий, как я это сделал, но и религии вообще, что я сейчас и сделаю. Это доказательство, впрочем, требуется и для того, чтобы придать полную силу первому доказательству.

245

Развращенному человеку столь свойственно прислушиваться ко всему, что может избавить его от ярма его религии, и столь для него последовательно перейти от пренебрежения к своей религии к полному ее отрицанию, что далеко не излишне привести доводы от разума до того, как выдвинуть доводы богословские, чтобы доказать людям, что они нуждаются в религии, притом в религии определенной, и чтобы тем самым раз и навсегда опровергнуть наших философов и их философию. Одним этим соображением мы и будем руководиться, возвращаясь к вопросу о свободе, ими столь настоятельно требуемой и отказ в которой они считают жесточайшим тиранством. Послушать их - они такой свободы требуют не в области гражданских законов, а лишь в области религиозных законов и догматов, которые, по их словам, заставляют разум содрогаться. Но неужели они не видят, что требовать свободы относительно религиозных законов и догматов - значит требовать ее и в области гражданских законов, раз гражданские законы, какими их делает наше извращенное состояние, неотделимы от религиозных законов? Действительно, они настолько друг от друга неотделимы, что одни не могут существовать без других. Говоря по-человечески, можно бы даже сказать, что хотя природа тех и других представляется различной, но в сущности она одна и та же. Это-то и должны говорить наши философы, будь они последовательны, раз они полагают, что религиозные законы и догматы - дело рук человеческих.

Но если они придерживаются такого мнения, как может от них ускользнуть нераздельность тех и других законов? Думают ли они (если допустить вместе с ними, что религия - дело исключительно рук человеческих), что руки эти действовали без необходимости и что называется зря? Это была бы грубейшая ошибка. Однако устанавливаемая мною нераздельность доказывается ими самими, ибо натиск, производимый ими против религии, направлен в той же мере и против правительства и - что бы они ни говорили - требуемая ими свобода относится к обоим этим объектам.

Гражданские законы не могут допустить свободы нападать на религию, не допуская нападения на самих себя, а нападения на самих себя не могут допустить, не отнимая у себя всякую силу и даже самое существование, не отнимая того, что отнято было бы у религии, если бы допустить свободу нападения на нее.

246

К сущности гражданских законов относится не допускать, чтобы люди были вольны подчиняться или не подчиняться законам религии, в особенности тем, которые наиболее коренным образом требуют единообразия во внешних проявлениях, как, например, во внешнем признании в христианской религии юрисдикции епископов и священнослужителей, в обязательном крещении детей, в церковном бракосочетании, в принесении требуемой присяги, а стало быть, чтобы люди не были вольны явно признавать или отметать религиозные догмы, на которые опираются гражданские законы. Природа обеих властей - духовной и светской - такова, что они необходимо поддерживают одна другую, ибо на них обеих вместе опирается наше общественное состояние. Когда говорят, что людям необходимы законы, имеются в виду законы божеские и религиозные не менее, чем человеческие.

Заметим мимоходом, что чрезмерная свобода, с давних пор уже предоставляемая гражданскими законами по отношению к религиозным законам, не требующим будто бы такого единообразия во внешних проявлениях, как упомянутые мною выше, менее всего политична и свыше всякой меры способствует столь явно проявляемому ныне пренебрежению к религии. Но зачем винить эти законы в чрезмерной свободе и в пренебрежении, отражающихся на них самих, если справедливо - как оно и есть на самом деле, - что все это является лишь выводом из нашей обнаглевшей философии и из ее власти над умами, всегда по природе своей склонными свергать иго законов? Злосчастная власть эта столь велика, пожалуй, что правительство по отношению к ней бессильно уже и остановить дальнейшее развитие ее может лишь разум, доводы которого льщу себя надеждой здесь изложить. Законы имеют силу лишь постольку, поскольку сила не обращается против них.

Свобода, какую требуют наши философы, а наши гражданские законы допустить не могут, не идя против собственной своей сущности и не подрывая даже всяких законов, - свобода эта, говорю я, по сути дела заключается в свободе устных и письменных нападок на религию и правительство, ибо требование просто жить независимо от законов привело бы прямо в дом умалишенных. Но

247

к чему требовать указанную выше свободу, о которой они сами знают, что она никогда не может им быть дана? Какова цель подобного требования? Скажем прямо: в сущности та же, как и возможность жить независимо от законов, и по справедливости она должна бы привести к тем же последствиям! Однако наши философы узурпируют эту свободу в такой мере и столь безнаказанно, что они могли бы отказаться от дерзости требования в придачу к дерзости узурпации. Что же касается меня лично, то, раз внедрив мои размышления о философах и их системах в головы людей, неспособных самостоятельно думать, я бы предоставил философам требуемую ими свободу, причем полагаю, что они остереглись бы ею воспользоваться, ибо тогда их философию расценивали бы уже не с точки зрения наших склонностей, а с точки зрения здравого смысла, а стало быть, перестали бы к ней прислушиваться. Даже для их слуг и их сапожников и портных [12] исчезла бы опасность, в какую они их вовлекают, - перестать верить в бога, причем вовлекают они их весьма непоследовательно, ибо со своей стороны желают, чтобы эти люди продолжали верить в бога.

Как! - воскликнут они, - не станут больше прислушиваться к философам, своим выдающимся разумом познающим всю ложность религии и выставляющим ее напоказ вместе со злоупотреблениями и всеми бедствиями, ею причиненными и причиняемыми изо дня в день? Да, даже допустив, что религия такова, какою они ее рисуют, ибо, пытаясь ее ниспровергнуть, они в состоянии лишь причинить много зла, лишь снять со множества людей узы, весьма важные для обеспечения безопасности других. При этом они не могут принести никакой пользы, раз они всей своей философией в состоянии, самое большее, добиться лишь того, чего достигли до них многие ересиархи, - заменить существующую религию другой религией той же природы, что и она, не имея никаких средств воспрепятствовать злоупотреблению ею.

К тому же насадить одну религию на место другой возможно лишь путем войн, путем кровопролития, а если наши философы не в силах сделать ничего иного, кроме того, чтобы срастить одну религию с другой, то они, следовательно, с величайшей непоследовательностью рисковали бы возобновить религиозные войны [13], которые внушают им столь обоснованную ненависть. И одно это сооб-

248

ражение, если бы они о нем подумали, должно бы наложить на них печать молчания. Но не могут этого сделать они, одержимые страстью к многословию и многописанию, страстью, источник которой коренится в желании оповестить на весь мир, что они не таковы, как прочие люди, которых легко вокруг пальца обвести, как их слуг, сапожников и портных. Если говорить, писать и требовать свободы для того и другого побуждает их действительно забота о благе человеческом, то они неизбежно должны либо сознаться в том, что кругом заблуждались, либо разбить все мои возражения. Я чрезвычайно желал бы, чтобы они взялись за последнее, и для этой цели я первый согласился бы испросить им свободу с тем, однако, условием, чтобы они не выходили за пределы начертанного мною круга и не распространялись в придирках и нападках на ту или иную религию. Подобный спор, несомненно, оказался бы наиболее существенным из всех как с точки зрения политики, так и с точки зрения морали, и, если они согласны вступить со мною в спор на поставленных мною условиях, я прошу, чтобы им была предоставлена к тому возможность. Я здесь роняю лишь семена идей, но эти семена прорастут, когда придет тому время.

Прощайте, милостивый государь, и пр.

Письмо третье

Я согласен с тем, что религии древности, как, например, Египта, Греции и Рима, меньше причинили кровопролития, чем наши религии, что они в меньшей степени послужили предлогом для честолюбцев и меньше дали пищи фанатикам [14]. Но что же отсюда следует, если нельзя уже возвратиться к древним религиям, если мы в настоящее время уже приспособлены к тому, чтобы исповедовать лишь религию, действительно достойную подобных нам разумных существ, но зато тем более делающую религию предметом наших споров, чем она более интеллектуальна и чем более плоть наша против нее восстает? Именно такой природы, которой мы столь безмерно злоупотребляем, и должна необходимо быть религия усовершенствованная, религия, взятая во внечувственном аспекте. Такую религию наши философы должны бы почитать в качестве философии, ибо, не признавая ее исходящей от божества, они должны бы искать ее истоки

249

в философии предшествовавших времен. Но они этой философии оказывают не больше внимания, чем христианской религии, именно потому, что они полагают, будто последняя из нее и проистекла, между тем как философия, самое большее, ее только предугадывала. Как пренебрежительно обошелся недавно один из них с Платоном [15]. А спрашивается, на каком основании, в силу какой открытой ими истины вправе они пренебрегать Платоном? Скажу больше, неужели они имели бы основание это делать, даже обладая истиной? Нет, истина разрушала бы почтительно, тогда как высокомерие разрушает оскорбительно. Тот же автор возражает Платону, что высшее благо существует не в большей мере, чем высшая краснота [16]. По одной этой черте, отнимающей всякую почву у морали, можно составить себе суждение о философии нынешнего времени.

Нельзя, конечно, достаточно возражать против религиозных споров и против вызванного ими кровопролития. Но в этом религию приходится винить не более, чем состояние человеческих законов в причиняемых им бедствиях. Винить следует людей, или же надлежит сказать, что состояние законов вообще есть состояние порочное. А сказав, надобно и доказать - вряд ли кто-либо из наших философов за это возьмется. Но все же им придется это и сказать, и доказать, а без этого им никак не удастся нам доказать, что всему виною религия.

Наши философы ясно видят дурные стороны религии, которыми она обязана нам, но их ожесточение против нее мешает им видеть ее хорошие стороны. Она представляется им только причиной последствий, зачастую плачевных, а подчас и ужасных, причиной суеверий и лицемерия, и в известном отдаленном смысле она действительно и является их причиной, подобно тому как первый предписанный человеку закон послужил причиной всех преступлений. Но им следовало бы рассматривать эти последствия лишь как нарушения и злоупотребления именем религии, а если бы от них настоятельно требовались дальнейшие разъяснения и они по своему незнакомству с богословием не могли бы дать ответа, они все же должны были бы, как люди благоразумные, рассуждать об указанных последствиях таким образом, чтобы успокоить фанатиков. Настолько существенным представляется не затрагивать основы нравов, когда ее нечем заменить.

250

Состояние живущих в обществе людей всегда неизбежно было в основе своей состоянием законов, будь то законов божеских или человеческих, и оно, конечно, только потому является и в настоящее время состоянием законов, что было таким с самого начала. Если это было состояние законов человеческих (я согласен на миг это допустить), то ему невозможно было существовать без законов, почитавшихся божескими; иными словами, невозможно, чтобы при господстве законов атеистическое общество могло длительно существовать [17] (и в какой мере эта невозможность, разумно отрицать которую нельзя, подкрепляет взгляд на необходимость находящейся вне мира физического точки опоры для наших нравов!). Итак, на чем бы наши философы ни останавливались, они должны либо признать необходимость религии, либо, ниспровергнув ее, дать нашим нравам лежащую вне мира физического точку опоры, более надежную и более передовую, чем опора религии. Если же они не в состоянии сделать то или другое, пусть они, подобно одному из них [18], обратят с тоской свои взоры на состояние дикости и попытаются к нему возвратиться. А если они этого не смогут сделать, тогда пусть умолкнут или во всяком случае не восстают против мер, к которым власти могут прибегнуть, чтобы заставить их замолчать и не предоставлять требуемой ими свободы. Дай бог, чтобы власти не прибегли к мерам инквизиции [19]! Но если бы они прибегли к таким мерам, то кого в этом особенно винить, как не самих философов, имеющих самые веские основания быть заклятыми врагами этих мер и тем не менее вполне способных заставить власти их применить?

Если бы религия не была истиной и истина воссияла, она сказала бы религии: «Ты занимала мое место и должна была его занять. Общественное состояние требовало либо тебя, либо меня; прийти ко мне возможно было, только пройдя через тебя, которая одна способна была наставить на правильный путь, где меня можно было искать и найти». По моим предположениям, она с такими словами к ней и обратилась бы, и, исходя из этого, я и говорю нашим философам, которые должны бы краснеть от того, что они заставляют в споре с ними прибегать к подобным предположениям, чтобы они либо поставили

истину на место религии, либо не касались религии и соблюдали относительно нее молчание до тех пор, покуда не обретут истину, могущую занять ее место. Однако какую могут они, кроме религии, обрести истину, способную составить опору для нравов, которая не являлась бы, подобно религии, отношением человека к верховному существу, к совершенной субстанции? Я ставлю им этот вопрос, и если бы они не согласились с тем, что это требование разумное и что я обращаюсь к ним в разумном тоне, то это было бы верхом ослепления.

Но - быть может, возразят они - как отыскать эту истину, не обладая свободой открыто извещать друг друга об усилиях, направленных к ее отысканию? Помилуйте, господа, к чему подобные усилия, раз истина эта, по-вашему, не существует или по меньшей мере не пригодна для человека? А также, раз истина для человека не пригодна, к чему стараться у нас отнять то, что нам совершенно необходимо взамен ее? Однако, чтобы не быть припертым к стенке, вы, быть может, согласитесь, что Истина может существовать, что она может быть найдена? Что же, если так и если религия не Истина, как вам угодно весьма произвольно утверждать, и раз она одна может вам дать основание утверждать, что религия не Истина, то ищите же ее в тайниках вашего разума, каковой должен служить вашим единственным источником. Но покуда вы ее не отыскали, предоставьте нам верить в религию, ибо нам необходимо верить во что-либо основательное, и в ожидании того, чтобы вы нашли для наших нравов основание помимо религии, мы должны во что бы то ни стало ее придерживаться.

Однако - скажете вы - как же нам верить в религию? Видите ли, господа, чтобы верить в нее, у нас имеются доводы от разума, предлагаемые вам мною, и доводы эти, не говоря уже об остальных, более чем достаточны для нас, знающих, впрочем, что все в ней - загадка. Мы это знаем и в этом сознаемся. Судите же сами, следует ли нам останавливаться перед возражениями и затруднениями, которыми вы нас забрасываете непрестанно по поводу религиозных фактов и таинств, и не представляется ли даже в известной степени непоследовательным с нашей стороны отвечать на них? Никто не может вас заставить веровать в религию, ваш внутренний мир независим от людей, но до тех пор, пока вам угодно жить

252

с ними, не мешайте ни вашими речами, ни вашими действиями, ни в особенности вашими писаниями тому, чтобы они в нее веровали. Либо не говорите больше о религии, либо - повторяю еще раз - дайте нам другие воззрения или по меньшей мере нравы лучше наших, которые могли бы обходиться без всякой религии. В противном случае вы никак не сможете - какие бы вы ни прилагали усилия, как бы искусно вы ни писали - доказать существам, живущим, подобно нам, в обществе и необходимо нуждающимся в вере, что мы не должны верить в религию.

Почему вы не ограничитесь, раз вы желаете порицать и оспаривать, - а религию не так легко оспаривать, как факты, - почему же вы не ограничитесь, говорю я, нападками на нравы людей, не принадлежащих к низшим слоям народа? Тут есть против чего поспорить! Но, впрочем, на вашем месте я бы это предоставил земледельцам и кормилицам, ибо вы должны согласиться, что если кто-либо вправе это делать, то именно они. Станьте земледельцами, и вы будете иметь основание осуждать нравы нынешнего века. Но остроумцы, но люди, подобно вам необходимые для государства, отсылают монахов к сохе, а сами не считают для себя необходимым браться за нее и заставляют монахов вступать в брак [20], а сами, если себя уважают, считают себя непригодными и для этого. Но скажите, господа, что же вы в качестве сторонников королевской власти и для увеличения числа ее подданных хотите женить монахов? Боюсь, что нет и что вы предлагаете такую меру единственно для того, чтобы не было больше монахов. Ибо вы крепко ненавидите этот род людей, который больше всех других олицетворяет в ваших глазах ненавистную вам религию.

Господа эти с полной очевидностью демонстрируют свою неспособность что-либо создать. Ибо, хотя они и претендуют на то, что делают это, они фактически этого не делают, а непрестанно лишь разрушают, как мы непрестанно их спрашиваем, что Же они ставят на пустое место. Однако они уже столько разрушали или, правильнее говоря, столько пытались это делать (ибо они не разрушают, раз не ставят ничего на место разрушаемого), что у них не хватает больше материала для разрушения, и они только набрасываются на него, слегка задевая его повторными ударами.

253

Тщетно противопоставляют им оружие, свойственное религии, в которой они родились и которую им главным образом и хотелось бы ниспровергнуть, - они отшучиваются и продолжают пускать в ход обычное оружие, меньше всего требующее для своего применения проблесков гениальности. Наконец, они вынудили нас выставить против них другое оружие, извлеченное из собственного арсенала религии, - с ним, быть может, им не придется шутить, оно является одновременно оружием религии-рода и ее видов. Но, повторяю, оружие это пригодно лишь для того, чтобы его пускать в ход против них. И как важно было схватиться за это оружие, раз они намереваются ни более ни менее как искоренить из сердца человеческого все, что в нем наиболее священного, как божеского, так и человеческого, и на наших глазах лишь чересчур в том успевают. Однако, доказав существование как религии-рода, так и религии-вида, последуем за их философией.

Человек, по утверждению наших философов, - когда им вздумается пускаться в дебри философии - не может быть счастливее, чем он есть, и для доказательства неизбежности морального зла они черпают доводы в неизбежности зла физического, как если бы неизбежность первого была следствием неизбежности последнего. Дальнейшие доказательства они приводят на основании природы животных, которые причиняют друг другу вред, проникнуты собственническими инстинктами, не знают общности достояния, точно животные, которым неведомо моральное состояние и которым мы отказываем в разуме, могут служить доказательством, когда речь идет о человеке разумном и моральном. Однако, не останавливаясь на этих ошибках, свойственных не одним нашим философам, когда требуется доказать неизбежность основного порока в нашем общественном состоянии - собственности, твоего и моего, всегда со столь же малым богословским, как и разумным основанием делаются ссылки на животных; не останавливаясь, говорю я, на этих ошибках, каким образом наши философы ищут средства сделать человека счастливее, чем он есть, не впадая в противоречие со своим собственным принципом о том, что он счастлив настолько, насколько вообще может быть счастлив? Принципиально устанавливаемая ими неизбежность неведения относительно сущности вещей - оши-

254

бочно ее установив, они доходят до утверждения, будто не существует ни метафизики, ни морали, - является из всех принципов наиболее непоследовательным, ибо как он ни абсурден, но все же сам по себе является принципом метафизическим. Но, признавая существование одного только физического, чувственно воспринимаемого, одних только индивидов [21] (так как сущности вещей они действительно не признают), они тем более подрывают веру в бога, веру, которую они отметают как источник всех религий, со всей решительностью отвергаемых ими. По части непоследовательности я с их системой мог бы сравнить один только пирронизм [22].

Непознаваемость, якобы неизбежная, по словам наших философов, на деле есть не что иное, как их собственное невежество относительно сущности вещей, невежество относительно верховного существа и нашего к нему отношения. И несомненно, хотя, быть может, и не сознательно, они потому и решились провозгласить непознаваемость принципом, что чувствуют, какой она дает повод обратить ее против них и лишить их звания философов. Принцип этот составляет всю их философию. Не останавливаясь здесь затем, чтобы нанести ему прямой сокрушительный удар (что легче, нежели они полагают), ограничусь лишь указанием, что ни весьма второстепенное знание того, что люди мыслили и делали, ни умение писать прозой и стихами, ни искусство обрисовки чувств и страстей, ни науки исчисления, ни физика [23] - ничто это не может дать звание философа, а только лишь метафизика и мораль; под этим я разумею знание того, как люди должны мыслить и поступать согласно своему разуму, каковой одинаков у них у всех и в котором у них нет недостатка, но которым они недостаточно владеют.

Если бы что-либо помимо этого познания могло даровать звание философа, то лишь стремление к приобретению познания или по меньшей мере к внесению в мирские дела взглядов мудрой и просвещенной политики. Однако наши философы пытаются пройти в философы совершенно противоположным путем: они желают быть таковыми, не имея иного коренного принципа, кроме разрушения всякого коренного принципа, либо же стать ими посредством математических и физических познаний [24], значительно превосходящих общераспространенные, но о ценности которых большинство людей обладающих

255

нужными им познаниями в этих областях, не имеет и не должно иметь представления. Вот почему их корифеями в философии являются Бейль и Ньютон [25]. Но, оставив в стороне Бейля, которого я отношу к их же числу, сколько бы они ни уверяли, будто Ньютон - философ, и расхваливали его открытия, словно они могут составить счастье людей, они все же в минуты умственного протрезвления неизменно предпочитают ему изобретателя иголок [26].

Философия их по самой природе своей кишит непоследовательностями и противоречиями [27], и я мог бы составить увесистый том, собрав их воедино, если бы это могло быть сколько-нибудь полезно после основных соображений, выдвинутых мною против них, и на которые они, конечно, не смогут мне толком возразить. Но - сказать ли это прямо? - на этих господ подобная книга не произвела бы никакого впечатления: их нисколько не интересует, что могут вскрыть их непоследовательность и противоречия с самими собою. Пусть с доказательствами в руках опровергнут большинство утверждаемых ими фактов - для них это одна только забава, и в ответ на подобную книгу последовали бы только шутки и сарказмы, если бы они вообще удостоили ее какого-нибудь ответа.

В их устах и под их пером человечность - это лишь пустое слово, служащее им предлогом, чтобы быть часто весьма бесчеловечными и весьма несправедливыми по отношению к тем из их ближних, кто привязан к религии [28]. Чтобы в этом усомниться, надобно не читать их произведений или читать их очень поверхностно. То же самое следует сказать по поводу Евангелия, на которое они имеют дерзость ссылаться в своих нападках на светскую власть пап и на земные богатства клира, тогда как они в Евангелие не верят. Настоящая цель их состоит в том, чтобы восстановить против матери-церкви ее детей и принизить Евангелие путем унижения и обеднения папы и клира. Позвольте, могут они возразить, хотя мы в Евангелие и не верим, оно тем не менее может нам служить авторитетным оружием против тех, кто в него верит: всегда ведь позволительно действовать на людей посредством их собственных принципов. Прежде всего, отвечу я им, поверьте в Евангелие, не пользуйтесь его авторитетом, чтобы ему самому наносить косвенные удары, и тогда я возражу на ваши сомнения, если у вас хватит здравого смысла и политической мудрости, чтобы меня понять. Неприятно мне это вам говорить, но вы на свой лад столь же фанатичны и даже более, чем фанатики, по поводу которых вы издаете столь громкие и частые вопли.

256

Ослепляют насчет наших философов и их писаний их таланты, в которых им отказать нельзя, искусство, с которым они пускают в ход ложь. Но пусть люди поймут раз и навсегда, что если разум может быть лишен таланта, то и, наоборот, у таланта может не быть разума, и что промахи умнейших людей остаются промахами, как бы ни были они приукрашены всем, что может сделать их привлекательными или даже соблазнительными. Сомневаться в этом и теперь значило бы не считаться с самым разительным примером, какой только можно наблюдать.

Заканчиваю настоящее письмо в надежде, что оно окончательно отнимет у наших философов удовлетворение от мысли, будто отсутствие у подобных им великих людей религиозной веры означает тяжкий удар по религии.

Прощайте, милостивый государь, и пр.

Письмо четвертое

Чтобы покончить с нашими философами и выполнить главную мою задачу: рассмотреть, что ярче всего явствует из их системы разрушения, я возвращаюсь к сказанному уже мною, а именно что коренное средство, которым они, по-видимому, желают исцелить бедствия человечества, установив свой атеизм па развалинах всех без исключения видов религии, - что средство это решительно неприменимо и даже противно здравому смыслу. Изменения же, предлагаемые ими пока что в виде крупных изменений в общепринятой религии, горше самого бедствия ввиду тех зол, какие они немедленно бы вызвали, не сделав наше потомство более счастливым. В самом деле, что это потомство выиграло бы, найдя изменения лишь во внешности вещей, между тем как суть нравов оставалась бы неизменной? А она, несомненно, осталась бы такой же, какой является с незапамятных времен, и с этим ничего не могла бы поделать философия наших философов, будь она даже на троне [29]. Но почему заговорил я о троне? Философия чересчур проникнута республиканским духом, чтобы взойти на трон, и, если бы это от нее зависело, не уцелело бы ни одного трона, настолько для нее ясно превосходство республиканского государства над монархическим. Правда, доказательства этому она черпает лишь из убеждения, что так для нее лучше, но этого для нее достаточно.

257

«Как счастливы были для монархии века, когда верили в привидения!» - говаривал в наши дни один опальный министр [30], в дни опалы преданный своему государю и отечеству не менее, чем в дни милости, и настолько хорошо видевший, куда может нас завести вспыхивающий и все более распространяющийся дух неверия и независимости, что часто радовался приближению своего конца. Он был совершенно прав, говоря это, потому что упоминаемые им времена, конечно, настолько же были опорой монархии, насколько время, подобное нашему, способствует ее гибели. Он считал, что неисчерпаемый по своей природе и тем самым доказывающий свою никчемность вопрос: «Какой образ правления лучше - монархический, аристократический или демократический и пр.?» - годен только для школьных разглагольствований. Он справедливо находил, что людям лучше всего придерживаться того государственного устройства, при котором они родились, и что те из них, кто прилагает усилия к изменению его природы, прикрываясь радением об общем благе, на деле движимы лишь брожением ума, высокомерием или честолюбием и что они в сущности прямо восстают против служащего им предлогом блага, так как требуемые ими изменения не могут наступить иначе как путем великих бедствий, после которых все более или менее возвращается в прежнее состояние. Он прибавлял, что если и возможны исключения из этого правила, то только для каких-нибудь небольших территорий, которые находятся под тираническим главенством другой державы и которые при изолированном положении, при поддержке союзников и главным образом при простоте своих нравов могли бы, пожалуй, образовать небольшую республику, независимую от всего окружающего. Освободиться от тиранического главенства для них возможно лишь ценою большого кровопролития, но зато кровь была бы пролита недаром.

258

Президент Эно весьма разумно замечает по поводу мистерий [31], представлявшихся в былые времена в наших церквах и наших театрах: «Не придется ли нам пожалеть о тех временах, когда не рассуждали, а верили но простоте души?» Так именно и полагают и всегда полагали люди с истинными правилами, и именно поэтому они и являются действительно великими людьми. Пусть сравнят немногие строки этого знаменитого автора о светской власти пап с нынешним набатом по этому поводу и затем пусть судят! Нехорошо быть бессильным против наших философов, подобно монахам, которых, по-видимому, отдают ныне на растерзание и философам, и публике, или иметь в свою защиту лишь такую силу, какой они нисколько не боятся, как, например, власть папы и белого духовенства. Но да будет им ведомо, что свести на нет их гордыню может и малое насекомое, подобное пишущему эти письма...

Я уже возражал им и не могу достаточно повторять мое возражение: в цивилизованном государстве не может быть такого устройства, о котором возможно было бы разумно утверждать, что при нем люди будут счастливее, чем при другом, или даже такого, какое могло бы существовать достаточно долго, чтобы стоило обдуманно побуждать народ отказаться ради него от существующей формы правления.

Возможно ли, например, надеяться, чтобы в цивилизованном государстве долго удержалось состояние, благоприятное для человеческой свободы? Нет! Надобно вместо того спросить: может ли в этом государстве существовать состояние, благоприятствующее свободе иначе чем по одной видимости, и не являлась ли бы самая эта видимость ее внутренним пороком ввиду всех стеснений, какие она по своей природе должна повлечь за собою? Она - призрак, могущий в любой день возыметь действие самой разрушительной реальности [b].

b Если кинуть взгляд на Англию, говорит г-н Бурламаки [32], нельзя не увидеть в Лондоне черни, поддерживаемой двадцатью тысячами молодых людей из хороших семейств, учащихся в торговой школе или служащих в лавках и конторах. Это она управляет правительством; она осаждает парламент с криками и угрозами и по меньшей мере задерживает его дебаты, если не прямо диктует их. Часто даже какая-либо парламентская партия сама возбуждает эти клики. В ярости своей эта толпа оскорбляет честнейших людей, если так ей вздумается, или поджигает их жилища; она способна самым возмутительным образом надругаться над изображениями священных особ. Правосудие не смеет высказаться против воли этих свободных граждан, оно принуждено им потакать. Налагать кару за подобные эксцессы нельзя - это значило бы покуситься на вольность народа. И вот, тогда как подобных крайностей нельзя поставить в упрек даже царству тиранов, англичан все же считают истинно свободной нацией. Однако - если бы не разуметь под свободой оголтелости - я к этому взгляду присоединиться не могу.

259

Итак, в двух словах: если бы в цивилизованном государстве действительно существовало устройство, которое было бы лучше других, или, вернее сказать, такое, в отношении которого можно бы со всей моральной строгостью доказать, что оно не только наилучшее, но и наиболее устойчивое, ибо необходимы оба условия, то оно неизбежно одержало бы верх над остальными, притом столь решительно, что немыслимо было бы заставить людей жить при ином устройстве.

Прошли уже тысячелетия с тех пор, как существуют цивилизованные государства с самыми разнообразными устройствами, - лучше ли нам от этого? Есть ли хотя бы одно из них - безразлично, действительно ли существовавшее или воображаемое, - относительно которого мы бы все согласились между собою? И что осталось у нас от всех изменений, какие эти устройства претерпели, как не сказания, преисполненные всякого рода преступлениями, ужасами и бедствиями, как не обагренные человеческой кровью летописи?

Печально убедиться в том, что как империи, так и республики постоянно находят свой конец в те века, когда люди доводят до высшей степени развития свою культуру и свою способность к рассуждению (а какой век не уступит в этом отношении нашему?). Однако если бы, как то обычно утверждают, подобным векам действительно была присуща особая ценность с точки зрения благоденствия людей, неужели за ними следовали бы, как то обычно бывает, века огрубения и невежества? Неужели они не сменялись бы столь же счастливыми, вместо того чтобы быть веками крайне редкими? Люди в общем слишком ясно видят, что для них лучше, слишком к нему стремятся, чтобы не разглядеть его там, где оно действительно имелось, и не держаться за него, будь то в виде государственного устройства, если бы одно в самом деле могло быть лучше других, или в виде нравов и обычаев при том или ином государственном строе. Осмеливаюсь сверх того утверждать, что для людей в общем лучшее никак не может заключаться в тех веках, которые чрезмерно удаляют их за пределы просто полезных для

260

них знаний и нравов времен Адама, к которым они по существу всегда стремятся. Но как легко было бы доказать безрассудство этих веков, основываясь на авторитете тех же выдающихся умов, которыми они ознаменовываются и которые должны были бы выступать величайшими их панегиристами! Один из наших философов приводит в доказательство того, что английская конституция предпочтительна перед всеми другими, тот факт, что англичане, мол, постоянно расхваливают свою превосходную конституцию [33], тогда как все остальные народы в Европе желали бы изменить свои. Что может быть более расплывчато и менее доказательно по отношению к Англии и более опрометчиво сказано об остальных европейских народах? Прочие приводимые им доказательства имеют значение, лишь поскольку они утверждают, что в Англии совсем нет злоупотреблений и стеснений. Но и этот автор, и другие ему подобные, имея в виду ввести в искушение и отлично зная, для кого они пишут, от каждого предмета берут лишь то, что хотят взять, - «за» у них постоянно без «против», а «против» без «за» [34]. Если они подчас и представляются умеренными и высказываются как в защиту, так и в обвинение, то делают это для того лишь, чтобы вернее наносить удары. Ничто не может быть менее беспристрастно, чем их беспристрастное изображение. Тем не менее, взяв все их сочинения в совокупности, можно в них найти сколько угодно «за» и «против» - до такой степени, что я, пожалуй, возьмусь доказать все установленное мною на основании их же книг. Либо они обладают волшебным искусством скрывать от нас свои противоречия и непоследовательности и ослеплять нас односторонним изложением своих ничтожных и опасных систем, и мы за ними повторяем их мысли, либо же наиболее цивилизованные века - это те, когда люди меньше всего люди.

Но чтобы предупредить всякие придирки с их стороны, я охотно признаю, что вовсе не утверждаю, будто сумма добра и зла совершенно одна и та же при любом цивилизованном состоянии. Я утверждаю, что сумма слишком беспорядочно распределена, слишком случайно и чересчур мало поддается точному исчислению, чтобы возможно было с разумным основанием утверждать, будто сумма добра и зла постоянно выше при одном устройстве, чем при другом, чтобы англичанин, например,

261

полагал себя счастливее француза или француз - счастливее англичанина. Согласен, бывает так, что один почитает себя счастливее другого, - это неразумие может оказаться весьма выгодным для него самого или для его правительства. Но чтобы один считал другого счастливее, чем себя, и прилагал усилия к тому, чтобы свой народ превратить из французского, например, в английский или из английского - в французский, - это неразумие не только было бы лишено всякой пользы, частной или общественной, но оказалось бы и чрезвычайно вредным, даже если бы было возможно доказать (чего нет на деле), что другой народ в настоящее время счастливее того, к которому он принадлежит.

Таково, однако, неразумие философов - этих людей, притязающих на то, чтобы объединиться по всей Европе, и образующих партию, хотя они и высказываются против всякого партийного духа; этих изящных умов, злоупотребляющих своими талантами, чтобы дерзостно возвышать даже в лоне монархий голос, более всего способный их подорвать, и осмеливающихся в то же время выдавать себя за верноподданных; этих республиканцев, требующих в качестве первого залога признания их философии принесения в жертву монашеских орденов, по существу преданных католическим монархиям и с точки зрения политики и религии составляющих наряду с белым духовенством ближайшую милицию престола; этих распутников ума и сердца, которые, развращая мирян, добиваются того, что развращенность захватывает и монашествующие ордена. И такого-то рода умы задают ныне тон!

Вот, милостивый государь, те размышления, которым я обещал вам посвятить несколько часов моего досуга. Если вы ими останетесь довольны, вы можете распорядиться ими по вашему усмотрению. Я желал бы, чтобы вы сочли их достойными внимания публики и способными содействовать тому, чтобы остановить наступление бедствий, настоятельно угрожающих нам и коренящихся преимущественно в успехе, каким пользуется в Европе, и в особенности во Франции, наша ложная философия.

Конец

262

РАЗРЕШЕНИЕ ЗАГАДКИ МЕТАФИЗИКИ И МОРАЛИ В ВОПРОСАХ И ОТВЕТАХ

Предуведомление

Вопросы и ответы, которые читателю предстоит увидеть, были составлены сначала, чтобы поддержать теологию против господствующей философии, и при этом, по видимости, не касаясь теологии, - хотя их целью и было уничтожить ее, одновременно с тем, как при ее посредстве будет уничтожена наша философия. Но единственным следствием этого окольного метода, избранного мною, было то, что вопросы и ответы эти стало тягостно читать и трудно понимать. Поэтому я решил идти прямо к цели, сохраняя, однако, тот же метод, который я стану подправлять изменениями и добавлениями; желательно не терять этого из виду, особенно увидев, что я теологической философией опровергаю атеизм. В этом случае мои примечания послужат тому, чтобы воспрепятствовать ошибкам.

Под чистым теизмом, или естественной религией, я понимаю веру в морального бога, воздающего и карающего, а под моральным естественным законом - который, как будет показано, следует отличать от естественной религии, от того, что мы неопределенно называем естественным законом, и от метафизического естественного закона - великие первоосновы общества, которые состоят в том, чтобы все были морально равны, все равно пользовались бы всем, и, следственно, не делали другому того, чего мы не желали бы, чтобы делали нам: не делать из него нашего подданного, нашего слугу, нашего раба. Несомненно, для любого, кто захочет задуматься над тем,

263

почему эти начала не стали началами человека в обществе, будет ясно, что человек живет при состоянии законов, которое является насильственным состоянием, состоянием рабства, и на земле существует моральное зло. Но могут ли они стать началами человека в обществе? Когда меня прочитают полностью, в этом больше сомневаться не будут.

Люди знают лишь два состояния, имеющиеся у них перед глазами, - лишь их состояние законов и состояние животных, у которых нет общества. Сегодня же речь идет о том, чтобы ознакомить их с третьим состоянием, состоянием естественного морального закона, который никогда не существовал, - раз он не существует. От него не отказались бы, но его только смутно предвидели в том, что назвали естественным законом. Это состояние общества, начала которого столь отличны от нашего, и есть моральная истина. Эта истина основана на метафизической истине, тем самым обе эти истины нерасторжимы.

Все, что я могу надеяться доказать в пользу религии, которую я люблю, и что явится следствием того, что здесь прочитают, - это что разум полностью на ее стороне, против философии нашего времени. Религии больше нечего ждать от разума. Если к ее триумфальной колеснице привязана ложная философия, ее преимущество в том, что против нее лишь здравая философия.

Следующие вопросы и ответы возникли в одном обществе и затем были обработаны для публики. В них я опровергну, во-первых, чистый теизм и, во-вторых, атеизм. Но способ, которым я опровергаю тот и другой, установит истину.

Вопрос I

Почему людям недостаточен чистый теизм, или естественная религия, столь проповедуемая современными философами, почему им нужна еще какая-то вытекающая из него религия [а]?

а Я начинаю с того, что нападаю на систему, требующую от людей, чтобы они ограничились естественной религией, в которую - совершенно некстати - вводят естественный закон. Моей целью является: показав, что эта религия чисто и просто существовать не может, привести ее сторонников, не желающих иной религии, кроме нее, к истине.

264

Ответ

Потому что одна только идея о существе, воздающем и карающем, была бы бесплодной идеей, ничего не говорящей идеей, если бы религии своими позитивными законами не говорили, что именно оно награждает и что - карает, если бы они не давали определений того, что по отношению к богу и к людям является благом и что - злом. Следовательно, чистый теизм недостаточен; следовательно, самим теистам, если они хотят быть верующими, нужна религия, которая вытекала бы из их теизма.

Вопрос II

Должна ли религия, которую вы хотите считать вытекающей из естественной религии, из чистого теизма, быть чем-нибудь, кроме естественного закона, который философы не отделяют от этой религии [b]?

b Если бы философы знали, что такое естественный закон, они не только отделили бы его от религии, но и уничтожили бы при его посредстве религию, которая с ним несовместима.

Ответ

Что философы-теисты не производят этого разделения - верно; и, смешивая, таким образом, то, что они называют естественной религией, с тем, что они называют естественным законом, они смешивают воедино эту религию и этот закон и объявляют их равно начертанными в наших душах рукою бога.

Отсюда следует, что они, сами того не ведая, присоединяют какую-то религию к естественной. Ибо в том смысле, в каком естественная религия является началом, начала общества, составляющие естественный закон, не являются и не могут быть ничем иным, кроме позитивных законов, вытекающих из этой религии или, если угодно, провозглашающих от имени бога, что именно он награждает и что карает.

Но правильно понятый естественный закон, то есть понятый иначе, чем его понимают теология и философия, исключает, как я покажу, веру в воздающего и карающего бога. Отсюда из чистого теизма необходимо вытекают любые законы, но только не правильно понятый естественный закон, который я назову моральным естественным

265

законом. Раз это так, против философов - чистых теистов - должно сделать вывод, что, согласно теизму, нужна религия иная, чем естественный закон; и проповедовать чистый теизм, абстрагированный от всех позитивных законов, отличных от этого закона [с], означает проповедовать химеру [1]. Доказательство этой истины - если бы ей были нужны другие доказательства, кроме доводов разума, - в действительности: всегда существовали религии, отличные от естественного закона, как бы просты ни были эти религии по своим началам. И такие религии существуют сейчас лишь потому, что существовали всегда. Идея существа, воздающего и карающего, по необходимости порождает из себя религиозные законы и культ, как очень хорошо заметил автор «Системы природы» [d].

с Совесть могла бы стать религией в смысле философов, которые хотят, чтобы естественная религия существовала, - в этом нет сомнения. Но если этот закон, правильно понятый, исключает эту религию, как мог бы он вытекать из этой религии? И все же это так - могут сказать эти философы в том смысле, в каком ее понимаем мы. Но, отвечу я им, вы в этом самом смысле кладете в его основу принцип «не делать другому того, чего мы не желали бы, чтоб делали нам». И вы увидите, что строгое соблюдение этого принципа - который у меня только следствие - в состоянии законов божеских и человеческих невозможно и, следовательно, естественный закон исключает естественную религию, даже в том двусмысленном значении, в каком понимаете вы этот закон.

d Я ссылаюсь на этого автора, потому что намерен оспаривать его непосредственно: его книга плоха. Но это не мешает тому, что в ней находишь несколько истин.

Вопрос III

А разве голос совести не должен был быть достаточным, чтобы научить людей тому, что есть добро и что - зло, и удержать их в добре?

Ответ

Голос совести диктует нам и мог нам диктовать, что такое добро, а что зло лишь на основе позитивных законов [е], будь то законы, происходящие некогда от бога (что является абсурдом), будь то законы, причина и начало которых только в нас самих, выходящих из состояния дикости и образующих наше общественное состояние. Пусть авторитет сколь угодно утверждает противное: там, где говорит разум, авторитет ничто [2].

е Представим себе человека, перешедшего из состояния дикости в общественное состояние, тогда не будет сомнений, что сознание добра и зла могло у него возникнуть только из общественного состояния, только из состояния законов.

266

Нам необходимо были нужны позитивные законы, чтобы иметь понятие о справедливом и несправедливом, о моральном добре и зле; и только посредством этого понятия у нас могло возникнуть понятие о боге воздающем и отмщающем. Если эти законы некогда были провозглашены богом (что, повторяю я, является абсурдом), то понятия о справедливом и несправедливом и о воздающем и отмщающем боге не могли существовать одно без другого. Но если эти законы созданы людьми, как они и созданы в действительности, то первое из этих понятий предшествовало второму, явившемуся ему на поддержку. Оно и было следствием закона, созданного одним человеком для другого, ибо этот закон, из которого вытекало, что благом будет соблюдать его, а злом - не соблюдать, сам по себе с необходимостью создавал понятие о добре и зле, о справедливом и несправедливом [f]. То же произошло бы с законом, исходящим от бога, если предположить такой абсурдный факт; и отсюда следует, что древо познания добра и зла не что иное, как этот закон, сам по себе породивший познание добра и зла.

f Человек, приведенный некогда в покорность, провозгласил: справедливо покоряться сильнейшему, чем я, потому что он составляет мою силу [4]. Было бы лучше - если бы так могло быть вначале, когда люди действовали в ослеплении, - чтобы сильный стал силой слабого, не подчиняя его, чтобы они были морально равны.

Как раз наоборот сказал об этом некий доктор Сорбонны [3]: понятие добра и зла, справедливого и несправедливого является принципом позитивных законов, без чего эти законы не обязывали бы совесть и основывались бы на праве сильного.

Какая пощечина разуму наносится этим доктором! А чем он ему ее наносит? Да тем, что не хочет признавать, что именно право сильного и лежит в основе позитивных законов. Как будто эти законы имеют другую основу, даже если считать их проявлением бога! Из права сильного он извлекает печальные последствия; то же делаю и я, видящий мир как он есть. Поэтому-то я с доказательствами в руках пытаюсь уничтожить это право, то есть уничтожить состояние законов, чтобы заменить его состоянием нравов, или морального естественного закона. Я еще вернусь к этому доктору, чтобы показать, что в Сорбонне о глубоких вопросах рассуждают не лучше, чем в других местах.

267

Вопрос IV

А смогли бы законы создать у нас понятие справедливого и несправедливого, морального блага и зла, если бы не нашли начертанного в наших душах предшествующего принципа - справедливо подчиняться закону, исходящему от того, кто имеет право его предписать?

Ответ

Конечно, могли, раз только они и создали у нас это понятие. Но этот мнимый предшествующий принцип никогда не мог быть ничем иным, как только последующим и последовательным принципом уже существующего закона.

Только закон мог привести нас к познанию того, что такое закон, породить идею законодателя, научить нас судить о его праве и решать, справедливо ли подчиняться закону или нет; следовательно, он один мог дать нам принцип, объектом которого он и является, будучи объективированным принципом. Именно посредством закона мы стоим под законом, мы подчиняемся законам; и поскольку мы находимся под законом, постольку мы и можем судить, справедливо ли или нет подчиняться закону.

Вопрос V

Что же, всякое понятие о моральном законе, о справедливом и несправедливом, о моральном добре и зле и - как следствие - о существе, награждающем и карающем, • могло быть только приобретенным понятием?

Ответ

Да! И даже нелепо предположить, что мы были созданы под властью закона, ибо даже в этом случае понятие о законе [g] могло сложиться у нас только под влия-

g С понятием о моральном законе - законе, свойственном только человеку или любому другому виду животных, живущих в обществе, - дело обстоит иначе, чем с понятием о метафизическом законе - законе, свойственном всем существам; это - понятие врожденное, всеобщее в природе. А то понятие может быть только приобретенным, свойственным только состоянию законов.

268

нием данных и преподанных законов. Необходимо было, чтобы человек находился под властью закона, для того, чтобы у него возникла идея справедливости и, следовательно, возник принцип - справедливо подчиняться закону, исходящему от того, кто имеет право его навязать. Способность породить эту идею у человека, несомненно, была; но не сама эта идея, потому что для того, чтобы она у него возникла, необходимо, чтобы закон ему дал ее, и закон ему ее преподал. Напрасно даже был бы он сотворен под властью закона (что абсурдно), если бы закон не был ему известен из того или другого закона: никогда не существовало бы закона, не будь частных законов, образующих коллективную сущность.

Вопрос VI

Отрицать в человеке врожденную идею справедливости - не означает ли это выступить против заложенных в нас принципов?

Ответ

Я знаю, что, отрицая эту идею и оставляя человеку только способность ее приобрести, я оскорбляю основной принцип теологии. Но если бы было правдой, что идея справедливого и несправедливого, морального блага и зла и воздающего и карающего существа является врожденной идеей, эта идея необходимо содержала бы в себе вытекающие из нее теологические и моральные идеи, ибо в противном случае эта идея была бы самой бесплодностью, чистейшей химерой. Но если это врожденная идея, включающая в себе все последующие - и тоже врожденные - идеи, к чему тогда Откровение, к чему тогда теология? Но этих идей нет нигде, кроме теологии; они вместе с идеей, из которой вытекают, и являются самой теологией.

Теология в некотором смысле должна исходить из того принципа, что только идея справедливого и несправедливого и воздающего и карающего бога является врожденной идеей, то есть что эта идея не является следствием первого закона, дарованного богом человеку, и нарушения этого закона, из которого для человека последовало познание добра и зла. Но имеется противоречие в том, что теология придерживается этого принципа, который она

269

должна была бы уступить чистым теистам. (Отметим, кстати, что большинство последних, отрицая все врожденные идеи, весьма непоследовательно говорят, что этот принцип, или эта идея, начертан в наших душах рукою бога.) Но в другом смысле она должна придерживаться этого принципа, как бы это ни было для нее непоследовательно, ибо она не могла бы существовать без него. С обратным принципом, которым она устанавливает, что закон есть грех, - что по сути верно - она вынуждена действовать против себя самой. Она и действует против себя своим принципом, ставящим ее под удар ее противников. Но понадобилась сама истина, чтобы доказательно убедить ее в этом; но она не очень боялась появления истины [h].

h Наше глубокое невежество всегда было подушкой, на которой покоилась теология: философия далеко не так тревожила ее, как ересь. Поэтому она всегда настороже против последней и направляет все свои силы против нее.

Принцип теологии стал принципом чистых теистов, тем более что они думают, будто, пользуясь им, смогут доказать ненужность теологии. И так как, будь этот принцип истинным, они доказали бы это в действительности, ясно, что этот принцип нельзя обоснованно признать принципом теологии: ей следует предоставить его им, рискуя при этом, что о нем вскоре не будет и речи, так как вскоре они сами отбросили бы его.

Что в этом принципе теологов и чистых теистов пленяет, так это то, что в идею, которую они полагают врожденной, они включают, как я сказал, то, что сами они называют принципом естественного закона, и равно выдают эти принципы за врожденные, за равно начертанные рукою бога в наших душах. Но эти принципы врождены не более, чем эта идея, и их нельзя включать в нее, не приходя к абсурду, потому что - как я сказал и как еще докажу - этой идеи не было бы там, где были бы видны и где в действительности осуществлялись бы эти принципы, то есть там, где существовало бы состояние нравов, состояние морального естественного закона, состояние, полностью исключающее любое состояние божеских и человеческих законов [i].

i Великий принцип, согласно теологам и чистым теистам, состоит в том, чтобы не делать другому того, чего мы не хотели бы, чтобы он делал нам. Но этот принцип, несомненно входящий в моральный естественный закон, является лишь его следствием, или, если угодно, следствием его морального принципа, которым является моральное равенство и общность имуществ. Кроме этого морального принципа есть еще принцип метафизический, с которым я познакомлю позднее.

270

Еще раз: принцип, который я только что оспорил, не может быть принципом теологии, раз он действует против нее, и ей далеко не нужно его поддерживать. Напротив, она должна первой осудить его, если истина ей дороже всего. Но пусть она примет во внимание, что я не приравниваю человека к животному, отказывая ему во врожденной идее [k], поскольку я признаю за ним способность приобрести эту идею - способность, которой животные лишены [l].

k Можно видеть, что в физическом и моральном нет ничего врожденного: оно есть только в метафизическом. Или, лучше сказать, нет ничего врожденного, кроме существования, одинакового во всем и всюду. Дети получили существование от своих отца и матери сразу; но нельзя же назвать врожденным то, что они от них получили.

l Если у животных нет этой способности, так потому, что они не образуют меж собою общества; и то еще для того, чтобы она возникла, в случае если бы они образовали общество, было бы нужно, чтобы это общество жило в состоянии законов, как наше.

Вопрос VII

В каком смысле можно говорить, что естественная религия естественна?

Ответ

Этого нельзя говорить в строгом смысле, в метафизическом смысле, поскольку речь идет о моральном; но можно это утверждать в том смысле, что естественная религия является базисом всякой религии, и в том смысле, следовательно, что мы в качестве первичной способности в деле религии имеем способность познать этот базис.

Повторяю, что это понятие не есть понятие, изначала начертанное в наших душах, раз, согласно учению самой религии, потребовалось, чтобы бог открылся невинному человеку, чтобы он даровал ему позитивные законы вроде того, чтобы иметь только одну жену, оставить отца и мать ради нее [m] и не прикасаться к древу познания добра и зла [n], чтобы человек мог постичь законодательный принцип, воздающий и отмщающий.

m Этот первый закон собственности и морального неравенства - ограничиться одной только женой и покинуть отца и мать ради нее - не мог быть нарушен Адамом в земном рае, где он ему был дан до запрета есть (I) запретный плод, потому что он имел только одну жену, не имея ни отца, ни матери. Тогда этот закон не имел для него никакого значения; но он был так жесток для его потомков, что должен был в крайнем случае быть лишь карой за его падение.

n Это древо имеет философский смысл, ибо запрет прикасаться к нему может по смыслу означать только предупреждение избегать состояния законов, потому что только состояние законов могло дать познание добра и зла, познание, столь пагубное для человека.

271

Вопрос VIII

В каком смысле можно говорить, что такие-то моральные принципы вроде «не делать другому того, чего мы не хотели бы, чтобы он делал нам», относятся к естественному закону?

Ответ

Единственно в том смысле, что они исходят от первого общественного закона: они до такой степени являются сутью совершенного общественного состояния, что, безусловно, входили бы в такое состояние; и тогда не было бы нужды предписывать его людям. Необходимо было оказаться в обществе, чтобы сложились эти принципы, которые тем самым в строгом смысле слова, в смысле метафизическом, не естественны [o].

Естественный закон в строгом смысле - это закон, отступить от которого противно природе, от которого невозможно отступить [р], закон, являющийся сутью человека, как, например, стремиться всегда к своему возможно наибольшему благу, полностью удовлетворять свои желания; это стремление у существ, кажущихся нам неодушевленными, мы называем стремлением к центру, которое универсально.

o Мы можем осуществлять эти принципы в состоянии законов лишь очень несовершенно. И вытекают эти принципы лишь из мо- . рального равенства и общности имуществ.

p Мы повседневно отступаем от морального естественного закона, поэтому нельзя ставить знак равенства между ним и метафизическим естественным законом, от которого нам отступить невозможно. И утверждать подобие обоих понятий, которые мы имеем об этих двух законах, означает смешение видов.

272